предыдущая глава: http://proza.ru/2012/10/17/39
За что именно нас так обидела судьба? Этот вопрос я задавала себе множество раз, но ответа не находила. Война всему виной? Конечно, и она, проклятая. Но почему – с такой беспощадной жестокостью? За что?
Некоторым приходили похоронки – горе обжигало эти семьи одной нестерпимо жестокой вспышкой, уничтожая вмиг благополучие и счастье, как при пожаре погребает все живое и домашнюю утварь горящая кровля, оседающая разом, разбрасывая искры и пламя. Но у таких людей оставался какой-то шанс, как у погорельцев, всё потерявших, но оставшихся живыми.
А на меня удары посыпались один за другим – как злая и последовательная кара небесных сил. Горящая кровля рушилась вновь и вновь, всё ближе, будто ища мою голову, куда бы я ни пыталась отбежать. Чем не угодила я этим страшным силам, безжалостно скручивающим человека, растирающим его в пыль, и вышвыривающим на ветер времён? Они вновь и вновь пытаются вычеркнуть меня из жизни, как ребёнок, упорно рвущий бумагу тупым карандашом, многократно зачеркивает нечто, ставшее ему вдруг ненавистным – вот тебе, вот тебе!
Я стояла перед старым зеркалом в доме приютивших нас людей и не узнавала себя. На меня из серебристой глубины мутноватого стекла затравленно глядела измученная пожилая женщина с исхудавшим и потемневшим лицом, запавшими глазами и поблекшими волосами, стянутыми в узел на затылке. А ведь мне всего двадцать шесть лет! Я закрыла глаза и сжала лицо ладонями. Раньше навернулись бы слёзы. Но я их давно выплакала.
Через месяц после проводов Руслана на фронт ушёл мой отец.
Родители жили в одном из райцентров, в глубине горной страны. Братьев и сестер мне бог не дал. Я подумывала перебраться с Идрисом из приморского городка к маме, вместе легче прожить. Но, упреждая эти намерения, на меня обрушилось двойное горе. Отец погиб, даже не доехав до фронта – эшелон угодил под бомбёжку. Похоронка пришла маме, и она, убитая горем, не стала ничего мне сообщать. Может, надеялась, как и многие в такой ситуации, что это какая-то нелепая ошибка. Такое ведь случалось. А, может, решила пощадить меня, полагая, что со временем удар окажется не таким сильным? Но тяжелые переживания попросту раздавили её саму – мама не перенесла сердечного приступа.
Я осиротела.
Узнала я, что родителей уже нет, случайно, встретив знакомую, приехавшую в город по делам. Она завздыхала, привычно запричитала, начала рассказывать, и свет вдруг смешался в моих глазах звездчатыми пятнами, неудержимо завращался, быстро померк и свернулся в точку, утянув за собой все звуки в толстую-толстую вату, плавно и быстро погасив все мысли и ощущения.
– Динара, доченька, очнись, открой глаза! Дыши, дыши! Люди, помоги-и-те! Скорее, человеку плохо! – доносился до меня тихо, словно из другой жизни, отчаянный голос знакомой.
Я лежала на пыльном тротуаре и медленно приходила в себя.
«Так вот, что значит – умереть», – слабо мелькнуло в голове, – «Вокруг нет ничего, во мне ничего нет и меня – нет. Ни бело, ни черно, ни жарко, ни холодно – просто никак. Нет боли в сердце, нет чувства голода, нет мужа, нет сына».
«Но ведь они есть!» – панически, молнией сверкнула мысль, и бесчувственный лоб мой, онемевшие руки и ноги покрылись холодной испариной страха за Руслана и Идриса, и я чуть опять не погрузилась в бессознательное состояние.
– Дура я, старая дура, – причитала знакомая, – ты прости меня, доченька! Теряем остатки разума, становимся бесчувственными поленьями. Может, так легче прожить в такое тяжелое время – поэтому так и получается с нами. Скоро перестанем называться людьми. Охо-хо! Как же это я так, не подумавши своей старой головой.
Женщина помогла мне встать и, причитая, пыталась крепко прижать мою голову к своей груди. В нос ударил кислый запах чужого застарелого пота. Я резко отстранилась.
От помощи знакомой я отказалась, ушла в помутненном состоянии к дому, придерживаясь за стены домов. Пробрела мимо нашего дворика прямо на пустынный пляж и бессильно опустилась на тёплый песок возле камней, навалы которых вдоль берега чередовались со светлыми полосками ракушечного песка. Здесь меня сотрясли рыдания, ничем не сдерживаемые, горькие-прегорькие. Мне хотелось разорвать ими свою грудь, чтобы выпустить оттуда горе, жгущее изнутри.
Рыдания и мои безысходные тихие стоны глушил прибой, и уносил ветер, который тут же сушил слёзы. Беспокойные волны, с протяжным шумом набегали и набегали на берег, будто пытались разделить моё горе. Но я, как бы ничего не видела и не слышала, взор мой устремился внутрь, терзая память.
Плакала я долго, до тех пор, пока не настало опустошение, пока я не устала истязать себя воспоминаниями из жизни с родителями. Беспечно позабытые детали, незначимые для других, всплывали и всплывали в раскаленной памяти. Неприхотливые, но до боли убедительные, они укоряли меня очевидностью родительской любви, которой я навсегда лишилась.
Теплый ветер, непрерывно дувший с моря, несший с собой влажный запах водорослей и рыбы, мерный шум прибоя – постепенно приглушили боль. Я вдруг судорожно вспомнила про Идриса, который остался дома один. Бедный мой сынок, какой он ещё маленький и беззащитный! Руслан на фронте. Родителей нет. Надо как-то жить. Я подняла опущенную голову: впереди стелилась равнодушная пустыня моря, позади домик, из которого ушло счастье. Там мой сынок, моя кровинка. Мне надо быть сильной. Иначе – погибель.
Я работала на швейной фабрике, где множество женщин, склонив низко головы, денно и нощно шили военное обмундирование. Не знаю, сколько таких фабрик с коллективами, похожими как две капли воды, напрягалось по всей стране, сколько мужчин билось с врагом, но эшелоны всё катили и катили в сторону войны, пожиравшей людей: железная дорога пролегала рядом, и тяжелый гул составов не стихал – ни днём, ни ночью.
Несмотря на трудные условия, всех, кто здесь работал, считали везунчиками: причастность к швейной фабрике означала какую-никакую, но обеспеченность элементарными продуктами. А ещё придавала сил мысль, что твой труд необходим солдату, сражающемуся с врагом, что именно это обмундирование, возможно, согреет твоего мужа или брата.
Тяжелая работа в две смены меня не столько изнуряла, сколько тяготила тревогой за Идриса. Ведь ему только шестой год пошёл, и не с кем из взрослых было его оставить. У нашего крошечного домика два входа, он вмещал две семьи. Неказистое здание, бывшее когда-то добротным сараем, принадлежало порту и, помнится, казалось мне райским прибежищем, до тех пор, пока не задули страшные осенние, а потом и зимние ветра с моря, выявив непригодность жилья в непогоду. Оно годилось лишь в тёплые летние месяцы. Ураганные потоки воздуха, несущего песок, сотрясали постройку, выдували тепло через многочисленные щели и, казалось, вот-вот сорвут хлипкую крышу.
У нас очень хорошие соседи: Марьям и Алибек. Руслан с соседом сдружился по работе. Немало сил положили они, укрепляя и всячески улучшая наше жилище.
У соседей двое детей – Рафик и Индира. Супруги, как и мой Руслан, работали в порту. Рафик на год старше Идриса. А Индире весной исполнилось двенадцать лет. Все заботы о младших, пока я с Марьям на работе, теперь невольно падали на плечи Индиры.
Безостановочно строчили видавшие виды швейные машины, без устали мелькали женские руки. Сотни, тысячи, десятки тысяч гимнастерок и брюк цвета хаки – летом, несметное количество телогреек зимой – кроили, шили, упаковывали эти руки.
Женскими слезами, молитвами и заклинаниями, пропитывалась незатейливая солдатская форма, прежде чем доставалась воину, призванная тем самым стать пуленепробиваемой – так казалось нам, неутомимо ограждающим и укутывающим в воображении своих любимых мысленными слоями защиты.
(продолжение: http://proza.ru/2013/01/21/151 )
Фото автора