Игровая зависимость

Всем женщинам, с разным цветом кожи,  посвящаю я свой плач, в надежде, что хоть один его звук достигнет сокровенного дома...
            
 
Я никогда не интересовалась игровой зависимостью. Я видела игровые автоматы, расставленные по всему городу, видела оживленные кучки людей, вращающиеся  вокруг  них, как спицы вокруг блистающей оси. Время от времени слышала, что кто-то проигрался и остался на улице: без денег и жилья,  кто-то покончил с собой или умер от передозировки наркотиков. Но это не трогало мое сердце - так, мельком посмотрев на ночь ужастики, мы безмятежно засыпаем в своем уютном и безопасном мире. Это как мысли о смерти, мы знаем - она есть, но где-то далеко, только у чужих…
Я так жила, мы все так живем. Пока беда без стука, не спрашивая разрешения, распахнула все двери моего дома. И все невозвратно изменилось…
  Как в дом приносят новорожденного, и все незамедлительно подчиняется его жизни, так и с бедой – меняются  мысли, чувства, планы и надежды…
  Вы когда-нибудь плакали от бессилия что-либо изменить в этом мраке, наполнившем  дом?
  Вы когда-нибудь  испытывали полную безнадежность - этой борьбы - за своего возлюбленного или ребенка - с Демоном игромании? И разве это не общий Демон: одержимых наркотиками и алкоголем, любой непреодолимой страсти?
  И разве не хитер он, не коварен и изворотлив? Разве с уничтожением игровых автоматов не просочился он в ваши дома, как просачивается дождь в землю?
  Разве, усыпив  материнский  инстинкт, не столкнул взрослых и детей - в этот чужой, игрушечный и бессмысленный компьютерный мир, в котором оскверняется все самое прекрасное, чахнет и гибнет все самое лучшее - ради чего рождаются на земле люди?
  Всем своим обострившимся чутьем - матери погибающего сына, я почувствовала это опустошение, это невозвратно потерянное время: будто невидимый удав, поздно вечером просунув свою прозрачную голову в тот или иной зал, в тот или иной дом, медленным и отточенным  движение ноздрей  втягивает  свою дань, наполняя людей еще большим безумием и одержимостью. И весь мир, проклятый небесами, блистает  всеми цветами этого безбожного пространства, блистает и беснуется…
  Я увидела множество детей, бредущих по земле, замкнувшихся в себе, будто распахнув потайную дверь  сердца - в игорный зал, где там им светят зеленые, красные и синие огни этого гибельного мира, прыгают и скалят зубы мертвые обезьянки, гремят кнопки, звенят монеты.
  Я нашла эту магическую кнопку, эту неистощимую тему, оживляющую играющих кукол - это была неутомляемая жажда сорвать один крупный куш, когда сыпется и сыпется твой золотой дождь, когда на глазах растет твоя гора золотых монет, когда весь зал расширяется до невообразимых широт, и вся толпа видит и слышит твой триумф…
  Я, мать игромана, услышала ее, эту дьявольскую считалочку всех игроков, услышала и поняла - Демон не знает ни жалости, ни пощады.
  Разве мы - матери или возлюбленные - выбираем эту страшную судьбу? В этой горькой исповеди  я  хочу поведать свою личную историю, ведь каждая  достойна внимания хотя бы тем, что она неповторима. Я так хотела  остаться в своем  привычном мире,  но изменить судьбу  или отклониться от нее невозможно, она будет в ярости кусать и жалить со всех сторон… 
  И разве  моя вина, что далекий голос, словно эхо, звал меня днем и ночью: это был голос моего сына, голос самой беды.
  И я вступила на эту бесконечную и жуткую тропу, куда меня забрала  в пляску сама Смерть. Внезапно, с силой ухватив  за руку, она увлекала меня в этот дикий танец, под свою собственную дьявольскую музыку - это был путь без возврата. Схлестывая листья с кустов и целые сучья, она увлекала меня все дальше и дальше  в лес, кружась черными полотнами платья, дергаясь и колыхаясь, как заводная, без передышки. И я, не спуская глаз с ее бледного  лица, с все ярче и ярче разгоравшихся глаз, лихорадочно и бессмысленно сгибала и разгибала руки и ноги: так прыгают пленные, когда стреляют им в ноги. У меня не было  выбора - за ней, прозрачный и почти бездыханный - был мой сын, мой единственный ребенок. Его жизнь напрямую зависела от моей - поистине животной настойчивости и самообладания, терпения и упорства. От любого  моего неосторожного  движения  он все больше терял свое очертание - сквозь него все отчетливей проступали сырая трава, и отпечатки множества следов…
  Разве я имела право отчаяться в этом неравном и беспощадном поединке?
  В этом танце со Смертью я не сразу, не вдруг, но все же стала наполняться абсолютной уверенностью:  ей надо противопоставить что-то гораздо большее, чем свою жизнь…
Глава 1. Поиски рукописи
  Давно я не ездила в поездах. Пошли уже вторые сутки моего отчаянного и нелепого путешествия. Ночью я не спала, прижавшись к стеклу,  смотрела в непроглядную тьму. Блистающий мрак,  мерцающий  фиолетовыми и темно-синими пятнами, втягивал меня в еще большее одиночество, в еще большую безысходность. Мелькали, приседая, голые деревья, подпрыгивали кусты, скакали белые камни. Порой я видела совсем фантастические пейзажи - высокие тени людей, причудливые замки. Но стоило мне всмотреться, как следует - все исчезало. Вероятно, это было следствием длительной бессонницы. Как же ныл поезд, как он стонал и скулил, скрежетал своим железным телом, будто  живой! Звук был то отчетливый и резкий, будто резали по металлу, то глухой и монотонный, уводящий в забытье…
  Время от времени, я украдкой поглядывала на спящих: женщину и ее взрослого сына. Ничто не тревожило их безмятежного и сладкого сна - ни резкие звуки свистков, ни шум и грохот, ни сильные, похожие на выстрелы, щелчки - перед остановками на многочисленных станциях. В странном, завистливом оцепенении  смотрела я  на ее лицо, бесхитростное и открытое, на темно-русые волосы, рассыпанные по подушке, румяные от избытка здоровья губы. Я вдыхала тягучий, будто с далеких лугов, запах скошенной травы. Сон ее был так прост и тих, как гладкая поверхность лесного озера. Спящая она казалась моложе, под редкими вспышками фонарей округлые плечи и щеки светились, как спелые яблоки из темной травы. Сыну было примерно столько, сколько и моему - лет двадцать. Он был такой юный -  припухлостью щек, едва тронутых мягким пушком, алым румянцем, воробьиным запахом волос; чмокнув губами, он что-то забормотал и перевернулся к стене. Они  были просты и открыты, как дома беспечных хозяев, их будто нарочно посадили ко мне – этих счастливых людей, ехавшим к  родственникам на свадьбу, - женился племянник моей попутчицы.
 Утром не было покоя от ее радостных разговоров, в предвкушении предстоящего праздника она вся сияла и блестела –  молочной кожей, маленькими серо-голубыми глазами, пушистыми волосами, в которых сверкали капли воды. Шумно и долго, как утка в корыте, она плескалась в туалете, и так же шумно вошла, широко раздвигая тугие двери своими белыми ловкими руками, пахнувшая свежим мылом, невообразимо сладкими духами - она, наверное, вылила на себя целый пузырек.  Я угрюмо смотрела на ее низкий лоб,  губы, не тронутые помадой, пальцы с коротко остриженными ногтями, не знавшие лака и дорогих перстней - ночью она была гораздо миловидней. Она сидела в ярко-оранжевом байковом халате, как кукла - круглая, большая и румяная; грызла семечки, громко и с наслаждением пила чай, закусывая хрустящими вафлями с нежно-белой прослойкой. Я ежилась  от ее простодушного взгляда,  от лютой, животной ненависти, которая осветляла мою пустоту. Я ей отчаянно завидовала…
  Мария (так звали мою попутчицу) всю дорогу, не переставая, нахваливала своего сына, и видно было, с каким удовольствием для них обоих она это делала. Он-то и работящий, и умница, каких  еще не видывал свет, а уж как мамку-то любит, бог мой! Я переводила взгляд на немного туповатое, но дружелюбное  лицо парня, на его низко посаженные, невыразительные глаза, жидкие пряди волос, и мстительно думала о том, что при другом раскладе судьбы он, вероятно, стал бы преступником. Было что-то неуловимое в его глазах, какой-то смутный, приглушенно - янтарный блеск. И если фигура матери, несмотря на полноту, сохранила  девичий аромат добродетели, то сын представлял собой полную противоположность, он был - одна шалая готовность сорваться  в любое опасное приключение, этот спящий звереныш уже пах дымом и свободой. Исподтишка  ловя ее взгляд, устремленный на сына, озаряющий вокруг него пространство, хранящий от всякой беды, я отворачивалась к окну, не в силах сглотнуть комка, застрявшего в горле. Она была нужна ему, эта мать, с трогательным восхищением глядевшая на него…
  Сидя напротив своих попутчиков, я как бы раздваивалась: часть меня - ежилась и сжималась под их легкими взглядами и обычными между незнакомыми людьми вопросами, другая - с готовностью вовлекалась в эту поверхностную и незамысловатую болтовню, отвлекающую меня от томительных мыслей. Когда Мария замолкала, и переводила свои яркие, как терновые ягоды, глаза в окно, и с таким же восхитительным и неподдельным вниманием  следила за пробегающими там домами, я облегченно вздыхала и тут же наполнялась тревогой, как глубокий след в топком лесу наполняется зеленой водой.
  В дверь вошла проводница. В руках у нее были два стакана с чаем. Не помню, неужели я просила? Нет, это мои попутчики. И с каким же радостным и вкусным восторгом они звучно прихлебывали этот чай, лакомились душистыми булками,  хрустящими вафлями,  ванильными печеньями. Я видела, с каким удовольствием держала Мария этот железный подстаканник, с каким оживлением бросала в кипяток кубики сахара и размешивала их ложечкой… я наблюдала за ней - так, вытянув из кустов морды, следят за нашим поездом звери. Уверенностью и силой была наполнена эта мать, уверенностью в себе, в своего сына. «Все будет так, как надо» - чудилось мне в высоко уложенных густых волосах, в маленьком упрямом подбородке, даже в своевольном повороте белой и полной шеи. Каким звонким смехом наполняла она небольшое пространство купе, переодевшись утром в шелковое вишневое платье, с воланами и оборками, еще больше полнившие ее фигуру!   Сын вторил ей  хриплым баском, как щуплый теленочек. Сидя на лавке, облокотившись на сына, Мария натягивала на широкие ступни новенькие лакированные лодочки. Только руки ее, особенно пальцы - были будто от другой женщины - короткие и шершавые, огрубелые от работы, с некрасивым шрамом на ладони - от давней травмы.
  Далекая, непонятная жизнь, наполненная своими печалями и радостями. Такие разные - во всех смыслах, они все же были единым целым куском, светлым и ясным, как купол неба, теплым и славным, как добрые мысли. Сколько же душистого и крепкого чая они выпили? Как блаженно улыбались, щурясь от сытой еды!  Пряди волос у Марии намокли и прилипли к горящим щекам - разве я не хотела жить в таком же мире радости? Не потому ли я так долго и напряженно слежу за ней, как голодная волчица - на недоступный и надежно защищенный  сарай, из всех щелей которого идут невообразимо сытые запахи? Хочу отыскать ту священную связку ключей - к этому простому счастью?
  Простыня и пододеяльник были сыроваты и пахли хлоркой. Я с наслаждением вытянула ноги, хотелось спать. Потухла лампа… Но меня не проведешь - я знала, насколько обманчиво это состояние.  Минут через двадцать наступит полное отрезвление - и сна как не бывало. Ворочаясь с боку на бок, я измотаю эту полку так, что к утру, простыня  с одеялом, измятые и скрученные жгутом, окажутся где угодно: повиснут на столе, вытянутся на полу. Я забыла взять в дорогу снотворное - это было непростительной ошибкой. Лучше искусственный сон, чем его полное отсутствие. В первом случае главное - пару чашек хорошего и крепкого кофе, после снотворного тяжело проснуться, сознание возвращается с трудом, выплываешь, как из-под наркоза. Почему-то в поезде резче ощущается  бесконечная, как дорога в полях, собственная вина. В обычной жизни все сглаживается суетой, ненужными действиями и разговорами. Одиночества не видно, как не видно камней на дне пруда. Куда я ехала? Разве можно убежать от себя?
  Я хочу превратиться… Закрывая глаза, будто погружаешься на самое дно… Я хочу превратиться в один из этих камней…
  Утром всегда легче, утром всегда светлей. Каким бы утомительным не был мой сон, он утолил мою боль, ослабил хватку тоски. У меня была своя цель, своя мечта, ухватившись за нее, как за прочную ветвь, я постепенно вылезала из трясины, в которой почти исчезла, почти растаяла. Как я посмела – так погрузиться в нее,  довести себя - до полного умопомрачения! Приняла ее за мягкое крыло, в которое птица на ночь прячет свою голову?  Разве мой поиск не увенчается успехом? Я призывала свои жизненные силы, я заклинала их – наполнить меня, так приманивают дождь - в самую сильную засуху. Я подбадривала себя и постепенно наполнялась уверенностью, как утро разгорается голосами птиц и солнцем…
  Так я думала и так действовала - в то далекое утро, в самом начале своего странствия. Я еще не превратилась в зачарованную путницу, еще не закружилась по пыльным дорогам и площадям, не ослабела в своей надежде найти спасительный выход из своей беды…
  Странное дело, почему-то именно в тот момент, я, полностью слившаяся с толпой, уверенно и бодро летящая по перрону,  привлекла внимание милиции. Прилично одетая - в строгую черную юбку и белую шелковую блузку,- спокойно, с напористой веселостью, я спрашивала в киоске вокзала газету, когда меня потянул за руку молоденький лейтенант милиции. Он был худенький и интеллигентный, в очках, со слегка оттопыренными ушками. Я улыбнулась, произнесла какие-то слова и пошла за ним. Мысль, что лучше бы мне не попадаться, дошла до моего сознания слишком поздно. Одного задержания  мне было вполне достаточно -  я больше не повторю своей ошибки и научусь врать. Невразумительно и долго, то и дело озираясь по сторонам и поправляя волосы, я сбивчиво рассказывала о том, что ищу одного священника, зовут его отец Владимир -  вот и все, что я о нем знала. Но он мне непременно нужен, видите ли, дело в том, что в книге, которая называлась «Игровая зависимость», не хватало листов, написал ее этот священник, а нашла я книгу в храме.
  Меня слушали очень внимательно, почти не перебивая. И в конце ясно и точно, словно контрольный выстрел в сердце, мне был задан простой вопрос:
  - А зачем вам нужно окончание книги «Игровая зависимость»?
  - Мой сын - игроман, - еле слышно прошептала я. - И мне непременно нужно знать, что делать дальше…
  - И что, в этой книге, какие-то необыкновенные советы?   Заклинания, или особые молитвы? С чего вы решили, что имея на руках эти ориентиры, вы найдете автора? И даже, если предположить само чудо, вы найдете его - студента или священника, вы уверены, что эти несколько листов спасут вашего ребенка?
  Будто раздетая догола, под яркими вспышками ламп, я что-то судорожно лепетала и прикрывала руками глаза, пытаясь защититься  и спасти остатки последней веры.
  Молодые ребята в форме, давно потеряв ко мне интерес, смеялись между собой, один из них - тот самый, что задержал меня и задавал вопросы - громко повторял какое-то слово - раздавался новый взрыв хохота. Рядом со мной, на широкой деревянной скамье, за железной решеткой, сидела бездомная старуха. Своими беспрерывными движениями она напоминала обезьянку: проворно скребла одной костлявой рукой другую, щелкая черными когтями, что-то вычесывала в волосах, ковыряла и стряхивала с грязных юбок, тихо и миролюбиво лопотала себе под нос. Мне потребовалось огромное напряжение сил, чтобы вырваться на волю. У меня, в отличие от этой старухи, были деньги, ведь готовясь к долгой дороге, я взяла отпускные за три месяца. Я работала учителем начальных классов, у меня были деньги, и я искала отца Владимира. Он мог обитать где угодно, он мог давно сгинуть, может, даже имени такого не существовало, это был лишь псевдоним. Тогда я  никогда, никогда его не найду…
  Книгу я обнаружила в церкви, когда покупала очередные молитвы за детей - тоненькую зеленую книжечку с золотыми буквами. И тут, когда я брала в руки сдачу,  на молниеносную долю секунды мне показалось, что я схожу с ума - поверху книг, свечей и бумажных икон - небрежно, наискось, лежала рукопись, на которой крупными буквами было написано «Игровая зависимость».
 - Скажите, скажите, пожалуйста, что это? – Я с таким жаром и отчаянием крикнула старушке, стоявшей за прилавком, и так замахала руками над прилавком, что она взглянула на меня с нескрываемым удивлением.
 - А-а, да,  это приходил  священник, кажется, его звали отец Владимир. Он хотел напечатать в нашей типографии  книгу, но она, во-первых, не нашей тематики, во-вторых, типография у нас временно не работает, мы сами, если что напечатать, обращаемся в столицу. Я все это ему объяснила довольно обстоятельно, как сейчас вот вам рассказываю. А он даже не дослушал меня, неожиданно, даже  резко повернулся и пошел к выходу.
  «Стойте!- крикнула я ему вслед, - а рукопись-то забыли!» Он  махнул рукой, даже не обернувшись - забирайте, мол, она мне больше не нужна. Странный такой был,  взволнованный. Так больше и не пришел.
   - Простите, я могу посмотреть? – тихо, глотая слюну, спросила я, заискивающе глядя на эту болтливую женщину. При более внимательном взгляде я увидела кроткое лицо в темном платке, седые брови и пряди волос,  глаза - то ли серые, то ли светло - голубые, плотно сжатые, высохшие губы. Маленькой и тонкой фигуркой она была похожа на ребенка.
  Продавая свой многочисленный церковный товар, она успевала метаться вдоль длинного деревянного прилавка, морщинистыми ручками проворно выхватывать нужную вещь, терпеливо объяснять ее назначение покупателям и одновременно, какой-то частью души, удерживать в этом пространстве и меня.
  - Забирайте, - махнула она рукой. - Все равно я хотела спрятать ее, не ровен час, отец Игорь заметит, он у нас строгий, вольностей не позволяет. А тут - название какое-то, непонятно. Да и смотрят все, истрепали.
  Я взяла эту небольшую стопку листов, прижала к себе и почти бегом достигла двери. Нетерпение одолевало меня, выйдя из храма, я едва нашла первую попавшуюся скамью. Как же я перебирала их, эти драгоценные страницы, отпечатанные на компьютере мелким шрифтом! Так, вероятно, неизлечимый скупец  в своем сумрачном замке пересчитывает денежные купюры. Так сладострастный близорукий старец перебирает на ощупь юных проституток:  горячих и сухих, как атласные стволы берез, влажных и прохладных, как голубые ручьи, духовитых и лакомых, как куски светлого меда!
  Рукопись была написана истинным игроком, это было видно с первой строки. Я поверила в нее сразу и безоглядно. Я глотала страницы торопливо, не жуя, как голодная собака. Ее писал человек, преодолевший эту пагубную страсть, он давал не просто дельные, а бесценные советы - самим игрокам и их близким.
  Сколько же я понаделала ошибок! Продолжая читать, я обхватывала голову руками, вскрикивала, и, бросая листы, вскакивала со скамьи. Кружила вокруг нее, дрожала и трепетала, что-то испуганно шептала и всхлипывала, и вновь кидалась читать - со стороны, я, наверное, казалась безумной! Да так оно и было - с каждой строкой я обнаруживала все ничтожество и всю бессмысленность моих прежних попыток…
  Впервые, когда я осознала несчастье, я металась, как слепая птица над своим раненным птенцом, неподвижно лежащим в траве. Я пыталась приподнять его своим крылом, ворошила клювом окровавленные перышки на голове - но все, все было напрасно. Рана была слишком глубока, я упустила время, когда кровь просачивалась в землю. В бессильной ярости, от полной безнадежности, не жалея себя - я мчалась за ветром, от ветра металась к дождю, от дождя снова припадала к земле, в зверином ужасе своем, отвергая любовь, клевала его вялую головку, она болталась из стороны в сторону, как ватная. Мой птенец медленно угасал, его сердце отвергало саму жизнь, все в ней - что не было связано с игрой…
  Я все поправлю, глотая слезы, говорила я сама себе, снова и снова повторяя эти слова, как заклинания, когда медленно возвращалась домой. К чему было надрывать душу? Я вытирала мокрое лицо,  листья кружились и падали  под ноги - красные, желтые, вишневые. Я все поправлю…
  Рукопись напоминала памятку или инструкцию. В ней почти не было элементов художественности, да и к чему они мне?
  Я перечитывала ее каждый день и пыталась действовать по-другому…
Глава 2.Рукопись отца Владимира
                Игровая зависимость
«Как - то, после очередного проигрыша, я обсуждал произошедшее со своим приятелем.  Я ему рассказывал, что в какой- то момент стоял в хорошем выигрыше, чувствовал, что надо «соскочить», но продолжал играть. Автомат словно переклинило  -  он стал тупо «жрать». В итоге я проиграл довольно внушительную  и необходимую мне сумму денег. В этот момент к нам подошел общий знакомый,  мужчина лет пятидесяти. Уяснив ситуацию, он во всем обвинил меня. Он сказал, что я  сам виноват  в том, что начисто проигрался. Он деловито советовал, мол,  надо было деньги разделить на два кармашка: в один положить те, которые я ставлю на игру, а в другой  -  которые ставить не собираюсь, и как только проиграю те деньги, что в кармашке на игру,  -  надо уйти домой. Он самодовольно и  широко улыбался, он весь сиял своими сединами, будто они являлись хорошим показателем богатого жизненного опыта. Снисходительно похлопав меня по плечу,  он зашагал по своим делам.   
  Я знал его, он не был игроком и все, что связано с играми, было ему чуждо.  Ярость перехватила мое горло, я хотел было  догнать его и несколько раз стукнуть  по голове  – пусть пеняет на себя,  этот непрошеный выскочка! Крик несся ему вдогонку, мой безмолвный наболевший крик, будто из сотни ядовитых источников хлынула вода.
  - Ты, когда-нибудь?  заходил в казино с тремя «кармашками»? чтобы в первом - небольшие деньги для развлечений, во втором - те, что ты отложил на покупку чего-то очень важного, а в третьем -  лишь бы дотянуть до получки?
  - Помнишь ли ты выражение лиц твоих друзей, которые когда-то уважали тебя, а сейчас смотрели с таким презрением - как ты вымаливаешь, скуля, как щенок, выклянчиваешь, извиваясь змеей, деньги, чтобы отыграться - когда проиграл все, все, из всех карманов??!
  - Помнишь ли ты? как без копейки, ненавидя и проклиная себя, возвращался домой, помнишь глаза жены?
  - Помнишь, как близкие и родные стали избегать тебя, перестали брать телефонные трубки и стали лгать тебе - в ответ на твои просьбы?
  - Помнишь? как за гроши продал машину?
  - Помнишь? как ты был молод, талантлив, перспективен и счастлив? Глаза твоей женщины, в которых день за днем умирала любовь? Матери! еще живой, но уже пахнувшей смертью?
  - Помнишь  тех, кто много лет смотрел тебе в рот и ловил каждое твое слово? Теперь они смотрят  свысока, словно теперь ты падаль, пропащее «дерьмо», о которое можно вытереть ноги!
  - Ты когда-нибудь плакал от бессилия? От того, что один, что проиграл свою молодость, удачу, имущество, а главное -  что не в силах контролировать себя, что Демон полностью подавил твою волю.
  - Не помнишь??!
  - Не знаешь - каково это??!
  -  Бьюсь об заклад - с тобой этого не было… Тогда какого черта  ты раздаешь всем свои дешевые советы?! Какого черта - ты приперся сюда?   Больше никогда не заикайся про свои жалкие два карманчика!
  Я не читал  книги об игровой зависимости, тогда я не жаждал для себя спасения. Но время от времени я натыкался на них,  одни брошюры были познавательны, другие писали несведущие люди. Признанные авторитетные писатели лишь вскользь касались этой темы, и даже они ошибались в своих исследованиях. Никто из них не был  по- настоящему одержим Демоном азарта, никто не прошел вброд  через эту бездну и мрак. Это было отчетливо видно, шито белыми нитками, и потому страницы были безжизненны и пусты для меня, ведь игрок игрока видит издалека. С ожесточением я захлопывал их и бросал обратно …
  Так вот, я был там, парни, и  знаю,  насколько это тяжело. Борьба с этим Демоном жестока - у меня до сих пор на кисти руки не заживают следы его  зубов. У  меня есть перед собой определенные  обязательства - я хочу, чтобы тот, кто крепко попался, сумел побороть это зло…
Неважно - кто вы, и по каким ставкам играете,  какие суммы проигрываете: возможно, ты удачный   бизнесмен, и можешь  без особого сожаления и риска для своего кошелька оставить в казино сотню тысяч баксов, или ты - молодой парень, проигрывающий все свои  деньги. Важно другое:  насколько игровая зависимость отравляет вам жизнь и мешает быть полноценным человеком, личностью. Игровая зависимость понимается мною, как «неспособность силы воли сдерживать свое желание делать ставки на различные игровые события: игровые автоматы, рулетка и другие виды игр в казино, букмекерская контора, скачки, игра на деньги в бильярд, карты - все  азартные игры.
  Сделаю смелое предположение, что мои методы будут полезны для людей, одержимых наркотиками, алкоголем и другими сильными страстями, с которыми  в должной мере не справляется их сила воли. Несколько степеней игровой зависимости.
1.«Бесстрастные» - к этой категории я отношу людей,  которым чужды все азартные игры. Можно выделить несколько типов этих людей и причины -  почему они так холодны ко всем проявлением азарта.  Прежде всего – это люди советской закалки. Тогда было другое время и другое сознание. Казино и азартные игры считались злом, чем- то грязным, где обитают одни отбросы общества. Есть немало людей, которые так и проживают свою жизнь – не окунувшись хоть слегка, хотя бы немного,  в одну из страстей.  Для женщин это вполне допустимо, так как воспитание потомства - их приоритетная цель, а вот мужчины, которые, так или иначе, проживают серую жизнь, вызывают у меня подозрение. Мне их поистине жаль. Назовем этот тип « Серые». «Другие» - в эту категорию я отнесу людей, которые одержимы той или иной страстью, и она затмевает все желания.  Любовь к женщинам, фанатичное увлечение профессией, исследовательской деятельностью, религией - чем угодно, а также болезненные пристрастия - наркомания и алкоголизм.  Если вы относитесь к этой категории, то книга будет бесспорно полезна - в том плане, что вы научитесь значительно лучше понимать людей, которые одержимы игровой страстью. Игроманы сразу почувствуют, что вы хоть немного понимаете их, что вы готовы  поддержать (не в смысле - дать денег на игру), ваши советы уже не будут так бесполезны, вы  сможете найти общий язык и помочь этим людям.
 2.«Чуть- чуть - не считается». Это самая распространенная категория людей. Она охватывает более 60% россиян. Как говорится, все мы не без греха и ничто человеческое нам не чуждо. «Чуть- чуть» мог:  вложить все свои сбережения в МММ и остаться банкротом, пойти в казино и проиграть всю получку, на любом рынке стать жертвой наперсточного бизнеса, купить у красивой девушки на вокзале чайник неизвестной фирмы за 5000 рублей, подобрать пачку денег на Черкизовом рынке и пойти делиться с кем угодно…  В эту категорию попадают многие, кому хочется халявы, все устали от серого быта и все хотят праздника. Сразу и много. Человек из этой категории может проиграть зарплату в игровых автоматах или казино.
  Но, в отличие от других, тем, кто «Чуть- чуть», нужно всего пару раз обжечься, чтобы потом всю жизнь обходить стороной все казино мира.  «Какой же я идиот, как же я, дурень , пошел в это чертово казино? Ноги моей больше здесь не будет». Всего одного скандала жены или возлюбленной для этих людей будет достаточно, чтобы больше не играть: у них словно срабатывает выдвижной бронепоезд, который останавливается после первого  же сигнала красной лампочки. К сожалению, этот «бронепоезд», скорее всего, генетически закладывается в человеке,  как рост и цвет волос. Искусственно его не вызвать,  никакими заклинаниями. Но здесь есть  очень тонкий нюанс:  часть людей из этой категории  после того, как обожглась,  может больше не испытывать потребностей в игре, но продолжать играть. В целом, эта категория людей находится далеко от зоны риска, и только какие-то неимоверные обстоятельства жизни могут заставить их  ее пересечь.
( Пример: оказался одним из первых вкладчиков МММ, успешно вывел приумноженные средства, от души жалел Мавроди: «ай- ай- ай , продажное правительство доброго волшебника посадило», и потом участвовал  во всех пирамидах и сетевых маркетингах. Или первый раз пошел в казино, сорвал большой куш и поверил в свою удачу и легкую руку. В студенческие годы я плотно сидел на автоматах и проигрывал все свои небольшие доходы. Как-то раз, 31 декабря, я рано встал, чтобы успеть купить подарки. Я осознавал, что  не в силах себя контролировать, но не хотел окончательно падать в глазах своих близких. Я купил подарки и с оставшейся мелочью пошел в игровой зал. Все автоматы были заняты, ожидая своей очереди, я отрешенно наблюдал за игрой. Один автомат освободился, я хотел было за него сесть, как меня кто- то окликнул. Я узнал старого приятеля, перекинулся с ним парой слов, а когда обернулся - мой автомат был уже занят. Вокруг него стояло трое ребят, двое из которых,  были типичной шпаной, мечтавшей превратить свой мятый полтинник в пару сотен и пойти «побухать». Третий был явно не похож на своих друзей,  он производил впечатление вполне приличного молодого человека, который совершенно не вписывался в атмосферу игрового клуба. Поддавшись настойчивым уговорам друзей, он с сожалением достал свои деньги - пятьдесят рублей. Сыграв семь раз - по пять рублей,  он случайно ударил по кнопке «бет макс» и нажал на прокрутку. И тут один из его друзей закричал: «королевский»!!! Все повскакали со своих мест и окружили счастливца. Парень поймал «флеш рояль» и получил 12 тысяч рублей.  Это был его полный  триумф! Невероятная победа! Многие в зале были поражены, кто- то пытался что- то умножить в уме,  многие смотрели на него с завистью, парень с трудом сдерживал слезы счастья, когда он шел - его шатало. В тот момент, без капли сожаления, я подумал:  «Мне жаль тебя, парень». Через месяц я еле узнал его: охваченный безумием, трясущимися руками он пытался запихнуть помятую десятку в игровой автомат.
  Если вы, или кто- то из ваших близких выиграл большую сумму  –  не пытайтесь ее отложить, дать в долг, положить на книжку. Это деньги самого Дьявола, который дал вам в долг под большие проценты, и лучшее, что вы можете сделать - это немедленно потратить, раздать, развеять по ветру - всю сумму, без остатка и молиться о спасении.  Если выиграли вы - то проведите несколько часов самовнушения, убедите себя, выучите  как таблицу умножения, что это  -  разовый подарок и не стоит испытывать судьбу. Если выиграл друг или сын  –  настаивайте на немедленной трате денег. Говорите и убеждайте, кто их дал.
3.«Азартные». В эту категорию входят те, кто балансирует на грани. Как правило, это сексуальные и талантливые люди, которым Бог, в противовес способностям, дал очень опасного Змея-искусителя. Эти люди  могут быть звездами эстрады, преуспевающими бизнесменами, известными кутилами, могут достичь успехов в своей профессиональной деятельности,  а могут кончить жизнь очень плачевно, не сумев  обуздать свою страсть к игре.  В отличие от предыдущей категории, у них нет за пазухой бронепоезда, им недостаточно стукнуться головой об стену раз, два, десять, сто раз, недостаточно  ультиматума жены, они  не сдержат свое сотое обещание, и в пылу азарта будут играть до последнего гроша. Но, в отличие от более запущенных, «азартные» могут в той или иной степени  контролировать свой  азарт, они могут идти к своим достижениям, строить личную жизнь. «На грани» :   достаточно одного неверного шага, чтобы очутиться в глубокой помойной яме, куда жизнь сбрасывает неудачников, а также тех , «кому не везет».  Если близкий вам человек  входит в «азартные»  и доставляет вам массу хлопот, то пара советов вам не помешает.
   Убедитесь, что этот человек уважает и ценит ваше мнение.  Иногда это сложно определить  и многие супруги и родители слишком переоценивают свое влияние. Постарайтесь добиться уважения и внимания, прежде чем пытаться воздействовать на человека.
 Определите степень своего влияния – чем она ниже, тем более тонко, ненавязчиво и завуалировано,  вы должны действовать. Иначе вы рискуете потерять все, на вас поставят крест.
  Если вы все же умудрились докатиться до такого положения вещей - ваш сын или возлюбленный – больше не воспринимает вас, вы понаделали слишком много ошибок и слишком все запустили - выход все же есть. Но об этом - в конце этой книги…
  Когда близкий вам человек из категории «азартных» проигрался в казино или автоматах – чрезвычайно важно правильно себя повести. Поймите, что это, скорее всего, не последний раз, и ваша ругань, ультиматумы, угрозы  не подействуют на «азартного человека». Более того, это поведение может повлечь  за собой очень нежелательные последствия.
  В подсознании азартных людей часто живет «маленький, упрямый человечек»,  который делает все «специально  наоборот». Он не любит, когда ему навязывают свою волю, он сделает вид, что все понял, пообещает исправиться – но! - сделает все по- своему. Маленький человечек только и ждет, чтобы вы его  презирали, ругали, угрожали. Это его подпитывает.
   Тяжело и невыносимо,  когда ваш супруг или сын проигрывает существенную часть семейного бюджета, проигрывает не в первый раз. Невозможно сохранить спокойствие, невозможно  сделать вид, что ничего не произошло, но именно это и надо сделать. «Маленький упрямый человечек»  никак не ожидает такой реакции и потеряет большую часть своей силы. Поэтому единственное, что вам можно показать - это потери части вашего уважения.
  Проигрыш даже большой суммы денег – это, поверьте, не самое страшное. Более того,-  это чепуха! Да, вы не ослышались - это все ерунда! «Не зато мать сына била…» Этот человек в шоке, он напуган, растерян, он в пылу азарта. И самое главное - он боится вас, боится ваших криков, вашего презрительного взгляда, ваших угроз, что вы выгоните его из дома или сами уйдете. Он занимает крупные суммы, пишет долговые расписки, закладывает в ломбард все ценное, может продать на месте машину. Если эти действия ему недоступны - может пойти на преступление. Возможно, я повторяюсь, но даже это говорит о многом, самое главное  - он боится вас, боится ваших криков, вашего презрительного взгляда,  его ранимая на данный момент психика  может не выдержать,  и вы можете потерять близкого человека. Стимулируете все малейшие его успехи и начинания, не связанные с азартными играми. Почаще хвалите его  провоцируйте его на то, чтобы он пробовал себя в новых областях.  Только так вы можете добиться следующих вещей:  он будет вас уважать и прислушиваться;  в случае проигрыша он не будет делать непоправимые глупости, так как будет видеть в вас друга, а не палача;  у него со временем появятся новые увлечения, или девушка, которая сможет окончательно вытеснить из его жизни азартные игры.
  Помните - сорвать все свое недовольство и злость на оступившемся человеке  легко, остаться спокойным  -  крайне сложно, почти невозможно…
  А как вы хотели? Вы же пытаетесь победить Дьявола…
4.«Безнадежные».  В эту категорию входят люди, которые серьезно зависимы от игры, у которых воля проигрывает раз за разом, эти люди теряют свое имущество, близких и себя. От этой болезни нет совета или спасения. Полностью излечиваются лишь единицы, статистика здесь  хуже, чем у наркоманов. Скорее всего, страсть азартных игр будет с вами навсегда, до самого последнего вздоха - она будет отравлять вам жизнь. Не используя экстренных мер, без помощи близких, огромных усилий воли и четкого плана действий  -  «соскочить» почти невозможно».  Если вы решились  -  дать бой Демону  прежде, чем он сожрет вас изнутри, я смогу посоветовать - как  сражаться достойно.
   Если  «болен» дорогой вам человек, то попытайтесь оценить  -  какой у него запас энергии  и силы воли?  Способен ли он начать самостоятельное исцеление? Сразу дайте точный ответ на этот вопрос.  Если вы будете давать умные советы, то он поймет, что вы его «лечите», и ваш доступ будет закрыт. Если эта книга не воспринимается для самостоятельного чтения, то вам придется  исполнять роль доктора.  До первых серьезных сдвигов факт существования рукописи придется держать в секрете.
5.«Конченные».  Даже не знаю, что тут писать. У «безнадежных» хотя бы есть малый запас морально - волевых качеств, они способны время от времени огрызаться, делать попытки побороть свою страсть ( пусть даже эти попытки будут жалкие). Тут все гораздо хуже, краски мира все больше и больше тускнеют.  Секс, еда, выпивка, жена , дети, дорогие машины, женщины - все в черных  тонах, вас не мучают узрызения совести и ничего не интересует, кроме игры. Вы -  получеловек,  полуживотное. Проблема  в том, что  спасать некого. Человек как личность, как душа или как свободная воля уже не существует. Единственная реальность для этих игроков - перейти в категорию выше и от нее начать танцевать. Это  непросто. Ваша задача - накопить хотя бы небольшой запас энергии и воли, чтобы вы могли действовать и  сопротивляться. Найти хотя бы крошечную причину, по которой стоит жить и бороться? Просите помощи у близких  записать вас в специализированный центр, где лечат игроманов, можно попробовать закодироваться, или обратиться к психологу. Можно что- то продать, или попросить в  долг на лечение. Пройдя курс «шоковой терапии», вы  получите немного энергии и немного воли. Для начала  вполне достаточно, чтобы начать изучать данные советы…»
  Воспоминания растравляли и бередили рану, будто на нее поливали уксусом. Куда бы я ни обращала свой взор, будто хватала и раздвигала руками острые, как ножи, темно-свинцовые листья речной осоки - везде,  по этой мрачной воде, невыносимо медленно проплывали одни взбухшие трупы…
  Мой сын не был «Конченным», как ловкий канатоходец, он опасно балансировал между «Азартными» и «Безнадежными». А может, я себя обманывала? Но ведь не сразу, же он стал таким? Он погружался в этот мир медленно, как подбитые  корабли уходят под воду. И я делала все, чтобы он быстрей погрузился на дно, все, чего делать было нельзя! Пытаясь напугать, я выгоняла его из дома, грозилась уехать и никогда не вернуться, обвиняла, что он губит не только себя, но и меня, отца, кричала на весь дом и обзывала  «безвольным», «никчемным» и «слабым»! Алеша давал мне тысячи обещаний - никогда не ходить играть, он плакал и клялся, и тогда опять становился моим птенцом, моим ненаглядным ребенком. Дав твердое обещание, он исподлобья смотрел на меня глазами, полными страха, его светлые, мягкие волосы снова пахли воробушком, коснувшись их, я успокаивалась, я так хотела, чтобы  все было по-прежнему! Я хотела упрятаться в старом надежном мирке, ведь не может же такое быть! Это не могло случиться у меня! Сейчас, сейчас, какое-то нужное слово или ловкое действие, надо посильней напрячься и перестать киснуть… 
  Но все повторялось с какой-то страшной последовательностью, с немыслимым упорством: через день, три дня, через месяц. Каждый день я собирала себя в кулак и говорила, что завтра я ни за что не поступлю, как сегодня. Я буду твердой и сильной. Но наступало завтра, и мое несчастное слабое существо визжало и кровоточило от ужаса. Все старания разом прекратить этот нелепый и страшный сон  разбивались о непреодолимое сопротивление сына, он все больше замыкался в себе, отвергая все усилия поговорить, разъяснить и спасти его. Теперь  я видела пустые и застывшие глаза, похожие на бледные стеклышки, мне казалось  между нами даже не тысячи километров, а целые века - такая плотная непроницаемая стена легла между мной и моим Алешей. Я потеряла с ним эмоциональную связь, и это было самое страшное. Мой ребенок попал в царство Снежной королевы,  мои слезы не могли разморозить его, вовсе нет, он надо мной смеялся. Он стал невероятно черствым, и случись мне погибать на его глазах, он бы не встал, не оторвался бы от игры ни на минуту.
  Но я не верила, что все так плохо. Никто не верит в это, мы  не верим даже тогда, когда врач подтверждает самый неумолимый диагноз. Отец пару раз отлупил Алешу ремнем, мы не давали ему денег, из дома стали пропадать вещи, потом исчез и сын. Он ушел на съемную квартиру, бросил институт, жил неизвестно на что, не отвечал на звонки, продолжал играть и обрывал все попытки наших встреч.
  Я помню одно утро: я стояла где-то высоко на пригорке  и вдруг оттуда увидела своего Алешу. Он неуверенно шел по берегу реки, шел и спотыкался. В действительности он даже не шел, а как-то устало брел, как старик. Несмотря на то, что он был хорошо одет, он почему-то смотрелся как нищий, как бездомная сирота, как чей-то покорный слуга. Я смотрела на его худенькое, почти  невесомое тельце, на холодный, какой-то бесчеловечный свет, который тянулся за ним по черной земле,  как снежный шлейф, и тогда впервые подумала: какая пропасть отделяет его от всего мира, и я ничем, ничем не могу помочь!  У меня опустились  руки - все было слишком безнадежно, слишком запущено. Чтобы ни случилось, даже если небо рухнет на землю, Алеша не покинет свою новую жизнь, новую обитель – твердую, как скала и черную, как сама тьма.
  Любая страсть губит всех одинаково и виновного, и непорочного. Сын очутился в ее когтях - и какая теперь разница -  почему это произошло. Мне необходимо было вырвать его, но как? А может, не важно - как… Главное - надо было  вырвать.
Глава 3. ДЕМОН СИЛЕН (Рукопись отца Владимира)
«Страсть к азартным играм мне удобно обозначать словом «Демон». Давайте вообразим  ситуацию. Вы  неплохо плаваете, то есть настолько хорошо, что подумываете заняться этим профессионально. Вы приехали на пляж семьями. Четырнадцатилетний сын вашего приятеля предлагает поплавать наперегонки, и обгоняет вас. На вопрос - занимался ли он и есть ли разряд?- отвечает – нет, просто хорошо плаваю. Что вы думаете? Да, старею. Обидно, какой-то пацан, у него все впереди … обидно…
  Или вы  решили научиться игре в бильярд, вначале  осваиваете  азы, потом перенимаете опыт у своих успешных друзей. Прошло полгода, вы - вполне сносный игрок и на радостях покупаете себе дорогой кий. Один ваш знакомый, совсем новичок, захотел с вами поиграть.. Не прошло и пару недель, как он стал обыгрывать вас обычным кривым кием из зала. Обидно  ужасно. Вполне уместная ситуация, чтобы прийти домой и разбить свой кий за пятьсот долларов об стену. Всегда, когда вы проигрываете слабому, с меньшим разрядом или рейтингом, молодому или наглому сопернику, продуваете поединок, в котором вы - явный фаворит, это очень огорчает, после этого опускаются руки.
  Тоже происходит и в борьбе с  Демоном. Вы обещаете себе больше не играть, начать новую жизнь, в которой нет, и больше не будет игровой зависимости. Пишете эти слова на бумажке  или  начинаете вести дневник, верите в свою силу, держитесь из последних сил - день, два, три, а  на четвертый -  срываетесь, проигрываете все деньги, что были в кармане, идете домой, берете все отложенные деньги - они с такой же легкостью исчезают вслед за карманными…
Очередное поражение и, что самое главное - вы морально начисто разбиты, считаете себя  слабым неудачником, безнадежной тряпкой. Если я не могу держать себя в руках в таких мелочах,-  как же дальше жить? Значит, я не в силах контролировать себя. Вера в себя потеряна навсегда. Когда у вас появится следующий порыв?  Энергия на борьбу с Демоном? Через неделю? Через месяц? Думайте, прикидывайте, а пока -  вы в его власти - разбитый, униженный и обессиленный.
  Причина не в том, что вы проиграли и сорвались. Вы были заранее обречены. Могучего Демона, который побеждал вас на протяжении многих лет, который умен и хитер, и на данный момент  сильнее вас в десятки раз! - вы обозначили как четырнадцатилетнего  мальчика, не имеющего разряда, а этот  дешевый  эмоциональный порыв - раз и навсегда покончить с игровой  зависимостью  -  оценили как мощнейшее и несокрушимое оружие.  Не он победил вас, а иллюзия своего  могущества! Демон будет сотни раз  окунать вас головой в грязь, раз за разом, тысячи ваших попыток будут тщетны и безнадежны. Стиснув зубы, полузадушенный, поднимайся снова и снова -  Демон силен! От его могильных испарений нет спасеня, и только сверхъестественная жажда прорваться к жизни - дороже которой ничего нет- заставит тебя встать.
Небольшое отступление
  Многим  может показаться, что я сильно преувеличиваю, и на самом деле  все  гораздо проще. И люди, которые подвержены игромании - просто разболтаны и  лечатся хорошим ремнем. Демонов  нет и быть не может, есть вредная привычка, с которой можно справиться.  Глупо накручивать себе сказки об их могуществе, а потом бороться с ними всю жизнь. Я уверен, что найдутся люди, которые самодовольно скажут, что тоже были во власти игры, ходили в казино, проигрывали деньги, но усилием воли быстро справились с этой привычкой.
  И  знаете,  большинство из вас будут правы…
  «Бесстрастные» - вообще не подвержены влиянию игровой страсти, и если случайно они сделают ставку, то  сразу будут искать малейшую зацепку, чтобы убедить себя в том, что казино и игры - это сплошное надувательство, надо держаться подальше от этих мест.
  «Чуть- чуть» - для этих людей книга вредна и бесполезна. Здесь подойдет серьезный скандал, ремень или угроза развода. Не надо ничего выдумывать и хитрить. Люди этой категории ходят в казино, играют, но они не подвластны влиянию Дьявола, не рискуют стать заядлыми игроманами,  даже если будут играть какое- то продолжительное время. Просто им скучно, нечем заняться, возможно, они  ходят с друзьями, с которыми им приятно проводить время. Я встречал таких людей. Проигрывая значительную сумму денег, они говорят  себе: « Черт, сам не заметил, как это случилось. Я, кажется, уже заядлый игрок. Надо немедленно прекратить эту чушь!».
  И действительно, после этого человек может никогда в жизни не играть. Порой он свысока посмотрит на людей из категории «безнадежные», может дать мудрый совет.  С удовольствием и гордостью расскажет о том, как  усилием воли справился с бедой. На самом деле, эти люди никогда  не были больны. В силу своей природы, они были очень далеко от зоны риска. Эти  хвастливые истории о грандиозной победе над собой - недостойны внимания.
  «Азартные» -  часто «ремень» будет эффективен, люди  этой категории после серьезной ссоры могут серьезно задуматься. У них отложится на подсознании - если  продолжить игру -  дома ожидают неприятные последствия. Но среди  «азартных» много  страстных и энергичных людей, которые получают большое удовольствие, нарушая запреты. Для них «ремень» может превратиться в красную тряпку для быка, их можно только перехитрить.  Многие «азартные» живут и наслаждаются жизнью… до того момента, пока не перейдут в категорию  « безнадежные».
  Этот переход может длиться долго. Его главные признаки или тревожные звонки:
1. Участились случаи  проигрыша «нужных» денег, которые планировались для разного рода расходов и покупок.
2. Участились случаи сильного желания играть.
3. Были факты взятие денег в долг на игру.
4. Были факты возвращение домой из казино, чтобы взять деньги и пойти отыгрываться.
5. Были факты продажи вещей и ценностей, оставление их в залог - для получения денег на игру.
  Последние три признака особенно тревожны. В этом случае нужно  действовать быстро и решительно.
  «Безнадежные» и «Конченные» - в большинстве случаев «ремень» не поможет. В случае «ремня» сценарий всегда один: «одержимый» дает обещание  никогда не ходить играть, это обещание он сдержать не в силах. Страсть играть -  в десятки раз сильнее его воли. Не сдержав данное слово, игрок теряет самоуважение, и как следствие – морально-волевые качества. Это делает его гораздо более легкой добычей для Демона. 
Не берите с игрока  слово «никогда  не играть» и сами это не обещайте. Как бы он не старался, сдержать слово он не сможет. Следствием этого будет сломленный боевой дух.
  Ваша главная задача -  осознать, что вы – тяжело  больны. Лечение будет долгим и потребует огромной концентрации и усилий воли.  Если пытаетесь помочь близкому  человеку  -  дайте ему понять, что вы его надежный друг. Не вините его и не ругайте, если он оступится. Говорите, что он  многое может упустить в жизни, если не начнет борьбу, в которой вы ему поможете.  Есть опасность в том, что говоря : «Демон силен»,  можно легко оправдать свое бездействие, мол, куда мне  с такой силой тягаться.
Борьба поэтапная: сначала с мыслью пойти в игровой зал, затем попытайтесь убедить себя развернуться и уйти - перед дверью, потом  усилием воли уговорите себя уйти в какой-то момент игры  (кстати, мне время от времени удавалось одерживать эти маленькие победы - не так часто, как хотелось бы, но они сыграли свою роль.) Когда все окажется тщетным, не расстраивайтесь, вы сделали, что могли. Просто сейчас  -  Демон сильнее вас.
  Три золотых правила:
1.Осознайте, что вы больны, это не вредная привычка - это болезнь. Настройтесь на борьбу.  Поражений будет много, но старайтесь не терять после них боевой дух, помните,  Демон силен.
2.Не давайте себе обещаний не играть и не берите слово с других. Это только подрывает силу воли и убивает боевой дух.
3.Не оправдывайте свою трусость и бездействие  неравной борьбой.
Усвойте эти простые правила, и вы перестанете быть легкой добычей».
Глава 4. Новые попытки
  Несколько дней подряд я караулила  сына. Я следовала за ним неотступно и упорно, я следила,  куда он ходит, когда возвращается. Кружилась вокруг его троп и твердила заклинание: «Я никогда больше не буду его ругать. Я стану ему другом. Я буду его хвалить и поддерживать».
   Но как это сделать? Как подловить его в эти сети  из одних  нитей тумана? Как удержать в них? Я обегала кругом дома и небрежно выходила ему навстречу.  Увидев издали мой силуэт, Алеша резко разворачивался и  бежал, спасался от меня! Если бы не эта рукопись…
  Снова и снова я терпеливо смирялась с поражением, глотая слезы, опять возвращалась домой  с красными глазами, с озлобленной душой. Это была изнурительная и тяжелая охота. Я гонялась за сыном, а он - мчался прочь. Один раз я чуть было не настигла его, протянув к нему руки, я поскользнулась и упала. Я сидела на коленях и плакала, болела голова, которой я ударилась о камни, волосы были мокрые и липкие от грязи. Господи, я была словно проклята! Обида била в виски и хватала за горло, подрывала силы и сокрушала на землю. Как же больно было сердцу! Мне хотелось зарыдать на весь небосвод, чтоб содрогнулись облака и посыпались вниз птицы, родить и выходить ребенка, во всем себе отказывая, - Боже милосердный, где ты? Я выла, как волчица, и закрывала рукой рот, чтоб опрометчиво не уронить слова, о которых  буду жалеть до скончания века…
  Сколько так продолжалось?  В памяти моей была дыра, зато я отчетливо помнила постоянный озноб, будто жила в  доме изо льда, прозрачном и скрипучем, я даже видела свое дыхание - морозное и ярко-белое. Невозможно было избавиться от этого ослепительного наваждения, я вся была пропитана холодом, всю ночь крошечные снежинки бесконечно сыпали и моросили, завораживая глаз. Я зачарованно смотрела на люстру: многочисленные хрустальные шарики, раскачиваясь от легкого сквозняка, тихо звенели, сталкиваясь друг с другом…
  И все же я искала спасения, теряя силы, я упорно искала спасения, то и дело подкрадывающееся безумие, как собака, отступало перед лицом моей слабой и тихой веры. Надо было избавляться от жалости к себе, она была вздувшейся и тяжелой, как труп. Пусть лежит себе под высоким каштаном, где веет прохладой! И ей хорошо, и мне. А сын – пусть станет чужим, которому нужно помочь. Разве это не сумасшествие требовать от него незамедлительных изменений, основанных лишь на моем желании избавиться от страданий?  Разве моя любовь к нему является оправданием такого самоистязания? Разве не предупреждал священник: » поражений будет много, но старайтесь не терять после них боевой дух, помните,  Демон силен»?
  С чего я взяла,  что будет легко?
  От этих слов стало легче. Боль отступала…
  Это случилось в полнолуние. Я не спала, в одиночестве бродила по комнате, зажигала и выключала свет, читала, лежала с полузакрытыми глазами. Томительно тянулись минуты - стены, потолок, люстра, книга – когда же сдвинется стрелка! Тишина… Даже дыхания моего не слышно - как в гробнице. Ни о чем я так не мечтала, как выскрести у этой ночи горстку сна, одну маленькую горсть и больше ничего. Муж был в командировке, он работал водителем-дальнобойщиком, я привыкла к его  отсутствию. Появлялся он редко, как праздник, и как-то беззаботно относился к происходящему. Он не видел ничего ужасного в том, что сын стал игроком, воспринимал это как временную прихоть, неопасную болезнь. «Я сам чего только не вытворял в его годы, - успокаивал он меня,- это запоздалый бунт маменькиного сыночка. Он перебесится и вернется домой, вот увидишь». Его слова убаюкивали меня, но ненадолго…
  Два часа ночи... Луна плавилась  янтарно-желтым, встревожено  манила и была как живая. «А ведь она каменная», - подумала я в полузабытьи, глядя на нее из-под ресниц. Луна медленно тянулась к окну своими сплетенными прозрачно-зелеными пальцами. Я словно пробудилась от сна, вздрогнула и стала торопливо собираться. Быстро обулась, надела пальто, вышла на улицу, потом, в какой-то безмятежной уверенности, решительно зашагала по ночному городу. Я спешила туда, где трещали и суетились огни, освещая все темные проулки и заросли, где толпились люди и дымились сигары. Не успела я приблизиться к звенящему самоцветному зданию, как распахнулась дверь, и оттуда выскочил мой Алеша, взволнованный, с бескровным отчаянным лицом.  Мы чуть не столкнулись лбами, узнав меня, он испуганно вскрикнул, будто увидел приведение. Я была так спокойна, что сама себе удивлялась. Благожелательно смотрела  на сына и даже улыбалась…
  - Что ты здесь делаешь? - крикнул Алеша. Он с недоверием смотрел на меня, переминался с ноги на ногу, во взгляде были растерянность и беспокойство. «Проигрался», - догадалась я.
  - Пришла поиграть, - вдруг неожиданно для самой себе, ясно и тихо сказала я. - Мне дали на работе премию, я и подумала - почему бы не попробовать? Отец в командировке, дома скучно.  - Алеша  смотрел на меня во все глаза.
  - Да, да , - уверено продолжала я лгать, - дело в том, что Мария (у меня подруга - гадалка), глядя на мою руку, предположила, что мне необычайно повезет в игре. У меня такой знак на ладони - звезда. Покажи, есть у тебя? - Я схватила сына за руку и повернула ладонью вверх. Это напоминало сон, да, все это было как во сне. - Нет, у тебя нет, - разочарованно проговорила я. И показала ему свою ладонь: у основания большого пальца было нечеткое изображение звезды. Я и сама не знала, что это означает.
  - Ты, знаешь, помоги мне, - продолжала я колдовать, держа сына за руку. - Я ведь не очень разбираюсь во всех этих автоматах, боюсь, проиграю сразу все деньги - не успею даже насладиться игрой. Пойдем?
  Это была роковая минута. Если сын хоть на миг усомнится в моей правдивости...  Но я угадала, я выбрала беспроигрышную тактику:  Алешка сильно продулся, и мне повезло, я словно выиграла в лотерею самый подходящий, наилучший момент, какой только можно было вообразить. Мы вошли в зал. Народу, несмотря на ночь, было много. Мы еле дождались, пока освободится автомат. Ко мне подошел высокий  мальчик в синей форменной одежде, вежливо предложил снять пальто. Я села на высокий стул, сын встал рядом и стал объяснять мне правила игры. Я внимательно следила за его пальцами и старательно кивала головой. Незаметно вздыхала, глядя на свои исчезающие в отверстии деньги. Что делать? Дрожала от страха перед тем как нажать на кнопку. Как же мне было жаль денег! Я была лишь безвольной куклой, руками которой водил Алеша. С таким же успехом он мог взять в руки деревянные палочки для еды и ими нажимать на кнопки. Правда, в течение всей ночи мы то и дело менялись местами. Что здесь рассказывать? Про эту дикую ночь? Я выигрывала! Бывает, посреди всех несчастий - наступает такое время, оно похоже на глубокую трещину в земле, и выводит за пределы всего, что мы принимаем за разум. Как вокруг умирающего богача собираются все родственники, так и ко мне стекались все золотые монеты, что были в зале.
Мой выигрыш рос, как беспутная веселая пена, я не верила своим глазам. Алешка, и подавно, пришел в какое-то неистовство, я понимала, что сказать ему сейчас - пойдем, я устала, - это все равно, что убить его. Но  силы мне придавал не выигрыш, вовсе нет, я была рада другому - сын стоял рядом, я видела и слышала его, и даже тайком поправляла его рубашку, как же я по нему соскучилась! Он подрос и сильно похудел, во взгляде был скрытый страх и беспокойство. Лицо…- такой ледяной и горестный овал, такой холодный и голубоватый рисунок губ -  я боялась ненароком притронуться…
 Когда мы вышли на улицу, я честно разделила деньги и протянула ему половину. Сказать, что он был доволен - это не то слово. Полный триумф вскружил ему голову, его вид был не передаваем словами…
  -  Завтра пойдешь играть?- обратился он ко мне, сияя глазами. Я молча кивнула головой. Я больше не была для него матерью. Я была сообщницей. Но уже – не пустым местом…
  Мы заходили в игровые залы, я суетливо снимала коричневое пальто и отдавала черную шляпу, садилась рядом с сыном, и крепко, до боли, сжав руки, почти не дыша от волнения, следила за каждым его движением. Работники заведения приносили мне кофе, воду - я чувствовала себя неловко, мне было стыдно,  как если бы я пришла танцевать на дискотеку для школьников. Меня могли увидеть мои ученики, вернее, их родители - это было бы полным позором. Зал был обит темно-вишневыми обоями, на полу выстланы ковровые дорожки. Вдоль  стен стояли высокие сверкающие коробки с прыгающими картинками. За ними сидели мужчины и женщины: одни – сосредоточенно - серьезно, другие - нарочито развязно стучали по металлическим клавишам. Мелькали руки: смуглые и белые, узкие, как стебельки, и крепкие, увитые тяжелыми браслетами, аккуратные и неряшливые, собранные и безумные.

 
Зал был полон звуков и шорохов, приглушенных разговоров, вспыхивали огоньки папирос, мерцали и переливались в бокалах напитки. Кто-то, опустив веки, торопливо строчил ручкой по клочку бумаги, рвал, сжимал руками виски и снова писал - на пачке сигарет. Окон нигде не было, под неживым освещением лица казались бледными, меловыми – казалось, люди только что встали из могилы и уселись между гробниц, стоящих в ряд, - по плечи в снегу, как восковые призраки. Одни играли бесстрастно и тихо, будто перебирали металлические квадратики деревянными пальцами, другие – словно лизали их длинными алыми языками, терзаясь и вздрагивая всем телом. Были  разные игроки, иные гладили, разминали и вдавливали кнопки, как женские соски, взволнованно прижимались к ним щекой, будто чувствовали внутри биение и толчки новой жизни, уговаривали открыть щель, вопили и сокрушались, колотили кулаком по бездушному твердому телу, скорбно сидели с бесцветными глазами, захлебываясь от тоски и бессилия…
  Бывало, за одну игру  человек выдыхался, словно проживал целый век, изнурялся на невозможной, многодневной скачке по жаркой пустыне. Падали и неподвижно висели две руки, удлинялись тени, закрывались глаза…
  Я не могла смотреть на них равнодушно: весь этот нездоровый мир объединяла глубокая и сокрушительная бесприютность, какая бывает лишь у беспризорников и заключенных. Изредка по залу проносился жуткий звук, это проигравшийся со злостью и неистовым бешенством ударял кулаком о стул. По ничтожному поводу, из-за всякой мелочи часто вспыхивала тревожная перебранка - когда неудачник бесстыдно и бесцеремонно или мучительно-приниженно выклянчивал у приятелей деньги.         Бестолково и бесцельно, не зная, куда преклонить головы, слонялись они по игровому залу,  проигравшиеся в пух и прах. Странно болтались их руки, как шеи убитых птиц, жестокостью и подозрением светились глаза. То и дело отворялась входная дверь, в нее влетали новые  люди, деревянная дверь со стуком захлопывалась… Высокие деревья, окружавшие дом, бросали на него горсти черных листьев, темной влаги - я знаю, я видела, ведь я столько времени провела в засаде…
  Удивительно было то, что сыну стало везти, он неизменно выигрывал, на нас смотрели с завистью. Я лживо радовалась и покорно хвалила его, стараясь вернуть утраченное доверие. Алеша благосклонно кивал головой. Несмотря на недавний триумф, играла я редко, боялась проиграть деньги, которые мне так тяжело доставались, а сыну их давала. Эти походы были нашей единственной связью, и только от меня зависело сохранить и упрочить ее. До сих пор для меня осталось тайной - как  тогда  получилось, той ночью?..
  Сын стал приходить домой, и делал это осторожно и постепенно, словно дикий зверек. Боясь вспугнуть его, я бодрилась, как могла, силясь быть приветливой и доброжелательной, не акцентируя внимание на его редкие  набеги домой. Готовила вкусную еду, наполняла дом сладкими запахами, хвалила и смеялась, ночью ходила играть - делала все, чтобы заблокировать ему выходы, оживить погубленный мир. Пусть скинет с себя эту трудную болезнь, как лягушачью кожу, я сожгу ее в печи - тогда и буду с него спрашивать!
  В один день он остался ночевать, сердце мое трепетало от радости! А ведь это был малюсенький шажок, крошечная победа, всего лишь ликвидация моих прежних ошибок! Я не обольщалась,  помня слова отца Владимира - «Демон силен»…
  Постепенно я привыкала к игровому залу, люди ко всему привыкают. Терзаемая горем, исчерпывая  силы на внутреннюю борьбу, я лишала себя возможности принять и оценить новый мир. Долгое время я пребывала среди автоматов как в жарком и горьком  сне. Но время шло, я начинала понимать - чтобы жить среди игроков, надо научиться думать и поступать, как они…
  В расслабленной завораживающей обстановке, в замке, лишенном окон и часов, остановилось само время. Некуда было спешить, рассыпались в прах понятия «надо» или «нельзя», растворялось прошлое, теряло значение будущее. Повсюду сидели взрослые чудные люди, зачарованно засовывали в специальные отверстия бумажные купюры, благоговейно, до бонусной игры, жали на кнопки. Давно забытая детская радость озаряла  лица - перед ними вылезала забавная обезьянка и ловила бананы, или прыгала и квакала изумрудная лягушка. Любое удачное движение, ловкий удар или волшебное везение непременно вызовет призраки крошечных фантастических существ - об этом никогда не говорят вслух, это всеобщая тайна, согласие без слов. Есть необъяснимые явления или вещи, их сознательное объяснение невозможно.
  Я сама, расталкивая локтями бегущих, сбивая их с ног, пустилась в погоню за детством. Невозможно было упустить эту величайшую в жизни возможность! Ее не приобретешь за самые сумасшедшие деньги! Это был единственный на всем свете день, час или много бесценных часов,  главное – не упустить, успеть…
  Пусть дурное будет дурным, пусть воруют золото и пьют вино, пусть тело найдет конец в петле - за все завтра будет ответ, я отвечу вам завтра утром, завтра, когда я вернусь домой…
  А сегодня - погружу  руки в сверкающий короб, заблестит на пальцах дивная, как жидкое зеркало, краска, разотру ею свои бедра и груди - мне всего-то, всего-то чуть- чуть, чтобы меня признали настоящей… 
  А сегодня -  на роскошных носилках, на троне для земных богинь, в облаке белоснежного бархата, в сопровождении блестящей свиты и хвалебных криков - я торжественно  плыву в небесах…
  Отныне каждый игрок стал мне наполовину сыном или тайным братом…
  Однажды я увидела пару, они пришли под вечер, мужчина и женщина лет сорока. Были они мужем и женой, или просто любовники, я не знала. Но сразу поняла - они не новички. У них был свой игровой автомат, последний в правом углу, они терпеливо дождались, пока он освободится. Играли они попеременно, первой  начинала всегда  она - мужчина стоял сзади, иногда он клал ей на плечи руки. Женщина была темноволосая, с короткой стрижкой, черты ее лица были резковаты и невыразительны. Ее спутник был худощав и голубоглаз, выделялись длинные усы, они были светлые и пушистые. Одеты они были просто, она даже не снимала своего неизменного  плаща. Медленно они включались в игру, долго черты их лиц оставались невозмутимыми, а фигуры - неподвижными. Постепенно - так солнце всходит по утрам - ее лицо светлело, щеки загорались ярким румянцем, даже губы наливались малиной. Она вся преображалась, как Венера, рожденная из моря, выходящая на берег… Она оборачивалась назад, к своему мужчине, ее длинная белая шея выгибалась, с плеч соскальзывала легкая накидка, обнажалась нежная, совсем молодая кожа. Во взгляде ее было горячее желание, страстный призыв, осознание своей женской силы. Именно игра добавляла ей ту необходимую страстность, темную и непрозрачную, которая и составляла всю ценность красоты. Выигрыш не имел значения, сам процесс предоставлял ей эту возможность - трепетать, сиять и сверкать - на виду у всех. Она вся изнутри насыщалась цветом, неподвижные до этого, светло-зеленые глаза будто выходили из сонливой сумрачности, блестели яркой синевой, они все искрились куском радуги - между васильковым и фиолетовым.
  С каким восхитительным бесстыдством она закидывала ногу за ногу, свои длинные литые ноги, обтянутые ажурной черной сеточкой! Короткая юбка не скрывала дивную эластичную подвязку, муж не скрывал своего обожания, а я была не в силах отвести взгляд! Она казалась то обнаженной, укрытой лишь одними драгоценностями, то закутанной в прозрачное кружево. Спустя миг она была прозрачной: светились ее хрустальные косточки и даже нежнейший запах. Мужчина впитывал ее взглядом и выпивал, как взволнованную светло-бирюзовую волну, она безостановочно двигалась внутри его тела, придавая ему новое обличье - величественное и непостижимое. Что это было? Сколько они играли? Я лишь видела, как быстро они шли к выходу - гордая царственная пара: его руки нетерпеливо сжимали ее талию, скользили по бедрам, торопя и подталкивая, слегка шлепали по ягодицам. Я представляла, как они выходят наружу, бросаются к стоящей рядом машине, кустам, припадают к земле, как неистово, сдирая одежду, предаются любви. Они приходили раз в неделю, иногда я видела их  три дня подряд. Как-то днем, столкнувшись на улице, я не сразу узнала их - насколько они были обычны и скучны, как унылая погода или сдувшиеся шары, даже ее одежда смотрелась по-другому - безвольно и мешковато…
  Владелец заведения незаметно делал помещение все более роскошным:  развешивал разноцветные фонарики, которые ночью блистали алым и черным пламенем, в серебристых светильниках зажигал курения и благовония. Он старался придать залу вид древней пещеры, расцвеченной всевозможными драгоценными камнями, которой не видно конца. Это  достигалось путем хитроумного сплетения света и зеркал, льющейся воды и ветра. Как бог, сотворив свой мир, он будто призывал: «Живите здесь спокойно и счастливо»! Кто впервые переступал порог, терялся от изумления, будто падал в бескрайний океан. И как было очнуться от сна?  Чтобы разжечь еще большую страсть к игре - хозяин устраивал тайные пирушки, где чествовал героев и победителей: «счастливчиков недели», «лучших игроков». Что там происходило, и было ли это в действительности? - я не знала, но слухи ходили, и были они – один восторг, одно упоение!
  Алеша увлекался игрой, и гнал меня прочь, прочь от себя. Еще охваченная живым и диким огнем игры, обожженная его цветными искрами, я странствовала среди людей по залу, заглядывая в самые сокровенные его уголки. В одном из таких я увидела смешного старика, похожего на тощего гнома, я уже знала его историю. Он не имел постоянного места жительства, семьи, своего дома, оставлял здесь всю свою пенсию, но неизменно приходил каждый день. На что он жил? Этот чудак уверял, что в раздающихся звуках, вызываемых ударами по клавишам, он узнавал о наступающих в стране событиях. Пару раз он что-то угадал, его из жалости подкармливали. Выглядел он слабо – короткие, темно-зеленые штанишки, едва скрывавшие колени, тонкие ножки, обутые в огромные ботинки жутковато-желтого цвета. Сегодня он сурово шептал, глядя на меня слезящимися красными глазками, что своей игрой защищает зал от хитростей и наваждений ведьм, а также от дешевой распродажи одежды и меда…
  Потом я увидела трех молодых людей, еще подростков, по возрасту их не должны были пускать в зал. Один из них - остроносый, хорошо одетый, бесстрастно вкладывал в игровой автомат купюру за купюрой. Второй тоже играл, но так, что казалось - сейчас настанет его гибель. Как скала рассыпается в песок, так и он мелко дрожал от неудержимого стремления выиграть. В ослеплении чувств он громко объявил войну Небу - что с ним теперь будет? Смотреть на него было невозможно.  Третий паренек, в дешевых кедах и старой куртке, отвернулся, чтобы никто не видел, и дрожащими пальцами перебирал и пересчитывал мятые деньги. Это были гроши, но, вероятно, очень нужные ему. В его сердце шла борьба, он продолжал смотреть на  ладонь, как очарованный. Что он прикидывал? Были ли это последние в семье деньги? Чувство совести и азарта незримо  схлестнулись, я услышала в воздухе хруст и легкий звон. Все самое прекрасное - оно же и самое хрупкое. Я знала кто победит, кто здесь правитель, кто бессмертный - торопливо отвернулась и поспешила дальше - туда, где столпилась толпа…
  За автоматом сидел армянин лет сорока.  Есть люди - всех азартней. Глаза их мечут искры, сочатся блеском и влагой, они свирепо  рвутся от автомата к автомату, пламенея от жажды отыграться. Когда они играют, то излучают бешеные волны, бьющие током…
  Народ, окружавший игрока, молчал, и в этой тишине была особая затаенность. Я поднялась на цыпочки и взглянула. Высокий человек с черной копной вьющихся волос, прежде, чем совершить действие, делал внушительную паузу, потом закрывал глаза, высоко поднимал руку и с силой, чуть ли не наотмашь, так дают пощечину, ударял по одной из пяти клавиш. После одного из таких ударов куча людей вздрогнула и закричала:
  - Вау! Пробил!
  Стоящий рядом со мной мужчина с сожалением прошептал: «У меня бы не выдержали нервы. Я бы снял”.
  - Что пробил? Кого пробил? - тихо, на ушко спросила я его.
  - С восьми тысяч до шестнадцати! - так же тихо, с нескрываемой завистью, ответил мужчина. Его голос дрожал от обиды, или мне показалось? Ему было около тридцати пяти лет, на нем был серый дорогой костюм, белая рубашка и светло-голубой галстук. Я посмотрела вниз - нет ли портфеля? Портфеля не было.
  - Это как? - уточнила я. - До шестнадцати?
  - Угадал карту из пяти. Представьте, там был король, а он вынул туза.
  -  Вот здорово! - сказала я, лишь бы что сказать - все равно я ничего не понимала.- И что, он сейчас может забрать свои шестнадцать тысяч?
  - Да, может. Но он не сделает этого. Он будет рисковать дальше. И будет либо тридцать две тысячи, либо ноль.
Пока мы переговаривались, опять закричали:
  - Опять пробил! Тридцать две!
  Я вдруг почувствовала за спиной резкое движение. Расталкивая толпу зевак, к игравшему  активно пробирались два амбала, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Они были в одинаковой спортивной одежде, одинаково подстрижены и крепко накачены. «Бандиты», - догадалась я.
  Один из них, чуть выше и светлее волосами, хлопнул армянина по плечу, и, улыбаясь, сказал:
  - Ашот, надеюсь, ты не забыл, что завтра должен отдать пятьдесят тысяч? Иначе счетчик будет включен, а тебе это вряд ли понравится. Я вижу, мы вовремя, у тебя тридцать две штуки - давай, не тупи, снимай их - остальное отдашь потом. Косой даст тебе отсрочку.
  - Парни!!! - взмолился Ашот. - Я все отдам. Я знаю, я чувствую - автомат даст, мамой клянусь. - Он просил, как ребенок, у которого забирают дорогую игрушку. Трещали его длинные пальцы, он кровожадно скручивал их в кулаки и тянулся к кнопкам. Бандиты переглянулись, пожали плечами, один молча кивнул.
  - Он не нажал кнопку удвоения. Назад дороги нет. Либо шестьдесят четыре, либо ноль, - мы опять зашептались, я и незнакомый мужчина с горящим лицом. Его глаза излучали какой-то нервозный и злобный, шипящий свет - я чуть отпрянула в сторону.
  Ашоту выпала дама.
  - Ага! Я ж тебе говорил – снимай! - заорал один из парней и ответил ему смачный подзатыльник. Ашот заторопился, он был почти в полубессознательном состоянии: нервно вздрагивал плечами, скрежетал зубами и  плакал с закрытыми глазами, крупные капли пота или слез повисли на его густых ресницах. Находился ли он в состоянии ясновидения или интуитивного озарения? Может, это был всего лишь разрозненный отблеск самого Демона? Чья незримая плеть хлестнула его по руке, чтобы выпал король?
  Это уже был не крик, не рев, а буря чувств! Словно молния ударила сверху и расчленила зал надвое! Сверху брызнуло звоном и светом - шестьдесят четыре тысячи! Моя зарплата в школе составляла тогда всего четыре…
  Никогда еще стены так не содрогались, никогда люди  не испытывали такого смятения. Качались и звенели люстры, плясали и корчились струи благовонного  дыма … Бандиты взяли Ашота под руки, стащили со стула и позвали крупье, чтобы тот снял деньги. Ашот рвался назад, раздувая ноздри, униженно молил и клялся, что автомат заглючило, и он еще пробьет.
  - Я пробью, пробью, - в сильном беспокойстве повторял он снова и снова, поворачивая голову то к одному, то к другому. Лицо его стало воздушным и каким-то нематериальным, волосы намокли и прилипли к щекам, а губы, напротив, вытянулись и сухо пылали. Он готов был играть ртом! Какую же убедительную цепь доказательств составлял он на ходу, как подгребал  друг к другу слова, словно куски горящего угля! Он кричал, как о желанной женщине, желанной, чем когда-либо, страсть ударила его в голову, и резкими волнами прилила к мозгу…
  - Пацаны, я пробью. Каждому - по пятаку. Я подольстился к богам, я их так ловко подмазал, и они приняли - дело будет сделано. Пока не подмажешь - ничего не возьмешь, я еще с утра снискал их расположение. Я им такое заложил, верное дело говорю - всем хватит. Разве я когда так говорил?

 
   «Можно выпить океан до последней капли; можно до основания срыть гору Меру; можно глотать огонь. Но, о Всеблагий! Труднее всего этого приобрести власть над своим разумом!»1               
 Что победило? обещание денег или всеобщее ликование? Может, странное очарование мольбы? Или хмельная уверенность, которую излучало все его существо? Ашота благополучно водворили обратно, он страстно помолился и нажал кнопку удвоения - вскрылась тройка. Он радостно потирал руки, расправлял плечи, исполненный самодовольства, впервые горделиво оглянулся назад, окинув взглядом затаившихся людей - ниже тройки только одна цифра. Удар, щелчок - выпало то, чего он никак не ожидал. Выпала двойка…
 Публика расходилась поразительно быстро. Миг, еще один - и все уже копошились возле своих мест и нетерпеливо тянули руки к своим кормилицам в ярких передниках, к их сладостным сосцам. Отдельные звуки и голоса постепенно стали неразличимы для слуха. Ушли бандиты, один многозначительно хлопнул  Ашота по спине. Тот неподвижно сидел, недоуменно глядя на светящийся экран… Я вдруг неудержимо захотела спать, глаза закрывались сами собой, слипались ресницы - я терла их кулаком. Сколько же дней я не высыпалась? Я привыкла и  перестала ее замечать, эту усталость, и когда она превратилась в огромную и прочную плиту? - ни отломить кусок, ни разрезать…
  Ашота не было несколько дней. А может, он был? Он так тихо и смиренно, не привлекая внимания, играл в углу, что я не сразу его узнала. «Не везет в игре. Ставка не та», - подумала я. Внимательно присмотревшись, увидела обе его руки забинтованными,на каждой не хватало по пальцу…
  Мы возвращались домой поздно ночью, и говорили об одной игре, обсуждали только одну игру, как только я осторожно переводила разговор на другую тему, сын просто переставал быть. Он снова уходил в себя, будто распахивал потайную дверь в игорный зал, и там  ему светили  зеленые, красные и синие огни этого гибельного мира, прыгали и скалили зубы мертвые обезьянки, гремели кнопки, звенели  монеты… 
  И я, лихорадочно путаясь в незнакомых терминах, как школьница, вымаливающая пересдачу экзамена, опять переводила разговор на игру, в полной темноте и беспробудном мраке я искала те слова, которые оживили бы и вернули мне сына…
  Я боялась потерять его буквально, физически. Он как-то исступленно переживал проигрыш, в этом состоянии он полностью терял контроль над собой. В этот момент агрессия, направленная на самого себя, могла вылиться во что угодно. Казалось, он в любой момент готов шагнуть с крыши. Один раз я видела, как он бился головой о кирпичную стену, по лицу текли целые потоки крови, а он даже не чувствовал этого. Пока я сидела рядом в игровых залах, у него случались выигрыши. Он поверил в меня, как в свой талисман! Как же он преображался! - я смотрела на него во все глаза. Был только один день, когда я видела его таким…
  Алеше было шесть лет, когда я повела его на елку во Дворец культуры. Мне тогда повезло - я не только достала билеты на детский праздник, подруга принесла для Алеши мушкетерский костюм. Она достала его по великому блату, но ее сын вырос. Боже, что это был за костюм! Красный бархат, отороченный атласными лентами, шляпа с пером, даже настоящие мушкетерские сапоги. Алешка глядел на него, не дыша, боясь к нему притронуться - так бы я чувствовала, получив бриллиантовое колье с подвесками. Как же он радовался на этом балу, как гордился и хохотал - ведь он был самым красивым!  Его костюм признали лучшим, он стоял на сцене и прижимал к груди подарок - огромный красный грузовик. У меня сохранился снимок - Алеши в мушкетерском костюме. Как весеннее половодье затапливает горы и кручи, так и мой сын – был переполнен счастьем, его золотом и светом…
  Пусть у нас сейчас была только одна тема, но мы разговаривали! Мы говорили о «роковой неудачливости», она ощущалась всеми в виде ненасытного упыря, который раз присосавшись, будет прихлебывать удачу днем и ночью, до последнего вздоха игрока. Ошибка ли по небрежности, недосмотр или неиспользованный момент - и  кандалы защелкнулись, человек есть, но словно срубленный шальным ураганом, меченный пеплом - выброшен за ненадобностью. Чаще всего такое происходит с недавними триумфаторами.  Раз произнесенные вслух, эти слова - «роковой неудачник» - прочно утверждаются как надежное прозвище, презренный запах. Как выйти на арену и вернуть утраченный титул, если, прикрученный цепями, игрок несколько дней просидел во мраке? И разве можно его спасти?
  Мы можем только молча наблюдать, как он погибает…
  При этих словах мой сын начинал ожесточенно ломать и крушить ветви деревьев, попадавшиеся нам на пути. Потом наш разговор вновь принимал первоначальную форму, вновь становился упругим мячом после сильного сжатия…
   Алеша жаловался, что часть автоматов подкручена в пользу владельца, а их хозяин один, зовут его Василий Седов. В свое время, благодаря связям в администрации, он приватизировал много зданий, выкупил лицензии,  игровые автоматы, построил казино. Его в городе  боятся все, даже милиция, потому что доходы у него большие, и он ими хорошо делится с теми, кто наверху. Мэром  города  был его родной брат, прокурором - дядя. Ходят слухи, что он не гнушается ничем, через подставных лиц принимает драгоценности, квартиры, ценные вещи…
  Но, несмотря ни на какие страхи, ко мне вернулась надежда. Алешу восстановили на факультете информатики - я ненавязчиво заметила, что он может многое упустить. Он любил копаться в технике, чинил друзьям компьютеры, телефоны. Придет время, он влюбится в девчонку, нас уже будет двое в этой борьбе! А двое - это уже сила. И весь этот сатанинский праздник, со всем его  великолепием, бешеная свистопляска его мучений и безумств,  сразу закончится, как дурной сон, не правда ли?
  Я не сразу почувствовала -  как опустошают меня игорные заведения, этот адский хоровод  дней и ночей, вращающийся калейдоскоп  безумных людей, обуреваемых неутолимой жаждой, которую не оживят и все реки мира.
  Как же мне неистово хотелось вырвать оттуда Алешку, вырвать как можно скорей - любой ценой! Оставь мне его, отдай на день, на неделю, надолго отдай, слышишь, Демон! Разве ты держал его в своих горячих ладонях, целовал горошинки его пальцев! Ведь это мой сын, мой - и больше ничей!!!
Глава 5. Небесный щит или вечная борьба(окончание рукописи)
«Осознаете вы это или нет, но между Демоном и вашими внутренними ресурсами ведется постоянная борьба. Борьба на всех уровнях - на сознательном  и подсознательном. У каждого воина  своя цель. Это может быть захват территории, или тотальное уничтожение врага. Так и у Демона насчет вас есть свои виды. Как  в известной компьютерной игре «Цивилизация», где есть опция «условия победы» ( дипломатическая, территориальная, космическая гонка и т.д.), так и у Демона:
1.Уничтожение. Если в какой- то момент вы не сможете принять последствия вашей страсти  и...  сведете счеты с жизнью.
2.Подавление. Если вы достигните финальной стадии разложения личности и морально-волевых качеств. Все краски мира потускнеют, у вас будет только одна цель – при первой же возможности с безумными  и пустыми глазами поплестись  к ближайшему игровому залу.  Вы уже никогда не выполните свое предназначение на земле, данное Богом, вы будете  влачить жалкое существование.
З. Пленение.  Это самая изощренная победа Демона. Она страшна тем, что многие игроки даже не будут чувствовать себя побежденными.  Вначале Демон одерживает полную победу, вводя  жертву в состояние, как в случае «подавления». Потом он, словно опытный кукловод, подвешивает жертву за ниточки и удаляется на некоторое время. Жертва чувствует, что ее больше не тянет играть и с облегчением вздыхает. «Ф-у-у, отпустило». Зомби думает, что все, что с ним произошло - лишь жуткий сон. Он устраивается на работу, двигается по карьерной лестнице, начинает личную жизнь. И в этот момент появляется Демон, и начинает дергать за ниточки. За считанные дни человек теряет все и с головой опускается на самое дно помойной ямы. Сути происходящего тонущий не осознает, он сокрушается: « Как же я так не сдержался, это надо же было пойти играть, я же победил в себе эту страсть».
На самом деле Демон не был побежден, он просто ждал - пока вы немного поднимитесь, чтобы со всего размаху сломить вас одним легким движением. Он будет делать так много раз  на протяжении всей жизни игрока. Если вдруг  вы почувствовали облегчение - не радуйтесь, Демон скоро придет, когда у вас будет что брать.
Демона нужно понять, проработать и победить, только тогда вы можете жить полноценной жизнью.
Теперь вы знаете, к чему он стремится. Как бы вам ни было плохо, как бы мрачно все ни казалось - не дайте ему прийти в эти три конечные точки. Поплачьте, разбейте посуду, напейтесь в хлам, просто переждите этот кошмарный день. Завтра ваш организм восстановится и вам будет легче.
                ***
Твой муж  идет в игровые залы - под разными предлогами. Он  никогда себе не признается, что может все проиграть. Демон знает:  главное, чтобы он любой ценой переступил порог заведения.
Самый популярный предлог - сыграть на пару соток, постоять с другом за компанию, боже упас – играть самому!
Твой сын заходит в казино из любопытства или повидать друзей – исход будет один. Он проиграет  сто рублей, проиграет две тысячи - из верхнего кармашка, три тысячи – из нижнего , и последние  семьсот  рублей - из заначки в трусах. Прихватит  деньги друга, если тот не успел их продуть в пух и прах. Хорошо, если это не подпольное казино, бандитское, которое заранее предоставляет вам кредит – многотысячный кредит людям, которые пришли сыграть на сто рублей.
И вот он дома…
Сознается жене, испытывая чувство вины, подавленности, самобичевания - и дает пустые обещания.
 Пытается тщательно скрыть. Иногда приносит конфеты и цветы. Задушевно делится о том, какие перспективы ему открывает новая работа (адвоката). Но здесь у него очень сильный внутренний невроз, он лихорадочно следит за глазами жены - не раскроет ли она его игру. Если жена  задаст вопрос о деньгах - он разорвется в порыве гнева. Накопившаяся в нем энергия примет яростно- отрицательный заряд. Он вспомнит тысячи недостатков своей женщины, приукрасит их в яркие цвета и громким голосом озвучит.
Большинство людей хотят пощекотать свои нервы, испытать сильные эмоции. Они проигрывают и выигрывают, просто скучая по детству. Им не хватает тех страстей, тех детских эмоций, - от первой любви, тайны, поцелуев. Люди просто перестали мечтать, мышление стало сухим и ограниченным. Все игроманы были бы счастливейшими людьми, ведь они и их близкие страдают лишь потому, что заканчиваются деньги. 100% способ избавления от игровой зависимости - это найти способ зарабатывать столько, сколько они были бы ни в силах проиграть ( шутка)».
Как-то раз, стоя за спиной сына, который, как обычно, увлеченно играл ( мы были в другом игровом зале), я неожиданно увидела группу ребят, которые шумно окружили соседние автоматы. Они играли нервно, громко переговариваясь, кричали друг на друга. От них исходила агрессия. Один из них, по-видимому, вожак, коротконогий плотный парень, небритый и нетрезвый, быстро проиграл свои деньги. Он оглянулся по сторонам, взгляд его упал на Алешу, тот сидел, увлеченный игрой, ничего не замечая. Перед ним была горка фишек. Это был самый старый в городе игровой зал, и там были фишки, которые менялись на деньги. Неожиданно этот парень резко встал, и, протянув руку, схватил одну Алешину фишку, при этом он грубовато хлопнул его по плечу и сказал:
  - Я взял. Как-нибудь, рассчитаемся…
  Он сел, и как ни в чем не бывало, продолжил игру. Ясно было, что фишку он не вернет, да бог с ней, с фишкой. Я видела, как побледнел мой сын, как потемнели его глаза. Алеша не любил, когда его унижали, да и кто это любит? Слухи в игровых залах распространяются быстро, как в деревне. Закон игроков суров:  можно давать еду, одежду, сигареты, но не деньги. Дать деньги - стать опущенным. А фишка - это деньги.
Опущенный игрок никогда не выйдет на свободу, безжалостный случай окончательно разрушит и до того несчастную судьбу. С животным любопытством, не испытывая ни капли сострадания, все будут следить за его жалким существованием - и никто не посмеет протянуть руку помощи. Добыть деньги для своего хозяина, пока не ослепнешь и не оглохнешь на скорбных дорогах, скользких от грязи - я видела этих людей, они продавались из рук в руки, как рабы. Тайный невольничий рынок привлекал множество покупателей - и попадались, как правило, совсем новички, неопытный молодняк. С этого корабля нельзя было сойти на землю, только прыгнуть в воду – нередки были случаи самоубийства…
   Я видела, как сжались кулаки моего сына, как побелели костяшки пальцев, а вся фигура подобралась, как перед прыжком. Объятая великим страхом, я в растерянности оглядывалась по сторонам - что делать?  «Господи, господи, господи» - шевелились мои губы. И вдруг (это было как чудо) я увидела на полу, между автоматами - фишку. Она, по - видимости, упала, катилась и застряла ребром, в самой тени, и для невнимательного взгляда была сокрыта. Алеша быстро перехватил мой взгляд (мы были одним заряженным полем), встал, и, нагнувшись, проворно достала ее двумя пальцами. Потом обернулся к обидчику: все действие происходило на небольшом отрезке пространства - за нами со всех сторон внимательно наблюдали.
  - Вот, смотри, - доброжелательно сказала сын, - это твоя фишка, она упала у тебя - так что мы в расчете. Я ее беру. - И он плотно сжал ее пальцами. Возразить на это было нечего. Инцидент был исчерпан - я еле перевела дух. По залу пронесся неуловимый вздох, игра продолжилась...
Будто раскаленными щипцами из памяти моей тащили лица…
  Не проходило и дня, чтобы не случилось какой-либо истории. Да было бы весьма странно, если бы они не случались - в этом накаленном добела пространстве. Сами мысли игроков сильно отличались от мыслей обычного человека, они были многократно усилены чувствами, на такой почве стремительно материализовывались невероятные происшествия, напоминающие страницы из детективных романов…
  В самом дальнем углу зала, где произошла эта история с фишкой, ежедневно играл пожилой человек. Он приходил ровно в семь часов вечера, приветствовал всех присутствующих (голос у него был тихий и подкупающе спокойный ), неторопливо  снимал свое старенькое серое пальтишко и слегка прихрамывая на левую ногу, шел на свое место. Он был невысок ростом, сед и худощав, играл на удивление мирно и тихо. Ни возгласа, ни вздоха не доносилось с его места, и я дивилась на него, как дивятся все люди на любое исключение из правил.
  Играл Борис (так его все звали) неудачно: выигрывал редко и мало, а проигрывал регулярно, но, слава богу, незначительно. Этот человек вызывал у меня тайную симпатию, он не пытался  подольститься или приладиться, чтобы войти к кому-либо в доверие, я пристально за ним следила. Независимо от того, выиграл ли он или проиграл - Борис всегда давал чаевые. И получалось так, что больше всего доставалось старенькому крупье Якову.
  - Эх, Яков, и сегодня опять не мой день, -  говорил в таких случаях Борис такому же, как он, худощавому старичку, одетому в белую рубашку и вишневую жилетку, и давал тому полтинник, а то и сто рублей. Якова, несмотря на преклонный возраст, держали в заведение за ловкость и хитрость. Он к каждому, как к музыкальному инструменту, умел настроиться, взять нужный тон, и всегда вовремя поспевал,  когда надо было уладить конфликт.
  - Ну, Яков, сегодня особенный день, я выиграл - раздели же со мной эту радость. - В этом случае Якову доставалось больше, но я не видела сколько - смятые купюры быстро исчезали в кармане хитрого старичка… Часто они оба - такие непохожие, простые и нелепые - вызывали у меня щемящую жалость. На кривых и тонких ножках,  Яков  носился по залу, натужено приседая, звякая ключом, возился с автоматом, заглядывая через плечо, подсматривал игру, угодливо кланялся, торопливо и жадно пил в уголке чай. Часто руки его дрожали, он съеживался  и утомленно прикрывал глаза – но быстро приходил в себя, и снова куда-то спешил, взмахивая седыми волосами.  Поговаривали, что больше всего он боялся увольнения - он жил вдвоем с пьющим внуком. У Бориса все движения выражались лишь в шевелении густых и серых бровей, похожих на удлиненные шарики цветущей вербы. Он никуда не торопился, никуда не спешил. Не верилось, что его кто-то ждал, любил.
  Тем удивительней и необычней казалась эта история, случившаяся поздним вечеров в воскресенье…
  В этот день Борису необычайно везло. Во-первых, он впервые нарушил свой график и пришел в девять часов вечера. Был одет в новенький костюм, который, впрочем, был ему маловат и смущал при движениях, пиджак теснил в области плеч и талии. Мне показалось, что Борис был навеселе: щеки его розовели, и впервые он как-то размашисто сел, почти упал в кресло. Игра понеслась вскачь, будто ее хлестнули при старте, да и потом время от времени подстегивали. Бориса окружили игроки, привлеченные скорее не шумом (играл он как обычно тихо), а неправдоподобной ситуацией - ставка росла на глазах. Встали даже те игроки, которых оторвать от своих кнопок было невозможно ни при каких обстоятельствах. Борис выиграл сто двенадцать тысяч рублей и в изнеможении закрыл глаза. На мгновение все оцепенели от удивления.
  - Все. Больше нельзя, - после долгого молчания произнес Борис  и махнул рукой, чтобы ему принесли выигрыш. Вопреки шуму и всеобщему оживлению, я вдруг увидела глаза Якова - они были напряжены и выражали беспокойство. Странно, подумала я, ведь наверняка, Борис хорошо отблагодарит его.  Не успела я додумать, как Яков повернулся ко мне боком и куда-то настороженно вглядывался: в стороне тихо шушукалась кучка  ребят. В каждом зале были такие шестерки, их оживленные переговоры не предвещали ничего хорошего. Посовещавшись, они всей гурьбой двинулись к выходу,  Яков поспешил за ними. Я физически, внизу живота ощутила страх, смертельную опасность, с бьющимся сердцем я следила, как Борис небрежно ссыпал деньги в старенький пакет, у которого не было застежки. Старик положил сверху еще пакет, прикрыл все носовым платком и засобирался домой. Неожиданно рядом с ним возникла фигура Якова, он был явно встревожен, и то и дело пугливо озирался по сторонам.
  - Послушай, Борис,- торопливо  зашептал  Яков, - ты меня никогда не обижал, давал по совести, я тебя выручу. Тебя у входа пасут. Если не подсуетишься сейчас, то завтра тебя найдут с дыркой в голове, с обожженными краями. Слушай внимательно - в машины, что возле казино - не садись,  такси с нашего телефона - не вызывай. О том, чтобы идти пешком, хоть ты и рядом живешь - не может быть и речи. Если есть знакомые парни, позвони с нашего телефона и вызови, но незаметно.
  - Да я совсем один, -  растерялся тот. - Никого у меня нет. Что же делать, Боже мой? Может, отказаться от денег, что скажешь?
  - Нет, что ты. Вызывай милицию. Обещай каждому по полтиннику, они довезут. Другого выхода у тебя нет. Иди к телефону и тихо объясняй ситуацию, на меня не гляди.
  Борис дал ему денег и пошел звонить, не прошло и пяти минут, как в зал ворвались милиционеры. Они встали по бокам, и повели его к машине. Многие, в их числе была и я, вышли за ними следом. Бориса посадили в милицейскую машину, и когда она тронулась, даже включились красные и синие мигалки. Я впервые в этот вечер забыла о сыне, и ни разу на него не оглянулась - так взволновала меня эта история.
  Вскоре Борис появился  в зале, будто ничего и не было. Жизнь его вернулась к прежней тихой размеренности, ничто больше не тревожило течения этого маленького ручейка - ни всплески, ни сильный ветер. На что он потратил свои деньги? Принесли ли они радость его одинокому сердцу? Трогала сердце незаметная привязанность двух стариков, после этого случая  Борис будто стыдился ее, и нарочито грубо говорил с Яковом.
  Жизнь словно игралась со мной в кошки-мышки…
 Только я чуть окрепла, собрала себя по ниточкам  и соткала в плотный  кусок ткани, одним ловким ударом она с треском легко разодрала его на две половины - будто задалась целью опустить меня как можно ниже, обратить в прах…
  В этот сложный период времени я допустила ошибку, всего один небольшой просчет - опрометчиво бросилась выполнять предписания книги,  не изучив ее, как следует. Заглядевшись на отдельные мраморные колонны, увитые позолоченными листьями, я не удосужилась охватить взглядом всего здания.
  «Если вы или кто-то из ваших близких выиграл большую сумму – не пытайтесь ее отложить, дать в долг, положить на книжку. Это деньги самого Дьявола, который дал вам в долг под большие проценты, и лучшее, что вы можете сделать - это немедленно потратить, раздать, развеять по ветру всю сумму, без остатка и молиться о лучшем…»
  Как маленькая девочка, я сама закружилась в этом сказочном хороводе  сладких монет, я подбрасывала их вверх и смотрела, как они литым каскадом льются с облаков. Я забыла, кто их дал! Эта вечная загадка жизни - почему самое важное - мы быстрей  всего забываем?
  Как подслеповатый солдат, которого отправили на войну, издали я еще различала своих от чужих, схлестнувшись же  в близком поединке, ослепленная  блеском сабель , запуталась  и потерялась.
  Беспечно прикидывая и взвешивая - на что потратить деньги - я  превратилась в журчащий ручей, насквозь просвеченный земными заботами. Но все сходилось в одном - Алешка мечтал о машине. Надо было подкопить денег, еще немного, не хватало чуть-чуть! И что в этом плохого?  Муж тоже копит деньги, чтобы сменить нашу старенькую «Ниву» на иномарку, поэтому я его почти не вижу, из дома исчез его запах и дыхание, все  растворилось в дальних дорогах.
  Но всему приходит конец, кто поддается огню, тот, конечно, сорвется. Со страхом я смотрела, как исчезают деньги, будто ветер разносит насыпанные пилой опилки! Время сплошных проигрышей наступило внезапно, с отчаянья я засунула руку в недозволенное место - копилку мужа, о ней не знал даже Алешка. Я хотела вернуть праздник, я не верила, что  послушные кони унеслись, как пущенные стрелы, а на сцену опустился занавес из суровой холстины. Я брала понемножку, незаметно, ведь я потом все положу обратно…
  Моей оплошностью была обычная самонадеянность, в ответственный период жизни я не взвесила свои силы, не  подсчитала свои ресурсы. В этой битве нельзя было спешить, чтобы ее выиграть -  даже легкие мелочи нельзя было  пускать на самотек.
  Захлебнувшись в радости своих побед, прельстившись их обманчивым блеском и жаром - этим проклятым огнем самой  преисподней, я не заметила, как по капле вытекали мои жизненные силы - так выходят из огня маленькие искры. Благодарность со стороны детей, их ответная любовь уравновешивает любые затраты на них, энергетические или материальные. Не получая за свои колоссальные усилия ничего взамен - хотя бы крохи душевного тепла, боясь потерять с таким трудом налаженные отношения,  я предпринимала отчаянные попытки скрыть свои эмоции, а они душили меня, как дюжина чертей. Меня вдруг захлестнули старые обиды, сдерживая их, я начала испытывать к сыну агрессию.  И сама боялась себе в этом признаться. Как было бы хорошо не обижаться! Но я ничего не могла поделать. Ненависть наряду со страхом - крепкое оружие.  Мы все, матери, вольно или невольно, убиваем своих детей, ведь ни с кем мы не связаны так крепко, никого не опутываем так надежно.
  Как же мне хотелось видеть сына прежним: ласковым ребенком, наполняющим дом звонким смехом! От одного вида его ярко-розовых, пухлых  щек, я испытывала такое удовольствие, ведь он всегда улыбался! Ничего, ничего прежнего не было…
   С таким же успехом можно было ожидать благодарности от раненого, пребывающего в бессознательном состоянии. Я никак не могла осознать: внешне здоровый, рослый Алеша, мой голубоглазый сын с волнистыми русыми волосами, был тяжело болен. Только воин способен принять длительную борьбу и осознать, что все самое безнадежное и жестокое надо принимать стойко…
   Моей главной опорой был муж-бык, так я звала его за мощную  фигуру, за плотные выпирающие мышцы. И хотя в последнее время я все свое внимание переместила на сына, муж оставался моей крепостью, моей защитой. Я воспринимала его как свою собственность, как прочный  фундамент из цемента. О-о-о! Как жестоко я ошиблась! Мужчины, как звери, только мы теряем свою привлекательность - они находят других самок. Они не прощают  того, что мы больше не вызываем желания. Ни дети, ни жалость - не в силах вернуть нам мужчин…
  Мой простой, незамысловатый Коля, хватающий меня огромными ручищами, щекотавший своей колючей, пропахшей бензином, бородой - как же так получилось?
 Я так и не смогла разгадать главного языка любви мужа - для него это был секс. Яркий, свободный, разнообразный. Для меня было достаточно заботы и опоры, для него - нет. Существует много семей, много видов любви, которой мы - как ласточки слюной, скрепляем свои гнезда. Для многих это подарки, деньги, увлечения…
Со страшным запозданием, когда все было поздно, я получила свой женский урок - мужчины, в своей сущности, почти как животные. Напрасно в тяжелый момент мы наивно ожидаем от них отцовского бескорыстия, ворча и огрызаясь,  они простят нам многое: пригоревший борщ, несвежую рубашку, грязную посуду. Они не простят лишь потери привлекательности, завораживающей игривости, всего – полного короба женских хитростей, изобилия премудростей, начиная от ярко-кораллового лака на ногтях ног, до бесстыдного разнообразия ласк и белья. Кто бы мне подсказал, я бы забыла обо всем на свете, упала бы пред мужем на колени в самый темный час, покорная и порочная, в одних шелковых спущенных чулочках, с кружевной подвязкой! Я убаюкала бы его ловкими руками, набухла и лопнула бы своими бедрами и грудями, запахла бы  весенней листвой! Как синицы ветви рябины - осыпала бы его алыми и сладкими словами! Разве б я хоть на минуту - показалась бы перед ним тем, чем в тот момент являлась - испорченным хлебом, покрытым плесенью? Как застоявшиеся тучи ждут ветра, так и мой муж-бык ждал моего преображения, моей  ночной распущенности, воздвижение как святого знамени - его преподобной, дикой необузданности.
  Что же я предприняла, чтобы он не свалился в воду и твердо шел по трапу на семейный остров?
  Днем и ночью, как нескончаемую шерстяную нить, я мотала  ему одни  печали и тревоги - терпеливо выставив вперед руки. Коля смотрел на меня без привычного интереса, без обычной мужской живости - я ничего не замечала, не делала даже попытки - разбавить нашу пресную жизнь чем-нибудь острым  и шаловливым. Целыми кусками я пожирала сласти, свежие и сытные, пахнувшие ванилью, не это ли наполняет силой после бессонных ночей? Я пухла, как ароматная булка в печи, не думая о последствиях, забыв, что по городу летают девушки хрупкого телосложения, с пушистыми  волосами, белые, желтые, легкие, как одуванчики.
  В какой-то момент муж устал и резко оборвал нить.
  Я увидела их вместе случайно и остолбенела: Коля уже не скрывался, они принародно шли по улице, держась за руки. С каким же  восхищением он смотрел на ее золотые волосы, тщательно и искусно уложенные, на сверкающий ремешок, подчеркивающий тонкую талию, как слушал и внимал радостному  и звонкому ее голосу, будто на камни осыпался жемчуг. Пальцами с длинными ярко-малиновыми ноготками, она поправляла  шелковые оборки платья, витые браслеты на обнаженных руках, невзначай, то и дело, смеясь,  мягко дотрагивалась его плеча, щеки…
  Они прошли мимо, никого не замечая вокруг, она - прошелестела юбкой, прозвенела голосом и браслетами, он - обдал меня таким знакомым запахом духов и сигарет - таким дорогим, таким родным.
  Все во мне трепетало, когда я бежала домой, я хотела поскорей укрыться от ужаса, но он не отступил от меня и дома. Я лежала на кровати, лицом вниз,  будто обложенная похоронными венками, черными лентами. Новое несчастье сломило меня, я совершенно упала духом. Я все понимала, но была не в силах додумать до конца - что же мне делать дальше? Притворяться, что я ничего не видела? Притворяться, что я счастлива? Гордиться нашей совместной с сыном игрой в казино?
  Как бельмо на глазу, сидело в памяти это воспоминание и причиняло невыносимую муку. А я пыталась делать вид, что все хорошо…
  Коля ушел не сразу. Он приходил и всем сердцем жалел меня, но в этой жалости уже не было ни капли любви. Он слушал меня внимательно и молча, опустив глаза вниз, как нашкодивший пес. Но все в нем:  носки туфель, обращенные на дверь, пальцы, перебирающие пуговицы пиджака, замаскированный зевок- все  говорило о том, что целиком он уже там, далеко, в своей новой жизни, которая  уже окропила его иссопом из греховных ночей, убелила благоуханием юности, сотворила заново, как радостную звезду.
  «Коля , -  шептала я, глядя в окно, как он уходил, быстро и вприпрыжку, размахивая руками, как мальчик. - Что мне теперь делать, Коля?»
  Надо было вовремя подсуетиться и изловчиться, напрячься, как это могут ловкие и мудрые бабы, скрутить свои впалые груди так, чтобы выжать плач или визг, шквал звуков и рева, способного пробить сердце  мужа. Удариться о землю и превратиться в птицу или ядреную вишню, подсыпать ему колдовского порошка, притвориться больной, беременной, безумной…
  Ведь есть же оно, это человеческое счастье, как вам кажется?! Оно плотно замкнулось, свернулось, как время, как бутон заколдованного цветка - нужно только всеми силами попытаться взять его силой, хитростью или заклинаниями!
  В это время Коля обнаружил пропажу денег. Он пришел в такое бешенство, когда узнал, что брала их я, и брала на игру! Он больше не чувствовал себя виноватым, бегая по комнате, он кричал и хрипел, будто был в агонии!
  - Ты?! Ходила играть? Шлялась всеми ночами, пока я гробился на работе, не зная ни покоя, ни отдыха! Четыре года не был в отпуске, не брал отгулов, не спал, крутил и крутил свою баранку!
  Сын неожиданно встал на сторону отца.
  - Ты виновата, - сказал он. - Ты должна была удержать его, теперь у меня нет отца. У него родятся новые дети, и он никогда не вспомнит обо мне. Он обещал купить мне машину, если я брошу играть. И я больше не ходил бы туда, если бы имел все, что положено нормальному ребенку.
  С уходом мужа я стала какой-то безликой, виноватой и приниженной - похожей на всех учительницей, ведь все мы в большинстве своем одиноки. Почему? Мы не замечаем, как работа превращает нас в непробиваемых зануд, у нас –  учителей, самые преступные дети. Как так получилось, что я растратила все деньги!? Ведь я брала немного, я видела - там еще много оставалось!
  Где-то в глубине своего существа я съежилась и стушевалась, как хворая скотина, я будто предчувствовала наступления новых страданий. Может, я сама их притягивала? Не могла же я приказать жизни - прекрати! Дай мне возможность собраться с силами! В самой возможности этого приказания, или, вернее всего - просьбы, в ее слабом звуковом вихре я заранее угадывала ложь, отсутствие уверенности и фальшивость. Поражения закрепляются в нашем подсознании - вслед за первым, будто камни с большой горы, беды посыпались одна за другой. И как я могла противостоять этой лавине? Этим темным извилинам бездны, возникающим из мрака ночи, которые была не в силах осветить или распутать своим жалким разумом…
  Несколько дней напряженной работы слегка отвлекли меня - в школе была очередная проверка. Учителя метались с пачками тетрадей, отчетов и планов. Это было очень кстати, и впервые я чуть ли не с радостью восприняла даже неумолимого и бессмертного, как Кощея, Павла Борисовича. Много лет он возглавлял комиссию из гороно, этот старый и бездушный человек, никогда не имевший жены и детей. Казалось, что он продолжает свое существование лишь за счет постоянных издевательств и унижений бедных учителей. Впервые я увидела его лет двадцать назад в ладном черном костюме, с деревянной тросточкой, он стоял в дверях моего класса - я доверчиво пригласила его пройти, хотя урок шел уже минут двадцать, и  это было полным нарушением этики. Но он прошел, уселся за дальнюю парту, через пять минут встал и стал ходить туда-сюда, нервно заглядывая в тетради первоклассникам. Простуженным голосом он несколько раз бестактно прервал мое объяснение новой темы, бесцеремонно высказав вслух просчеты в проведении урока. Я растерянно слушала, стоя с мелом в руках возле доски. Мне было девятнадцать лет, класс мне доверили всего три месяца назад, я училась заочно в пединституте. В те времена директоров школ поощряли, когда они выращивали кадры на месте…
  Когда прозвенел звонок, Павел Борисович резким голосом потребовал  план, бегло , со злорадной улыбкой проглядел его, торопливо засунул в свой кожаный портфель и ушел. В конце учебного года, на учительской конференции, проходящей в просторном Дворце культуры, с высокой трибуны он громогласно, в пух, и прах подверг меня  яростной и беспощадной критике. Я чувствовала себя  растоптанной его ногами, поломанной и вырванной с корнем. От меня остался только запах вялой травы. Обвинения были столь чудовищны и неправдоподобны, что вначале мне показалось, будто я ослышалась. Гневно сверкая очами, седой и горбоносый, он взмахивал рукой и на весь зал  кричал о том, что есть такие молодые учителя (здесь он назвал мою фамилию), которые не только опаздывают на работу, но являются в нетрезвом виде, ведут себя так разболтанно, что даже ученики отказываются ходить к ним на уроки. Это был такой бред, что даже сидящий рядом, мой директор Валерий Михайлович повернулся и с ужасом посмотрел на меня. Меня спасло то, что безумный старик назвал фамилию еще одной «дурной» учительницы, которая уже  два года как работала за границей. Да к тому эта речь была слишком запутанна и противоречива: чтобы первоклассники не ходили на уроки из-за  «разболтанной и нетрезвой» учительницы - это было что-то! Что я ему сделала, чем не угодила?
  Я написала записку о своем несогласии с докладом и выразила желание выступить с опровержением. Записку по залу быстро передали в президиум, внимательно пробежав ее глазами, председатель в просьбе отказал. Тогда я встала, глотая слезы, неуклюже попыталась протиснуться к трибуне, между рядами было тесно, к тому же сильно мешал мой живот - я была на седьмом месяце беременности. Дыхание перехватывало, я хотела крикнуть с места, что это неправда, но не смогла выговорить ни слова и села. В тот раз я впервые не сумела отстоять свою честь, растерялась,  мне не хватило мужества. Этот поступок остался безнаказанным, я закрыла его в своей памяти, как закрывают и заколачивают окна зловещих домов…
  Минутная слабость порой оборачивается  твердым сценарием жизни…
  После уроков в мой класс заглянула секретарь Леночка  и медленно растягивая глаза («Ве-ра Ни-ка-ла-вна!») пригласила в кабинет директора. Она была похожа на лисичку: вытянутым вперед нежным личиком, оттопыренными прозрачными ушками, раскосыми ярко-зелеными  глазами. Фарфоровые  щеки и нос были густо усеяны веснушками - как же она была прелестна, в этом оранжевом угаре юности! Она бы обязательно понравилась моему Алеше! Я улыбнулась. Не чувствуя беды,  собрала тетради, отнесла журнал в учительскую и пошла к Валерию Михайловичу.
  Он сидел за столом и перебирал бумаги, то и дело вытирая лицо платком. По тому, как он долго собирался с силами, по той особой - напряженной сосредоточенности, которая пока смутно ощущалась, но с каждой минутой нарастала, я поняла - что-то произошло.  Со смешанным чувством страха и робости, я молча на него смотрела. Ему было уже за пятьдесят лет, но волосы сохранили волнистость и густоту, а лицо -  мягкую округлость. Черты лица его были невыразительны, рот бледен и сух, под маленькими карими глазами кожа  болезненно и желтовато светилась. Наконец, Валерий Михайлович  решительно отодвинул в сторону  папки:
  - Уважаемая Вера Николаевна. Вы знаете, что нашу школу проверяют. А тут поступили сведения, что вы посещаете игровые заведения. Вас там видели неоднократно. Признаться, я не сразу поверил - вы проработали у нас столько лет, и ничего подобного за вами не наблюдалось. Давно не является тайной, что ваш сын пристрастился к игре, город у нас небольшой. Вы знаете, как мы неустанно боремся за дисциплину. И что получается? Теперь любой родитель ученика  вправе спросить - на каком основании  мы допускаем к работе таких учителей?
   Я отчаянно, как могла, защищалась, путаясь в словах, бъяснила, что ходила исключительно ради сына. Больше этого не никогда не повторится, честное слово. Что у меня оставалось кроме этой работы? Я  готова была бороться за нее, как за саму жизнь. На лице директора  была написана твердость уже принятого решения - это читалась во всей его позе, взгляде и речи. Я горячилась, убеждала, стараясь вызвать жалость, заплакала. И вдруг внезапно почувствовала - будто  потеряла сумку с ключами и стою перед закрытой дверью.   Все, что я лепетала в свое оправдание, было таким жалким, таким неубедительным. Неуверенным было все: моя поза на краю стула, заплетающийся язык, подергивание пальцев, я даже как-то странно и неприятно попыталась засмеяться. Директор видел и понимал, что я была в разладе сама с собой и ничего не могла с этим поделать.  В тяжелый и ответственный момент  я опять не сумела взять себя в руки, мобилизоваться, держать удар. Я вдруг целиком почувствовала себя во власти этой жизни, которая оказалась изощренной и могущественной. Словно старуха-нищенка, я согнулась под  ударами ее взбесившейся палки и отступала перед ее силой. К концу беседы я чувствовала себя затравленным и напуганным животным, загнанным в угол.
   Я не была невинна, я сама накидала углей под свой кипящий котел -  разве это не было правдой?
  К чести Валерия Михайловича, он не стал более усугублять и до того тяжелый разговор. Своим  вежливым и ясным молчанием он предоставил мне возможность самой выйти из этого затруднительного положения. Полная стыда, я написала заявление об уходе и тихо вышла из кабинета.  Зачем-то вернулась в класс, бестолково прошлась по рядам, подошла к окну. Светило солнце, пуская свои лучи в окна, на партах прыгали и плескались светлые пятна. Ради чего я так надрывалась?
  Школа была расположена в самом неблагополучном районе:  с одной стороны - завод по производству пива, через дорогу -  выпускали спирт. Совсем близко протекала широкая река, там же  тянулись общежития–малосемейки.  Два завода, как два брата, и в предсмертной икоте помянешь их смрадное дыхание. Вблизи заводов зловоние густело и было сходно с какими-то блуждающими  клочьями, сквозь эту сырую мглу  ничего не было видно даже на расстоянии нескольких шагов. Впервые вступив на эту  землю, я испытала смятение: стояла и смотрела, закаменев от черного марева. Тесно скучившись, ютились к заводам серые бараки, где жили дети - мои будущие ученики. Мне надлежало их посетить до наступления учебного года. Совсем юная, в шелковом платье, с каштановыми локонами, я осторожно входила в эти дома, придерживая скрипучие облезлые двери. В нос ударяло невообразимой духотой и вонью, уши закладывало от детского рева и визга, стука и грохота. Огибая веревки с тряпьем, развешенным по всем коридорам, я пробиралась в нужную мне дверь чуть ли не ползком, спотыкаясь о пыльные чемоданы, мешки, звенели велосипеды, скрипели коляски, падали банки. В конце коридора стояла длинная очередь в единственный туалет. Когда, нагнув голову, я заходила в крохотную комнатушку, мной овладевала такая слабость, что я мечтала развернуться и бежать к выходу. Мой приход был неприятен, первым движением было - что-то спрятать, так горбун при незнакомце стремится сесть в тень или набросить на плечи плащ с капюшоном. Внутри комнаты с одним окном умещалась  большая кровать, стол и два стула. Унылая хозяйка, вытирая руки, невесело приглашала за стол и разводила руками. Где-то повсюду:  под столом,  под одеялом в кровати копошились и пищали дети. Сколько там было детей? Из-под стола выглядывала слабая головенка, и бессмысленно смотрела на меня, не мигая. Мать хлопала по ней полотенцем и та исчезала.  Они  так были похожи, эти дети – малорослые, слаборазвитые умственно и физически. Откуда-то приходили нетрезвые отцы, хмурые и небритые, в майках и синих спортивных трусах, громко здоровались, и пытались вести беседу. Все они старались донести до меня такую истину: ты - учительница, вот и шуруй. Наше дело малое - вот настрогал - и ничего настрогал. Отец выхватывал из кровати ребенка, как щенка, и с гордостью мне показывал. Смахнув со стола карты, газеты, остатки еды, а со стула – грязные  тряпки, мне кое-как расчищали место. Все матери казались немолодыми, почти старыми женщинами, а ведь многие были мои ровесницы. Молча, не улыбаясь, они угрюмо смотрели на меня, растерянно оглядываясь по сторонам, я пыталась рассказать, что пришла посмотреть рабочее место ребенка, его достаточную освещенность. Но быстро осекалась, натыкаясь на тусклые лица. Какой уголок?  Если я сидела, не в силах пошевелить рукой и ногой…
  Так же хмуро входили они в класс и безмолвно рассаживались по партам. Запах дешевого курева и перегара заполнял класс:  на меня смотрели взрослые люди, затравленные жизнью. Почти физически ощущая эту безотрадность, спотыкаясь на каждом слове, я пыталась заверить одичалых людей, что все будет хорошо. Иногда кто-то из отцов вставал и пытался задать вопрос, но никак нельзя было разобрать, что он хочет сказать. Напрасно я напрягала слух и старалась ему помочь - он был пьян. С каким же тупым вниманием слушали меня остальные, на их лицах  ясно читалось одно непреодолимое желание - как можно быстрей вырваться из класса и забиться в свои привычные щели.
  Я  не знала многих тайн, царящих в школах. Мой опыт учительницы складывался долго - будто в бочку по капле стекала вода.
  Успеваемость в моем классе была самой низкой, и только годы спустя я выяснила, почему так получалось. Бывалые учителя, водившие с директором дружбу, заблаговременно распределяли районы. Ведь были же и благополучные семьи, за родителей - начальников бились, чуть ли не насмерть, ведь сразу же отпадали все проблемы с ремонтом класса. А ежегодный ремонт класса был нашей первейшей обязанностью.
  Запряженные в одну упряжку, разномастные кони: белые, черные, худые и грудастые, мы – учителя, мчались, будто в пьяном угаре, не разбирая дороги. Нас не останавливали, не кормили и не меняли на станциях. Мы должны были лететь по проселочным дорогам, мягко и упруго отталкиваясь от земли, лететь, лучше -  не касаясь земли, чтобы не потревожить движение огромной  коляски, загруженной детьми. Было много приспособлений для нашей упряжки:  учительская ставка была слишком мизерна, она ставила людей в безвыходное положение, провоцировала на порочные действия. Разве можно было упустить заработка:  дополнительных часов, продленки или ранней выслуги? Разве их получишь одной исполнительностью и аккуратностью?
  Мы были так похожи на тех ослов в Италии, ход которых ускоряют тем, что на привязанной к их голове палке - прямо перед носом – прикручивают   связку сена, и они все надеются до нее добраться. 
  Самыми тяжелыми  были бесконечные проверки планов, журналов, уроков… А контрольные срезы, которые устраивала комиссия из районо, гороно и других учреждений культуры? Это напоминало татарский набег, захват в кольцо! Первоклассников выводили из класса и выстраивали в коридоре, по одному вызывали в класс. Незнакомая женщина показывала книжку, строго засекая часы, поднимала руку. Дети волновались и торопились - ведь за минуту надо было прочитать определенное количество слов. У меня были самые низкие результаты. За это на педсоветах я получала выговоры и замечания, бесконечные и нудные, как зубная боль.  И я усиливала свою деятельность, свою борьбу за успеваемость. Чего я только не придумывала? Чтобы подтянуть успеваемость, я вертелась вьюном, занимаясь с детьми до позднего вечера. В молодости все кажется реальным:  я надеялась вывести детей подземелья на свет. Постепенно они начинали читать и считать, но чего это мне стоило?
  Я собирала все силы своей души, не допускала ни малейшего упущения или промаха - ведь из всего этого складывались баллы. Государственная мясорубка перемалывала молодежь, деля все по-справедливости: все мясо и алая кровь, весь пыл юности сметались в пользу безымянной толпы, нам же остались лишь переломанные  кости и сухожилия.
  Несмотря на то, что приходя домой, я падала в кровать, как скошенный пучок травы, мой класс был на последнем месте - самым слабеньким и отстающим…
  Чтобы заработать деньги, многие учителя после своей смены вели группу продленного дня. Иногда они делали это одновременно, и это долгое время оставалось для меня самым поразительным и непостижимым…
  Даже внимание взрослого человека невозможно удержать больше двадцати минут, маленькие дети не желали сидеть тихо сорок пять минут. Они начинали ерзать и пищать, просили есть или пить,  я испробовала сотни приемов: вырезала зайчиков и мишек, разыгрывала у доски целые спектакли. Ну почему у других такая непробиваемая тишина, а у меня – нет? Может, я была слишком мягкой и непригодной для этой работы? Не хватало строгости и природной суровости?  Классы у всех открыты настежь, создавалось впечатление, что там никого нет. Учителя спокойно оставляли детей и уходили проверять, как делают уроки в продленной группе.  Секрет мне раскрыла заслуженная учительница нашей школы Валентина Григорьевна - высокая и статная женщина с крупной грудью, курносая, с яркими пухлыми губами.
  -  Нашла о чем печалиться, - громко рассмеялась она, обнажая прекрасные ровные зубы. - Секрет тишины живет в укромном месте.
  Она подозвала тихого мальчика, он испуганно подошел. Красивыми белыми руками она повернула его  и показала на мягкий пушок, расположенный на тонкой шейке. Она собрала эти волосики в щепотку и резко дернула вниз, мальчик вскрикнул, но не заплакал. - Молодец, - она мягко шлепнула его и отправила в класс. - Плакать нельзя. Следов никаких - и тишина. Перестань прыгать и скакать на уроках, от твоих хоровых считалок у меня  голова болит.
  Вот что было, что случилось со мной, и что я узнала… Что потом? Я не смогла посадить  детей на страх, усугублять их и до того печальную участь. Мое падение было - в другом…
  Как это случилось? Мне хотелось вырвать этот день из памяти, вырезать, как гниющий кусок кожи. Я во все глаза смотрела на этот кулек, лежащий на моем столе, испытывая смятение и странный холод в груди. Это было время дефицитов,  по карточкам продавали гречку и сливочное масло, именно те продукты, которые любил мой сын. Они лежали в этом кульке, принесенные  мамой моего ученика.
  - Возьмите, -  улыбаясь, говорила она мне. Я работаю в столовой, для нас это - сущие пустяки.
  Какую страшную цену я заплатила за свою слабость! За первым кульком последовал второй, и взять его было гораздо легче! Разве это беда? Или преступление?
  Я стала вровень, я стала рядом, я больше  не была недоступной полубогиней, на которую взирали угрюмо, но с неуклюжим почтением, незаметной нежностью. Родители больше не замолкали, не оправляли своей одежды, когда я выходила к ним после уроков…
  Школа стала моим первым большим поражением. Я была роздана во все стороны, как пряники с праздничного стола, я стала ничем - пустым столом,  усталой женщиной, засыпающей у телевизора, я даже не заметила, когда сын пристрастился к игре. Я радовалась, что он не донимал меня: приходили друзья, они играли в шахматы  на жвачку, киндер-сюрпризы, потом на деньги. Растворившись в чужих детях, как дыхание растворяется в ветре, разве принесла я кому пользу? И так шли дни - один за другим, бессмысленные и изнуряющие…
Глава 6. Элитная школа
  Выглянуло и заблестело солнце, на моем подоконнике снова заворковали белые голуби:  моя подруга, гадалка, нашла мне работу – в элитной школе. Попасть в нее было трудно, зарплата там была гораздо выше. Как же я радовалась и целовала Марию! Она довольно улыбалась и рассказывала о необычном клиенте, который помог с работой. Это был отчаявшийся, но богатый человек; покорившись болезни, он ослабел и потерял надежду. Полный смерти и ужаса, тщедушный и нежный, как барашек, он опустил перед  ней голову, сплошь покрытую  тугими и белыми, короткими  завитками.  Одинокую Марию потянуло к нему с необыкновенной, живой и искренней силой. Он тронул ее жесткое и высокомерное сердце, своими ладными ноздрями она легко втянула его печаль и  убаюкала на своей упругой осенней груди…
  Школа была расположена в центре города. Просторное и современное здание, роскошно, комфортабельно оборудованное -  я вступила в него, как в храм. Мне предстояло заслужить это место, продвинуться, показаться, выбиться в люди. Последний месяц принес столько печалей, мой собственный дом опустел, я была без сил. Судьба словно следила за мной сурово, исподлобья:  на что я гожусь?
  Класс, в котором мне надлежало работать, утопал в цветах, они стояли повсюду - на подоконниках, высоких подставках. На первом собрании я встретилась с доброжелательными, хорошо одетыми родителями, они обстоятельно  рассказали о своих детях. Прежняя учительница ушла в декретный отпуск, дети к ней привыкли, но  быстро забыли и привязались ко мне. Они были любознательны и пытливы, бегло читали и грамотно писали. Неужели мои злоключения окончились? Я поставила в церкви свечу и прислонись губами к рукам Божьей матери…  Умчались прочь ледяные туманы, ожили суставы, зажурчала кровь, я самозабвенно отдалась работе, обвилась вокруг нее, как плющ вокруг дерева. Быстрым потоком понеслись дни…
  Умер Алешин дедушка, отец моего мужа. Всем на удивление, он завещал свой маленький домик, расположенный  недалеко от города, не своему единственному сыну Коле, а внуку Алеше, которого он очень любил. Со своим свекром я виделась редко, и потому  внезапную смерть его восприняла спокойно. Я благоразумно решила, что дом надо продать и купить Алеше машину. Тот был вне себя от радости.
  Новый директор, Сергей Степанович, предложил мне вести рисование в старших классах, я согласилась. Какой же он был   молодой и светловолосый! Когда он мне улыбнулся - на полных румяных щеках показались ямочки. На коротком совещании директор напомнил, что родители наших детей - люди влиятельные и серьезные, ни о каких двойках, записей в дневниках, или других придирках не может быть и речи. Он еще раз уточнил и даже назвал отдельные фамилии: кто ремонтирует эту школу, спонсирует различные вечера и мероприятия. Я услышала знакомое имя - «Василий Седов». Не он ли был владелец всех казино и игровых автоматов?
  Это был мой первый урок в восьмом «Б». Я стояла перед зеркалом в учительской и придирчиво себя рассматривала: серый костюм с крупным рисунком  белых магнолий, светлые лакированные туфли, высоко уложенные и завитые волосы. И еще я благоухала, как белая акация. Внутри меня играла бодрая и радостная музыка, все - таки это вальс, думала я, поднимаясь по лестнице. В руках у меня была целая папка иллюстраций, мне предстояло познакомить учеников с творчеством художника Айвазовского. Блестящая заколка, которая придерживала локоны, опасно подпрыгивала, будто была готова слететь с головы,  но поздно, светлыми шагами я  входила в класс. Ученики встали и недружно поздоровались. Знакомясь с ними, я называла по журналу фамилию, кто нехотя вставал, кто поднимал руку, три девочки звонко выкрикнули - «Я!». Паша Седов оказался невысокий кучерявый подросток, издали его вполне можно было бы принять за девчонку. Неужели  его отец - тот самый Василий Седов, о котором мне рассказывал Алеша?
  Я почувствовала робость, она проскользнула в моей душе, как быстрая тень мелкой рыбки. Первое впечатление - самое главное, от него будут зависеть мои взаимоотношения с классом.
  По всем правилам я старательно вела урок, показывая на большом куске ватмана, прикрепленном к доске кнопками, как художник рисовал море. Я макала кисть в приготовленные на столе краски и клала их на бумагу:  синюю, фиолетовую и белую, перемешиваясь, они текли вниз,  я не обмакнула, как следует, кисти. Я заволновалась и незаметно взглянула на часы - прошло всего десять минут - никогда еще время не тянулось так долго.
  - Теперь вы  можете нарисовать свое море, - бодрым голосом сказала я и включила магнитофонную запись с шумом волн, наложенных на музыку.
  - А я не хочу рисовать море, - вдруг громко произнес кто-то, сидящий на задней парте . - И я, - поддакнул  ему другой, тихий и ехидный голосок.
  - Как это так? - удивилась я. - У  нас урок рисования, а вы не будете?
  - Я не обязан рисовать то, что мне не нравится, - настаивал парень,  сидящий на задней парте, теперь я его разглядела: он был одет в желтую рубашку и джинсы. Лицо его было знакомо - где же я его видела?
  Стараясь выглядеть непринужденной, я улыбнулась и развела руками. Многие открыли альбомы, взяли кисти, стали рисовать. Исподтишка я оглядывала класс:  ребята на задних партах приглушенно разговаривали, никто из них так и не притронулся к альбомам. До конца урока оставалось двадцать пять минут. За окнами вдруг потемнело, ветер ударил в стекла раз, другой, потом  жестко плеснул водой. Я повернулась к доске и аккуратно вытерла потоки краски, которые упрямо стекали по доске на пол. Айвазовский рисовал маслом, а я - гуашью. Оторвалась одна кнопка, на которой крепился ватман, тяжелый от краски, угол листа угрожающе провис. За спиной кто-то громко квакнул, раздался смех.
  - В чем дело? - строгим голосом спросила я.  После нескольких секунд тишины, когда несколько  пар глаз внимательно, с интересом следили за мной, вновь раздались звуки - теперь уже несколько человек квакали и мяукали. Признаться, я растерялась - строгое  предупреждение директора о том, что к ученикам надо относиться трепетно, сбивало меня с толку. Я старалась держаться, чтобы не показать, как я волнуюсь. Все мои миролюбивые попытки  навести порядок - не имели успеха. Время от времени я продолжала взглядывать на часы - может быть, они остановились? Этому уроку не видно было конца. Проще простого выгнать из класса, записать в дневник, заорать, наконец, но я словно онемела. Что я могла сделать? Двум самым заядлым хулиганам я пригрозила оставить их после звонка - этот урок был последним. Не успела я закончить свою строгую речь, как вдруг среди  тех, кому она была обращена, узнала двух подростков, которых видела в игровом зале. Один был бесстрастный остроносый паренек, у которого были деньги, второй - тот, кто в ослеплении чувств объявил войну Небу. А они – вспомнили меня? Я была словно мечена игрой - на лбу моем светилась зловещая печать ее проклятия. Я втянула голову в плечи, мне хотелось съежиться и исчезнуть. И в этот момент с моей головы свалилась заколка и со стуком упала на пол. Это было так глупо и смешно, я вновь почувствовала себя жертвой злобной судьбы,  как паучиха в паутине, она всюду расставила силки: они свисали с неба и плелись на земле. Я никогда не найду места, куда бы она ни протянула свои цепляющие нити.
  И тут произошло то, чего я никак ни ожидала, такое случается, как внезапное помутнение рассудка:  слезы хлынули из моих глаз, неудержимые потоки теплой соленой воды. Каждая слеза гремела, как кнопка автомата, и сотрясала класс грозным подземным гулом. Наступила долгожданная тишина. Но она мне больше была не нужна, к чему мне она теперь? Ни в одной школе мне не удавалось достичь тишины. Сжав руки в кулаки, я безвольно сидела у окна. Странная, немыслимая ситуация - тушь с ресниц заливала глаза, соленая резь была невыносима, носового платка у меня не оказалось. Тут я вспомнила, как наращивая ресницы, я долго и усердно их красила, и вообразила, какое сейчас у меня лицо. Разумеется, меня выгонят из этой школы, и скорее всего, это случится сегодня же или завтра. Терять мне было нечего.  Я прихватила рукой штору,  ослепительно белую и дорогую, и тщательно вытерла свое лицо, потом  тихо, но старательно высморкалась. Вытираться плотным шелком было не совсем удобно, он плохо впитывал влагу. Но я вытерла им руки, которые были в синей краске. Действий я произвела много, и все они были безумно-прилежными, на класс я не больше не смотрела: ни прямо, ни исподтишка. Сидела, укрытая  шторой, всхлипывала, ею же и вытиралась, выбирая места, которых еще не касались мои глаза и щеки. Благоразумный выход – выйти из класса, почему-то не приходил в голову, показаться зареванной перед коллегами было страшнее, чем оставаться здесь, под  шелковым шалашиком, с безмолвными детьми. Я уже понимала, что звонок не раздастся никогда, а что происходило с мыслями - это надо было видеть! Они, словно кони, столпились на крутом берегу и глядели в глубокую воду - что делать?
  Неожиданно кто-то встал из-за парты и быстро зашагал к доске, но, кажется, он шел ко мне. В глазах щипало, да к тому же они распухли и превратились в две щелочки, попробуй, разгляди - кто идет?
  - Вера Николаевна, - услышала я тихий голос, - возьмите, пожалуйста. Я неуверенно отодвинула складки занавеси - передо мной стоял Паша Седов и бесхитростно, с каким-то детским простодушием  протягивал  носовой платок, коричневый, в белую клетку. Я взяла его в руки и стала рассматривать, такой красивый и новый платок, накрахмаленный, шуршащий свежестью –  ничего не поняла и тихо переспросила: «Зачем?». Паша невольно покосился на штору, и тут же опустил глаза - она была грязная, в черных разводах. Внезапно раздался огромный звонок - будто железа коснулась пила. Он выл и скрежетал, не принося никакой радости, только болезненно дребезжали барабанные перепонки, и стонала голова.
  - Вера Николаевна, - сказал Паша, и уголки его губ дрогнули, - больше такого не повторится. Вы мне верите?
  Я кивнула головой и отвернулась. Что я могла ему сказать? Да к тому же это было опасно - любое слово, которое я попыталась бы произнести, могло вызвать новый приступ слез. Стоящий совсем близко, так, чтобы меня из коридора не было видно, Паша Седов казался старше и строже, худощавая фигура его напряглась, будто он старался что-то перебороть в себе. А ведь ему было всего четырнадцать - пятнадцать лет! Он терпеливо стоял, а я горестно сидела – и странное дело, это  молчание меня не угнетало.
  Класс опустел. Ушел и Паша Седов, и те двое, кого я оставила после уроков. Пусть идут…
  Я осталась одна, не решаясь выйти с опухшим лицом. Школьный коридор был тих и безлюден, тянуло сырым воздухом, словно по нему проехала поливальная машина…
  На следующий день меня вызвал директор. Полная нехороших предчувствий, я вошла в кабинет. Последнее посещение прежнего директора оказалось действительно последним. Лицо Сергея Степановича не предвещало ничего приятного: он не улыбался, глаза его были ледяными, чистое лицо лоснилось.
  - Вера Николаевна, расскажите, что произошло на последнем уроке в восьмом «Б» классе?
  Надо собраться с мыслями, напрячь их, как никогда. С чего начать? Как я разревелась? Или как урок сорвали наглые подростки, которых я была не вправе осадить или напугать?
  Но директор не стал ждать, он протянул мне лист бумаги. Я вопросительно взглянула на Сергея Степановича. Сказать, что он был разъярен - это ничего не сказать.
  - Вера Николаевна, - дрожащим от гнева голосом, поддергивая щеками, тихо и зловеще начал он говорить, - не далее как на прошлой неделе вы присутствовали на собрании, где я ясно и четко изложил условия нашей работы. И что… вы с ума сошли? Приставать к ученикам, подросткам? Да это… на весь город, что вы такое себе позволяете? Ведь это подсудное дело - оно так просто не сойдет с рук! Проработать без году неделю и ославить нашу школу на весь город - это неслыханно!
  Я не верила своим ушам. Что я могла натворить такого, чтобы ославить школу? - расплакалась? Я взяла лист бумаги и быстро пробежала по нему глазами – по мере чтения глаза мои расширялись, а рот открывался. Молча ожидая, пока я дойду до конца, директор, беспокойно оглядываясь по сторонам, встал, опустил на окно занавесь, снял пиджак, ослабил петлю галстука и вытер носовым платком пот со лба…
  Это был конец всему: два ученика восьмого «Б», (внизу стояли их отчетливые подписи), уверяли, что учитель рисования, Вера Николаевна, оставила их после уроков, закрыла дверь на ключ и «сексуально их домогалась»!!!
  У меня вырвалось грубоватое слово, не являющееся нормой литературного языка. Это было какое-то отвратительное безумие! Словно нарочно, в дверь, не стучась, то и дело назойливо заглядывали учителя.
  - Сергей Степанович, я понимаю, все в Вашей власти, но это  просто недоразумение, это полный бред. Неужели Вы не понимаете, что глупые мальчишки, самым бессовестным образом решили посмеяться? Я оставила их после уроков, это правда, но они ушли, ушли домой вместе со всеми учениками, это сможет подтвердить каждый, уверяю Вас!
  По простоте душевной я рассказала ему все подробности. Директор слушал меня, подняв брови. Я защищалась отчаянно, мне казалось - прошли целые сутки с того времени, как я ознакомилась с этим мерзким доносом. Нужно было отдохнуть, собраться с силами – но понадобятся ли они мне когда-нибудь?
  Мне помог  Пашка Седов. Он один из всего класса, перечеркнул все обвинения и обстоятельно доказал мою правоту. Сколько бы раз его не приглашали в кабинет директора, он четко и ясно повторял, что Никита Свиридов и Дима Петров сорвали урок рисования, и к тому же на спор в пятьсот рублей - полностью оболгали учителя. В конце концов, вмешался его отец, недовольный тем, что его сына затаскали как свидетеля. Явившись в школу, он без стука ворвался  к Сергею Степановичу, захватив его врасплох, и орал так, что на втором этаже дребезжали  стекла, распахнулись все двери классов. Из его бешеной речи ясно следовало - если директор не разберется со своими «обнаглевшими учениками», то он немедленно сменит все руководство школы. В коридоре толпились ученики и учителя, никто не решался начать урок, не звенел даже звонок…
   - Как твое имя?!! - время от времени выкрикивал Василий Седов, перебивая едва слышные оправдания Сергея Степановича, и нетерпеливо стучал  по лакированному столу ладонью. Невысокого роста, полный и лысоватый, он ловко и свободно передвигался по кабинету, успевая поддерживать связь с директором, устрашающую последнего, и короткими пухлыми пальцами брезгливо ворошить и бегло просматривать  документы, лежащие на столе. Модная джинсовая рубаха на его розоватой груди распахнулась, из кармана широких вельветовых брюк он достал портсигар, при открывании сверкнувший золотом, вынул  и неторопливо раскурил дорогую сигару, отдавая при этом директору  какие-то распоряжения.
  Дверь кабинета была раскрыта, и, разумеется, всем толпящимся в коридоре было отлично видно все происходящее. Выдержал ли Сергей Степанович это злополучное испытание или нет, но чувству его власти, несомненно, был нанесен большой урон. С его лица надолго исчезло выражение самоуверенности и даже беззаботности. Историю стремительно замяли, будто ничего и не было…
  Судьба странным образом столкнула меня с этим всесильным человеком, владельцем игровых автоматов. Он практически спас меня, отстояв мою честь и достоинство. С шеи моей, как с букета цветов, разрезали тугую ленту, мне стало легко и просторно дышать. Только в эту минуту я поняла, какая опасность миновала меня…
  Я была уверена, что лишусь дополнительных часов в старших классах, не думаю, чтобы я так их жаждала. Но часы мне оставили -это были ощутимые результаты заступничества. Не признаваясь себе самой, я почти испытывала счастье. Полному счастью мешало болезненное напряжение, от которого я все же была не в силах окончательно отделаться. На уроках было тихо - Паша Седов держал свое слово. Мои недавние обидчики сидели, уткнувшись в альбомы,  и мирно скрипели карандашами. Иногда Паша провожал меня до остановки автобусов. Слегка размахивая портфелем, он болтал без умолку, и казался простодушным и легкомысленным, но я уже прекрасно знала, что он был тайным лидером. Часто и с гордостью он рассказывал про отца, но выглядел при этом странно, будто сиротел с каждым словом. Учебный год заканчивался…
  Во время всех этих неприятностей мой сын самостоятельно выбрал себе машину, он уже договорился в магазине. В день покупки я до позднего вечера была завалена уроками, к тому же после занятий было назначено совещание. Алеша еще утром взял деньги и уехал. Мы договорились, что он приедет за мной на новой машине, я даже не знала - на какой, это был сюрприз.
  Но он не приехал. Дома его тоже не оказалось. В автосалоне сказали, что он не приходил. Сердце мое гулко забилось,  я бросилась в игровой зал. Работники сказали, что Алеша  был, проиграл крупную сумму денег и ушел. Я металась по городу, кружилась по темным, и освещенным местам, не замечая дорог, машин, сшибая с ног людей. Где-то по сторонам визжали тормоза, я кидалась в сторону звука, машины едва успевали увернуться, одну сильно крутануло, выбежал  водитель с побелевшим лицом, я схватила его за руки, о чем-то громко молила…
  Запоздалые прохожие, дико оглядываясь, бежали от меня прочь. Только бы он был жив! Я бегала по стройкам, прыгала в ямы, карабкалась по кирпичам,  металась от подвала к подвалу, ползла от чердака к чердаку. Боялась смотреть на крыши домов, представляя  окровавленное тело сына, распластанное на асфальте. Я спешила и падала, натыкаясь на ящики и деревья. Привлеченные шумом, из тряпья и старых газет, зевая, поднимались и тут - же безвольно падали растрепанные седые головы. Я снова стояла в пустой квартире и ничего не соображала. Где Алеша? Что делать? Как сказать сыну, что я не буду его  ругать? В какую щель он забьется? И сколько времени там пробудет?
  Я пошла было снова на улицу, но вдруг остановилась, схватила с полки под зеркалом красную помаду, кинулась к окну и лихорадочно написала на нем огромными буквами: «Алеша, иди домой. Все хорошо».
  Алеша пришел домой через час. Он тихо вошел, взглянул на меня - я еле узнала родное лицо. Я еще стояла у окна с помадой в руках, мне казалось, - я только закончила писать…
  Наступала весна, мне неудержимо хотелось забыться. Мной вновь овладели страхи: одиночества, потери работы, сына. Как они мучили меня! Они долбили мой мозг днем и ночью - началась страшная бессонница. По ночам я стала уходить из дома. Покупала бутылку водки, быстро выпивала, бродила по пустынным улицам, сидела на пустых лавочках, бездумно рвала одинокие листья, ездила в пустых автобусах, смотрела в пустые темные окна. Мне было легче в пустом городе. Также одиноко и пусто было в моей душе. Странное дело - когда ранним утром автобусы наполнялись людьми - тоска по утерянной жизни, по моей семье становилась особенно нестерпимой, по лицу моему непрерывно лились слезы.
  Помню одну ночь, и то неясно - впереди меня шла женщина, она показалась мне странно знакомой, и я впервые захотела кому-то пожаловаться, вылить свою беду. Несмотря на то, что  шла она медленно, я долго не могла ее догнать, а когда , запыхавшись, догнала и робко тронула за плечо, она резко обернулась… вы не поверите… это была я. Я в ужасе отшатнулась, я убежала прочь от этого равнодушного лица, обтянутого лилово-фиолетовой кожей, от пустых глазниц в красных полукружьях. О чем я тогда думала? Я ничего не помню. Ничего…
  Один раз я рано вернулась домой - была полночь. Я вошла в комнату как-то боком, двигаясь неровно, зашла на кухню. Там, откинувшись на спинку стула, сидел сын, взглянув на меня, он немного подумал, а потом сказал: «На твоем месте я бы давно повесился»…
  Какой злобой и жестокостью был наполнен его голос!  Какой полной безучастностью веяло от его неподвижной фигуры! Резкие слова привели меня в полное замешательство, я ослепла от них и оглохла.
  Все, чему я отдавала свою душу, по частям убивало меня…
  Привязанности порабощают нас, и мы утопаем в них, как больные животные. Сыну нужно было что-то другое - другая мать, бесстрашная, с настоящими когтями, вызывавшая у него восхищение или дикий страх. Но теряя одно за другим, я сама переполнилась страхами, они сломали и умертвили мою душу. Равнодушные дни сменялись на томительные ночи… Я быстро, без всякой видимой причины, обижалась, тоскливо донимала Алешу расспросами, испуганно следила за каждым его шагом, он злился и бежал от меня, как раньше. В моем характере произошли изменения: я стала мелочна и экономна, завела тетрадь, куда скрупулезно записывала все свои расходы, вплоть до копеечки. Аккуратно, по линейке, чертила графы, высунув от усердия язык, сильно нажимая на карандаш, выводила цифры - это доставляло мне странную, злобную радость.
  В зеркале отражалось мое угрюмое и загнанное лицо - оно потускнело,  как следы всех печальных поражений и кошмарных ночей, пролегли морщины. Я вся разваливалась, как старое дерево под ударом молнии, быстро утомлялась и стала невероятно раздражительна…
  Я истощила свои силы и больше на них не надеялась, я в них не верила. Так же внезапно, как и начались, прекратились наши совместные ночные походы - отныне я не являлась для сына талисманом. Бессмысленно было продолжать борьбу, она была обречена. Я больше ниоткуда не ждала поддержки…
  Мария зазывала меня, но все ее гадания на кофейной гуще, все обещание  скорого счастья - только раздражали меня. В последнее время она приловчилась к картам, стала кутаться в теплые шали из козьего пуха, купила себе старинное кресло с подлокотниками из черного дерева.
  Как бы я не обманывала себя, мой авторитет в новой школе был безнадежно испорчен. Надо мной повис грязный слух, за мной тянулся тяжелый след. Как звери и птицы, испытывая жажду, тянутся к реке, так и за мной блуждала возбужденная молва. Директор общался со мной жестко и сухо, он не простил мне своего унижения,  учителя, на всякий случай, меня сторонились. Достаточно было малейшего промаха, и я буду уволена, отдана на травлю, освистана и осмеяна...
  Мой сын был опять надежно запечатан - Демон выбрал для него самое опасное оружие, применил самый лютый закон - «пленение». Я думала, что спасала и избавляла, на самом деле, помогая сыну набрать силу, которую он смиренно складывал к лапам с огромными когтями, я служила самому Демону.  Включившись в борьбу, я лишь усугубила положение, лишь присовокупила  к этой дани свои жизненные ресурсы, лишилась мужа, работы. Потеряла пару ног, чтобы дойти до цели, потеряла крылья, чтобы взлететь и увидеть дорогу.
  Для этого Демона я или ты - сущая безделица… комариный писк.
  Эта вековая незыблемость, бессмертная забава, и в ней заключена невиданная мощь - люди играли, и будут играть -  игра повсюду - куда не кинь взор. Никто не задумывается - откуда она взялась - она более древняя, чем все думают, она была создана еще первобытными знаками. Сами Демоны, заткнув уши,  вслепую метали на пустынную землю  игральные кости. В этом пылающем гуле - были все страсти, все вкусы и запахи. Вся земля наполнена этим жаром и хрустом, и пока восходит и заходит  солнце – игра будет господствовать над человеческим разумом.    
 
  Эта черная дыра, ненасытная бездна, всасывающая в себя человеческий мусор и  время - настанет и твой черед, не срывайся с крючка - лучше зажмурь глаза.  Как заботливая няня, она натянет  башмачки и гольфики, замотает в кружевные накидки и шарфики - ты будешь жалким или  великим, наступит  твой звездный час или конец всему. Будет все, что ты  захочешь, слуги рухнут на колени и протянут лакомые блюда  - только яркие и жгучие извержения  страсти. Не будет лишь одного - повального восстания рабов! Ты не выйдешь  Спартаком на арену борьбы, не сомнешь в кулаке этот вечный капкан - даже если за стенами рушится мир, города и храмы идут на дно…
  Никогда еще не были так мрачны мои мысли, так бездонно мое уныние. Я не понимала событий своей жизни, я была еще слишком связана с настоящим, слишком проникнута горечью поражения. Кто предначертал таким  мой путь, кто привел его в исполнение? «Бог бросает с небес людей, будто семена земледелец, и забывает о них. Плоть его по ним не болит и душа его по ним не страдает. Кого он разрушит - того не построит, кого заключит - тот не высвободится»- так, кажется, писали в Библии.
  Если бы я понимала судьбу, видела смысл в ее непроглядной тьме - я перенесла бы это страдание, оно не казалось бы мне таким  тягостным и бессмысленным. Что мне делать? Оставаться рядом, падать и подниматься, стиснув зубы, снова и снова подниматься - исход будет один. Ловить и приманивать сына, снова ходить с ним в казино, проигрывать последние копейки? Слепой помогает слепому! - Да если бы этот путь был верным, то почему  боги  перекрыли его, подкинув мне столько лишений? А дальше? Что дальше? Спиваться, опускаясь на самое дно? Людская воля слишком слаба, она не в силах ослабить или изменить этот мир.
В бессилии своем я могла лишь до одури истязать себя или весь мир - школу, людей, государство. Слепая обида захлестывала и торжествовала, играючись с отупевшими людьми, как с котятами, она то -  разбегалась, то взлетала, кружась над крышами домов…Ничего, ничего нельзя было различить в этой снежной мгле дикой, необузданной стихии…
  Я видела, что и сын чувствует безнадежность борьбы, бесплодность любых попыток вырваться…
  Что я могу сделать для тебя? А ты?
  Мы можем только  молча наблюдать - как погибает каждый…
Меня неудержимо тянуло отправиться в путь. Мной овладело беспокойство, необъяснимая тоска - я хотела найти отца Владимира. Ведь смог же он вырваться! «Он стал священником, значит, он вырвался», - беззвучно шептала я себе, - «я найду отца Владимира. Ведь он писал: «Если вы все же умудрились докатиться до такого положения вещей - ваш сын или возлюбленный – больше не воспринимает вас, вы понаделали слишком много ошибок и слишком все запустили - выход все же есть. Но об этом - в конце этой книги».
  «Когда родители не имеют влияния… когда все слишком запущено…» Иногда я повторяла эти слова быстро-быстро, без передышки, но чаще - шептала про себя, безмолвно ходила по комнатам, безучастно сидела за столом, лежа без сна, глядела в потолок.
  Листы определенно утеряны. Та женщина в церкви говорила, что рукопись «истрепали». Я не победила, но бывали моменты, когда я пробивала Демону шкуру, разве это неправда? Конечно, если таскаешь один и тот же костюм два года, он истреплется. А здесь - живой человек. Если бы не новые несчастья - я бы справилась. Я бы точно справилась…
  И вдруг я поняла, это было, как озарение, как вспышка молнии в оголенных облаках - я должна принять свою судьбу. Она чего-то от меня хотела, куда-то настойчиво звала. Мне нельзя было терять ни минуты, мои волосы уже пахли ветром…
  - Что?- хладнокровно спросил меня Алеша, глядя, как в полной безнадежности, изрядно постаревшая, я торопливо собираю в чемодан вещи. Что я могла ему ответить? Съязвить, что, наконец, решилась поступить, как он мне советовал той ночью?  Я не испытала бы радость от  жестоких слов - зачем? Безотрадность и безысходность нашей общей жизни с сыном была очевидна. Он меня не задерживал, не пытался выяснить - куда я отправляюсь на ночь глядя. Возможно, убедив себя отправиться в дорогу, я сама себя обманывала. Я знала, что Алеша от меня уйдет, я чувствовала, что скоро потеряю работу, а ожидание одиночества, новых бед было уже невыносимо. Ведь в любой беде самое тяжелое - ожидание и бездействие, когда от тебя уже ничего, ничего не зависит. Моя тоска стала такой ощутимой, такой осязаемой, что в квартире душил сам воздух. Я  так страшилась того, что пройдет немного времени, и мы с сыном станем совсем чужими людьми…
  Когда я вышла на улицу, было совсем темно. Это неправда, что начинать новую жизнь - весело и увлекательно. Кроме этой призрачной  рукописи - разве у меня было что-либо? Мой путь не освещали звезды, он был - не драгоценным медом - я была  разрушена. Куда идти? Относиться к жизни, как к игре, которая когда-либо закончится - я не смогла. Услышать древний шепот святых… у них слишком пересохли губы.  Как беременная женщина с умершим под сердцем плодом, я тяжело спускалась по лестнице вниз...
  Ветер был по-весеннему холоден, шумели деревья. У самой дороги, положив голову на лапы, лежала собака. Увидев меня, она задрала морду  к небу и мерзко завыла - таким криком убивают души детей. В темноте мерцали ее глаза – она была само безумие. Как бы я не гнала ее прочь, она выла и выла - черная собака с белыми глазами…
 
Глава 7. Странница
  Я знала только одно имя - отец Владимир. Ни названия церкви, монастыря - ничего. С таким же успехом можно было отправиться искать кого - угодно по имени  Владимир. Я хотела уехать как можно дальше от своего города и начать поиски оттуда…
  Ты останешься  моим сыном, я – отвергнутой матерью… Если я пройду тысячу верст - это ничего не изменит…
  Я не сразу превратилась в странницу. Было нелегко это осознавать, тяжело этим проникнуться. Я видела незнакомые города и селенья, стояла возле чужих садов и домов. Перед моими глазами еще была прежняя жизнь, и я не могла ее забыть и вычеркнуть…
  Я стараюсь припомнить все, что было, но память женщины – что калейдоскоп. В какую бы сторону я ни начинала его вращать, в конце трубы, шурша и перевертываясь, вспыхивали  разноцветные стеклышки дней: зеленые, синие, красные… Зеленые - когда я шла лесом, красные - смотрела на закат или восход, синие - купалась в реке или озере. В них не было времени, в этих днях. Определенно я чувствовала в этом путешествии что-то другое, какую-то светлую или темную нереальность, священный намек, который тщетно пыталась разгадать. Только первые дни выстраивались по порядку - когда ночью села в поезд, увидела Марию и ее сына, утром вышла в Москве, на вокзале меня забрала милиция.
  Здесь, в Москве, я впервые  ненадолго очнулась. Пребывание  в отделении, последующий  допрос отрезвили меня, я попыталась мыслить ясно и четко. Во-первых, чемодан. Большой и громоздкий, я затолкала в него почти все свои вещи. Машины у меня не было, на дворе - лето, мне от силы понадобилась бы небольшая сумка. И зачем я приехала в Москву?
  Бывают состояния, когда хочется немедленно бежать, не все ли равно - куда? Это желание, как нарастающая лихорадка, пересиливает все остальное. Но если я поставила себе цель - найти отца Владимира, надо было все же подумать. Если бы он жил в Москве, или другом крупном городе, то ни за что не приехал бы к нам, чтобы напечатать свою книгу - это было очевидно. Значит, он живет в маленьком поселке или в деревне, недалеко от нашего города. Иначе как же он там оказался? Проездом?
  Получалось, мне надо было возвращаться обратно, и начинать свои поиски оттуда. Обходить одну за другой, все деревни и села, расположенные вокруг нашего города, расширяя по кругу границы своего поиска, но не до бесконечности. Теперь, спокойно поразмыслив, я впервые поверила, что найду его. Образ священника стал более отчетливым…
  Долго я таскала за собой чемодан, не решая с ним расстаться, так же я не мыслила расстаться с прежней жизнью. Навсегда распрощаться с ним мне помог случай. Бредя по дороге, я услышала за спиной неуловимый шорох и быстро обернулась: за мной кралась волчица. Она была страшна своей худобой, темными, отвислыми сосцами, касающимися земли, смертным, отчаянным блеском зрачков. У нее была перебита лапа, рана была еще свежа и причиняла ей боль, истерзанная, она почти ползла, оскаленная морда ее была изрезана камнями  и кровоточила. Я чувствовала неподалеку нору с щенками, они погибали с голоду, и мать ползла за мной. Силы были настолько неравны, что я даже не успела испугаться, но меня завораживал, притягитал этот взгляд, полный гигантской  решимости - у нее не было выбора. Я стояла, леденея всей кожей, а она ползла ко мне – раненая волчица, кормящая мать. Я замахнулась на нее чемоданом, она даже не вздрогнула. Я швырнула его и попала ей в голову, она уронила ее на землю, не издав ни одного звука. Я развернулась и побежала, объятая ужасом, время от времени   взбудоражено оглядываясь - отныне образ волчицы не выходил у меня из головы. Ложась отдохнуть, я напряженно прислушивалась к любому шороху - мне не было ни сна, ни покоя - припадая к земле, прыгая на трех лапах, меня преследовал зверь, или мне это только казалось. Что, если я ослабею, поранюсь, впаду в беспамятство? Волчица настигнет меня и перекусит горло…
 И что это было, почему я повернула назад, ей навстречу? Чтобы идти дальше, я должна была ее убить…
Шла я недолго. Обострившееся в лесу  чутье заставило меня остановиться - я уловила щелканье затвора, негромкие голоса. Хруст веток, злобный рык, выстрелы, запах пороха, затихающий вой. Она прыгнула на людей, столпившихся возле ее логова с щенками, прыгнула, не взирая на смерть, изнеможденная волчица - я видела это с закрытыми глазами, будто стояла рядом. Я бы многое отдала - за возможность взять часть этой  силы, давно умерщвленной во мне…
  Тоска возвращала меня к городу, я подбиралась совсем близко и неотрывно смотрела: я родилась в нем, полная надежд о любви - а он растоптал и унизил меня, с презрением выдворил из своих ворот. Между двух высоких холмов он казался горстью новогодних огней, когда я подкрадывалась ближе, огни увеличивались, пока не превращались в неживые бледные пятна. Ночной город  стонал, скорбно ворочался, в равнодушном беспамятстве исторгая из своих глубин мучительно-резкие всхлипы людских несчастий и забот; красноватый дым заволакивал небо. Но в этом гнетуще - пронзительном хоре я не слышала своего имени -  никто не звал меня, никто во мне не нуждался. От всех «мама», произнесенных чужим ребенком, вздрагивало мое сердце. Но я не слышала голоса Алеши, обращенный ко мне - любая мать услышит его, где бы она ни была… Жив ли он?
  И даже если он захочет спастись от своего Демона, то не будет искать во мне опору. 
  И разве я в силах помочь своему ребенку?
  Я - как пустой разрушенный храм, в котором гуляет ветер.
  Разве я могу позвать туда сына, разве могу крикнуть ему: Войди!
  Я раздала себя, разлетелась, как листки календаря. Закончилась, как последняя строчка в книге…
  Что мне делать?
   Закапал мелкий дождь - капли были свежие и ледяные. Потом вода обрушилась лавиной, я выбралась из своей засады - звериной щели меж камней, - подавленная, почти бесчувственная, воспаленными глазами отыскала дорогу - судьба опять давила меня к земле, я никак не могла выбраться из-под ее стопы… Сверху струилась вода - тонкими  серебряными нитями, будто с холодным вниманьем глядя мне вслед, сама Богородица расчесывала волосы.
  Я догоняла путников - много людей ходило. Порой я вслушивалась в их речь - она звучала негромко, у каждого была личная история или беда, а многие и сами не знали, куда идут. Да разве кто знает свою внутреннюю сущность, и в силах ли выразить то, что он ищет, или - что желал бы найти? Неустанно, день за днем, каждый собирал разрозненные отблески своего растерзанного бога. Повсюду я видела тени себя – во многих лицах. Как бы жадно я не ловила и не стремилась - я не нигде не могла найти свою целостность, ощутить себя единым и ясным  существом…
 
  Как потерянная душа, блуждала я по тропам, то убыстряя, то вновь ослабляя свой шаг, иногда, в сумерках, я  видела впереди, из самой земли, протянутую ко мне руку моего сына, а голоса совсем не было слышно, он был глубоко под землей. Иногда его руки тянулись ко мне из огненного пылания - я бежала неистово, обдирая  ноги о камни- но расстояние не сокращалось - был ли это сон?  Порой я забывалась, но всегда находилось что-то, что встряхивало мою тоску по сыну: пробегавшая  лошадь с жеребенком; мать, ведущая за руку ребенка; голоса детей - далеко, далеко, голоса и смех, особенно звонкий, беззаботный детский смех, наполнявший мою душу одной горечью.
Обливаясь слезами, я падала на землю. Я была окружена призраками, звякающими скелетами, скрипящими  траурным железом - в таком состоянии ума это было нетрудно - сквозь мою голову проходил глубокий шрам.
  - Куда ты отправилась, - шептал один, будто гирькой бил по чашке.- Ты сошла с ума -  все, все делаешь не так. Нет никакого оправдания тому, что ты бросила погибать своего детеныша одного, ни один зверь в лесу так не делает. Ты…
  - Нет!!!- дрожа от страха и бессилия, я обхватывала обожженную голову руками и выла, как зверь, и посыпала голову землей. От моего плача с деревьев срывались  листья и засыпали меня, будто хотели скрыть страшный грех…
 Другой голос зачумленно гудел:
  - Ты создала самого дьяволенка. По твоей вине появилось на свет это чудовище - твой сын обладает силой разрушения, он наполняет  мир дымом и пеплом. Тебе не спасти его.
  Я неуверенно шла по перевернутой Земле, где с черного неба осыпались  камни, а  ступни леденили зыбкие облака. Разные голоса, невидимых и неразличимых существ - глодали мою душу и оскабливали зубами, давя тяжестью стыда. Один раз меня окликнул до боли знакомый голос, я обернулась.
Сердце  радостно вздрогнуло - в конце тропы стояла моя мама. По ее щекам текли слезы, она жадно , с упреком смотрела на меня.
-Вера, Вера,- шептала она,- иди ко мне. Я тебе помогу…
Я рванула к ней, но ноги неожиданно ослабели, тяжесть  любви гнула к земле и лишала сил.
-Ты же умерла, давно умерла,- вспомнила я и отпрянула назад.- Ты не в силах помочь мне. Прочь, иди прочь. Оставь меня…
Я рванула назад, спасаясь от страха, чувства вины, ощущения тревожности, которые нахлынули на меня со всех сторон. Продираясь сквозь колючие заросли акации,  выбежала на дорогу…
По ней шли, склонив головы, безжизненные матери, выплакавшие все слезы, плелись блаженные, потерявшие память, болезненные, со страхом в глазах.
  Все надеялись на чудо: заговоров, особых молитв или целебных мощей, священной воды или монастырских свечей, икон. Почему-то большинство матерей игроков были молоды, а убийц и маньяков - почти древние старухи.
 Из потайных мешков они вытаскивали тяжелые альбомы, разворачивая передо мной свои страшные гербарии - под сушеными небесами, кленовыми и березовыми, крепко насаженные на иглы, надежно прихлопнутые клеем, мертвенно серела вереница детей. Я в испуге закрывала глаза, первый порыв был - бежать, не разбирая дороги. Невозможно было, даже самыми чуткими человеческими руками - бережно снять или содрать с иглы эти невесомые безглазые тельца, меченые тьмой. Для этого нужна была особая сила, берущая свое происхождение из самой вечности - я сама за ней шла…
  В прижизненную полночь  каждая уронила свое дитя - воды сзади  сомкнулись и закаменели. Ты ушла навсегда, он - навеки застыл…
  Много ходило слухов, складывалось легенд. В восьмидесятых годах в роддомах России возникла практика регулируемых родов: ночью, чтобы не беспокоить врачей, роды приостанавливали, днем - стимулировали. Роженицам вводили вещества с психоактивным действием, что впоследствии искажало развитие ребенка, формировало наркотическую зависимость.
  Как рожают в роддомах России, не рожают нигде в мире. Меня привезли туда поздно ночью, за окном  хлестал дождь, врача не могли добудиться, когда он, наконец, вышел - заспанный и рассерженный, то едва взглянув на меня, корчившуюся от боли, кивнул медсестре: «Морфий с димедролом. И спать». Признаться, по молодости я наивно обрадовалась, когда после укола наступило полное блаженство: стихла боль, раздиравшая мне живот, прекратились схватки - я погрузилась в долгий сон…
  Это было так давно, и разве можно было что-либо поправить?
  Встряхиваясь от воспоминаний, словно от пыли, мы шли, огибая невысокие горы, вытягиваясь в длинную колонну, или толкаясь бестолковой кучей, дорога была липкой от слез, изъеденной тысячью ног…Полусонные лица то стягивались в одну кисть, укрепленную на твердую подставку, то вспыхивая и угасая, разбегались в разные стороны. Я протирала глаза, зачем-то снимала платок и гладила свои волосы.
Впереди шла женщина в черной косынке, молодая, крутобедрая, она что-то сбивчиво рассказывала, непонятно толковала, будто медленно, большими глотками, на ходу пила горький напиток. Испытывая непонятное волнение, я догнала ее и пошла рядом…
- Они все время собирались за городом, Сашенька говорил, что играют в футбол. Я верила и радовалась - ребенок возвращался такой усталый и сразу засыпал. Его нашли там же, почти у самой реки, забитого насмерть, с вывернутыми руками и ногами, покрытыми багровыми пятнами. Они играли в карты, играли давно…
Когда я похоронила его, моего сыночка, землей его забросали, так и вернулась домой. А там - тишина. Много прошло времени, пока я заметила - сколько вещей из дома пропало, я зачем- то все тщательно записала в тетрадь, вот, она и при мне…
-А я заметила сразу, - словно эхо, откликнулся голос сзади,- да что толку. Не верила, поднимала крик, пугала ремнем. Раз пришла домой, двери настежь, а он - в петле. Ножки-то еще теплые, я все их растирала, надела шерстяные носочки, а сквозь них стал просачиваться холод. Ступня еще детская, пальчики все ровненькие, как у меня, а глаза распахнуты и неподвижны. Невидящие, а будто что сказать хотят…
-Что, что, Колюшка, - спрашиваю, а он молчит и молчит. Вот и хожу по церквям, говорят, есть такие места, где с детьми можно поговорить, он бы мне все рассказал. Дома-то свечку перед фотографией зажгу - а он все молчит и молчит…
-А мой живой, но смотрит на меня и не узнает. Все время говорит, что отыграется, непременно отыграется и вернет все деньги. Что с ним сотворили, кто теперь скажет, четверо ребят его домой принесли, он без сознания был. Говорят, задолжал. Я руки-то его взяла, а они все падают и падают, потом смотрю- разве его руки?- ни одного пальчика… Ведь не может такого быть, чтобы - ни одного. Деньги не смог отдать…Я вот тоже хожу и спрашиваю, какие деньги, может, я отдам? Может, если деньги вернуть, оно все наладится с памятью, если деньги вернуть, ведь главное - вернуть деньги, деньги вернуть…
-А мы с мужем все распродали, чтоб деньги вернуть: гараж, машину, квартиру. Все думали, опомнится, увидит нас с отцом на улице, войдет в ум -  да где там. Злость все глаза застилала, да и как было не злиться, всю жизнь на работе гробились, а все по ветру пошло…Родственникам стали в тягость, оно и понятно. А сейчас брожу по дорогам и причитаю - только бы один разочек вдохнуть его живое тепло, один разочек. Если б кто передал ему эти слова…
Одна старуха слушала и всем поддакивала, непрерывно смеясь и прикрывая беззубый рот  уголком серого платка. Иногда она, блаженно закрывая гноящиеся глаза, принималась гнусаво петь, будто скулить, изо всех сил напрягая свою тощую грудь, и тогда шла вслепую, на всех натыкаясь.
Все эти  голоса, долго сдерживаемые рыданья вдруг безудержно прорывались в дикий вой самой смерти, пронзительные, похоронные звуки  били в уши, пробивали череп, горячими червями копошились в мозге, не находя покоя, ныряли в жилы, скользили в тканях.
Нигде не было спасения и утешения от этого горького плача, он вырастал до небес - те раскачивались, глубоко, до предела натягивались, отзывались  раскатами грома. Подстегиваемая вспышками молний, я в страхе сходила с дороги, но бог мой! - затаиваясь в зарослях, хватая ртом воздух, я неизбежно выходила на ту - же тропу. Невидимая рука  мстительно вбивала меня в середину этой лавины мрачно бредущих женщин, бледных от слез. И нельзя было отходить в сторону - только, томясь от безысходности и несказанного ужаса, лихорадочно двигаться вперед. Как описать этот страшный людской поток, и с чем его сравнить? С обреченными на бойню, плачущими животными? С расстреливаемой в упор, обезумевшей толпой?
 Почему же раньше я никогда не слышала этого великого плача, который был везде,- в головокружительном воздухе, вертящихся облаках? Превращаясь в черную пыль, он размашистыми вихрями мчался вниз, мощными пластами залегая в царстве  земли, в самых глухих и гибельных для живых существ местах. Или, чтобы услышать его, надо было испытать – такое же отчаяние?
 Чем дольше я шла, тем больше громоздилась передо мной удушливая гора  искалеченных, разорванных, задушенных тел. Каждая мать, открывая черную расщелину рта, будто исторгала из своего нутра свежий труп и бросала его в смердящую кучу призраков. Обезумевший ум работал без остановки. Множество мрачных историй, как кровососущих насекомых, мертвенно поблескивая, нависали над нескончаемой дорогой. Заунывно причитая, тихо голосили и заново хоронили, припоминая неподвижную воду на дне могил, стук гвоздей по крышкам гробов, комья черной и липкой земли, навсегда скрывающие возлюбленных и детей…
« Ручки-то к шапочке поднимет - чтобы поправить, а пальчиков - нет ни одного. Замрет, и в окно смотрит. А щеки, губы - все такое детское, беззащитное. Я шапочку ему в могилку кладу, а сама думаю - как он ее сам одевать- то  будет?»
Это никогда не кончится, никогда. Топот ног сотрясал путь, из-под ступней струилась желтовато-зеленая, с дурным запахом, земля …Я совершенно пала духом…
Господи, лучше убей меня! Пусть исчезнет это из моей памяти!
 Однажды  оглянулась - позади никого не было… Да и был ли кто?
 Неужели я вырвалась  и стала путницей с собственными правилами?
Это навсегда осталось для меня тайной…
 Много было монастырей, церквей и обителей. Можно было поменять свою одежду, при входе в храм нередко стояли лавки с ворохом разнообразного белья и обуви. Платки - белые и разноцветные, ситцевые и шерстяные, с яркими рисунками цветов. Копаясь среди поношенных нарядов, я искала просторные и легкие полотна, с завязками на талии. Обувь была откровенно старая и разношенная - выбора не было. Признаться, одежда предназначалась для женщин, которые приехали в храм с непокрытой головой, в коротких юбках или брюках. Их останавливали у входа и просили переодеться - на время посещения  храма…
  Путников нередко кормили - кашей и гороховым супом, много было свежего хлеба.  Сидя за длинной деревянной лавкой, стуча ложками, мы быстро опорожняли дымящиеся миски, полные горячей еды и просили еще. Разморившись от сытости, многие тут же засыпали, склонив голову набок. Жужжали мухи, где-то далеко лаяли собаки, квохтали куры. Руки, лежавшие на столе, мои или чужие  были черные от загара, сухие, с заскорузлыми пальцами. Губы - обветренные, глаза - погруженные внутрь…
   Без устали я обходила церкви, одну за другой, крестила лоб и с бьющимся сердцем входила в храм, у первой попавшейся женщины спрашивала имя священника, и быстро выходила обратно. Нет, не отец Владимир… Опять не он…Нет…
  Монотонная и беспрерывная ходьба, мелькание яркой зелени, голоса птиц, журчание  воды -  всемогущий страх мотал головой и отступал. Серо-дымчатые голуби на лазурном небе,-  задрав голову, я спотыкалась, чуть не падая в лужи. Пальцами нащупывала в кармане деньги и умиротворенно вздыхала. Я закупала в сельских магазинах сухари с изюмом, вдоль Дона было много родников с холодной и чистой водой, обрагов с земляникой.
  Лето было  жарким, земля не остывала даже ночью. В деревнях не хватало учителей, молодежь рвалась в город. В одном селе меня долго уговаривал усталый и круглолицый председатель, мужчина лет шестидесяти, одетый в запыленную фуфайку и высокие сапоги. Он предлагал работу в школе и жилье - добротный каменный дом на два хозяина. Мысль о жизни в деревне меня не пугала, напротив, я видела в ней укромное умиротворение, блаженное пристанище, в котором  можно было надежно упрятаться. Нередко я выходила на перекресток, ( это непременно случалось ночью) и медленно переступая ногами, растерянно смотрела на дороги, разбегавшиеся в разные стороны…
  Вернуться обратно? - пока не наступил сентябрь, начало учебного года? Остаться в деревне? Раствориться во всемирной пустоте полей, превратиться в блаженную, райскую путницу, прилежную сельскую учительницу? Опираясь на трухлявый посох, продолжать поиски священника?
  Как бы заманчиво не сияла новая жизнь, не манили ее отдельные  тропы, припав к земле, в самой ее глубине  я слышала смутную и непостижимую песню, потайной  зов судьбы - он сулил нечто другое - новые раны, боль и даже гибель, но с ним нельзя было поступить иначе, чем следовать ему…
  Блуждая в  глухих  местах, я часто выходила на маленькое заросшее озеро. Садилась на берегу, погружала ноги в парную воду и замирала от наслаждения. Полная тишина…Сладко падала в прохладную роскошь воды, в ее сокровища тинного дна. Во все стороны  радостно бежали блестящие круги: мутно-синие и бледно-зеленые, они быстро добирались до берега, лизали густые и сочные травы и уже не возвращались. Болтая ногами, я поддевала мягкие круглые листочки, с нежным налетом изумрудного бархата, многочисленные белые звездочки цветов, слегка подрумяненных по краю острых лепестков, звучно всхлипывая, летели брызги, - как же долго я не отдыхала! Я не отдыхала много лет! 
Небо осыпало меня гроздьями воды - прозрачной и зеленоватой, густой и чистой, как сок. Я поднимала лицо и безмолвно слушала в своей крови благодарный отклик - на теплый запах дождя. Дни были неподвижны, как сосны, и лежа в траве, я постепенно растворялась в них, как в самой вечности… Оцепенелость дней действовала на меня благотворно, она утешала и исцеляла мою скорбь. Лето дремало вместе со мной, лениво и плавно качая ветвями, осыпая серебристыми листьями тополей, ветер целовал на ночь щеки. Вечерами я угасала и смыкала ресницы, утром раскрывалась, как заря. Небо было душистым и облачным, как жасмин, застывший в хрустале.
 Острое одиночество вызвало во мне потребность  в общении с кем-то, давно утерянном. Робкая надежда неуверенно просачивалась в меня по крошечной капле. Как же безнадежно долго я была оторвана от этого! Меня отделяла от  истинного мира та же грозная пропасть, что и сына! Я ненавидела в его образе то, что было во мне самой! Теперь я это признавала, как и признавала нереальность своей прежней жизни. Я выпала из повседневных разговоров, словно шишка с елки, и безмолвно лежала, укрытая в траве. Все было забыто - подруги, ученики - будто их никогда не было. Вот блаженство - молчать! Когда-то я была ни в силах избавиться от мыслей, теперь я хотела думать - и не могла… Я глубоко сожалела, что потеряла столько времени.
Что ждало меня?
  Ночи в лесу были особенными, неописуемыми - мне чудились мелькавшие фигуры, стеклянный плач бубенцов. Полная луна осыпала своими тревожными лучами землю, шевелила кучи сплетенных корней, высветляла из тьмы чьи-то белые лица, бледные руки с черными когтями. Нет, людей не было, никто не бродил ночами по глухим лесным тропам, но тогда… кто же ходил?
   Один раз я увидела молодую девушку, она медленно шла, с девственной прелестью раздвигая руками ветви. Волосы ее, прекрасного пепельного цвета, были распущены по плечам, тонкое тело едва прикрывала легкая ткань, губы алели, как надкушенный гранат. Дивный запах ночных фиалок источало ее невероятно белое тело. От неожиданности я прикрыла глаза, и тут же подивилась необычайной легкости ее шага - не было слышно ни хруста, ни шороха. Она грациозно проплыла  мимо и уже беспечно удалялась в глубину леса, как ее на лету догнал обнаженный призрак, зеленобрюхий сатир или бес. Он возник из ниоткуда, будто привлеченный льющимся синим запахом, на него он и бежал. Породистые ноздри его расширились, он хрипло дышал, в глазах, как в граненых стеклах, плясали и сверкали чувственным предвкушением шалые огни. Девушка обернулась, по-кошачьи вскрикнула и взмахнула руками, будто пытаясь защититься. Повинуясь какому-то темному зову, я неслышно кралась, ползла по листьям, разбуженным теням, выглядывала из-за толстых деревьев. Как же он, опрокинув ее навзничь, порочно играл с ее раскрытым в крике ртом, рвал его своими жесткими губами, трепал и ворочал острыми клыками,  как хрупкий бутон! Она блекла и осыпалась, оголено дрожала зеленоватыми стеблями ног, в никуда смотрели ее  стонущие глаза, их блеск почернел и ослеп. Наяву ли это было? Как зачарованная, вцепившись зубами в шершавую кору, в полубреду прищурив глаза, я следила за яростным и ритмичным движением тугих ягодиц, за дрожью вытянутого вверх голого хвоста - прелые черные листья подпрыгивали как живые и кидались прочь. Бес ненадолго откидывался на мощный и склизкий слой листвы, размякший от опорожненного жара, впекшегося в землю, блаженно отдыхал, стонал, пьяно  потирая свои вздрагивающие органы, и вновь десятки, сотни раз, без конца - все повторялось… Остро пахло шерстью…
  На один миг он лениво повернулся, потянул ноздрями воздух, и не отрываясь от ее распростертого тела, призывно и бесстыдно махнул мне лапой - я в ужасе пригнулась и метнулась прочь…
  Долго я мучилась диким очарованием и сладостью этой сцены, совершенно немыслимая и стыдная, она занимала все мое воображение и все мои сны… Не перечесть всего, что вырывалось из меня наружу, среди них были и такие запретные желания, которые мне и не снились… И это была я, я - еще не окрепшая, с неживым сердцем, утерянной душой, но уже полыхающая дерзким сладострастием, насквозь пропахшая хмельными и горькими травами, влажной хвоей, раскаленной землей. Я вслушивалась в грозный рокот своей подземной воды, в ее бесноватые красные струи, и с ужасом думала: а можно ли меня любить? Нет, нет, любить меня было невозможно…
  Словно сама не своя, я вновь стремилась примкнуть к живым людям. Почему же никто, кроме меня, не слышал  этих древних видений, не вздрагивал от них, - всем своим существом? Нет, об этом нельзя спрашивать, должна быть  сокровенная часть жизни, о которой лучше умалчивать…
  Мой сон был краток и поверхностен, но никогда я не чувствовала в своем теле такой бодрости. Может, сон выдумали люди? Я спала, как животные, чутко слушая землю, и словно врастала в нее. Ноги мои окрепли, я похудела и загорела, сны стали яркими и звучными, и я в них летала. Сандалии я доставала из пакета, когда входила в деревню. Если бы никогда не наступала зима…
  Когда я особенно отдавалась теплому потоку света, душистому запаху цветов, могучий и страшный  зов всплескивал листву, властное веленье поднимало меня с земли. Вдалеке, едва различимая, стояла жуткая женщина с горящими и мрачными глазами, пылающими, как гранатове вино, на крепкой шее бренчало и стучало ожерелье из черепов. Внутри нее была бешеная сила и мощь, вокруг нее порхали сухие черные бабочки. Быстрая, как молния, косматая, как пожар, она появлялась в сумраке и обжигающими, резкими и прямыми ударами хлыста загоняла меня на пустынную и хрупкую тропу. Я торопливо и взволнованно, задыхаясь от дыма и жара, словно пьяная, брела за ней. Порой она была видна так отчетливо, что я различала пояс из отрубленных рук, багрово-красный язык, которым она облизывала свои запекшиеся от крови черные губы, много тонких темно-синих рук, которыми она могла дотянуться куда угодно - что это было?  Запах огненного пепла, воспаленного праха, распахнутые синие руки, словно лучи, шарившие в кромешной тьме.  Смерть шла за мной? Она с ходу раскалывала камни, присохшие к земле, от ее взгляда, как от вонзенного топора, зеленым кипятком проливались ели, бездыханно затихали воды…
  Я не могла уклониться или спрятаться - сверх всякой меры была тяга - идти за ней.
  У меня не было  выбора - за ней, прозрачный и почти бездыханный  был мой сын, мой единственный ребенок. Его жизнь напрямую зависела от моей, поистине животной настойчивости и самообладания, терпения и упорства. От любого  моего неосторожного движения он все больше терял свое очертание - сквозь него все отчетливей проступали сырая трава и отпечатки множества следов…
  Один раз она привела меня к огромной поляне, посреди которой зиял глубокий проем или трещина, и сурово приказала спуститься… Я пробиралась вглубь дремучей земли, вдыхая ее сырой холод и темную тяжесть, достаточно было одного моего слова или едва заметного сопротивления, чтобы вновь очутиться под солнцем. Но почему-то уже мне самой этот спуск казался необходимым и жизненно важным.
  Какая-то смертельная сила тянула меня за собой, в ней была вся сокровенность и вся разгадка моей тайны. Каждая потеря, что была дорога моему сердцу, которая придавала смысл всей моей жизни - углубляла спуск. Осыпалась земля, внизу кричала вздрагивающая чернота, я узнавала каждую ступеньку, изъеденную плачем. Продвижение вниз истязало меня, я сползала на коленях, грязных от слез.
  Я скользила по зыбкому подземелью, извиваясь луной, плыла по подземной реке, неслась в  смутном сне - за спиной гасли  искры света, с сухим звоном осыпалась земля - назад пути уже не было, там была загробная преграда. Выход был впереди, смазанный и неопознанный, такой же непроницаемо смертельный, хватит ли мне сил? - я была одна. Каждая клетка моего существа, каждый ген памяти шептал – не оборачивайся. Прошлое невозвратимо…
  Я знала, я помнила это -  за мной выходила на волю  моя молодая душа. Своим непрерывным мерцанием она разрывала любую тьму. Даже далекий отсвет ее дыхания возрождал во мне древнее достоинство и царственную веру  во все самое прекрасное, ради чего рождаются  на земле люди…
  Но разве я не безумна?  Искать где угодно особый и тайный смысл - уж не Демон ли потешался и дурачил меня? Когда истощены все силы, растрачены все резервы, вот тогда и возникают эти пространственно-временные нарушения, странные галлюцинации…
 Мое нетерпение стало неизбежным…
 Я обернулась…
 Многие события невыразимы, от них дрожат и расплываются  строчки - кроткая и ясная, она безмолвно удалялась прочь, я стояла и смотрела ей вслед. Все так и должно быть… я второй раз получала похоронную весть, которую однажды уже горько оплакала.
 Как же рыдал лес! Всхлипывали листья и сучья, ручьями лилась с небес  драгоценная  влага: «Несвоевременность, не твое время, «всему свое время и время всякой вещи под небом»»…2
  Придет мое время, и я буду удивляться,  что не знала того, что было так ясно…
Глава 8.Встреча с отцом Владимиром
  Случилось это ранним утром. Церковь была новая и свежая - белая, с темно-зелеными куполами, а городок - маленький, словно вогнутый вглубь. Он тянулся вдоль широкой долины, где, вероятно,  в стародавние времена, бурлила даже не река, нет, это точно был океан. Только этим можно было объяснить высоту  крутых берегов, меж которых, словно игрушечные, лепились дома. Я ловко и осторожно, держась за кусты, спускалась вниз, туда  с тихим свистом летели мелкие камушки и вырванные с корнем пересохшие травы. За время странствий руки мои окрепли и налились силой. Повсюду - куда бы я ни бросала взгляд - были высокие скалы. Издали они напоминали слоеные пироги, где тонкие пласты желтого камня чередовались с белым и светло- серым. Определенно, к этому городку был другой, реальный спуск, была дорога, по которой ездят машины, иначе и быть не могло. Я подошла сюда не с того места, мне надо было обойти или обогнуть скалы, но глядя вниз, мне нестерпимо захотелось спуститься.
 Внизу я перевела дух и огляделась. Я буквально спустилась сюда с небес. Недалеко мерцала эта церковь, еще несколько шагов – теперь так близко, что я слышала - там шло богослужение. Я поднялась по ступенькам, открыла высокую деревянную дверь и вошла.
 Церковь была погружена в свою неповторимую прохладу – мерцая в темноте, колыхались огни свечей, пахло свежей краской и чем-то особенным, одухотворенно - древним. Почти в самом конце помещения - на возвышении перед иконостасом, спиной ко мне, стоял высокий человек в длинном черном платье.  Изредка он поворачивался и махал кадилом в сторону прихожан, сияющим дымом курился ладан. Незаметно приближаясь, я внимательно вглядывалась в его лицо, в сумеречном блеске оно казалось то молодым, то старым. Голос его был высокий и чистый. С усердным вниманием, опустив головы, женщины прилежно и часто крестились, следили за пением молитв, громко и нестройно  повторяя отдельные слова. Хор звучал откуда-то из-за колонн, и я не видела лиц, совершавших это пение. Впервые я подумала о схожести слов  «богомол» и «богомолки». Вот некстати! Мною овладевало беспокойство, я суетливо повернулась к лавке, где маленькая старушка продавала свечи, неслышно купила несколько и подошла к иконе скорбящей Богоматери. Вид ее всегда вызывал у меня обильные слезы, не в силах сдержать их и на этот раз, я отвернулась… и неизбежно встретилась взглядом со священником. По шепоту я услышала: отец Владимир. Что-то  екнуло в моем сердце и сильно забилось, как прекрасное предчувствие. Он?
  Служба закончилась. Священник выходил из алтаря, старушки гасили свечи…
  Так я нашла его. Как я мечтала об этом! Все… Путь окончен. Мне было  немного грустно  и даже обидно, странные и противоречивые чувства теснили мою грудь, когда в глубоком смущении я шла с ним по старому парку, окружавшему храм со всех сторон. Я видела, отец Владимир тоже испытывал легкое смятение, удивление и даже растерянность.
   - Странно, что вы меня нашли. Я не ожидал визита - с этой стороны, но увидев вас, сразу понял, что какой-то частью своего существа я все же пребывал в ожидании.
  - Почему вы не дописали книгу?
  - У каждого свой  путь. Что я мог, порекомендовать уйти от мира? Я не знал продолжения. Инстинктивно, как это делают животные, я сам хотел спастись, и искал для себя выход. Тогда этот выход был - в написании книги. Я оставил ее в церкви… и  даже не хотел ее печатать, да что там было - несколько листов. Я мечтал, что найдется хоть один человек, который продолжит ее, закончит…
 - Почему спастись? От чего?
  У меня похожая история. Только в роли сына был я. И как ни странно, моя мать тоже была учительницей начальных классов. Тихая, скромная женщина. Удивительное дело, и я до сих пор не могу себе объяснить, почему именно у преподавателей по статистике больше всего  дурных детей. Простите, я отвлекся…
  Мы шли среди деревьев. Под  ногами шуршал и хрустел  сухой настил из цветов белой акации. Воздух смолянисто пах кострами – где-то жгли ветви и шишки. Небо также было необычным - сплошь покрытым знойно-голубым и белым опереньем облаков. Отец  Владимир  долго молчал. Он словно ушел в себя, и вся его фигура излучала волнение. Он будто хотел, но не решался продолжить. А я - не смела на него смотреть, но против своей воли все же украдкой взглядывала. Кожа лица его была нежно-желтоватой, местами  мягко-прозрачной и белой, на висках был еле заметный узор тонких жилок - все это напоминало красоту алебастрового камня.
    Как же я волновалась, как неровно билось мое сердце! Неужели это не сон? Все меня изумляло, все казалось необычайно ярким и объемным - кора деревьев, спутанные пряди ветвей, свисавшие до самой земли, восковые пятна по краю развевающегося черного сукна. Я зачарованно замирала возле маленького пруда с прозрачным дном, оглядывалась назад - даже тени наши отличались, моя была  обычной, у отца Владимира - будто сбрызнута темно-серебристым бисером. Могло ли быть такое? Нет, это наваждение…великое преображение…
  Священник шел, почти не обращая на меня внимание. Он целиком погрузился в прошлое, что-то его там мучило, затрудняя речь. И на какую-то долю секунды, смягчая его суровое и печальное лицо, выплывал смутный и давний юношеский облик. Легкая волна времени набегала на эту холодную, рассудочно-строгую фигуру,  меняя сухой и жесткий рисунок губ - на более выпуклый и утонченно-чувственный. Волосы у него были густые и волнистые, длинные и темные, почти черные. Священник резко повернул направо, мы обогнули два огромных камня, и вышли на небольшую поляну. Под раскидистой акацией  была скамейка.
  - Я здесь люблю сидеть. Такая тишина.
Мы присели.  - Отца у меня не было, мама родила меня поздно, когда потеряла надежду выйти замуж. Она тайно сговорилась с приезжим женатым человеком, после он бесшумно исчез, будто его и не было. Для меня, ребенка, мама была прекрасной, даже волшебной женщиной, но сейчас я понимаю, что она была слишком робкой и  неуверенной, чтобы удержать при себе мужчину. Ее портили очки, она была близорука, и от природы имела крупные зубы. Все это  при желании можно было легко устранить, но мама по-своему была упрямым и несговорчивым человеком. Когда я появился на свет, все остальное для нее потеряло смысл - остался только я один. С одной стороны – она невероятно расцвела - но не той, женственной красотой, заставляющих мужчин оборачиваться. Отныне  ее глаза горели и волновались, но весь огонь был направлен в одну сторону, как свет от фонарей создает на земле горячий круг. Мое детство было веселым и радостным - все мои прихоти исполнялись, тайные подарки покупались, все сказки мира мне были прочитаны. Я никогда не казался себе маленьким и
 и жалким, о-о, напротив, эта любовь, в которую плотно завернула меня мама, делала меня могущественным божеством, я восседал на королевском троне довольно долго,  дольше положенного срока. Но есть неумолимый закон природы - испив  любовь матери, нам надо отправляться дальше. Сама жизнь предлагает нам новые удовольствия, новые потребности.
Я внезапно будто проснулся, и, обнаружив себя в капкане, почувствовал необъяснимое, горячее желание вырваться.  Ее неусыпная забота удушала меня. Встретив огромное сопротивление матери, я очень удивился. Она была на грани безумия, и стараясь удержать рядом, так отчаянно цеплялась за меня, что мне казалось - она использует недозволенные приемы, когда плачет, умоляет, притворяется больной. Порой я испытывал раскаяние  и страшно сожалел, мы снова были вместе, вечерами читали книги, она что-то вязала, оживленно рассказывала, готовила необыкновенно вкусные  пироги с маком и вишней. Но я уже был подростком, ребята во дворе поднимали меня на смех, когда видели нас вдвоем, возвращавшихся из театра. Их презрительный хохот вдребезги разбивал, раскалывал на куски мою любовь к ней, я мучился и отчаивался  - и все больше отдалялся от нее. Незаметно я превращался в невероятно черствого и жестокого парня. На жалобные мольбы матери я больше не обращал никакого внимания, я был полностью свободен от каких-либо ограничений, и постепенно  влился в дикую и нездоровую компанию. Мы весело и беззаботно проводили время, играя на деньги в карты, потом в нарды, появились игровые автоматы. Они затянули меня быстро и ловко, как русалки в болотную воду.  Не успел я оглянуться, как стал настоящим игроманом. Я нагло и бездумно тащил из дома вещи, тянул все, что попадало мне под руку, один раз я обнаружил, что сдаю наркоманам мамины очки, без которых она не могла сделать и шага. Мое ледяное сердце даже не дрогнуло. В то время я считал, что мать невероятно отравляет мою жизнь, я презирал ее болезненную привязанность ко мне и стыдился ее скромной, почти бедной одежды. Я казался себе каким–то взрослым и отважным героем. В голове была такая чертовщина и путаница, что сейчас я даже не вполне верю, что когда-то был таким.
Скоро я сошелся с одной девушкой, у нее были длинные фиолетовые волосы и небывалая, вызывавшая мое восхищение свобода во всем. Она ходила по квартире обнаженной, не одеваясь даже тогда, когда приходили мои друзья. Не смущаясь, она сидела на диване, закинув ногу за ногу, и курила длинную сигару. Ее точеные ноги в черных чулках-сеточках страшно заводили меня. Я холодел от одной мысли о ней, трясся от ревности, она уверенно и стремительно завладевала всем моим существом. Она раскинулась передо мной лесными дебрями, я пробирался в них скользкими тропами, утопая в роскошных зарослях волос, я открывал все новые и новые нечеловеческие наслаждения, у меня кружилась голова, я был ею одержим. Но это был снежный лес, в отличие от живого, наполненного голосами птиц, он также имел свои чары, свое притяжение. Прекрасно осознавая свою власть надо мной, она легко пристрастила меня к наркотикам, к различным видам игры. Это была невообразимо прекрасная и одновременно невероятно тяжелая жизнь. Для Оли я был вроде деревянной болвашки, заготовки для пуговицы, на свой вкус и мимолетное настроение, она примеряла на мне тот или иной рисунок отношений. Это могло быть  чем угодно - легкой материей, легко рвущейся руками, плотной дорогой тканью с выпуклым золотым теснением. И я готов  был быть чем угодно - пуговицей, собачкой, катушкой - лишь бы с ней, лишь бы рядом. Часами мы валялись в кровати и хохотали, потом  она тащила меня  в ночные клубы и дискотеки - в общем, жизнь была веселая. Мы, мужчины, так устроены  - нам неведомы страхи завтрашнего дня, мы живем мгновением, в которое погружаемся с головой, будто зарываемся вглубь сеновала. Я никак не мог отделаться от матери, она торчала повсюду и вечно донимала меня слезами. Порой она назойливо простаивала ночами под окнами - но разве мог я показать ее моей Оле - она подняла бы меня на смех! Я объявил ей что-то вроде бойкота, особого средства борьбы -  перестал с ней общаться, не отвечал на телефонные звонки. Выходя из дома, я иногда видел ее, подглядывающую за мной из-за кустов, изгороди или машины. Теперь она не плакала и ни о чем меня не молила, она молча  смотрела на меня. Глаза ее были полны затаенной боли и страха, но я, словно окаменев от упрямства и своеволия, делал вид, что не замечаю ее…
  Потом мать вдруг неожиданно исчезла, и я с радостью подумал, что она, наконец, отстала от меня и угомонилась. Дни мелькали, как спицы в велосипеде, я не помнил, сколько прошло времени - год, два, а может и больше. С компанией ребят мы воровали мобильники, вскрывали машины, многие попадались и пропадали в тюрьмах, но надо мной светила какая-то звезда - я был проворным и ловким и всегда вовремя, когда это требовалось, уносил ноги. Моей звездой была Ольга, ее любовь к деньгам и роскоши переходила все пределы, но меня умиляло и восхищало в ней все: доходящая до абсурда скупость, даже унизительный договор, до которого я докатился. Отныне она выделяла мне свои ласки порционно, согласно количеству купюр. Начавшись с игры, с дерзкого чудачества, это жертва с моей стороны незаметно стала обязанностью. Я все время, до какого-то исступления, боялся уменьшения ее любви, и наши отношения, действительно, скоро достигли такого предела, за которым я ясно увидел разрыв. Уловив мой страх, почуяв его своей дикой несломленной природой, она  стала все больше отдаляться от меня. Вяло, не снимая сапог и платья, она отдавалась мне на диване, рассеянно болтая в руках шляпкой. Шалея от ее близости, измучившись от жестокой ревности, я  еле сдерживал слезы. Это были жалкие песчинки любви, прилипшие к подошвам ее прелестных детских ступней. Одним непроизвольным движением  женственных бедер, каким-то  невероятным - порочным  взглядом: обещающим, простодушно- беспомощным,- она подчиняла меня, как собаку. Никто, никто не властен был ее у меня отобрать! Она принадлежала только мне, мне, но всегда оставалась таким далеким островом, что порой я видел лишь смутные очертания его...
  На этих словах отец Владимир  будто очнулся. Он был не в себе, бледность покрывала его лицо, видно было, как он дышит - стараясь больше втянуть в себя воздух и надолго задержать его в легких. Его печаль проникала в мои черты, у меня непроизвольно сжались губы, сомкнулся лоб - он взглянул на меня, быстро и внимательно, и отвел глаза.
  - Простите меня. Мы тоже порой нуждаемся в исповеди. Но я сам не ожидал, что такие давние воспоминания так бурно прорвутся, в такой неурочный час, простите, ради Бога…
  - Нет, нет, - горячо заверила я его и даже схватилась обеими руками за рукав. -  Умоляю вас, продолжайте. Эта история, ваша личная тайна чрезвычайно нужна мне. Простите, не из любопытства, вовсе нет, я сама была близка…
  Я так благодарна вам, да разве это простое любопытство…
  Мы встали и снова быстро пошли по дороге. Отец Владимир не сразу, но заговорил, голос его теперь был спокойным и сосредоточенным.
  - Лишь получая подарки или деньги, вспыхивали, как прежде, ее светлые глаза, тонкие ручки обхватывали мою шею, она поднималась на цыпочки, чтобы поцеловать меня. В сущности, это был еще ребенок, который хотел жить ярко и радужно, ничего не давая взамен. Было в ней что-то, что я не умею выразить… жадная, бесстыдная  потребность  вызывать восхищение, этой белокурой зверушке было мало моей любви - я был в постоянном страхе остаться без денег, а значит - потерять ее.  Деньги мне приносила только игра. Как-то постепенно я пристрастился к ней, и уже перестал замечать, как эти две страсти, игра и Оля, обвивая меня, как зеленые змеи, звенели и бренчали чешуей, лизали скользкими языками, источая соблазн. Когда  у нас все было хорошо, игра подчеркивала и усиливала мое счастье, увеличивала градус опьянения жизнью. Мне ведь, как и ей, хотелось все больше и больше - всего, что может дать молодость - зрелищ и хлеба, порочных ночей и дней, раскрашенных одними фейверками. Когда мы ссорились, в игре я забывался, будто прыгал с самолета в океан, испытывая невероятный драйв полета, я легче переносил непостоянный характер моей возлюбленной. Какая звезда так долго меня хранила?
  Случилось это под Новый год. Мы с Олей отправились на рынок закупить  продуктов. Все вокруг гудело и толкалось - как всегда перед праздником. Но в одном месте, между мясных рядов, царило особенное оживление, там раздавались дикие крики и хохот.
  - Пойдем, поглядим, ведь прикольно, - потащила меня Ольга. Я двинулся за ней следом.  В середине круга танцевала старая женщина. Она была безумна, это было отчетливо видно по ее длинным нечесаным лохмам, по рваным и разноцветным юбкам, сквозь которые просвечивалось ее худое, покрытое ссадинами, посиневшее от холода, тело. К тому же она была почти боса, сквозь какие-то грязные тряпки, накрученные на ступни ног, проглядывали безобразные пальцы, скрученные болезнью, покрытые  струпьями. Голые лодыжки были  обвиты коричневыми шнурками или веревками, колени имели странный, пугающий вид - я будто со всех сторон видел весь облик этой немыслимой фигуры, и отчетливо, будто сквозь увеличительное стекло- ее отдельные фрагменты. Подходили люди, нарастали пьяные крики. Старуха, вероятно, воображала себя великой танцовщицей:  крутила юбками, разнузданно вихляла бедрами, и даже пыталась изображать танец живота - ее хватали и щипали за обнаженный и сморщенный, как сырая требуха, вислый живот - она радостно, по-собачьи взвизгивала. Что было в ее голове? Своим нелепым танцем она явно хотела понравиться и любые хлопки в ладоши, или по ее заду,  сильные и вероятно болезненные, она воспринимала, как высшую похвалу и старательно и смешно, как только может сделать это безобразная старая кукла с оторванными руками, низко, в пол, кланялась. Лицо ее уродовал перебитый нос и свежий шрам на щеке.
  - Вот кляча-то, правда? - весело глядя на старуху, спросила Оля. Она грызла семечки, доставая их из газетного кулька, и сплевывала прямо на пол, под ноги пляшущей старухи. Вдруг какой-то грязный оборвыш разбежался, пнул старуху ногой в живот и быстро отскочил. Оля громко расхохоталась и захлопала в ладоши - ей было невероятно весело, будто она попала в цирк… Хорошо было и сумасшедшей: она резко пошатнулась и почти рухнула на  каменный прилавок, ударившись грудью… Но когда она снова повернулась к публике, ее  беззубый рот улыбался, выцветшие глаза лучились каким-то диким счастьем.
 Плохо было мне - я узнал свою мать…
  Никогда еще до этого случая я не знал, что такое боль. Я окаменел, потерял дар речи и способность мыслить. Все, что я испытывал раньше:  ревность, отчаяние, страх потерять Олю, игра в казино - все оказалось игрушечным, крохотным и уменьшалось с каждой секундой - мне даже трудно подобрать слова. Безмолвный, потрясенный до глубины души,  я потянул мать за рукав, она недовольно обернулась, всего на несколько мгновений, и уже снова кривлялась перед публикой, с трудом сгибая и разгибая больные ноги - она меня не узнала. Я был для нее никем, одним из многих выхваченных из толпы лиц…
  - Мама!!! - в ужасе закричал я, но это мне только показалось. Так бывает, когда ночью мучает кошмар, кричишь и не слышишь своего голоса, хочешь проснуться, а не можешь. Бывают такие мгновенья, даже секунды, за которые меняется вся жизнь человека - это случается редко, словно скачок-перевертыш, вот он я - а вот меня нет. Я видел жестокую толпу, потешающуюся над моей несчастной, потерявшей память, матерью, и никому не было до нее дела, никому. Я был один - в таком одиночестве, будто стоял на тропе, ведущей в ад. Несколько мгновений я все же колебался - и до конца своей жизни я буду стыдиться этих минут. В какой-то прострации я шел обратно, я и Оля, она оглушительно, громоподобно смеялась, вспоминая все новые и новые подробности - для следующего взрыва хохота, я спешил, убыстряя шаги, будто пытался от нее убежать. Чтобы не отстать, она вцепилась мне в рукав, стук ее каблучков бил мне в виски, звук ее голоса сжигал меня дотла…
  Остаток вечера был как рассыпавшаяся мозаика: кухня, ванна, ледяная вода, стакан, потолок, темнота. Оля спала, как всегда, подложив под щеку кулачки, но такая далекая и чужая, что я, до озноба не понимал - как же так? Только сегодня утром, несколько часов назад,  я обмирал от запаха ее кожи, подмышек, волос,  тайных и возлюбленных - до невозможности - всех частей ее тела… Я долго глядел на нее, как на убитого ребенка, вдруг рыданья вырвались и потрясли все мое тело с ног до головы.
  С этого дня началась моя новая жизнь…
 На следующее утро я нашел свою маму, она была там же, на рынке,  и попытался забрать, увести к себе в дом, прикрыть, по крайней мере, какой-либо одеждой. Но все было напрасно. Она меня не узнавала,  и когда я пытался взять ее за руку, приходила в невероятную ярость: визжала дурным и враждебным голосом, толкала меня грязными костлявыми руками и громко призывала на помощь. Я сам чуть не тронулся умом, пытаясь наладить с ней отношения, если эти слова вообще как-то могут соответствовать той ситуации. Я осторожно  проследил, где она живет. Вместе с бомжами и пьяницами она ютилась в заброшенном  детском садике, с разбитыми окнами и наполовину разрушенной крышей. Вонь и смрад, нечистоты в каждом углу - никогда я не мог себе представить, что можно опуститься до такого скотского состояния. Мамино место было в углу одной из комнат, она спала на куче старых газет, наброшенных на бетонный пол. Спала она на удивление крепко, но лицо ее во сне постоянно вздрагивало, и рот по-детски кривился. И еще она почему-то  крепко прижимала к себе небольшой камешек, всегда новый, который поднимала с дороги. Почему она не выпускала его из рук? Кожа на ее руках была такой тонкой, почти прозрачной, видна была каждая темная жилка. Только когда она спала, я мог пригладить ее волосы, расчесать их было невозможно, не разбудив ее. Да и что я мог, сидя на коленях, не спуская с нее глаз? Никогда я не чувствовал себя таким жалким, ничтожно-слабым…
  Везде, ночью и днем, здесь ходили и спотыкались , кричали и умирали люди, я сидел возле матери и молча смотрел, как она спит. Черты лица ее порой размягчались, и она снова казалась прежней - вот сейчас она проснется, увидит меня и спросит про очки. Что я скажу? Квартира, в которой я вырос, где жила мама, давно была через много рук продана. Почему так произошло? Я страшился задавать себе эти вопросы, я знал ответ. И если бы я узнал, что мама давно умерла, возможно, это не явилось бы для меня таким ударом, но видеть,  как она живет, как над ней потешаются, как в любой момент она может быть до полусмерти избита - это было невыносимо. Теперь мы с ней поменялись местами - я отчаянно, до полного исступления хотел быть рядом с ней - она бежала от меня, как черт от крестного знамени. Я смотрел, как она сосала хлеб, шамкая беззубым ртом, как отмороженными пальцами  скребет в голове и чему-то смеется, и пытался разглядеть в ней свою ненаглядную, погибшую, светлую и бесконечно любимую мать. Любовь, о которой я никогда не подозревал, пробуждалась во мне, а вместе с ней и невыносимая боль. Несмотря ни на что, я верил, что она вспомнит. Стараясь придать своему голосу утерянную детскость, я читал ей свои первые стихи, с которыми выступал на утренниках, и которые она заучивала со мной с бесконечным и мягким терпением. Вновь и вновь, я рассказывал ей те далекие истории, которые были дороги только нам двоим. Порой мне действительно казалось, осязаемо мерещилось, что в пустых глазах ее загорается свет, верно, он был, я видел его, он мягко струился  из ее безумной глубины. Затаив дыхание, я следил за этим светло-опаловым отблеском - такой свет излучают в темноте холодные камни. Как я ошибался! Это был свет самой смерти,  между нами существовало то же препятствие, которое бывает между живыми и мертвыми. Как она попала в это недоступное  пространство, где испарялся великий инстинкт самосохранения, материнский инстинкт?
  Порой я думал - приходилось ли  кому-нибудь из людей видеть пустые глазницы своей матери? И что они испытывали? Возможно, это случалось, когда мать достигала преклонного возраста, да и сам ребенок давно был покрыт седыми волосами и слоями усталости, защищавшими от излишних эмоций. Моей матери было пятьдесят лет, мне - двадцать два. При другом раскладе судьбы она могла быть цветущей женщиной, женой, возлюбленной. Верите ли, порой я мечтал, чтобы она умерла, так мучительно было видеть ее, но еще страшней было не видеть ее. Я пытался уехать, иногда  выдерживал несколько дней, но ужас  гнал меня обратно, в кошмарных снах я видел мать покалеченной, избитой и окровавленной, валявшейся в снегу. Прошла зима, весна, наступило лето, и в один из теплых дней я не нашел ее. Нигде. Я обыскал детский сад, рынок и все окрестности вокруг, я без устали расспрашивал всех обитателей трущоб - никто не знал, где она. Говорили, что она отправилась куда-то вместе со своими неизменными спутниками. И действительно, двое оборвышей, что часто были с ней, тоже исчезли. Я искал долго, и каким бы счастьем для меня было – найти ее могилу и узнать, что душа ее, наконец, успокоилась. Но бог каждому посылает то, что положено.  Я больше никогда не видел ее. Порой, лежа ночью без сна, я ужасаюсь тому, а что, если она до сих пор жива?
  Я излечился мгновенно - это было почти чудо: с отвращением я взирал на весь свой прежний мир:  на Олю, игру, друзей, деньги. Все эти ценности вмиг потускнели, покрылись пеплом, а новых  пока не было - это самый тяжелый миг. Потрясение было слишком велико, его не выдержала даже моя любовь к Оле. Я готов был   заботиться о ней, но не более того, она стала мне чужой. Она не сразу поняла, не восприняла всерьез, поэтому настойчиво пыталась меня обольстить, вернуть и вновь привязать – но, в конце концов, ожесточилась и оставила меня в покое. Отныне у меня не было ничего, к чему я был бы привязан - даже город стал мне чужим. Обросший и запыленный,  питаясь, чем бог пошлет, я бродил, где придется…
  Наверное, я бы погиб, так невыносимы и безрадостны были мои дни,  но внезапно дорога привела  меня  в церковь. Я забрел  случайно, ненадолго - а остался навсегда. Я даже сохранил в памяти этот первый день, как озираясь по сторонам, я неловко пытался поставить свечу перед иконой Спасителя - она трещала и дымилась, потом  выскользнула из моих рук и упала. Ко мне шел человек, одетый в красивое церковное облачение; ожидая немедленного изгнания, я уже пятился к двери. Но он неожиданно принял большое участие в моей судьбе, с его помощью я стал священником. Какой страшной тропой привели меня сюда небеса, и разве я, неверующий человек, мог когда-либо об этом помыслить? Жизнь словно очертила круг красными флажками: эти стены с иконами, горящие свечи, молитвы и прихожане, только в этом пространстве я мог свободно дышать. Когда я переступал порог и выходил на улицу, в глаза и грудь било солнце, я шатался как пьяный, потерявший опору. Перерождение само по себе мучительно, в нем нет ничего светлого. Потом передо мной возникли лица, и я пережил второе потрясение в своей жизни - я увидел страдания других. Никогда не думал, что в мире столько страдающих людей. Растворяясь в их бедах и несчастьях, распутывая все мутные узлы чужих жизней - я забываюсь и обретаю мимолетный покой.
  Мои силы поставили меня перед выбором - чтобы выжить, мне надо было выстроить новую жизнь, нового себя. Нельзя оглядываться назад - прошлое убивает. Исправить ничего нельзя. Прошлое - это царство Аида - серое бесконечное пространство, где сам воздух наполнен душной виной… Какое-то время я словно не жил, а метался между двух миров, и поверьте: тот, мертвый, обладает большей притягательной силой, потому что он принадлежит вечности и в нем мы пребываем гораздо дольше, чем в жизни.
  Я  до сих пор не разгадал - зачем это случилось со мной?
  Нет, я не в обычном, человеческом смысле ищу этот смысл. Ясное дело, мать своим безумием вырвала меня из игровой зависимости, я прибрел свободу страшной ценой. Но, прослужив несколько лет в церкви, я приучился смотреть на эту жизнь… как бы так выразиться, это может показаться совершенно непонятным. Я смотрю на любую жизнь как на священный замысел, где все тщательно и совершенно подогнано - цветом, формой, действием, всеми нашими чувствами, как лепестки в цветах или радуга. Я должен был стать священником - это я разгадал. Никакая другая дорога не смогла бы привести меня сюда более кратчайшим путем, чем мой. Но есть кое-что еще…
  - Что? - переспросила я.
  - Чего я не могу уловить, это как предчувствие, интуиция, оно из более тонкой сферы, которую невозможно обрисовать, или тем более выразить словами.
  - А вдруг?.. - Я прикусила язык, но он мгновенно понял и мой полувопрос, и то, почему я не смогла его проговорить.
  - Вдруг все иллюзия? Я запутался, и попал в ловушку простого ума? Все это возможно, но у меня есть ориентир, знак, если так можно выразиться.
  - И какой? -  Затаив дыхание, я взирала на отца Владимира, как на какое-то высшее существо. Черты его лица, классически правильные, своей надменно-нежной красотой напоминали статуи древнего мира. Порой слова его поражали легким безумием, но даже в нем было подлинное достоинство и глубина. Он не отчитывался передо мной и не пытался оправдаться.
  - Знак простой. Я предполагаю, если судьба добьется от меня необходимого, она пошлет мне определенное послание, единственное, которое я буду ожидать до последних дней своих,  до последнего вздоха. Известие - горькое ли, страшное, любое - о судьбе своей матери.
  -  Но вы писали, вот я сейчас покажу, - я достала помятые листы рукописи, которые всегда были со мной, и нашла нужные строки, которые толкнули меня в дальний путь, вдохновляли и вселяли  надежду. И хотя я знала их наизусть - каждое слово, но почему-то старательно зачитала: «Если вы все же умудрились докатиться до такого положения вещей - ваш сын или возлюбленный – больше не воспринимают вас, вы понаделали слишком много ошибок и слишком все запустили - выход все же есть. Но об этом - в конце этой книги”.
  - Вы не можете помочь сыну, - быстро ответил отец Владимир. - Вы можете помочь только себе. Чем сильнее в душе Демон, сильней и Бог. Ищите в своей душе эту Силу. Постарайтесь ее открыть. Но только - в себе. Только так вы поможете сыну.
  Я вдруг поняла, что священник увидел во мне отблеск своей матери, именно поэтому он так много уделил мне внимания. Но мне стало обидно - чем я могла так напомнить ему мать? Ведь я совсем, совсем другая. И потом отец Владимир был старше меня. Неожиданно я посмотрела вниз, оглядела себя со всех сторон:  вид у меня оказался действительно жалким.
  Я скорбно молчала. Что я могла сказать? Признаться, что у меня остались одни гроши? Что мне негде жить? Если я вернусь в свой город, в привычный мир, разрушивший меня - то пропаду? И что буду делать здесь, в этом незнакомом  городке? Кто примет меня на работу  в таком нищенском одеянии?
  Находясь в постоянном движении, рыская по дорогам бесчисленных сел, я была будто добровольно взята в плен какого-то слепого намерения, хмельного вина. В продолжение этих бедственных дней я брела, как во сне, словно по тонкой пленке первого льда - простые слова священника тяжело упали и пробили его - я взглянула и ужаснулась. Грязное платье давно потеряло свой цвет и выглядело ржаво-серым, сандалии были разношены и связаны с ногами обрывками веревок. Руки - темные и исцарапанные, будто я продиралась сквозь колючий кустарник, а ноги... бог мой! Кожа от самых щиколоток  покрыта  какими-то незаживающими темно-красными пятнами. Я приобрела их после одной неосторожной ночевки в лесу. Утомленная дорогой, я рухнула в низкий  кустарник, с пряным, одурманивающим запахом. Фиолетово-малиновые цветы, как выяснилось утром, оказались ядовитыми - кожа ног  горела, потом появились эти мокнущие пятна. Про волосы и говорить было нечего - я горестно провела по ним рукой и насупилась:  впервые в глубине своей души я услышала тихий плач униженной гордости. Что мне было делать? Мои ноги в нелепых сандалиях непроизвольно и незаметно повернулись на дорогу - мне хотелось как можно скорее убраться прочь. Какой невыносимо тяжелый и мучительный был сегодня день! Воздух сухой и тяжелый, пресыщенный светом… Будто нарочно, невдалеке, за густыми зарослями ивы, жалобно заржала лошадь, потом послышался легкий топот копыт и снова, уже издали - неприятные, раздражающие слух, крики…
  До меня, наконец, дошло, что настал конец пути - я нашла своего священника.
  Я втайне надеялась, при одном взгляде на него приобрести определенную устойчивость, быструю опору. Я хотела, чтобы перемена свершилась сразу, как-то внезапно, а не капля за каплей. Сразу! С льдины, на которой я неслась по ревущему  водовороту, сразу выпрыгнуть на прочный берег, на землю!
  Моя опора оказалась  совсем не такой, как я ожидала. Огромный могильный крест, подгнивший  в нижней части своего тела, спрятанный в земле, вдруг рухнул на моих глазах, подняв облако  песка и пыли. А что я ожидала, кроме этой кучи трухи?  Что священник предложит мне древнюю священную мантру, глоток святой воды или небывалый священный заговор, прочный и надежный, как ключ и замок?
  Что значили для меня эти рекомендации - про Светлого Бога?
  Смысл их не проникал в меня, как не доходит свет в редкостные  расщелины бездны. Пока я слушала отца Владимира и кивала головой в такт его словам, я что-то ощущала, но очень смутно…
  Я обманулась… Так, когда нет денег, нищему обычно отвечают: «Бог подаст».
  Мне казалось, даже сердце мое отказывается работать. Жизнь оказалась неподвластной мне - она требовала большей тонкости, особого умения приспосабливаться к новому. Я предположила, что сам священник, не зная избавления, закрыл свою книгу, как смыкает зима уста рекам. Он спрятался от себя в монастырь, но разве для меня это выход? Что мне оставалось делать? Продолжать жить в теле переломанных костей и разорванных внутренностей, борясь за каждый вздох? Лучше бы он дал мне пузырек с настойкой из земляных червей, убедил в ее силе, сказав, что нет лекарства сильнее и надежней…
  Священник потянул меня за руку. Как обиженный ребенок, еле сдерживая слезы, боясь показаться слабой и навязчивой, вовсе не желая этого,  я вырвала руку и пошла, не оборачиваясь. И что я ожидала? Склоненное к себе лицо, полное любви и сострадания? Разве я могла  позволить в отношении себя такую роскошь? Но, не признаваясь самой себе, в глубине души, я все же отчаянно ждала, что он меня остановит - так в минуту опасности, дети -  во что бы то ни стало - стремятся в объятия родителей.
  И это действительно произошло, вновь почувствовав  прикосновение его руки, горячее желание помочь, я уже, не таясь, повернулась и рыдала у него на груди - и это было самое лучшее и единственно необходимое, в чем я нуждалась…
  - Оставайтесь на несколько дней в монастыре. Куда вы пойдете?   За эти дни я найду вам работу. Можно сказать, что я уже знаю, где вы будете  работать.
  Он быстро шел, огибая легкие ветви буро-красного цвета, а я, тихо всхлипывая, покорно бежала за ним, как заблудшая овечка за пастухом.   Церковь, монастырь, новая работа… я попадала в особый, совершенно новый мир, в котором все мои чувства разом обострились и откликались на любое движение. Под ногами было великое множество блестящих каштанов, наступая на них дырявыми  подошвами сандалий, я их больно чувствовала. Как же раньше я ходила по камням?
   Навстречу нам шла пожилая благочестивая женщина в длинном черном платье, отец Владимир негромко и быстро переговорил с ней, и мы двинулись дальше - к  постройкам из красного кирпича, окруженным великолепными клумбами роз. Во всем, что окружало меня, чувствовался особый порядок, какая-то спокойная правда, и это успокаивало лучше, чем слова священника.
   Как-то быстро и неотчетливо промелькнули последующие события и разговоры, и вот я - в долгожданной горячей воде! Как блистали и сверкали эти струи, я блаженно плескалась в них, кружилась и брызгалась, во все стороны летели и стучали капли. И мне не надо было вздрагивать и пригибаться от каждого шороха! Я намыливалась непередаваемо душистым мылом, почему-то дрожали руки, лихорадило все тело, я фыркала, как лошадь, и то и дело пыталась расчесать и разредить пальцами свои спутанные волосы. Обмывая груди и бедра, стекая по ногам, струясь по ступням, вода смывала и уносила прочь  мое скитание и дурные видения. Журча и шумя, хлеща паром, она будто подговаривала меня, тайно склоняла или подстрекала: «Ты пришла ненадолго, времени мало, так мало, торопись»…
  Трапезная была большая и светлая, из свежего и пахучего дерева, возможно, сосны. Со всех округлых окон струился мягкий вечерний свет…
  Я опоздала на ужин. За столом сидели кроткие женщины в одинаковых длинных платьях, молодые и старые послушницы, тихо и молчаливо они ели, передвигали чашки, брали из больших и глубоких тарелок хлеб. Я села, куда мне показала рукой, по-видимому, самая старшая или главная, она была невероятно приветлива: всем своим небольшим и полным телом, белыми руками, прямой посадкой головы на мягких и женственных плечах, открытым взглядом серых глаз. Кое-кто, из тех, кто закончил скоромную трапезу, мешкались,  исподтишка бросая на меня любопытные взгляды. Что привело их сюда:  искренняя набожность или что-то другое?
  Сероглазая женщина отвела меня в монастырские покои,  открыла келью - маленькую комнатку с двумя  окошками на уровне земли, и, не донимая меня расспросами, удалилась. Я осталась одна. Несмотря на вполне защищенное пространство, меня пугала надвигающаяся ночь. Хмурая, необъятная ночь в чужом городе… Я печально села на деревянную койку, скорбно обхватив колени руками, закачала утомленной головой: вверх, вниз, вверх, вниз… Мысли, против моей воли, всплывали на поверхность, как черви из грибов, опущенных в соленую воду…
  Перед глазами плясала безумная мать священника. Схлестывая листья с кустов и целые сучья, она уходила  все дальше и дальше в лес, кружась черными полотнами похоронного платья, дергаясь, как заводная, без передышки. Я вдруг вспомнила, где видела ее - в отделении милиции, куда меня впервые забрали на вокзале. Это была старуха, сидящая со мной рядом. Неужели она?  Небывалое совпадение…  Говорить ему или нет?
  Я встала с кровати и стала ходить по комнате. Сколько же времени я готовилась к разговору с отцом Владимиром? Сидя в игровом зале, бредя по дороге, лежа в траве, я постоянно прокручивала в голове все мыслимые варианты исповеди, но всегда получалось так, что я живо и подробно, по порядку,  рассказывала ему о всех своих бедах. И что же получилось в действительности?
  При одном взгляде на него у меня словно язык присох  к гортани, я смогла выдавить из себя несколько незначащий слов, которые не выражали и сотой доли того, что я пережила и в данный момент испытывала. Понял ли он? - огромную значимость - для меня - нашей встречи? Может, я не смогла все выразить словами? И у него создалось впечатление, что небрежно гуляя по селам, я случайно набрела на него?
  Неуловимая суровость, потусторонняя отрешенность его лица вспугнула меня. Или изысканная утонченность рук, тела? А вот он - напротив, будто он ожидал меня, а не я его. Легко и необычайно красочно, ничуть не смущаясь, он смог рассказать мне почти всю свою жизнь. И я, стараясь угодить, почтительно останавливалась, с нетерпением дожидаясь, когда он переведет дыхание, и снова продолжит. Как так получилось? Его грустная судьба, этот живой приступ тоски не выходят у меня из головы. Какие-то слова пробились в мое сердце и надолго остались - я даже испытала легкую зависть. Никогда, никогда не смогу так искренне открыться…
  Я снова пришла в состояние неустойчивости и неопределенности. Но разве кому об этом расскажешь? Я верила отцу Владимиру и не верила, я хотела остаться в этом городе и с такой же силой рвалась обратно. Я вся колыхалась и вздымалась волнами, как океан. Миллионы тонн воды, способные изувечить целый город… И как океан, поколебавшись некоторое  время, обретает неподвижность, и на его ровной литой глади отражаются лишь облака, так и я, не в силах совершить свой выбор,  покорилась воле священника  и слепо пошла за ним…
  Наутро он предложил мне поработать домашним учителем  десятилетнего мальчика, родители которого часто были в отъезде.  У мальчика была редкая болезнь ног, и началась она не далее, как два года назад. Он почти не ходил, пропустил много занятий, в мои обязанности входило – восполнить недостающие пробелы в знаниях и продолжить дальнейшее обучение.
  - Работа для вас, - улыбнулся отец Владимир. - Не придется ломать себя, перестраиваясь на что-то новое. Семья отличная, я их хорошо знаю. Завтра пойдем знакомиться, и если вы им понравитесь, а я в этом полностью уверен, сразу приступите к работе.
  - Сразу? - удивилась я, и сама толком не поняла, чего я испугалась. Того ли того, что не была до конца уверена в своем внешнем виде? Или страшилась расстаться с монастырем, где  могла видеться с отцом Владимиром?
  - Да лицо как лицо, - весело рассмеялся священник, - очень милое, хотя, в настоящий момент немного испуганное. Сегодня парикмахер, а потом Марья Сергеевна подберет вам одежду. А мы с вами, конечно, будем часто видеться.
  Ну, спрятаться от него не было никакой возможности, он все ясно видел и отлично чувствовал. Я улыбнулась в ответ. Разумеется, я не считала себя, как он выразился, «милой».  Сразу же после своего купания я внимательно рассмотрела себя в зеркало. Я сильно похудела, и вероятно, никогда в жизни столько не весила. Ключицы костляво выпирали из-под выреза платья, пришлось с Марьей Сергеевной (это была та женщина, что отвела меня в келью) подбирать такое платье, чтобы ворот приходился под самое горло. Зато  на загорелом лице глаза смотрелись ярче и казались огромными - ярко-зеленые, в коричневую крапинку. Губы обветрились на солнце и приобрели темный оттенок, какой бывает у индианок, а волосы, наоборот, стали светлы, как ковыль. Все молодило  мое лицо, а может, виновата была моя новая стрижка? Всю жизнь я носила длинные волосы, скручивая их на голове в незамысловатые пучки, или  завивала  в мелкие кудри, как это делали старшеклассницы.
  В настоящий момент, ввиду особого состояния волос, недовольная парикмахерша, похожая на горбоносую цыганку, перекрашенную в рыжую, добросовестно повертев мою голову в разные стороны, обкорнала меня, сообразуясь разве что со своими детскими фантазиями. Я стала похожа на прилежного мальчика: пушистая челка смешно топорщилась над моими выгоревшими бровями. Светло-золотистая  щетинка, что покорно стояла по всей голове, щекотала ладонь.  Я казалась себе лысой и почему-то голой. В соседнем кресле сидела красивая женщина и с удивлением смотрела на меня. Как она была любовно ухожена - от головы до кончиков пальцев! Волосы у нее были чудесные, палево - светлые, пряди сверкали и искрились, но, несмотря на их природное богатство, вторая парикмахерша - худенькая и черноволосая - продолжала привычно хлопотать над этими блестящими зарослями, бережно втирая и брызгая чем-то невероятно душистым и розовым, похожим на земляничный сок . Меня поразило красное шерстяное платье, плотно обтягивающее ладную фигуру: округлую грудь, тонкую талию. Черты лица были немного кукольными, губы пухлые и капризные, светло-малиновые. Крупные  глаза были удачно оттенены лилово-синими стрелками; ресницы накрашены густо и аккуратно - волосок к волоску. Такая изящная, как хрустальный сосуд, незнакомка. Любуясь на себя в зеркало, женщина поправляла то локоны, то жемчужное ожерелье, украшавшее ее белую шею. Тайная, сказочная жизнь, дверь в которую мне наглухо закрыта…
  Первое время необычная пустота в моей голове пугала меня, дотрагиваясь до нее, я испытывала легкий шок. Любое платье болталось на мне, тело лишь неопределенно маячило под тканью, как длинная водоросль в темной воде…
Глава 9. Особняк
  Я несла себя в богатый дом, будто хрустящую рукопись с красными пометками на полях: « исправить», «отрастить», «сшить», и страшилась, что не подойду, меня не возьмут, я окажусь непригодной, как оказывалась непригодной до этого - на всех направлениях своей жизни. Особняк, богатые родители - все напомнило мне об элитной школе. Весь мозг мой будто воспламенился - возгорелись огнем даже мысли. Я суетливо забегала вперед и забивала вопросами отца Владимира, неторопливо идущего рядом:
  - А мальчик? С кем он сидел раньше - до меня? Почему вы уверены, что меня возьмут? А кто еще живет в доме? Почему он заболел? Почему такой дом - как замок, и кто в нем жил раньше?
  Дом, действительно, был огромен и далеко виден издали - со всеми остроконечными башнями, устремленными ввысь, с богатым декоративным убранством из статуй и витражей. И пока мы шли к нему, отец Владимир неторопливо и обстоятельно рассказывал  все, что знал об этом доме и его обитателях.
  - Мальчика зовут Артур. Это очень умный и хороший ребенок, внезапная болезнь ног, конечно, плохо отразилась на его характере.
  Родители его… люди весьма богатые и увлекающиеся. Приличное состояние позволяет им вести образ жизни такой, какой им нравится, а они – большие любители путешествовать. Когда Артур был здоров, они ездили вместе. Оставить свое любимое увлечение они не в силах, даже ради сына. Его отец, Владимир Сергеевич, написал много книг об исчезнувшей цивилизации - древней Атлантиде. Повсюду, по всему миру  он ищет ее следы, я восхищаюсь людьми, настолько увлеченными, как он. В доме – огромная библиотека, и я благодарен семейству за то, что они любезно предоставили  мне возможность познакомиться со многими редкостными книгами.
  Элеонора - жена его, женщина весьма шаткая нервами, именно из-за нее они и переехали в это тихое место всего лет пять назад. Купили замок, весьма недорого, до революции он принадлежал  хозяину  богатейшего поместья. Сохранился прекрасный сад, пруд.
  В доме, помимо хозяев, живут массажист Костя, садовник Михаил Леонидович, прачка и стряпуха с племянницей. Есть приходящая прислуга. Владимир Сергеевич - человек довольно щедрый, у вас будет хорошая зарплата. У Артура недавно, буквально на днях, умерла старая няня, он был к ней сильно привязан. Несмотря на возраст, она следила за порядком в доме. Что я еще упустил?
  - Откуда вы все так хорошо знаете?- удивилась я.
  - Священник должен знать все.
  - Вы не ответили, почему решили, что меня возьмут на работу?
  Но отец Владимир не успел ответить - открывались ворота и мы ступили на зеленую лужайку. Навстречу, махая хвостом, выбежала рыжая собака, она с усердием  меня обнюхала. С удивлением оглядываясь по сторонам, я не знала на что смотреть и чем любоваться. Вдыхать хотелось больше, чем любоваться. Густой и свежий аромат источали бледные розы, окаймлявшие дорожку, по которой мы шли. За ними возвышались более высокие и развесистые кусты роз - винно-красные и бордовые, листья у них были голубовато-восковые, блестящие. Цветов было такое обилие, что они целыми кистями свисали вниз, даже высокие приспособления из светлого дерева были не в силах их удержать. Из-под моря  красных лепестков не было видно травы…
  - Здравствуйте, Михаил Леонидович, - сказал отец Владимир, и только тут я заметила садовника, высокого худенького старичка, стоящего невдалеке, под грушей. Тот вежливо и с достоинством поклонился.
  Поднявшись по высоким ступенькам,  мы уже входили в дверь, которую широко распахнул перед нами, полный мужчина лет сорока пяти-пятидесяти, с живыми и любознательными глазами. Он слегка напоминал медведя, вставшего на задние лапы, то ли виноваты были густые каштановые волосы, в изобилии торчавшие во все стороны, то ли своеобразное движение ног…
 Мы прошли в гостиную. Она представляла собой что-то среднее, образующееся при смешении разнородных вещей -  дело было вовсе не в том, что у немолодых родителей был маленький ребенок. Первая странность, к которой впоследствии привыкал глаз, была белая старинная мебель с золотой росписью - в виде полустертых  амурчиков и цветов. Витые ножки  стульев, стола и диванов, полукружьем расположенных вдоль комнаты с высоким  потолком, напоминали узкую щиколотку молодой девушки, всем своим юным телом стремящуюся как можно скорей оттолкнуться от пола. Огромный пустой зал, казалось, был полон веселого движенья и неуловимого шелеста. Совсем неуместными  казались  деревянные стеллажи книг, высокие, до самого потолка. Книг было великое множество, и по чьей-то прихоти они были расставлены не в соответствии с их размерами, цветом и качеством переплета, как было бы, вероятно, уместней в таком открытом для людей помещении, но были навалены и забиты в полки,  как придется. На  блестящем столе из белого мрамора помпезно стояла большая ваза, инкрустированная яркими камнями: бирюзой, лазуритом, и голубым опалом. Больше в комнате ничего синего не было. На стенах висело несколько аляповатых картин, написанных масляными красками, на многих  были изображены алые маки.
  Тяжелые шторы цвета темной вишни, подбитые золотым кружевом, раздольными  складками закрывали все окна. Их было, наверное, с десяток, этих окон - такой объемной и высокой показалось мне эта гостиная.
  - Здесь раньше устраивали балы, - тихо шепнул мне на ухо отец Владимир. Он наблюдал за мной, когда я крутила головой из стороны в сторону, разглядывая зал. В который раз он поражал меня своей наблюдательностью.
  Хозяйкой оказалась маленькая сорокапятилетняя дама, худая настолько, что даже я выпрямилась и горделиво расправила плечи. Ее худоба была не следствием диет, а имела причину в истерическом складе характера - это сразу было видно по отрывистым движениям всех острых  и выпирающих частей тела: плеч, рук и ног. Некрасиво смотрелись даже  коленки под плотным шелком, когда все мы, после знакомства и представления друг другу, уселись в белые мягкие кресла. Редкие и длинные волосы, серовато-пепельные, были высоко подняты над ушами, их поддерживала гребенка, украшенная стразами. Костлявые пальцы также были сплошь увиты разноцветными перстнями и кольцами, на темной ткани юбки лучились их блики. На хозяйку я поневоле обратила внимание, потому что она сразу же уставилась на меня ревнивыми и недоверчивыми глазами, похожими на воспаленные узелки.  Предположив, что в выборе учительницы за ней, как за матерью, будет решающее слово, догадавшись о ее непреодолимой склонности к сценам ревности, я незаметно старалась понравиться - хотя бы тем, что не обращала на ее супруга ровно никакого внимания. Муж ее был красив, весел и румян, он и то и дело вставлял в  беседу лукавые шутки, веселившие, правда, его одного. Да и весь разговор, перебирая общие темы, они вели  лишь вдвоем со священником. Правда, пару раз Владимир Сергеевич на меня быстро взглянул и восхищенно кивнул головой…
  Не было никакой возможности укрыться от немигающего и напряженного взгляда Элеоноры, он словно расщеплялся на тончайшие жгучие волокна. Ежась от них, я мечтала хлопнуть хозяйку по голове чугунной сковородой, представляя ее лицо после удара. Не дай бог, оставят нас вдвоем - я чуяла несколько минут гробовой тишины. Наконец, вздохнула с облегчением, когда отец вышел и вкатил в комнату инвалидную коляску с черноволосым надменным  мальчиком. Тот  быстро, почти не взглянув на нас, поздоровался и стал рассматривать потолок, будто впервые увидел по краям его золотую роспись цветов. Затем взгляд его, поблуждав, остановился на хрустальной люстре. Лицо его было болезненно-бледным, недовольная гримаса кривила выразительный рот. Я с удивлением увидела, что сбоку, на голове, у него была тщательно выстрижена  сеть паука - это было похоже на татуировку. Ноги его были прикрыты легким пледом, неожиданно для всех он натужно, помогая руками, вытащил ноги и сбросил плед на пол. Худенькие ножки казались мертвыми и закоченевшими.
   Я отвела взгляд…
  - Артур, - слегка прикоснувшись рукой к его голове, - мягко сказал отец. - Знакомься - это твоя учительница Вера Николаевна.
  Хозяином семейства я уже была принята на работу, что сразу показало, кто в доме главный. Я незаметно вздохнула, встретилась взглядом со священником, и,  не скрываясь, улыбнулась. Допив чай, Владимир Сергеевич объявил, чтобы завтра к восьми часам, не опаздывая, я приходила на работу. После этих слов он отвел меня на второй этаж и показал комнату, в которой мне отныне надлежало жить. Она была светлая и уютная: с широкой кроватью, аккуратно застеленной кремовым покрывалом, старинным торшером, стоящим у окна,  деревянным столом и двумя стульями- посредине. На  широких полках, прибитых к стене, стояли две рамки для фотографий, но снимков в них не было. Рядом лежал моток белой шерсти. Может, здесь жила прежняя няня? В комнате стоял запах лесного одеколона.
  Вещей у меня почти не было. Надо было еще успеть проникнуться доверием к этому скоропалительному движению судьбы…
  Словно спелый, но незнакомый плод, упала мне в руки эта новая деятельность, несмотря на то, что я была учительницей начальных классов, мне предстояло жить с этим мальчиком, находиться с ним круглосуточно, ведь буквально через несколько дней его родители   надолго покинут усадьбу.
  Зарплата была в три раза больше, чем в элитной школе, питание бесплатно. Я смогу скопить денег, и, возможно, куплю себе квартиру. Если сложатся мои взаимоотношения с мальчиком...
  И напрасно я вообразила, что главным в доме являлся Владимир Сергеевич, и что именно он взял меня на работу. Отец Владимир, провожая меня этим же вечером в монастырь, легко разбил мою очередную иллюзию, тем самым еще раз подтвердив тот факт, что женщины не всегда бывают проницательными. Я пропустила то неуловимое движение ребенка, легкий наклон головы - которое и явилось решающим. До меня он уже отверг многих учителей, практически всех, и худо-бедно с ним по учебникам занималась  старая няня. Я так и не получила ответ на свой вопрос - почему священник был так уверен, что я понравлюсь Артуру. В конце концов, это было не столь важно…
  Первым, кого я увидела на следующий день, был массажист Костя. Он стоял перед домом, расслабленный, в белом теплом костюме, и прищурившись от солнца, беззастенчиво следил, как я приближаюсь. Смуглая бычья шея, широкая грудь и курчавые черные волосы на миг привлекли мое внимание. Не поздоровавшись, он весьма  бесцеремонно обратился ко мне:
  - Я могу предложить вам массаж. Разумеется, бесплатно. Какой вы предпочитаете: маньячный, мазохистский или садистский?
  Возможно, это была шутка, ведь он тут же сам неудержимо рассмеялся, показав целый ряд плотных и белых зубов, но меня она покоробила, я вовремя не сообразила, что нужно ответить. Все мне в нем не понравилось: небритое лицо, широкий нос, волосатые руки и грудь, крупные яркие губы. Насмешливо- обнаженные глаза… На вид ему было лет тридцать пять. Почему его взяли на эту работу? Отец Владимир рассказал, что Костя очень хороший специалист, он многих , даже совсем безнадежных,поставил на ноги, родители мальчика верили в него. К тому же это была своего рода экономия - ребенка надо было купать, переодевать, выполнять с ним все процедуры, которые делают с подобными больными. Кроме Кости, Артур никого к себе не подпускал, и видимо, поэтому  тот возомнил, что имеет какие-то особые права в этом доме. Мне никогда не нравились красивые мужчины, я всегда их опасалась…
  У мальчика были больные ноги, он был прикован к инвалидной коляске. Все дни напролет он только тем и занимался, что сидел у компьютера, играя в различные игры. Особенно он любил ужастики - оторвать его от них было невозможно. Артур  был неуправляем, упрям и своеволен. Любую мелкую провинность со стороны прислуги он воспринимал как драму и немедленно бросался тем, что мог достать рукой со стола или полки. Как же он порой изматывал всем нервы - худенький человечек, похожий на маленького злодея! Бывали дни, когда его до исступления раздражало все: от массажного масла у него чесались ноги, от пирогов болел живот, от солнца резало глаза. Он не давался  стричься, глаза его были полны ненависти - это доводило всех до изнеможения. Только Костя относился к его истерикам с юмором - похоже, он шел по жизни легко. Он спокойно садился с газетой куда-нибудь в дальний уголок и словно исчезал. Много учителей сменилось за это время, и всех их выгнал сам Артур. Ни о каком психотерапевте не могло быть и речи,  лишь изредка ребенок разрешал осмотреть свои ноги врачам.
  Нет, мне определенно не везло. Артур держался со мной примерно так же, как и я с ним - настороженно и отстраненно, как с незнакомым зверьком. Я не настаивала, и не проявляла никаких эмоций, когда он отказывался со мной заниматься. Завтра, значит завтра…
  Комнат в доме было много: кабинет Владимира Сергеевича, отдельные с супругой спальни, столовая, игровая  и учебная -Артура… Моя  находилась на втором этаже, там был длинный коридор, дальше маячили обитые черной кожей  двери -  в них я никогда не заглядывала.
  Стряпухой, так  по старинке ее все называли,  оказалась черноволосая полногрудая женщина лет шестидесяти пяти. Звали ее Ариадна. Большое лицо ее, с нездоровой коричневой кожей, портил полузакрытый глаз и искривленный рот - похоже, у нее когда-то случился инсульт. Маленькую головку покрывали короткие и блестящие волосы. Несмотря на крупное и рыхлое тело, ходила она быстро и ловко, слегка припадая на левую ногу. Странные чувства она у меня вызывала - все мне в ней нравилось, даже обезображенное лицо, а вместе с тем, что-то пугало и даже отталкивало. Встретила она меня  приветливо, называла не по имени, а «рыбкой» или «кисой». Готовила просто сказочно, даже привередливый Артур редко отказывался от ее разнообразных салатов и пирогов. Первое время я часто приходила в ее хозяйство - небольшую пристройку к особняку. Половину комнаты  занимала хорошо выбеленная, настоящая русская печь. Здесь царил отменный порядок: кастрюльки блистели, стаканы и рюмки сияли, чугунки были тщательно выскоблены. На веревке аккуратно висели ароматные пучки трав, многочисленные склянки были плотно набиты разноцветными семенами и зернами - благовоние стояло невероятное. Толстые мясистые руки ее, покрытые красными родинками, находились в непрестанном движении - толкли корешки, что-то мололи, крошили и резали, ссыпали в новые банки.
  Спала она за стенкой, в небольшой комнате, вместе со своей племянницей: болезненно-тучной девушкой с сонными глазами - апатичной, угрюмой и молчаливой. Как я поняла, родители у нее умерли, и кроме тетки, никого не было. Она и жила с ней, вроде как помогая по хозяйству, на самом деле бестолково путаясь под ногами. Ее Ариадна могла хлопнуть по заду половником, грубо обозвать «коровой, сидящей на моей шее», но когда стряпуха незаметно смотрела ей вслед, глаза ее теплели.
  Я привязалась к Ариадне, у меня тоже, кроме нее, никого в доме не было. Но была некая странность - нелепая и до конца мною не понятая. Когда уезжали хозяева, она становилась невероятно блажной и скупой, и в зону этой скупости попадала именно я. Изображая из себя хозяйку, она смешно распрямляла плечи и поднимала грудь, величаво задирала нос вместе с косматыми бровями - только Артура она и боялась. Так вот, еды за столом она мне выделяла мало, вначале я приписала это забывчивости, когда она наливала мне треть тарелки супа и бросала в миску ложку картофельного пюре. Потом я заметила в этом какую-то упорную и вероломную настойчивость, граничащую с ненавистью. А иначе - как можно было объяснить то, что она резко урезала мои порции? И всегда при этом, воинственно подбоченившись, жеманно спрашивала: не желаю ли я еще чего-нибудь? Я робко отвечала: нет, спасибо.
  Я перестала ходить к ней. Никто, разумеется, не замечал нашей тайной вражды, как и того, что я постоянно голодала. Да разве мне много надо? Булку да стакан киселя, которого я не смела спросить! Как же они все ели! Костя и Ариадна с племянницей. Едят себе да едят - хрустят  румяными пирогами, грызут колбасу, глотают сочные котлеты - у меня даже в глазах темнело. Садовник, он же и сторож, ел у себя в саду, в крошечном деревянном домике. Прачка редко бывала за столом, но иногда я ее видела. Она была чем-то похожа на акулу - большим ртом, расположенным ниже, чем у обычных людей и утолщенным посередине телом, покрытым дряблой серой кожицей. Свисающим, стелящимся и ползучим, как повилика, голосом она тихо нюнила - подать то или другое блюдо,  заглатывала куски, не жуя - ну, акула и есть.
  Оставшись без покрова природы, без ее мощной целительной защиты, я вновь становилась жалким и беспомощным существом. Я снова боялась этой жизни, и не верила в ее силу…
  Как же мне опостылела эта комната с кисейной занавесью и покрывалом, которое хотелось коварно изодрать. Не читалось под горящей свечой, не лежалось в мягкой перине - лучше б я мела своим подолом худые дороги и сосала сухари, чем ежедневно входила и выходила, входила и выходила - бесконечное число раз - из этой комнаты! Над потолком слышались редкие звуки, будто по крыше цокало мелкое стадо овец, блеющие звуки то замолкали, то вновь усиливались.  Может так по ночам завывал ветер?
  Терпи да терпи! Сиди за столом, с жадностью глядя на полные дымящиеся тарелки, благородно сцепив губки, отламывай по кусочку, как мелкая птичка - когда хочется засунуть в рот весь - жирный и сочный, ароматный кусок мяса!
  О, эти прекрасные черты радушной и хитрой старости, пропитанные одним равнодушием! Этот слащаво-терпкий, издевательский голос, от которого вяжет рот! «Не хочется ли вам, рыбка, чего-нибудь еще? Может, принести сыра или колбасы?»
  - Нет, благодарю, ну что вы. Я сыта, спасибо.
  Однажды, в глухую полночь, проберусь в ее погреба, изгрызу все запасы еды, выпью из бочки вино, и ударю напоследок палкой по изуродованному, спящему лицу! И расправив крылья, унесусь прочь из этого чудовищного замка - с увечным  ребенком, похабным массажистом, жадной поварихой…
  Где дышат, открывая пасти, шипя и потрескивая - одни гадюки…
  Моя комната ревела беспомощной яростью. В скитанье я не ощущала такого голода, как здесь. Если бы испытала что-либо подобное -  давно бы вернулась обратно. У меня проснулся нечеловеческий, волчий аппетит, даже воздух в комнате был голодного, сосущего оттенка. Я спускалась ночью в сад - грызла поздние яблоки, пока не начинало ломить зубы. Скоро зима, получу жалование… Как же нам с тобой худо жить, неуклюжая моя Вера Николаевна! Пойдем, хоть напьемся воды…
  Я безуспешно пыталась выжить на дрожащей палубе тонущего корабля. Я ли ошиблась - сбилась с пути, отец ли Владимир, направивший меня сюда - не все ли теперь равно?!
  Когда приезжали родители, Артур становился просто невыносим, и даже переставал спать - в доме воцарялось угнетенное больничное настроение. Его несносное поведение, казалось, изнуряло родителей настолько, что проведя со свои ребенком несколько тревожных недель, они вновь спешили в путь, придумывая себе новые и новые цели.
  В поисках следов древних атлантов они путешествовали по всему миру, мечтая найти останки их  захоронения - пятиметровых фигур с вытянутыми черепами. Я видела эти снимки -  на песке лежал огромный скелет, и человек, стоящий рядом, был не больше его пальца. Владимир Сергеевич считал, что после всемирного потопа атланты расселились по всему свету, чтобы передать людям свои знания. Бескрайние степи, земли и горы - хранили их тайны. Найти бы хоть клочок папируса - вышла бы новая книга…
  Когда Владимир Сергеевич рассказывал, лицо его необычайно светилось, он весь оживал и воскресал, будто брал откуда дивные запасы красок. Он вставал с кресла, начинал взволнованно кружить по залу, заражая меня неведомой страстностью. Безразличная к далеким предкам, я заворожено слушала его.  Элеонора настораживалась, скользила по мне отсыревшими глазами и недовольно морщилась...
Когда они уезжали, все вздыхали с облегчением…
  Постепенно я привыкала к мальчику. Неохотно он отвлекался на уроки, его спасал природный ум и сообразительность. То, что ребенок его возраста постигал за недели и месяцы, Артур усваивал за считанные часы. Порой своими расспросами он ставил меня в замешательство. Его, как и Пашу Седова, многое интересовало, вот бы они подружились! Он был капризен, мог неожиданно ощетиниться и забиться в истерике, но так же внезапно успокаивался и мог искренне попросить прощение. То он был ласков, как котенок, то невероятно мнителен, везде и повсюду видел врагов и предполагал, что над ним все смеются. Иногда он легко и охотно что-то рассказывал и тогда был похож на обычного, здорового ребенка. Но так же внезапно он замолкал, лицо его каменело, он больше не отвечал на вопросы, и  ни на что не реагировал.  Глаза его бесцельно блуждали по окнам, не останавливаясь ни на чем, и были одичалыми и горестными, как у взрослого старичка. В эти минуты он так мне напоминал моего сына! Что происходило в его голове? Почему он был таким? Я не знала, и ничем не могла ему помочь.
  Невыплаканные слезы превращались в ночные кошмары, полные смертного крика. Плохо спали мы оба - я и Артур. Я торопила события, я жаждала убыстрить бег самого времени, я вообразила, что пробуждение личной силы сопряжено с большой деятельностью, искала ее повсюду - и не находила. Я пыталась зачерпнуть горсть воды с ревущего горного потока, который грозил опрокинуть меня, как куриное перышко - и в страхе отскакивала в сторону. Но ночам кусала ногти, меня лихорадило, болели ступни - но ничего, ничего не наступало.  Надо что-то делать, иначе я опоздаю, и будет поздно. Но именно эти слова роковым образом вводили меня в состояние полного отупения.
  Читаю все подряд, не понимая ни строчки….
                Глава 10. Беседы со священником
 Отрадным в этой жизни мне оставалось одно - видеть отца Владимира. Я дожидалась его по выходным после вечерней службы и как долго я ждала эти выходные! Порой я стояла  в церкви, слушая такой дорогой мне голос. На улице я смиренно ходила возле кустов сирени, ведь его всегда окружали страждущие. Но даже увлеченный беседой, он изредка взглядывал на меня - или мне это только казалось? - с как-то особенной и тайной грустью. Я обо всем забывала, и с наслаждением смотрела на него, улыбаясь. Рассказывал ли он кому-нибудь о своей матери, и знал ли кто, кроме меня, его прежнюю жизнь, его историю?
 Мы шли, как и в первый день нашей встречи, вдоль облетевшей акации, к его любимой скамейке. Иногда вовсе не садились на нее и долго гуляли вдоль полей.
 - Однажды приехала  мать, чем-то похожая на тебя. Приехала издалека, я ходатайствовал, чтобы она пожила у нас в монастыре. Целыми днями она молилась - ее сын был игроком. Я пытался помочь, что-то объяснял. Но случайно проходя мимо, я услышал о чем она просила небеса: вернуть то время, когда сын жил с ней - чтобы все было, как прежде. Я не выдержал, обернулся к ней и тихо сказал: «Это невозможно. Ваш ребенок вырос. Примите это».
  Она как-то странно взглянула на меня, поправила на голове платок и молча пошла к выходу. Что-то заставило меня двинуться за ней следом. Она открыла дверь, повернувшись к церкви, три раза перекрестилась, и низко опустив голову, спустилась по ступенькам. Прошла еще пару шагов и упала - у нее отнялись ноги. Она прожила в монастыре совсем немного, не больше недели, и умерла. Я был в отчаянии. Я никому, никому не мог помочь, более того - я убил эту женщину.
  - Вы часто видели людей, страдающих игровой зависимостью? – я быстро задала вопрос, чтобы отвлечь его от тяжелых мыслей.
  - Часто. Но не самих игроков или наркоманов, нет, обычно  приезжают их матери или возлюбленные. Но даже самыми ужасными страданиями они никого не спасали.
   Глядя на них, я часто думаю, как они молятся? Я волновался об этом, как волновался бы любой врач - какие таблетки глотают его пациенты? Нет, нет, это вовсе не нравоучения или проповеди, вовсе нет.
  Моя мать не справилась, она не выдержала. Она часто ходила в церковь и молилась обо мне. Просила ли она Бога, чтобы я излечился – любой ценой? Или просила Дьявола - забрать ее душу взамен моей?
  Я смотрю на этих матерей и с ужасом вижу на лбах - будто Каинову печать, клеймо, рок или проклятье. Молитвы - это опасное царство. В каком состоянии их читаешь, в тот мир и попадаешь. Есть миры кромешной бездны и отчаяния, откуда не долетает ни одна молитва. В тяжелом состоянии взывая к Богу, твою молитву перехватит лишь ловкий Демон. Слова - это же энергия, привлекающая себе подобную.
  Но никто в мире не попадает в бездну без своего согласия на это.
  Разве вы могли уберечь сына от его судьбы? Каким способом вы могли это сделать? Угрозами, молитвами, притворством, хитростями, уговорами? Моя мать была верующей, но разве она могла спасти меня от уроков, уготованных самой судьбой?
  - А вы сами, видели Демона? – спрашивала я.
  - Демона, к сожалению нет. А вот во время благодарственных молитв я научился видеть - как с людей, будто черные груши, осыпаются темные пятна и разбегаются в стороны.
  Священник являлся для меня единственно реальным и надежным существом - в этом незнакомом месте. Я верила что он может предупредить или предречь -  гибельность и спасительность того или иного поворота моей судьбы.
  Возможно, меня невзлюбили в особняке из-за того, что я пыталась держаться независимо, когда внутри меня бушевали тайфуны. Даже когда я была образцом любезности и предупредительности, то, скорее всего, напоминала плавучую ледяную гору, отколовшуюся от прибрежного ледника, высокомерную и молчаливую. Опасаясь насмешек, я почти совсем перестала разговаривать. Никто не ведал, насколько я чувствовала себя беспомощной и перепуганной. Я пыталась ничего не чувствовать, ни о чем не думать - все было напрасно. Я была чужой, отверженной и бесконечно одинокой.
  Весь мир для меня сузился  до единственно необходимых  походов, поддерживающих  во мне жизнь. Туда и обратно, туда и обратно…
  Едва я видела его внимательные глубокие глаза, с тихой грустью обращенные ко мне, их высший свет, то мрачные думы, которые одолевали меня, мгновенно испарялись, как дым. Моя последняя надежда, смутная и горячая…
  Не всегда я понимала отца Владимира, но его голос - мягкий, осязаемо-бархатный, я могла слушать до бесконечности. Я пыталась задавать вопросы, но боялась попасть невпопад. Едва поспевая за ним, блаженно заглядывая в бледное лицо, я послушно кивала головой - часто казалось, он разговаривает сам с собой…
  - Отыскать в себе свет, и чем сильней и могущественней он будет, тем быстрей сгорят в нем все  Демоны вашего сына, весь его мрак. Разве не наступила пора - чтобы ваше ожиданье Светлого Бога, наконец, явило свой плод?
  Есть особая красота в любом поединке, в любом противостоянии. И красота эта заключается в том, что всегда побеждает лучший…
  - Каждый день я вижу сотни людей, и знаете, что самое страшное? Разве есть такие печали? чтоб так разучиться улыбаться? Увешенные вещами и заботами, люди склонились над своей жизнью, как над пасмурным дном.
  - Где вы предоставляете место - даже самой малой мечте?  Смотрите, теснясь, чувства и мысли  входят и выходят из ваших домов, как хозяева, не спрашивая разрешения. Вина, страх или отчаяние, все эти чувства только усиливают разрушающую силу вашего сына. Вы не только не помогаете ему, более того, вы мешаете ему, своими эмоциями удесятеряя силу эго черного вихря. И почему, по какой причине? - вы вообразили себя почти богом!
  - Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, - упавшим голосом произнесла я.
  - Только то, что вы – смертны. Хочу напомнить простую истину - не приписываете себе свойства Бога, который один совершенен. Ведь, я полагаю, казнив себя, вы воображаете себя кем-то очень значительным, лишенным права совершать ошибки.
 И никогда и никому не дастся тяжелой беды - без какого-то глубокого божественного замысла.
  Я верю, что мы со всех сторон окружены знаками, посылаемыми свыше.
  Небеса расставляют акценты на событиях таким образом, чтобы человеку становился понятен их тонкий смысл и роль в его жизни. Внимательный умеет читать эти знаки, что позволяет ему совершать меньше бессмысленных усилий.
  Порой другой человек видит знаки ангелов-информаторов других людей, и может помочь. Но я пока вижу так смутно, будто сквозь плотный и белый туман слабо что-то проступает, но что? Мы с вами каким-то образом связаны - я должен что-то выполнить, что-то очень важное, возможно, не для меня. Это как цепочка, без одного звена она прервется. Но доказательством того, что я все сделал как надо, будет одно - я найду свою мать - живую или мертвую, больную или безумную, ее могилу…
  Точно также и вы, раскрыв свою силу, получите  награду - в этот день ваш сын навсегда избавится от игровой зависимости.
  - Какие знаки? Вы считаете - я должна что-то понять в этой семье?
  - Я не знаю. Но в тот день, когда вы пришли, перед самым вашим приходом, ко мне обратилась эта семья с просьбой найти учительницу. Я удивился, у меня не было ни одной знакомой учительницы. И вдруг пришли вы.
  - Я не понимаю, не понимаю, отец  Владимир, как я должна измениться? Я, правда, не знаю, что это такое? Я не знаю, не знаю, где отыскать Светлого Бога… Я даже интуитивно не представляю - что это такое? Само слово «Бог» вызывает у меня отторжение и непонимание, а «Светлый» - лишь раздражение.
  - Он проявляется на каждом шагу, каждый миг открывает себя любому - с равной и постоянной силой - кто настроен на встречу с ним.
  - Почему же он не открывается мне? Почему ничего не вижу?
  - Вам не хватает личной силы. Чтобы увидеть - нужна сила. Вы по-прежнему слабы.
  - Как же мне набрать ее?
  - Поймать ощущение счастья. Совсем в другом месте, чем  предполагаешь. Поймать безмолвно и быстро, как кошка на лету ловит птицу.
  Перестаньте  выстраивать отношения таким образом, чтобы постоянно чувствовать себя обиженной и оскорбленной. Ах, угробили ее вероломные акулы и коварные  скряги, живущие в особняке! Искать спасительный смысл в бесконечных страданиях? Видеть в жизни - одно лишь бесконечное зло? Это неотвратимый лабиринт, блуждая в котором, никогда не увидишь свет…
  Ведь любя сына и пытаясь его спасти, ты желаешь найти свою собственную душу…
  Что стоит за вашими навязчивыми мыслями о судьбе сына? Что вы прячете от самой себя? Это и есть ваш личный Демон.
  Снимите с себя ответственность за судьбу сына. Таким образом, вы предоставите ему свободу. Возьмите ответственность лишь за свою жизнь, доверяйте себе - только так вы сможете впустить в свою жизнь чувства и чудеса - без чего жизнь любой женщины теряет свой смысл. Раскройтесь, как веер, силой и красотой, заполните ими - все пространство вокруг…
  - Никогда не совершайте того, что делают все люди - только то, что весь мир отвергает. И выбирайте самый сложный путь - как правило, он - наилучший.
  Станьте возлюбленной или ведьмой, Светом или Тьмой. Теперь это уже не важно.
  - Не важно - для кого?
  - Для личной силы. Это невообразимая загадка жизни, которая время от времени подбрасывает нам такие ситуации, при которых мы легко раскрываем себя – как тот или иной цвет. Какой - для личной силы не имеет значения. Засветись внимательностью ко всему, что можно взять как удачу, радуйся любой победе, озирайся, принюхивайся, как в лесу, и пробивай себе путь - но то, что тебе не нужно – замечать не надо.
  И крепко верь в себя. Ты уже послала во Вселенную самую сильную молитву, самый мощный призыв о помощи. Теперь расслабься и превратись в пустоту. С пустотой приходит Бог. С активностью – Демон…
  Стать возлюбленной… Я не смогла ею стать в этой жизни, но это не очень тяготит меня, ведь я совершенно не знаю - что это такое. Не слишком ли смелый совет - для священника? Почему он так говорит со мной? Незаметно перешел на «ты»…     - Ты отказываешься принять два равноправных начала Вселенной, Свет и Тьму, изучить их силу.
  Границы между ними неуловимы, высшие существа легко проходят ее. Люди в их мире - большая редкость. Уже много веков Боги редко спускаются в мир людей. А вот Демона увидеть не сложно -он всегда пытается проникнуть в человека, чтобы  управлять его поступками.
  Не бойся встретиться с ним лицом к лицу. Но знай, если такое случится - ни в коем случае не смотри ему в глаза, сделай вид, что ты его не видишь.
  - Почему?
  В открытой борьбе ты обречена. Эта фигура, как бы так можно выразиться,  архетипична, и втягивает в себя всю отрицательное и бесноватое, созданное человеческой мыслью. При открытой борьбе  Демон твоего сына, почуяв серьезную опасность, получит подкрепление от своего мира.
  - И я могу погибнуть?
  - Погибнуть, или сломаться. Тебе будут подстроен такой жизненный сценарий, который оплетет тебя, словно удав своими кольцами - выбраться будет почти невозможно.
  - Но вы же говорили, что сила человека невообразимо сильна и один человек может пропустить сквозь себя отрицательную энергию всей планеты.
  - Ты не веришь в это и потому эта информация лишена для тебя силы. Да и посуди сама, - о какой борьбе может идти речь? Восстанови для начала свою целостность…
  У тебя начался период испытаний. Тебя в буквальном смысле упирают в какую-то возможность спасения сына. Но ты почему-то не видишь или не понимаешь ее. Я также бессилен тебе помочь. Ты  где-то застряла или спишь. Но после этой, пусть и непонятой подсказки, тебе придется отрабатывать урок  уже своей жизнью…
  Я безмерно расстраивалась, слушая эти слова. Подтверждалось то, что я почувствовала в самый первый день - я всего лишь напомнила ему мать, и это глубоко тронуло и пленило его сердце. Мною он затыкал свою пробоину, искупал угасавшую вину. Именно поэтому он так часто был снисходительно–нежен и терпелив со мной. Я слушала его, строгого и всемогущего, и слабо возражала, исторгая из груди лишь задавленные звуки.
  Но всему приходит конец, я не оправдывала его надежд. Он не хотел быть просто подушкой для слез, мне надо было схитрить - пропустить несколько встреч, изобразить твердость духа.
  Мои встречи с ним  стали нестерпимо -мучительны. Глядя на его  собранную фигуру, наполненную какой-то  невыразимой правдой, я словно тупела. С некоторых пор я внутри, всем своим сердцем стала бояться предстоящих разговоров, шаги мои стали беззвучны, а голос - безнадежно тих. Идя за ним, я все чаще безмолвствовала, щурясь от солнца, вжимала голову в плечи, теребя концы нелепого платка.
  С мальчиком я обманулась, мы не сблизились, он по-прежнему отвергал меня. Костины шутки и подколки не веселили, а обижали меня, так долго болевшие люди избегают слишком здоровых и жизнерадостных.
  Я словно застыла в мертвой точке, стылой пограничной зоне. Ни назад, ни вперед - напрасно отец Владимир  дал мне компас, рассказал все ориентиры, я должна была, но не хотела двигаться дальше.
  Так мы устроены - чем сильней настроены на цель, тем больше негодуем и жалуемся на судьбу, поднимая пыль на весь мир. Чем больше колеблемся - тем быстрей замираем. Всегда находится  что-то  убаюкивающее или жалостливое, что неизменно  замораживает нас.
  Хорошо замирать в трескучем костре,  наполнившись его жаром, легко отправляться в путь, улетая вместе с огненными искрами ввысь. Но когда угли еле тлеют, где взять импульс? - когда руками лень пошевелить.
  - Зачем ты сюда забралась? - шептала мне серая тень, пляшущая за окном. Сменила одни горестные картинки на другие. Но те были твои, плоть от плоти, а здесь все чужое: ребенок, священник, усадьба, и ты никому не нужна…
  Я ничего не могла возразить. В моей душе по-прежнему выла и скулила одинокая волчица… Вечерами, когда засыпал Артур, а засыпал он рано, на меня нападала такая тоска – хоть в петлю лезь. Картины, одна чудовищней другой, теснились в моей голове.  Все они были связаны с сыном. Я снова представляла все беды, случившиеся с ним в мое отсутствие, и у меня разрывалось сердце.
  Только раз я позвонила домой. Никто не подходил, я слышала одни длинные гудки…
  - Алеша, - шептала я в трубку, вытирая слезы, ты знаешь -  чем сильней Демон, сильней и Светлый Бог. Слышишь, Алеша…
  Когда проходила тревога, наступала апатия, похожая на постоянную усталость…
  Я  напрочь забыла все. Все, к чему я привязывалась, было у меня отнято. Теперь глаза моего учителя  странно темнели и уклонялись от моей нараставшей потребности видеть его. Голос его стал резким и даже грубым, все чаще в нем проступали нетерпеливые нотки.
  - Все было хорошо, когда я жил с мамой. Но наступает момент разрыва, когда у выросшего ребенка начинается своя собственная жизнь. Как правило, он тяжело переносится одинокими женщинами. Это всего лишь болезненная привязанность, которая проистекает не от любви к ребенку, а от ее недостатка. Ко мне приходят много матерей игроков, наркоманов - и все они слезно молят Бога, чтобы дети вернулись, чтобы все было как прежде. Это невозможно - я прихожу в отчаяние от того, что никому не могу помочь. Ведь единственное спасение для них - преодолевая боль, наполнить свою жизнь любовью, смыслом, полнотой.
  Повышенная привязанность - корабль в пучине. Маленький ребенок зависим и ласков, он дает много положительных эмоций. К этой энергии привыкаешь, расстаться с ней тяжело. Страшно произнести эти слова, но в мире не так много матерей, подлинно любящих своих детей. Для этого нужна огромная сила, непрерывная связь с непостижимым…
  Что вы все хотите? Почему свою пустоту - требуете у Бога заполнить ребенком, заботами о нем?
  Вам легче умереть, чем раскрыть в себе Свет. От вас бегут дети -куда угодно: в бродяжничество, в дурные компании, они готовы воровать и убивать, только не видеть ваши назойливые, липучие, агрессивные, требующие, истязающие душу, несчастные, потерянные глаза. Хоть на край света…
  И спроси любую из вас: она будет несказанно удивлена правде -она не любит свое дитя… она не любит себя. Ее любовь похожа на жалкое подаяние нищему - на кусок хлеба, несколько копеек. Ажурная любовь, вся в сквозных дырках. В подлинной любви нет страха: как алмаз, она  превосходит все явления блеском и твердостью.
  Но ваш панцирь слишком непробиваем, крепко держась обмана, вы отвергаете эту правду - и вот вам за это все ужасы.
  Вы хотите загнивать, но вместе, прозябать - да вдвоем…
  Пока сама жизнь, настойчиво и с силой, не распахнет свои ставни, не разведет вас в стороны. Часто только с вашей смертью взрослые дети получают возможность выполнить свое предназначение. Пока вы живы, ваш эгоизм  пытается задержать и заморозить взросление.  Держать возле себя взрослых детей - это ваш единственный смысл и единственный источник энергии. Какую вам надо прожить жизнь? – чтобы отпустить своего ребенка?  Богородица - это великий подвиг матери, ведь за всю тяжелую и непонятную многим жизнь своего сына - она ни разу не вмешалась в его судьбу.
  Единственно, о чем мечтают ваши дети - чтобы вы исчезли, испарились, оставили их в покое…
  Потрясенная, я со страхом смотрела на него. Я  пыталась что-то возразить, как-то оправдаться - но не могла. Я стояла, как истукан, в горле хрипело и булькало, я мучительно кашляла, будто чем-то давилась.
  - Ты оттого боишься спрашивать, как ни в чем ни бывало,  непривычно отстраненно глядя в сторону,- произнес священник, - что в глубине своей души осознаешь все невежество своих вопросов. Они, как страх, застревают в горле. Ни один из твоих вопросов не похож на полет лебедя.
  - Почему?
  - Ты не меняешься. Ты упорно держишься своего старого мира -сидишь, как спрятавшийся в сундуке ребенок, и ждешь, пока тебя вытащат и утешут. Брось свои жалкие старания - они не для тебя.  Нет, в этом сражении ты - не боец. Ты - белый флаг капитуляции матери и женщины. Я бы посоветовал отнести его Демону, и приниженно приседая, положить к его ногам. Но даже в этом, таком безопасном  и нестрашном для тебя варианте - не старайся встретиться с ним взглядом, чтоб получить благосклонный кивок- он также презирает слабость, и даже больше, чем самую неравную, отчаянную борьбу. Демон может ненароком раздавить тебя,как лягушонка, своим брюхом. Возвращайся домой, на старую работу.   Войдя в твое бедственное положение, глядя на твой жалкий вид и обильные слезы, тебя  примут подруги и даже коллеги, они утрут твои бесконечные сопли…
  - Как теленок в огромном стаде всегда найдет свою мать, следствие вечно идет за причиной, так и твой сын не в силах вырваться из прибежища твоей несчастной души. По твоей милости он так надежно и крепко сидит в казино, ибо оно в материальном мире весьма точно отражает твою суть.
  - Что? Что? - я была не в силах вымолвить ни слова, речь моя оскудевала и была невнятна. С невозмутимой грустью, как на дивную несуразность, он смотрел на меня. - Вы же сами говорили, у каждого своя судьба…
  - Говорил. Но это только часть истины. Разве можно было тогда, когда ты пришла ко мне, сказать что-либо подобное? Тебя  изгрызла вина, но какой от этого был толк? Сейчас в тебе чуть больше силы, и больше ничего.
  У тебя  исковерканы  инстинкты, отравлен рассудок, поломана душа. …Эта постоянная угодливость - быть чем угодно и для кого угодно,- с этим - что будешь делать?
  Твои мысли - это мысли твоего сына. О чем они - достаточно заглянуть в твои тусклые глаза.
  - И что же теперь? Истины не существует? Только я могу спасти своего сына? Позвольте узнать, чем же я напоминаю вам казино?
  - Камень. Каменная ловушка. Сердце и снаружи - да я не знаю, в конце концов, это всего лишь слова. Вас не растопит даже солнце, даже если бы оно приблизилось совсем близко.
  - Не отчаивайтесь, - глядя мне в глаза, - жестко и убийственно- равнодушно продолжал священник. Я видел тысячи  матерей, слышал неживой стук их сердец - от него леденеют храмы, гаснут свечи и души. Прошло время, когда я ужасался и пытался помочь, но тщетными были все мои усилия - скорее молочный океан собьешь в масло. Горе или сильный страх ненадолго встряхивают людей, и они вновь застывают в своем мрачном мире. Покой - самое лучшее, к чему они стремятся. «Это  всего лишь дьявольский расчет, - писал Лев Толстой своей тетке, - а спокойствие - душевная подлость».
  Моя надежда на тебя рухнула - ты не более, чем все. Ударилась о землю, выла  и сокрушалась о своей судьбе, своим отчаяньем даже меня ввела в заблуждение, а сама сделала три крошечных шага, и бежишь в свой прежний мир, чтобы совершить еще множество попыток преуспеть в своей тюрьме. Куда тебе! - сокрушать  десятиглавого демона, ты боишься любой крохи неизведанного, ты боишься всего, чего нет в твоем каменном благоразумном замке.
  Ты - рабыня.
  Хотя бы влюбилась- растрясла свой застывший женский потенциал.
  Я доволен одним, отныне ничто не поколеблет меня: я не верю в людей, ни в их способность что-то совершить, людская воля слишком слаба, попытайся спасти хоть одного глупца - и сам утонешь в его море печали…  Если слепой ведет слепого, то оба они упадут в яму...
  Иди прочь. Прихвати себе в спутники пару старух, им все равно - где бродить. Они любят громко петь, правда, порой эти звуки напоминают нестерпимый вой - да не все ли тебе равно?
  Слегка ополоснув себя, как ополаскивают руки перед приемом пищи, ты отчего-то возомнила, что неимоверно устала, что сделала достаточно,  чтоб засиять и осветить все пространство вокруг.    Великий обман, что свою жизнь можно изменить осторожно и постепенно.
  Все подлинные и великие изменения всегда неожиданны, они похожи на вспышки молнии.
  Трижды я пыталась что-то возразить, дыхание мое стало хриплым и прерывистым. Я была посрамлена и пристыжена. Оскорбления отца Владимира жгли мое сердце, по телу пробегала дрожь - я была ниже пыли, покрывающей землю. Мои щеки полыхали огнем, огнем самого ада, а волосы встали дыбом. Я словно пала в океан смерти, не за что было ухватиться, я захлебывалась – повсюду, как ядовитые волны, меня доставали эти простые и ясные, убийственные слова. Увы, моя жизнь действительно проходила впустую и я не нашла способа избавиться от страданий, которые терзали меня в последние годы…
  Я натолкнулась на нечто, не поддающееся моему разуму…
  Священник гнал меня от себя, как бешеную собаку. Произошло то, чего я так отчаянно боялась - он больше не верил в меня. Плача, я часами простаивала у церкви, унизительность ситуации, насмешливые взгляды проходивших людей - ничто уже не пугало меня, ничто не могло смутить меня больше того, что я уже получила. Но мне было все мало, я будто хотела до конца пропитаться ядом полного унижения, в глубине души, не признаваясь себе, я стала испытывать что-то вроде гадливого сладострастия…
  - Ты стоишь перед Демоном, как разрезанный арбуз - насквозь видны все твои привычки, эмоциональные реакции, шаблоны мышления, ты предсказуема, неподвижна и наглухо закрыта для множества возможностей, присущих нашей жизни.
  Я раздиралась от стыда, ярости и ненависти. Как я ненавидела его! Внезапный приступ удушья, что стало нередко случаться при встречах с ним - помешал, чтобы не крикнуть ему вслед: « А ты? Разве не спрятался за каменную стену церкви - от самой жизни? Чем ты отличаешься от меня? что нашел себе надежное пристанище, а я - нет?»
  Посрамленная, я возвращалась обратно. Как же я заблуждалась, надеясь, что он испытывает ко мне что-то большее, чем жалость! Дав мне совет - влюбиться, он, словно перечеркивал весь мой пол. Я была для него Никем – лишь подопытным материалом. Он хотел на мне реабилитироваться, раздавить в сердце личную вину перед матерью. Его попытки не удались - невозможно выдавить из черного камня капли молока. Он сам - каменный, бесчувственный человек!
  Увидав меня, прячущуюся  в тени, отец Владимир резко двинулся мне навстречу, я вздрогнула и попятилась назад - последнее время он меня избегал.
  - Поди от меня прочь! - все твои слова пусты! Я обманулся в тебе. Ты напомнила мне мать.
  Воплощена на этой земле лишь для того, чтобы служить другим. Вы все напоминаете мне ее, огромная, необъятная толпа воющих  матерей. Остригите себе волоса и бросьте, и поднимите - плачь на горах! Посыпайте головы свои пеплом и валяйтесь в прахе! Я ненавижу в вас себя, которому  вы сломали жизнь! Я задыхаюсь от ненависти к вам!
  Уходи!!! - кричал на меня священник. Он был в эту минуту поистине страшен - воспылавший гневом, беспомощным и яростным, он разбивал словами воздух и землю, свирепо рубил тяжелые ветви, истребляя все общепринятые нормы поведения священного сана. Бесцветные и ядовитые, с неприятным запахом слова, похожие на взрывчатый газ,  усиливал откуда-то с небес рухнувший, зловещий грохот колоколов. Вся площадь вокруг храма словно вымерла. Остался один оглушающий, режущий слух звон, достигший своего апогея, он вливался в иступленный, неистовый крик страшного человека в длинной черной рясе, с золотым крестом на груди. Тот стоял высоко, его длинные  волосы взметнул ветер, эти темные пряди были - как завеса смерти. Мой страх, готовность упасть на колени, молитвенно сложенные руки - только усиливали  его остервенелую ненависть. В великом страхе я бежала от этого безумца прочь, словно заразившись моим бегством, истошно взвизгнув, за мной рванули женщины, их лица были до боли знакомы. Казалось, что  они бежали давно, запах растерзанной одежды, надрывное дыхание, тревожные глаза - сверлили и терзали, морозили мне спину. Когда мы, тяжело дыша, поднимались  в гору, я еще вырывалась вперед. Но когда все устремились вниз, многие стали, как раскаленные железные шары, издавая свистящий отрывистый шум, они сталкивались, высекая искры. Еще мгновенье -  и они врежутся в меня. Задыхаясь, я летела к воротам, но уже не успевала их открыть - я прекрасно помню, они раскрылись сами, и я буквально упала в руки изумленному Косте…
Глава 11.Страсть
  - Откуда ты бежишь? Что случилось? - спрашивал он меня, не выпуская из рук. Руки у него были огромные и сильные.
  - Пусти меня - со злостью шипела я, отчаянно и свирепо вырываясь и кидаясь к воротам . - Мне надо к отцу Владимиру. Я должна ему сказать…
   Я хотела немедленно увидеть его, сейчас же, любой ценой!
  Я слышала много слов, более безжалостных, которые говорили мне близкие люди: сын, муж. Почему все мое существо сотрясли жестокие слова именно этого человека? Его духовный сан не вызывал у меня благоговения, ненависть к нему кружила голову. Он поразил меня злом… И если бы меня прокляли тысячи людей, осыпали плевками и тухлыми яйцами - мне не было бы так худо, как сейчас!
  Мне хотелось любой ценой  довести его до бешенства, ударить наотмашь, хлестнуть со всех сил, бить по каменной груди, колотить по железному сердцу -  только бы мне до него добраться!!!
  - Интеллигенция чертова! - возбудившись от моего отчаяния, дрожи всего тела, кричал Костя, обхватив меня своими руками, подталкивая, почти неся меня в дом. Ударом ноги он отшвырнул далеко в траву нелепый темно-синий платок, соскользнувший с моей головы.
  - Да не ты, не ты! - взглянув на мое негодующее лицо, пересохшие губы, продолжил он. - Разумеется, я о священнике. Учит всех, проповедует, неугомонный апостол. Своими нравоучительными изречениями едва не загубил тебя. А кем является сам? Пытается прославиться и возвеличиться, как венчанный герой. Твой страх пред ним и непонятное благоговение поражают меня. Ты случайно не плела ему лавровый венок? Он – собака на сене, это довольно точная его характеристика. Поражаются, как это интеллигенцию после революции истребили? Да чистоплюи эти – разве в состоянии защитить хотя бы собственную жизнь! Стрелять в своих - им, видите ли, было неудобно, духовность не позволяет. Как же я их всех ненавижу! Сидели бы по своим норам и молчали, нет, видите? -  читают мораль, учат, как надо жить. А жизнь проста, как сама природа, иди туда, куда хочется…
  Я подчинялась его голосу, его влиянию, околдовано шла за ним мелкими и быстрыми шажками. Как же все, что он взволнованно говорил, было неотразимо убедительно и созвучно моему сердцу!   Он словно мазал его елейным медом, я шла покорно, мягко и безвольно. Костя все знал лучше, чем я. Он словно читал мои мысли. Совесть моя была чиста…
  Так воспламеняться гневом, отдаваться на волю его - разве достойно служителю богу? Бежать, бежать от него на край земли, пока он не отравил меня словами! Почему я не сделала этого раньше?
  Я сидела на загорелых коленях, большие руки гладили и утешали, губы были как органная музыка, мое лицо, приподнятое и слегка сдвинутое в его сторону - обсыпалось поцелуями… как безвольную простыню, он легко взял меня на руки и положил на кровать. Все было так легко, естественно и просто. И в тоже время – потрясающе неправдоподобно… неизбежно…
  Я лежала у себя в спальне, во всем теле было непередаваемое блаженство. Я плыла по небу величественным облаком, наполненная безраздельным всепрощением, великодушием, странным умилением…
  То я предавалась недавним мыслям, отдельные фразы, вливаясь  друг в друга, вытесняли буквы. Получался хаос: «да не все ли тебе равно? хотя бы влюбилась, но ты боишься всего…». Но это больше не задевало и не приносило боли -  сладкой рекой  я текла сама в себе, журчала и смеялась. То вспоминала, как Костя перехватил меня и заманил обратно. Победил доминантный самец, так устроена сама природа. Меня душил смех. Доминантный самец! Жесткая, грубая сила - как же я боялась и избегала таких мужчин, как Костя! И вовсе неправда, что им руководило лишь злое состязание, инстинкты соперничества. А если, правда?
   Я резко вскочила, даже потемнело в глазах, накинула на себя халат, и хотела было открыть дверь, как она уже открывалась сама, в нее врывался опьяненный победой Костя, он весь сверкал, блаженствовал, торжествовал. Мы чуть не столкнулись лбами.
  - Ты знаешь, оставив тебя на минуту, я страшно заскучал, - грубовато-хриплым голосом, смягчая нежность,  шепнул он мне на ухо, и мы рухнули на пол мимо кровати, потому что промазали.  Я ударилась затылком о твердый пол, послышался  явственный хруст, но удивительное дело - боли я не почувствовала. Костя  при падении задел  большой шелковый абажур, и столик с книгами - что-то гулко брякнулось, шумно  рассыпалось, в окнах зазвенело стекло…
  Фантастически-безбожные глаза, спасительно-желанные руки…
  Как все изменилось! Огромный любовный ковер, а в середине – маленькие цветочки страха. Если его хорошенько растрясти – накопившийся страх высыплется, правильно я говорю, отец Владимир? Ведь ты же... Но какое-то нужное слово я все же забыла…
  Я все еще находилась под наркозом и что-то  неразборчиво бормотала… ни один человек не смог бы разобрать ни слова.

 
   - Костя в тебя влюбился. Он совсем потерял голову, - серьезно, по-товарищески, сообщил мне через несколько дней Артур. Мы повторяли математику, у меня застыла рука с карандашом.
  - Что ты? - я пыталась сохранить спокойствие, а у самой уже горели щеки, уши и даже шея. – И с чего ты такое взял?
  - Вера Николаевна, он стал забывать вытирать меня после массажа, даже оставляет на моих ногах баночки с мазями и уходит, а недавно совсем пропустил массаж.
  Пристыженная, я потеряла дар речи. Я не знала, что ему возразить. Дети все чувствуют - я испытывала смятение. До чего докатиться - забыть больного ребенка! Наверняка и я вела себя не должным образом. Если бы только узнали родители, выгнали бы нас с позором! И это была бы третья по счету работа!
  Полная страха, я продолжала молчать.
  - Но вы ужасно похорошели, - вздохнул Артур. - Если бы я был взрослый, то непременно на тебе женился. - Он неожиданно перешел на «ты». Не задумываясь, я  хлопнула его по лбу.
  - Вы что? – у него от изумления округлились глаза. – Меня еще никто никогда не бил. Я все расскажу…
  - Да рассказывай, - вдруг рассмеялась я. - Родители твои меня тут же уволят, и ты будешь по мне скучать. Я еще сама первой тебя заложу - как ты собирался на мне жениться!
  И что со мной произошло? Мне вдруг так надоело бояться! Боишься, боишься - и что толку? Все равно случается все, чего боишься. Не все ли равно? - боялась потерять сына, мужа, работу, отца Владимира …
  Все земное, за что я хотела окончательно и бесповоротно зацепиться, любое убеждение - все рассыпалось, все было у меня отнято….
   Я посмотрела Артуру прямо в глаза, буквально впилась, ввинтилась в него взглядом, будто хотела что-то увидеть. Ну, какой он инвалид? Его заболевание началось недавно, и что-то в глубине моей души подсказало мне, что… все возможно. Характер, конечно, ужасный, не приведи господи.
  - Что верно, то верно, - Артур вдруг тоже захохотал. - Может, подслушал, что я о нем думала? - Я ничего им не скажу, что бы вы ни совершили….
  - За что же такая милость?  - удивилась я. - Насколько я знаю, учительниц ты не жалуешь. У меня чемодан всегда наготове.
  - Тоже мне - чемодан! – не дав мне опомниться, быстро парировал мальчик. - Насколько мне известно, ваша поклажа была довольно легка. Наверняка, у вас в пакете был только носовой платок.
  - Поэтому меня не интересно увольнять? - предположила я. – Я не буду тарахтеть по ступенькам тележкой, доверху набитой  чемоданами? Не споткнусь под тяжестью сумок и не разобью себе об ступеньки нос - не доставлю несказанной радости скверному мальчишке, поглядывающему в окно?
  Артур расхохотался на весь дом. Давно не видела его таким: он откинул голову назад, и смеялся до слез. Что его так насмешило?
  - Может, махнем гулять в лес? - предложила я ему.
  Артур быстро перестал смеяться и взглянул на меня с испугом.
  -  В лес? Я никуда не выхожу, не выезжаю за пределы дома. На улицах нет ничего необычного.
  - А, да брось ты! - я махнула рукой. - Взаперти интересней? Нельзя да нельзя. Представляешь - так всю жизнь прожить? И я всегда делала только то, что можно!
  - А сейчас, сейчас, что вы испытываете? – с интересом  спросил меня мальчик.
  - Я так устала всего бояться! Что я испытываю? Хочется совершать то, чего никогда не делала - вроде праздника непослушания. Понимаешь?
  - Нет. Не понимаю, как взрослые могут чего-то бояться. Когда я вырасту - все мои страхи закончатся.
  - Ты ошибаешься, Артур. Настоящие страхи начинаются только у взрослых.
  - Правда? - внимательно глядя на меня, неуверенно прошептал он. Правда?
  - Да поехали, в конце концов! В лесу лучше, уверяю тебя! Да к тому же тебе пора вставать на свои ноги. Черт побери, долго же тебя приходится уговаривать, совсем  как девчонку!
  Что заставило меня совершать ежедневные прогулки с Артуром по лесу? Чувство вины перед ним? Я не знала. Совесть моя, конечно, была не чиста. Возможно, мне хотелось хоть немного очнуться от этого сладостного безумия, которое я ощутила впервые в жизни.
  Я всегда опасалась, что мужчины подобного типа, как Костя, завоевав женщину, быстро теряют к ней интерес. Но все оказалось не так. Чтобы мне приглянуться, Костя весь истанцевался - порой он представлялся мне возбужденным павлином с искристым хвостом, совершающий брачный танец. «Погоди, погоди, все это быстро кончится», - уверяла я саму себя, но это не только не кончалось - напротив, разгоралось с каждым часом…
   Под столом он крепко сжимал мою ногу, при любой возможности - одним махом поднимал на руки и целовал - в любом душном углу, узком проходе, за мраморной колонной, на ступеньках лестницы, под длинными ветвями зеленой ели. Я вырывалась из его рук, выскальзывала из объятий, пряталась под тяжелые шторы. В течение целого дня я постоянно чувствовала его горячее прикосновение, дразнящее дыхание, невозможно было усмирить эту рвущуюся наружу животную, осатанелую  страсть.
  - Костя,- я, наконец, решилась ему признаться, - я хочу есть! Он не сразу понял меня и смотрел во все глаза. - Я постоянно в этом доме голодна, - твердо сказала я и сглотнула слюну. - Теперь ты меня понимаешь?
  Сказать такое Косте, оказалось, что бросить спичку в пороховую бочку. Он был готов задушить своими руками льва, разодрать его на куски и бросить под ноги своей алчущей самке. Моя комната наполнилась славными запахами: остро-чесночными, пряными, свежими, спелыми… А вина всех расцветок - ароматы всех островов. Абрикосовый и мятный ликер, абсент, настоянный на полыни - вот что у меня было!
  Надо было видеть – с каким жадным аппетитом, я алчно набрасывалась на брызжущие алым соком вишневые пироги! О-о-о, какая это благодать - вонзать в них пальцы, рот наполняется такой прелестью, если Светлый Бог рядом - он мной залюбуется! Я насыщалась, поедая восхитительные сласти, запивая их крепким вином. Костя, в расстегнутой белой рубашке, стройный и молодой,  изящно подливал вина - каждый ледяной глоток сладко нежится под языком, - я хмельная и радостная, я, вероятно, уже совсем пьяная! Что за чудо - были эти часы, наполненные медвяными ароматами шафрана и корицы, гвоздики и мускуса - жгучие, влажные, острые и горячие! Я сижу в Костиных ногах, изнемогая от истомы, обольстительно заглядываю в глаза, трогаю  с изумлением и восторгом - все обнаженные части его тела. Густые и темные волосы, пьянящие, с соболиным блеском - все в нем неудержимо притягивало меня, я  послушно повиновалась  - всем его мужским прихотям. Подчиняться не директору, облаченному властью, ни коллективному долгу и совести - было незнакомо  и единственно прекрасно. Я отрекалась даже от собственных мыслей и чувств, ведь и они часто лгали и предавали меня. В каждом миге растворения в своем любовнике, я заражалась его природной легкостью и беспечной силой, и становилась цельной и ясной, способной восторгаться и вызывать восторг.
   Все вожделенней мне становились дни, а более всего - ночи. Лепесток за лепестком - я раскрывала бутоны черной орхидеи - цветка наших свиданий, и  беззаботной пчелкой, брюшко которой сочится медом, перелетала на следующий…
   Все проще и легче, без малейшего напряжения, я училась выражать свои мысли и чувства. Насколько были сложны,  выматывающие душу,  мои беседы с отцом Владимиром, настолько свободней и естественней я чувствовала себя с Костей. Как звери, мы прекрасно понимали оттенки стона или вздоха. Костя, со свойственной ему здоровой непосредственностью, легко извлекал из меня любой аромат цвета: я могла пленять его простотой зеленой и свежей травы. Выворачивая меня наизнанку, он превращал меня в роскошную корзину малины, в редкий сорт изумрудного ликера, в сизый полевой воздух, в девственницу в железных наручниках, прикованную к кровати, изнасилованную хозяином рабыню, изнемогающую от голода женщину, расплатившуюся своим телом за черствый кусок хлеба…
  - Костя, - в один день  кротко призналась я. - Мне же Владимир Сергеевич дал аванс - довольно неплохие деньги. Я могла бы не голодать, Костя. Но ты представить себе не можешь, прикоснуться к ним, этим деньгам, казалось мне невозможным. Почему так?  С некоторых пор, еще там, в своем городе, я стала невероятно скупа.
  Я бережно открыла деревянный ящик стола и растерянно показала ему, как деньги были заботливо и надежно спрятаны - в носовой платок и закрыты в блестящую коробочку, которую я подобрала в траве.
  - В этом нет ничего страшного, -  уверенно ответил Костя. Он посадил меня на колени, обнял могучими руками и стал покачивать, как мать баюкает своего ребенка. - Жадность появляется от полного одиночества, глубокого несчастья. Тебе, наверняка, кажется, что, кроме этой кучки денег, ты ничем не владеешь. Возможно, у тебя, в действительности, ничего больше нет. Но это было раньше. Теперь у тебя есть я. И ты можешь в любой момент это почувствовать...
  Да, Костя был невообразимо реален, а порой и страшен - своим дурманным и волосатым, жутким, пронзительной красоты телом, желанным - всей своей сокровенной складочкой. Порой я - до дрожи,  до благоговейного самоотречения - ластилась к нему, кралась своими живыми ладонями, обходя, не встревожив, горячую, как огонь, упругую плоть. Костя…
  До потери чувства я собирала вглубь себя - его запах - дремуче терпкий и острый, гибельно мужской. Только одно заботило мой одичалый разум - как бы скорей он проникнул в меня. Страсть моя  и его - вовсе не уменьшались - мы были в ее печи огненной. В жарком мареве, гудящем пламени, извергающем черные искры…
  Пусть ревнивый, но милосердный бог простит меня - после неласковой  жизни, понесенных утрат - я сошла с ума. Блудила - и не насыщалась. Но из бледного призрака, терзаемого воспоминаниями, я превращалась в живую женщину, сияющую полнотой…
  Все, что было связано с отцом Владимиром, отодвинулось далеко - далеко, за высокие горы, стало нереальным и совершенно-бессмысленным. Странное дело, мне не хотелось рассказывать Косте о своей старой жизни, а он, слава богу, не был столь любопытен. В сущности, он был прав - у меня ничего и никого не было. Прошлая жизнь рухнула, будто в пропасть, а с ней и все, к чему я была привязана. В своей душе я отказалась даже от квартиры, в которой жила, она была малогабаритная, на что можно было ее разменять - на две комнаты в общежитии? Сама процедура размена с  сыном страшила меня своей образностью, материальным воплощением беспощадной  бесповоротности жизни…
  Костя уверял, что никогда не покинет меня. Частью своего существа я не верила в это, да и как можно было верить - набалованному, молодому мужчине, но сам факт, что он об этом постоянно говорил - был восхитителен. Будто на время одолженные, я навсегда возвращала кому-то все свои представления о любви. Что было нужно для веры в нее - печать в паспорте? Смешно. Я и предположить не могла, что мой брак с Колей, скрепленный ребенком, годами привязанности, и прочей, как оказалось, ерундой, рухнул в одну секунду.
   Все, что я боялась потерять - было у меня отнято. Но этот этап жизни закончился.
  И стоило сейчас так бояться? Первое время я невероятно осторожничала, предпринимая все меры, чтобы никто в особняке не узнал о наших с Костей отношениях. И делала я это не только из рабского страха быть уволенной, многие чувства то бушевали, то слабо попискивали во мне: стыд, совесть, непонятная вина. Почему ничего не боялся Костя? Был уверен в своей необходимости Артуру?
  - Смешно, как же смешно за тобой наблюдать! - весело тормошил меня Костя, сгоняя с моего лица следы серьезности и правильности, оставленные от прошлой жизни. -  Да о наших отношениях давно знает весь поселок…
  Сердце мое сильно забилось, я даже перестала дышать. Значит и отец Владимир знает? Какая-то жестокая, злобная радость охватила меня, мне представилось, что  живу в первый раз. Сижу на площади, полной народу, черпаю руками из огромного котла жирные и мягкие куски пьяной любви, и, закрыв глаза, шумно заглатываю их, смачивая слюной - на глазах у всех. Ах, эти втягивающие движения языком и губами, зубы, вонзающиеся в живую мякоть! А ведь эта небесная синева -  вовсе не надежная крыша  - это всего лишь пары воздуха, преломленные в лучах солнца. По сути  - я сидела на земном шаре - вокруг меня бесконечный непроглядный космос, где носятся планеты и звезды!!!
   Страх, как черный человек, сняв шляпу,  благоговейно отступил в сторону, и мы с Костей потеряли всякую осторожность…
  То мы принимались наводить порядок в книжных шкафах, стоя на коленях, набрасываясь на книги, лихорадочно выгребали их на пол, потом смутно вспоминали, зачем здесь оказались…  То же самое было с ночными деревьями, сидя на толстых ветвях, поедая отменные груши, мы сами падали в траву, переполненные бездонным нетерпением. И так стало отныне, что ни день - свежая дерзость умирания - в потаенном холодке темнотеы, плотненьком от воровского блеска…
  Никто так настойчиво не требовал от меня такой самозабвенной дрожи - и этот натиск нарастал. О-о-о! какова она была - эта скрытая сила мужского запаха! Теряя голову, я бесстрашно, до болезненности, подчинялась пылкому самцу, обладающему несказанными мускулами. Главное - действовать по возможности незаметно. Ах, боже мой, какие глупости, теперь уже все равно…
  Разве можно соскальзывать вниз по частям?
  Когда же наступит зима, да она никогда не наступит. Лето было палящим и жарким, теплая осень не хотела прощаться с летом. В поселке, наверное, разводили лошадей - по утрам был слышен храп коней, громкое ржанье жеребцов, дробный стук копыт, медный звон бубенцов. В окна, вздымая шелковую узорчатую ткань, врывался воспламененный их дыханием воздух…
  Все стало беспокойным  и неуправляемым, и к ужасу моему, мне всего стало мало - сегодня утром я  разнузданно сидела на столе, в своей комнате, обнаженная, полная страстной радости и нездоровых фантазий. Они как-то внезапно и жутко прорвались наружу - алая волна невидимых существ, взмыли вверх, мягко ударились о потолок, метнулись в сиреневую глубину сада… боже, как я мучительно, до ледяного пота, терзалась, томилась и корчилась - до дрожи, до полного ослепления, - рассыпаясь на огненные, пурпуровые, многоцветные  трескучие  отверстия - женщина, обольщенная мужчиной.
  Из глаз моих лились слезы, с ресниц капала вода…
  Я млела и доилась - струями  горячего, хмельного  молока…
 
  Каким тайным торжеством сияли по утрам его глаза, нестерпимо черные, пугающе оголенные! Руки бесшумно скользили по моему сонному телу, опускаясь все ниже. Под простыней, словно выпуклые  лампочки, вспыхивали мои груди, от несусветного  шепота накаливался живот, становилось все жарче и жарче… !!!»Никуда от меня не скроешься, никуда», - говорили нащупывающие руки, погружаясь в кипящие водоросли, бурлящий тайник…
   Каждый волосок на теле мерцал и вставал дыбом, все летело и опрокидывалось, пока крепко сцепленные тела не исполняли до конца жуткий и пружинистый танец…  Вне себя от пронзительной телесной радости и благодарности, мы выплывали из огненной пучины, возвращались в неопасную повседневность, вслушиваясь в сухой звон затихающих ударов пульса… Комната долго качалась, полки и стол стояли набекрень, со стуком падали журналы…
  В ужасном смущении я сидела за завтраком, щеки горели, между ног сладко остывала вздрагивающая влага…
  Не было сил поднять руки и дотянуться до чашки чая - как медузы на сухом песке, они болтались вдоль обессилено-вялого тела. Костя сидел напротив, и плотоядно прищурившись, неотрывно смотрел на меня. Медленно вытянул язык и блудливо, круговым движением, облизывал, будто вспарывал красный рот, в этот момент меня пронзила ненависть - я сама ее устрашилась…
 Вспрыснул в меня помешательство и насмехается…
 Ариадна бросала на меня взгляды, полные горькой укоризны. На лице прачки, и то была отчаянная скорбь, когда она, насупившись, смотрела на меня, вся замотанная - до самых бровей - длинным темным платком. Да, и вот я перед вами ! - бесстыжая, напрочь забывшая сказать: спасибо, спасибо… Да рухнут на вас небеса!
 Костя слепил хлебный мякиш и запустил мне прямо в нос - как же мы расхохотались - я, Костя и даже Артур, который хлопал себя по коленкам! Нет, меня определенно уволят…
  Я встала из-за стола, вышла на улицу, и долго стояла, вдыхая острый и голубой, как чистое вино, воздух. Поднимала голову, открывала рот, но ледяная свежесть не гасила моего вожделения. Схорониться бы куда, забиться, сжаться в комок… Отлежаться до скончания века.
  Иногда ночью я выходила в сад. Было холодно, шумел и завывал ветер. Щеки прохладили и щекотали летящие капли. Странствовать в такую погоду было бы тяжело. Зябко подергивая плечами, я медленно шла по необъятному саду, вспоминая, как бродила по дальним дорогам. Иногда мне чудились неясные фигуры, мелькавшие в темноте, визгливые и скрипящие звуки - я всматривалась - никого нет. Потом опять - треск веток над головой, быстрая узколобая тень, летящие вниз листья. Я испуганно ежилась и спешила обратно. Как-то встретила садовника, и, не утерпев, поделилась своими видениями.
  - Зови меня дядя Миша, - сразу предупредил он. Он был похож на аиста -  длинным прямым носом, высокими и тонкими ногами, сочетанием белой и черной шерстяной одежды.
  - Ах, это... - он вовсе не удивился, выслушав мои опасения по поводу странных звуков. - Дети, как правило, очень эмоциональны, их мысли легко материализуются. Вот они и шастают в саду. Я-то привык.
  - Так это что же, сны Артура? - удивилась я. - И вы их видите?
  - Да почему же нет. Конечно, вижу, велика сложность. Я часто ночью брожу, не спится. Глаз, как говорится, давно примылился - вот и вижу. Стал замечать, как Артур компьютером увлекся, все больше жуткие ходят. А вот один, самый постоянный - тот все по деревьям, или по стенам.
  - Человек-паук, - догадалась я.
  - Вот, вот. Его любимый фильм. Он даже стричь себя велит под паука, небось, видели, как татуировка.
  - Да, еще в первый день, когда приходила устраиваться, обратила внимание. Но вот интересно, дядя Миша, а как вы объясните, ведь женщины не менее эмоциональны, как же дело обстоит с их снами?
  - Эмоциональные, это верно. Так у них веры нет. А без нее, к счастью, ничего не получится.
  - Почему, к счастью?
  - Так что же это на земле станет-то? Ежели бабские мысли пойдут, как живые? Нет, хватит и этих компьютерных ужасов, скоро на земле не останется ни одного не обжитого ими места.
  - Вы утверждаете, что мысли детей, играющих в компьютерные игры, скоро заполонят города и будет страшно ходить по улице?
  - Да час тот не так уж далек. Я вряд ли доживу. А вам такая возможность представится…
  - Может, к этому времени что-нибудь придумают? - с надеждой спросила я.
  - Поглощалки  призраков? - предположил дядя Миша. - Вроде огромных пылесосов? Вполне возможно. Да-да, мысль интересна…
Глава 12.Артур
   Артур стал привыкать к прогулкам по лесу. Так долго не наступает зима, осень будто застыла, иногда случалось несколько теплых дней подряд. Когда мы с Артуром легко передвигались по лесу, по всем его глухим тропинкам, я забредала с ним в самую глухую чащу, доставала  мальчика с кресла и клала прямо в сухие и желтые травы. Снимала ему обувь, чтобы он мог ощутить прохладу земли, щекочущее прикосновение листьев, хвои.
  - Почему ты не боишься леса? - спросил меня Артур. - Ты всегда его не боялась?
  - Нет, - честно призналась я. - Я не только боялась леса, я боялась всего на свете. Но получилось так, что я вынуждена была стать  странницей.
  - Стать странницей? Ты была странницей? И почему ты об этом ничего не говорила?
  - Кому говорить? Костю я недолюбливала, а ты был пакостный, недобрый  мальчишка.
  Артур затеребил меня вопросами, он просил рассказать, как я путешествовала по лесу и что видела. Это было несложно, но все, чтобы я, ни начинала рассказывать, неизбежно натыкалось на мою прежнюю жизнь. Пришлось рассказывать все с самого начала: как сын играл на автоматах, про рукопись отца Владимира, школу, где я работала. Подробно и красочно я рассказала почти обо всем, не переставая удивляться - почему так произошло? Что все это рассказала - именно Артуру? Несколько раз я пыталась остановиться, но он умолял меня продолжить - наверное, он воспринимал все как жуткую сказку. Особенно ему было интересно, как мы с сыном ходили в игровые залы. Глазенки его так и сверкали, он просил все новые и новые подробности.
  - Да я тебе почти все рассказала, и про старичка-гнома, про Ашота, подростков, что же еще? Но Артура интересовало все до мельчайших подробностей. Он обещал делать все уроки и даже с большим опережением. Признаться, он легко выполнял данное мне слово. А я вспоминала то, что давно забыла – про закатившуюся под автомат фишку, старичка Якова, спасшего Бориса…
  - А что было бы, если бы фишка не нашлась? - допытывался Артур.
  - Страшно представить, - призналась я. - Ведь речь идет о человеческом достоинстве, его вообще нельзя терять - никогда. А в таких криминальных местах, где все предельно обостряется, доходит до крайних пределов - особенно…
  - Ух ты! - восхищался Артур. И много ты знаешь таких историй?
  Я и предположить не могла, что это могло быть кому-то интересно. О-о-о, Артур, если бы ты знал, что такое - эта магия помещений! Пустые ладони пугливого новичка явственно ощутят стопки новеньких, хрустящих пачек, таких реально-осязаемых, свежепахнувших денежек, дарующих наслаждения. Мы бы их хотели получить, да, Мы -ы- ы, ведь главное - не останавливаться, и в один день автомат их выплеснет наружу…
  - Завтра, - твердо говорила я и решительно собиралась обратно. Артур с некоторых пор сильно изменился и слушался меня почти беспрекословно. Он стал серьезен, между бровями его пролегла глубокая морщинка, словно о чем-то долго и сосредоточенно размышлял. Но о чем? В этом была какая-то загадка…
  - Сегодня у нас пальмовое вино, о котором упоминалось еще в Библии! - гордо провозглашал  вечером Костя, когда мы оставались вдвоем в моей комнатке. Надо было видеть! - как архитектурно - художественно и ярко он сотворял наши встречи, как причудливо обставлял наш крошечный уголок.
  Он высоко поднял ярко-зеленую хрустальную бутыль, повертев ею, принялся откупоривать - банановый запах наполнил комнаты. - Оно   очень древнее, им  пропитывали трупы, чтобы предохранить их от гниения. Если тебя им набальзамировать, то ты никогда не состаришься, и будешь долго радовать меня услужением. - При этих словах он озорно подмигнул, и с неподдельным усердием стал поливать меня густой и пахучей жидкостью - прямо из горла. Я сидела на стуле и пыталась отбиться - но было поздно - тонкая рубашка прилипла к телу, я вся была скользкая и  желтая. Перестань же рвать мою мокрую ткань! Этот дрожащий колдун не успокоился даже тогда, когда навзничь бросил меня на кровать: заставил меня выпить остатки вина, сладостно облизал везде, где заметил  пахучие струи, везде, где захотел. Напиток ли оказался крепким, Костин ли горячий, сумасшедший язык, мои соски, обладающие повышенной чувствительностью, моя - винного цвета, духовитая нагота - не все ли равно - я была пьяна…
  Утром Костя, как сизый голубь, смиренно призывал меня, притаившись у двери.  Прильнув губами к замочной скважине, он хрипло курлыкал, нежно ворковал и сладко цокал языком – целебные звуки просачивались и щекотали нос - я открывала глаза и сразу же коварно улыбалась. Наступал новый день. И он сиял сапфирами и изумрудами, как ожерелье королевы! Ура!
  Один раз мы с Артуром встретили на лесной тропе отца Владимира. Он медленно и непринужденно шел нам навстречу, будто это была городская площадь или парк. Но тропа была глуха и неприметна, мы проложили ее с Артуром, я протаптывала ногами, он - обрывал сухие ветви, до которых мог дотянуться. По мере того, как мы сближались, я говорила с мальчиком все оживленнее, и даже склонила к нему голову, чтобы лучше слышать, несколько раз поправила шапочку. Но вот мы совсем рядом, поздоровались, я была - сама вежливость. Священник о чем-то спросил меня, но так тихо, что я не расслышала, а переспросить не решилась. Вдруг мне почудилось?  Я излишне засуетилась и неуклюже попыталась объехать его – ведь он молча стоял посреди узкой тропы, не собираясь обойти нас, что было бы единственно благоразумным. Чрезмерная торопливость подвела меня - коляска натолкнулась на дерево, я с силой рванула ее на себя - Артур чуть не выскочил и сильно ударился головой о толстый сук. Коляска забуксовала в грязи,  Артур не издавал ни единого стона или возгласа, обливаясь потом, я с трудом объехала отца Владимира. Ни разу не оглянувшись, я катила и катила коляску так, будто нас преследовали, и надо было немедленно спасаться...
  «Ты потеряла терпение. Ты слишком надеялась на меня, надежда твоя не оправдалась, и ты готова все бросить и всех обвинять», - звучал его голос.
  Я долго шла, не обращая внимания на Артура. И только когда мы вышли из леса, я сбавила ход. Артур повернул на меня сердитое лицо, на лбу его красовалась приличная шишка. Я упорно продолжала молчать.
  - И что дальше?- нетерпеливо спросил он меня. – А дальше?
  Разве я что рассказывала? Чтобы я вспомнила, о чем шла речь, Артур терпеливо повторил мне последние слова, я с трудом вспомнила, о чем говорила - до этой неприятной встречи в лесу.
  - И он вернул тебе утраченные листы? - вдруг быстро спросил мальчик.
  - Какие листы? - удивилась я.
  - Ну, у отца Владимира.
  - Да нет. У него их не было.
  -  Обманул. Значит, он тебя обманул? - допытывался Артур.
  - Значит, обманул, - машинально повторила я, глядя прямо перед собой. Странный звук вывел меня из задумчивости - Артур жевал еловую ветку. Я вырвала ее из его рук и бросила на дорогу. Хотела отругать его, но отвлеклась и забыла. Пройдя еще пару шагов, вдруг схватила камень, лежавший неподалеку, и  изо всех сил грохнула его об пень. Артур сурово затаился и прикрыл глаза, черные ресницы его, пушистые и длинные, вздрагивали.
  Хоть смейся, хоть плачь - из моей головы не выходила нелепая обида.
   Как он мог, такой благородный и справедливый - так страшно гнать меня прочь!? Разве я не страдала! - от своего бессилия стать такой, какой хотел он? Разве не была разочарована собой? Его отречение - было слишком суровым наказанием. Что бы я ни делала в этот день - все валилось из моих рук: падали книги, ложки, ручки, я роняла мыло, полотенце. Два раза, не замечая стеклянной двери, ударилась  об нее лбом. Достала и пересчитала деньги, которые по-прежнему лежали в моем столе, замотанные в носовой платок. Потерянно села на кровать и попыталась как-то оправдаться перед собой - но ничего путного из этого не выходило. В конце концов, я разревелась, но и это продолжалось недолго, потому что, наконец, приехал Костя, который по каким-то делам на целый день отлучился из дома.
  Он привез мне подарок – золотое кольцо с поразительной красоты камнем. Осторожно и галантно надел его мне на палец, сегодня Костя был неузнаваемым! Я ошеломленно трогала прохладную гладкость александрита, прикасалась к нему щекой. При искусственном освещении  он был фиолетово-красным,  на улице - переливался густым, изумрудно-зеленым цветом. «Прекрасное, как сновидение», - растроганно сказала я и прижалась к Косте. Для меня этот подарок был очень важен - только в этот миг я поверила, что была любима. Я хотела, чтобы меня любили. Боже мой! Мне никто не дарил подарков!
  Излучая благодушие, Костя с каким-то удивлением, или смутным благоговением взирал на мою беспорядочную радость. От недавней печали не осталось и следа, трепеща от восторга, я металась из комнаты - на улицу, и обратно, чтобы увидеть всю стихийную красоту цвета - в тонком бледном воздухе и в мягком сумеречном освещении. Наконец взгромоздилась с кольцом на широкий подоконник, и, вытянув вперед руку, любовалась им при свете луны. А как страстно бились в стекло ночные шершавые бабочки! от них даже позвякивал шпингалет!
  - Костя, ты видишь, как сверкают в темноте эти бабочки? Ты видишь, как их сбивают черные капли дождя?
   Костя качал головой и улыбался…
  Шло время, мы сближались с Артуром, все чаще гуляли в лесу. У нас там был любимый уголок - крошечная поляна, со всех сторон окруженная деревьями. Уже было холодно, и я не предлагала мальчику поваляться в траве. Он сидел в своем инвалидном уличном кресле, скрипели колеса, падали снежинки, мы смеялись, иногда пели или просто болтали. В один из дней я рассказала, как опозорилась в школе, расплакавшись при учениках. Артур смотрел на меня во все глаза - он был ошарашен и просил снова пересказать мне эту историю. Что-то его в ней растрогало, лично задело, он весь напружинился, окаменел. Дело шло к вечеру, в предчувствии неминуемого события или разговора - какая разница? - какого именно, я замолчала. Я знала, что любая улыбка – даже самая доброжелательная в мире, вопрос или неуловимое движение - все может оказаться ненужным, нелепым и вспугнуть, сбить контакт, который налаживался с большим трудом и не повторится уже никогда.
  - Мы приехали в этот поселок пять лет назад. Врачи посоветовали моей маме поселиться на природе - у нее очень слабые нервы, - заговорил Артур. - Я пошел в первый класс в местную школу. Вначале все было хорошо. Я хорошо учился, и даже когда мы уезжали  в путешествие, то потом легко догонял своих сверстников.   Так продолжалось до третьего класса. - Артур тяжело вздохнул - он долго не мог говорить. Отвернувшись в сторону, я сосредоточенно занималась ветвями и листьями, которые нарвала по дороге…
  - В третий класс пришел новый ученик. Он… был не похож на других. Он приехал сюда  вместе с отцом и двумя старшими братьями. С первой минуты он почему-то возненавидел меня, постоянно цеплял словами, стараясь унизить. И все время исхитрялся, чтобы все видели. В один из дней я не выдержал и ударил его, завязалась драка. Я сам удивился тому, что одержал победу - драться я не любил. У меня была разорвана рубашка и разбита губа, у Сашки (так его звали) из носа текла кровь, была рассечена бровь и была ссадина на лбу. По принятым понятиям, моя победа была очевидна. И хотя я побаивался, что мне попадет за рубашку, внутри я торжествовал.
  После уроков за школой меня ожидал старший брат Сашки. Он был гораздо выше и крупнее меня. Не успел я и пикнуть, как он надавал мне тумаков - это было обидно, со мной были ребята из класса.
  - Это несправедливо и нечестно! - крикнул я. - Я победил Сашку!
  - Но ты один, и за тебя некому заступиться, - услышал я твердый, не знающий возражения голос.
  Меня стали поколачивать, Сашка и его братья, я не смог вовремя ответить, среагировать, и как-то раз, после одной унизительной сцены, о которой я вам не в силах поведать, я разрыдался на уроке, на глазах у всех, как девчонка. Отныне я стал предметом многих насмешек, даже девчонки прозвали меня нюней. Я не знал, что делать и кому пожаловаться? Помочь мне могла только няня, но она уже была очень слаба. Отца я боялся,  матери не доверял. Я представлял, как тот расстроится, что его сын такой слабый, и вздумает прийти в школу, чтобы учинить скандал,  чем только еще больше усугубит мое положение. Я терпел, сколько мог. В один день Сашкины братья сильно избили меня после уроков, я еле добрался до дома, кружилась голова. В этот день я твердо решил - если ничего не изменится, покончу с собой. Я действительно не хотел жить. Я своровал у матери пачку снотворных, но утром неожиданно сильно распухли ноги, я с трудом встал, но не мог сделать и пару шагов, как упал. Родители всполошились, привезли из города врача, потом было много врачей и больниц, но дело не менялось. Ноги будто закаменели, они  не слушались меня, признаться, втайне я был рад, что больше не придется ходить в школу.
  Отец пригласил массажиста, он приезжал из города, потом появился Костя…
  Артур крепился изо всех сил, но слезы против его воли текли по его щекам. Сердце мое обливалось кровью - насколько хрупким и незащищенным он был на самом деле, как нуждался в любви! Он причинял родителям страдания, чтобы наказать их за равнодушие, он жаждал умереть - чтобы они догадались, что за несколько месяцев он изведал столько горя!!
  - Они всегда заняты, всегда погружены в свои дела, им вовсе нет до меня дела! Они только и мечтают о том, как бы поскорей бросить меня одного! Разве мне, или кому-то из нас - нужны эти пятерки? Что мы понимаем в словах - «надо думать о будущем»? Разве мне не хорошо - без этой школы?!! Я - не голодный и бездомный - как я могу «думать о будущем»?
  Я все это делал ради них. Я старался, я бежал домой с дневником, как с великой доблестью - разве мне он был нужен? И почему?- вы воспринимаете то, что мы делаем только ради вас - само собой разумеющимся, не достойным внимания, а любой промах, жалкий проступок - получается в ваших глазах величайшим пороком?!! Мы вас постоянно разочаровываем, всегда находится что-то скверное и неприличное, завоевать вашу любовь невозможно - проще броситься со скалы вниз головой!!!
  Он кричал и кричал, пока совсем не обессилел, и теперь казался уставшим и постаревшим. Я и предположить не могла, что дети способны  так отчаянно страдать - даже больше, чем мы…
  И кто поручится, что детская скорбь - не обернется бедой, кто проследит - все ли выплаканы слезы, и не врастали ли они в ноги или руки - так, что не поднять, не врезались ли в сердце - так, что не оживить…
  В самую отчаянную минуту, в последние здоровые дни,  Артур попытался все рассказать матери. Он зашел к ней в спальню, сел на стул, она задумчиво расчесывала на ночь волосы. Несмотря на то, что он был очень взволнован, и часто прерывался (но не плакал) - она не поняла ничего, ровным счетом ничего! Она рассеянно смотрела на своего мальчика, даже обняла и приласкала его, но была в эту минуту бесконечно далека от него, он чувствовал это каждой клеткой своего тела. Ее рука, гладившая его голову, словно добавляла решающий ожог – на уже обугленное сердце. Сожженные души детей, «вы отвергаете эту правду - и вот вам за это все ужасы»…
  Мой муж пришел из армии, когда Алеше уже было два года. Сын  был смышленый, веселый малыш. Возможно, слишком ласковый и изнеженный, как сказал Коля. С первого дня, между ними началась - чуть ли не война, я и предположить не могла, как такое вообще может случиться. Я гордилась ранним развитием сына и была уверена, что Коля разделит со мной это чувство - но все оказалось наоборот. Ребенок встал между нами, он нас разъединял, он упорно не поддавался отцовскому перевоспитанию, который жестко требовал от него мужественности и высмеивал любые слезы. Я металась между ними, как курица, которой подложили утиное яйцо. Та сражалась за своего птенца, сколько хватало сил, но не в силах вынести попреки куриного двора, выгнала гадкого утенка прочь. В жизни все более завуалировано, глубоко спрятано - в самые надежные места. В самой глубине своей души я раздраженно подумала:  ну почему Алешка такой неуступчивый, упрямый? Ведь так легко схитрить, приластиться к отцу - стать тем, кого он из него - так настойчиво добивается!
   Мой сын не входил в стройную колонну общепринятой морали, в примерную армию детей, он был слишком застенчив и слишком робок, он порой жил - будто спал, в фантазиях своих снов. Меня раздражало это отсутствие жизненной хватки и цепкости - я смотрелась в сына, как в зеркало и ненавидело свое отражение – плохой девочки…
  Мы предаем своих детей, как предавали нас, мы пытаемся, чтобы они были хорошими и вели себя правильно - в угоду кому? Моя мама вечно ставила мне в пример какую-то Свету - тихую и прилежную  отличницу, полупрозрачную, с крошечными бледно- голубыми глазами. Я ненавидела Свету всей душой, но почему-то упорно, всеми силами души,  старалась на нее походить - это было пустым и безнадежным делом.
  Когда Алеша учился в пятом классе, он как- то раз пришел домой весь в слезах. Я готовилась к отрытому уроку в школе, на который  должны были приехать учителя из Москвы. Надо было отстоять честь школы. Я сидела на полу, обложенная десятками книг, иллюстраций, и составляла план небывалого урока рисования.  Алешка сидел рядом и что-то настойчиво, взахлеб рассказывал, на кого-то жаловался, о чем-то просил - я слушала плохо, почти не понимая ни слова - голова моя отупела от усталости. Я машинально гладила сына по голове и невпопад говорила что-то утешительное, вроде: все будет хорошо, все мальчишки дерутся. Спустя несколько дней я смутно догадалась (но быстро забыла), что тогда в жизни сына происходило что-то очень важное, решающее сражение за собственную полноценность, исход, который мучительно проявится в будущем. Так воин, отправляясь на войну, проверяет - надежен ли конь, крепко ли оружие. Все, что мы, взрослые, воспринимаем как пустяки, ничтожные побуждения, бурю в стакане…
  «… и вот вам за это все ужасы».
  Я вспомнила отца Владимира: как я в страхе бежала от него прочь. Теперь я различала смутные образы рванувших за мной людей, они проявлялись, будто всплывали из мутной воды: мама, бабушка, Элеонора, мать  священника, родители моих учеников…
  И я не вправе судить Элеонору. Я представила ее, ровесницу видного, известного мужчины, с приклеенными ресницами, фальшивым париком, с неумело нанесенным средством для искусственного загара -  пребывающую в постоянном напряжении, страхе быть покинутой. Разве она не жалела своего мальчика? разве не желала ему - счастья?
  Есть время полного единения - оно в тысячу раз лучше любых слез и даже сострадания. Оно связывает прочнее крови и  любой клятвы, и не заканчивается даже со смертью. В нашем мире это почти не случается... но это случилось - у меня с Артуром. У меня щемило сердце - почему не с сыном?
  Но я уже поймала этот неуловимый поток – и познала ему цену…
  - Знаешь, Артур, - грубовато сказала я, - тебе пора вставать на ноги! Мне надоело таскать тебя на коляске! Теперь-то понятно - почему у тебя отнялись ноги - ты не хотел идти в школу! Но теперь, когда  этот вопрос решен - ты никогда не пойдешь в эту школу! - глупо продолжать притворяться инвалидом! Как тебе кажется?
  - Я знаю, знаю! - вскрикнул Артур. - Я с удивлением взглянула на него. Глаза его блестели, изменился даже овал лица, изменился его голос. Еле слышно, он глубоко и облегченно вздохнул - его панцирь, под которым он прятался столько времени, треснул и рассыпался …
  Но это чудесное превращение длилось недолго. Потерянная душа ненадолго выглянула, как клейкий листик из-за ветки, и тут - же испуганно спряталась. Но я уже видела - она была рядом.
  Я увидела те ключи, ту сокровенную связку золотых сверкающих ключей, что искала повсюду, пытаясь разгадать в своей попутчице, Марии, искала в лесу, на дорогах, в лицах других матерей. Она, Мария, одна была женщиной истинной природы.
  Она целиком принимала своего сына, который был не ее породы, он был подброшенным яйцом, а  она - простодушной уткой, ежедневно хлопочущей над своим  будущим хищником, ястребом, коршуном или волчонком - это не имело значения. Это был ее сын. И она принимала его дух, раскрывала над ним крылья  любви, и эти две силы - любви и принятия - были самым мощным в мире оберегом. И всегда, в своем полете среди своих или чужих, в дикой, пропащей или благочестивой стае - эта вечная сила наполнит его, когда он будет истощен, высветлит путь, если он будет искажен, дарует ему целостность и ясность, когда он будет всеми отвергнут.
Я вслушивалась в предчувствия, в любой случайный шорох или свист. Но до прозрения было еще далеко…
Была тайная дверь, куда я не зайду никогда. Только после  смерти…
  Костя неожиданно сообщим  мне, что ноги Артура «оживают». Он повторил это слово два раза, но не смог точно выразить, что произошло.
  - Это на уровне ощущений, - сказал он. - Но такого раньше не было. Будто под руками вздрагивает кровь. Или в вену влили кубик адреналина - примерно такое впечатление. Я не понял, что произошло.
  Пришлось рассказать Косте  про Артура - другого выхода не было. Одной мне не справиться. Я замерла в предчувствии чуда - я в него верила. Но чуда, которого я так ожидала, не происходило.  Излечение было так близко - рукой протяни, но чего-то явно не хватало. Какой-то мелочи, вероятно ерунды… неизъяснимых вещей в природе полно. Надо было что-то делать - но ничего путного в мою голову не приходило. Найти того Сашку, который бил Артура? Костя, будто подслушав мои мысли, нашел его в поселке. Испуганный мальчик с белесыми волосами, весь светлый бровями, ресницами, глазами. Братья, такие же альбиносы, все живут с алкоголиком-отцом, который их нещадно бьет. Мать умерла три года назад.
   - Ты не представляешь, - рассказывал Костя, - удивить меня трудно, но когда я вошел к ним в дом, то потерял дар речи. Такая нищета, зловонный, глинистый двор, на котором я поскользнулся и едва не упал, омерзительный отец семейства. Целый день меня мучило это воспоминание, впервые в жизни я чувствовал бессилие. Связать их,  избить, притащить в дом и бросить к ногам Артура? Заставить извиниться?
  А что это даст? Артур, даже если встанет на ноги, никогда не вернется в эту школу.
  Вдруг я вспомнила про Пашу Седого. Он увлекался разными цивилизациями, и слово Атлантида нередко срывалось с его губ. Но если Владимир Сергеевич так убедительно доказывал, что он - потомок древних атлантов, то - что из этого следует? Что в жилах его сына также течет древняя кровь! Я уже немного доверяла своей интуиции и позвонила Паше, у него был очень простой и запоминающийся номер телефона. Паша сам взял трубку и очень обрадовался, услышав мой голос:
  - Вера Николаевна! Куда Вы пропали? Что случилось?
  - Паша говорил и говорил, он прямо захлебывался словами, торопясь мне что-то рассказать, но связь была плохая, я его громко перебила:
  - Паша, мне нужна твоя помощь. Понимаешь, я далеко, здесь мальчик, он болен. Его родители считают, что они атланты, ну, они везде путешествуют. Тогда, значит, их сын - тоже атлант. Это, наверное, полная чепуха, Паша, но ты этим всем увлекался, и помнишь? ты как-то рассказывал мне - как лечили людей в древней Атлантиде?
  - Чудесами! Чудесами, Вера Николаевна! Там были такие пещеры, они все сверкали драгоценными камнями, если там побудешь какое-то время, то вылечишься от любой заразы.
  - Но, Паша, послушай, - возразила я, снова перебивая его, - сейчас же нет таких пещер. Что же  тогда делать?
  - Ну, чудо… - это мечта. О чем мечтает этот мальчик, это и надо осуществить. Как сюрприз, понимаете? Только надо знать наверняка о мечте, а то бывает…
  - Спасибо, спасибо, Паша! - прокричала я в трубку. - Я тебе обязательно позвоню.
  Новые мысли заполнили мою голову. О чем же мечтал Артур?
  Но после разговора осталось какое-то странное, нехорошее послевкусие, что-то Паша мне хотел сказать… Что-то очень хотел…
  Мы с Костей сломали голову, чем же поразить мальчика. В своей наивной глупости перебирали все, что он любит. Наивной - потому что все было слишком очевидным. И татуировка в волосах, и призрак в саду. Любимый фильм.
  - Человек-паук! - воскликнула я однажды утром. Почему именно утром приходят нужные мысли?
  - И что дальше? - лениво спросил Костя. - Фильм «Человек-паук». Организовать в нашем поселке его съемки? Артур - в главной роли? Чтобы вся ребятня ахнула? Не забывай, что Артур не ходит.
  - Да-а, - вздохнула я. - Что же делать?
  Мы стали думать и прикидывать. Сошлись на том, что нужно просто удивить Артура - появлением человека-паука. Во-первых,  достать такой костюм. Костя в него переоденется…
  - И я спрыгну на вас, когда вы будете гулять в лесу! - вскричал Костя. Затея мне понравилась, но была слишком сложна из-за грязи, ведь снега по-прежнему не было. Решили проделать все в саду, Косте легче спуститься на веревках с башни, тем более, что там было полно выступов.
  Костя выехал в Москву в поисках костюма. Вечером он позвонил и радостно заорал в трубку: « Вера, ты гений! Костюмы есть, но только в секс-шопе! Один костюм я уже купил, хочу купить второй - женский, у него замочек в одном месте и на груди тоже...»
  -  Дурак! - заорала я истошным голосом, - немедленно возвращайся обратно!
  Когда Костя вернулся, выяснилось, что он действительно привез два костюма - настоящие паучьи, разнузданные секси. Блестящие замочки были там, где надо и  легко открывались, если слегка потянуть за серебристый язычок. Алый пахучий латекс, различенный черной сеткой. «Ненадежные», - с сомнением сказал Костя, щупая роскошную резину и замки. Разумеется, замки надо было опробовать. Надеть костюмы можно было двумя способами - натереться душистым тальком или намазаться   кремом. Надо было попробовать все. Прорези на голове были только для глаз и ноздрей. Костя молча рванул свой замок…
   Я подошла к нему совсем вплотную. Я уже давно заметила, но не могла понять - почему? - мои шаги приобрели  прекрасную легкость, а голос - нежную пахучесть желтого пушка. Выпрашивая что-либо у Кости, я завела привычку - мимолетно потереться о его нос. Он моментально дурел, хотя, по правде сказать - он давно повредился в уме. Меня потрясали его глаза, ночью они были определенно волчьи: золотисто-ядовитые, горящие от избытка свежей силы, его жара и бреда. А днем – туманные и тайные, как черный жемчуг. Так ли хорошо я знаю тебя, Костя? Всегда ли ты так ходил, как вкрадчивый и бесстрастный зверь?
  Признаться, эти костюмы, их примерки, - наполнили  и меня непревзойденной дикостью…
   Только я натягивала на себя этот яркий латекс - я во всех частях легко увеличивалась, ярко растягивалась, скрываясь за горами. Другое гладкое тело, опрокидывало меня с гор в ущелье, стегало тонкую кожу, оттягивало железный язычок замка, всасывалось  медноголовым ястребом, напоенным мощью. Незнакомые ощущения мутили разум…
  Прошло несколько бестолковых дней, в течение которых мы с Костей крушили и разбивали в щепки все разумные рамки.  Каждый день мы серьезно собирались заняться делами, но только я видела его, обтянутого красной резиной, как яростно рвалась к нему, моему необлизанному бычку… который едва во мне помещался… когда же кончится эта беспредельная мука? Как я не понимала раньше? - под стекающей водой все быстрее разрешается - первобытной судорогой дикого и несметного наслаждения, бешено-сладкого… Последнего - на нынешней земле.
  Я перестала узнавать себя в зеркале. Ярко-зеленые глаза мои будто потеряли цвет и сверкали змеиными огнями, блаженным стыдом, я дрожала всем телом и жадно ловила воздух - и была похожа на убитую птицу, сладко пахнувшую теплой кровью Костиных рук…
 Но спала я крепко и долго, так блаженно сосут молоко молодые щенки.
  В один из этих дней я снова встретила на улице отца Владимира.
  «Это он?» - узнавание потребовало некоторых усилий. Не поднимая глаз, я быстро, каким-то ужасно неестественным  голосом поздоровалась и хотела прошмыгнуть мимо.
  - Вера? - тихо спросил он. - Что-то случилось?
 - Нет, нет, что вы, у меня все хорошо, - бормотала я, пряча за спину руки, будто из них сочилась кровь. Голос мой внезапно осип, и я отводила глаза, чтоб не опалить этого человека - огнем лучистой бездны, из которой не было возврата. Я спешила прочь, шла и бурчала себе под нос, передразнивая его слова: «делаю все, как вы велели - растрачиваю свой женский потенциал»…
  Признаться, в эти дни отец Владимир, как назло, то и дело попадался мне - в магазине, на улице, даже возле наших ворот. Сколько раз я пыталась отловить его, когда он гнал меня, как собаку, но тогда - он как сквозь землю провалился! И вот теперь, когда я в нем не нуждалась - он был на каждом шагу. Не пытаясь меня задержать, он как-то пораженно вглядывался в меня. В глубине его глаз сумрачно горело печальное изумление, что чрезвычайно порадовало мое сердце. «Я нужна, нужна, я могу быть любима, - думала я. - И моя жизнь вовсе не пуста, как ты думаешь. Но теперь мне нет до тебя никакого дела».
  В то же время я все более отчетливо понимала - за той его гневной речью, за той ненавистью  что-то пылало, какая-то неразрешенная загадка. И то, что я хотела спрятать от него свое сердце, отчаянно выдавало тело...
  Наше с Костей предприятие, которое мы назвали «Сюрприз» продвигалось к концу. Было много неожиданностей - ведь Костя, облачившись в костюм паука, обвязавшись резиновыми веревками - тренировался на мне.
Он падал с огромного дуба, хватал меня под мышки, и мы взлетали вверх, вернее, должны были взлететь.   Таким был примерный наш замысел. Но я жутко боялась высоты и еле сдерживала визг, пару раз мы оба свалились, правда, все обошлось, костюмы остались целы, правда, немного  болел бок. Наша страсть стала неуправляемой…
Что было во мне призрачным желанием - стало плотью, что было обжигающей печалью - стало воспоминанием. Алая краска расцвечивала губы, разыгравшаяся кровь молодила тело. Но глядя в зеркало, я себе нравилась. Костя затащил меня в спальню Элеоноры и вытащил из шкафов ворох разноцветного белья. Напрасно страсть затмила мне очи, примеряя алые и пурпуровые шелка, я оценила их пьянящую силу! Я себя не узнавала - в этой пене белоснежных кружев, в прозрачных платьях - из одних тонких нитей и жемчужных узелков. Я  была светло-лазурной, малиновой, нежно-кремовой - не было конца этому волшебному видению…
Как же я вообще существовала раньше? Каждая хрустальная бусина, драгоценное ожерелье из рубинов или кораллов - добавляли мне изящества и шарма. В дорогой одежде я сияла, как солнечное дерево. Каждый цвет неуловимо менял меня - но больше всего мне шло белое, тонкослойное платье из легких полотен шифона, скрепленных между собой лишь  серебряной цепочкой. Я грациозно распахивала руки, поднималась на цыпочки, ах, что за прелесть! – эти трусики из лебяжьих клочков, кружевные подвязки, песцовые шубы, пропахшие нафталином!
  Я танцевала какой-то необузданный танец, посвященный богу Солнца. Такими бесстыдными движениями, вкрадчивыми и агрессивными, когда яростно чешутся и зудят ладони, а в глазах полыхает алый огонь, самки приманивали  добычу…
  Костя лежал на господской кровати, и, подперев кулаками лицо, с ленивым удовольствием наблюдал за мной. Но когда я слишком неосторожно порхнула  мимо, он молниеносно, одним движением крепкого пальца вспорол тонкую резинку трусиков, разодрал белое кружево. Бедра мои сжимались и трепетали от его дерзкого вторжения, скользя русалочной чешуей, я перевернулась на спину и закрыла свою обнаженную грудь. Инстинктивно Костя угадывал все мои бесноватые желания, невообразимо порочные фантазии и жертвенно помогал им осуществляться. Я бредила по темному зову давнего призрака, по его призывным и бесстыдным глазам…
  Как же быть с тем, что дверь полуоткрыта?
  Наконец, приготовления были закончены, все действия тщательно отрепетированы. Ситуация была полна опасностей, признаться - это было чистым безумием. Неосторожным движением можно было сбросить на плиты, покалечить или погубить ребенка. Но ничего уже нельзя было поделать, как идти вперед…
  Ночью я впервые подумала о том - о чем  мечтал мой сын?   Кажется, сняться в кино, но я долго не могла вспомнить – в каком. Приходилось признать - я совсем не знала своего ребенка. Мой сын, Паша Седов и Артур были чем-то неуловимо близки, и я впервые предположила, что гены атлантов… почему нет? - проявляются в современных людях. Почему так похожи люди, будто они с одной планеты? Подумаю об том позже…
   Ранним утром я заманила Артура в сад. Я везла коляску вдоль деревьев и несла полную чепуху, боясь взглянуть вверх. Костя задерживался. Он должен был спрыгнуть, когда я подходила к мраморной арке и делала ровно два шага вперед. Но я уже продела все эти шаги туда и обратно несколько раз, а ничего не происходило. Я забалтывала Артура, как могла. Видела ли я Демонов, и существуют ли Демоны компьютерных игр? Я  не очень охотно поддерживала эту беседу - но в этот раз пришлось подробно и обстоятельно удовлетворить любопытство мальчика. Так как лично  Демона я не видела, то впервые отважилась поведать личную тайну - про синюю женщину, что хлестала меня плетью. Пришлось подключить всю свою фантазию и повысить голос - наверху что-то скрипело и звякало. Странное дело! Увлеченный рассказом, Артур ничего не слышал и не видел, я же боялась поднять голову и посмотреть:  что - же случилось?
   Наконец, когда я потеряла терпение и решительно направилась к дому, сверху свалился Костя в костюме паука, выхватил Артура из коляски и упорхнул  с ним в небеса - тот едва успел пискнуть. Я так закричала! потому что по-настоящему испугалась - как все пройдет? Глаза от волнения налились влагой, вверху дрыгали ножки Артура, потом они утекли выше, опять спустились вниз. Когда все закончилось, и Артур был благополучно водворен прямо мне в руки, мне показалось - прошло всего несколько секунд. Но Костя впоследствии уверял и бил кулаком в грудь, утверждая, что полет длился очень долго. Я усадила Артура в коляску, он  тяжело дышал и казался невменяемым.
  - Боже мой, Артур, - натурально заволновалась я, - что это было?
  - Это Человек-паук! – ответил он, глядя на меня, как полоумный. - И он ко мне приходил!
  Какой это был еще ребенок! Как он мог, такой чуткий и внимательный - не разглядеть подделки?
  Но он действительно поверил в то, что к нему приходил его любимый герой. И приходил, чтобы поддержать его в трудную минуту.
  - Он всегда понимает, кто в нем особенно нуждается, - гордо утверждал Артур. - Я его давно ждал!
  Да, до такого мы с Костей додуматься не смогли! Нашей задачей было сделать так, чтобы Артур просто ахнул.
  Ночью я продолжала ругать Костю - неужели он не мог подольше развлечь ребенка? Ведь такие вещи случаются раз в жизни!
  Но разве можно было на него долго обижаться?
  Я продолжала изучать с Костей «науку страсти нежной», приходя к сокрушительному выводу - в ней не было ничего человеческого, а уж тем более нежного.
  Никаких раскрытых дверей -  в цветущий алыми розами сад…
  Треск ткани, нетерпеливое обнажение тел, оскаленные  рты, градом катившиеся капли пота, покрытые черной испариной  запавшие глазницы, дикие судороги от огня, бегущего по жилам… этот похожий на смерть, кромешный провал - мог напугать любого, кто посягнул бы в эту минуту заглянуть в отверстие двери. Весь мой организм - перестраивался и обновлялся: не выдержав кипения крови, трещали и рвались жилы, сжавшись в комок, хрипело горло,  дымилась кожа, куча клеток, насыщенная яркой сладостью, поднималась все выше и выше, устрашающе захватывая все, даже мысли. В голове моей гремело и бухало - мысли набухали и лопались – уже не черными пузырями кипящей смолы, нет! - ярким изумрудом  весенних почек. Создавалась новая материя - под землей ворочались разбуженные мертвецы. Порой я сама лежала, как мертвая…
От отсутствия этой ошеломляющей, непостижимой радости я пряталась за        изучением книг, боже мой, сколько же я заглотала  ненужных премудростей!Это неутолимое желание - всем помочь и всех спасти, вечный полет угодливой ласточки, тщетность любых устремлений, постность каждой минуты.
  И если бы судьба не хлестнула меня, жестоко пожертвовав сыном, я навсегда осталась бы в своем стылом мире…
  В детях усиливаются все наши промахи, именно поэтому судьба так спешит  изувечить  и истребить их первыми…
  Костя возвращал меня к действительности прикосновением пальцев - твердых, опытных и нежных. О-о-о! плеснув на меня теплым маслом, он вкрадчиво делал мне массаж, я расслабилась и закрыла глаза. Если перед смертью Бог спросит меня о последнем желании, я отвечу, не задумываясь: Костин массаж!
  А ведь он баловал меня этим - каждый день!
  Плечи и шею  разминал осторожно и чутко, ступни ног - агрессивно и жестко, с них же и струилась энергия, люто бурлила и наполняла звенящей силой мои бедра, грудь, ягодицы. Кожа становилась упругой и шелковистой, грудь наливалась, как два колокола и сияла светлым золотом. Я проводила по ней рукой - она колыхалась, как спелые плоды под ветром, полные сока. И бесноватый, пенистый  запах – мои ноздри чуяли его - этот бредовый запах кожи, никогда еще со мной такого не было!
  Но что-то в глубине моего сердца - невстревожено продолжало дремать…
  Наши с Костей усилия стали приносить свои плоды. В один из дней Артур приподнялся в кресле, потом встал. С нашей помощью делал первые шаги, затем сам - но все это было так хрупко и ненадежно - в любой момент его ногами овладевала такая  слабость, что он тут же опускался на пол. Несмотря на радость, которую мы все испытывали, хлопот прибавилось во много раз - Артура нельзя было оставить, как раньше. Он старался, как мог, удивить своих родителей…
Глава 13.Богиня Кали. Ревность
  Артура интересовала странная женщина с синими руками, которая шла за мной по пятам - он требовал, чтобы я подробно описала, как она выглядит.
  - Артур, понимаешь, я не уверена, существует ли она в действительности. Бывают такие состояния, близкие к помешательству, и я скорее склонна приписать этот образ своему расстроенному воображению, световым эффектам - я много чего видела в лесу, но разве стоит верить всему, что видишь?
  Этот разговор происходил во время одной прогулки. Вдруг Артур заторопился домой, он буквально подпрыгивал в своей коляске, будто это могло способствовать увеличению скорости. Мы мчались, не разбирая дороги. Дома он потребовал, чтобы я немедленно подвезла его к одному из шкафов, потом указал на толстую книгу, до которой он, естественно не мог дотянуться. Я выдернула ее из стопки и протянула ему.
  - Нет, нет!!! - исступленно кричал мальчишка и стучал ногами. Я испугалась. Что за причуды? Неужели наша сегодняшняя прогулка спровоцировала подобный приступ? Я что-то сделала не так?
  Я взяла книгу в руки, взглянула на обложку - мой бедный рассудок был на грани срыва. На обложке была изображена моя спутница - косматая женщина с четырьмя руками, синим телом, ожерельем из человеческих черепов, с поясом - из отрубленных рук. Крупными буквами было написано - «Богиня Кали». Я в изнеможении опустилась на ковер. С немыслимой точностью – в книге был воспроизведен образ той, кого я считала несуществующей.
   - Ну что! - закричал Артур, - ты вовсе не врунья. Она существует! А ты - очень храбрая! И все, все правда - даже то, что ты отправлялась в подземелье за своей душой!
  - Ты не верила, не верила мне, - довольно бормотал он, глядя, как я одурело перелистываю блестящие листы с яркими картинками.
  - Ты тоже не веришь, когда я уверяю тебя, что над тобой никто в доме не смеется - быстро ответила я. - Ты также не веришь, что тебя любят родители. - Ты не веришь очевидным истинам, значит, ты такое же бестолковое существо, как и я.
  Я исподтишка взглянула на него. Артур улыбался. Через всю щеку его довольной физиономии пролегала  глубокая царапина - наверно, когда мы неслись по лесу, его хлестнула ветка.
  - Это царапина врагов, - нарочито испуганно вздохнула я, и отправилась в свою комнату читать про Кали. Мне хотелось побыть одной…
 «Великая богиня Кали, Черная Мать, яростная Агни. Темная сторона женской сущности, древние инстинкты, божественная  страсть и сила, черный гнев и убийство, любовь и ужас.
  Она поднимает с места, причиняет боль тому, чьим сознанием овладело безумие, кто потерял свою душу. Но душа, брошенная потемки и мрак, никогда не предаст, она верна своему хозяину и ищет все пути к нему, она плачет, любит, прощает, взывает - из подземелья…
  Ноги Кали быстры, руки готовы убивать и защищать - ведь она Мать. Любовь в ней так же сильна, как и ярость, доброта глубока и страстна.
  Ее гнев болезнен для слабых, ярость - страшна вероломным, месть - лживым и хитрым, одним ударом она опрокидывает их наземь. Когда сознание человека мертво - вид ее ужасен. Но великие духом понимают - ее удары возбуждают силу и мужество, наполняют мощной страстью к достижениям. Столетиями длится то, что она может свершить за один день -  великие свершения происходят сейчас, в сию минуту.
 Сам Яма, бог Смерти, боится ее и никогда не забирает в свое царство тех, кого она любит. Она благословляет и освобождает тех, кто ищет Светлого Бога, только им - она предана до конца, растворяет в них любые привязанности и зависимости, может даровать величайшее знание - ведь она в совершенстве владеет всеми искусствами, особенно - искусством любой игры.
 
  Только она - своими острыми когтями, которые вонзаются, словно резцы, может вырвать голову Демона, с такой же легкостью, с какой человек может раздавить пальцами осу. Только она - действует быстро, как молния, и не оставляет следов.
  За убийство Демона она требует с человека выкуп - творение, которое она преподносит Всевышнему. Оно  должно обладать всеми качествами бессмертия, обмануть ее невозможно - богиня  не выносит малейшей  небрежности в творчестве. Едва дыша, чтобы не повредить пространство, его тонкую и непостижимую красоту - надо передать творение в руки Кали.
  Если бесстрашно встретиться с ней, дает огромную силу и высшее освобождение, исполняет любое желание.
  Ее темно-синий цвет олицетворяет космическое  время и смерть».
  Боже мой! Вот кто – истребительница любых Демонов! И за это она требует выкуп! Чтобы выкупить сына, надо вступить с ней в сделку. Сам выкуп почему-то представлялся мне ворованным золотишком, набитым в мешки, которые перевозят караваны верблюдов…
  Моим Светлым Богом оказалась Кали. И она требует выкуп, жертву  - творение недосягаемой красоты, которым можно доставить радость Богу.
  Выкуп - это занимает всю мою голову. Я перебираю все, что могу сотворить.
  - Что ты будешь делать?  Что ты можешь? - спрашивает Артур. - Этот чертенок вездесущ, укрыться от него невозможно.
  Я растеряна и не скрываю этого.
  - Я могу многое - вышивать, рисовать, - но это нельзя предложить Кали. Ведь здесь иное. Только то, что является бессмертным, может ее покорить. Что делать, Артур?
  - Может, мое излечение? - неуверенно предложил он.
  - Если бы ты стал бегать… И потом, как тебя? - можно соотнести с запредельным?
  - Очень просто, - нашелся мальчик .– Кали - богиня бессмертного мира. Раз вы ее видели, значит, существует  туманный переход, из нашего мира - в тот. Я верю в реальность общения между миром мертвых и миром живых - вы тоже. И вы, Вера Николаевна, можете меня туда провести.
  - Ну, у тебя и логика! - полусердито засмеялась я. - Значит, в качестве выкупа ты предлагаешь себя - живой товар? Признайся, ты просто хочешь проскользнуть в запредельное. Да? Я угадала?
  - Да нет же, это один из вариантов, Вера Николаевна. Я обязуюсь встать на ноги в течение недели… ну хорошо, не смотрите на меня так, в течение месяца, разумеется. Но необходимо, конечно, перестраховаться. Бессмертное творение - я еще понимаю  как музыку, романы, величайшие картины. Можно пойти методом исключения.
  - В музыке я ничего не понимаю, - сразу призналась я, - даже не знаю нот. Картины рисовала, но акварелью, а она мимолетна. Нужно рисовать маслом. Романы не писала, в юности сочиняла стихи и написала два рассказа.
  - Значит, роман или картина. Вера Николаевна, а рукопись отца Владимира!? Как вы не догадались?
  - Причем здесь - рукопись? - удивилась я. - Ты о чем?
  - Да точно - рукопись? Ведь вы рассказывали, что священник хотел, чтобы его «Игровую зависимость» кто-нибудь продолжил, и для этого оставил рукопись в церкви. А взяли ее - вы.
  - Это ни о чем не говорит. Взяла и взяла.
  - Вера Николаевна, как же вы учите не лгать! Ведь вы все отлично поняли, вам даже нечем крыть. Я видел своими глазами - вы там что-то писали.
  Да, это точно. Крыть мне было, действительно нечем.
  - Артур, я  не удержалась, и записала рассказ отца Владимира. Он показался мне таким красочным, что я захотела оставить его себе на память - вроде письменного сувенира, понимаешь? но создать бессмертное творение я не смогу, - твердо сказала я. - Это невозможно.
  - Не труднее, чем мне начать ходить. Вы не думайте о бессмертности, просто начните писать.
  - Я никогда не писала книг.  Да и что описывать? Как я на уроках плакала? Нет, нет, об этом не может быть и речи…
  - Вера Николаевна, - понизив голос до шепота, на ухо сказал мне Артур, - а вы обратили внимание, что Кали владеет искусством игры? Представляете, что это значит? - Глазенки мальчишки сверкали бесноватым огнем, я уже много раз видела такой – в игровом зале. Но признаюсь, как на Библии, – при чтении этих строк, мое сердце тоже дрогнуло и на несколько секунд сбилось с ритма. Да, прав был священник - человеческая порода слаба…
  - И что, ловкач ты этакий? Хочешь пересечь неизмеримое пространство, упросить богиню - научить тебя обыгрывать все казино мира - ведь об этом мечтают все бесславные  мальчишки, не так ли? Уже поздно, давай спать, фантазер. Все равно я ничего не соображаю…
  Ночь была ужасной. В дурном сне вокруг меня сновали и  бились разные существа, пытаясь расцарапать друг другу лица. Одно - отвратительное, хитрое и изобретательное кричало, что ему надоело гнить взаперти, когда есть блистательный выход в красивую жизнь. Другое чудовище - в прокурорской мантии, обвиняло меня в каком-то преступлении, которого я не понимала, но уже была готова сознаться. Я проснулась  и села на кровати. Голова была похожа на быстро разматывающийся клубок ниток, я в испуге обхватила ее руками – пусть хоть что-то останется…
  Наутро, перед завтраком, когда я стояла перед зеркалом, и разглядывало свое посеревшее от бессонной ночи лицо, ко мне крадучись, неслышно приблизилась Ариадна, я даже вздрогнула, увидев в зеркале рядом с собой – ее заискивающее лицо. Наклонившись к самому уху, она доверительно шепнула  мне, что хозяйка была любовницей Кости.
  - Разве ты не видишь, как вы похожи, - правдиво блистая глазами, втолковывала она , - хрупкостью, ростом, даже глазами. Ты такая же восторженная и пылкая, я слышу, как ты ночами пробираешься по саду. Скучая по хозяйке, Костя просто забавляется, амурничает с тобой, и любя тебя, я бы посоветовала не придавать слишком серьезного значения …
  Я не хотела слышать, что она расскажет дальше, кружа и жужжа вокруг меня, как огромная муха. Шеки мои горели, чувства бушевали. Недолго думая, я бросилась разыскивать Костю. И с чего бы мне вздумалось объясняться? Ведь я сама воспринимала все как игру, сама - контролировала пыл свой крови…
  Костя резонно и спокойно  уверил меня: « Посуди сама, Вера, Владимир Сергеевич - человек серьезный и очень влиятельный. Я очень дорожу своей высокооплачиваемой работой. Жену он никогда не оставляет  ни одну, ни с мальчиком. Разве стоило мне  пускаться на такой риск? Это могло быть оправдано лишь в одном случае - безумной любви, но ты видела Элеонору. Я даже не знаю, что мне еще к этому добавить.
  Ах, да. Я тебе никогда не рассказывал - ведь эту племянницу всегда прочили мне в невесты, но об этом даже лень говорить»…
  Гневные звуки потонули в поцелуях. Я быстро разморозилась и сияла, как мокрая от дождя вишня. К моим губам подплывала многообещающая гора наслаждений, я еле переводила дух, задыхаясь под ней, о, довольно, ради бога, ведь уже утро, Костя…
  - Если ты хочешь знать, - блаженно потягиваясь всем телом, собирая свою разбросанную одежду, говорил Костя, - у нас в городке мне нравилась только одна женщина, и то это было давно.
  - Кто же? - свистящим шепотом спросила я, смешно тараща глаза. - Кто, мой хищный грузин?
  - Я не грузин, - обиженно ответил Костя, застегивая синюю рубашку. Почему-то он не любил, когда я называла его так, хотя он был ужасно похож на грузина. - Жена священника. Очень красивая.
  - Что? - не поняв, переспросила я.
  - Мне нравилась только жена священника, Ольга, - миролюбивно объяснил Костя. Он уже стоял передо мной в полный рост и собирался снова поцеловать меня.
  - Какого священника? - недоуменно переспросила я.
  - Отца Владимира. Ты что, разве не знала, что он женат? У них взрослый сын…
  Я машинально подставила щеку. Костя заартачился и стал шутливо раздеваться, утром он был ласков и надоедлив, как котенок. На этот раз мне стоило большого труда, чтобы его выпроводить. Я стала вялой и беззащитной от холода, идущего из окна, кончики пальцев быстро заледенели. И лишь за ним закрылась дверь, в смертельном изнеможении я  упала на кровать и закрыла глаза.
  «Ольга, жена священника. Священник, отец Владимир. Мне нравилась только Ольга - жена священника…»
  Господи, да что это такое? Я словно глотала и захлебывалась в черной крови -  все было нелепо, дико и неожиданно. И весть о его жене, и моя реакция на эту весть…
  Это оказалось больше, чем досада или боль…
  «Оля, Оля, Оля», - сердце будто полосовали ножами, вырывали из него куски. Я трогала руками грудь, комкала плотный воротник платья - боялась, что сердце остановится. Враждебное имя, как яркий обруч, ослепило меня, я потрясенно смотрела, как сделав круг над башней, оно безответно улетало в небо…
  Какой скверный день! Почему же он не может быть женат? Мысль об этом ни разу не приходило мне в голову. Это обыкновенная жадность, мы всегда мечтаем, чтобы наши кумиры были одиноки. Зачем? Продюсеры звезд - скрывают от публики о святых узах их любимцев - и правильно делают -  ведь это так сильно, до боли неприятно. Всем, всем…
  Интересно, это та самая Оля или другая? Да не все ли равно? Да нет, если та… то как же это согласуется с тем его рассказом, похожим на исповедь? Он мне солгал? Зачем он это сделал?
  Я хотела, чтоб все было, как раньше. Пусть - это всего лишь окажется ложью, Костиной ложью. Костя…
  Почему мгновенно меняется жизнь - все безрассудное кажется бесстыдным, стекающий с губ янтарь - слюной? В который раз я сбрасываю так хитро разукрашенную кожу, что сама не понимаю - кто под ней?
  Мне не сиделось в кресле, не лежалось в кровати. Я не знала, что я хочу, но точно знала - чего не хочу: находиться в доме. Наконец, я придумала, зачем мне надо выбраться в поселок - купить себе новую краску для волос. Я неожиданно захотела иметь рыжую гриву, нежно-яркую, как лепестки ноготков. Только я метнулась на дорогу, как вдалеке замаячил силуэт женщины.
  Она шла мне навстречу, высокая и светловолосая, ароматно пахнувшая земляникой. Конечно, это была она, своенравная  Ольга, приманенная моими мыслями, та самая, что сидела рядом со мной в парикмахерской. И вероятно, принимая ту встречу за знакомство, она приостановилась, приветливо поздоровалась и с большим участием спросила:
   - И вы в этом особняке живете совсем одна? Как же это у вас получается? Я без своего Володи не могу прожить и дня!
  Я стояла, сраженная наповал, и смотрела ей вслед - она шла медленно и вкрадчиво, лениво покачивая крутыми бедрами. Щиколотки ее ног были сухими и тонкими, обнаженная мякоть икры – смуглая и изящная.
  - Иди вперед и не оглядывайся, - шептал мне инстинкт, - или крикни ей вслед, плесни ядовитой водицы. Но я стояла и смотрела, растирая в руках какие-то мясистые колючки, вонючие цветы… Взглянула на зеленые руки - дурман! И когда только успела его сорвать? Потом, как в тяжелом бреду, держась,  за стену забора, пошла назад, в дом, чтобы спрятаться туда, где меня никто не найдет. Я почувствовала такой приступ дурноты, что чуть было не потеряла сознание. Пройдет, все проходит. И это пройдет.
  В комнате было душно. За окном что-то дымилось - ничего не было видно. В стекло билась и жужжала золотистая муха.
  Я не нашлась, что ответить этой женщине. Сначала растерялась, а потом было поздно. Надо было сказать…
  Дома была суматоха - позвонили и сообщили о своем приезде родители Артура. Костя по секрету сообщил, что они никогда не предупреждали и всегда приезжали внезапно. Именно это, по мнению Владимира Сергеевича, и являлось отличным залогом неизменного порядка в доме.
  Артур был вне себя от радости, родители еще не знали о сюрпризе, который ожидал их дома. Костя ругал его, ноги еще не окрепли, но мальчик упорно старался передвигаться самостоятельно, на костылях. А я тупо смотрели на всеобщее возбуждение - оно не задевало меня, не втягивало в свой водоворот. В голове запоздало  крутились ответы, один находчивее другого. Но какой теперь был от них толк?
  С чувством полного отрезвления я смотрела ночью на спящего Костю. Он спал крепко и безмятежно, разметав во все стороны руки. Лицо его было круглым и румяным, волосы кучерявились, как у молодого купца или приказчика. Странные сравнения… Мне хотелось разбудить его, растолкать руками, разорвать, как мешок! Но что бы я сказала ему? Что томило мне душу?
  Меня нестерпимо потянуло домой, к сыну. Это хорошо, что приезжали родители. Это очень хорошо. Судьба всегда выбирает лучшее - из всех вероятностей. На полу, на лунной дорожке дрожала чья-то тень, до боли знакомый античный профиль…
  За голову Демона Кали требовала выкуп. Любое творение - но подлинное, которое она поднесла бы к стопам Всевышнего. Таковы условия, и не нам, смертным, обсуждать само Непостижимое…
  Может, только для того, чтобы об этом узнать, меня занесло в этот дом?
  Я готовилась к отъезду. Артур хотел быть рядом, но быстро перевозбуждался, и часто ложился отдыхать. Первое время, узнав, что я уезжаю, он принимался хныкать и обвинять меня, что я бросаю его теперь, когда так нужна ему.
  Но я строго и резко оборвала все его попытки манипулировать мною.
  - Артур, я уезжаю как раз вовремя. Ты встал на ноги, и выяснилось, что ты сильный. Если бы ты не захотел сам - ничего бы не было. И не будь таким эгоистом, я соскучилась по своему сыну. Я услышала его зов - и должна вернуться…
  Некоторое время он молчал.
  - А ты вернешься? – его будто заклинило, этот вопрос он задавал мне целый день, то тихо, невзначай, то настойчиво, стараясь поймать выражение моего лица. Что я могла ему ответить?
   Я уже отчетливо понимала, что не смогу так просто покинуть  эту семью - пройти мимоходом, не поранив своего сердца…
  Мне надо было проститься с отцом Владимиром. Как бы я ни  делала вид, что мне все равно,  я не могла отрицать очевидного ,  - этот  человек  для меня много сделал. Но наступал день, и я почему-то откладывала свой отъезд, и свое прощание с ним, убеждая себя, что лучше сделаю это позже, вечером, или завтра, послезавтра.
  Я схожу к нему всего на минутку. В этом нет ничего необычного. Глупо бы выглядело, если бы я не зашла. Я перебирала десятки вариантов нашего разговора, представляя себе это прощание - то предельно сдержанным, сухим и кратким, то ироничным и даже насмешливым, мне хотелось, чтобы он разъярился и вновь гнал меня прочь. Тогда бы я крикнула ему долгожданные слова: «Странно, что вы все-таки можете быть таким жестоким. У меня создалось впечатление, что вы слабый, безвольный и податливый человек. Да к тому же  еще и лживый».
  На этой мысли я резко взмахнула рукой, будто сражаясь с кем-то, и вдруг раздался легкий треск ткани. Я осмотрела себя со всех сторон - бог мой! -  как же я была одета. На мне было то самое - тонкослойное шифоновое платье, из летящих полотен, скрепленных между собой лишь  серебряной цепочкой -  это был наряд Элеоноры. Я что, находилась в беспамятстве, когда одевалась? Зеркал в особняке  было видимо-невидимо, почти на каждом шагу. Ткань, которая  струилась у моих колен, была настолько прозрачна, что моя грудь торчала,  как на ладони. Я провела рукой по волосам - они курчавой волной прильнули к горящим щекам, их душистая свежесть ела глаза, ведь я вылила в них целый флакон самых дорогих  Элеонориных  духов. Это… что это было? Хотелось плакать и молиться…
  В церкви священника не было. Я не стала там долго задерживаться, к тому же не захватила с собой платка. Странный был сегодня день. Весна, теплый блеск первых листьев. Легко и быстро прокапал пестрый дождь, потом обрушился крупный сверкающий ливень - и вот тебе радуга! Густая, красно-синяя, явственно звенящая… Тонкий и свежий  запах  красоты…
  Сердце то бешено колотилось, то трепетно таилось, меня шатало из стороны в сторону - такая во всем теле была слабость. Я постояла у кустов, потом  бесцельно, стуча высокими каблуками,  побродила вокруг церкви, прикрывая рукой грудь. Вышла на дорогу, прошла несколько домов, остановилась, бросая взгляд на его дом. Никогда я там не была. Покрутившись возле раскидистых  елей, вдохнула их смолистый аромат, и решительно пошла обратно. Помню одно - я беспрерывно двигалась, то ускоряя, то замедляя шаг, но казалось, что стою на месте. Шли минуты, часы, робея и колеблясь, я уже понимала, что больше никогда не решусь, будь что будет, ведь я уезжаю, и скорее всего, навсегда.
  Я ничего не видела и не слышала, только стук своего сердца, сейчас  главное – открыть калитку, дверь откроется сама.  Медленно шла по дому, будто ступала босыми ногами по раскрошенному стеклу - от моей недавней решимости не осталось и следа. И вдруг что-то произошло - привычный мир  стал дерзко разъезжаться, воздушно осыпаться, крошиться и ломаться, исчезли последние сомнения. Непостижимая сила влекла меня туда, где воздух был теплый – от его дыхания... Дверь была  приоткрыта...
  Отец Владимир сидел за столом и смотрел в окно. Он о чем-то глубоко задумался, в руке его застыла ручка, вероятно, он что-то писал. Очки лежали на столе. Позади стола была узкая кровать, застеленная коричневым пледом, рядом небольшой шкаф с книгами.
  С беспощадной ясностью я почувствовала безрадостное одиночество. Впервые я увидела его в простой одежде - белом свитере и джинсах. Будто чья-то рука  стянула с него прозрачно - давнее покрывало, обнажая яркий, отчетливый образ… Он был не такой, каким я увидела его впервые, и не таким, каким привыкла видеть после... Он был другой: никого нельзя было поставить рядом с ним, он был единственный, и он был целиком в моем теле, в душе и разуме. Я не знала - когда родилась и чем была взлелеяна эта нежность…
  Он повернулся и увидел меня. Мы встретились с  ним взглядом - на меня, широко раскрыв изумленные глаза, смотрела моя душа.
  Я вдруг увидела, что его руки прикованы наручниками к бетонной стене и он ничего, ничего не может сделать. А я могу, я-то была свободна. Я уже была рядом, совсем близко и уже бесстрашно тянулась к нему, к чистоте его теплого дыхания, аромату его ресниц. Его губы были горячими и сухими, запекшими от пламенной жажды, потом он рванулся изо всех сил - я ему помогала - и вырвал свои руки вместе с обломками штукатурки. Это было полное забвение - самое драгоценное и головокружительное мгновение, которое было длиннее человеческой жизни и далеко простиралось за ее пределы. Разум мой не силен и не столь глубок, чтобы описать это. Непостижимо звучат молитвы, когда их поют хлопья белого снега или васильковые ручьи…
Глава 14.Возвращение
  Я ехала в автобусе, прижимая к себе книгу о Кали (Артур подарил мне ее), иногда листала иллюстрации, увлекалась чтением, потом невидяще смотрела в окно, запотевшее от моего дыхания. Странное было состояние…
  Протянув прощание с отцом Владимиром, я дождалась возвращения родителей Артура. Когда они вошли в свой дом, их мальчик стоял на ногах и улыбался. Их бурная радость, связанная с выздоровлением сына, тяготила меня, мне было жаль, что я не успела уехать раньше. Владимир Сергеевич плакал, не скрывая своих слез, я никогда не могла представить, что он может быть таким. Даже сейчас, вспоминая об этом, я сама не могу удержаться от слез - сквозь сердце шла невозможно трогательная волна. Я верила, что Артур простит своих  родителей. Я никогда не говорила ему об этом, я и так страшилась - не слишком ли назидателен мой голос, ведь нам, учителям, так трудно изменить в себе – это  выученное превосходство, отрезвляющее похлеще наждачной бумаги. Я надеялась, что мой бесхитростный рассказ о том, как я мучительно страдала от своих ошибок, примирит его с матерью.
  Костя рвался со мной и даже умолял Владимира Сергеевича его отпустить. Разумеется, Костю не отпустили, ни за какие деньги, это было бы слишком - не совсем здорового мальчика покинули бы люди, к которым он был привязан. На их месте я поступила бы также. Родители Кости оказали мне неоценимую услугу, они созвонились со своими знакомыми в моем городе, у которых были маленькие дети. Отныне у меня был богатый выбор работы, чудесное  исцеление Артура повысило мне цену. Но Владимир Сергеевич, а также его жена Элеонора дружно  настаивали на моем возвращении к ним. Артур, плача и целуя, висел на моей груди, как немощная птичка - я придерживала его руками, будучи не в силах оторвать от себя…
  Но когда я очутилась в автобусе, то, неожиданно, с облегчением вздохнула. У меня была складная тайна, заветное сокровище, я даже не могла ее полностью развернуть и взглянуть - это было выше моих сил. Я могла лишь чуть приоткрыть белое волшебство: там было  лицо, обращенное к окну, длинные пальцы, сжимавшие ручку - у меня темнело в глазах и замирало дыхание. «Не может быть. Не может быть, - твердила я себе, - этого просто не может быть».
  За окном мелькнул вокзал, синевой разливалось и вздрагивало небо…
Едва дыша, я трогала свои целованные губы. Погоди - разве это я уезжаю?  Но как же мне хотелось – вновь увидеть его! Я готова была проломить окно, выпрыгнуть на ходу, завывыя, лететь обратно. Но даже при одной мысли о том, что я смогу увидеть его - начиналась полная передозировка чувств…
  Что же тогда у меня было с Костей? Нет, я подумаю об этом позже. Я была какой-то  совершенно беспомощной, всепрощающе - оголенной, вся в золотистой пыли молодости…
  Страшно представить - что было бы, если бы я его не нашла...
  Автобус дернулся и остановился. Я вернулась в свой город…
  Все выглядело непривычно, будто я попала в незнакомое место: дома, автобусы, люди. Я не понимала даже разговоры людей, сидящих в автобусе, будто это был незнакомый язык. А ведь я отсутствовала всего несколько месяцев! Это было удивительно!
  Я не смогла раскрыть в себе непостижимое, ничего не  придумала для выкупа сына, но уже накопила небольшой запас личной силы, которым надо было грамотно распорядиться. Господи, какая  чушь лезет в голову! Разве я была создана для этих слов - «грамотно распорядиться»? Откуда  выпрагивают такие убогие, благоразумные мысли? Из старого, пыльного мешка?
  Я привезла себя как цветущую яблоньку, хрупкую, с выдернутыми корнями, завернутыми в смоченную тряпку, с ветвями, провисшими от тяжести слез. Цветущее дерево редко переносит пересадку, выходить его - большая редкость…
  С бьющимся сердцем я подходила к своему дому, поднималась по лестнице, стояла возле двери. Что меня ждет?
  Дверь мне открыл сын. Боже мой, Алешка!!! Сумки выпали из моих рук, я обхватила его руками. Жив! Невозможно описать мою радость…
  Алеша был не только жив и здоров, он поправился и возмужал, и я не могла не заметить - он тоже был рад моему возвращению. Мы бестолково топтались в коридоре, сын  снимал с меня плащ, шарфик, что–то падало с вешалки, смеясь, мы оба поднимали и снова вешали. Я дома…
  В зале было тепло, в углу, на черной блестящей подставке, стоял новенький телевизор. Диван был переставлен к другой стене и тоже был новый - бордовый, с золотым теснением. Шторы, светильники - везде чувствовалась женская рука. Но откуда у сына деньги?
  Мы сели на кухне, Алешка заварил чай, достал из шкафа какое-то железное индийское блюдо, полное  конфет. Я смотрела на него, не отрываясь - Алешка, как же ты вырос! Мы перебивали друг друга, торопясь быстрее узнать - получалось одно бессвязное, счастливое вскрикивание. Ничего невозможно было понять, пока сын не взял инициативу в свои руки и обстоятельно не рассказал, как жил без меня. Свет от лампы падал на его лицо, глаза казались яркими и блестящими…
  - Я долго ждал тебя сначала. По тому, как ты тщательно собиралась, я решил, что ты уехала отдыхать в санаторий. Но время шло, а ты не возвращалась, я забеспокоился и стал тебя повсюду искать - меня душили, не давали спать те слова, что я произнес как-то ночью, сгоряча, что лучше бы тебе повеситься. Прости, мама, я вовсе не хотел, я сильно проигрался, и даже не понимал, что говорю. Это было какое-то ослепление, желание, чтобы и ты разделила со мной эту жуткую боль.
  Спустя время ты позвонила, я ненадолго успокоился, но часто вспоминал и странные слова и твой плачущий голос. Я даже предположил, что тебя поймали преступники и держат в каком-то подвале. Потом опять безуспешно искал тебя по подвалам, чердакам, но больше всего, я почему-то ходил на рынок. Мне представлялась ты старой, седой и безумной, с развевающимися  волосами, - это была такая жуть, что я даже перестал ходить в казино…
  Я расспрашивал бомжей и странное дело - все подтверждали мне это видение - кто-то обязательно видел сумасшедшую старуху, пляшущую на рынке.
  Перед самым твоим уходом, я увидел, что ты прячешь от меня какие-то листы, и из любопытства тайком от тебя их прочитал, там было написано: «Игровая зависимость». Тогда я впервые предположил, что был болен.
  После твоего отъезда мне пришлось несладко. Денег не было, не на что было не только играть, но и жить. Пришлось устроиться на работу - я чинил компьютеры.
  Политика в стране изменилась, игровые автоматы стали убирать, закрыли казино. Василий Седов, благодаря  своим родственным связям, открыл подпольный бизнес. Где-то в подвалах продолжали играть, я иногда туда ходил. Потом мне повезло, я перешел на игру в покер. Это спасло меня. Эмоций от покера получаешь не меньше, да плюс ко всему - еще деньги выигрываешь. Мы объединились - все бывшие шахматисты, ведь шахматный клуб практически перестал существовать, государство его больше не финансировало. Зато математические способности пригодились. Я теперь не игроман, мама. Покер - это спортивная игра, ее хотели даже включить в Олимпийские игры. И я зарабатываю деньги…
  Слушая сына, я подивилась тому, какой силой обладают отдельные мысли. Сцена из рассказа отца Владимира, поразившая мое воображение, была так прочно запечатлена в мой мозг, что произошло так называемое сращение или замещение образов. Будто мать священника гуляла - во всех видимых и невидимых мирах, являясь людям со сходным сценарием жизни.
  Сын  признался, что из полной бездны его вытянули мои слова - «чем сильнее Демон, силен и Бог». Он поставил на телефон автоответчик, и услышал мои слова. Ничего не понял, но будто проснулся от долгого сна.
  Алеша также сознался, что следил за мной - когда мы ходили вместе играть. Его слова удивили меня - мне казалось, никто, а уж тем более мой сын, не замечает моих чувств. Я надеялась, что их надежно упрятала, все вокруг - слишком поглощены игрой - но я ошибалась. Даже в самое алчное время совместной игры, в самом пылу сокрушительной страсти - Алеша смотрел на меня. И как позднее выяснилось, не только он…
   - Я смотрел на тебя, иногда мельком, иногда внимательно - меня мучило любопытство. С одной стороны, ты приносила мне удачу, с другой - никто не ходил играть с родителями, тем более, с мамой. Я надеялся, что никто не обращал на нас внимания. Но как-то наступил такой миг, я и сам не понял, как это произошло - я вдруг на несколько мгновений увидел все твоими глазами. То ли ты стояла сзади и следила за игрой - как бы сквозь меня, возможно, твое волнение было слишком осязаемым, оно вошло в меня, как нож в масло. Я почувствовал твой стыд, ужас и все твое старание  казаться бодрой, услышал шепот твоих молитв, увидел весь зал,  как огромное сборище никчемных людей. Потом все незаметно, скользящим движением съехало, сползло, свалилось вниз, как сырые обои со стены. И я старался больше не вспоминать…
  Сыну долетали мои мысли и образы - но так ли это было удивительно? В самом начале пути, когда я возвращалась из Москвы обратно, и, как обычно, долго не могла заснуть в поезде - образы Бориса, Ашота, Якова - кружились у меня в голове. Сочно звякали в воздухе монеты, хрустели и трещали кнопки, они нажимались сами по себе, будто невидимой рукой. Один  пассажир, это был пожилой мужчина, сладко спал на противоположной полке, подложив жирную ладонь под щеку, как это делают дети. Неожиданно он забеспокоился, застонал, выпростав вторую руку из-под одеяла, отчаянно попытался кого-то отогнать от себя, и вдруг громко закричал, разбудив и перепугав  весь вагон:
  - Нет!!! Нет! Боже мой, я проигрался! Верните мне мои деньги!
  Он вскочил и стоял на железном полу: босой, в белой майке и полосатых трусах, и со страхом, затравленно озирался по сторонам. Я тогда подумала, что он тоже игрок, но сейчас понимала другое - мои мысли просочились в его сон.
  Алеша повсюду искал меня, бродя по ночному городу, он впервые задумался о своем будущем, о возможности вырваться…
  Если мой сын вылечился от игровой зависимости, значит, выкуп - не нужен? Не нужно больше напрягаться, тяготиться и мучиться… Я задумчиво смотрела в окно. Было чего-то жаль, но вместе с тем я испытывала огромное облегчение. Ну, какой из меня писатель? У меня не было ни природных способностей, ни отчетливого желания…
  Теперь я была свободна…
  Жизнь сладко убаюкивала меня. Сын был рядом, в покер он играл дома, на компьютере. Режим дня у него сместился, играл (или работал) он ночами, ведь у американцев в это время был день. Днем он спал, играл в компьютерные игрушки, гулял со своей девушкой Женей. Видела я ее всего однажды, она избегала меня вовсе не из робости - это была современная, ухоженная девушка, с  прямыми светлыми волосами, серыми холодными глазами. Что-то в ней мне неуловимо напоминало Олю: нагловатый прищур глаз, полная свобода во всем - в движениях, одежде, манере отстраненно общаться. Я отчетливо увидела в ней одно желание брать, брать - ничего не давая взамен. Похоже, сын был у нее на крючке, но я - изменилась. То, что раньше вызвало бы во мне бурный протест, негодование, сменилось философской мудростью - жизнь знает, когда всему наступит предел - ни раньше и не позже.
  Но что же такое - покер? Пока я  мало знала о нем, всего две вещи - он дает деньги и эмоции. Являлось ли это правдой?
  Просыпаясь ночью, я иногда заглядывала к сыну и видела его склоненное за компьютером лицо. Оно выражало всю гамму знакомых мне чувств: ярость, гнев, внезапную радость, восторг. Я пыталась убедить себя, что все хорошо.
  Во-первых, он играет дома, не ходит в эти страшные места, где может случиться все, что угодно. Не занимает деньги, не вытаскивает из дома последнее. У него на счету определенная сумма, он на нее играет, когда она увеличивается - деньги снимает по карточке. У него девушка, он собран, и видно, что новая работа приносит неплохой доход. По отрывочным сведениям, что я почерпнула из фильмов, следовало одно: покер подвластен лишь людям с  математическими способностями. Алеша был мастер спорта по шахматам, до гроссмейстера ему оставалось совсем чуть-чуть. Еще в пять лет он мог быстро сосчитать, сколько денег можно выручить за все молочные бутылки, которые скапливались у нас на балконе, и что на них купить…
  - Представляешь, мама, - возбужденно говорил он мне, - скоро мы с ребятами - покеристами будем путешествовать по всему миру. Ведь нам нечего бояться - работа с собой, главное, прихватить   компьютер. Приедем, например, в Индию, на Гоа, снимем домик, будем купаться в море, есть манго. Я тебе обязательно куплю путевку, ты у меня всегда будешь отдыхать!
  Я верила ему и не верила, как когда-то отцу Владимиру. Слишком я боялась сладких сказок, но пока не могла упрекнуть сына в неискренности или лжи. Было приятно, что Алеша проявлял обо мне заботу, правда, у меня самой дела были в полном порядке. Я скоро должна была приступить к работе в богатом доме, куда меня рекомендовал Владимир Сергеевич. Это были его друзья, с которыми они путешествовали. У них был здоровый ребенок, который этой осенью поступал в первый класс. Было пока неясно - где я буду жить, дома, или в особняке. Но мальчик был очень жизнерадостен, зарплата высокая, - о чем я еще могла мечтать? Я подыскивала себе новую квартиру...
  Ах, этот Владимир Сергеевич! Он не только расписал яркими красками  мою педагогическую деятельность, но и отчетливо намекнул на некие удивительные способности, врожденный дар или уникальную энергетику, которые буквально воскресили их мальчика. Надо ли говорить о том, что родители Саши (так звали моего нового ученика) относились ко мне чуть ли ни с благоговением, опасаясь, как бы их «бесценную учительницу» рано или поздно не переманили другие.
  Часто звонил  Артур, он, как жаворонок, наполнял комнату таким звонким и разноцветным щебетом, что даже Алеша  улыбался, когда я с ним разговаривала. Я ощущала впереди целую жизнь - такое возможно лишь в юности.
  Чем глубже я уходила в себя, тем больше рвались связи с моим старым миром. Обольщаясь ложной надеждой, я возвращалась в старый мир, к своим подругам. Это было жалкое зрелище -  встречи лишь убыстряли разрыв, ничего, ничего нельзя было вернуть из прошлого. Мне не хотелось склеивать чужие жизни, тратить бесценное время на беспросветный, затягивающий с головой, омут. Я впервые почувствовала, что находясь в жизненном пространстве несчастных людей, волей неволей, как зараженным воздухом, пропитываешься их судьбой.
  Однажды  зачем-то забежал бывший муж Коля, и оторопел, увидев меня. Глядя на него, я впервые подумала: господи, а ведь  перешагнув порог своей квартиры, я ни разу не вспомнила о человеке, с которым прожила много лет!  От которого родила сына, и по которому так убивалась! Коля смотрел на меня во все глаза, топтался в коридоре, зачем-то пошел на кухню, налил воды из-под крана, медленно выпил. Я смотрела на его руки с толстыми пальцами, румяное лицо с большим ртом,  испытывая лишь настойчивое желание как можно быстрей от него отделаться.
  - Да иди уж, - торопила я его. И в моих словах было такое искреннее желание быстрей распрощаться, которое, я видела, было ему неприятно. Он отчетливо увидел, что стал мне совершенно чужим, я в нем не нуждалась. Лишь бы ему не пришло в голову возобновить отношения!
  Но, как я и предполагала, под видом заботы о сыне, он стал чаще появляться в нашем доме, вынудив меня на жесткий разговор, в котором я, нисколько не церемонясь, ясно выразила все свои чувства. Он слушал внимательно, но я видела, как он побледнел, как играл на лице желваками.
  - Вера, прости меня. Я понимаю, что принес тебе столько боли, предал тебя. Я знаю, я слышал, как ты страдала. Но я постараюсь сделать все…
  Господи, я слушала его, и не могла понять - о чем он? О каких страданиях ведет речь? Было ли это?…
  - Мама, ты стала такая красивая, - однажды сказал мне Алеша.  Никогда он не говорил мне таких слов. Его доверие ко мне возрастало. Видя, что я не лезу в его жизнь с расспросами, не осуждаю его увлечение покером, он успокоился.  Меня всецело увлекала только своя жизнь, мои интересы…
  В один из дней, когда я поздно вечером возвращалась с прогулки, у подъезда меня встретил сын. Видимо ждал он меня давно: он озяб и подпрыгивал на месте, чтобы согреться.
 - Алеша? - удивилась я. - Что с тобой? Что случилось?
 - Мама, у нас женщина. И она давно тебя дожидается, - тихо, со скрытным беспокойством сказал мне Алеша.
 - Женщина? - удивилась я. - А почему ты на улице?
 - Я хотел тебя дождаться здесь. Мама, ты знаешь, я за тебя очень волнуюсь.
  Странно…Я давно не видела сына таким. И кто это так долго меня дожидался? Я молча вошла в подъезд, Алеша - следом за мной. Я открыла ключом дверь и вошла. В зале, закинув ногу за ногу, сидела Ольга. Она была необычайно эффектна - в черном кружевном костюме, лакированных туфлях на высоком каблуке. Она курила длинную сигару, дым виртуозно закручивался в колечки. Я села напротив. Алешка стоял в дверях, испуганно глядя на нас обеих.
  - Туфли принято снимать в коридоре, - со скрытой угрозой, произнесла я.
  - Ничего, перебьешься, - быстро  парировала Ольга.
  - И что привело в наш дом эту сударыню? - дрожащим от злобы голосом, раздувая ноздри, продолжила я.
  - Мой муж, разумеется. Ты вообразили себе, что можешь забрать у меня Володю. Глядя на тебя, я даже в мыслях не решилась бы на подобное.
  - Я гораздо красивее и умнее тебя, - гневно произнесла я, глядя в упор на ее гладко зачесанные, искусно уложенные волосы. Костюм блестел перламутром,  туфли василькового цвета - были в тон глазам. - Неужели ты это не видишь? Володя не любит тебя. Это является для тебя откровением?
  - Ты посмела ворваться в наш дом, решив, что можешь делать все, что заблагорассудится. Я читала ваши письма. Но Володя - священник, надеюсь, ты об этом не забыла?
  - Я помню, что он не повар. Но лучшее подтверждение тому, что ты отлично понимаешь, что он не любит тебя - это твой приезд сюда.
  - У тебя ничего не получится. Я не дам разрешение на развод. Володя слишком дорожит своей работой, чтобы ради тебя пожертвовать всем. Он просил меня это передать.
  - Мне откровенно жаль тебя - раз уж ты решились на такую наглую ложь. Но иногда приходится признать свое поражение - не так ли? - я усмехнулась ей в лицо.
  - У тебя все равно ничего не получится. Я не отдам его, - прошипела она.
  -  Он мой. Мой - и больше ничей. Пошла вон!!! - дико, не помня себя, вскричала я.
  Я встала и пошла на нее, ненависть сжала мою грудь, - не вздохнуть, ни охнуть. По дороге к своей сопернице я прихватила со стола керамическую вазу. Ольга встала и испуганно попятилась к двери. Она не ожидала такой реакции: глаза ее округлились от ужаса, рот открылся в немом крике.
  - Я убью тебя, - угрожающе приближаясь к ней с вазой, твердо шептала я. - Я убью тебя. Вспорю твое горло. - Тело мое напружинилось и изогнулось, как у дикой кошки перед прыжком.
  Ольга испуганно бросилась в коридор, Алеша едва успел отскочить в сторону. Она выскользнула на лестницу и быстро, стуча каблуками, полетела вниз. И только выбежав на улицу, она оглушительно, как милицейский свисток, завизжала.
  - Мама, - ошарашено произнес сын. - Мама…
  - Да-да. Вот так. И только так. Приехала, мужа ей подавай! Видал? Я ей такого мужа устрою, до конца жизни будет вспоминать, - повторяла я, грозно передвигаясь по комнате. Что-то стучало, хрустело под ногами. Руки немного саднило, я взглянула на ладони и ахнула - я так сжала тонкое горлышко вазы, что оно превратилось в кровавое крошево. Желтые черепки валялись по комнате. Алеша смотрел на меня с нескрываемым восхищением и гордостью. Неужели именно этих качеств ему так во мне недоставало?
  Ах, если бы она  задержалась! - я вонзилась бы зубами ей в горло. Я никому его не отдам. И то, что приехала Ольга, лишний раз подтверждает то, что он - мой…
  Я долго думала, написать ли об этом визите Володе. То мне представлялось быть благородной и возвышенной, то гордой и сильной, но коварство и хитрость одержали вверх.
  «Приезжала твоя жена, Ольга. Она пыталась мне угрожать и требовала оставить тебя в покое. Володя, это случится только тогда, когда я умру…» - написала я.
  Я не хотела быть ни гордой, ни правильной, ни возвышенной - я хотела  быть самой собой… « Володя, - приписала я в самом конце письма, - я всю ночь плакала»…
  Довольная собой, я выпила несколько чашек лимонада, съела огромный кусок пирога, доела сыр, потом долго разбивала и поедала лесные орехи.
  Почти не краснея, я перелистывала страницы нашего времени с Костей: легкие, воздушно-порочные, ребячливо-бесноватые, забавные и шальные…
  Я, или мы, выпили весь сок наших отблиставших дней - так неосторожный любитель, когда наступает весна, резким и глубоким надрезом губит и иссушает молодые березы. На память о нем осталось колечко с камнем…
  Костя восстановил мои поврежденные инстинкты, Володя - вернул мою душу…
  Почему же я плакала по ночам, обхватив руками подушку? - то, иное, ни с чем ни сравнимое, которое случается раз в миллион лет - или никогда, которое даже невозможно облечь в земную форму слова «поцелуй», -  этого воспоминания мне хватило бы до конца жизни. Эта крепкая или хрупкая дверь в потайное пространство, заглянуть в которое было невозможно, не захлебнувшись слезами. Я могла лишь дозированными порциями, осыпанными нежностью, ловить прикосновения и наполняться горделивым светом.
  «Ты не поверишь, Вера, - писал он мне, - как я скучаю вдали от тебя. Чем дольше идут дни, тем я более убеждаюсь, что все, без тебя - дым. А ведь совсем недавно я и помыслить не мог, что смогу так полюбить…»
  Писал мне Володя часто. В своих письмах он рассказал мне о своем браке с Ольгой, о том, как ревновал меня к Косте.
  «Когда я кричал на тебя там, на горе, я уже знал, что люблю тебя. Это кричала моя любовь, она уже раздирала мне сердце и душу, я был к ней не готов, я растерялся, как мальчишка.
   Дав тебе отчаянный совет влюбиться, разве я мог предположить, что все обернется таким образом? Вера, если бы ты на одну секунду заглянула тогда в мое сердце, ты простила бы мне все безжалостные слова…
  Когда я видел твои глаза, опаленные чувством к другому, разум мой совершенно мутился… Помнишь, тогда, в лесу? - когда ты объезжала меня с Артуром, для меня это было концом света. Все потонуло в сплошной кромешной тьме. Как же я жил без тебя раньше?
  Ты избегала меня, я был сполна наказан. Одна суматошная круговерть дней и отчаянные мысли - как тебя увидеть? Боже! как я завидовал Косте и как его ненавидел! Самая жгучая ревность, да я познал все ее муки… Когда все стало очевидным - твое равнодушное лицо, безжалостно рассеянный взгляд - это было тяжелым испытанием…До сих пор запах дождя (при наших редких встречах почему-то всегда шел дождь) вызывает у меня тревогу…»
  « Вера, ты спрашиваешь, как распознать приближение Светлого Бога, как догадаться, что он совсем близко?
  Тебе, как никогда,  будет шептать внутренний голос, что все, что ты делаешь -  полная чушь, нелепица, и голос будет настойчив и достаточно силен».
  «Я часто возвращался в город, где когда-то жил, я надеялся, что мама туда вернется. Я бродил по площадям, долго простаивал на рынке, расспрашивал людей - никто ее не видел. В один из дней я увидел Олю - она шла по улице, держа за руку маленького мальчика. Что-то ударило меня в сердце - я подошел к ней. Она была неузнаваема – болезненно худа, даже выражение лица резко изменилось - стало озлобленным и недобрым. Она бесконечно жаловалась мне, что не удается устроиться на работу, ребенок болеет, кормить его почти нечем. Мальчик, действительно, производил впечатление полной заброшенности: волосики были тусклы и давно не стрижены, ручки с черными ногтями, старые сандалики. Перехватив мой взгляд, Оля уверенно подтвердила: твой. Что мне оставалось делать? Испытывая одну лишь жалость, я предложил ей поехать со мной, она, не думая, согласилась. Я не сразу сообразил, что опрометчиво поселив ее с ребенком в своем доме, я, таким образом, утвердил ее, как свою жену. Я был церковнослужителем и должен был являть для людей образец. Но я не любил ее, сердце мое было сухо. Первое время Оля не понимала этого, ее разум отказывался воспринимать новое положение вещей - я не любил ее. Прожив несколько дней, освоившись и успокоившись, она решительно пошла в атаку. Приходила ко мне в спальню (я поселил их в отдельной комнате), всеми силами пытаясь вернуть утраченную страсть - сначала боязливо и осторожно, потом все более ожесточаясь. Она была по-прежнему хороша, и потому была уверена в победе. Но ничто не прельщало мое отныне холодное сердце, - ни ее обнаженная грудь, ни роскошные плечи и слезы, ни шаловливый голос. Я давал ей деньги, кров, пищу - но она все  больше приходила в состояние ярости и озлобления, в эти минуты она была даже страшна:  бледная, с горящими от бешенства глазами, закушенными губами. Даже то, что я привязался к ребенку, выводило ее из себя. С каким-то злобным свистом,  выпуская из ноздрей воздух, она выхватывала его из моих рук, и кричащего, отводила к себе. В нее будто  бес вселился - в один из дней я увидел свою комнату, перевернутой вверх дном, все было перебито и разорвано. Но мое одичалое сердце не выжало даже капли чувства - я испытывал одно равнодушие и отвращение. Она бежала от меня, не оставив даже ребенка, бежала, когда я был на службе.
  Бродя по разрушенному дому, я натыкался на детские игрушки, рассеянно поднимал - их было много. Потом вышел на улицу, вошел в пустую церковь, опустился на колени и сказал: «Господи, я разуверился в себе. Пошли мне силы и терпения».
  Они вернулись через два месяца. Оьга была притихшей и жалкой -  она вся дрожала, в глазах  был страх и боль. Она смиренно просила еду.  Я отлично понимал всю безнадежность нашей общей жизни, даже сын нас не объединял. Но она была определенной породы - не хотела и не умела работать, быстро уставала, была отстранено-холодна со всем, с чем соприкасалась. Мрачной и дикой виделась мне ее жизнь, она легко встала бы на преступную дорогу продажных  женщин. Судьба сына ужасала меня, я вновь оставил их в доме, строго напугав выгнать, если повторится ее дикий приступ. Но отныне наша общая жизнь как-то упорядочилась, напуганная Ольга, поборов свою гордость, остепенилась и стала тихой, как мышь. Я предполагаю, что в своем бегстве из моего дома ей пришлось столкнуться с чем-то ужасным, изменившим ее в лучшую сторону. Она больше не пускалась в крайности - не заискивала и не кидалась на меня с кулаками. Скрепленные узами брака, мы жили в одном доме, но почти не пересекались - у каждого была своя жизнь. Я стал больше заниматься Сашей - сын внешне  перенял все черты своей матери, внутренне походил на меня - мне с ним было легко. Оля заимела много подруг и вероятно, находила в своей жизни какие-то удовольствия – хотя  всегда сокрушалась, что в такой глуши, когда со всех сторон были глаза и уши, жизнь ее текла весьма уныло.                               
  Для себя, лично, я больше ни на что не надеялся и думал только о надвигающейся старости. Сын рос, он окончил школу, уехал в Москву и поступил в медицинский  институт. Ольга часто ездит к нему, надолго  там останавливаясь. Я давно привык к одиночеству »…
  Я была не богиней, не призраком, а земной женщиной. Он вернется, обязательно вернется, глядя на пустое небо, шептала я. Разве может Бог отнять то, без чего невозможно прожить? Я отметала слова «развод», «брак», но иногда они настойчиво лезли мне в голову. Но ничего, ничего невозможно было придумать. Володя был священником, развод был невозможен. А жить «в грехе» было неприемлемым. Подушка моя была мокрой от слез. Зарывшись в нее лицом, я каждую ночь молилась: если нам не суждено быть вместе здесь, на земле, то пусть там, на небесах, когда Бог призовет меня, рядом будет только Володя, только он один…
  Я получала любовные письма, будто жила в девятнадцатом веке, перечитывала несколько раз, прикасалась щекой, губами, складывала в стопочку. Ночью вставала, доставала из-под подушки, и снова читала. Я буду ждать его всю жизнь.
  Я бесконечно рисовала окно, и дорогой моему сердцу профиль: высокий породистый лоб, тонкий античный нос, губы, бархатистые русые волосы,  зачесанные назад… Я жаждала только его и не стремилась к освобождению от этой любви… Он опутал меня столькими веревками, что я покоилась в них, как звезда во вселенной…
  Это было мое единственное прибежище, я буду ждать его всю жизнь.
  Я получила единственное письмо от Кости.
  « Вера, я все понимаю, все. Но как же описать тебе то - невозможное, совсем не здешнее, которое я никак не ожидал. Я всегда знал и твердо верил в то, что самый фантастический сексуальный контакт не в силах породить любовь, что -  это извечная людская иллюзия, бред. Я пытался заполнить твое отсутствие. Что только я не предпринимал от отчаяния!..
  Сначала я, полный дурак, пытался отделаться от тебя, как от наваждения, ну зачем мне эта боль?! я не понимал, хотя, признаться - не понимаю и до сих пор. Но ты была и есть повсюду, то исчезаешь, то вновь заполняешь, туго забиваешь собой весь воздух - хоть плачь! Физическая одержимость тобой схватилась с душевной, порой я готов стянуть с себя живьем кожу,  чтобы хоть на время заглушить тоску по тебе.
  Я злился на тебя, на себя, на весь белый свет, я метался, нигде не находя себе места, и рычал, как зверь - так нестерпимо, до болезненности, до полного помешательства - ты нужна мне…
  Разве я мог представить, предположить тогда, когда ты упала мне на руки - что все так обернется? Вера, неужели это то самое, над чем я всегда смеялся, от чего мне не будет избавления  до конца моих дней?
  Вера, я прошу тебя об одном - не покидай меня. Я не в том, земном смысле прошу, не о возврате того, что было, нет, я все понимаю - ты любишь его…все равно - не покидай меня. Я не приеду, не буду надоедать тебе, надеюсь, это письмо будет единственным, хотя, вот этого обещания я могу не выполнить. Если когда-нибудь, я даже не смею об этом мечтать - я понадоблюсь тебе, или просто ты будешь нуждаться в помощи - Вера, позволь мне стать - самым лучшим в мире другом».
  Я читала Костино письмо, трогала бумагу, удивлялась. Молодой мужчина в расцвете лет - просит не бросать его…
  Когда-то в юности я так мечтала, чтобы кто-нибудь мне прислал хоть одно в жизни - любовное письмо! И вот я получала их - от двух мужчин одновременно. Я так и не научилась пользоваться интернетом - возможно, это прекрасно и удивительно, но вскрывать конверт, доставать листок, исписанный живой рукой, вдыхать запах, видеть строчки и уходить сквозь их сладкую мучительность, ликовать и плакать – от награды, невиданного дара Богов - любить…
Глава 15. Выкуп
  Мне не хватало Кали. Как же мне ее не хватало! Я тосковала по ее страшным, горящим глазам, она бы, не жалея сил, беспощадно  хлестнула меня, болезненно прорвав кожу, растормошила бы меня, заставила взять  ручку, карандаш -  ведь что-то беспокоило мою душу…
  Но ее не было. «Кали, - шептала я,- мне так тебя не хватает. У меня все, все хорошо. Но почему-то болит душа. Ты не знаешь? -  почему она болит?»
  По ночам мне снилась прекрасная женщина. Она предлагала мне полетать, но я вежливо отказывалась, во-первых, для этого надо было спрыгнуть с высокого обрыва, а во-вторых, я была слишком занята, у меня было столько дел…
  Я сидела в огромной горе шевелящихся дел, они были сладкие, скользкие и липкие - не выбраться.
  И лишь однажды я ненароком заметила, что у нее голубое тело, лицо и руки, тогда я внимательно пригляделась и воскликнула: «Кали»!
  Неужели это была она?!!
  - Я, -  тихо подтвердила она. Но почему так печален был ее голос, так непривычно тих и безгрозен? Почему она так выглядела?
  - Для тебя. Лишь для тебя, - ответила она. - Это моя обратная сторона. Но странно, что ты вообще меня увидела, и даже в состоянии слышать. Я не перестаю этому удивляться. Может, ты звала меня? В этом акте жизни меня не зовет никто…
  - В каком акте? - удивилась я. - Ты говоришь так, будто находишься в театре. Почему ты исчезла из моей жизни, Кали? Что-то не так??
  - Удивительно. Это парадоксально, что ты испытываешь потребность во мне! Кто позволил тебе видеть и чувствовать меня? Это так редко случается, раз в тысячу лет, когда человеческое существо удивляет меня.
  Ты спросила об актах человеческой жизни? Разве ваша жизнь - не пьеса в нескольких действиях?
  Первая, для большинства и единственная - сон. Всепоглощающий сладостный сон, начавшийся с первого появления на свет и не прерываемый ничем. Ни страдания, ни беды не нарушают покой водной глади, ведь многие привыкли и даже любят засыпать под ужасы. Вы лучше зверей и насекомых приспосабливаетесь ко всему. Человечество давно заморожено, и когда я смотрю на вас, то вижу лишь снежную долину, над которой редкие порывы ветра ненадолго поднимают снежную пыль. Я не люблю это созерцание - мои ноздри покрываются инеем, даже я - временно перестаю слышать звуки и запахи.
  - Кали… - я хотела что-то сказать или спросить.
  - Нет! - она резко взмахнула рукой, и только тогда я узнала прежнюю Кали. – Нет, - гораздо мягче повторила она.
  - Ты отыграла первый акт - отправилась в путь. Но не обольщайся, не считай себя мужественной. Ты - обычный человек, не совершивший ничего особенного. Многие отправляются в путь, миллионы людей снимаются с насиженных мест и встают на путь борьбы, всех что-то влечет или мучит, тебе помогла лишь природная эмоциональность, излишняя тревожность.
  Но не все доходят до встречи со мной, не многим я являюсь и помогаю идти дальше - любыми способами.
  Мой акт – третий. В нем я - госпожа всего, мне многое позволено - внедряться в материальный мир, и действовать в нем по своему усмотрению. У меня свой набор приемов, позволяющих возбуждать в вас боль и страх. Поверь мне, если кто доползет до меня - я не упущу свой шанс.
  Но наступает и моя пора сойти со сцены, как это произошло с тобой. Все должно подчиняться вселенской гармонии, все без исключения, и в этом есть своя прекрасная и светлая печаль…
  Не думай, и не обольщайся, что я скучаю по тебе. Ты - обычный человек. Стучалась и тебе открылось. Получила свою цель, открыла свою тайну. Но для большинства - это опасно и даже гибельно. Поэтому вполне уместно нам проститься с тобой - здесь, в этом сне, на перекрестке двух миров…
  - Кали! - заливаясь слезами, крикнула я, - что ты  говоришь? У меня все хорошо, а если ты о выкупе, то я… лишь временно отдыхала, я завтра или скоро возьму себя в руки.
   Но неужели ты хочешь сказать мне - о предназначении? Но я не испытываю ни малейшего желания… Я, конечно, постараюсь, если ты хочешь. Но неужели это так и бывает? я имею в виду - невозможность найти ручку и написать хоть строчку…
  Кали печально смотрела на меня. Так смотрят на безнадежных, на умирающих, на гибнущих навсегда. Но я не погибала, даже более того…
  Будто не слыша меня, она продолжала:
  - Пока ты не знала, многое прощалось, на многое Творец смотрел сквозь пальцы. Но теперь все изменилось - ты узнала свое предназначение. Теперь тебе не спрятаться - тебе понятен замысел, весь хитроумный узор твоих несчастий легко расплетается…
  - Как? - поразилась я. - Неужели вся моя жизнь, утраты, несчастье сына - все это было предопределено? давно известно, задумано лишь с одной целью - привести меня к написанию этой книги? Не может быть!
  - Времени мало, - будто не слыша меня, продолжала Кали. Она нервничала и озиралась по сторонам, и так вела себя великая, бессмертная богиня?
  - То, что я прорвалась в твой сон - равносильно чуду. В этом акте время принадлежит Демону. Он никому не позволит просочиться в твой мир, он закроет все каналы и клапаны. И здесь погибают все…
  - Зачем ты мне это говоришь, Кали? Зачем ты мне лжешь - ты хочешь напугать меня словами?
  - Демон получает право прорываться в человеческий мир. Он сломает все твои устремления, высушит всю твою веру… Теперь ты открыта ему, он видит тебя, будто ты стоишь у него на ладони. Все, во что ты веришь, он покроет толстым слоем пыли, убедит и уже убедил, что твое неповторимое творение - будет бессмысленно и глупо. Ты не заметила, как он уже начал властвовать над тобой, и первый тревожный признак - ты поверила, что не годна для творчества.
  Предназначение - это не манящий стол, заставленный яствами, единицы осознают его, избранные, посланные на землю с особой подстраховкой миссии. Еще в раннем детстве они твердо знают, ради чего родились на земле. Не про них речь. Она об обычных людях - таких, как ты, для которых открыть свой путь - сопряжено с мукой.
  Ты что, в самом деле, не понимаешь? Само  Непостижимое страдало с тобой, именно через тебя оно пытается - выразить свою муку и свою боль… Стать сосудом Творца, идеально тонким проводником его воли - нужна лишь твоя полная прозрачность, особая чистота и готовность - хотя бы по частям уловить тончайшее дитя, чтобы , едва дыша, не повредив бессмертной красоты, взять его на руки и передать мне.
   В твоем творении не воплотился обмен между стихиями, все - против него: вода и ветер задувают огонь, он воздушен - не сгустился цвет, запах не излил свои золотые лучи…
  Великая тайна не доступна вам - ни твой ум, ни особые способности - здесь не при чем.
  Вот на этом камне большинство и спотыкается.
  Стать настолько невидимым и неуловимым, чтобы пропустить сквозь себя само пространство - возможно лишь на грани смерти, когда время прекращает течение свое…
  - А ты, ты, Кали? Неужели покинешь меня?
  - Посуди сама - природа не расточает силы зря. Я не пройду за тебя испытания, не сделаю тебя прозрачной и жидкой, как горячее стекло. Ты должна выстоять сама. Тогда все будет на твоей стороне - вся сила огня и вся сила жизни…
  В каждой семье есть свой Демон. Он бьет по самым болезненным  точкам, чаще всего – по детям. Любая беда уходит корнями в неведомое, непостижимое. В том, что известно - прока нет.
  Доброта, благородство, величие души – ничего не спасет. Небеса не хранят людей, уклонившихся от своей миссии. Демону дано свыше - сопровождать часть пути и в исключительных случаях - уничтожать.
  За сегодняшнюю встречу я буду наказана - мое время отодвинется. Чтобы вспомнить сон, надо резко проснуться. Ты в квартире одна. Но даже если ты вспомнишь, то не пройдет и трех секунд, Демон захлопнет клапан…
  Ты никогда не вспомнишь меня, никогда.
  - Кали!!! Не покидай меня!
   Я проснулась от резкого звонка. Хватая трубку, вслушиваясь в разговор, я одновременно была в двух состояниях - пыталась вспомнить что-то очень важное и слушала знакомый радостный голос. Звонил отец Артура:
  - Вера Николаевна, извините, что так поздно, но мне только, что позвонили из Америки, а там сейчас день. Артур говорил, что ваш сын мечтал сняться в кино у Квентина Тарантино. Мы ведь перед вами в неоплатном долгу:  сын ходит, а вчера пытался бегать. Мы созвонились со многими друзьями, и представьте себе, нашли того, кто был с ним накоротке. Тарантино примерно понял, о чем основная суть вашего романа ( я так понял, он - об игровой зависимости), но выразил особое пожелание (вы понимаете, какой это необычный человек), так вот, он хочет, побольше жестоких сцен, крови.
  - Крови?! - воскликнула я. - Да я залью кровью все пространство!  все страницы своей книги, лишь бы он взял моего сына! -  Я кричала что-то еще, но связь внезапно оборвалась, вероятно, я уже кричала впустую.
  Мой сын мечтал сняться в фильме Тарантино? Странно, что я об этом так быстро забыла, а вот Артур помнит, его родители хлопочут. Мне непременно надо напрячься и дописать роман. Я спасала чужого ребенка, искала, как бы совершить для него чудо, чтобы он встал на ноги, а здесь был мой сын. Неужели  ради его мечты  - я не осилю эту книгу?
  Что-то еще, очень важное, ускользало из моей головы…необходимость волшебства или горящее действие, убогая гибельность чего-то… Я  пыталась уловить  странный смысл слов, но они превращались в серые клочья ветра, щекотали щеки, смешили - но не более.
  Да и к чему теперь - думать о глупостях, я взяла ручку, бумагу и села за стол. У меня до сей поры нестерпимо жжет в груди, ах, как было все хорошо и спокойно, не иначе, -  черт тебя дернул искать Тарантино, неугомонный путешественник!
  Слова, как сахаристое печенье, рассыпались в неосторожных пальцах. Я смотрела на стол, усеянный бесполезными прозрачными крупинками - что с ними делать? Только снова брать тряпку и досуха вытирать стол. Снова и снова вытирать стол. Когда же слова превратятся в рассыпанные, пленяющие душу драгоценности? Все. На сегодня довольно…
  И так каждый день. То рассыпаются, то желтым медом прилипают к рукам - легче из пластилина лепить буквы.  Иногда страницы моего романа снились мне, как снежно-хрупкие  стены, покрытые причудливой лепниной из оборотней и странного вида ангелов. Все было зыбким: ощущения времени и пространства, все крушилось и рушилось, дымилось и чернело  от одного мимолетного взгляда или прямого дыхания.
  В другом иссиня-черном сне - я стояла на коленях на мраморном полу и молила упрямого и бесчувственного старца- мастера  по изготовлению форм для отливки и чеканки слов. Он поддавался на мои увещевания, вытирая медные руки о фартук, сурово  заверял, что заказ на миллион слов истинно прекрасен и будет выполнен немедленно… но слова тихо таяли в воздухе, а правдивое старческое тело выдавало его -  голова качалась из стороны в сторон - нет, нет, нет…
  Эта тема - «игровая зависимость» - почему-то досталась мне - значит, никто, кроме меня - не справится с ней лучше. Это было - моим бременем, моим выкупом. Но даже меня - оно разрушало…
  Я смиренно ползла по бесконечному пространству с рельефным орнаментом фраз, и пыталась дотянуться, ощупать, понять их смысл, но они были столь огромны, что пока я доползала до середины только одного слова, то полностью выбивалась из сил. Сползала с огромной  буквы, обливаясь потом, держась одной рукой за перекладину, качалась над пропастью - но руку отпустить не смела…
  Как я умудрилась попасть – в такое глухое место?
  Иногда мне редкостно везло - слова, как маленькие бурые медвежата, кубарем неслись  с высокой горы, я не успевала подхватывать их и распределять по укромным местам. Они были настоящие - живые и теплые, парные и заспанные. Их обилие приводило меня в растерянность - я даже не могла предположить, как труден подъем к простоте…
  Самые легкие брызги пера добывались из полной темноты, распахнутой всем запахам и звукам.
  Я побывала в царстве слов из цветных металлов и сплавов: медно-красных, бронзовых и металлических, серебряных и оловянных - многие из них обретали плоть только на слабом, медленно горящем огне… только издали это было заметно.
  На худой конец, можно было копаться на кладбище - порой крошечное пламя спички выхватывало из тьмы настоящее сокровище, блистательно-траурное, но какое именно - этого еще сказать нельзя… его надо поставить в конце книги…
  Я не прекращала попыток все бросить, разом оборвать, убить это безнадежное искание непостижимого, которое изнурило меня. Колоссальные силы и муки. «Ах, это писательское ремесло! Это не только мука, но целый душевный ад»,- писал еще Салтыков- Щедрин.
   Мне казалось – всецело замкнувшись в себе, я дошла до крайних пределов своих возможностей, а толку не было. Музыканты, напившись хмельного меда, развалились на зеленом сене - невпопад звенели бубны, гудели трубы, бренчали балалайки. А как били барабаны!!!  В навеки забытых местах, глубоких подземельях -  где плачут заклятья – и то тише. Сжимая ладонями виски, я чуть было не раздавила свою голову…
  В течение нескольких дней я впала в полную осатанелость - мне захотелось стянуть с утренней зари, со всех девушек - румянец, и украсить им свои угрюмые слова. Эта мысль так осквернила мою голову, что стали расти и наливаться свирепой яростью мои когти. Какому забвению я предала саму себя! – волосы тускнели, как груды пепелища, во взгляде была всепроникающая суровость.
  Нет, нет, это никому не надо – этот рокот страданий, взмывающий листья на дальних тропах, грохот любви, страсти. Душевная драма матери…  Разве я поймаю в баночку бессмертность ? Я слишком увлекалась красотой и изяществом иллюзии, ее воздушные чудеса  увели меня в такую глушь, что я решительно сказала: «Нет!!!»
  Это было ночью..., а утром  мой роман улыбнулся мне, как новорожденный ребенок. Ароматный, пахнувший сладким молоком. Загукал, зачмокал, потянулся ручками – это было особое, всепоглощающее счастье…
  Никто не писал, не рассказывал об этом… Наш  мир был абсолютно замкнут, как грецкий орех - всякое желание в нем исполнялось.
  Воздух был тих и неподвижен. Так бывает перед сильной грозой. Но это было не страшно - не правда ли? Я уже не была листком, отданным на волю ветру…
  Количество затраченных усилий на то, чтобы превратить себя в ничтожество или силу,  оказалось примерно одинаковым.
  Все, все изменилось. Тайны, спящие под  непроницаемой завесой, требующие своего разрешения, непонятно обретали плоть и кровь. Бестолковая мать, все горе которой было в сыне,  обернулась  безумной, запахла вином и ландышами, задышала наслаждением и новолунием, увидела жар и свет бездны.
  И у меня ослепли бы глаза  и отнялись  ноги – если бы я не ушла в ту ночь из дому…
  Но что-то еще было от меня сокрыто…
  Как голодные щенки льнут к своей матери, так не давало мне покоя чувство надвигающегося мрака. Два раза, это было во сне, я пыталась ухватить что-то тяжелое и скорбное и просыпалась, дрожа, в холодном поту.
Глава 16. Убийство школьников
  - Мама, в твоей элитной школе погибли двое детей, - сообщил мне утром Алеша. - Кажется, это были твои ученики, ты вела у них рисование.
  - Как погибли? - я была ошарашена. - Кто?
  - Я не знаю, об этом все говорят. Их убили на стройке.
  Господи, Паша?! Это имя сразу пришло мне в голову. А с ним - воспоминание о последнем разговоре, где Паша что-то недоговаривал, что-то хотел мне рассказать…
  Что делать? Можно было сходить в школу, узнать. Когда-нибудь все равно пришлось бы это сделать - ведь я поступила не совсем порядочно, ушла без всякого объяснения. Я сама не предполагала, что не вернусь к сентябрю…
  Я набрала Пашин номер. Он сразу мне ответил, голос его был очень встревоженным.
  - Паша, что случилось? Извини, что я не позвонила сразу, как приехала, ты просил. Я сегодня утром узнала…
  - Вера Николаевна, - прервал меня Паша, - если вам не трудно, давайте сейчас встретимся.
  - Конечно, конечно, - заторопилась я. - Давай, где ты скажешь.
  - В парке, за школой. Возле фонтана.
  - Все, я выхожу.
  На бегу одеваясь, я мчалась, перепрыгивая через три ступеньки. Ой, беда, беда. Случилось что-то страшное, и Паша об этом все знал…
  Я увидела его еще издали, он повернулся ко мне, лицо его было неузнаваемым.
  - Паша, - упавшим голосом произнесла я, подойдя ближе. - Паша…
  - Вера Николаевна, мне не с кем поделиться, - он говорил быстро, запинаясь, мышцы лица подергивались от нервных спазмов. Видно было, что ему было совсем худо, глаза его были круглые и красные, как у зайчонка, в них дрожал  какой-то смертный плач.
  - Вы знаете моего отца, - Паша не знал, с чего начать, - он растерянно озирался по сторонам, будто искал поддержки у редких прохожих.
  - Ах, Вера Николаевна, это так ужасно!!! - он судорожно разрыдался и почти побежал от меня, я едва успевала бежать следом, Паша лихорадочно силился отыскать темное место. Мы незаметно выскочили на окраину парка, пошли вперед - там были одни стройки. 
  - Здесь, здесь все произошло, - шептал он на ходу, не оборачиваясь, вот здесь, здесь, мы сейчас подойдем совсем близко, осторожней, здесь полно крови и кирпичей.
  - Крови? - удивилась я. - Почему крови, Паша?
  Он плакал и крутил головой, будто сошел с ума.
  - Я сдавил ему шею и долго не отпускал, но мне показалось, что не долго, когда он обмяк, и почти упал на меня, я подхватил его под руки, протащил по бетонной перекладине, ударил головой о кирпичную стену… а потом также сбросил вниз, на каменные выступы.
  Паша замолчал. У меня во рту пересохло. Взяв себя в руки, как можно спокойней я спросила:
  - Также? А что было - до этого?
  - До этого была обычная драка, всего за три дня до этого, я ни о чем таком вовсе не думал. Я не хотел убивать. Но кто мне поверит? Что теперь будет, Вера Николаевна? Что теперь делать?
  - Я тебе верю, Паша. Что было дальше?
  - Никита стал мне угрожать, он догадался, что автомат был подкручен. Он ведь был должен мне крупную сумму денег. А потом сказал, что ничего не отдаст, потому что все было нечестно. И мы встретились здесь, на стройке. Он кричал, что я просто «дерьмо», и первый кинулся на меня с кулаками. Все произошло так быстро, он был выше и крупнее меня, я всего лишь оттолкнул его. Было высоко, вон там, вы сами видите, рядом подъемный кран. Он упал и больше не шевелился - мы смотрели вниз, и не знали, что делать.
  - Кто с тобой был?- тихо спросила я.
  - Дима Петров. Мы собрались втроем, ведь мы были друзья, Дима Петров и Никита Свиридов, вы их знаете, они настрочили на вас донос. Но это вовсе не причем, это другие дела.
  Мы с Димой спустились вниз, Никита уже не дышал. Голова была - так странно вывернута… Дима сказал, что надо бежать, мы побежали.
  - А потом? - осторожно спросила я, потому что Паша надолго замолчал. Я почти ничего не понимала, в голове бухала кровь, дрожали пальцы. Нельзя, нельзя, Вера, возьми себя в руки. Сейчас надо быть сильной…
  - Потом Дима предал меня, это было бесчестно. Мы договорились молчать, но буквально через три дня он принялся меня шантажировать, нес такую чушь, хамил мне,  и обещал все рассказать. Зачем-то мы поднялись на прежнее место, смотрели вниз. Он сказал, что если бы не мой папенька, то все принимали бы меня за того, кем я был на самом деле - за жалкого цыпленка. Я в бешенстве схватил его за шею и начал душить, перед глазами была будто кровавая пелена, я бил и бил его о стену, пока гнев мой не улягся…
  Постепенно передо мной выстроилась вся жуткая картина происшедшего. Паша изо всех сил стремился удержать в классе позицию лидера, что, безусловно, давало ему одно имя отца, отношения с которым были далеко не безоблачными. Отец считал его мягким и безвольным «слабаком», не понимал его увлечений книгами, музыкой, древними цивилизациями.     «Девчонка», «слабак» - даже за столом, когда они обедали всей семьей, Василий Седов не церемонился в обращении с сыном, он не считал его продолжателем своего бизнеса. Он имел на стороне другую семью, в которой подрастал сын, похожий на него - крупный в кости, коренастый, сильный и жесткий. На него отец возлагал все надежды, им открыто восхищался,не стесняясь своей жены - Пашкиной матери. Пашино озлобление нарастало, он пытался компенсировать его любым способом. А способ был один - игровые автоматы. С переходом игрового бизнеса - в подпольный, Паше стало даже легче, ведь отец не баловал его деньгами, а здесь - появилась надежда. Паша как-то изловчился посадить на автоматы своих друзей из класса - Никиту и Димку, ведь в подпольное казино  пускали не каждого, тем более подростков.  Никите он дал взаймы деньги, с помощью старичка Якова привел его ночью в игровой зал. Автомат был заранее подкручен, Яков отлично в этом разбирался и не осмелился перечить сыну хозяина. Никита проигрался и стал его должником, настойчиво пытаясь вернуть деньги, он только увеличивал долг. Разъярившись, он сделал попытку вырваться, ведь признаться родителям - было выше его сил. Паша Седов был неумолим, и в драке случайно убил его, а потом и Димку - как ненужного свидетеля.
  Господи, какая беда… Два убийства, я внутренне вздрогнула, будто коснулась оголенного провода…
  - Паша, тебе нужно обо всем рассказать отцу, - настойчиво повторяла я. - Он должен помочь, он у тебя всесилен.
  - Нет, нет, Вера Николаевна, он меня ненавидит, это невозможно, даже не говорите мне об этом.
  - Но Паша, пойми, рано или поздно, на тебя все равно как-то выйдут. Вы вместе дружили, играли на автоматах, все нити приведут к тебе, я уверяю тебя. Тебя начнут допрашивать, ты можешь не выдержать, выдашь себя – даже неуловимо. Он твой отец, и что бы ты ни думал, он любит тебя и сделает все, чтобы тебя спасти.
  - Нет, нет, нет, - качал головой мальчик.- Нет.
  - Паша, выхода другого нет. У отца все связи. Как я смогу тебе помочь? Спрятать у себя дома? Пойми, это единственно правильное решение - я не вижу другого выхода. Разве я желаю тебе зла?
  - Да, да, да, - тупо повторял  Паша. Похоже, он испытывал сильное желание уйти. Он не нашел во мне опоры, и  больше не желал говорить о случившемся. Мой ужас передался ему, и он будто выдохся, лоб его покрылся испариной, сокрушенно качая головой, он смотрел в сторону. Такое усталое дыхание бывает лишь у загнанных лошадей или умирающих стариков. Видя его беду, я не знала, как от нее спастись…
  - Паша! - крикнула я вслед сгорбленной фигурке. - Помнишь, я тебе звонила? Твой совет спас ребенка!
  Он даже не обернулся. Шел вперед, не разбирая дороги, как игрушечный солдатик - руки по швам, ноги вверх-вниз…
  Взволнованная происшествием, я поспешила домой, в голове кружились тысячи мыслей. Что будет с Пашей? Как поступит  отец? Признаться, я не сомневалась в том, что все будет улажено - я верила во всесильность Василия Седова - я  его видела. Страшила судьба ребенка, убившего двух человек…
  Ночь была беспокойной, ворочаясь с боку на бок, я не могла уснуть. В квартире слышался какой-то странный свист, я обеспокоенно встала, пошла на кухню - никого нет. Заглянула в комнату сына, дверь была полуоткрыта. Алеша сидел за компьютером, вся фигура его была напряжена до предела, он был полностью погружен в игру. Не стоило беспокоиться, он играл в покер. Я хотела вернуться обратно, но уши мои снова уловили шуршащее движение, будто кто-то, совсем близко, вкрадчиво скользя, натягивал тетиву. В скорбном раздумье я смотрела на сына, веки мои тяжелели, комната была едва освещена холодным светом, идущим от компьютера. Я обвела взглядом всю комнату…
  В тени дальнего угла, словно две раны, неподвижно застыли глаза. Не может быть... От ледяного дыхания  сразу онемел рот - на меня кто-то зловеще смотрел. Ближе, ближе, ближе, плывя всем телом, он тянул ко мне свою серую морду… не смотри, не смотри.., но было поздно: как зачарованная, я втягивалась в красную ртуть зрачков. Растекшиеся капли слизи, опустошающее соприкосновение… Веки обожгло удушливым ядом, руки сохли и сворачивались в трубочки. Видел бы кто! - меня, в тишине и забвении оседающую на пол...
  - Мама!!!- склонилось надо мной встревоженное лицо сына. - Что с тобой?
  Я оглянулась по сторонам - никого, кроме нас с Алешей, не было. Он помог мне подняться, отвел в кровать, принес горячего чая. Лежа в кровати, я пила чай, пахнувший мятой, и медленно приходила в себя. Состояние было - словно вырвалась от жестокой засухи. Небольшая ранка на веке уже не сочилась кровью…
  Вчера я встречалась с Пашей, своим учеником, который убил двух детей - сердце мое плакало кровью. Я ничем не могла ему помочь, ничем. Что-то привиделось в комнате сына. Всего лишь  расстроенное воображение.
  Я не стала рассказывать сыну о Паше. Сказала, что сильно переутомилась. Это было немудрено - я  писала по девять часов в день. Надо выспаться, Алеша, и все пройдет… И быстрей дописывать книгу, мне непременно надо ее закончить. Можно и отодвинуть, но в голову бил тревожный сигнал, недоброе  предчувствие: надо, надо, надо…
  Белым пятном в ней оставался покер. Алеша помогал мне, но как-то вяло. Он что-то утаивал, недоговаривал. Мне непременно надо было понять.
Глава 17. Тайны покера
  Покер - излечение от игровой зависимости? Переходный мостик - к свободе? Избавлял ли он от беды, или еще глубже топил в ней?
  Алеша мог знать правду, а мог и не знать.
  У меня был друг - самый лучший на свете. Я позвонила ему и все рассказала.
  - Вера, я ничего не понимаю в играх, - ответил мне Костя. - Он так обрадовался звонку, что мне пришлось несколько раз пересказывать свою просьбу, прежде чем у него выровнялось дыхание, и он что-то стал понимать.
  - Я никогда и ни во что не играл, - сожалел он.- Я попробую спросить, отыскать игроков.
  - Где ты их будешь искать? - удивилась я. - В городке нет ни казино, ни автоматов. Пройдет много времени, мне непременно надо сейчас. Знает все сын, но не хочет рассказывать, или сам ничего не понимает.
  - А ты скажи, что проиграла его в карты, - предложил Костя.- И он все расскажет.
  - Ты что, с ума сошел? Какие карты?!
  Да, Костя был неисправимым авантюристом. Ему бы детективы сочинять.
  - Вера, никто не знает, чем ты занималась в свое отсутствие. Можно предположить все, что угодно. Ты могла попасть в преступную группировку, кстати - именно такие, как ты, туда и попадают. Ты могла выпить и проиграть сына в карты - так получилось. Верят как раз не правде, а в самые неправдоподобные небылицы. Чтобы выкупить сына, надо заплатить крупную сумму денег, которую.., например, тебе обещало издательство за роман «Игровая зависимость». Больше такие деньги взять неоткуда, иначе сына убьют, поняла?
  Вера, я тебе помогу! - кричал этот сумасшедший, - я организую за вами слежку! Твой сын увидит, что за вами следят жуткие типы, требуют, выколачивают деньги и окончательно поверит. Под страхом смерти - он все расскажет.
  - Спасибо, Костя, - сухо ответила я. - Больше не пиши мне, пожалуйста, что ты самый лучший в мире друг, - и повесила трубку. Звонки шли долго и настойчиво, разозленная, я к телефону не подходила.
  Спустя пару часов Костины мысли, как ни странно, вызвали у меня любопытство. Проиграть сына в карты? - это было еще то! Славный заголовок для моего будущего романа. И еще – эти слова о выкупе - что-то давнее проникало в мой разум.
  Я все забыла, и не хотела помнить. Отбросить в сторону все непонятное - дописать книгу, чтобы сбылась Алешкина мечта.
  Вечером сложилось как нельзя лучше. Разразилась такая гроза, которая бывает только перед концом света. Я в страхе металась по комнате, опрокидывая стулья, Алеша, ничего не понимая, пытался меня успокоить. Я, со злостью глядя на него, неожиданно закричала:
  - Я проиграла тебя в карты! Когда я пила и бродяжничала, меня втянули в игру в карты! А как ты хотел? Ты играл в казино, а я – в карты! Мы оба свободны! Я не помню, когда поставила тебя на кон! Может, мне что-то вкололи! Остался всего один месяц, ты понимаешь, один месяц! Я не успеваю дописать книгу, за которую издательство пообещало мне сумму, равную этому долгу. Тема игровой зависимости очень актуальна, и только я дала прочитать рукопись отца Владимира, со мной сразу заключили договор!
  Алеша открыл рот. Он был так ошарашен, что долго не мог говорить. Костя оказался прав - самое дичайшее неправдоподобие сыграло мне на руку - сын поверил!
  Жизнь, которая до этого момента, вовсе не ценилась им, приобрела новый смысл. Он забросил покер и неистово стал мне помогать. Странное дело, страх так парализовал его волю, что он ни разу не упрекнул меня. Надвигающаяся опасность невероятно сблизила нас.
   Сын страстно захотел, чтобы роман вышел блистательным.
  Мы рванули по всем местам, связанным с игрой. Нас везде пускали - во все злачные и глухие подвалы, заброшенные дома на краю города. Игра шла повсюду, казалось, запрет только подстегнул ее, придал остроты, так жарче вспыхивает любовь, когда встречает препятствия. Костя, молодец, организовал такую слежку - пальчики оближешь! Какие-то мерзкие типы, почти не скрываясь, ходили за нами по пятам - даже я, знающая об обмане, затылком ощущала подлинный страх смерти. Как же Костя успел все сделать - так быстро?
  «Они идут, идут, - скрывая свою радость, возбужденно  шептала я сыну, - обернись и посмотри». Вот бы обрадовался Артур, если бы, хоть разок увидел все своими глазами!
  Прикрывая ладонями свечи, мы шли  куда-то глубоко вниз, в раскаленные  игрой места. Все повторялось:  пронзительные крики и распаленные пальцы, зал шатался и дрожал лохмотьями страха, вороны, объятые ужасом, то разлетались, то беззащитными кучами липли к земле. Музыка стала вкрадчиво-царапающей, игроки – беспомощными птицами, загнанными в угол. Как в приключенческом кино, чтобы войти внутрь - надо было сказать пароль.
  Я узнавала многие лица, меня тоже кто-нибудь окликал. Когда-то давно я срослась с этими людьми, я же слышала, как стучат их сердца. В одном углу я угадала старичка-гнома, он почти ослеп и узнал меня, когда я к нему наклонилась.
  - Тебе надо срочно улетать, - прошептал он мне, - и лучше, если бы сегодня.
  - Хорошо, хорошо, -  я сочувственно погладила его детскую ручку. Он был очень стар, и давно  не играл. Слезящиеся глаза смотрели на меня с любовью и заботой.
  - Яд уже вылили в твою реку, несколько ведер, - бессвязно продолжал он, - ты уже ничего не видишь, ничего…
  Яков также состарился и потускнел - говорили, что его внук погиб под машиной. Он одиноко ковырялся в старом, негодном игровом автомате, видимо, пытаясь его отладить. Но тот ржаво скрипел, словно просил: пора на покой.  Бориса нигде  не было, спросить о нем у Якова я почему-то не захотела…
  Ашота еще прошлым  летом нашли за городом с перерезанным горлом…
Каждый штрих знакомого лица был беспощадно, как никогда, мертв. Подростков нигде не было видно… господи, да их уже не было в живых. Невыносимо было смотреть на автоматы, за которыми они обычно играли. Сразу вспомнила о Паше, несколько раз я пыталась  до него дозвониться, никто не брал трубку. Может, отец увез и спрятал его?
  Как же я отвыкла от прикосновения к кнопкам! Свежим взглядом было отлично видно - как они пожирают пальцы, шамкая блестящими ртами, всасывают руку по локоть, по плечи…
  Таинственный покер, обернувшийся чудесным избавлением, раскрывал свои секреты. Рассказ своего сына я восприняла - как продолжение рукописи Отца Владимира.
Игровая зависимость (рассказ сына)
 
  Игровые автоматы теперь не стоят на каждой остановке, все игровые залы сейчас вне закона. Иметь доступ к закрытым и незаконным казино или игровым клубам, а также  ездить в зарубежные страны, чтобы поиграть в казино вживую – может не каждый. Но даже если он решится…
  Казино - все игры, от автоматов до рулетки, имеют изначально большее преимущество перед игроками, и те обречены - проигрывать - раз за разом, исключая лишь редкие мгновенья.
  Многие азартные игроки постоянно себя обманывают тем, что они проигрывают  бездушной железке, и потому придумывают различные стратегии и хитрости: ходят в одних и тех же носках, перед игрой не стригутся, покупают талисманы.
  Кто бы ни ходил в казино - он все равно проиграется…
 Под сиюминутным выигрышем игроки запоминают, как были одеты, с кем перед этим встречались, но смысл один - ни в рулетке, ни в другой игре - талисманов нет
  В глубине души, каждый игрок, играя против казино, понимает свою обреченность, и иногда себе в этом признается.
  Исключением из общего правила является единственная игра - Блэкджек, в которой игрок, при определенных условиях, может выиграть у казино.
  Существует мнение, что казино сознательно оставило эту игру, постоянно внося в нее те или иные изменения, так, чтобы игрок мог иметь перед казино некоторые преимущества.
  Эта игра очень требовательна к игрокам и математические способности  должны быть на уровне гениальности. Само знание, что в данном казино все же можно выиграть, привлекает огромное количество игроков, которые приходят,  и играют вовсе не в Блэкджек.
  Но даже если они решатся поиграть в него, то те знания, которые почерпнут из брошюр, не помогут избежать оглушительного проигрыша.
  Математические гении  играют по идеально рассчитанной стратегии, но все европейские казино оснащены камерами, их быстро вычисляют и вежливо (для первого раза) выпроваживают. В свои черные списки казино заносит игроков двух видов: профессиональных « Блэкджеков», и мошенников –  тех, кто входит в сговор с крупье.
  Порой гениальным игрокам в Блэкджек приходится устраивать полный маскарад, вживаясь в образы  то добропорядочного семьянина со стоящей рядом обеспокоенной женой, то везучего пьяницу, или  надменного миллионера…
  Я не раз слышал, как российские звезды хвастались, что их выгоняли из крупных казино мира и заносили в черный список.   Убежден, что это чистый вымысел, так как казино выгоняет только игроков, состоящих в черном списке.
  Сколько бы игрок не выигрывал в другие игры, если его не подозревают в мошенничестве, ему и дальше позволят испытывать удачу…
  Что же остается российским игрокам?
   Букмекерские конторы. Главное отличие от казино – результата приходится  ждать несколько дней или часов – азартным людям надо получить свою дозу адреналина «здесь» и «сейчас». И все-таки эта игра азартна, хотя больше похожа на честное пари с элементом спортивности.
  Все онлайн - проекты можно условно разделить на три большие группы.
1.Игра не в чистом виде, но способная выкачивать большие деньги, как с азартных,  так и с неазартных игроков. Это «онлайн игры» - созданные по типу обычных, компьютерных игр, но в отличие от них, там предстоит играть с другими игроками. Игры  эти условно бесплатные, если сильно утрировать - тебе дается деревянный щит и меч, с которыми ты можешь честно воевать. Всем игрокам предоставляется уникальная возможность  получить доспехи из чешуи золотого дракона, титановый щит или меч, украшенный  бриллиантами. Цена вопроса (одеться в самую мощную броню и оружие) - ДОСТИГАЕТ ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ, и богатый бизнесмен, и состоятельный  человек - находят эти цены весьма разумными. Уже никого не удивишь  новостью, что какой-то чудак  вложил в компьютерный  персонаж - более миллиона рублей.
2.Онлайн-аналоги обычного казино. Это те же игры с обычными правилами - игрок играет против казино. Вспоминаются  игровые автоматы на вокзалах, которые были безбожно подкручены. Русские предпочитают обобрать немедленно и до последней нитки. Задержаться  в российском «онлайн - казино» - может разве что сумасшедший.
3.Ставший  популярный совсем недавно,  покерный онлайн-казино, где игроки играют против людей. Казино здесь имеет процент с выигрышного банка. Все лучшие покерные казино принадлежат иностранным  компаниям. Казино берет с победителя налог такого размера  – чтобы  в долгосрочной перспективе  сильный игрок имел возможность - выиграть  у  слабых больше, чем налог казино. Отсюда и появились покерные профессионалы, которые могут зарабатывать большие деньги. Но все не так просто, как кажется…
  Из всех, кто хотел стать покерным профи, и зарабатывать игрой - получилось около 5% из 100. Причем из этих 5% - абсолютно большая часть вышла на уровень стабильного заработка, который в наши дни можно получить, преуспев в своей  деятельности, не связанной с бизнесом (от 500 до 3000 долларов в месяц). Лишь единицы смогли выйти на реально большие заработки – выше 10 000 долларов в месяц.
  Если рассмотреть те 95%, у кого не получилось,  то половине  из них - не хватило математических  способностей.
  Остальные же прокололись на психологических и организационных моментах.
  Как потерпели крах игроки, которые долгое время называли себя профессионалами?
  По копеечке да по рублику - они упорным трудом, на своих покерных счетах, скапливали огромные суммы. Как угорелые -  копили и копили деньги - для больших и больших ставок. Сами  жили  на съемных квартирах, питались,  как придется. А на счетах  были суммы, на которые можно было купить и квартиру,  и хорошую машину. В один день они поднимались на ставку, которая оказывалась им не по зубам, и проигрывали все деньги. Начинать снова долгий путь - с мелких ставок - у них не было ни сил, ни энтузиазма, ни желания.
  Другая часть игроков старалась беспрерывно выводить свои выигрышные деньги и закатывать вечеринки  в свою честь. Они оставляли на счету минимальную сумму денег, которая легко сдувалась  ветром неудач. А этот момент наступал очень быстро. Оказавшись снова на нуле, они,  в отличие от первых  игроков, не сдались так быстро. Они были убеждены, что очень быстро поднимутся на прежние высоты, но скоро стали замечать, что путь наверх – слишком длинен и очень нуден, а заработка в 10-20 долларов в день не хватает, чтобы оплачивать свои счета.
  Поняв грустную истину любого дела и бизнеса, что деньги делают деньги - они ушли искать другую работу. Казалось бы, первый и второй тип  являются безумцами, но как ни странно, 80 % игроков относятся к этому типу. Лишь малая часть находит золотую середину.
  Психологические проблемы.
  Это основная беда, по которой игроки не могут зарабатывать в покер. Так как раздачи в покере происходят очень быстро, то само собой, случаются полосы удач и неудач. В покере - в отличие от остальных игр – они  могут достигать невероятных масштабов, таких,  что человеческая психика не в состоянии с ними справиться. Нет в мире игроков, которые бы полностью контролировали свои эмоции.
  Разница между великими  и обычными покеристами состоит  лишь в том, что первые- способны вовремя взять себя в руки и принять нужные меры. Обычные игроки, проиграв крупную сумму денег, впадают в жесткий «тильт» - это состояние дикого азарта, затмевающего разум. Они зачастую лихорадочно повышают ставки,  играют страстно, агрессивно и необдуманно. Это почти всегда усугубляет их первоначальный проигрыш - для многих это последняя точка в покерной карьере.
  Мне пришлось пережить многие неприятные моменты, когда казалось, все боги и вселенная против меня. Но я сумел организовать себя и сделал собственную систему, как выстоять в полосе неудач. Усилием воли я прекращаю игру при первых признаках «тильта». Иногда это очень сложно сделать - когда проигрываешь слабым и надменным игрокам, находящимся на гребне удачи. Но часто мне все же  удается это сделать. Когда у меня затяжная полоса - я беру паузу и провожу время  с друзьями…
  - Алеша, - тихо  спросила я, - ты точно уверен, что покер избавляет от игровой зависимости?
  - Да, - твердо ответил сын.
  Не выдержав, я позвонила Косте:
  - Костя, браво! Какой ты молодец! Даже мне стало страшно - где же ты выкопал таких бродяг?
  - Вера, ты о чем? - удивленно спросил Костя.
  - Да о слежке, которую ты организовал, Костя! Вполне профессионально, я испытала самую настоящую жуть, не говоря уже о сыне. О-о, как хитро они расставляют ловушки, чтобы жертвы ничего не замечали! Мне кажется, они умудрились пробраться даже в нашу квартиру, я отчетливо уловила в своей спальне чужой запах, да и мои вещи были слегка разбросаны. Деньги, правда, пока никто не выколачивает, но…
  - Вера! - в голосе Кости ясно слышался ужас. - Что ты несешь? Ты разыгрываешь меня или просто так издеваешься? Я не организовывал никакой слежки, ведь ты не сказала - да. Тебе все просто почудилось…
   Очень плохо тебя слышно, один свист - ты смеешься надо мной?
  Связь оборвалась. Последнее время телефон явно барахлил, невозможно было разговаривать, вклинивались какие-то звуки, стоны и скрипы, будто по булыжной мостовой, по чавкающей грязи  стучали колеса тележки.
  Странно… Костя ничего не организовывал? Тогда кто следил за нами?
  Я заволновалась, задумалась, стала анализировать,   прогнозировать. Но ничто не выдавало того, что через несколько  дней - мое дыхание остановится…
Глава 18. В камере
  Утром, на пути в магазин, рядом со мной остановилась машина, из нее вышли двое мужчин  и вежливо попросили меня проследовать за ними. Наверное, надо было поднять шум, крик, потребовать документы, разрешение на задержание. Но мои ноги предательски задрожали, согнулись в коленях, поддерживаемая с двух сторон, я покорно села в машину. Меня привезли в отделение милиции, провели на второй этаж.
  Железная дверь с грохотом захлопнулась…
  Я не понимала, что происходит. Следователь, представившись Сергеем Леонидовичем, озабочено и обворожительно улыбаясь, объяснил, что, пока, по закону, я задержана  всего на двое суток. Почему пока? Я пыталась взять себя в руки. Никита и Дима? это как-то связано с Пашей? Что случилось? Что он рассказал отцу? Почему мне не дают позвонить по телефону, пригласить адвоката? Что за чертовщина происходит?
  - Покажите мне ордер на арест, - вспомнила я фразу из какого-то фильма.
  - Поймите, сейчас вы почти свободны - до выяснения некоторых подробностей. Мы проверим некоторые факты, чтобы снять с вас все подозрения. Против вас образовались незначительные улики, и если мы - за эти два дня - сможем совместно, чистосердечно в них разобраться, то уверяю вас (при этих словах он широко улыбнулся и благодушно развел в стороны руки), - вы вернетесь домой, будто ничего не произошло. Если вы действительно не виновны, то эта беседа - пару пустяков, тьфу, с кем не бывает. Поймите, убийство двух детей одновременно, для нашего города - большое событие, и мы не только вас - мы многих людей привлекли к этому делу. В этом здании во всех кабинетах сейчас ведутся беседы, сопоставляются факты, собираются улики. Вы ведь также не хотите, чтобы убийства детей продолжились? Я торопливо закивала головой.
  Видите, как мы сходимся в этом вопросе. Значит, все будет хорошо. Как бы вы у себя дома не думали об этом происшествии, от вашего сознания могут ускользнуть тысячи деталей, чрезвычайно важных для следствия. Здесь, в кабинете, беседа с вами может принести огромную пользу - ведь вы вели уроки у этих детей, возможно, где-то еще с ними пересекались, я говорю - возможно…
  - Но у них многие учителя вели уроки, - слабо возразила я. - Да к тому же, где я могла с ними пересекаться? Я проработала в этой школе совсем немного.
  - Все учителя, как и вы, тщательно допрашиваются, равно, как и соседи, друзья, и приятели погибших детей. Надеюсь, я вас немного успокоил, и мы продолжим беседу в более спокойном и дружественном русле, чем это было в самом начале.
  Я, действительно, успокоилась. Если привлечены почти все, кто знал мальчиков, страшного ничего нет. Умиротворяюще действовали отдельные фразы:  принесете огромную пользу, все будет хорошо, пара пустяков.
  Но ночь, проведенная в чужом месте, оказалась хуже, чем можно было ожидать. Ах, как было скверно на душе!
   Как же быть с Пашей? Нельзя называть его имя. Что же делать? Если он все рассказал своему отцу, то тот, разумеется, подсуетится. А если не рассказал? Зная всю эту историю, не буду ли я выглядеть, как соучастница? Это ведь сокрытие  преступления, о котором мне все известно. Но кто знает о том, что Паша мне все рассказал?
  Я должна была помочь следствию настолько, насколько это было в моих силах. Я даже не была свидетелем. Но странное дело, чем дольше я пребывала в стенах этого дома, тем больше ощущала что-то неуловимое и смутное, сгущавшееся над моей головой. Это был неясный знак беды.  Менялось выражение глаз следователя - сочувствие и сострадание сменялось затаенным любопытством, недоброй напряженностью и даже подозрительностью. Как же все было дурно, нехорошо! Меня снедал какой-то неясный страх, неуловимый в начале, он делал меня все более тревожной.
  Пристально глядя на меня так, будто я только что своровала в магазине бутылку водки, незаметно и ловко, этот человек задавал мне вопросы, касающиеся игровых автоматов. Будто то, что в  казино я постоянно пересекалась со своими учениками - было делом очевидным и не требующим с моей стороны особых подтверждений. Видя мою растерянность и стыд, Сергей Леонидович с наслаждением, не скрывая своего злорадства, откидывался на стуле. С самого начала я встала на путь непрерывного самооправдания - он был ошибочным и вел меня не туда.
  Следователь был похож на солидную ищейку, настороженно ищущую во мне проявления неуравновешенности, нервозности. Порой он умело провоцировал меня на вспышки негодования, и делал это так виртуозно, методично и последовательно, что я, каждое утро, готовясь к его приходам, (твердя себе, что мне надо быть бдительной, осознанной и настороженной), каждый раз незаметно попадалась в ловко расставленную паутину его слов. Возможно, мне мешала его быстрая речь. Свои вопросы он произносил резким голосом, будто наотмашь шлепал ладонью  по щеке. Вся его воля, казалось, была направлена на то, чтобы, не дав мне возможности опомниться, разоблачить меня как можно быстрее. Я была напряжена до предела.
  Как же я пропустила момент? - когда из простого собеседника превратилась в свидетеля, а потом и в главного обвиняемого? Все сопровождалось молчаливой угрозой, уверенностью - я была расплющенной бабочкой, попавшей в твердые пальцы. 
  Ловко и увертливо мой противник уходил от вопросов, ответы на которые были мне так важны. Порой  издавал какие-то странные металлические звуки, крутил в своих руках связку ключей - она звякала, бренчала, стучала о стол - этот тонкий и назойливо-высокий звук был невыносим, я сжимала голову  руками.
  Когда же приедет отец Владимир или хотя бы Костя? Я жадно верила, что помощь близка. Алешу также могли задержать. Ведь не может же такого быть, чтобы я не вышла отсюда?
  Вторым болезненным звеном являлось - где я все это время отсутствовала. Где я была, когда были совершены убийства? А я не знала, когда они были совершены. Паша мне этого не сказал. Возможно, меня в это время еще не было в городе. 
  Следователь уверял, что все самым тщательнейшим образом проверяется. Но увы, ( он снова разводил руками), никто не мог подтвердить, где я была. Священник внезапно исчез – неизвестно куда. Его жена, которая была дома, сообщила, что муж уехал давно,  а «гражданку Гурову» она никогда не знала и в поселке не видела. Особняк, в котором я работала, был закрыт на все замки, окна были заколочены, соседи, живущие рядом, в один голос сказали, что семья отправилась в дальнее путешествие. А жила я там, не жила - кто знает, забор высокий, разве всех углядишь?
  Каждый день приносил новую  дурную весть. Иногда, томя меня, разочарованно качая головой, Сергей Леонидович долго читал  документы, которые ему вносили во время допросов, потом  что-то из них выписывал, не обращая на меня никакого внимания. Теряя терпение, я повышала голос, чтобы любой ценой узнать, что там еще выяснилось?
  А выяснилось, что мой домашний телефон давно находился на прослушивании.
  - Как вы объясните такие странные слова - «Залью кровью все пространство»? Вы выкрикивали эти слова так громко, даже, я бы сказал, с какой-то зловещей радостью.
  Сергей Леонидович несколько раз, с наслаждением включал эту запись, при этом смотрел на меня изумленно, словно впервые увидел. Тот телефонный звонок разбудил меня так внезапно, мне снился какой-то кошмарный сон, спросонья я была… немного перевозбуждена. Но почему мой телефон был на прослушивании?
  Я мысленно отметила внезапное изменение в поведении следователя. Он будто устал играть добродушного приятеля, и стал тем, кем на самом деле являлся - жестким и бесцеремонным  работником, исполняющим чью-то твердую, сжатую в кулак, волю.
  - Я вижу, вы пытаетесь меня разжалобить, - тихо, с плохо скрытым удовольствием, заговорил он. - Но это напрасно. По совокупности всех фактов, логических выводов, моих личных наблюдений и общего впечатления от всего вашего образа, собрано уже достаточно доказательств вашей причастности к этим убийствам.
  Вы создали свою Вселенную, но она существует только в вашем воображении, но не в реальности, уверяю вас. В ней, собственной Вселенной, вы наградили персонажи физическими характеристиками, придали им определенное, и вероятно, очень большое значение в вашей жизни.
  И это ваше произведение «Игровая зависимость» - тому подтверждение. Знаете ли, я обожаю фантастику, приключения и даже приветствую мистику. Но ваше… творение принадлежит другому миру, миру безумия. Я, как человек, которому, прежде всего, дорога именно истина, истинна и ничего более - я сделал то, чего делать был не обязан, - обратился с вашей рукописью к специалистам, это уважаемые люди, профессора психологии....
  Так вот, даже беглое знакомство - с вашим извилистым ходом мысли, ваши умозаключения и выводы, которые вы делаете, весь строй… выявляет типичную картину явного помешательства…
  Есть такое выражение - «вилами по воде писано», я бы, применительно именно к вам, немного изменил его - вашей рукой водил сам Демон, само - разрушение. И если бы он водил вашей рукой все время – возможно, вы создали бы прекрасное наглядное пособие  для студентов психиатрии. Но отчаянная скука и уныние - совокупность двух прицелов, при котором рождается недолет до цели. Все вкривь и вкось, одна беспорядочность, как попало, так обычно бьют указательным пальцем по клавишам дети, впервые увидевшие этот инструмент.
  Ни один нормальный человек, в трезвом уме и твердой памяти, ни один - вы понимаете меня? - не создаст такого постыдного произведения, ясно повествующего о душевном увечье автора…
  Голос его  наполнял комнату мигающими отрывистыми звуками. Глаза, не мигая, глядели на меня в упор и угнетали мою волю, я пыталась  выключиться, погрузиться в спасительную пустоту, - все было тщетно. Властный голос, вся эта великолепная речь, не в силах угомониться, все больше накалялась, и блестяще клубилась, дробилась на отдельные, трескучие нити, которые прожигали в моем теле микроскопические дырки, проникали во все мое существо, и уже мощно  господствовали там и паразитировали.
  - Так как  ваша вина не подлежит обсуждению, признайтесь мне, уважаемая Вера Николаевна, признайтесь не как обвиняемая, а как моя сестра или невеста - как же вы могли, сама мать, как же это произошло? Возможно, я чересчур молод, или стар, или не разбираюсь  в тонкостях женской психологии, но через откровение и возможность  дальнейшего чистосердечного общения -  мы ведь сможем найти выход из этого тупика, не правда ли?
  Я где-то читал в сказках или легендах, что существует такой ритуал, обряд - пожилые женщины, чтобы вернуть себе молодость, пьют кровь детей. На страницах вашего романа я прочел строки о вашей жажде стать молодой. Возможно, вы влюбились в одного из странствующих вместе с вами рыцарей… не правда ли? Ведь в том мифическом городе, в котором вы якобы обитали целый год, насколько мне известно, никто не подтвердил факта вашего присутствия. Значит, странник, или рыцарь?
  Женщина, потерпевшая полное крушение своей жизни, как правило, уходит в иллюзию, прихотливую страну грез. Ведь вы согласитесь со мной, что вы - полная неудачница? В школе о вас весьма нелестного мнения, да  и к тому же - вы уволены. Когда мы расспрашивали вашего бывшего мужа, он сделал такое лицо - будто надкусил ломтик лимона. Представьте, его вовсе не интересовала ваша судьба. Он был озабочен только своей репутацией - город наш невелик. А он женат, счастлив и имеет хорошую должность. Когда я уходил, он так волновался, я даже удивился - неужели за вас? Вот беда для него! Признаюсь, он на несколько секунд возвысился в моих глазах до святого человека, да-а. Есть выражение «возврат имущества», близкое людям нашей профессии. В данном случае подошел бы «возврат на землю» - ваш муж был чрезвычайно озабочен именно этим. Вот что заботило его,  привожу дословно:  « люди жестоки и при первой возможности разобьют в прах мое доброе имя. Я больше не буду называться Николай, а только «бывший муж убийцы». Со временем история обрастет такими подробностями, что я из бывшего - легко превращусь в « мужа убийцы».
  Не правда ли, печальная участь для невинного человека?
  Учителя из элитной школы во главе с директором - в один голос твердили, что вы были похожа на буйную сумасшедшую, когда покинули работу, и тихой невменяемой, когда приехали неизвестно откуда. С трудом удержались на работе благодаря заступничеству одного известного человека, на чьи деньги содержалась школа. Погибших детей, Диму и Никиту, вы так преследовали, что они были вынуждены обратиться за помощью к директору.
  Эти ребята подробно описали, как вы их домогались. Признайтесь - большое основание для мести!
  Ваши подруги, Ольга и Мария, в один голос подтвердили, что вы изменилась - далеко не в лучшую сторону…  Ушли в себя, стали замкнуты, у вас появились какие-то тайны, которыми вы не хотели с ними делиться.
  Подруги… Лежа без сна на казарменной койке, я с тоской открывала для себя истины - люди, недавно казавшиеся самыми близкими, были забыты мною легко, и с такой же о тветной легкостью - они  в трудную минуту предали меня…Но сейчас, глядя на серые стены, я их вспоминала, чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей…
 Ольга работала массажисткой, выезжала по вызову на квартиры. Маленьким ростом и невероятной худобой она напоминала мальчика-подростка. Бровки  выщипывала ниточкой, редкие волосы, похожие на серые воробьиные перышки, тщательно взбивала и начесывала. Она носила джинсы и блеклые маечки, мне стоило невероятного труда уговорить ее купить платье, но любое: в оборках и рюшах, короткое или длинное, заниженное в талии или расклешенное снизу, собранное в пышную юбку - все висело на ней смятым мешком, болталось безвольным клоком, или, хуже всего - топорщилось во всех местах. Ее можно было назвать некрасивой: руки и плечи были неженственны, а острый подбородок  выпирал вперед и напоминал  косточку, но необыкновенная энергичность,  все сглаживали, с ней никогда не было скучно. Кроме основной работы массажистки, которая приносила ей с сыном  неплохой доход, у нее еще была целая куча дел и поручений. Она постоянно участвовала в семинарах и деловых играх, которые с некоторых пор стали очень популярны в нашем городе. При каждой встрече я получала новую книгу, которую мне предстояло тщательно изучить, иначе от Ольги не было никакого спасения.
  Комната, в которой она обитала вместе с  Денисом, производила впечатление немного странного и запущенного вида. Из-под всех предметов торчали, валились и вылезали книги, но в нужный момент она всегда ловко извлекала ту, о которой с восторгом рассказывала. Каждая книга, которую выпускала таинственная организация, была бесценной, а семинары - святыми местами. Она возвращалась оттуда, как никогда, опьяненная жизнью.
  - Вот и я! Я вернулась! - кричала она, входя в свой мрачный и унылый дом с целым ворохом книг и новостей, оглядываясь по сторонам, будто косматая сова с верхушки ели.
И я  устремлялась к этим глянцевым листам, сулившим чудеса и избавления от беспокойств, одиночества и бедности.  Без устали,  сорок раз записывала установки на счастье, богатство и здоровье, шептала просьбы богам об избавлении  сына от игровой зависимости. Сжигала исписанные клочки, а серый пепел бросала в воду, которую судорожно выпивала в семь часов вечера перед зеркалом. Остатки в полнолуние разбрасывала на перекрестках…
  Но было, было еще одно магическое слово, при котором Оля замирала, как охотничья собака, и делала стойку: «Олег». Возвращаясь из дальних путешествий, где непременно были и встречи в ресторанах, и ужины с интересными  мужчинами, на все наши женские расспросы, она обиженно округляла глаза и тихо спрашивала, высоко поднимая тоненькие бровки: «Какие мужчины? У меня  есть Олег…
 Развеять это несуществующее  явление - все равно, что наотмашь ударить по лицу ребенка, бросить в горящую печь самые прекрасные сказки, попытаться схватить руками тысячу молний…
  Олег - практичный мужчина сорока пяти лет, вдовец,  имел дом, машину, небольшой бизнес по обслуживанию машин, и вполне довольствовался своей жизнью холостяка, в которой находил свои удовольствия и развлечения. Его слабостью была дорогая одежда, он был всегда  чист и надушен, хрустел белоснежной рубашкой, скрипел новой кожей. Лысая голова  завершала его высокую и стройную фигуру, но ничуть не портила внешнего эффекта:  яркие  глаза смотрели внимательно и насмешливо, тонкие  губы улыбались.   
  Ольга познакомилась с ним, как обычно, на работе, а вернее, у него дома. Точно луч солнца шепнул ей о зрелой красоте предстоящего часа: она выгребла все свои лучшие и благовонные крема, вытянувшись в дугу, тщательно размяла и усердно взбила его напряженную от многолетней  работы спину, оживив и воскресив незнакомого клиента к жизни.  Из чувства одной лишь благодарности, Олег опрометчиво приласкал ее взглядом, накормил вкусной и обильной едой, напоил красным вином,  приголубил в своей холостяцкой постели. На этом он и заморозил дальнейшие встречи, в отношении которых имел свои собственные и твердые соображения, в корне расходящиеся с Олиным. Она влюбилась, как это бывает только в четырнадцать лет: безоглядно и навсегда. Отныне и до последнего вздоха он стал ее наваждением и смыслом жизни. Ничего не имело значения, ничто не охлаждало ее пыл - ни его отчаянные попытки отбиться, объясниться, или защититься. С таким же успехом в дождливую погоду он мог писать свои слова на песке - она ничего не видела и не понимала. Она думала, говорила и делала с завидным постоянством, на все подбирая вполне правдоподобные объяснения, главным из которых был  следующий: прежняя жена присушила его на безбрачие.
  «Он умрет без меня», - лихорадочно сверкая глазами, уверенно говорила она. – «На нем страшный наговор на смерть». С притворным вниманием я смотрела, как она упорно колдует на сваренных вкрутую яйца, бесчисленное количество раз закапывает их в землю, шепча при этом, что когда яйца стухнут, уйдет и порча на смерть, и Олег станет свежим и лакомым, готовым к употреблению. Яйца тухли, просачиваясь в землю, но просветления в обороне Олега не обнаруживалось. Напротив, он становился все более бдительным и осторожным. Как же он крался домой, вздрагивая от любого окрика, оборачиваясь по сторонам, человек, еще недавно ходивший прямо и даже весьма горделиво! Несколько раз он все же попадался.
  Один раз это случилось на его день рождения. Ольга сняла баню на два часа, договорилась со всем персоналом, увесила помещение цветами, разбросала по ступенькам лепестки роз, накрыла роскошный стол. Как она заманила туда Олега, предварительно отловив его возле магазина? Об этом она не любила рассказывать.  Женская интуиция, обострившаяся в период  сексуальной активности, позволила ей безошибочно вычислить его ахиллесову пяту: он не умел отказать в просьбе. И если ловился, то вяз всеми лапами. Опомнившись, быстро соскакивал с липкой привязи, не отвечал на телефон и объявлялся спустя несколько месяцев, в ответ на отчаянные Ольгины просьбы: починить машину. Починка машины была беспроигрышным ходом. Неуверенно высказав несколько уважительных причин, по которым он  мог не явиться, Олег обреченно сдавался и шел; Ольга восторженно ахала, распушив свои ворсинки на голове, взмывала над полом, пролетала коридор и под звук дребезжащей в старом шкафу посуды, исчезала в проеме двери... Отныне и во веки веков она периодически ломала и крушила свою машину, но так, чтобы рукам Олега было к чему прикоснуться. Свое счастье она воссоздавала из неблагодатного материала: в вороньем гнезде было больше вороха богатств. Что было делать? Это была любовь - молодой ягодный куст , полный сочных и пышный грез.
  Даже ее малой горсти  хватало ей надолго, она строила волшебные планы, еще отчаянней кружилась на своих тренингах, обзывая меня ленивым и пропащим животным. Я была бы рада рвануть вслед за Ольгой в дальние города, но как мешок, полный  риса, была под завязку утрамбована своей работой в школе.
  Есть редкие породы растений, обычно из семейства лилейных, которые на конце своего короткого стебля дают небольшой одиночный плод, так и у Ольги был Димка. Он был невероятно похож на нее: так же страстно смеялся крошечным ртом, так же трогательно был опушен редкими былинками волос,  но был более тих и незаметен. Все в ее доме  подчинялось страху невидимой команды  «как-бы не успеть», будто незримо существовал и тайно хозяйничал маленький и прыткий человечек с длинным хлыстом. Ольга сама спешила жить и подгоняла тычками худую Димкину спину. Она таскала его с собой во все дальние поездки, и мне порой приходило в голову: а интересно ли подростку все это? Но мать его  хвалила и поощряла и не считала тогда «лодырем» и «тунеядцем». И странное дело, когда Димка серьезно начинал чем-то увлекаться ( он любил компьютеры), Оля ополчалась  и преследовала его до тех пор, пока от этой затеи не оставалась ничего. В этом круговороте движения, когда мать с сыном куда-то всегда опаздывали – все, в конце концов, сходилось, как надо: прибегали и выручали подруги, в последний момент доставались деньги и билеты в дальнюю дорогу… Блаженно сияли ее глаза, задорно топорщились кустики волос, тихо бренчала на груди тяжелая блестящая брошка.
  В особо тяжкие времена, когда Олег таился в лесу, вкушая короткие и мирные радости холостяка, мне отводилась роль тайной разведчицы. Я звонила ему, представлялась заказчицей и просила починить  машину. Включала громкую связь, затягивала разговор, из которого безнадежно влюбленная подруга получала все необходимые ей сведения. Как же она стояла посреди комнаты, чутко вслушиваясь, всем своим существом впитывая его голос, как многогранное чудо! Как же ей хотелось затащить его в свое гнездышко! Из окна, наискось,  шло желтое солнце; прекрасная, вытянутая в ожиданиях, снах и мечтах, поймавшая яркими глазами его свет,  Ольга вспыхивала, лучилась и была неузнаваемой…
  - Он болен. У него снижен иммунитет, и он остро нуждается в помощи, -  делала она свое заключение, и мчалась покупать ему дорогие витамины.
Нет, я тогда не понимала этой любви, она чем-то тревожила меня и ужасала… Один раз я не выдержала и решилась на немыслимую глупость: я надумала ее спасти.
  - Оля, - мрачно спросила я, - а вот ты говоришь, что у тебя есть Олег…
  - О чем ты? - не поняла она.
  - Давай по-правде, - решительно собралась я.- Просто отвечай на вопросы. Коротко и ясно отвечай, ничего не сочиняя, поняла? И тебе все сразу станет ясно.
  - Сколько раз в году ты занималась с Олегом любовью?
  - Дарил ли он тебе когда-нибудь цветы?
  - Звонил ли когда первым? Вообще, хоть один раз…
  Я не успела докончить, как увидела ее лицо: оно было испуганным, бледным и жалким, она кивала головой и клялась навсегда прекратить преследования, даже в ярости настрочила прощальное письмо. Эта была тяжелая ночь: меня душил дракон и кто-то ему помогал - прозрачный  и скользкий. Я просыпалась в холодном поту, шла на кухню, пила, стуча зубами, ледяную воду и снова падала в этот дурной сон, во тьму черных и тяжелых  чудовищ.
  Наутро я прибежала к Оле и прямо с порога бросилась ей в ноги: «Прости меня, люби своего Олега, это я от зависти, люби его, только не умирай…».
  Она была тиха и светла, как утренние голуби у воды.
  - Я сама это поняла и сразу тебя простила. Мне нельзя его бросать, ты же знаешь, он погибнет…
  Вторая подруга, Мария, была гадалкой и ворожила на кофе… В отличие от Ольги, Мария была большой и объемной.  Прическа у нее были пышная и высокая, сам волос был крепкий, толстый и маслянистый и отливал темной медью. Над низким лбом волосы дыбились, а потом шли назад ровной и жесткой волной, аккуратно, волосок к волоску, закручивались и переплетались сзади в два замысловатых жгута. Уютно и вольготно, далеко откинув голову, восседала, почти возлежала Мария  в своем кресле - казалось, она никогда не покидает его. Голос ее был то приятный и вкрадчивый, то величественный и страшный, но  на то она была и гадалка. Жила она привольно, ничем себя не ограничивая, вместе со старой матерью и восемнадцатилетним сыном. При каких обстоятельствах она открыла в себе этот дар, бог ведает, я была лишь свидетелем ее настоящей жизни и славы. Люди  шли, иногда густо, так пчелы облепляют  грушу, полную сладкого сока; порой наступали периоды затишья, и Мария входила в оцепенение, будто засыпала, голос ее становился глухим и тихим. Марию с Ольгой связывала старая дружба, они поставляли друг другу клиентов.
  Мария дарила людям последнюю надежду. Я любила наблюдать, как она ворожит.
  - Карма больно плотная, - задумчиво, глядя на дно чашки с остатками кофе, медленно и тихо говорила она, будто про себя. - Он еще в этой жизни ее не искупил - вот и тормозится любовный сюжет.
  - И когда же, когда?
  - В конце лета все пойдет быстрей, примерно с сентября месяца… на твою ладонь упадет первый желтый лист, и Олег будет стоять на пороге твоей квартиры с чемоданом.
  Такие разговоры она вела с Ольгой. И путем ежедневных гаданий насыщала ее любовь многочисленными подробностями: что он сейчас ест, что думает о ней, во что одет.
  Ольга ту же хваталась за телефон и загадочно кричала в трубку:
  - Олег, я знаю, ты сейчас лежишь на кровати, усталый и одетый, у тебя даже нет сил снять рубашку!
  - Да нет, - отвечал удивленный Олег. - Я действительно лежу, но лежу в халате.
  - Ну, я не виновата, - широко и обиженно разводила руки Мария, - что вижу, то вижу…
Иногда она, поковыряв пальцем кофейную гущу, отдавала Ольге решительную и безоговорочную команду: « Немедленно езжай к Олегу! Сегодня он будет наш».
  И Ольга мчалась к своему возлюбленному, яростно  ломилась в дверь, и была так внятно серьезна и напориста, что Олег впускал ее, и даже производил с ней подобающие мужчине действия.
Подогреваемые страхом смерти, люди толпились возле нее, как стадо овец, пугливо дрожали и жадно внимали каждому звуку ее голоса. Беседы с клиентами ее вовсе не изнуряли, напротив, именно их отсутствие вводило ее в состояние скуки и апатии, она чахла и желтела прямо на глазах. Тогда мы с Ольгой мчались к ней, захватив сладкий ликер, и повеселевшая после нескольких рюмочек Мария, тряхнув роскошными волосами, гадала нам на кофе, неизменно суля близкое счастье. Серая и пугливая  мать ее, шурша подолом черного платья, изредка скользила мимо нас, не поднимая седой головы; сына также не было слышно - он рос тихо и незаметно, как мелкая травка - подолгу затаивался в своей комнате, и тогда мать широкими ноздрями вдыхала воздух и звучно кричала: «Бобик, ну в чем дело! Что ты там еще натворил?»
Бобик, а точнее Борька, с детства дружил с моим сыном, они любили играть в шахматы. Потом  Денис и Борька пристрастились к игровым автоматам, мои подруги во всем обвинили моего сына, перестали со мной видиться…
 Дверь скрипнула, я вздрогнула и очнулась от воспоминаний, села на кровати. Кто-то вошел в камеру, и  уже крадучись приближался ко мне. Я забилась в дальний угол кровати. Где-то я видела этого человека… Василий Седов! Конечно он! Но что он здесь делает?
  - Даже не пытайся назвать имя моего сына, - нагнувшись ко мне, жестко сказал мне он. - Иначе я твоего собственного сотру в порошок, ты даже не будешь знать, где я его закопал. Тебе все понятно?
  Он также внезапно исчез, как и появился. Я так и не смогла заснуть, всю ночь прометавшись по камере. Рассвет ослабил ярость, будто перерезал веревки висельнику, и я в изнеможении рухнула на пол, как бездыханный труп. Несколько бессонных ночей истомили меня и совершенно помутили разум. Какая-то пища лежала подле меня, принесенная под утро, но она застревала в горле.
  Значит, Паша все рассказал отцу. И тот спросил: кто еще об этом знает? Никто, ответил Паша, я только Вере Николаевне рассказал.
  Тогда что же получается? - следователь знает, кто убил детей? - но продолжает меня задерживать, допрашивать! Меня, не спросив разрешения, схватили за руки и закрутили в чудовищном маскараде?

  Или не знает, не слышал, померещилось? Как же он тогда объяснил себе появление Василия Седова? Зашел, чтобы поддержать учительницу своего сына, за которую он уже однажды вступился?
   Я ничего не понимала, в голове все кружилось. Я вспоминала, как он спас мое достоинство, когда я в этом очень нуждалась.
  Кто однажды вдыхает в нас жизнь, когда-нибудь ее отнимет… На меня надвигалась тяжеловесная машина, грозясь раздавить, я нуждалась в срочной поддержке, мне нужен был советчик, адвокат, но во всем  мне почему-то было отказано. У меня был сын, отец Владимир, Костя, родители Артура. Рано или поздно – до них дойдет весть о моем аресте. День, два, даже если пройдет неделя - помощь придет.
    Правила игры теперь были ясны: я могла, каким угодно способом, снять с себя обвинения, не называя имени Паши. А что было против меня?
  - Все против вас, - сказал следователь. - Все улики сошлись на вас. Поэтому вам надо тщательно доказать, где вы были в день убийства?
  И последнее - на столе лежало знакомое мне колечко.
  - Ваше? - был задан вопрос.
  - Конечно, мое, - я хотела его взять, но была чуть ли не отброшена в сторону. Костино кольцо - на месте преступления?  Как оно там оказалось? Потеряла, когда мы были там с Пашей? Маловероятно. Хотя, оно действительно, было слегка великовато. Последнее время я его нигде не находила.
 Все странным образом сходилось, я сама  дивилась магической причудливости всего, что со мной происходило. Странно было последнее, что не было известно, - как я проиграла сына в карты. Слезы душили меня. Может, самой об этом сказать? Хотелось выть, вымаливать прощение, или напротив - кидаться с кулаками, биться, кусаться…
  Пугая меня, следователь настоятельно требовал признаться и тем самым облегчить свою участь, он утверждал, что Алеша все рассказал…
  - Ваш сын - безнадежный игроман, и в один из дней он закончит свою жизнь где-нибудь на окраине города, в мусорных свалках - куда бросают обрубки трупов. Он живет в такой стае коршунов, где свои каждый день забивают своих, выклевывая друг другу глаза - таков их мир. Они не боятся законов… и знаете, почему?-
  Он приблизил свое лицо совсем близко – магический, уверенный в своей силе взгляд, - и медленно, стараясь придать своим словам какой-то особый, могущественный смысл, произнес: «Мы никогда не вмешиваемся в их разборки. К чему? Нам только на руку, когда их численность уменьшается. Они собираются ехать играть за город, в дальние заброшенные деревни. Мы точно знаем когда, где и сколько. Окружаем незаметно и все превращаем в прах и пепел, мы расстреливаем так тщательно, чтобы среди этого месива  мяса и костей - никого нельзя было опознать. А в отчетах мы пишем – «разборки между  преступниками»…
  Жаль, иногда берут с собой детей, один раз была несовершеннолетняя сестра, потом чей-то сын»…
  Неожиданно на столе, прямо передо мной, появилась чья-то одежда. Это были темные брюки и джинсовая куртка, как у моего сына. Присмотревшись внимательней, я увидела, что вся она покрыта заскорузлыми пятнами крови. Последнее, что я увидела, перед тем, как погрузиться в беспамятство - был острый кадык на плотной и красной шее…
  Меня привели в себя сильные шлепки по щекам, ледяная вода, льющаяся  мне в рот. Очнувшись, я не сразу поняла, что произошло.
  - Это одежда погибших детей. Я вижу, на вас она произвела огромное впечатление. Не правда ли, зрелище не из приятных?  Убивая детей, вы хоть на секунду задумались о том, что будут испытывать их матери?
  Значит, это одежда не моего сына. Это не мой сын! Меня окутала многовековая усталость, будто по недосмотру Всевышнего я  прожила уже тысячу лет. Я видела  седые волосы, серые глаза, скрывающие нетерпение, охваченные ледяным пламенем. Мое сознание со скрежетом  раздваивалось, это уже было, я это умела! - одной частью своего существа, дичая, я все дальше уходила в лес, в необузданную пляску, другой -  оставалась сломленным существом, абсолютно поглощенным своим страхом. Сергей Леонидович прицельно и методично, бил и бил железными словами мне в грудь, и они – тяжелые и острые, как садовый кол с отравленным острием, с глухим стуком все больше раскрывая мою рану, входили вглубь. Это был как абсцесс на сердце - он разрастался…
 Как сухие тонкие веточки, с хрустом ломались все мои отважные попытки защититься, выстроить стройную колонну доказательства своей невиновности, они словно падали в смачную пасть Демона. Все, что я говорила, следователь строго и беспристрастно истолковывал по-своему, он испохабил, как мог, все мои попытки рассказать о воскрешении души. Он глумился надо мной. Выколупливая из моей речи все самое святое, анализируя весь мой путь, он с холодной усмешкой истончал его до неузнаваемости. В его пересказе - все мое сокровенное полотно - было так тщательно замарано, так опошлено - что, изнемогая под тяжестью стыда, я цепенела все больше, моя измученная голова падала на грудь.
  Будто с завязанными глазами, я передвигалась по тонкому канату - над пропастью - к далекому, спасительному берегу. Все обереги и драгоценные иконы -  были сброшены вниз, и я уже знала - о страшной невозвратности…
   Допросы нередко происходили по несколько раз в день, сырой и холодный воздух помещения доводил меня до полного исступления, натиск нарастал - одновременно с невыносимой болью в верхней части головы.
  На лице Сергея Леонидовича  надолго застыла крайняя заинтересованность и пристальная внимательность.
  Иногда мелькал образ танцующей матери отца Владимира, она манила меня пальцем, угрожала, взгляд ее был осмысленным и ясным. Она предлагала мне пуститься в пляс.
  - Это упоительно! - знакомым голосом, неистово кричала она, бесшабашно взмахивая черными длинными платьями, синими руками, - плясать вместе! Вставай! Просыпайся!
  В крайнем возбуждении шумел лес, я смешивалась с ним, прячась  и затаиваясь в его спасительной темноте. И было еще существо, помимо танцующей ведьмы - стоя за спиной следователя, оно внимательно следило за мной, показывало мне тайные знаки, предупреждающе свистело -  когда пляска достигала такого накала, что я могла свалиться со стула…
  Отец Владимир, Костя, Артур… Никто из них не пришел мне на помощь - это были уже не воспоминания, а смутные тени далекого прошлого. Я больше не пыталась согласовать свое пребывание на Земле с идеей справедливости и веры - я погружалась во мрак - так тонущие горы уходят в море.
  Не приснился  ли мне этот священник - со своей мрачной историей,  старинный дом с остроконечной крышей, и все приключения в нем? - не развлечения ли это Всевышнего, скучающего  в небесах…
  Моя призрачная опора, которую я обрела далеко от дома, мой святой посох - скороспело расцвел, но не выдержал морозов. Ничто не перекроет  мне этих страшных звуков, которые шли со всех сторон, обзывая меня безумной и опасной, внушая  неслыханную вину, пугая  возмездием.
   Бог мой, если мои горячие слезы - достанут твоих стоп -  услышишь ли ты плач, растерзанной  демонами, дочери  твоей?
  Разве я не была безнадежно истаскана и истощена жизнью? Разве отец Владимир - сон или светлая явь - не был слишком хорош для меня? Он был женат, имел сына и  красавицу Ольгу.
  А Костя был слишком молод. Все забывается. Оба писали письма, клялись в любви... Все забывается - остается лишь пыль на пальцах.
  А были ли они? Впервые меня укололо сомнение…
  Неожиданно, я услышала неуловимый шепот, тихий, как голос самой земли: «Внимание!»
  Кто-то, стоящий за спиной Сергея Леонидовича, предостерегающе поднял руку и приказал вслушаться.
  За столом вплотную сидели представительные люди. Во главе был самый важный и нарядный, в длинной черной мантии. Это был суд, или еще нет? На память приходило публичное отречение от церкви, лезла другая ерунда…
  Представители власти заботливо и степенно  предлагали мне разобраться и вслушаться, вникнуть и сосредоточиться, проявить внимание: решалась моя судьба. То суетливо, то излишне медленно, вся эта человеческая гора рук, бритых щек, пальцев, разноцветных галстуков и распахнутых папок  захлопотала, задвигалась, зашелестела, защелкала, как войско, готовясь к наступлению…
  Прыткий человек, выскользнувший из общей массы сомкнутого комка, с удлиненными частями всего: подбородка, носа, рук и ног  громко просил обратить внимание на огромную разницу между обычным преступлением и заранее подготовленным, тщательно продуманным, совершенным с особой жестокостью и хладнокровием. Он порхал, как стрекоза, шурша зеленоватыми прядями волос, рассыпанными по плечам. Острые фалды его модного пиджака развевались, когда он, скользя ногами, разворачивался у окна, чтобы лететь обратно. Дойдя до середины помещения, он в упор, с сомнением взглянул на меня, словно что-то прикидывая в уме - умные глаза его беспощадно блестели. На какое-то время стало очень тихо.
  Потом снова поднялся крик, все говорили в каком-то восторженном экстазе, рукоплескали искусству обвинителя, я видела, как шевелились разные рты: сухие и ломкие, как пара соломинок; вялые и блеклые, как мокрая глина; яркие и суетливые, как ножки танцоров…
  Народу оказалось великое множество - и когда комната  успела  так расшириться?  На меня смотрели с ужасом и жалостью, с откровенной гадливостью и жгучим любопытством.
  С новыми мучительными подробностями, с покоряющим спокойствием и твердой уверенностью в правде, были представлены все неопровержимые факты моей причастности к преступлениям.
  У меня был отличный мотив - месть за нанесенное оскорбление, донос. Я была разложившимся, аморальным  лицом, занималась  бродяжничеством, была связана с преступным миром,  даже сына проиграла в карты (при этих словах зал ахнул - это потрясло всех и каждого). Приведенного было достаточно, чтобы бросить меня в яму со змеями, но обвинитель продолжал читать...
  Написала бредовый роман. На месте преступления найдено мое кольцо. Все знакомые - бывший муж, подруги, учителя - в один голос подтвердили, что обвиняемая способна совершить преступление…
  Будучи не в силах возражать ( да этого от меня и не требовалось), я сидела, закрыв глаза - весь мой запас сил иссяк…
  Мелькали знакомые лица, и все как один - были опасные свидетели. Их блестящая и твердая сила прорвала болезненную перепонку всего моего существа, выдавила наружу все мои внутренности на гладкий и грязный пол. И каждый житель города считал своим долгом подойти и плюнуть мне в сердце…
  Ты не придешь никогда. Мне все равно, раз тебя нет. И если ты закричишь, как тогда, с горы - я не услышу. Мне все равно, раз тебя нет…
  - Признаете ли вы себя виновной?
  - Разве, если бы совесть моя была чиста, я здесь очутилась бы? Я потеряла рассудок и вернулась в свой нелепый город, чтобы ему отомстить. О, да, я припоминаю, как подкрадывалась к нему, полному разноцветных огней, как проклинала его за мое изгнание…
  Но кому-то было мало моей принародной казни…
   Я должна была подписать бумаги, подтверждающие мое безумие,  чтобы сохранить и продлить самое ценное, что есть на свете - свою жизнь. Ведь благоразумней и безопасней - с моей поврежденной психикой - прожить в соответствующей характеру моего заболевания клинике - чем вогнать, вонзить, вбить себя в тяжелое и железное тюремное пространство, которое в считанные дни - навеки сплющит и превратит в хлам любого живого человека.
  Мне предложили сделать этот выбор осознанно, не под влиянием внезапного побуждения, вовсе нет. Но быстро.
  Прозрачное существо – отчаянно жестикулируя, молило меня - но о чем?- я ничего не слышала. Танцующая старуха, закрывая костлявыми руками уши и рот, бесшабашно, с визгом и пляской, уходила вглубь леса, по тропе, усыпанной прелыми иголками.
  Я не понимала посылаемых знаков, не пыталась свести воедино  свои поступки и слова с реальностью, простым здравым смыслом. Будто содранная  ножом, разлеталась в разные стороны действительность…
  Мне дали стакан воды, я с жадностью ухватилась за него, захлебываясь и обливаясь, алчно всасывала в себя эту дурманную воду - странную на вкус, с неуловимым осадком на дне…
  - И… простите, мы долго думали, говорить или нет… жестоко, но эта наша работа. Нам передали, что с завтрашнего дня, далеко за городом - сбор игроков в покер. Среда всех игроков, как я вам уже говорил, безбожна и потому крепко связана с криминалом. Эти три дня совпадают с разборками между крупными авторитетами - очередной дележ территории. Вы поняли, что это будет происходить там же, в одном месте? Вы догадались, что там будет  ваш сын?
  Вода и вода, водица, водичка, водка - ха-ха, ха-ха, ха-ха!!! Боже, как смешно все! - быстрое вращение этих сплюснутых серых стен и полов, стульев, своими ножками целящихся в потолок!  Стол, попавший в вихревое движение, помогающий стульям проломить верх, увлекающий ввысь все фигуры - мертвые и живые, с их страстными желаниями надежно упрятать меня - куда угодно - хоть в преисподнюю, огромные буквы на бумаге, моя торопливая дрожащая подпись, дикий и буйный  крик - ха-ха-ха!!!
Глава 19.Психиатрическая лечебница
  Я очнулась на койке. Небольшое помещение с приглушенным светом, трудно повернуть голову, чтобы осмотреться - где я. Шея - словно мраморный столб - холодна и неподвижно, но холод я ощутила не руками (они были тщательно связаны), а всем своим существом. В камере я думала, что хуже ситуации, в которой я очутилась, и представить себе было невозможно - теперь я видела, как ошибалась. Я находилась в психиатрической лечебнице, выбраться отсюда, насколько мне было известно - по многочисленным фильмам и книгам, было сложно даже знаменитым людям.
   Место, откуда не принимается ни одна молитва. Что значит - осознавать? В моем положении? И как это можно описать человеческим языком? Я была бесчувственна  и заморожена, я смотрела на себя будто сверху – вмерзшуюся в лед.
 
В его прозрачно-голубоватой толще я видела свое распластанное тело -  в  белой рубахе с длинными рукавами, с парализованным  ртом, широко раскрытыми  потухшими глазами…
  Мысли существовали, но будто отдельно от меня. Устрашающе медленно, будто с другого берега, переплывали они ко мне через ядовитую реку Стикс, безопасную для мертвых и губительную для живых. Они выползали из воды, карабкались на мой берег - высохшими и безжизненными водорослями, белесыми и пустотелыми, как сухие коробочки мака с высыпанными семенами,  окончательно угнетали и лишали смысла всего, что когда-то было дорого мне и священно…   
  Мне больше ничего не казалось страшным. Мне больше ничего не было дорого. Ничего…
  Пусть умрет свет и воцарится тьма…
  Время  остановилось. И в нем, мягком и войлочном, странно и призрачно, сменяя друг друга, туда-сюда, вперед-назад, ко мне - от меня, бесшумно двигались одинаковые фигуры в белых одеждах, белых колпаках, с белым запахом.
  Стройная и послушная, безликая и безмолвная колонна одного возраста, роста и даже размера ступней. Иногда я провожала их взглядом, с трудом, будто чужую, поворачивая голову набок, - так древние старухи смотрят из окон на пробегающих детей.
  Но даже в моем застывшем мире были свои вольности, дикие забавы - я напрягалась из последних сил, скалила рот и до крови кусала язык - будто это было для меня делом всей жизни, когда чужие руки пытались производить с моей головой привычный туалет - чесание и умывание. В конце концов, исключительно для моей головы сделали исключение. Я выиграла нищенскую, мизерную ворсинку своеволия, – но выиграла. Благодаря этой победе произошла поразительная вещь - я стала различать звуки. Первое слово, которое я услышала, было  «Волосатик». Напрягшись, я вспомнила, что это был паразитический водяной червь, похожий на волос. Читая во взглядах  брезгливость и даже отвращение, для самой себя я, вольно или невольно, чем-то облегчила свое жалкое существование. Но чем? Жизнь была ужасна и безжалостна, бог немилосерден - я снова была странницей, покрытой пылью, с нечесаными волосами, я снова была дикой. Под моими лапами хрустела вдребезги разбитая, как фарфор, жизнь, - мне больше ничего не казалось  страшным. Мне больше ничего не было дорого. Ничего…
  Я была травой, колышущейся  под ветром, я была корнем, безмолвно сросшимся с землей, я была, не была, была, не была…
***
   Читатель, отбрось в сторону весь стыд и предубеждения, а также все свои предположения о некоторой странности отдельных частей моего повествования - они писались самой действительностью, которая гораздо удивительней самой невообразимой фантазии.
  Лежа в больнице, не имея возможности писать, я запоминала рисунок своих мыслей, чувств и поступков таким, каким он был - причудливым, словно вырезанным наспех, без предварительного наброска…
***
  - Мама! - услышала я голос, слабый и далекий. - Мама!
  Слезы струились по моим щекам, мой плач растапливал лед, в котором  застыло мое тело, но лед был слишком толстым...
  - Как же, плача с закрытыми глазами, - шептала я. - Как же ты можешь меня звать, если тебя нет?
  - Мама!!! – звал меня сын, - Мама, вставай! Помоги мне!
  Нечеловеческим напряжением сил я рванула голову - волосы остались подо льдом, серебром хрустела и крошилась стылая вода,  часть за частью я освобождалась из- под ее власти - живой или мертвый, меня звал мой сын.
  Я сделала немало попыток, чтобы вырваться. За время, проведенное в клинике, под воздействием множества отупляющих препаратов,  я смерзлась слишком глубоко. Мое дитя звало меня, то или иное…
  - Не держи меня, вода, дай мне волюшку ,- уговаривала, пришептывала, требовала и упрашивала я, - Помоги мне, помоги, древняя водица…
  - Твой сын мертв, - шептал и порабощал все вокруг голос самой тьмы. - Прошло уже много времени - он расстрелян за городом. Раскинув руки, он лежит под дождевыми струями - в землю никого не зарыли. Закрой глаза и ты это увидишь....
  - Нет, нет, - сейчас, сейчас, у меня крепкое и здоровое тело, оно только немного обмякло. Мой сын жив, это живой голос - мне ли не различить зова своей крови! Даже века не в силах ослабить  эту связь!
  Сейчас, сейчас, я только переведу дыхание. Вот руки меня подвели, как же крепко они завязаны, они онемели и побелели, омертвели все пальцы.
  - Как же я смогу достать тебя, сынок, если у меня нет рук? - плакала я, глядя на свои безжизненные высохшие кисти, увитые блеклыми жилами, по которым давно не текла алая кровь.
  Будто исполняя последнюю волю, я упорно  дышала на свои мертвые руки, настойчиво терлась о них щеками, обливала их горючими слезами. За долгое лежание - сколько же я накопила слез, столько нет во всех облаках!
  Ноги меня не подведут, у меня крепкие, сильные ноги, сынок. Сердце надо немного погладить, кто-то глубоко вонзил в него что-то острое и твердое. Ничего, оно выдержит, мое сердце, оно еще тверже и крепче этого клинка, разве что-то в мире может сравниться с моим сердцем, сын? Разве, испытывая невыразимую тоску по Любви, оно не очнулось?
  - Что ты будешь делать? - надо мной, сияя фиолетовыми льдистыми искрами, склонился Демон. - У тебя больше ничего нет. Ты сломлена физически и морально, твое дыхание остановилось. Что ты можешь?
  - У меня есть! Мое не рожденное дитя! Оно освещено самой вечностью…
  - Оно не успело набрать силы, твой ум омрачен. Сюда не долетает даже искра света. Ему не набрать высоты - у него не окрепли крылья.
  Оно не успеет взлететь - я поймаю его за ноги. Одним когтем я подцеплю его мягкие крылья - Кали даже не успеет перехватить. Твое сердце больше не бьется, твой рот открыт и застыл, твой голос - уже в другом мире. Ты - мертва.
  Я - загнал тебя в эти стены, я - обрубил все выходы, железными цепями сковал разум и раскаленным воском запечатал твой рот. Тебе не вырваться отсюда - пришла  пора  поверить в это…
  - Оно крепнет не по дням, а по часам. Воспетое на холсте моей памяти, оно освещено небесами, в нем - моя воскресшая душа и вера.
   Богиня Кали! Это невообразимо! - как я могла забыть о ней? Она недалеко в небесах, ведь она - сама воздух, мое дыхание! Кали всегда даст понять, что ничего страшного нет, и не будет, пока мое дыхание сливается с ней…
  - Твой рот открыт и застыл, твой голос - уже в другом мире. Ты мертва. Мертва…
  Ревущий и шипящий звук, как поток беспокойной воды, пытался накрыть меня с головой, погрузить в губительный страх.
  - Даже если мое дыхание остановилось, мне не откроет ворота Бог Смерти. Он не впускает тех, кого любит Кали - он боится ее. Она перекусит тебе голову, как человек давит в пальцах осу.
  - Нет никаких богов. Молчание, безличная энергия - вот ваши боги. Ваши нарисованные картинки, их очеловечение - один смех. А вот мы, ваши Демоны, реальны.
  Его дыхание опаляло мою кожу, и она загоралась. Но в радостном опьянении, нетерпеливо взвивая тугие кольца,  Демон не замечал, что этот огонь помогал моему  разуму, в котором и было освобождение…
  Что воскрешало меня? - неосторожное слово Демона, напомнившее мне о Кали? - я не знала.
  - Ты плачешь? творение мое светлое, выкуп мой незаконченный - лети к богине Кали, лети с моим благословением!
  Руки вот немного подводят, что же они сделали с моими руками? - такой прелью и йодом пахнут они, так дурно и нехорошо выглядят. Что ж, я вылижу их, как вылизывают звери свои раны, вылижу своим шершавым языком, смотри, у меня славно получается. Но ведь воображение у меня никто не отнял, правда, сын? Главное, восстановить перед глазами огонь, с его кроваво-желтыми языками, пусть все полыхает огнем, я восстану из него во весь рост, и тогда смогу закричать:
   Отец Владимир! Кали!!! – смотри - оно вспорхнуло с губ и уже летит! Я заклинаю его истиной любви!
  Слышишь, сынок, какой это крик!! Ни один порыв к небу - не остается без ответа! Ты не думай, что он похож на писк комара, в нем невообразимая сила, от него земля меняется местами со стонущим небом, на облака осыпаются и кричат камни! Ты не думай, что если на него не сбегается персонал клиники, то его нет! Просто он предназначен не для них, он плавно, по моему приказу, обтекает столы и людей в коридорах, на этажах, его цель - окна, свет и воздух! Там он окрепнет и пронзит людей, как горящие звезды! - это же мой плач!  Вообрази, сын, он уже достиг отца Владимира, он всегда улавливает тайные вести, ведь он столько времени проработал в церкви. О-о-о, ты еще не знаешь силы отца Владимира! Какой силы и красоты! - его свеча, каким светом она пылает!
  Надо только немного вооружиться терпением, слышишь…  Вот и левая рука слегка шевельнулась. Я, правда, еще не слышу шума кипящей крови, она словно воплощается заново, моя рука. Я смогу протянуть тебе ее в колодец, сынок, она крепкая, моя рука, она выдержит даже несколько ребятишек.
  Я знала, что такое продираться по лесу, но продираться из того мира, полного небывалого покоя, - мира, реально существующего,  но неподвластного живой и жаркой силе нашего солнца - было нескончаемой судорожной болью. Только не эта дверь, я сама себе пообещала, что открою ее - только после смерти.Но разве я не мертва?
Я гребла из последних сил, я захлебывалась в этой светящейся воде, но волна прибивала меня сюда, только сюда. Смертная память, от которой  не существует молитвы. Последняя дверь…
« разве может быть что-нибудь страшнее того, что есть?»
«только то, что было».
И стоило так бояться?  Здесь сухо и тепло, пахнет нафталином и желтым кружевом, вишневыми шторами и киселем, книгами, сказками, ужасами…Комната с заколоченным балконом, наглухо закрытыми шторами, искуственным освещением. На полу, среди тысячи мрачных рисунков - детский дневник. Вера, ведь ты не хочешь этого знать, ведь этого не было  никогда - никогда, не правда ли? Разве не умерла ты давным - давно, ведь все, чего ты боишься - это открыть свидетельство своей смерти?
Не бойся, теперь ничего не страшно. Открывай и читай.
« Сегодня март. Я провинилась: после школы задержалась на десять минут. Мама снова наказала меня, теперь я долго не буду ходить в школу. Врачи нашли у меня тяжелое заболевание сердца и по первому маминому сигналу освобождают от занятий. Тетя Шура, мамина подруга, заведующая поликлиникой. Я целыми днями сижу дома.
Мама не разрешает включать свет. Она сидит на кухне, а я лежу на кровати, укрытая одеялом. Всего семь часов вечера. Если я пошевельнусь – буду избита. Но это не страшно. Страшно, если мама не будет со мной разговаривать. Я сойду с ума».
« В кладовке очень тонкая стена. Я слышу все, что происходит у соседей. По телевизору идет сказка, и я почти различаю слова. Надо только немного потерпеть. Мама почему-то остановила все часы в доме. Зачем она это сделала? Она говорит, что я провинилась, но чтобы я ни делала, я все равно буду виновата».
« Последнее время я научилась уходить в сны. Мама не любит меня за то, что я не стараюсь. Каждый день повторяется одно и то же: начинается совсем безобидный  разговор - что я делала в ее отсутствие, но все заканчивается страшным криком, избиением, слезами, истерикой. Причем, происходит удивительная вещь: мама приходит после занятий в школе совершенно утомленная, а после расправы со мной - веселеет и даже жалеет меня. Я завалена книгами и сладкими булками. Трехлитровая банка киселя всегда на столе.
Мне только нельзя выходить на улицу. Но я научилась уходить в сны…»
« Вера, ты потерпи. Это когда-нибудь закончится. Не может быть, чтобы это продолжалось  всегда. Ты вырастешь, станешь взрослой и вырвешься отсюда. И никогда не вернешься. Никогда сюда не вернешься…
Сегодня всю ночь пролежала на полу в коридоре. Я притворилась, что потеряла сознание. Мама пугалась, когда я сильно заболевала. Когда я болела, она пугалась и любила меня. Как же мне хотелось, чтобы она провела рукой по моим волосам! Что бы я отдала за это? Я бы отдала свою жизнь!
Но она ночью пошла в туалет и спокойно перешагнула через меня, лежащую на полу. Потом несколько раз ударила ногой. Мама, мама, плакала я с закрытыми глазами. У меня не было выхода»
«Сегодня мама забыла закрыть дверь, когда в спешке уходила в магазин. Я приоткрыла дверь и осторожно выглянула на лестницу. Вот мне попадет! Я осторожно вышла, спустилась на несколько ступеней вниз и заглянула в окно. Светило солнце, и у меня с непривычки резануло в глаза. Во дворе девчонки играли в резиночки. Если бы я вышла к ним, то куда дела бы свои руки? Что делала бы со своими руками, ведь они должны быть чем-нибудь заняты? Как бы они посмотрели на меня?
Я никогда не выйду во двор. Если мама узнает, что я выглядывала, она опять не будет со мной разговаривать много дней. И снова выключит свет».
« Я стала путать сны и не сны. Не хочу просыпаться в эту жизнь. Во сне у меня появились подруги, я даже выросла и вышла замуж. Теперь я рада, когда темно. Мой организм приспособился спать по многу часов. Я сплю даже днем, но то опустошение, которое возникает после маминых истерик, сон не в состоянии восполнить.
Я потеряла надежду на ее любовь. Единственное, что может вернуть мне маму, это моя болезнь. Но я уже ослабла настолько, что почти не схожу с кровати. Я стала задыхаться, когда-нибудь мои легкие разорвет этот кашель. Мама стала добрее, но мне уже все равно. Она почему-то всегда старается замотать мою голову в черный шерстяной платок, от него потеют волосы. Я никогда отсюда не вырвусь.  Это странное заболевание сердца, которое мама у меня обнаружила после смерти отца. Но у меня никогда не болело сердце. Это неправда.»
«Последнее время сны перестали меня спасать. Стал повторяться один и тот – же: я забыла закрыть дверь, и кто-то осторожно ее толкнул. Я не успеваю подбежать, чтобы задвинуть щеколду…но это входит моя мама. Я радостно вскрикиваю и бросаюсь к ней….но ее черты искажаются, расплываются - и передо мной самое страшное из земных лиц. Спасите меня!»
« Тридцать  раз она ударила меня по спине, я тупо считала, от этого боль всегда не так заметна. Я заметила - когда считаешь удары – почти не больно. На руке загноилась рана, когда мама в раздражении ткнула туда вилкой. Если я закричу - будет самое страшное, страшнее всего на свете, это такой непередаваемый ужас, он живой и черный, ночами он душит, слышишь, мама, я готова валяться у тебя в ногах, стоять на коленях, не смотреть тебе в глаза - раз тебе это так не нравится. Я знаю, что делать, чтобы  тебе понравиться:  говорить только шепотом,  не раздергивать шторы, не включать свет и радио, не шуршать страницами книг, не скрипеть карандашами, не шуметь и никогда не плакать. А главное -  никого не звать на помощь, когда ты меня бьешь…  Я обещаю тебе стать невидимой и неслышной, я стану, как моя кукла Таня, ведь ты об этом меня всегда просила?
Только не молчи, мама, разговаривай со мной, разговаривай со мной, разговаривай со мной»…
«Приходила  классная руководительница, Нина Александровна. Она принесла торт и участливо спросила, как я себя чувствую. За ее спиной стояла мама и не спускала с меня глаз. Брови ее были сдвинуты, это не предвещало ничего хорошего. Но в разговоре мама была неузнаваемо ласковой, она заверяла, что я тщательно занимаюсь, все под контролем, ведь она - учительница. Когда Нина Александровна уходила, я схватила ее за руку, она с удивлением на меня взглянула. В это время мама уже снова смотрела на нас, и я опустила глаза. Я так надеялась, я так ждала этот приход, как ждут чуда. Я была уверена, что Нина Александровна догадается и придет на помощь.
Я больше не в силах выносить твоего молчания, мама. Лучше убей меня. Или  умри сама».
Когда мама умерла,  мне было семнадцать лет. Мое последнее письмо к ней:
«Здравствуй,  мама. Ты продолжаешь приходить ко мне во сне, пугая меня. Не делай этого. Ты не нужна мне в снах. Ты пугала меня при своей жизни, продолжаешь пугать после смерти. Оставь меня. Не цепляйся больше за мою энергию. Уходи в небеса, далеко от меня - куда положено уходить душам после очищения.
Ты посадила меня на страх в детстве и пугала всю свою жизнь, чтобы сделать  послушной и удобной, как игрушку. Я прощаю тебя.
Ты посадила меня на чувство вины. Ты не могла любить меня, потому что не смогла полюбить себя - я прощаю тебя.
Ты жила и существовала на моей энергии, и лучше бы ты сломала меня совсем, чем оставила жить – с таким глубоким комплексом неполноценности, постоянным ощущением опасности. Я никогда не смогу быть счастливой. Но всегда буду притворяться такой.
Я желала тебе смерти, и от этого мне никогда не будет спасения. Я хотела избавить  себя от разрушения,  от страха и ненависти, которые ты у меня вызывала. Прости меня. Не в моих силах полюбить тебя, в моих силах - простить. Я не хочу встречаться с тобой ни в небесах, ни в следующей жизни – пусть пройдет много веков, когда я снова позову тебя: мама!»
Теперь я понимаю, что мама была  больна. Она жила в другом, воображаемом мире, разделяя со мной все свои жуткие фантазии и страхи. Кого она видела во мне?
Временами ее разум светлел, и она видела перед собой беспомощную маленькую девочку, у которой  кроме нее никого не было. Она страстно осыпала меня поцелуями, читала мне вслух сказки и даже улыбалась. Но это длилось недолго – наступал период тяжелой, затяжной депрессии, где я выступала врагом, помехой, каким-то жутким существом, которого она одновременно боялась и пыталась уничтожить. Плотно сомкнутые губы, постоянно нахмуренные брови  вызывали у меня постоянное чувство вины.
Странное дело, никому: соседям, учителям в школе, инспекторам по защите детей, чья организация находилась рядом с нашим домом - не приходило в голову - почему девочка месяцами сидит дома, не выходит гулять. Я была словно в плену маньяка, только меня никто не искал, до меня никому не было дела...
Я осторожно закрыла дверь. Все. Напористая энергия, что билась за ней, улеглась, лишенная души. Я встретилась лицом к лицу- с тем давним, от чего просыпалась испуганной и опустошенной…
Великодушие - сильнее смерти. Кто знает это, никогда не умрет. Мама, я любила,  и буду любить тебя вечно...
Но сейчас меня ждет сын. Мы с ним раскололись – на две половины хрупкой скорлупы. Пока я говорю – он жив...
***
 - Родители Артура обещали, что по книге поставят фильм. Помнишь, Алеша, ты всегда мечтал сняться в фильме? Сам Тарантино обещал, а он всегда выполняет обещания. Мы полетим с тобой на самолете, это будет славное путешествие. Я куплю тебе белую рубашку, знаешь, есть такое дорогое хрустящее полотно, мы обязательно найдем его…
Вот и вторая рука воскресает, а ты не верил. Надо только немного потерпеть. Бывают такие времена, они нам совсем неведомы, когда надо затаиться и переждать.
  Я сейчас, даже в этом положении, воскресаю с такой силой и яркостью, какой у меня никогда не было прежде - в прошлой, привычной жизни. Эта богиня Кали, знаешь, сын, и хоть это малая часть истины -  она подняла меня для борьбы, она воспламенила и заставила меня гореть. О таком проявлении чувств, о таком возрождении мужества можно только мечтать - они обещают множество еще неизведанных приключений и удовольствий.
  Ее шепот ужасен, ее слова убивают, она калечит и наносит неизлечимые раны - но ведь цель ее ударов – дать жизнь. Иногда приходит пора умереть, чтобы воспарить с новой силой. Мы всегда - лишь жалкий слепок с жизни родителей, мы гнием заживо - в этом мертвом болоте привычек, мягком и пряном, откуда нас не выкурит даже смерть.
  Есть время воскресения - оно похоже на звучный возглас в ночных облаках…
  Даже сам Бог никогда не ослабит силу Демона, ведь тот   возвращает первозданный восторг и восхищение жизнью, или ликующе трубя в небеса, возвещает о новой смерти.
  О таких друзьях не грезят в юности, не мечтают в зрелости, и уж вовсе - не призывают в старости! И даже в небесах, еще до жизни,  бесчисленные души  до конца не уверены - быть или не быть на Земле - такому союзнику.
Теперь, когда  сброшена часть покровов, полуоткрыты все тайны, звенят и поворачиваются в замках  отмычки, когда больше нет нужды терзать и выворачивать душу, вот–вот,  распахнутся двери, ты слышишь шаги?
   Для последнего рывка  из вечности - мне нужна была особая сила, сила другого мира…Я столько ее потеряла, разрывая последние связи с прошлым,  истощились все лучи черного солнца. Главное - не перестать узнавать лица…
   И ведь только я вспомнила о нем - тонконогом сатире, он лишь мельком, полутенью возник в моем воображении - с дрожащей от нетерпения плотью, тот самый безбожный сатир, что сладострастно извиваясь, манил меня из зарослей, воинственно выставив вперед свой голый живот! и вот он здесь! Трепеща ноздрями и короткой, блестящей, как у бобра, шерстью, нетерпеливо пристукивает копытцами. Пусть будет он - в порывистой хватке обхвативший мое тело, пусть пузырится и лопается во мне эта необузданная дикая сила! На тугие копытца прилипла земля и прелые листья, шерсть источает запах подлунной сырости. 0-0-0, какая колючая борода у этого фантастического  животного! Бог мой, каким диким медом  набухли мои груди, каким мерцающим жаром наполнились живот и бедра!
  Большой объем пустого пространства не так-то легко наполнить… Да я готова выстроить очередь из всех распутных бесенят, пусть  зазывно подрагивают похотливыми тельцами, пусть, как с переспевших слив, с них лопнет розовая кожица и прыснет терпкий сок - меня отмолит отец Владимир, он обещал навеки вечные отвадить их от искушения посещать меня в полнолуние…
  Но сейчас, для моей растерзанной души и плоти, для моего,  погибающего от пагубной зависимости, сына, для моего, светлым светом зарождающегося творения - это сноп соломы в потухший костер.
  Но довольно, я уже  роскошный цветущий букет, богатая золотая россыпь, обильный урожай пшена… Я выдернула это блудливое существо, как пробку из бутылки и забросила далеко-далеко, в самую густую чащу, с диких груш влажными потрошками посыпались сочные плоды и крупные капли.
  Ведь правда, отец Владимир, ты же говорил мне: в тяжелую минуту не чурайся цепляющих, как колючки, сатиров, они легко и бесшумно преодолевают границы  миров, их сила возбуждает и поднимает даже усопших. И она отлична от проклятья - от нее есть особые молитвы и древние заговоры.
  Да разве мы знаем наперед! - все последующие события, разве вправе я требовать - даже от самого праведного священника - выполнения клятвы или обещания?
  Пусть случится все, что случится, и будет то, что надобно - я сама в полнолуние разорву на себе белую рубаху,  сама помчусь босиком по росе в дальние травы!
Принимаю себя – непутевую, слабую и грешную, временами даже трусливую! Да без любви к себе – разве кого спасешь?
  И это была последняя мысль в этой дурной обители, пахнувшей йодом. Одновременно, будто с одного пульта - вставала с кровати я, и в распахнутые двери, толкаясь,  с шумом врывались: сын и отец Владимир…
Глава 20.Свобода
  Свобода!!!  Возгласы, крики, все самое желанное!  Мой живой сын , Володя - со мной рядом, на улице меня ожидали: Костя, Артур, Владимир Сергеевич с Элеонорой, и даже Ариадна приехала. Она вытирала платочком слезы и всхлипывала. Артур прыгал, сбивая меня с ног, теперь я, как когда-то он, была  слаба ногами и почти лежала на руках Володи.
  Алеша был бледен, щеки ввалились, он сам только недавно был освобожден из камеры. Я все время прикасалась к нему, чтобы убедиться, что он жив. Стоять от волнения никто не мог, все  взволнованно толкались, говорили, смеялись, Костя почему-то держался особняком, не спуская с меня очень серьезных глаз.
  Это была невообразимо волшебная сцена, омраченная лишь присутствием многочисленных журналистов, собравшихся со всего света. Что произошло? Почему так много на улице людей? Как мне удалось вырваться?
  - Вера, Вера, - не обращая ни на кого внимания, шептал мне Володя, целуя меня, куда попало - в волосы, в лицо и руки, - нельзя же непрестанно плакать…А сам плакал и  нес меня на руках, крепко прижимая к себе - я  уткнулась ему в грудь, вдыхала ненаглядный запах, трогала шершавую ткань - все было реальным, настоящим. Это был не сон.
  Но в сон я все же провалилась - давало о себе знать пребывание в клинике, многочисленные препараты, которые в меня влили. Очнулась  у себя дома, в своей кровати. Рядом, на кресле, спал Володя, на кухне кто-то хлопотал, журчала вода, стучали кастрюли. Я жадно оглядывала дорогое мне лицо, как же оно было мне дорого, боже мой!
 - Что? - очнувшись, произнес мой возлюбленный. - Что ты сказала?
 - Я сказала, я сказала… - бормотала я, блаженно таяла, протягивая к нему свои руки. Он был единственным целебным лекарством, способным оживить меня. Мой, мой, бесконечно желанный…
 Из кухни вышел Алеша, торжественно  неся дымящееся, ароматное  блюдо - баранины с овощами.
 - Сегодня отменены все встречи, - строго предупредил отец Владимир, и я узнала в нем что-то давнее, грозовой отсвет  стоящего на горе человека. - А то рвутся все, покоя нет. Никаких гостей! Алексей, выйди и все объясни. Завтра, в крайнем случае, послезавтра, но, я чувствую, Артур готов просочиться сквозь стену…
 Как же так произошло, что все были в отсутствии? Так не бывает…
 Но ведь случилось то, чего никогда не ожидаешь:  Володя нашел свою мать и провел с ней несколько дней - до самой ее смерти; семья Артура вместе с Костей оказалась на другой части земного шара; Алешу, как и меня, все это время держали в камере…
  Но пространство и время иногда бессильны, и это поистине поразительная сила - когда между людьми существует связь…
  О-о-о! какую нерастраченную нежность угадывала я - в каждом непроизвольном движении моего мужчины, я была - будто среди тысячи белых воркующих голубей! Слова его - мягкие и пушистые, окутывали меня теплом, в нем - я зарывалась с головой, выдавливая последние щупальцы страха.
  - Мама, ну это твое сочинение про карты, в которые ты меня проиграла, - изумлялся Алеша.- Ведь это ж надо такое придумать!
  - Но ты поверил? - радостно спрашивала я. - Поверил?
  Получалось так, что именно эта ложь - спасла моего ребенка. С ним вообще не знали, что делать. С одной стороны, я была единственным человеком, знающим про Пашу Седого. Отец делал все, чтобы его спасти. Меня  упекли в психбольницу, а что делать с сыном? Разве была твердая гарантия, что я не успела ему рассказать о настоящем убийце?
  Если бы Алеша повел себя на следствии более решительно, занял бы твердую позицию - это стоило бы ему жизни. Все знают, как это бывает - самоубийство в камере предварительного заключения, или сердечная недостаточность. В данном случае, в виду молодого возраста, произошло бы, скорее, первое. Но то, что я проиграла его в карты, сильно смущало моего сына, он, как бы так ловчее выразиться - находился под защитой органов правосудия… От него требовали улик против меня, показывали мое кольцо, окровавленную одежду, убеждали, что я во всем созналась. Судьба сына висела на волоске…
  - Мне часто снилась странного вида женщина, она просила меня - изобразить перед следователем, что я уверовал в твое безумие. Но строго запрещала что-либо подписывать, связанное со мной лично, - рассказывал Алеша.
  Против него выдвигались то одни, то другие обвинения, связанные с игрой в казино. Паук словно искал, как его надежней взять, и крепко опутав сетью, кропотливо тянул к себе…
   - Это было равносильно чуду, - рассказывал Володя, не отпуская меня от себя ни на минуту. - На исповеди я случайно услышал об одной безумной старухе, танцующей по площадям. Вначале я не поверил, прошло столько лет, если мать не лежала в могиле, то уж точно не могла танцевать. Но поехал в названный город, чтобы узнать правду…
   Они торопились и говорили оба, одновременно, перебивая друг друга. Я смотрела на них - и не могла насмотреться, дышала ими - и не могла надышаться… Я готова была слушать их днем и ночью - Володю и своего сына.
   - Три дня прожил в этом городе, писал и отправлял тебе письма, даже не подозревая, что может что-то случиться. Твой телефон молчал, всей душой предчувствуя близкую встречу с мамой, ее, возможно, близкую смерть, я спешил, разве я мог предположить, что в мое отсутствие с тобой случится беда! Потом нашлись две старушки и подтвердили, да, действительно, в их городе несколько лет назад жила старуха и танцевала на рынке - она была безумна.   Потом она исчезла, но кто-то недавно подтвердил, что видел ее в больнице для бедных, или в доме престарелых. Это где-то неподалеку, но где, точно никто не знал. До этого ее часто видели в какой-то церкви, она убирала потухшие свечки, мыла полы, молилась…
   Отец Владимир, как когда-то я, определил этот город, как отправную точку и стал методично обследовать  все населенные пункты вокруг.
   - Я каждый день вспоминал тебя, в этом странствии ты стала мне близка, как никогда, - говорил он.- Несмотря на то, что в юности, потеряв мать, я также покинул город, но это было так давно, и совсем не так. Я стал путником, запыленным странником, но с каждого места посылал тебе письма, рассказывая о каждом своем шаге.
   Я нашел ее, как ты когда-то - меня…
   Как я шел, нет, летел, бежал, спотыкаясь, по лечебному коридору больницы, на ходу натягивая белый халат. За мной спешил врач, он что-то кричал, о чем-то меня пытался отговорить или предупредить - я не понимал ни слова. Только перед палатой я остановился, будто оробел. Я стоял, как в детстве, я был мальчиком, так порой я ожидал свою маму возле закрытой двери школы, где она вела уроки. Лицо мое заливал пот, сердце колотилось в груди, в голове была странная смесь чувств: страх, радость, растерянность. Я осторожно потянул дверь и вошел…
   Мама  была совсем другая, я не сразу узнал ее. Она невозможно постарела, лицо ее было строгим и отрешенным, словно она уже не принадлежала этому миру. Она была бледна не той обычной бледностью, присущей людям, это было прикосновение смерти - я это видел. У нее была короткая стрижка, она была похожа на седого ребенка - у меня сжалось сердце. Оттолкнет ли меня, как прежде? В глазах ее застыло одиночество, стоя у двери, я жадно вглядывался в нее, ноги мои будто застыли. Лицо ее было повернуто к окну, но смотрела она вглубь себя, на стук двери никак не отреагировала.
  Я медленно к ней приблизился, сел на стул и осторожно взял ее за руку. Какой же легкой и невесомой она была, безжизненная и восковая, пальцы были холодны, как лед - я накрыл их своей рукой. Она была без сознания…
  Врачи сказали, что она умирает, да и сам я это отчетливо видел. Она дышала тяжело и неровно, каждый вздох мог оказаться последним.
  Нервы мои были обострены до предела, о, как я безумно хотел с ней проститься, проститься, как это могут лишь  живые… Я вдруг вспомнил ее ветхое пальтишко, в котором она была, когда настойчиво пыталась повидаться, объясниться со мной... Мои слезы капали прямо на мамины руки…
  Она вдруг открыла глаза, с трудом повернула голову и взглянула на меня. Долго взгляд ее оставался неподвижным, мерцая непередаваемо горячим светом.
  - Володя…- вдруг тихо произнесла она, будто пробуждаясь  из какой-то долгой ночной тьмы.
  Я не мог говорить, прижав ее руки к своему лицу, спрятавшись в них, я рыдал, как маленький.
  - Как ты… вырос, - слова давались ей с трудом. Она долго молчала и смотрела на меня. Сквозь  мокрые пальцы я взглянул на нее - если существует любовь в виде света, то именно ею лучились ее глаза и морщинки. -  А мне снились про тебя такие страшные сны…
  - Это только сны, мама. Все хорошо. Ты немного заболела, но уже выздоравливаешь. Ты поспи. Тебе надо набраться сил, - бормотал я, гладя ее по волосам и целуя в глаза.
  - Мы пойдем с тобой в цирк? И мороженое… я куплю тебе. Но после… Тебя зовет учительница… надо срочно ехать…
  Я кивнул, слезы душили и скручивали мне горло. Каким видела меня моя мама? Да разве это было важно? Она узнала меня!
  Я видел, как тускнеют ее глаза, будто ради этой вспышки памяти - у нее были отняты последние дни или часы, отпущенные ей на земле. Вскоре она впала в беспамятство, и стала бормотать, повторять бессвязные слова. Долго это продолжалось, пока дыхание ее не остановилось…
  Я похоронил ее на местном кладбище, с любовью убрал могилу и долго сидел на скамеечке  рядом. И тут меня будто ударили: я вспомнил последние слова матери и впервые до меня дошел их смысл. Учительница - это моя Вера была в опасности! Не помня себя, я вскочил и побежал к дороге…
  Помнишь, я рассказывал тебе об одном влиятельном человеке, который принял горячее участие в моей судьбе? Он относился ко мне, как к сыну. Достаточно было одного звонка, чтобы к твоему имени была привлечена не только российская, но и вся международная пресса. Внимание всего мира - вещь поистине великая - она открывает любые двери…
  Самое страшное зло - порой оборачивается большим добром. Невообразимая шумиха вокруг моего имени способствовала головокружительному  успеху моей книге, ведь о ней было упомянуто на кошмарном суде, написано в газетах и сказано в новостях по телевидению - как «из ряда вон выходящей рукописи». Игровая зависимость - тема достаточно актуальна. Издательства, российские и зарубежные, наперебой предлагали сотрудничество - на любых условиях. Многие настаивали на других названиях книги:  «Исповедь русской грешницы», «Убийца», « Таинственная  рукопись».
  Так я, никому не известная женщина, в мгновение ока стала самой обсуждаемой персоной - не только нашего города, но и далекой заграницы, мне даже предлагали роли в фильмах по мотивам моей книги.
  Газеты пестрели заголовками: «Вера - убийца малолетних детей? Ангел и Демон! Бедная сиротка встречает своего принца! Королева казино»!
  - Какое у вас было самое тяжелое испытание? - надрывно, наперебой спрашивали меня журналисты. - В тюрьме или психиатрической лечебнице?
  Мне уже не казалось это испытанием. Я выбирала между другим - решимостью выйти за порог, или созданием  книги - во времена благополучия. Пожалуй, второе было самым тяжелым испытанием, о котором я тогда даже не догадывалась…
  Решиться шагнуть за порог - оказалось самым непреодолимым, создание выкупа для Кали -  самым тяжелым. Сам процесс вызывал у меня смертную тоску и сплошное насилие. Это было свершение  жертвы - пусть временное, но отречение от себя -  во имя сотворения целого мира - людей и событий, мыслей и чувств - что существовали  лишь в глубине души.
  Создание мира - такая же вечная жертва Вселенной.
  В прессу просочились слухи, что мой возлюбленный, отец Владимир, начал бракоразводный процесс, что для священника  было неслыханной вещью. Ольга наняла частного детектива, который собирал против ее мужа компромат для суда. Она пришла в неописуемое бешенство, казалось, ничто не остановит ее перед расправой, она готова была погубить себя, сына, весь мир - но неопровержимых доказательств неверности своего мужа добыть  не удалось. Детектив оказался нечист на руку, и все подробности продал известному журналу.
  Владимир тяжело переживал все эти события, это грозило лишением церковного сана. На него шла настоящая травля, сбежались вся свора - все, кто ненавидел его бывшего покровителя – на тот момент его уже не было в живых. Колокольный звон шел по всей России, вся страна оплакивали смерть величайшего человека…
  Мы были уверены, что Володю лишат всего, что было ему так дорого, но этого не происходило. Почему? Каждый день мы встречали с большим напряжением - что будет? И сердце его не выдержало и перестало биться. Я была рядом и среагировала довольно быстро. Нам повезло, скорая помощь проезжала мимо, и врачи, провозившись несколько минут, сердце запустили. Три месяца Володя пролежал в больнице. Врачи не скрывали, что шансов нет, сердце разорвалось, как дольки абрикоса,  не было случая, чтобы люди в этой ситуации выживали. Я ночевала рядом, не отходя от него ни на минуту.
  Он был - моя жизнь, моя любовь. Я вколдую тебя - в свое дыханье, растворю в потоке своей крови - смерти негде будет приземлиться. Сколько же надо пройти, чтобы мы были вместе…
   Вопреки всему: медицинским прогнозам и людской молве, что это расплата за грехи, сердце моего возлюбленного срослось, потрясенные врачи разводили руки.
  Разве отнимет Бог то, без чего невозможно прожить?
  Когда Володя вышел из больницы, была зима, шел снег, исхудалый и бледный, он тяжело шел, опираясь на меня. Ярче и упрямей, в темных полукружьях, светились его огромные глаза, а кожа мерцала такой белизной, что была ярче снега - я прижималась к его ненаглядной бороде, обсыпанной снежинками. С какой жадностью он впитывал свежий морозный воздух, смотрел на небо!
  - Все, все будет хорошо,  - шептала я, трогая его и удивляясь.- Какой же ты у меня измученный, какой же ты прекрасный…
  Оля неожиданно переменила свою тактику и дала разрешение на развод. Я с удивлением узнала, что этому поспособствовал Владимир Сергеевич, отец Артура, он отдал ей свой особняк с  парком и садом. Всей семьей они уже давно жили в Москве.
  Этот выкуп дорогого стоил - Ольга быстро согласилась, пока он не передумал, и даже позволила встречаться с сыном. Мы были свободны!
  В прессе опять поднялся небывалый шум - теперь он был связан с разводом, с нескончаемым процессом, который шел в городе.
  В городе сменили мэра, и новый градоначальник, возжелав продемонстрировать - какой, в криминальном отношении, запущенный город  он берет под свою опеку - устроил показательный процесс, с привлечением всех  средств массовой информации. С удвоенной силой полетели чиновничьи головы - много было посажено людей, следствие велось около двух лет.
  Снова  ожесточенной гурьбой  шли люди, толпа колыхалась и гудела, ужасалась и торжествовала - идея справедливого возмездия выбивала их из теплых домов, сплачивала и объединяла, как во времена священной войны.
  Я знала и помнила: так же они шли ко мне, всей душой жаждая увидеть  более падшего и презренного, -  чтобы плюнуть ему в глаза. И ликовали, возвышаясь в собственных глазах…
  Василий Седов - приниженный, озлобленный  и поседевший,  сидел на деревянной скамье, за решеткой, у меня мурашки шли по коже, когда в зале заседания суда я встречалась с его темным взглядом. Но его отчаянная борьба за своего сына - нелюбимого Пашку, «слабака», над которым он постоянно потешался - была достойна высшего уважения…
  Паша с матерью, еще во время моего задержания, скрылись из города, и растворились на дорогах страны. Василий Седов, зная об убийствах все - в мельчайших подробностях, пытался взять вину на себя. Это было неслыханное, ничем не неоправданное поведение, он сознательно топил себя, загонял в яму! Но специалистов, прибывших из Москвы, невозможно было ввести в заблуждение, это были настоящие псы, чуявшие дичь – даже сквозь землю. Пашкина кровь перемешивалась с кровью жертв - и с этим ничего нельзя было поделать. Седов сел в тюрьму по совокупности всех преступлений: подпольный игорный бизнес, неуплата налогов, незаконное изъятие квартир, и прочее. Он словно предчувствовал, что ничем не сможет помочь сыну – на Пашу объявили всероссийский розыск, и в то, что его скоро поймают - никто не сомневался. Посадили и брата Василия, прокурора, который прикрывал  его порочную деятельность.
  Странные чувства одолевали меня, когда я давала показания против Сергея Леонидовича. Его судьба была полностью в моих руках - и что же меня останавливало? Душа человеческая - потемки, проживи целую жизнь - и не откроешь всех дверей.
  С одной стороны, я была ему отчасти благодарна - за свой роман, ведь он читал его, показывал специалистам -  это не входило  в обязанности следователя. И хотя он делал  это с целью опорочить мое имя,  да какая теперь разница, -  каким именно способом - мой роман всплыл на поверхность?
  Недобро прищурившись, я выгораживала своего врага, выставляла его - чуть ли не героем - он смотрел на меня с нескрываемым страхом и ненавистью. Признаться, от этих очных ставок я получала огромное удовольствие - не думаю, что я получила бы его больше, увидев своего следователя за решеткой.
  Все же, из органов его выпроводили, он попал под сокращение, и  его благополучно проводили на пенсию. В настоящее время  он работает в зоопарке – продает билеты. На некоторое время (господи - всего лишь небольшой отрезок), я полюбила этот уголок нашего города и нашла в нем некого рода утешение, и более того, -  сочные ростки умиротворения. Встречая своего бывшего «приятеля», я благосклонно улыбалась и непременно  интересовалась его здоровьем.
  - Как дела, Сергей Леонидович? Не снятся ли вам недобрые сны? Не боитесь ли чего?
  О-о-о, человеческая душа…
  Плечи моего недавнего мучителя  обессилено вздрагивали, он серел лицом и задыхался, казалось, он умирает. Я весело вздыхала, крутила головой, хлопнув его по плечу, говорила:  до встречи! до встречи, мой друг! - и быстро удалялась. Не приведи  бог, узнает Володя…
  Странное дело - в нашем городе начались катаклизмы - появились трещины на земле, они углублялись, из них в полнолуние  - выползали мохнатые сатиры, изнеможенные путницы, сладострастные  юноши, одушевленные игровые автоматы. Вся эта жуткая орда расползалась по городу, затаивалась в темных щелях, щелкая бледными ртами, пугала одиноких прохожих, выпрыгивая на проезжую часть - перекрывала движение транспорта. Старики рассказывали, что иногда видели бредущих по городу старух, пританцовывающих на ходу, у многих замечались синие руки и жуткое ожерелье из черепов…
  Моя черная дыра, освященная творческой мыслью, выпускала своих демонов?
  Так как подобное в нашем городе никогда не случалось, я с удивлением подумала: неужели все люди, в большинстве своем - носят закаменевшее сознание? А может это и хорошо, иначе Земля давно бы не выдержала, если бы все нашли возможность – выпустить на свободу личных чудовищ.
  Мы поселились с Володей в небольшом поселке под Задонском. Это было абсолютно тихое место, окруженное сосновым лесом. Венчание наше было почти тайным, о нем не знали даже наши дети, мы боялись нового шума…
  Перед венчанием произошло нечто удивительное, но только для меня. Местная женщина, ядреная, с румянцем во всю щеку, поведала мне о существовании тайного озера.
  - Оно расположено почти в самом конце леса, - увлеченно рассказывала она, играя  раскосыми глазами. - Там развалины древней церкви.  Это озеро было освещено еще святым Тихоном - при его земной жизни. Оно женское, лунной породы. Окунувшись в него, смываешь с тела и души все воспоминания о прежних мужчинах. Сам Тихон называл озеро Венериным, ведь именно она, Венера, обладала божественной  способностью - вновь обретать девственность - после каждой ночи, проведенной с мужчиной.
  У Тихона была жена, Евдокия, которую он очень любил. Она изменила ему и сильно раскаивалась, но прощения не получила, ушла в монастырь и рано умерла. Шли годы, много людей ходило к священнику, проводя дни и ночи в молитвах, он обрел способность исцелять. Его так и прозвали - Тихон исцеляющий. Это озеро - никто не знает, каким образом оно появилось, - было в память о Евдокии. Он так и умер - на его берегу, а перед смертью говорил, что дороги любви - самые неведомые. «Я не любил ее, и ценил не более,  чем лист на дереве, а сейчас ее нет, - и за сиюминутное свидание  –  я готов поступиться целым миром живых».
  - Ты сама увидишь, вода в нем необычно чистая - будто ее только что освятили. Говорят, лучше ходить к нему в полнолуние, по травам, обсыпанным росой. Если у тебя есть единственный, - добавила женщина.
  Слушала я заворожено, ненароком брошенные слова,  как блаженные звуки  смуглых сирен, манили освобождением… потом долго, в сладкой дремоте, думала, глядя в небеса, - решилась  идти, но вдруг очнулась - никуда не пойду. Зачем? Пусть все, что случилось со мной – останется...
  Ничего не сказала Володе…
  Признаться, про себя я часто называла его отец Владимир. Почему? Возможно, потому, что я никогда не произносила этих слов раньше - отца у меня не было.
  Я даже попросила луну - не заглядывать к нам в окна - в нашу первую брачную ночь. Боги ревнивы и мстительны, когда видят человеческое чувство, блеском превосходящее звезды…
  Как по утрам сплетались наши пальцы! когда мы наливали друг другу чай, какой одухотворенной чувственностью - выпукло светились окна, стены, лампа! Я скажу, что видела,  – сон клюквенной кисти - он не алый, не красный, не горький - он, немыслимо прозрачный, светлый и грустный…
  Это было сродни незнакомому вдохновению - провожать своего мужа, приподнявшись на цыпочки, быть сотни раз оцелованной, считая минуты, вечером ждать возвращения. Жить каждый день в насыщенном безмолвии, в едином ощущении мира - все минувшее искупал ровный и мягкий свет любви.
  Вечерами шли в лес - я слишком его любила, моего Володю, чтобы смотреть по сторонам. Слушала его шаги, нежный свет и шелест ткани вокруг его ступней, звук его голоса.
  Было ощущение - в священной тишине, с драгоценных голубых небес сходят Боги  и  растворяются - в молодых шишках, березах, в смоле и цветах. А иначе почему? - запахи, прикосновения, вся многоцветность земли - чудесно утраивались, удесятерялись - до непредвиденных возможностей. Без вмешательства вечности - это было бы невозможно. Все, что мне снилось: уплывающая под ногами земля, неслыханно звенящий, поющий  воздух - было наяву.
  Ты не раскаешься, возлюбленный, что рядом с тобой - я.
  Под вершинами огромных сосен было сумеречно, звучал  и дрожал многострунный хор:  звенел дождь, с шумом падали шишки, стрекотали кузнечики, качались ветви, стряхивая хвою. Просто сумасшествие - запрокидывать голову и целоваться возле каждого дерева…
  Мой желанный супруг -  я никогда так не говорила. Как же я настежь - была счастлива!
  Когда была дома одна, доставала его рубашки - белую и черную, стирала, гладила, развешивала в шкафу. Подходила и снова открывала двери, благоговейно обнимала руками ткань, смеялась, закрывала шкаф. Пыталась вытереть пыль с его стола, и растерянно замирала с тряпкой, пыль казалось мне дымчато-фиолетовой, гиацинтовой, неприкосновенной - благоухающей тобой…
  «Володя, Володя», - все комнаты были усеяны этими звуками, они сухо хрустели и расцветали  под ногами… нет, если я чем-нибудь немедленно не займусь - меня разорвет и сладкий жар, и имя твое, и все это сияние!
  Вся в брызгах любви, я с головой ушла в  книги - мне хотелось писать сказки, романы, все, что угодно - главное, отвлечься. В лесу, который окружал наш дом, тем для  книг видимо-невидимо. Достаточно увидеть крупный синий цветок, заглянуть под него - дальше пиши, пока хватает сил.
  Предназначение, к которому Кали привела меня плетью - оказалось моим. Засыпая, я думала о том, какое счастье! - завтра я увижу Володю и белый лист бумаги. Во сне созреет будущий мир новой сказки… Секрет молодости - это наши бесконечные выкупы, они умножают нашу жизнь на много лет, ведь богиня Кали - богиня и Времени.
  Просыпалась я рано, но всегда видела ликующие глаза мужа,  ожидающего мое пробуждение.
  К нам часто приезжал Саша, Володин сын  и Артур с родителями. Мечта Владимира Сергеевича сбылась, в далеких песках, почти на краю земли, на осколке камня он нашел то, что искал - древние письмена атлантов. Благодаря этому тексту, он выпустил несколько книг, выдвинул две революционные теории, его пригласили на телевидение - вести передачу об исчезнувших цивилизациях. Правда, он стал меньше шутить, но это отлично компенсировалось  умиротворением, которое излучала вся его представительная  фигура. Элеонора обрела спокойствие, будто тоже нашла «свои письмена», она даже поправилась и научилась улыбаться - сын занимается ее имиджем, ведь теперь они  – люди публичные. Артур не изменился, разве вытянулся и даже чуть перерос меня. Мы уходили с ним в лес, как прежде, только теперь я не везла его в коляске - он бежал впереди, подпрыгивая, как олененок. Стоит ли говорить о том, как бесконечно долго он меня расспрашивало том,  что было в тюрьме, что я видела и чувствовала, почему так долго не было Кали - и где она сейчас. Он не говорил мне, но я это видела - ему не давало покоя, что Кали владеет искусством  любой  игры. Я внутренне ахнула - впервые мне показалось, что своими рассказами - я  пробудила в нем интерес к игре. Неужели, до конца дней, нас всех будет преследовать - эта адская музыка? Но Артур горячо заверил меня, что я глубоко ошибаюсь - он давно бросил компьютерные игры и пробует сочинять истории.
  - Напрасно вы так про меня думаете, Вера Николаевна, - сказал он. - Ваши воспоминания вызвали у меня столько интересных размышлений. Я думаю, что заморский  Демон игры - все же более хитрый  и коварный, чем наш, российский. Его искусный крючок так ловко спрятан на дне рек, что любая рыбка примет его за честную травку. Ведь та  безбожность, с которой у нас подкручивались  игровые автоматы, в результате обернулась как раз божественной помощью - сколько людей разочаровалось в русских  казино, онлайн или не онлайн,  разве интересно? - раз за разом выбрасывать деньги!
А помните, вы мне рассказывали о плаче матерей? Чтобы его вместить, образовалась другая, параллельная Вселенная или Земля – я нарисовал ее. Там везде - до самого горизотна, тянется белая ночь, а в черных цветах поспевают прозрачные слезы. Маме понравилось…
Я догадался, что во всем, даже самом жестоком - таится порядок, тайный замысел. Иногда справиться с некоторыми вещами невозможно, это выше человеческих сил. И в тяжелую минуту всегда  просыпаются высшие силы, дремлющие в нас, и приходят на помощь. В этом-то все волшебство и тайна нашей жизни, правда, Вера Николаевна?
И если выбираешь жизнь – надо сделать все, чтобы она была прекрасной.
  Артур гордился мной - и я это видела…
  Алешу увлекла новая деятельность - он стал моим литературным агентом. С какой же радостной легкостью он расстался с покером! Этого никто не ожидал - ни я, ни тем более, сын. Будто свою внутреннюю рану, ее ужасающее бремя, он все время пытался залепить тем или иным зельем, заглушить или спрятать - под твердую повязку из гипса, когда же она затянулась, и кости срослись верно - надобность во всех опорах - отпала. А может быть, к освобождению – его подтолкнул именно покер, ведь истинная полоса неудач в покере – оказалась гораздо длиннее последней надежды…
  Алеша заключал договора на издание моих книг за границей, подписывал сценарии фильмов по моим книгам. Потом стал принимать участие в их составлении, пару раз снялся сам. Отец Артура не обманул – знаменитый на весь мир режиссер сотворил великолепный сценарий по мотивам книги «Игровая зависимость», и как обещал, задействовал в нем  моего сына. Взял ли Алеша с собой Женю, был ли с ней? - я не знала. Это была его жизнь, его судьба…
  Потом Алеша неожиданно позвонил и сказал, что это оказалось  очень весело, но чрезвычайно утомительно - сниматься в кино.
  - Я перерос свою мечту. Чтобы это понять, мне было достаточно пару картин. Но ты, не волнуйся, мама. Я понял, чего я хочу на самом деле - стать психотерапевтом, психологом, помогать людям, попавшим в ту или иную зависимость.
  И ты знаешь, что я понял? - в моей жизни все было священно и совершенно - каждый шаг и каждую минуту, - меня со всех сторон  окружали  одни ангелы.
  Это были самые прекрасные слова на свете!
   С  моей помощью Алеша открыл в Москве  клинику, это было отличное место для приложения его сил. Он окончил курсы психолога, и с головой окунулся в новую деятельность. Конечно, то, что он был игроком и сумел с этим справиться, а также мой нашумевший роман, сделали клинику достаточно известной - люди шли.
  Сегодня я вдруг с удивлением обнаружила, что давно  не видела сына и редко о нем вспоминала, но это было нужно, это было прекрасно и светло - для нас обоих. Я отпускала его от себя, как выпускают из гнезда выросших птиц. Ведь мы держим при себе своих взрослых детей, когда сами несчастны. Я знала, что с ним все будет хорошо, но не потому, что выкуп оказался подлинным, - я верила в себя, в одновременность свершавшегося.
  Кали, я так и не успела сказать тебе: да будет благословенно имя твое! Ты никогда не придешь, не позовешь меня. Но я послала тебе знак - нарисовала тебя такой, какой видела только я. Ты обязательно увидишь эту иллюстрацию…
  Жизнь - загадочна и непостижима. И разве я поняла - о какой любви писала? Какую любовь искала по свету? к сыну, отцу Владимиру, или - к самой себе?
Метаясь по глухому лабиринту своей души, взламывая все тайные, оплетенные густой паутиной, заколоченные железными гвоздями двери, я собирала неуловимые намеки на освобождение сына…
  Во всем, что окружало меня, что проходило мимо, или было раньше - я видела отсвет одной любви. Беззубая мать, ведущая за руку  своего пропащего сына, крадущийся вор или плачущий демон - в каждой пылающей, неисцелимой ране, в сердце, переполненном горечью, в любом искушении или грехе, который невозможно исправить, через все страсти и хитрости, падение и гибель - проходила одна любовь….
  Все было так просто и так ясно - раньше мне остро не хватало любви.
  Как-то раз, мы разминулись в большом городе, и ты нашел меня - среди миллиона людей, прильнувшую к стеклу автобуса - сколько же ты бежал, чтобы не потерять меня! Я помню глаза и лицо - все, все принадлежало мне одной…
 Люди рвутся, выворачиваются наизнанку, казнятся, подличают и  опускаются до любой низости - но мир давно бы рухнул и погиб, иссякли бы все ключи жизни,  если бы все беспрерывные метания человека - не освещала она, любовь…
  Она бывает разная - странная и страшная, дикая, доходящая до абсурдности и робкая, как росинка, скатывающаяся с листа. Незаметная, не оставляющая следов и оглушительная, сжигающая дотла. Она вызревает несколько жизней, и, не меняя запаха, приближается все ближе и ближе - неужели ты не слышишь? Как в небе, пустом и чистом, она вспарывает сам воздух и льется на землю - голубыми цветами, крупным белым жемчугом?
  Ни один человек - не в силах отречься от нее.
  Через несколько месяцев позвонил Алеша и восторженно отчитался передо мной – клиника работает, пришло восемь пациентов, пятеро сбежали в первую же неделю, один ненадежен, двое держатся.
- Надо набирать специалистов, - со вздохом  прибавил он.
- Отлично, - бодро сказала я, и вдруг схватилась за сердце. Я явственно ощутила крошечное биение – нашего с Володей ребенка! Я услышала звон колоколов - закончилась служба. Торопливо, дрожащими руками я одевалась, натягивала кофту, обувалась - чтобы выбежать - навстречу мужу…

               
                1 Panshadisi                2 Екклезиаст
Рисунки автора