Существуют две истории: история официальная, которую преподают в школе, и история секретная, в которой скрыты истинные причины событий.
(Цит. по: R. Ambelain. Drames еt sесrets de l'Histoire 1306–1643. Р., 1981, р. 345.)
Этот эпиграф, впрочем, годится к любым или почти любым текстам, в которых автор пытается сформулировать своё понимание исторической ситуации, радостно несёт читателям коснувшийся его свет истины, отблесками Просветления озаряя рождённые мыслью слова. В волнении потирая руки, блестя счастливыми глазами, он добавляет к сонму истин ещё одну - самую истинную. Так рождаются бесконечные мифы. Один из которых - о Винсенте Ван Гоге - не даёт мне покоя с тех пор, как в музее его имени в Амстердаме увидел подлинники картин, написанных художником всего за десять творческих лет его короткой жизни. Увидел эти живые струящиеся мазки и насыщенный дерзкий колорит его полотен.
После полудня дождь усилился, и на Музейной площади с четырьмя самыми, пожалуй, известными музеями Амстердама было пустынно. Мокрый газон безупречно зелёного цвета расстилался от музея Стеделейка (музей современного искусства, в том числе, с большим собранием работ Казимира Малевича) до серого здания современной конструкции с выпуклыми буквами цвета берлинской лазури на торце в левом верхнем углу - Van Gogh Museum. Чуть дальше, справа, за большим искусственным водоёмом, виднелось здание Национального музея Голландии — Рейксмюзеума. Очередь в музей Ван Гога в этот день была небольшая, и мы быстро оказались внутри. И сразу поразили эти лёгкие большие пространства, множащиеся и перетекающие друг в друга с помощью открытых лестничных пролетов и площадок, словно висящих в пустоте и соединяющих между собой четыре этажа музейного здания. Каждый этаж спланирован, как серия открытых галерей без дверей и перегородок со свободным доступом к картинам. Идеальное безбликовое освещение и тишина, не нарушаемая щелчками затворов фотоаппаратов (в музее запрещено фотографировать) - лучшие условия для созерцательного наслаждения полотнами Мастера, которые расположены в музее самым удачным образом - хронологически. Мрачная тёмная тональность нидерландского периода становления Ван Гога неожиданно резко меняется на светлую яркую импрессивную - парижскую. А цифры на стенах над картинами - с 1880-1885 на 1886-1888. Через тьму - к свету.
В сущности, Ван Гог рисовал всегда с тех пор, как шестнадцатилетним юношей поступил младшим продавцом картин в гаагский филиал фирмы Гупиль и К°, в котором прослужил семь лет. И потом, после увольнения, когда искал прибежища в религии, учась сначала на подготовительных курсах для поступления в богословскую семинарию, а позже, служа проповедником в Боринаже - шахтерском крае на юге Бельгии. Резкое окончание проповеднической карьеры, утрата иллюзий, разрыв почти со всем окружающим миром, даже с любимым братом, стали для Ван Гога, по сути, освобождением, сделав его потребность творить, наконец, возможной. Тогда понадобилось несколько месяцев затворничества, чтобы прийти в себя и отправиться пешком в Брюссель к пастору Питерсену - акварелисту - показать свои карандашные рисунки шахтёров, сделанные за это время. Зима 1879/80 года была "самое печальное, безнадежное время его действительно небогатой радостями жизни, прежде чем он сознал свою собственную силу"(с). До лета 80-го года он ни с кем не общается и никому не пишет. Рисует ли он в этот период? И вот, наконец, в сентябре он пишет брату:
"Я исступленно работаю... Не могу тебе передать, каким счастливым я чувствую себя с тех пор, как снова занялся рисованием. Оно давно уже привлекало меня, но я всегда считал рисование чем-то невозможным и недостижимым для меня. Теперь же, полностью сознавая и свою слабость, и свою мучительную зависимость от многих вещей, я тем не менее вновь обрел душевное спокойствие, и прежняя энергия с каждым днем возвращается ко мне."(с)
Это был момент рождения Ван Гога, как художника. Он ринулся в искусство, как в тихую гавань после крушения всех надежд обрести какой-либо социальный статус, стать, как все. Творчество становится для него единственно возможным способом существования, компенсируя разрыв с социумом. Искусство заменяет ему религию. Но страстность и самозабвенность его остаются прежними.
"Изменилась лишь моя жизнь. Что же касается моей внутренней сущности, моей манеры видеть и мыслить, то они остались прежними..." (с)
И именно манера мыслить и чувствовать определяет его стиль: форсированные резкие контуры, жёсткий нажим, неуклюжесть фигур. Потребность изобразить мир в соответствии со своим мышлением и пониманием приводит его к созданию нового изобразительного языка, семантика которого, непрерывно расширяясь, уходит в трансцендентальность. Этим языком он "писал душу". Этим языком он писал чувства. Этим языком он писал "голос самой природы".
"Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь перед чистым холстом на том месте, которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: "Этот белый холст должен чем-то заполниться"; неудовлетворенный я возвращаюсь домой, откладываю его в сторону, а немного отдохнув, снова разглядываю не без некоторой опаски, и опять-таки остаюсь неудовлетворенным, потому что мысленно еще слишком ярко вижу перед собой великолепную натуру, чтобы удовлетвориться тем, что я из нее сделал. Однако в своей работе я нахожу отзвук того, что поразило меня. Я вижу, что природа говорила со мной, сказала мне что-то, и я как бы застенографировал ее речи. В моей стенографической записи могут быть слова, которые я не в силах расшифровать, могут быть ошибки или пропуски: но в ней все-таки осталось кое-что из того, что сказали мне лес, или берег, или фигура, и это не бесцветный, условный язык заученной манеры или предвзятой системы, а голос самой природы." (с)
Многочисленные мифы жизнеописания Ван Гога, прочно закреплённые в нашем сознании бесчисленными повторениями, представляют его, как гениального дилетанта, страдающего приступами безумия и, в конце концов, сошедшего с ума и покончившего жизнь самоубийством. К счастью остался источник абсолютной истины - это его проникновенные письма брату Тео. Их порядка 700 и они все хранятся в его музее. Погружаясь в чтение этих писем, похожих на страницы дневника, наверное, нельзя постигнуть тайну его гениальности, но увидеть его мир и путь, по которому он шёл к своей вершине - возможно.
"Но самое главное...: Шекспир так прекрасен! Я начал читать те пьесы, которые знаю хуже всего, так как в былые времена просто не нашел на них времени или был поглощен другими делами, - королевские хроники. Уже прочел «Ричарда II», «Генриха IV» и половину «Генриха V». Читаю, не задумываясь над тем, похожи ли мысли людей той эпохи на идеи современности, и не пытаясь сопоставлять их с республиканскими, социалистическими и пр. взглядами. Так же как при чтении некоторых современных романистов, меня больше всего волнует то, что шекспировские герои, чьи голоса доходят к нам сквозь толщу многих столетий, не кажутся нам чуждыми. Они настолько жизненны, что нам чудится, будто мы видим и слышим их.
Есть только один или почти единственный художник, о котором можно сказать то же самое, - это Рембрандт. У Шекспира не раз встречаешь ту же тоскливую нежность человеческого взгляда, отличающую «Учеников в Эммаусе», «Еврейскую невесту» и изумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегка приоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такой естественной. Особенно полны такой нежности портреты Рембрандта - и суровые, и веселые, как, например, «Сикс», «Путник» или «Саския»." (с)
"На дворе оглушительно стрекочут кузнечики, издавая пронзительный звук, который раз в десять сильнее пения сверчка. У выжженной травы красивые тона старого золота. Прекрасные города здешнего юга напоминают сейчас наши когда-то оживленные, а ныне мертвые города на берегах Зюйдерзее. Вещи приходят в упадок и ветшают, а вот кузнечики остаются теми же, что и во времена так любившего их Сократа. И стрекочут они здесь, конечно, на древнегреческом языке.
Прилагаю к письму набросок здешних кузнечиков. Их стрекот в знойные дни действует на меня так же притягательно, как пение сверчков за печью в наших крестьянских домах." (с)
"Еще раз благодарю за прекрасный офорт с Рембрандта. Мне очень хотелось бы посмотреть саму картину и узнать, в какой период жизни он ее написал. Вместе с портретом Фабрициуса, что в Роттердаме, и «Путником» из галереи Лаказа эта вещь относится к особой категории произведений, когда портрет человека превращается в нечто невыразимо светоносное и утешающее." (с)
"На прошлой неделе я написал еще три этюда: первый - задворки старых домов, которые видны из моего окна, два другие - виды парка. Один из них я выставил у торговца картинами. Двум другим торговцам я отдал на комиссию то, что привез с собой из деревни. У четвертого я смогу выставить вид набережной, как только погода позволит мне написать ее; у этого торговца уже есть один вид мола, рядом с которым он не прочь выставить еще один. От этого же торговца я получил адрес магазина, где, по его словам, меня хорошо примут..." (с)
"Моя главная надежда - фигура: ее пишут сравнительно немногие, и я должен ухватиться за эту возможность..."(с)
"Есть у меня еще один замысел, который я надеюсь осуществить, - это нечто вроде вывесок. Например, для торговца рыбой - натюрморт с рыбами; то же самое для торговцев цветами, для зеленщиков, для ресторанов..." (с)
"Вчера я заходил к Танги. Он выставил у себя в витрине одно из моих последних полотен - со дня твоего отъезда я сделал четыре вещи, а пятую, большую, пишу сейчас.
Я знаю, что большие полотна трудно продать, но позже ты сам убедишься, что в этой картине много воздуха и подлинного настроения. Все пять картин в целом представляют собой декорацию для столовой или загородного дома." (c)
"Мы уже слишком много потратили на эту проклятую живопись и не можем забывать, что картины должны возместить нам расходы. Предполагая - а я в этом по-прежнему убежден, - что картины импрессионистов поднимутся в цене, мы должны сделать их побольше и не продешевить. Лишнее основание для того, чтобы неторопливо улучшать их качество и не терять время попусту. Таким путем мы, как мне кажется, сумеем через несколько лет вернуть вложенный капитал - если уж не в форме денег, то в форме картин." (c)
"Совершил ли я ошибку, когда, вернувшись домой, уплатил то, что задолжал людям, почти столь же нищим, как я сам? Мог ли я что-нибудь сэкономить? Наконец сегодня, 17 числа, я получил 50 франков. Из них я первым делом вернул 5 франков, занятых мною у содержателя кафе, и расплатился за те 10 порций еды, которые я получил в кредит за истекшую неделю, что составило в итоге 7,50 фр.
Кроме того, я должен рассчитаться за белье, которое мне дали в лечебнице, а также починить ботинки и штаны, что в целом составляет около 5 фр.
За дрова и уголь, купленные ранее, в декабре, а также на будущее, не меньше чем 4 фр.Прислуге за 2-ю декаду января 10 фр. 26,50 фр. Завтра, когда я со всеми расплачусь, у меня останется чистыми 23,50 фр. Сегодня 17-е, надо прожить еще 13 дней. Спрашивается, сколько же я могу тратить в день? Да, забыл прибавить те 30 фр., что ты послал Рулену. Из них он погасил задолженность за дом в декабре - 21,50. Вот, дорогой брат, мой баланс за текущий месяц." (с)
"Сейчас мучусь над одной вещью - начато еще до приступа, - над «Жнецом». Этюд выполнен целиком в желтом и густыми мазками, но мотив прост и красив. Я задумал «Жнеца», неясную, дьявольски надрывающуюся под раскаленным солнцем над нескончаемой работой фигуру, как воплощение смерти в том смысле, что человечество - это хлеб, который предстоит сжать. Следовательно, «Жнец» является, так сказать, противоположностью «Сеятелю», которого я пробовал написать раньше. Но в этом олицетворении смерти нет ничего печального - все происходит на ярком свету, под солнцем, заливающим все своими лучами цвета червонного золота." (с)
"Видел ли ты во время своего краткого пребывания здесь портрет г-жи Жину в черном и желтом? Я написал его за три четверти часа." (с)
"Я работаю как бешеный: сейчас цветут сады и мне хочется написать провансальский сад в чудовищно радостных красках." (c)
"Какая любопытная вещь мазок, прикосновение кисти к холсту! Художник, работая на воздухе под ветром, солнцем и взглядами зевак, заполняет холст кое-как, по мере сил, но вместе с тем схватывает в натуре то, что в ней есть подлинного и существенного, а в этом-то и состоит главная трудность. Когда же потом, через некоторое время, он возвращается к этюду и приводит мазки в соответствие с характером предметов, у него получается нечто более гармоничное и приятное для глаза, нечто более умиротворенное и улыбающееся." (с)
"Какая здесь природа!.. Итак, теперь у меня три картины, изображающие сад, что напротив моего дома; затем два «Кафе» и «Подсолнечники», портрет Боша и мой автопортрет; затем красное солнце над заводом, грузчики песка, старая мельница. Как видишь, даже если оставить в стороне остальные этюды, работа проделана немалая. Зато у меня сегодня окончательно иссякли краски, холст и деньги. Последняя моя картина, написанная с помощью последних тюбиков краски на последнем куске холста, - зеленый, как и полагается, сад - сделана одним чистым зеленым цветом с небольшой прибавкой прусской зелени и желтого хрома." (с)
"У меня еще никогда не было такой замечательной возможности работать. Природа здесь необыкновенно красива! Везде, надо всем дивно синий небосвод и солнце, которое струит сияние светлого зеленовато-желтого цвета; это мягко и красиво, как сочетание небесно-голубого и желтого на картинах Вермеера Дельфтского. Я не могу написать так же красиво, но меня это захватывает настолько, что я даю себе волю, не думая ни о каких правилах." (с)
"Идеалом фигуры для меня остается, как и раньше, мужской портрет Пюви де Шаванна - старик, читающий желтый роман, рядом с которым роза и стакан с кисточками для акварели, - и, показанный им на той же выставке, портрет дамы - уже немолодой, но сделанный в духе изречения Мишле о том, что «женщина никогда не бывает старой».
Смотреть таким ясным взглядом на современную жизнь вопреки всем ее неизбежным горестям - это и есть утешение." (с)
"Сегодня дует мистраль, но к моменту захода солнца он обычно утихает, и тогда можно наблюдать великолепные эффекты: бледно-лимонное небо и унылые сосны, контуры которых на фоне его напоминают восхитительное черное кружево.
В другие дни небо бывает красного или все того же бледно-лимонного цвета, смягченного светло-лиловым, так что получается изумительно изысканный нейтральный тон.
У меня готов также вечерний ландшафт - сосны на розовом и желто-зеленом фоне." (с)
"Предположим, я должен писать осенний пейзаж - деревья с листьями. Так вот, какое значение имеет точность соответствия моего основного цвета цвету листвы, если я воспринимаю весь пейзаж как симфонию желтого? Очень малое." (с)
"Во время моей болезни шел мокрый снег, который тут же таял. Однажды ночью я встал и долго любовался пейзажем. Ах, природа никогда еще не казалась мне такой трогательной и одухотворенной!" (с)
"Если ты художник, тебя принимают либо за сумасшедшего, либо за богача; за чашку молока с тебя дерут франк, за тартинку - два; а картины-то не продаются. В молодости веришь, что усердие и труд обеспечат тебя всем, что тебе нужно; в моем возрасте в этом начинаешь сомневаться. Тому же, у кого более суровый талант, нечего рассчитывать на плоды трудов своих: большинство тех, кто достаточно умен, чтобы понять и полюбить работы импрессионистов, слишком бедны, чтобы покупать их." (с)
"Если же мы немного помешаны - пусть: мы ведь вместе с тем достаточно художники, для того чтобы суметь рассеять языком нашей кисти все тревоги насчет состояния нашего рассудка.
Кроме того, скоро у всех людей без исключения будет нервное расстройство, кошмары, пляска св. Витта или что-нибудь в том же роде.
Но разве не существует противоядие, не существуют Делакруа, Берлиоз и Вагнер?" (с)
"Вообще, если бы не твоя дружба, меня безжалостно довели бы до самоубийства: как мне ни страшно, я все-таки прибег бы к нему. Надеюсь, ты согласишься, что тут мы имеем право восставать против общества и защищать себя." (c)
"Знай, что со служителями Евангелия дело обстоит точно так же, как с художниками. И здесь есть своя устарелая академическая школа, и здесь она часто омерзительно деспотична; одним словом, и здесь царят безнадежность и уныние, и здесь есть люди, прикрывшиеся, как броней или панцирем, предрассудками и условностями, люди, которые, возглавляя дело, распоряжаются всеми местами и пускают в ход целую сеть интриг, чтобы поддержать своих ставленников и отстранить обыкновенного человека." (с)
"Ах, мне все больше кажется, что человек - корень всех вещей; как ни печально сознавать, что ты стоишь вне реальной жизни - в том смысле, что лучше создавать в живой плоти, чем в красках и гипсе, что лучше делать детей, чем картины или дела, мы все-таки чувствуем, что живем, когда вспоминаем, что у нас есть друзья, стоящие, как и мы, вне реальной жизни. Но именно потому, что сердце человека - сердце его дел, нам надо завести или, вернее, возобновить дружеские связи в Голландии, тем более что теперь в победе импрессионизма едва ли приходится сомневаться..."(c)