Это прозвище ему досталось случайно.
Он еще не успел подумать, что так просто раздают и получают клички, а она уже накрепко к нему прицепилась.
Все случилось на второй день, утром. Дед, выпуская их выводок на волю, засмотрелся на дружную стайку, какая бойким живым ручейком стекала с крылечка их жилища. Старшие братишки и сестренки спешили скорее достигнуть лужайки и вволю насладиться ее простором. Вышагивали дружно и ходко. А он, как самый младший и самый маленький, отстал. И как ни старался догнать остальных, у него это плохо получалось.
Дед некоторое время наблюдал за его самоотверженной и во многом бестолковой борьбой и ободряюще проговорил:
– Ну, догоняй, догоняй… Ботаник. –
Почему – Ботаник, дед, наверное, и себе не смог бы объяснить. Просто в его мозгу, уже достаточно примороженном склерозом, при виде этого непокладистого, но не в меру старательного малыша шевельнулось теплое чувство. А память и речь, как это не редко бывает у склерозников, подвела. Вот и вырвалось…
Это ли добавило силы малышу или врожденное стремление не отставать от других, но к кормушке он прибежал уже не позже всех.
Деду понравилось такое его старание и он добродушно похваливал малыша:
– Ай, да молодец. Правильно. Так и надо. Теперь и человек человеку – чужак. А ты не поддавайся. Не ложкой берут, а едоком… –
Старик присаживался на чурбак, что стоял под стеной двора и наблюдая оживленную трапезу и возню малышей, восхищенно нахваливал самого младшенького:
– Молодец. Молодец, Ботаник… –
Так и привязалась к нему эта кличка. Почему – Ботаник, он спросить не умел, собирался обидеться, но всякий раз, увидев добродушную усмешку старика откладывал эту затею.
Постепенно малыш привык к этому не обидному прозвищу и со временем стал относиться к нему как к должному. Дед баловал его вниманием и заботой. Когда на обеде или полднике братишки теснили его у кормушки, старик подхватывал утенка на руки и помещал в самое удобное место:
– Ешь посытнее да поскорее подрастай. Ты тут самый маленький… Самый бойкий… –
Затем шел в огород и приносил сочные угощения. Делил щедро. А самые нежные побеги подкладывал к нему поближе.
Недорослем Ботаник оказался от того, что его яичко утка снесла последним и проклюнулся на белый свет он тоже самым последним из утят. Еще находясь в яйце, он слышал как где-то рядом уже попискивали старшие братишки и сестренки, которые оказались на свободе раньше его. А он все еще сидел в своей крепости, пока наконец не смог избавиться от этой надоевшей тесноты. И вот теперь он Ботаник и перед ним открыт и распахнут целый мир.
Мир этот удивлял и завораживал. Удивлял немыслимым простором, какой даруется всякому утенку, как только он освободится от черепков родительского яйца. А завораживал многообразием удивительных явлений, какие происходили вокруг. Их можно было наблюдать еще из гнезда, удобно разместившись под маминым пуховым пологом. Тут было тепло, мягко и покойно, как в гнезде.
А когда Мама-утка вставала с насиженного места и неспешно переваливаясь с боку на бок, выходила на луг размять усталые лапки, утята россыпью пушистых комочков, живым неугомонным ручейком тянулись следом. Неудержимым каскадом скатывались по ступенькам крылечка своей простенькой избушки. Пестрой волной выплескивались на лужайку.
Мама-утка вышагивала не торопливо. Самые бойкие утята обгоняли ее, выбегали вперед, но оказавшись впереди всех, словно пугались одиночества и замирая на месте, словно цепенея от страха, ожидали остальную компанию. А увидев себя снова в семейном кругу, припускали вперед с еще большей прытью.
Постепенно они все оказывались на средине лужайки. Утка принималась щипать молоденькие побеги густой травки, а утята, еще не осилив такого искусства и не имея достаточно сил и сноровки для столь сложного занятия, бегали вокруг, рылись в стеблях молодой травы, разыскивали козявок.
Некоторые из них пробовали щипать молодые побеги. Черненькими клювиками ухватывали зеленые травинки и изо всех сил тянули стебель. Но поросль была уже так сильна, а утята еще так слабы, что стебли побегов безнадежно выскальзывали из клювиков и они, раскачиваясь на неокрепших ножках с новым энтузиазмом принимались снова и снова за это почти безнадежное дело.
Удачнее было управляться с побегами молодой мокрицы, которые дед и бабка время от времени приносили с огорода. Растряхивали по лужайке загона. Эта бледно-зеленая трава была вкусна и сочна. На вершинке каждого тонкого стебелька ее росло три маленьких кругленьких листочка. Эту травку нужно было поедать не мешкая, потому, что братишки буквально изо рта выхватывали застрявшие травинки. Не успевал один утенок управиться с побегом, как второй уже теребил стебель за другой конец и тот исчезал в клюве более сильного.
Не обходилось и без казусов. Вот ухватит один утенок мокрицу за один из листочков и пытается его оторвать, энергично потряхивая весь росток. Другой утенок в это время ловит травинку за корешок и тащит к себе, торопливо заглатывает ее. Стебелек постепенно скрывается в клюве удачливого утенка. И остается лишь прожевать и проглотить три листочка на ее вершине. А они расплеснулись зонтиком и не входят в клюв. Несколько суетливых попыток не приносят результата.
Но тут более рослый утенок своим широченным клювом ухватывает мокрицу за вершинку стебля захватывая в клюв сразу два торчащих листочка и тащит весь побег на себя. Первый утенок изо всех сил сжимает клюв, но это ему мало помогает. И вскоре вся травинка уже торчит из клюва победителя, а за корень ее уже опять тянет более сноровистый сосед.
Ботаник в такие споры не вступал. Терпеливо топтался позади более сильных утят и подбирал оброненные листочки и оборванные стебельки вкусной травки. Скоро утята наедались и непременно бежали к баночкам с водой.
Утка – птица водяная. И хотя эти утки были мускусные, тяга к воде, за миллионами лет эволюции в них не выветрилась окончательно. А потому бабушка заботливо уставила лужайку плошками с водой.
Еду утятам рассыпали в две большие плоскодонные консервные банки. Утята набегали дружно плотными кольцами окружали кормушки. Мешанку хватали жадно и торопливо. При каждом захвате пищи резко трясли головками, словно еда все время вываливалась из их клювов. Ухватив кашку несколько раз и проглотив ее, срывались со своего места и бежали к воде. А сделав два-три глотка, всякий раз высоко задирая головы и сливая капли воды из клюва в зоб, снова бежали кормиться.
Так продолжалось до той поры, пока их зобы не наполнялись до необходимого предела и не начинали выпирать заметной округлостью груди. А поскольку все птицы, как и люди, ходят на двух ногах, им постоянно приходится удерживать равновесие горизонтально подвешенного тела.
У голодных птенцов зобы пустые а, следовательно и передняя часть тела легче и головка утенка поднята выше. А когда цыплята насытятся «под завязку», зобы тяжелеют и голова оседает несколько ниже. Теперь тело его вернется в привычное положение когда пища достигнет пищевода и нагрузит заднюю часть тела.
Но этот период у уток очень короток, так как каша в их организме почти без остановки минует все повороты и закоулки пищевого тракта. И через некоторое время после обеда утята снова не прочь чем-нибудь закусить. Тогда они встречают входящих в загон деда или бабку призывным ненавязчивым посвистыванием. Наиболее нетерпеливые норовят легонько потеребить старика за тонкую штанину трико.
Ботаник в первые ряды едоков не попадал. Не мог и не умел. Топтался позади всех. Подбирал крошки оброненные наиболее ретивыми едоками. А когда семейка насытившись разбредалась по лугу, отпускал на волю свой аппетит, благо остатков пищи было еще много.
Вообще-то ему на жизнь можно было не жаловаться. Еды хватало. Воды приносили ведрами и кроме баночек, наливали полное корыто. В будке-избушке места хватало всем и он не редко ночевал на соломе, с краешка приткнувшись к теплой гуще братишек и сестренок. Наиболее крупные и сильные утята занимали места на ночлег первыми и к ним прислонялись все остальные. Мама-утка сидела в средине выводка и волны тепла исходившие от ее тела, иногда достигали и его лежанки.
Зато когда наступал рассвет и всходило солнышко, его лучи, одолевая утренний холод и решетку их будки, первыми касались Ботаника. Ласково отогревали его замерзшую спинку, благодатным теплом растекались по всему телу.
Когда утро уже совсем вступало в свои права, приходил дед и открывал задвижку.
Утка всякий раз нетерпеливо рвалась к выходу и первой выкатывалась на улицу. Торопилась так, что если на ее пути мешкал Ботаник, она не раздумывая наступала на него и перевалив через неугодного, выкатывалась на лужок. Отшагнув несколько шагов, выстреливала на траву реактивную струю, какая последние минуты особенно ее беспокоила.
Дед сыпал в банки корм, наливал воду. Словно на сундуке открывал крышу опустевшего домика и принимался выкидывать из будки вчерашнюю солому. А выкинув, перетрясывал ее вилами и укладывал копной в широкий постил на просушку, чтобы провеянную ветром и прогретую солнышком, вечером снова постелить в гнездо.
Грязная солома перепачканная за ночь отходами живых организмов оставалась на низу вороха и лежала в куче, которая каждый день понемногу прибывала. Потом, когда ее нижние слои слежатся и начнут гнить, куча уже подрастать не будет. А из недр ее, из пластов перегноя будет сочиться тепло.
Это пригодится уже подросшим обитателям загона в осенние холода. На этой подгнивающей снизу куче в холодные осенние дни они будут греться, как крестьяне прошлого века грелись на русской печи. В большинстве крестьянских изб России к началу двадцать первого века печки перевелись, а у уток этот очаг тепла еще сохранился.
Управившись с нехитрыми хлопотами, дед шел заниматься другими делами.
Днем утята, вдоволь набегавшись по лугу, забирались на разостланную солому и удобно устроившись на мягком ложе, грелись в лучах ласкового майского солнышка. Забывались сторожкой птичьей дремой, неплотно замкнув единственное нижнее веко. Дышали они глубоко и не часто, раскачивая в такт дыханию тело и свои аккуратные головки.
Грелись и нежились до той поры, пока не прилетала стая крикливых и драчливых галок. При каждом налете утка заранее оповещала семейство тревожным вскряком. И утята бросались врассыпную. Прятались за листами старого шифера, оставшегося от очередной дедовой стройки и зачем-то прислоненных к стене соседского сарая.
Галки налетали разом всей стаей. С лету наскакивали на кормушки. Жадно растаскивали мешанку. Всхлипывали и кричали. Переругивались. Дрались.
Эти черные горластые и беззастенчивые птицы вели себя настолько непристойно, что даже крупная мама-утка, способная ударом крыла контузить любую из налетчиц, не желая унижаться до потасовки, отходила в сторону.
Разбой продолжался до той поры, пока в кормушках не иссякали остатки пищи, или кто-то из домашних не заглядывал в загон. Тогда вся эта орава шумно хлопая крыльями рассаживалась на заборах и крышах соседних дворов и сараев. Продолжала кричать и галдеть. На чем свет стоит корить скупердяев. Особо несдержанные птицы перелетали с места на место, беспокоились и шумели.
Дед долго терпел эти бесчинства и наконец сделал рогатку. Изготовив пращу, вкрался в загон как раз в разгар очередного налета. Но как бы ни были захвачены разбоем хищники, они заметили опасность и во время успели улизнуть. Но однажды одна из них все же подвернулась под проворный камушек.
Прихрамывая на одно крыло, дико вереща от боли и обиды и изрыгая страшные проклятья на голову старика, она скрылась за крышей мельницы. А испуганная скандалом семейка стала выбираться из укрытий.
Теперь налеты случались реже. Галки наскакивали с оглядкой, а чаще пролетали мимо, досадными криками оглашая задворки.
Петух в соседнем загоне при их появлении поднимал переполох. Громко кудахтал. Вытягивал шею и воинственно хлопал крыльями. При этом боевые когти на его лапах занимали еще более угрожающее положение. Птицы удалялись в сторону пруда и переполох в загонах утихал. На дворе снова наступал мир и покой.
Утята забирались на солому и не тесно устроившись на ее пластах, высматривали пролетавших мимо мошек. А когда одно из беспечных насекомых теряло осторожность, резкий бросок клюва настигал разиню. Другие утята проворно снующими клювиками перебирали на своих боках и спинке пушок оперенья. Старательно вытягивали и загибали шею. Другие мирно подремывали, изредка тревожась и взглядывая бусинками агатовых глаз. Убедившись что вокруг все спокойно, снова закрывали глаза.
Однажды дед принес в загон рамку, сбитую из деревянных брусков и с одной стороны подшитую пленкой, когда-то служившей мешком для удобрений. Внимательно оглядел загон и стал устанавливать поделку на траве. Двигал взад и вперед, пока не остановился на самом удачном месте.
Утята наблюдали за его возней с нескрываемым интересом. Наиболее любопытные подбирались поближе, рискуя попасть под башмак рассеянного старика. Пугливые высматривали издали, вытягивали тонкие шеи. От нетерпения переступали с лапки на лапку. Недоуменно оглядывались по сторонам.
Установив на место свою поделку, дед удалился из загона. Возвратился он с ведром до верху наполненным водой. Сквозь суетливую толпу обитателей загона осторожно пробрался к купальне и опрокинул ведро в примитивный прудик. Вода выливалась из ведра тугой прозрачной струей. Мягко давила на упругое дно корытца. Булькала. Плескалась.
Утята подвинулись ближе. Вытягивали шеи. Смотрели. Дивились.
Вылив воду дед удалился и опять вернулся снова с полным ведром. Вылил и его. Теперь воды в «пруду» было полным-полно. Довольный исполненным делом старик зазывал утят купаться:
– Ути-ути-ути-ути… – негромко шамкал он беззубым ртом и для большего соблазна погружал пальцы руки в воду и будоража ее покой, расплескивал в крошечном омутке. Вода призывно булькала, дробилась на мелкие шарики и переливалась яркими искорками брызг.
– Ути-ути-ути-ути… – снова повторял дед и снова булькал водой.
Но, как ни странно, первой на его зов откликнулась бабушка. Она неторопливо зашла в загон и остановилась у калитки, молча наблюдая необычное поведение деда.
– Ути-ути-ути-ути… – снова бормотал старик, теперь уже с нетерпением расплескивая воду. Утята к его затее продолжали удерживать стойкий нейтралитет.
– Оставь уже… Сами найдут… – Неспеша проговорила бабушка и первой двинулась из загона. Дед внял ее совету и тоже шагнул за калитку.
Первым в воду плюхнулся самый старший братишка. Подобрался к краю бассейна и взобравшись на борт и постояв немного и пооглядываясь, шагнул в омут. Воды ему оказалось по пояс, а по птичьему – едва скрывало ноги. Ни одна пушинка на его животике не достигала воды. Немного постояв на самой средине омута и словно взвесив все за и против, утенок с отчаяньем обреченного плюхнулся в омут. Еще несколько утят последовали его примеру. Остальные отнеслись к этой новой затее с холодком, но посомневавшись еще какое-то время, тоже полезли в воду.
К полудню солнышко пригревало настолько сильно, что надо было прятаться в тень. Хорошо, что посередине загона рос молодой дуб. Под его-то ветви, раскинутые не высоко над землей, все обитатели загона и прятались в самую знойную пору.
Рос этот саженец уже двенадцатый год, а голова его все еще терялась за крышей сеновала. Другие деревья за это время достигают вдвое большей высоты, а этот настырный тихоход расти не спешил. Словно все еще присматривался, хватит ли места в загоне расправить свои могучие ветви, вознестись главой на многие десятки метров над землей и с высоты своего богатырского роста озирать округу.
Пройдут годы, минуют десятилетия, время перелистает страницу веков, а этот дуб все так же величаво будет доминировать над округой. Хранить память о днях и временах минувших. Под сенью вековой кроны это дерево способно принять и укрыть половину деревни.
После обеда утята проводили время в тех же заботах и забавах, что и в день предыдущий и день последующий. Но следующий день отличился от других тем, что на крыши дворов и сараев соседствующих с загоном нагрянула свадьба.
Ладно бы свадьба. Дело это желанное и веселое. Но кошки, эти признанные символы домашнего уюта, большой и на редкость не дружной компанией нахлынули на скаты крыш и устроили там какое-то подобие модных теперь «кастингов». Но даже самый искушенный мэтр искусства не смог бы с уверенностью определить, что они выбирают…
Да и вели они себя вопреки всем мыслимым правилам проведения таких церемоний. Сидели на скатах разобщенной, враждебной друг к другу оравой и напряженно следили друг за другом. Недовольно урчали и время от времени всхлипывали. Затравленно оглядывались по сторонам.
Стоило одному коту неловко шевельнуться, как шерсть на загривках окружавших его соперников становилась дыбом и они вскакивали со своих мест и кидались в драку. Свивались большим визгливым клубком и объятые жаждой мести и раздираемые лютой ненавистью друг к другу, катились по крыше.
И только на краю ската, на самом его обрыве этот комок тел и сатанинской ненависти взрывался осколками убоявшихся высоты и остывающих от страстного запала тел. Коты разбегались по крыше. Но через несколько секунд снова сходились в круг ненависти и занимали самые выгодные позиции для новой схватки.
Однажды и края крыши не хватило остудить их угар и они огромным клубком, с немыслимым визгом и фырканьем сверзились ниц в приставленное к стоку корыто, до верху наполненное водой. Смачный всплеск и шлепок нескольких тел на мгновение заслонил бесовскую какофонию. Затем сырые и жалкие кошки выскочили из воды и отряхнувшись кто как успел, жалобно мяукая, повисли на заборе. Кастинг…
А на следующий день после обеда была гроза.
Незадолго до ее плывущие по небу облака, словно забыли свою извечную дорогу и замедлили неторопливое движение. Скучились беспорядочной толпой. Остановились.
Скоро два огромных облака, выползая и выпрастываясь из небесной тесноты стали разворачиваться навстречу друг другу и темнеть. Словно два недруга заметив один другого на недосягаемой еще удалении, копили неодолимый гнев и темнели лицом. И чем больше темнела средина облаков, тем светлее становились их края. И вот уже словно белым кружевом оторочилась граница каждой тучи. Они медленно разворачиваясь в притихшем небе почти незаметно начинали надвигаться друг на друга.
Природа, словно завороженная великим противостоянием притихла. Насторожилась. На половине своей воздушной тропинки замер бойкий до того, ветерок.
Все живое цепенея от наплывающей тревоги – примолкло и затаилось. Птахи забились под стрехи. Мыши зарылись в норки. Мелкая букашка расползлась по щелям.
И даже беспородные собаки, целыми днями надоедающие всем своей бестолковой брехней, на этот раз притихли и забились в будки. Подтягивали на всякий случай хвосты.
А тучи все решительнее надвигались друг на друга.
Уже доносилось их далекое еще но ясно слышимое громовое рычание. И вот уже сквозь дневной свет и пелену туч стали видны далекие вспышки молний. Раскаты грома накатывались еще с большим опозданием но звучали вызывающе и нетерпеливо.
В загоне тоже стало непривычно тихо. Но мама-утка, далекие пращуры которой были выношены и вынянчены на груди водной стихии, в отличие от петуха и кур, не выказывала должной тревоги и так же спокойно продолжала теребить траву в дальнем углу загона. Утята, взглядывая на ее безразличное отношение к всему происходящему за заборами загона и над ним, продолжали тешить себя всяк своей затеей.
А тучи подбирались друг к другу все опаснее.
Последняя стая воздушных потоков, словно боясь их близости, выпорхнула из их тисков, шальным ураганом сорвалась с кручи, озорным вихрем прокатилась по земле. Столбом закружила пыль на дороге, хлопала полами забытых на веревке рубах.
А тучи все темнели и сходились.
Вот они уже оказались на расстоянии вытянутого кнута и уже не таясь и не стесняясь, принялись издали лупцевать друг друга огненными плетями. Рычали и охали при каждом ударе. Оглушительно рявкали от боли. Стонали басовито и раскатисто.
Наконец не вынося нестерпимого – разразились неудержимым плачем. Слезы туч крупными редкими каплями тяжело падали-текли на пыльные луга, поля и леса. Выбивали фонтанчики пыли на дорогах. Бойкими молоточками стучали по крышам.
Утята, испуганные грохотом грома и шумом дождя, попрятались под ветви дуба. Выглядывали из под зеленого зонтика удивленно и растерянно. Мама утка сидела на траве и спокойно поглядывая на утят.
Удары грома становились все громче. Резче. Раскатистее. Шум дождя смешался с громом грозовых разрядов. Дождинки стали немного помельче но падали гуще. Потом еще гуще и еще… Наконец вода хлынула с небес словно сплошным водопадом.
Наиболее озорные утята выскакивали из-под ветвей дуба и вывернув грудь колесом и распахнув широко едва приметные крылышки бегали по загону, молодецки дразня погоду. Другие пустились им подражать и вскоре вся орава бегала по загону, обгоняя друг друга и дурачась кто как умел и мог. Ботаник присоединился к братишкам, когда уже дождь почти совсем перестал.
На улице было опять светло и тихо. Свежо и ясно. Как в умытой перед праздником избе.
Где-то далеко, за краем горизонта затихали последние раскаты грома. А в половине неба, во всю его непостижимую высоту встала изумительной красоты радуга-дуга.
К вечеру обитателям загона начинала докучать крыша сарая. Она ползучей тенью теснила утят на взгорок, что пологим скатом спускался от стены двора. Утята грудились теперь на взгорке и нежились в лучах заходящего солнца. Галки в эту пору скрывались за деревней и уже никого не тревожил их разбойный клич.
За оградой послышались легкие неторопливые шаги и бабушка, открыв калитку загона рассыпала по кормушкам размоченный в воде комбикорм. Это был ужин.
Дед плелся следом и привычно оглядев загон и не найдя себе дела, усаживался на свой чурбак.
– Ути-ути-ути… – негромко приговаривала бабушка. – Ути- ути- ути… Идите, матушки… Идите…– подзывала она их.
Утята набегали дружной ватагой. Совали клювики в кормушку. Выхватывали кашку и торопясь и давясь вкусным, растаскивали мешанку. Расклонившись, бабка любовалась их старательным гомоном.
– Ботаника не забудь, – напоминал дед. – Подсоби ему… маленький… – Повторял он, удовлетворенно поглаживая седую гриву давно нестриженых волос.
– Он молодец… Ничего… может вырастет и он…догонит… – с легкой грустью глядя на малыша проговорила она и двинулась из загона, пленкой заволакивать на ночь рассадник огурцов.
– Вот и молодец. – Умиротворенно шамкал дед и щурил выцветшие глаза в сторону заката.
Это чудо природы завлекало его всякий раз, когда он еще коротая время в крестьянском карауле охранял артельные угодья и невольно засматривался на остывающий от дневного света край неба. Чудесные превращения происходящие в природе словно завораживали его. Сколько бы раз он ни смотрел на закат, каждый раз его взору являлось что-то новое, до селе невиданное, загадочное.
Неизвестно сколько бы еще дед любовался картинами природы, но его в самом разнеженном состоянии души потревожил голос его старушки:
– Сходил бы к Сереже, договорился… Завтра собираются картошку садить… Посадить бы и нам с утра, так и в больницу бы потом не заботясь ехать… –
Дед нехотя оторвал взгляд от вызревающей на закатной стороне неба зари и раздумывая над ее словами, уронил взгляд себе под ноги.
– Чего ходить… там уже очередь наверное на весь день заказана… – добавил неторопливо старик отстранено разглядывая сбитый носок ботинка. – А без очереди лезть, хуже, чем с тещей ругаться… –
Бабушка, недовольная его ответом, не стала его неволить. Но, уходя из загона незлобным приговором ущипнула:
– Ну сиди, сиди… Стесняйся… Так и всю посадку прозеваешь, ботаник. –
Фото внучки Ани.