Тень в саду скользящей обезьяны

SARUSUBERI NO NIWA NIWA KAGE



Жил на свете некий муравей, Такаши Кусано – так я начал бы про себя (так он начал бы про себя), если бы когда-нибудь собрался начать… но дело в том, что мне совершенно непонятно, как это можно складывать слова в ясные предложения (я имею в виду не разговорного, но литературного плана), или изображения, вынашивать образы, выстраивать сюжетные линии – мне кажется, что это безумно трудно, а я такой лентяй… К тому же, и с моралью  у меня, кажется, не все в порядке… к тому же, и философия моя показалась бы странной, если не дикой… к тому же, и то, о чем я бы должен был рассказать, выглядит неестественно – чего стоит только один летающий остров, в который не поверит никто, но который, тем не менее, существует со всеми своими городами и селами, и даже горами и джунглями, и внутренним морем… 

     Да и представляю, какой бы это вышел толстенный том, а если рукопись, то какой бы это был чемодан. Я думаю, что подошел бы такой с желтыми потускневшими элементами, чемодан из потертой кожи, как бы выпавший к нам из совершенно иного пространства, который теперь украшает собой витрину универмага «Сейбу» (или «Мицукоши», или «Одакиу»), и каждый раз, когда мы его замечаем, возвращает нас к тем будто бы романтическим и уютным, и приземленным в нашем представлении временам, которые мы, несчастные будетляне, обозначили стилем «ретро»…

     И там же еще, на той же витрине, куртки из плащевой ткани с подкладкой в шотландскую клетку, костюмы из крепкой шерсти и твида, шарфы и жилетки, которые в виду присутствия чемодана, выглядят особенно привлекательно… и, возможно, еще с длинной цепочкой брегет величиною с ладонь – и ту золотую цепочку может уложить должным образом, то есть «вписать», безусловно, только умелый дизайнер, чтобы не было ощущения перебора… а другой и вовсе оставит только один брегет, без цепочки, и уложит его, скажем, на книгу в старинной обложке…  И для дизайна же пишущая машинка, какой-нибудь «Ремингтон» - тоже вещь, которая, в принципе, нравится мне, хотя я пользуюсь для своих записей такой штуковиной, которая называется ноутбук,  и я к ней настолько привык, что практически с нею не расстаюсь. В моих карманах всегда имеются запасные или рабочие «носители памяти»…

     Таким образом, я, Такаши Кусано – обыкновенный насекомый лентяй (он обыкновенный насекомый лентяй)… хотя, может быть, и не такой уж лентяй… просто я знаю определенно, что если бы я и заполнил, положим, штук двадцать пять «мемори стиков»,  то все равно дальше этого, пожалуй, никуда бы не двинулось. То есть встречаться со всеми этими лицами, которые встают между «Х» и читателем или получателем, или иначе реципиентом «Х»-информации я бы не стал, потому что я, в общем, замкнутый и не имеющий опыта подобных общений, и значит так бы все это и осталось бы втуне, и размагнитилось бы просто само собой, как размагнитится когда-нибудь и наша жизнь, а потом и душа…

     Кстати, когда я пишу «насекомый» - это не следует понимать примитивно, лишь в том смысле, что я, как последний муравей, работаю в японской торговой фирме и бегаю проторенными путями, закончил школу, университет – все, как положено, и даже зачем-то влюбился… хотя, конечно, я поутру вливаюсь в подземный поток и мчусь в переполненном вагоне подземки (не без приятности, поскольку нередко ко мне прижимает толпой муравьишку, с которой мы без участия  слов обстоятельно и всесторонне беседуем на одном, только нам известном с ней языке), а потом мой муравьиный билдинг в районе Синджюку, куда как есть, в костюме и галстуке, минуя туннелями один квартал за другим, можно добраться не замочившись, несмотря на то, что на улице сезон проливных дождей… бывает, что возникает такая мысль о муравьиности нашей жизни… особенно у меня, который совершает регулярно поездки в Россию («рошиа»), с которой мы торгуем, или как бы торгуем… где масштабы огромные, где пустыри и пустыни, где бурьян непролазный, репей и колючки, где совершенно стирается грань между реальным и фантастическим – короче говоря, у меня есть, что с чем сравнить, но все равно, когда я говорю «насекомый» я имею  в виду вовсе не это, а то, что я имею в виду…


                2



Мой дедушка, между прочим, родился еще в период Мейджи – известное время, когда Япония стала парламентской страной. Когда бывшие самураи и торгаши надели брюки, а их «окусаны» стали гоняться за модой и европейскими тряпками и побрякушками.

     Дедушка работал в строительной компании. Много старинных прекрасных зданий они поломали-разрушили: с типичными садиками и садами, в которых росли деревца бонсай и просто деревья: пальмы, бананы, хурма, мандарины; сколько бассейнов с проточной кристальной водой и ходящими туда-сюда пятнистыми метровыми карпами-«коями» они позасыпали нетворческим гравием, и вместо того все японские острова заставили коробками в виде кубов, трапеций и треугольников… понеслись электрички и поезда-пули – один над другим, и в перекрест… И только кое-где еще мелькнет за обширным окном зеленый оазис с ребром черепичной крыши…

     И как раз такой уголок-монастырь дедушка, помнится, облюбовал. Когда вышел на пенсию, и особенно в последние годы и дни… Монастырь находился недалеко и дедушка ходил туда все время пешком. Он даже не опирался на палку и брал с собой фотоаппарат – камеру совершенно новой конструкции, чуть ли  не последнего образца, такой похожий на мыльницу «бакачон» («дурачок»)… и я всегда удивлялся, зачем он берет фотоаппарат, если никогда ничего не фотографирует?..

     Он приходил в монастырь и ложился там на скамейку, и долго лежал. Однажды, теплой осенью я был свидетелем, как его почти совсем накрыло листьями «момиджи»… Ветер треплет материю над колодцем, колеблет студеную святую воду в каменной ступе, каменные львы в красных платках, кажется, тоже воротят от ветра носы, доносится запах,  будто печеной картошки из крематория рядом – там сожгли мертвеца… вороны каркают: «Онака суита!», «Онака суита!» - «Наши желудки пусты!», «Наши желудки пусты!», а дедушке все нипочем… Даже начавшийся мелкий дождь ему нипочем, оседающий, как роса, на его черепашьи морщины…

     Дедушка погиб на Новый год. По традиции он ел рисовые лепешки «омочи» и горячая лепешка залепила  ему дыхательное горло, и он скончался. Таким образом,  он пал жертвой лепешки «омочи». И это извечный и набивший уже оскомину факт: что ни год, то обязательно три-четыре старичка кончаются во время праздников, потому что не могут проглотить толком лепешку «омочи», обманчиво теплую снаружи, но липкую и просто ужасно раскаленную внутри… И знают, знают ведь об опасности, но не могут отказаться от удовольствия хотя бы ее надкусить, эту самую «омочи»…



     Мой отец всю жизнь исправно служил – он всегда вовремя заступал на службу, и когда надо кончал. Он заступал с восходом Луны, а заканчивал, когда Луна совсем исчезала с небес… И, кстати, всегда еще после того, как луна пропадала из видимости, он какое-то время находился на службе, чтобы окончательно убедиться в том, что действие совершилось, а не туча или дым фабричной трубы застили великолепный вид… То есть он поступал, как настоящий подобающий «кайшаин» (сотрудник компании) – не бежал домой сразу же сломя голову по окончании, но еще оставался, чтобы показать  свое рвение и заботу о результатах.

     Назначил его на работу один из его бывших школьных друзей, с которым он когда-то играл в бейсбол.  Они росли вместе и подрастали, одно время их пути разошлись, отец почти потерялся в мире, а друг пошел в гору  - стал президентом крупной компании. Случайно встретились в баре, разговорились, отец пожаловался на жизнь, и друг, который уже изрядно подпил, он преисполнился светлых чувств и сказал: «У меня ничего нет для тебя, но я на ближайшем собрании нашей компании поставлю вопрос».

     На собрании он сказал: «У меня есть друг, он ничего не умеет, но я знаю, что он верный и честный, и успешно выполнит любую возложенную на него посильную задачу»… «Есть место сторожа», - кто-то заметил. «Но, - возразил президент, - я сказал «задачу посильную», а если кто-нибудь, что-нибудь украдет, будет неудобно,  и я буду поставлен в неприятное положение, поскольку я же и давал рекомендацию»…

     Стали думать. Думали очень серьезно. На каждом последующем собрании только и обсуждался данный  вопрос… Остальные же дела решались походя или как-то сами собой – то ли в виду хорошей организации, то ли в силу того, что все эти «шачо» (президенты), «бучо» (заместители), да «качо» вкупе с «фукушачо» (прочие начальнички) – были и являются в этом мире, в основном, фигурами номинальными.

     И однажды свершилось. Никто уже не помнит, как и кого осенило внезапно. Скорее всего, мысль пришла сразу в одинаково постриженные головы всем, потому что сработал корпоративный дух, а выразил ее, естественно, президент: «Пусть сторожит то, что невозможно украсть!» - и то было первое откровение.

     Затем он спросил: «Что у нас там, на пустыре, где мы возведем по плану высотный зеркальный сверкающий офис?»…

     Все расселись в машины (тогда это были еще «Тойоты» и «Ниссаны» старого образца) и отправились на пустырь.

     Время уже было позднее, и ничего, кроме бурьяна, состоявшего из благоухающих сорняков, да огромной, как светореклама, великолепной Луны не обнаружили. «Вот, пусть и будет сторожем нашей японской Луны!» - сказал президент. «Бандзай!» - закричали все. И еще несколько раз, для пущего единения, одновременно вскидывая руки вверх, прокричали: «Бандзай!», «Бандзай!»…

     И долго затем не смолкали голоса в барах, пивных и лапшовнях тогда еще грязноватого Синджюку пятидесятых годов, в той части района, что поближе к разнузданному Кабуки-чо. До утра гуляли веселые кайшаины. Они радовались, что решили, казалось бы, невозможную задачу, и что еще один такой же, как они, муравей нашел работу, а стало быть, сделался полноценным членом общества, мог покупать продукты, платить за жилье, помогать жене и ребенку…

     Отец стоял в белых перчатках на открытой площадке, руки по швам, в форменной фуражке с кокардой компании, и без отрыва взирал на Луну.

     Сначала он стоял на пустыре, где с мальчишками в школьные годы бил битой, ловил мяч в перчатку и бегал, как оглашенный, играя в бейсбол, мода на который возникла еще задолго до того, как янки оккупировали страну. Потом он стоял на плоской крыше небоскреба, собственно, там же, в самом центре Токио, когда город весь, после военной разрухи, застроился и разросся, ощерился гранями, и засверкал… Так что работа отца, как ни крути, была уникальной – он был единственный в своем роде сторож Луны. И потом он благополучно завершил выслугу лет и вышел на пенсию, и его друг, президент, тоже вышел на пенсию. Они встречаются спонтанно в одном из баров того же Синджюку, вспоминают себя молодыми, негромко спорят о спорте, о политике, вообще рассуждают на разные темы, пьют умеренно пиво, сакэ…

               
                3



И эту историю, и предыдущую,  я набирал на своем ноутбуке (он набирал на ноутбуке), чувствуя, что они будто бы как бы притянуты за уши, и отношение они имеют ко мне лишь в том смысле, что головная контора нашей компании (а значит, отношение все же имеют, и органически входят в контекст)…  находится в том же зеркальном здании, в центре Токио, в районе Синджюку, в том же небоскребе, на крыше которого всю свою сознательную жизнь простоял (чуть не написал «проторчал») мой пресловутый отец… в синей своей униформе, приталенной и подшитой, и местами подбитой ватой, и аккуратно проглаженной незабвенной мамулей, временами даже не досыпавшей из-за того (во, как!) и в увенчанной золотистой кокардой фирмы,  фуражке, и, конечно, как и каждый подобный мелкотравчатый насекомый, преисполненный собственной значимости и правоты, будь то швейцар, охранник или таксист – в ослепительно белых перчатках…

     И те истории, которые «будто притянуты за уши», и остальные свои пояснения я набирал на ноутбуке (он набирал на ноутбуке), пользуясь, в общем, довольно распространенной системой, которая даже после не сложных текстовых манипуляций позволяла получать, если нужно, тут же изображение; перемещать его в экранном и заэкранном пространстве, представлять его в любых ракурсах, удлинять, уменьшать, сжимать, разворачивать, надстраивать и преломлять, уменьшая увеличивать, увеличивая уменьшать, рассматривать с разных возможных и невозможных (неожиданных – лучше сказать) сторон, задавая нужные алгоритмы, создавать иллюзию многомерности на экране, и не только иллюзию в том   в н е э к р а н н о м  виртуальном пространстве, или кодировать изображение как бы «за спиной текста», или, что интереснее, совмещая различные планы: музыкальный, вербальный, рецепторный, телепатический, визуальный и др., воссоздавать, получать статические и динамические картины, похожие на:  1. схематическое кино…  2. настоящее кино…  или даже 3. настоящую жизнь, где действие протекает уже практически без участия оператора-зрителя, само по себе… 

     Или происходят накладки одного на другое, особенно, если мне было лень или я уставал, и я включал «автономный режим»…  или,  при помощи таймера, а также самостоятельно, вдруг реагируя на какой-нибудь раздражитель, мой ноутбук, сам включался на тот самый режим, когда можно, откинувшись в кресле самолета Ниигата-Хабаровск (и далее Шизогорск) думать или недумать о чем-то своем, в то время, как ноутбук, мирно лежащий у меня на коленях и заодно подзаряжаясь моей биоэнергией, при помощи собственных сенсоров (индрий) фиксирует окружение, в то время, как русские стюардессы нарочито любезно предлагают напитки: «вот дую  лайк?», «вот дую  префе: джус, виски, биер?», и, сказав это, отработав еще один байт, тут же вам демонстрируют свой такой развитый, мускулистый, объемный, женственный, я бы даже добавил – кобылий играющий зад… «Вот дую  префе?» - «Ай префе ю!» - сказал бы я ей, но говорю, конечно, «дайте мне пиво», причем несколько поперхнувшись, будто и впрямь страдаю от жажды, и почему-то смущаясь, хотя я вовсе не думаю, что я очень уж скромный, но это, наверное, такая манера во мне, это чуть ли не национальное, это такая личина, это мое муравьиное…

     И, таким образом, на одном из файлов компьютера возникали мои параллельные состояния, и, в  частности, фигурировал вожделенный обтянутый зад стюардессы: «ду ю вонт джус? вот дую  префе?» - «ай префе ю», - говорю я мысленно ей, как, вероятно, не один подобный мне, засидевшийся пассажир, под влиянием времени, перегрузок, еды, выпивки и комфорта… и тут же, нисколько не отвлекаясь, набираю программу «вращения половин», то есть пытаюсь зафиксировать ее зад, согласно мною же разработанной сетке классификации: крупный или не очень, выпуклый или наоборот, плосковатый, вздернутый или отвислый. А также движения: стянутые или свободные, и это «туда-сюда» в такт легким шажкам, «вверх-вниз», «вверх-вниз», когда половинки как бы трутся одна о другую, так что того и гляди вспыхнет огонь… причем эти «туда-сюда» могут быть с закруглением вниз, и тогда это «маятник», если же с закруглением вверх, то такое движение носит название «метроном»… и вот как раз остановка – стюардесса предложила кому-то, кажется, сувениры и одна половинка застыла несколько выше… она идет дальше, и это особый вид, ярко выраженная «фиксация»: движение влево и «стоп-фиксация», затем пошло вправо и «стоп-фиксация»… У другой «вниз-вбок» и «вверх-вбок», так что создается впечатление неких вращений, и в программе обозначено словом «зигзаг», и у нее, у этой рыжеволосой, наблюдаем подрагивание и потряхивание, и причем резкое, а у ее напарницы, каурой степной кобылицы, с замедлением и даже с оттяжкой… и осталось еще подсчитать амплитуду их колебаний и количество оборотов-вращений… «Смотри, - тихонько сказала одна стюардесса другой, - этот японец  уснул, а штучка его моргает, работает без него»…


                4



Но сначала, прежде, чем я попадаю в Ниигату – прежде, чем он попадает в аэропорт Ниигата, провинциальный и находящийся на краю, за которым  как будто бы только море и небо – до того бывает Уэно, шумный и суетливый, и такой типично столичный, и настолько известный, что даже, наверное, не обязательно добавлять слово «вокзал» (конечно, можно добавить и слово «район», и слово «парк» и много-много других, и все это тоже будет Уэно, но для меня,  в моей повседневности и для обычного состояния моего сознания, это прежде всего вокзал) …
 
    где в подземном туннеле, точно по расписанию, на нужном уровне, и на объявленной стороне всегда жутко и неожиданно появляется «шинкансен» - «Асахи»-экспресс, широкий и обтекаемый, ослепительно белый, сильный, неотвратимый, похожий на смерть… что вот так же однажды придет за тобой в урочный час, и минута в минуту, секунда в секунду, неизъяснимая, неизбежная, мощная и отчужденная, как природа, как горы, как белый снег…

     и будут небольшие приготовления: развернуть кресла в обратную сторону, уборщицы подметут оставшийся от прежних покойников мусор, поменяют салфетки, и еще через миг захлопнутся двери, и останутся там, в туннеле, и за туннелем лица близких, друзей, если тебя провожали, особенно будут помниться грустно-печальные лица любимых, незабываемые черты…

    и уплывут навсегда, и с нарастающей скоростью, мягко, с удобствами и комфортом снова на белый свет, такой как будто похожий, но совершенно иной, потому что тебя несет в запредельный и очень возможно, что отвратительный и глубоко чуждый мир, а твой, такой ясный, понятный и такой привычный,  и тобою изученный, останется, и остался уже за стеклом…

     и понесутся за широкими окнами домики, домики, домики, и поля, города и селения, и снова последние города, и потом горы, и тот длинный-длинный туннель, настолько длинный, что кажется, что не кончится никогда, и вспомнятся реминисценции, какие-то фразы, отрывки, настроение, общее впечатление из прекрасной книги о «снежной стране»* - того, одного из редчайших, кто так дорожил каждым мигом ускользающей жизни, и в конце концов не выдержал ни окружение, ни себя… и ушел… может быть, поспешил чуть раньше назначенного ему крайнего срока, уйти навсегда.


     И там за морем, за Стиксом, за Летой, куда на самолете «Аэрофлота» меня перенес перевозчик-Харон (командир корабля Волобуев) меня встречают знакомые лица: девушка Санае-чан, с которой я когда-то учился на одном курсе в Токийском университете иностранных языков, с которой мы вместе изучали русскую литературу и русский язык в одной и той же группе профессора Такуя Хара  кривозубого, саблезубого, острозубого, большого ценителя отменного виски и похожего чем-то на хиппи – наверное, своей чуть ли не до плеч седой шевелюрой и еще тем, что он действительно из генерации шестидесятых годов (между прочим, переводил «Братьев Карамазовых» Достоевского)… но я не о нем – просто я вспомнил ту нежную добродушную Санае-чан, которая когда-то очень нравилась мне, но у которой теперь имеется русский дружок – бывший аэропортовский фарцовщик Виталий, закономерно превратившийся в бизнесмена, почти или наверняка в того самого «нового русского» - понятие, в общем, звучащее, я заметил, довольно презрительно в устах более или менее нормальных людей… И еще там, рядом с ними, выглядывает на эту сторону ожидающих, не прошедших таможню, стоящих с вещами японцев, американцев, корейцев, русских туристов, выглядывает его помощник, наперсник, его вассал, сухопарый Юрок:

   - Привет, Такаши! – машут они…

     Тащат мои вещи к машине, я даю Санае пакет с подарками для нее и виталлия, и Юре отдельно – разная мелочь и сувениры со станции Уэно, в частности, барабанчики «тайко», «осэмбе» (рисовые лепешки) и брелки с изображением «шинкансена» - поезда-пули.

     В машине Виталия, в его «Тойоте», как всегда дурацкие идиотские песни, которые поются дурным козлетоном и Виталий, который давит на педаль газа почти до отказа, стараясь, видимо, выжать все, что возможно, он к тому же еще радостно подпевает…

     Санае-чан глупенько улыбается, она, кажется, примирилась с этой компанией, с их животной ментальностью, или ей так удобно, и она не обращает внимания, а сама думает о своем?.. или она нашла все-таки, что искала, и это только я ее усложнил для себя, еще тогда, когда учился с ней в одной группе и ей вполне по душе и ее окружение, и этот шумный дурацкий фон, эти пресные вирши и простейшие рифмы, достойные инфузории («стюардесса Жанна… желанна»)  -  я в свое время серьезно изучал феномен рифмы и ритмические вибрации, но… самое странное, что и у меня уже почему-то шевелится и твердеет, все более определяясь и выпрямляясь, некая тайная подлая мысль, имеющая отношение каким-то боком к той самой песенке и к ее недалеким словам, потому что я, видимо, так же, как ее сочинитель, точно также вожделел  и вожделею крепкозадую стюардессу, об этом тоже не следует забывать… Или я все-таки думал о той, которая была рядом и вместе с тем так далеко?.. Интересно, Санае помнит. Как мы когда-то с ней целовались на открытой площадке, под пальмами, в кафе «Бамбу», что в Хараджюку, как нам хотелось тогда, в общем-то, детям, быть похожими чем-то на парижан, и потому мы и вели себя так свободно на людях, и как она при поцелуе смешно и наивно, совсем как птенец, раскрывала зачем-то свой рот?.. Или тот случай – для меня только случай, а для нее малозначимый эпизод?.. теперь у нее этот Виталий, цепкий и хваткий, и такой профессионал во всем, особенно, что касается урвать, ухватить сколько-то денег… и в сексе, наверное, тоже, как механический молот… И какой же я все же ревнивый, - подумал я, - Санае давно уже не моя и, кажется, никогда моей не была, и тем не менее я почему-то завидую этому недалекому парню, который так себя любит и так лихо давит на газ, заставляя сливаться пейзаж, соединяет в сплошную линию пожухлые листья кустов, былинки травы и стебли запыленных лопухов… потому что это уже Россия, и раскинулись до горизонта и дальше до арктических льдов ее пустыри: тут и там груды мусора, хлама, то помойка, то громадная стройка, которую ты видишь уже лет сто, ни к селу ни к городу водонапорная башня, ямы, колдобины, бездонный карьер и все та же дымящаяся труба…


                5



Россия – это гиперборейский размах, это дикое поле, пронзительный ветер, и народы ее – это кочующая орда; это палатки, ларьки и лотки ширпотреба столь любимые здесь во все времена… у которых вечно сбиваются в кучи какие-то охламоны, лахудры и обормоты, это движение как бы куда-то и, вместе с тем, в никуда… неуют, неуклад… здесь всегда будут грязь и бардак… здесь умываются в бардаке и омываются бардаком… И поэтому по большому счету, и еще раз – это пустырь и только, лишь кое-где на недолгое время ухоженный, но необычайно быстро зарастающий лебедой, жгучей крапивой, зонтичным тысячелистником, горькой полынью, подорожником, ковылем… но справедливости ради следует все же отметить, что в тех районах, которые поюжнее и потеплее, среди сорняков может встретиться, одиноко и поэтически возвышаясь, довольно культурный подсолнух… и, конечно, это не касается дикой природы, скажем, сибирских ландшафтов, где у каровых прозрачных озер, на фоне ребристых, кое-где в снежниках, гор, произрастает удивительный по красоте, расстелившийся ровным ковром, дикий лук; на прогретых склонах стелются, густо переплетаясь короткими стеблями, вечнозеленые рододендроны, ниже по течению бурных ручьев в надлежащие сроки украшают себя карминными бусами смородинные кусты, и опять же ближе к вершинам: создает непролазные дебри кедровый стланик, который в недолгий период цветения наполняет весь прилегающий ареал тучами осязаемой пьянящей пыльцы…

    Регулярные командировки, полеты на вертолетах в подобные горные области, тоже в круге моих занятий, где кроме организации сбора папоротников, которые собирают и далее поставляют в Японию (у нашей компании есть такое совместное предприятие), кроме всей этой дурацкой возни с дурацкими бочками, с упаковкой, засолкой и проч., я постоянно наблюдаю упомянутые пейзажи, анализирую подробности, выделяю характеристики и пытаюсь найти наиболее удобные алгоритмы для последующего введения их в программы, и ввожу их как в обычном своем качестве, используя видео и фотографии, так и прибегая к помощи фрактальных построений, создаваемых, например, на основе фрактальных множеств Мандельброта и Жюлиа, которые на определенном этапе представляют собой лишь плоские картины, но уже и как бы топографические карты новой реальности; и затем, используя метод потенциала, приписав каждому множеству уровня определенную высоту, выстраиваю картины трехмерные, представляющие собой уже не окружающие и видимые нами, но внешне почти такие же, и, вместе с тем,  совершенно иные ландшафты…  однако,  самое интересное для меня, как можно было бы уже догадаться, это не только констатация, отражение и создание некой отвлеченной и не очень реальности, но непосредственное соединение, синтез, открытие возможностей сосуществования и возможностей перехода… и как раз, отсюда, наверное, во мне такая тяга к совмещению планов…

   - Ты не обращай внимания, - до меня доносится голос  Виталия, который говорит, кажется, Юре, - этот наш Такаши, он временами как бы не слышит, он у нас такой задумчивый парень, а в остальном он нормальный…

   - Что он сказал? – спросил я, сидящую рядом со мной на заднем сиденье Санае-чан.
   - Я говорю, - говорит Виталий, - что моя «Хонда-Аккорд» была все-таки лучше, чем эта «Тойота-Королла»… Слушай, ты мне не послал?  Помнишь, мы с тобой говорили на эту тему, ты что-то там обещал?
   - Да, помню – я обещал купить тебе подержанную, но хорошую «Хонду-Аккорд», и поновее, чем у тебя когда-то была.
   - Ну и как?! – крикнул Виталий, перебивая музыку.
   - Послал, послал. Недели через две у тебя будет «Хонда»…
   - Ну, скажи не молоток?! – кричит Виталий радостно Юре, - Санае, скажи ему, что он молоток! – и совсем уже рьяно давит на газ. – Такаши, знаешь, что такое молоток?!

   - Ты здесь употребляешь это слово исходя из его созвучия с другим словом, - сказал я, - «молоток – молодец» - значит, ты хотел сказать, что я молодец.
   - Вот именно! – восклицает Виталий, - видишь, Юрик, какие японцы… А Санае тут за два года так изучила русский, что вообще не передать…  Я ей говорю «шустрый» - она продолжает: «как веник», я ей говорю «а» - она говорит «ворона кума», я ей говорю «дерьмо» - она добавляет: «на постном масле», я ей говорю «кто» - она говорит «конь в пальто», я ей говорю «потом» - она говорит «в зад тебе долотом»… Во как – видал? Когда же мы с тобой выучим так японский язык?..

     Юрик – член его шайки, или, как они говорят «шайки-лейки», член его группировки, главный его помощник. Санае, конечно, не знает, что у них имеется настоящий публичный подпольный дом, или, лучше сказать, квартира свиданий для таких же, как я  «кайшаинов» - сотрудников японских компаний, и Виталий гребет валюту лопатой, или «рубит капусту», выражаясь его языком.

     Санае, которая ежедневно трется и крутится у тех же озабоченных личностей, и через которую Виталий, в общем, и получил все конекции, то есть постоянную клиентуру для своих проституток, она не ведает и не в силах, я просто уверен, даже представить такое, весь этот ужас, в котором она пребывает, полагая наивно, что ее суженый просто мелкий предприниматель. А все кайшаины знают и держатся тайны, потом у что кайшаины всегда сохраняют какие-либо секреты, и даже можно сказать, что без секретов кайшаинов вообще не бывает, потому что, если что-либо невзначай разгласил, то считай, что ты уже не в компании, и поэтому даже сами перед собой, даже в подпитии, даже пускай только что вышли из дома свиданий, где были вместе, вдвоем, втроем, вчетвером, кайшаины могут горько посетовать: да, вот так вот, живем, мол, совершенно без женщин, страдаем, можно сказать…

                6


О сохранении секретов компании постоянно печется, постоянно твердит и «шачо» - президет, Фумио Тачибана. «Главное, чтобы при любых условиях и при любых обстоятельствах сохранять секреты компании», - неустанно внушает он всем своим кайшаинам нехитрую мысль.

     Тачибана – вылитый «кабутомуши», рогатый жук, у которого два рога идут снизу вверх и один сверху вниз; его надкрылья, а равно и его круглая морда отполированы, блестят и лоснятся, потому что, скорее всего, обильно натерты каким-то растительным маслом, возможно, оливковым лучших сортов… его мутноватые крылья, долгие и широкие, цвета пергамента, отмяты руками и пятками массажисток, и смочены в соевом соусе, или в отборном вине, и в сакэ – горячем или в холодном, смотря по сезону…  но предварительно, конечно, отмыты («кабутомуши» Тачибана принимает душ откинувшись на дуршлаг)…

     Когда он летает, то солидно гудит и впечатление таково, что в воздухе бомбардировщик, в брюхе которого килотонная бомба, или это груженый транспортный самолет. Тачибана нафарширован суси, удоном, скияки, темпурой, темпанъяки, камамеси, тофу, магуро, эби, кани, раменом, норимаки, харумаки, вантаном, гезой, джинджей, адзуки…  Его квартира, его дупло, набито барахлом до отказа, где личные вещи перепутаны с образцами всевозможных товаров, и с тем, что называется «презентационным фондом»: сувениры, ящики самых различных вин и напитков, блоки дорогих сигарет. У него даже не одно, у него несколько гнезд: кроме Российского, есть еще на Хонсю, есть еще на Хоккайдо, строится и еще кое-где… но об этом последнем особо секретном гнездовье все-таки несколько позже…

    
     Интересно, что если в Японии структура компании внешне похожа на европейскую, когда президент фирмы или важный директор занимают отдельные кабинеты, и внезапное или с трепетом ожидаемое их появление сопровождается у остальных значительно более мелких сотрудников как бы ступором. Когда они подобно долгоносикам, или точильщикам, или лесным клопам поджимают лапки, падают с листьев и замирают, как бы умирают на время, пережидая опасность лежат, маскируясь под листики, веточки и комочки земли, и если к ним обращаются, то дрожат, краснеют, бледнеют и глазки долу, повторяют только. Как заводные, почти бессмысленно  «хай… хай… хай» (да… да… да….), то в России наоборот структура «Ничиро Седзи» построена по сугубо японскому образцу, когда в основной самой большой главной комнате ряды столов (в нашем случае два ряда), по бокам кропотливые сотрудники, а во главе одного из рядов сидит сам как бы демократически настроенный президент, мирно как бы работающий, а на самом деле осуществляющий полный догляд и заставляющий бешено крутиться шарики в голове на манер электромоторчиков, которые еще называют сельсинами…

     И, кстати, у фирмы есть совместное предприятие по производству этих самых сельсинов, используемых в мировом самолетостроении, а также СП по обслуживанию аппаратуры «Санио» и автомобилей «Ниссан» - это кроме папоротников, производства швейных машинок «Ягуар», и подразделений по закупке морепродуктов, газа, угля, нефти, отборного леса, металлов, а также зубоврачебного кабинета, чтобы «шачо-кабутомуши» Тачибана мог бы вовремя и без затрат чинить и натачивать свои терки, а также японского ресторана, расположенного на самом верхнем этаже гостиницы «Интурист», где опять же чаще всех, как посетитель, бывает «кабутомуши», то ли в компании таких же, как он, «бизнесменов» (модель поведения которых никогда не обходится без ресторанов), то ли приползает туда в одиночку, поскольку сам же себе и устроил весь этот шизогорский раишко, создал сам себе среду обитания.

     Рестораном заведует «фукушачо» (заместитель) Кучиро Фукуда, обладающий неимоверным ртом и губами, похожими на пельмени-вантан, на блины, эскалопы, на слоистый Мак-Дональдс, и такую ходячую имитацию блюд он, конечно, развил слишком частым общением с алкоголем, который он хлещет стаканами, и общением с приятным полом, на который он просто обожает навернуть, или вывернуть, накатить свои влажные паучиные хелицеры. И девушки, надо сказать, за деньги сговорчивы необычайно и не особо разборчивы, но и Фукуда, который о своей внешности мнения невысокого, тоже в выборе непритязателен… чего, правда, не скажешь о его секретарше, полненькой и приятной девушке Кате, что сидит в «Ничиро» на той стороне, где и «кабутомуши», которую «фукушачо» выбирал, кажется, на трезвую голову и которую нет-нет да и обвернет путиной (тихо жужжащую Катю), да и обшлепает и оклеит ее своими лепешками «омочи», нет-нет, да и облапит ее педипальпами и завернет ей по первое число с необычайным старанием, и за то «одарит рублем», то есть добавит к зарплате долларов сто – в чем и состоит, видимо, смысл ее работы и назначение…

     Там же, где скучает пухлая добрая Катя, читающая журналы, обычно пустует и место Фукуды, потому что он все же предпочитает чаще бывать в ресторане, там ему больше нравится, и в России ему тоже будто медом намазано, где он, как сыр в масле, как рыба в воде и как птица в небе, где он вообще уже безвылазно двадцать лет, и по-русски давно уже говорит без акцента…

     Другой ряд возглавляет управляющий фирмы, «джомо», Мидзуно, который периодически, разговаривая по телефону ржет и заходится в смехе, как идиот – это его манера, и он думает, что это хорошо, и чем веселее он ржет, тем яснее показывает тому, с кем говорит, на том конце линии, свою независимость, а также и остальным, сидящим в той же комнате, какой он свободный. Он,  безусловно, думает, что он великий бизнесмен, этот, к сожалению, совершенно необразованный, бывший Тачибанов шофер… Его зовут Генджиро, но я думаю, что это не важно, потому что я его отношу просто к отряду щелкунчиков. Конечно, можно было бы уточнить по «Определителю» его семейство и род, но, по-моему, достаточно будет добавить, что он скрытно-наглый расплывчатый тип, и всякий раз, когда он взрывается смехом, подобно тому, как пружиной взмывает над какой-либо поверхностью его прототип - хитрый жук, умеющий неожиданно прыгать, я напрягаюсь, и, кажется, не только я, напрягаются и даже заметно вздрагивают и остальные, то есть, по существу, он мешает нормально работать…

     Рядом с «джомо»-щелкунчиком восседает Наташа. У нее светлый хитин и шелковистые волоски, осиная талия-стигма и крупноватый прибор, предстовляющий собой две приятные полудоли – обтянутый брючками или юбкой, немного отставленный и всегда излучающий ожидание. Она секретарша компании и любовница «джомо», который весьма изучил все ее родинки и щетинки, который, ко всему прочему, по внешним параметрам еще и отменнейший семьянин – иногда компанию посещает его исключительно вежливая жена с двумя милыми ясноглазыми детками, появляются ближе к концу рабочего дня, и после все вместе едут с папой куда-нибудь отдыхать… С Наташей же он, как завзятый разведчик, встречается на конспиративной квартире, которую ему даже не нужно специально снимать, потому что всегда есть свободная, и не одна, благодаря открытому «джомо» совместному предприятию по ремонту квартир…

     В том же ряду помещаюсь и я, и напротив меня Шин Накамура с точно таким же, как у меня, дайна-буком, уткнувшийся, как и я (Такаши Кусано) в кристаллический, голографический, разноцветный дисплей, будто въедливый, суперстарательный, не замечающий ничего вокруг кайшаин… Правда, он иногда отвлекается: нахально строит мне глазки и нарочито поводит по тонким губам нежнорозовым дрожащим своим язычком… Я не знаю, настоящий он гомосек или еще только мечтает (меня это совсем не волнует), но ужимки его именно таковы…


                7


Итак, компания «Ничиро Седзи» официально занимается закупкой сырья, морепродуктов и некой торговлей, но… как однажды заметил президент Тачибана: «Неужели всерьез с Россией можно заниматься торговлей?»… Он это сказал, возможно, в сердцах и то была, может быть, просто реакция на очередной несогласованный и вносящий только сумятицу и беспорядок, к примеру, закон о лицензиях, квотах, об аренде, пошлинах или налогах, и те русские, которые уловили его слова, которые знают язык, поняли их вряд ли буквально, и подумали, скорее всего, что это очередная его неуклюжая шутка… А что могли слышать – бесспорно. Например, тот же Валера, который сидит рядом с президентом и которым Тачибана понукает, как хочет, потому что Валера робкий интеллигент (или таким представляется?), типичный исполнительный «белый воротничок», отлично говорящий на нескольких языках и знающий иероглифику как не каждый японец, а Тачибана по-русски только и может внятно сказать «работать надо хорошо, надо копать глубоко», и еще несколько ломаных слов, фраз, предложений, но, разумеется, все, что рожает «кабутомуши» на любом языке, произносится им, как истина в последней инстанции… И могла слышать, и наверняка слышала, и намотала на какой-то свой ус переводчица Галина анатольевна, энергичная еврейка, которая всем рассказывает, что она турчанка, хотя никто ее о том и не просит, и подозрительно свободно, и много, и нудно разглагольствует, хвастается о своих знакомых из бывшего КГБ, и настоящего ФСБ… И она, и Валера, и другие, знающие японский, или хоть чуть-чуть понимающие, они, конечно, на особой заметке, и с подобными нужно вести себя особенно осторожно (и на то есть даже указание Центра), однако «кабутомуши» считает, что не все общие указания касаются лично его. Он давно уже, столько же, сколько Фукуда, фланирует и живет пространствах двух стран, и в силу узости взгляда, думает, что все изучил, все узнал, что больше ему и не надо. И такой механический путь (назовем его просто суммой случайных накопленных знаний) ему весьма по душе, он же сам когда-то и выбрал его… И отсюда тот вывод, который он сделал из своих поверхностных наблюдений тоже, конечно, понятен, закономерен, а именно, а именно, «кабутомуши» решил, что русская же пословица «пока гром не грянет – мужик не перекрестится» соответствует реальной сути, и поэтому совершенно не стесняется в выражениях, то есть попросту обнаглел - теперь ему черт не брат. К тому же, как добавляет «кабутомуши»: «В России все равно безнадежно отстали»…  И это в то время, когда в Центре Координации Действий, на ежегодных совещаниях для таких же, как он, и для таких же, как я (секции не всегда совпадают) обязательно предупреждают о том, что не только в Японии, но и в других развитых странах (на совещаниях называют в каких) имеются подобные же специальные образования. Чаще всего расположенные в отдаленных областях, например, в пустынях, где занимаются разработками и конструктами структурально весьма близкими нашим…

     И действительно, в России как будто похожего не существует, или, во всяком случае, кажется, нет такого размаха, нет программы поддержанной государством и бюджетом всех ведущих промышленных корпораций, «но, - как продолжают на совещаниях, - используя уже готовые разработки и матричные системы, и залучив необходимых специалистов, любая страна, хотя бы на короткое время, способна выйти на должный уровень».

     Найдено также, и достоверно известно (файл номер такой-то), что именно в шизогорских палестинах, где-то в ближайших пределах, в направлении горных ущелий и снежных пиков сложнейших конфигураций, видных из окон нашей компании – правда, только в хорошую погоду и когда не дымят шизогорские трубы, и когда наступает время иных совпадений: парада планет, великих затмений, аномальной активности солнца, приближений комет, астероидов, и тому подобных явлений… вот именно в этом направлении, в районе сопок Маньчжурии, которые тоже нередко окутаны то ли дымом, то ли туманом, то ли облаками, и отчетливо розовеют разве что на восходе и на закате, и тогда до особо чутких ушей или сенсоров дайна-буков доносятся звуки старинного вальса… где-то там, пока еще недоосознанно, интуитивно, на совершенно незаметных снаружи подземных заводах создается некий глобальный апокалиптический «русский проект», который в один прекрасный момент может, если не поставить под сомнение, если не разрушить (ибо идею разрушить нельзя), но значительно свести на нет усилия по созданию МОДЕЛИ  ВЕКА, способен, во всяком случае, уничтожить ту огромную часть, которую представляет собой ИНФОРМАЦИОННАЯ  СЕТЬ, пусть пустырей, но занимающих немалую часть поанеты и ойкумены, и уже в силу одного этого, согласимся, обладающих фантастическими энергетическими, минеральными, волновыми потенциалами…

     Этот проект, состоящий из аналогий компьютерных вирусов, наделенных возможностями трансфокации, трансплантации, трансмутации и еще великим  количеством «трансов», плюс способностью при помощи компьютерно-лучевых вибрационных струй к воплощению в любой видимой и невидимой реальности в существ пожирающих, уничтожающих все вокруг или только на выбор: животный или растительный мир, или магнитные колебания определенной длины волны… регенерирующих, к тому же, с неотвратимой безудержной силой, выделяющих побочные продукты, ядовитые шлаки – весь этот проект носит название  ПОЛЕТ  САРАНЧИ…

     И с моей точки зрения, да и не только с моей, нет ничего странного в том, что этот интуитивный путь оказался верен, что он совпадает с общим развитием мысли, с доминатами мировых устремлений и логически вполне сочетается с   МОДЕЛЬЮ  ВЕКА, потому что подобное всегда бывает, когда «идея носится в воздухе»…


     Я работаю на своем ноутбуке над введением все новых и новых подробностей, потенциалов, возможных подходов. Анализируя множество данных. Поступающих непосредственно в фирму, и при этом я поглядываю на наших русских сотрудников и у меня все-таки, несмотря на  то, что я отношусь к ним нормально, у меня закрадывается все же мысль посвященного в тайну – неужели, думаю я, они не догадываются, не знают, не понимают (не какие-то там мифические разработки, о которых известно в Центре, любители вальса «На сопках Маньсжурии»), а эти, простые окружающие меня Наташи, Кати, Валеры, Славы, Сережи, неужели они не отдают себе отчета в том, что они, в общем-то, похожи на представителей каких-то отсталых племен?..

     Неужели им невдомек, этим местным шизогорским аборигенам, что времена, в принципе, не меняются и сейчас они в свою очередь заместили тех незадачливых и слишком доверчивых простаков, всяких там средневековых африканцев, индейцев и эскимосов, и точно так же, как те когда-то «тащились», они теперь «тащатся» от побрякушек, желая сразу же приобщиться, приобрести «знаки цивилизации», ту электронную и прочую дрянь и чушь. Что подвозят им купцы подобные Тачибанам, взамен получающие неизмеримо и несравненно более ценное: дорогие меха. Золото и серебро, слоновую кость, необычные ароматные специи, огненные опалы или сапфиры, и изумруды чистой воды, то есть в нашем случае мы подо всем этим подразумеваем только одно  -  ИНФОРМАЦИЮ…

     конечно, на любом, в том числе и на раннем и на среднем этапах развития цивилизации мы можем найти свои неоспоримые преимущества, но в русле всеобщей истории (общепринятой модели развития) сравнение более, чем уместное, потому что отрыв на уровне понимания ситуации именно такой, если не больший… и аборигены, конечно, могут обижаться и апеллировать, скажем. к своей культуре, своим амбициям, своим протяжным и заунывным или наоборот залихватским песням и танцам, к своему тонкому видению, к своим отдельным талантам, но отрыв есть отрыв…

     и в этом смысле получается, что хочу я этого или нет, греет это меня или не слишком, но уже по факту рождения, по принадлежности к данному обществу, я выступаю не на стороне голых аборигенов, прикрытых листьями или шкурами, и расцвеченных перьями, но на стороне по-своему жестоких, по-своему отважных завоевателей-конкистадоров, имеющих доспехи и огнестрельные ружья,  и свою правду истории…

     Поэтому как бы я ни относился к «кабутомуши», к его грубой манере, ужимкам и позам, я вынужден вслед за ним повторить: «неужели можно плодотворно заниматься торговлей с безалаберной и неадекватной страной, и неужели этим серьезно занимаются в «Ничиро Седзи», если отлично известно, что компания уже который год терпит только убытки, но продолжает и продолжает развивать отношения, и даже наращивает потенциал?»…

     Причем, как и в том случае с «кабутомуши», это никакой не вопрос , но самое настоящее утверждение, потому что ответ уже известен давно, и ни мне, ни остальным посвященным, вовсе ни к чему объяснять, как Империя, обладающая несомненной способностью к расширению, центробежной расширительной силой, для которой характерны слова и сочетания «экспансия», «доминирование», «закрытый менталитет», наличие «высоких технологий», наличие «высшей идеи», как такое общество не могло не придти к тому, что мы здесь условно пока называем МОДЕЛЬЮ  ВЕКА, - которая есть не что иное, как продолжение всех вышеперечисленных характеристик, и по существу движение опять же к той же имперской идее, несомненное реальное воплощение, но уже в новом качестве, в результате перехода цивилизации в новую фазу, как результат перехода в новую фазу, исходя из перехода в новую фазу…

               
                8


Нигде, однако, эта идея ясно не формулировалась, не разъяснялась и уж, тем более, не объявлялась, и я уверен, что даже многие из тех, кто с нею соприкасался и до сих под связан, далеко не все понимают ее цели и положения, не отдают себе полный отчет о всей ее грандиозности, и я сам вошел, только   в о ш е л  совершенно недавно, хотя… если вспомнить, то еще в раннем детстве, когда я впервые узнал компьютер и стал совершать манипуляции с ним, и в университете, где я изучал как будто бы только русский язык, но у нас был компьютерный курс по семиотике, и, в частности, лингвистический анализ подсознательного в сложнейших стихотворениях и поэмах Велемира Хлебникова, где модели нам помогал выстраивать улыбчивый Камеяма, тоже любитель отменного виски и пива (как и упомянутый уже мною Такуя Хара), они там все не гнушались и даже имели пристрастие, так что в коридорах всегда валялись пустые бутылки… и далее, когда я поступил на работу непосредственно в фирму… у меня не раз случались поводы насторожиться и глубоко призадуматься, когда я вдруг удивительно близко начинал видеть и различать, и еще более – чувствовать за экраном дисплея, будто сквозь толщу океанской воды, ту огромную и невидимую часть айсберга-мироздания… тот особенный, мощный, опасный по –своему и непредсказуемый контур, о который можно разбиться, который можно изучать, рядом с ним погружаясь, и который может внезапно перевернувшись заместить собой контур видимый нами сейчас, когда мы скользим по поверхности, одни безмятежно (я имею в виду незнающих и непосвященных), другие, подобно мореходам имеющим опыт, с осторожностью, знанием и уважением – как будто бы точно также различающие по существу лишь все тот же графический, доступный зрению контур, гениально отражающий смертельный солнечный свет и пропускающий целительный лунный, но при этом никогда не забывающие, подобно тебе о глубинах… то ли когда ты находишься в зеркальном здании в Синджюку, что соседствует с небоскребами компаний «Номура», «КДД», «Ясуда», «Сумитомо», с «Токио Хилтон», «Кейо Плаза отель», с муниципальным двуглавым билдингом в сто этажей, который можно было бы вполне посвятить, если бы то был христианский храм, апостолам Петру и Павлу… то ли когда ты находишься в запредельных травяных джунглях, среди виртуальных ландшафтов, где господствуют буйные нравы и непредсказуемый ветер… или, когда ты несешься в переполненном вагоне подземки со станции Шинкоенжи, уже заранее зная, что через одну остановку, через Хигашикоенджи, войдет  ОНА,  та, которую, как тебе кажется, ты так хорошо понимаешь, но с которой никогда еще не обмолвился ни одним словом, и которую всегда с замиранием сердца ждешь… когда ты несешься в переполненном вагоне подземки… вот яркий свет, станция, вот объявление остановки: «Шиннакано… Шиннакано»… и вот она стоит среди ожидающих… и всегда это именно твой вагон, именно твоя дверь… небольшая заминка, вышли-зашли, еще немного…
и вы прижаты друг к другу…


     Я хорошо помню тот день, когда я совершил свой первый близкий контакт с виртуальной идеей… когда мне удалось разгадать не один, но сразу несколько секретный ключей, когда используя фиксатор сознания и сам став частицей фрактального мира, я впервые испытал погружение… когда радость оттого. Что ты видишь, мешается с чувством ощущения бездны…


     когда я отчетливо понял, что стояло за всеми теми намеками и полунамеками в моделях профессора Камеямы, которые мы строили на основе различных структур, в том числе известного мыслителя и стихотворца, создателя целой школы неологизма… и что стояло за темой победных реляций, когда приходило поздравление из Центра Координации Действий, и мы, сотрудники (кайшаины), собравшись в главной рабочей комнате, в офисе, по периметру, насколько позволяли столы и копировальные автоматы, и полки с документацией, образовав таким образом подобие круга, и заслушав довольно косноязычное сообщение, поскольку выступали, как всегда, то ли сам Тачибана, то ли управляющий-заместитель Мидзуно, мы, воздав свои руки кверху, самозабвенно кричали «Бандзай! Бандзай! Бандзай!». И русские сотрудники фирмы тоже при этом как-нибудь выражали свою солидарность, улыбками или аплодисментами, но до них, конечно, тем более вряд ли доходил скрытый смысл происходящего действа, и вовсе не оттого, что знают или не знают японский язык… например, Ярин Валера не только говорит быстро, красиво, свободно, но и пишет получше многих полуграмотных шачо, фукушачо, бучо да качо, но как догадаешься, если в сообщениях говорится примерно следующее: «руководство пришло к выводу, что наша работа и наше направление перспективно, что особенно отличились сотрудники Юрика Киношита, Санае Окуда, Шин Накамура, Такаши Кусано – информационный отдел»…


     Было свежее утро. На улицах города лужи отблескивали то сталью, то мельхиором, то серебром – или начищенным, или покрывшимся бархатистым черного цвета окислом  А3О4, если в последнем случае еще находились в глубокой прохладной тени… Из окон компании, кроме привычных углов и граней кварталов, был виден и знаменитый по мировой прессе и бесчисленным телепрограммам, наводящий ужас на обывателей, Шизогорский овраг – результат закономерно случившейся катастрофы, образовавшийся чуть ли не в одночасье на месте проспекта имени вымершего и плохо изученного эндемика региональной фауны, Муравьева-Амурского… Этот овраг, впадающий в Пацифический океан, результат своеобразного симбиоза: игры природы и прагматической глупости – бездонный, связанный с бесконечностью, со своим внутренним климатом, как женское лоно, с протекающей, скачущей по неровностям, выступам, виртуозной циклически бурной рекой… призывно развернутый зев, заросший гигантскими травами, благоухающий привнесенной (в основном перелетными птицами) тропической флорой, где местами среди палеозойских болот, среди плаунов и хвощей, мерцают щетинками золотистые сонмища трилобитов и мутируют изумрудные вдумчивые стегоцефалы…

     В отдалении розовели сопки Маньчжурии. Их склоны, почти сплошь до округлых вершин покрывали алые маки и, согласно программе, начинали уже пламенеть, начинали играть в лучах восходящего солнца… отражаясь в продольных и поперечных извивах, среди всевозможных метафизических линий и призматических преломлений, обозначивших как бы застывшие свето-электро-магнитные колебания, как сейсмограммы, кардиограммы, или иные по характеру типы вибраций… как, например, горы Дьяу – ментальные сущности, чистое ментальное сознание, ментальные небеса…



    В заграничном представительстве «Ничиро Седзи», помимо рабочих, а также подсобных комнат, столовой и кухни, имеется еще и так называемая «комната члена компании», которая есть не что иное, как кабинет президента. Как уже сказано, «кабутомуши» Тачибана предпочитает большей частью трудиться, или делать вид, что трудится, среди сотрудников за своим рабочим столом, заставляя тем самым крутиться «сельсины», осуществляя общий контроль, но возникают, разумеется, ситуации, когда кабинет просто необходим: там он отдыхает душой среди своих любимых аквариумов с разными рыбами, оттуда он звонит на кухню компании, говорит односложное «Чаю», и появляется официантка Златка блестящая, у которой покровы искрятся, переливаются и обтягивают настолько, что выделяют не только ее вертлуги, которые вращаются, как тяжелые маховики и необычайно развитую подбрюшную часть с будто бы автономным и живущим собственной жизнью, не опадающим из-за плотного сжатия, сочным, сочащимся раздвоением, то есть не только ее генитальные складки, но даже поры и волоски… и ничто не мешает во время подачи чая, созерцая все это сокровище, эту шкатулку с призывно гремящим внутри монпансье, предаваться мечтаниям, может быть, ностальгии, строить планы интересных экскурсий, с обязательным посещением экспозиций многочисленных залов, украшенных орнаментом и лепниной, и, конечно, сырого подвала… или планы интимного ужина, где кульминацией перфоманса должно  явиться «асари» - отлов, и затем расщепление свежей ракушки, под аккомпанемент упругих мелодий и, заходящихся в ритмах жгучего танца фламенко, стучащих одна о другую звонкими створками, перламутровых кастаньет.

     Кроме того, в «комнате члена компании» (которая названа так, конечно, из соображений лицемерного, показного демократизма) осуществляются особо важные встречи, переговоры, закрытые собрания, словом, вершатся эксклюзивные акции… поэтому я был несколько озадачен, когда «кабутомуши» именно там выдал мне пару дискет, которые предварительно он достал из особого отделения сейфа и за которые я должен был расписаться в специальном журнале.

     Он не говорил мне о необычайной важности или какой-либо конфиденциальности. Он лишь указал координаты, разрезы, позиции и номера, где я должен был произвести необходимые операции, в надежде, конечно, на то, что я, как старательный, исполнительный и покорный сотрудник не проявлю излишнего любопытства… но я слишком быстро справился с тем заданием, и решил все-таки посмотреть на картину в целом, хотя бы даже в плане общего содержания, думалось «только взгляну, и сразу обратно, а если и углублюсь, то на самую малость»…

     Оказалось, что и режим «дайрекшен», и остальные режимы были очень сильрно защищены, но я тогда начал с предположения, что те файлы, куда я уже получил доступ, куда мне открыл путь Тачибана, их замки были построены по аналогичному принципу… и вот, протрудившись чуть ли не ночь и забыв обо всем, даже о том, зачем, почему, для чего я затеял движение в сторону, я вышел на длинные серии цифр, которые мне показались вначале набором незначащих сочетаний… и еще несколько точечных выпадов и шагов, и передо мной замелькало сокращенное слово  «РАПЮ»… я почувствовал неотвратимое ледяное дыхание, перистальтику и почти полную парализацию мышц, я был весь – дрожание протоплазмы, будто вылили на меня  ушат холодной воды, бочку воды, нескончаемый водопад холодной воды… я внезапно был подхвачен и унесен ураганом, летел, совершая кульбиты, и с размаху упал в теплые воды, кишащие всякими тварями, все тело горело, выплывал задыхаясь, плыл, отплевываясь и отхаркиваясь, будто с жуткого перепоя, после каких-нибудь ординарных кайшаиновских посиделок, когда неизвестно сколько выпито пива, виски, сакэ… - я очутился в болотах, где целый час, а если точнее: 1 час, 12 мин. и 9 сек, болтался среди кувшинок, лотосов, виктории-регии, путался в зарослях мангров, потом камыша, потом тростника и бамбука, взбирался на кручи (щурясь от солнца), пробирался сквозь джунгли, был укушен змеей, прежде, чем я увидел…


                9


Если бы я, Такаши Кусано, рядовой кайшаин, сотрудник компании «Ничиро седзи», что каждый раз, поутру, вливаясь в подземный поток, мчится в переполненном вагоне подземки, но при том что-то себе, о себе, что там думает и надеется, и мечтает, размышляет о муравьиности жизни на пути в муравьиный, зеркальный свой небоскреб… если бы я решился однажды обозначить то, что увидел, посредством, например, музыкального ряда, в котором, признаюсь, не слишком силен, но в музыке определенно нуждаюсь, то, пожалуй, для иллюстрации использовал бы фрагменты из сочинений Густава Малера или взял бы почти целиком третью часть, фа мажор, из симфонии №3 композитора Брамса – во всяком случае, это первое, что приходит на ум и что можно легко найти в любой фонотеке.

     Если же обозначить простыми словами, что, как понимаем, всегда тоже довольно условно и требует каких-то иных дополнений и иллюстраций, и, опять же, вербальных расширенных толкований и пояснений, то я увидел ни больше ни меньше  ЛЕТАЮЩИЙ  ОСТРОВ, парящий сквозь времена и пространства, подчиняясь или не совсем подчиняясь, или вовсе не подчиняясь неуловимой программе, состоящей из серии непредсказуемых цифровых сочетаний, то линейного вида (в зависимости оттого, как и откуда, и с какой стороны посмотреть), то спиральной конфигурации, причем одновременно напоминающей, как ни странно – правда, я лично, не вижу в том ничего странного – внешне ту мою разработку, которая касается «вращения половин», потому что все, что связано с лоном и непосредственным окружением женского лона, все эти выпуклости, раздвоения, растроения, амбулакральные выдвижения и шелковистые обрамления, зовущие углубиться «хоть на самую малость», - все это предполагает контакт с иными мирами, означает каждый раз новое путешествие, начало нового круга. Обладание или потерю…

     то есть, ухватившись за особь взглядом (как еще говорят «поедая глазами»), или даже познакомившись с ней, вы можете общаться и входить в нее мысленно и физически, радоваться, дурачиться и веселиться, и безудержно открываться ей в сокровенном, посвящать в свои планы, приглашать в кафе «Бамбу», или в ботанический сад, где уже зацветает миндаль, потому что развивается месяц февраль, солнце за дымкой, но с каждым днем пробивается ярче, ясней, и на него первыми реагируют почему-то цветы – появляются раньше, чем листья – создают впечатление, будто на небесной древесной коре, на ее космической полусфере образованной из ветвей, одна за одной распускаются новые звезды… и рядом роща других, необычных и непривычных, так поразивших своей изломанной линией – розоватые, обнаженные, не прикрытые даже корой – ДЕРЕВЬЯ СКОЛЬЗЯЩЕЙ ОБЕЗЬЯНЫ – такое у них название, по-моему, тонкое и поэтичное…

     Вы можете обнимать ее плечи и руки, и шею, и ее прохладные стройные ноги, похожие на ветви тех же гладких деревьев, и обнимать ее тело, пропитанный земляничными соками ствол, вы можете приглашать ее на Хаконе и в Камакуру, где начало маршрута, чтобы ползать вместе, перебирая тонкими лапками, у подножия гигантского Будды и, забираясь, как и другие, в него, оставить в его внутренних бронзовых складках и щелях на память монетки… и жить счастливейших несколько дней в гостинице-рекане на острове Эносима, там же, рядом с Камакурой, соединенном с берегом километровой перемычкой-шоссе… на острове слишком похожем на тот, иногда возникающий, виртуальный… слушать биение сердца и мелодичных пульсаций… но стоит его (остров, контакт) упустить, чуть больше довериться или расслабиться, или открыться и… как говорят – ищи ветра в поле… Один раз поскользнуться, всего быть может один только раз с голых веток не прикрытых корой…

     Что же до сокращения слова «РАПЮ», то это, конечно, РАПЮТА (Рапюта – Лапута, с учетом японского произношения, - прим. авт.), о чем я догадался практически сразу, когда еще находился в режиме «тумана», и окончательно убедился, когда он стал разворачиваться и проявляться передо мной… когда я сумел, зависнув и совершив маневры, справившись с боковым ветром, на него, наконец, опуститься и стал разгуливать запросто по его улицам и площадям, любуясь архитектурой, скверами, фонтанами и садами, регулярными и нерегулярными парками, и совершенно девственными лесами, где над общим пологом возвышаются упрямые лохматые головы манцеиловых пальм, как у подростков-акселератов… или удивляясь зарослям похожих на секвойи неких невиданных раньше сосновых, воссоздающих мини-города и мини-поселки, муравейники, термитники и птичьи гнезда для того, чтобы в них селились существа, необходимые тем растениям для их нормального и неопасного метаболизма, иначе говоря, обмена веществ… или вздрагивая от внезапного появления девятихвостых лисиц, убегающих всегда очень солидно и плавно, распушив по ветру хвосты… или тут же натыкаясь на черепах, играющих на свирелях… или заходя в магазины, пробуя, например, для сравнения рапутянское пиво, разменяв предварительно японские иены на рапютянские иены, которые в небольшом количестве невозбраняется брать с собой, как, впрочем, любые деньги любых стран и эпох – их там меняют просто из интереса. Конвертировать же на Рапюте можно действительно что-нибудь ценное: электрический разряд, сексуальную энергию, потенциальную энергию, то есть какую-либо «возможность», программный продукт… но я вовсе не собираюсь вдаваться здесь в тонкости, впадать в подробные описания или исследовать насколько виртуально существующий остров согласуется с тем, который описан, и довольно подробно, в классической литературе, имеются даже рисунки – могу все же заметить, как очевидец, что весьма согласуется, и чем-то и где-то они даже сливаются, но дело не в этом. Не в этом.

     И даже не в том, что уже давным-давно идет захват пространств виртуальной реальности, территорий более обширных, чем весь видимый и представляемый мир, и что с японской стороны называется, или может быть названо   м о д е л ь ю   в е к а  - с достаточной степенью приближения, а то и вовсе безотносительно, подобно, например, одной программе, предвестнице  и н т е р н е т а, которая была названа  о у к  (англ. «дуб») лишь потому, что программист постоянно наблюдал растущий за его окнами дуб…

     И дело не в том, что эта еще пока своеобразная война умов, как ни печально, как ни ужасно и стыдно, но как это почему-то всегда бывает в истории, грозит со временем перерасти в войну миров…

     И опять же не о трагических предпосылках здесь речь – разве они нужны кому-то в обыденной повседневности? Разве много таких, что серьезно думают и готовятся, подобно библейскому Ною, к наводнениям, землетрясениям, тайфунам и извержениям, да и не обязательно к катастрофам, но к обычному закономерному переходу в другое качество жизни?..

     Попробуем разобраться.


                10


Выполняя задания, которые мне давал президент, я заметил, что они по-прежнему из все той же области, той же микроструктуры и среды обитания, к которой он предрасположен и к которой он так попривык, но только теперь не на уровне Шизогорска, не на Хонсю и Хоккайдо, а на другом, обозначенном через «РАПЮ», более динамичном. Воображаемом, но при том и вполне воплощенном: конвертация денег или коныертация в деньги, попытка преодолеть установленный максимальный магнитный рапютянский эквивалент, то есть маневры с налогами… плотские удовольствия, забивание барахлом той же, или, во всяком случае, очень похожей полости, или норы… - переливание из пустого в порожнее, где и он, и такие, как он, продолжают быть функционально практически тем же, и такое представление о реальности, где идет развитие и утверждение присущей позиции или позиций, доведенных разве что до гротеска и до абсурда, где ни сомнения, ни робких попыток, ни духовных мучений, но лишь продолжение, и весь процесс напоминает включенный мотор, что крутит, мотает, смазывает, сопротивляет, откачивает, накачивает, нагревает и охлаждает, гонит чего-то по трубам и проводам, я привожу к общему знаменателю и называю Тачи-Мидзу- Фуку  и  -Нака-морфной…

     где первый уже не просто весьма неприятное существо, очень похожее на мутноглазого динозавра или питона, например, в лифте, когда находишься рядом и кажется, что от бородавчатой мерзкой кожи так и веет чем-то змеиным, но в иной, виртуальной среде, он то великий пробразованный тренированный балерун, то он потрясает громкими звуками воздух и вышибает слезу в театре «Ла-Скала», то он известный телевизионный болтун, то он премьер-министр страны (разумеется, не попавшийся при получении взятки, а непопавшийся при получении взятки), то он чемпион мира по шахматам, то до безумия разжиревший, но по-своему популярный герой борьбы «сумо», то звезда мирового кино – улыбается нам с рекламных щитов, призывая курить «Майлд Севен» или свой же любимый «Данхилл», звонить за границу по КДД, пить пиво «Саппоро» или «Асахи», и хранить деньги в банке «Мицуи»…

    где второй тоже не отстает – подрастает сантиметров на двадцать, и еще кое-что себе удлиняет сантиметров на десять, и красавец, к тому же, сделался записной, будто Амур, будто Зефир, или какой-нибудь большеглазый романтический герой комиксов для тинейджиров, что так настырно таращатся или радостно ухмыляются, или так грозно и ярко гневятся с обложек на журнально-газетных развалах, которые видишь (цепляешь глазом), когда входишь в подземку на своей родимой Шинкоенджи, там, где слева начинается шопинг-центр, а справа блестит металлом и стеклами недавно отстроенный банк «Мицубиси» (точнее его отделение, «бранч»), или на выходе, на платформе в Синджюку, чтобы дальше отправиться сплошными туннельными переходами, в которых иногда замечаешь жалких бездомных, которые спят, подложив под голову и под себя, будто подушки или матрасы, те же толстые комиксы, на которых кувыркается и представляется воплощенный Мидзуно…

     И апартаменты он тоже устраивает или устроил, подражая патрону, на манер Медичей или Дожей, и потому, в частности и вообще, Рапюта походит и на Флоренцию с ее витой мавританской готикой, и на Венецию с ее игрой света, ее бликами и рефлексами, ее кракелюрами, со всем ее содержимым, даже, можно сказать, что там есть и то и другое, и еще, например, Барселона с приморскими ресторанами и кварталами Гауди, куда так мечтают съездить хоть раз работящие японские тетки, и куда так любят ездить и часто ездят за счет своих фирм «шачо, бучо, да качо», как бы по поводу продвижения национальных товаров, а в основном, или в значительной мере, лишь, чтобы развеяться и поразвлечься… Есть пейзажи, почти что швейцарские, а также собственные неповторимые, но очень похожие, тем не менее, на привычные и родные – например, на озеро Хаконэ и его окружение…

     третий же предстает когда в образе козлоногого Пана, пьянчуги Бахуса или Вакха, а то быка-Минотавра – губастый и страшный, отнюдь невысокого мнения о себе, но при всем при том все равно, как и положено  закоренелому и отпетому кайшаину, по-прежнему очень довольный собой. На Рапюте у него уже не бутылки, не ящики, не магазины, не алкогольное производство, но озера и реки, и родники, гейзеры, лужи вина и других крепких напитков – он их чует и различает на расстоянии. Он обзавелся уже не гаремом, но стадами девчонок, которых гоняет без устали по степям и саваннам, днем и ночью он в постоянном экстазе. Он пропитан, как губка. Он насыщен, как облако, что вот-вот разразится репродуктивным дождем… У него в носу золотое кольцо, что сверкает на солнце, играет при звездах и под луной – привлекает доверчивых дурр, всяких там винторогих, полосатых, пятнистых парнокопытных и непарнокопытных, вплоть до гривастых и неказистых, чудесных своей бородатостью гну…

     Надо сказать, что не только мне, но иногда и другим: Санае-чан, Юрике Киношита, Накамуре выдавали дискеты. Но если санае-чан или Юрика Киношита выполняли, что надо и все, не слишком вдаваясь в подробности, то Шин Накамура преображался…

     Конечно, когда он выходил из «комнаты члена компании» и садился на свое место, он делал вид, что ему все надоело и он даже пришептывал «цукарета нэ-э» (ох, как устал), но я видел, как он вожделел, забывался и, каждый раз погружаясь в модель, становился внешне кем-то другим, его изящные линии становились еще нежнее и тоньше… нет-нет, да и высунет язычок, тонкий свой хоботок, мечтающий о цветочном нектаре, проведет языком по губам, поглядит на меня взглядом манящей нимфы или надменной гейши, и… снова русалкой уходит в воды как бы иного пространства, и, если и пялит тогда свои фасеточные глаза, то в них уже трудно или невозможно уловить выражение.

     И, конечно, на кристальном дисплее нет образа луноликой, нет декораций веселохых шанхайских кварталов, нет никакого импульсивного накамуры, а только ряды и колонки цифр, таблицы и графики: количество комплектующих для швейных машин, заказы на электробритвы фирмы «Санио», даты прихода контейнеров с запчастями из портов Йокогамы, Нагоя, Ниигаты в порты Ванино, Находка, Владивосток… но, тем не менее, в тот же момент идет усиленный, даже с оттенком нервности поиск (или, может быть, этот процесс он тоже имеет в виду, когда говорит «цукарета н-э»?)… подбирается, например, размер бюста, который пришелся бы в самый раз, и поскольку он волен сам его выбирать, то и выбор у него слишком обширный, он теряется, будто девушка в парфюмерном отделе от обилия видов, и форм, и цвета флаконов и пузырьков, как привычных, известных, традиционных, так и новых, новейших, подкрепленных рекламой, экзотических образцов, когда от пряных, увлажняющих, липких, иногда слишком резких, проникающих в альвеолы, потрясающих митохондрии, иногда же, наоборот, иссушающих эпителий, почти неуловимых, увлекающих запахов кружится голова и разбегается и теряется взгляд… запахов, создающих ощущение путешествия: восходы-закаты, детство, иные страны и Млечный Путь, или ощущение будто молящихся в синтоистском храме самозабвенно поющих вибрирующих цикад…

     Или теряется там, где продают бижутерию, колечки, цепочки разнообразнейших отблесков и очертаний. По большому счету такой возбужденной открытой девочке не мешало бы и маленький камешек в ушко, и браслет на узкую кисть, и, само собой, ожерелье на шею – розоватые жемчуга, и, может быть, еще огромную черную ту (именно ту), или вон ту золотистую желтую немыслимую жемчужину на тонкий пальчик, или бриллиант, или бриллиантик, или огнеподобный опал… и так бродит и бродит, как заведенная, по отделам, как по клавиатуре, где-нибудь
в «Даймару», «Ханкю», «Исетане», «Кейо», «Комацу», «Мацуя», «Маруй» (и снова по кругу), еще раз «Маруй», «Мацудзакая», «Сого», «Принтампс», «Такашимая», «Тобу», «Токю», или  в универмаге «Люмин»… А есть еще отделы юбок и блузок, есть отделы бесчисленных зонтиков и кошельков, есть еще головные и носовые платки от «Кендзо», «Ханае Мори», «Валентино», «Версаче» и так далее, и так далее… и. таким образом, движется по разделам накамура-он /накамура-она, перебирает множество вариантов: иногда размер мыслится аккуратный, чтобы помещался в грубоватую, узловатую, как у мужлана-Фукуды, ладонь, а иногда хочется, чтобы она была возведенной в третью или четвертую. Или пятую степень, чтобы самой себя стимулировать видом и шоколадным соском, который даже самой/самому приятно облобызать – достаточно немного изящно прогнуться, захватить и приподнять увесистые шары («ойши»? – вкусно?). И с такими объемами, разработав себе такие размеры, можно выставить кандидатуру на конкурс «Мисс Грудь»… - я иногда замечаю, что когда Накамура особенно увлекается, то, как велосипедист, елозит, сучит ногами… Но если вернуться к соскам, какими они могут быть? Такими, как спелые вишни или иные плоды, или ягоды, или, как снежная шапка на вершине весной, занимающая чуть ли не треть? и только подобного вида расползающихся сосков сотни и тысячи… и потом, если он еще вкупе похож на цветок, возьмем для примера ромашки, камелии, азалии, глицинии, гортензии, розы, ирисы и эпифитные орхидеи… только представить себе благоухающую грудь-орхидею с ярко выраженным, вывернутым, ослепительным, жарким радужным лепестком… И потом форма. Иногда замечательны чуть провисшие, что, разумеется, лучше сочетаются интеллектом, чем накаченные, будто футбольные пупыри, которые того и гляди лопнут по швам, к которым подходят потные майки и выпученные глаза. К провисшей – наоборот, веки приспущенные, и не слишком густые ресницы, и рука, скромно держащая левую или правую, как бы чашку из дорогого фарфора или стекла Мурано, или редкий тропический плод, подсознательное желание ее все-таки приподнять хоть немного, т.е. перманентно выказывая некий комплекс, и отсюда искренность, доброта, тень и прохлада… или совсем маленькая – лукавый прищур и улыбка, а бывает излишняя строгость и самомнение, а если рот приоткрыт, то лучше подходит припухлый детски-ранимый, пронзительно-чувственный незащищенный сосок… - Можно себе представить, сколько практически неразрешимых проблем у Накамуры, как он занят целыми днями в компании? Когда, казалось бы, перед ним на дисплее только голографически-выпуклые объемные ряды и столбики цифр, диаграммы, графики и таблицы, эллипсы, интегралы, биномы, факториалы, будто бы только количества проданных или непроданных автомобилей «нисан», или каких-нибудь электронных штучек «Санио», а на деле сто видов горы, то есть той же груди, веснушки, родинки, рябинки тела, образующие созвездия, нежный локон и его сочетания с утонченными завитками ушей, развороты бедер, развал ягодиц, выбор растительности для лобка и реакция, тест, на природный или искусственный ветер, проникающий в генитальные сферы и гуляющий там среди холмов и обрывов, приносящий ритмичные звуки и запахи моря, увлажненной прибрежной пленки песка, и медовые ароматы каких-то каких-то стелющихся по склонам и распадкам цветов… перед ним котлованы, воронки, колодцы пупков, завязанных и эдак и так, густеют в подмышечной впадине буйные травы, или, как в случае с Санае-чан, они прострижены и пробриты, и протерты дезодорантом – хоть катись по ним, как по скользкому желобу, и совершай пируэты на играющем светом и тенями льду… Обводы, зализы, упругие складки, не говоря о жарких пещерных глубинах, что ведут в бесконечность, где среди сталагмитов, в одном из гротов и ответвлений, в застоявшейся, мутной от извести, луже, под сводами истекающих сталактитов, еще шевелится безнадежно усталый сперматозоид, оставшийся здесь со вчерашнего, такой живучий попался, заблудившийся или сошедший с дистанции, напоминающий собой рыбу, выбитую прибоем, лежащую лунной ночью на берегу…

    Как-то раз, когда Накамура ушел на обед, я, пожалуй, из спортивного интереса хотел было что-то такое сделать, сам не знаю чего: может быть я хотел взглянуть, убедиться, убедить себя в чем-то, может быть, я хотел сделать «даббинг» с его дискет, переписать, чтобы потом, спокойно уединившись, анализировать, думать, но Накамура неожиданно появился, вырос у меня за спиной. Он лучился улыбкой, он дышал мне в затылок. Я же был так напуган, что не отпрянул, наоборот, искоса глядя, как можно естественнее улыбнулся ему:

   - Просто… просто хотел посмотреть твой ноутбук… Я думаю мне тоже стоит потом заказать с таким же траком и сенсором, и… «винчестером»…  Я думаю, у меня разъюстировка головок… Я думал, может быть, твою дискету попробовать прокатать на моем… Мой, кажется, плохо читает с чужих…
   - Ты ничего не трогал?
   - Нет, ничего… честно говоря, не успел.
   - Не надо трогать, Такаши, потому что я тебе признаюсь и так, если тебе интересно, о чем я думаю, чем я занят на самом деле, - шепнул он мне в ухо, - это серьезная информация… Слушай, нам надо встретиться как-нибудь вечерком…

     Ты не представляешь, Такаши, как одиноко становится иногда и какое наплывает желание прикоснуться, лишь прикоснуться к предмету страстей… и потом раствориться в любви и заботах о нем… Я встречаюсь с одной, но мне с ней до отупения скучно. Она говорит: «Хочешь, я тебе постираю?», а мне нравится самому, и еще гладить, готовить еду… Какой у меня получается «рамен» - ты не поверишь, просто пальчики оближешь! Какие я умею крутить «норимаки», или как я умею мелко-мелко резать капусту, потом делаю отбивную, потом панирую, и на все на это соус «усташа» - получается такое «тонкацу», что ты прилипнешь и больше уже никуда не уйдешь, а хочешь, я тебе в чарку даже саке подолью?.. К той же, другой, ну с которой мы как бы дружим, у меня к ней только один интерес – она меня учит вязать… Давай я свяжу тебе свитер, Такаши? Только приходи вечером, мы снимем мерку. У тебя такой приятный запах волос…

     Понимаешь, слушай внимательно и отнесись правильно и серьезно… Понимаешь, у меня есть мечта. Я хочу… Я мечтаю сделаться яйцекладущим… Это не странно звучит? Мне лично, кажется, нет. Ты же не можешь не согласиться, что это просто неописуемо, когда внутри тебя зреет, колышется, возникает яйцо, созревает активная сила, образуется новая жизнь, а то и несколько жизней, когда распирает и раздувает живот, на котором явственно день ото дня проявляются вены и капилляры, ветвистые реки, пейзажная яшма, переплетения неразрывной космической сети… Тяжесть переполняет тебя, перемещается ниже и ниже… И, наконец, становится невозможно, мучительно. Больно, но и вместе с тем. я почему-то думаю, я даже уверен, что это тягучее напоминает, чем-то похоже, на рассеченный оргазм… Ты неосознанно, а потом и осознанно тужишься, тужишься… И вот оно, кажется, да – отошло и проходит, проходит, и нельзя давать ему разогнаться, ты в последний момент стараешься удержать, но куда там… чпок, чпок!..

     Я их выкладываю одно за одним. То рядами, то горкой, то концентрирую их кругами. Я их грею в ладонях, я трепещу, я волнуюсь, я не знаю, что же мне еще предпринять? И вдруг я срываюсь и убегаю, только пятки сверкнули, я стрелой улетаю в заросли буша, или иначе, окрестных кустов, и когда возвращаюсь, то в руках у меня, и за пазухой, и в зубах, и в карманах прелые листья, - в общем, веду я себя, как типичнейший сорный кур… Конечно, мне еще предстоит ужасно много работы, ноя уже близок к открытию и подготовил проект, по которому должен двинуть отсюда подальше, где я бы мог бы в свое удовольствие не умозрительно, не отвлеченно – воочию наблюдать сорных кур, а также ехидн, и еще… утконосов. И ты знаешь, Такаши, - он усмехнулся, - я бы, наверное, согласился стать утконосом, ведь они тоже яйцекладущие, быть точно таким же смешным, волосатым, и также шлепая клювом, своими пластинками, жмурится от удовольствия, надкусывая и поедая улиток, тем более мне, как японцу, к улиткам не привыкать… Но только пусть и остальные будут тогда утконосами, или хотя бы один кто-нибудь, кто-нибудь…


                11


Между прочим, было несколько способов достижения той реальности, которую принято называть виртуальной. (Но прежде все-таки в скобках замечу, что я не мало думал о том, как она соотносится с так называемым «нашим пространством»… и начиналось это или от самого дома, потому что дома свои дела и порядки, и не всегда бывает возможность, или, что значительно чаще, в том предпоследнем вагоне «сабвея», линии Маруноучи, и далее, согласуясь с ритмом движений, множества лиц и пятен рекламы, качаний и перестуков, и мелодических объявлений, плюс подвигая свой опыт потусторонних общений, размышляя о единстве пространства, о различных его составляющих и как они обращаются (или как мы обращаемся) в эфемерном мире линий. Конструкций, плоскостей и созданий, сообщаясь постольку, поскольку)… Чтобы соприкоснуться с эфемеридой, можно было использовать, например, уже готовые файлы, то есть чужие, или «секретные», но понятно, что такой путь – ненадежный, несовершенный – ставит в зависимость от других, и временами, если нет на то разрешения, напоминает собой воровство, когда посредством чужого кода проникаешь в не тобой составленный счет… Во-вторых, метод проб и ошибок, где удача, как шарик «пачинко», бегает, прыгает, скачет и спотыкается, падает и взлетает, и… чаще всего ускользает, то есть это «кому и как, и когда повезет» - способ, в общем, непредсказуемый и очень непродуктивный. На такие бесплодные игры можно потратить всю жизнь, хотя вероятностный интеграл, безусловно, присутствует, произрастает, ветвится и обнимает любые иные формы, пустоты и ответвления.
     Третий – это принцип «настройки», где применима терминология радиосхемы или радиоткани, например, «емкость» (фарады, пикофарады, микрофарады), «сопротивление» (ом, килом, мегаом), и, конечно, «колебательный контур», но для всего этого нужно было уже обладать «узнаванием», или опытом узнавания, или «слухом», или иначе «чувством искусства», чтобы настраиваться по издаваемым характерным сигналам на нужный «диапазон», на те волны, которые походили на мелодии или фрагменты из уже упомянутых композиторов, а иногда и вовсе представляли собой подобные сочинения почти одно к одному…
     И был еще один способ достижения файла «Рапю», на который я вышел то ли закономерно, то ли случайно, и, разумеется. После мучений, без которых при любых обстоятельствах просто не обойтись – это через склоняемый в средствах масс-медиа «Шизогорский овраг», через «район обитания гелиотропов», или, как ч его называл (называю, как он его называл, называет) – «промежуточный аэродром»… Но обо всем скоро так не расскажешь и тем более все должным образом сразу не объяснишь, хотя очень возможно, что поезд уже несется со стороны Огикубо, через Южную Асагая, и вот-вот возникнут ритмически-яркий свет и ветер, отблески бело-кафельных плоскостей – откроются двери, захлопнутся двери – запечатлеет тебя «позитивного» на основательно позабитый плащами, куртками, брюками, юбками негатив… и отсюда нужно успеть миновать. Как поезд минует межстанционный туннель, мрачную и холодную, и отчужденную Тачи-Мидзу-Фуку-Нака-реальность, и в конце концов осознать, что же делать тебе со всей той исбыточной информацией, как избавиться от посторонних влияний и неприязненных наслоений, прежде, чем ты увидишь ЕЕ, ту, которая ждет в Шиннакано, ту. Которую ты называешь  ХИТОМИ (Хитоми – яп.женское имя, по яп. «зрачок» - прим. авт.), потому что в ее чистых глубоких зрачках ты наблюдал, наблюдаешь и собираешься наблюдать ускользающую Санае-чан… прежде, чем ты почувствуешь разогретый на раскаленном солнце песок и вольные запахи океана, прежде, чем вы уже вместе, вдвоем, окунетесь в пену прибоя…
     Избавиться от линейных, обыкновенных, неспособных к идеализму, воплощающих примитивный «кайшаинизм», из-за которых, как казалось тебе или  оно было, ты терпел неудачи и катастрофы: то кусали  тебя ядовитые змеи, то ты брел по болотам, опасаясь флегматичных стегоцефалов, то ты прятался от тайфунов, то продирался сквозь джунгли, а один раз даже всю ночь напролет резал и резал проволоку неизвестно кем, для чего, от кого поставленных заграждений, утруждаясь неимоверно, подвигаясь ползком, опасаясь караульных на вышках, их прожекторов, автоматов и пулеметов, по временам замирая и пряча в землю лицо…
     И однажды решение выплывает, как по заказу, как возникающий поезд, как яркий свет, как теплый ветер, как нарастающий гул… Это решение -  МИР  НАСЕКОМЫХ. И ты сам удивлен, как оно властно, бесповоротно, как бы само собой расставляет акценты и нужные знаки, и нужные точки, расчищая и освобождая пространство, оставляя в покое и твой внутренний мир, и Рапюту, и ее население рапютян…
     И вот они обрели свои ниши, свои ручейки, свои горки и взгорки, горушки и горы, целые горные цепи, которым аналогов нет, они поселились в деревьях и на деревьях, на листьях, на стеблях, среди ворсинок и волосков, на земле, под землей, на воде, под водой, на коре, под корой, окунают рыльца в пыльцу, в радужную и прохладную утреннюю росу, в минеральные соки… вездесущие короеды, трутни и трубковерты, рабочие пчелы и самые разные осы и муравьи, кузнечики, кровососы клопы и клещи, фонарницы и цикады, золотоглазки, верблюдки, наездники-риссы, взмывающие стрекозы…
     И вот они, зудящие и гудящие, и гундящие, жужжащие и саднящие, шелестящие и звенящие, и поющие, орехи и даже камни сверлящие, туда-сюда что-то носящие, усами, лапками щевелящие…
     Вот, среди барахла, под искусственным фикусом, на опилках «кабутомуши». Вот его заместитель, за канцелярским столом, хитрый щелкун. Вот Наташа-оса, поводит спрятанным в брюхе жалом-серпом… Мидзуно относится к секретарше строго, официально («Перепечатать!.. Отправьте факс!»), даже не улыбнется, даже по имени не назовет, по-деловому перебирает бумаги, или вдруг разражается в телефонную трубку бешеным смехом… «Ишь деловой, - мыслит Наташа, - тоже мне, конспиратор, а сам только и думает как бы меня куда-нибудь затащить. Я же вижу, я же чувствую, я же знаю. Но на этот раз фигу тебе, так просто ты у меня ничего не получишь, несчастный щелкун… Короче, когда он меня пригласит и, как обычно, предложит шампанское и конфеты, надо будет конфету ту надкусить и потом, приоткрыв рот, застонать, застонать… и когда он испугается, или сделает вид, и спросит, в чем дело, показать ему свои жвалы, зубы свои – пусть дает на лечение, пусть дает мне на пломбы, а то ему хорошо веселиться, у него денег хоть отбавляй, на Багамы летает, а тут сводишь концы с концами, конец с концом… и если не даст или скажет «потом», то откажусь делать то, что он любит самозабвенно, что он любит необычайно, отчего заводится совершенно, и без чего, кажется. Даже не может толком начать, и я это тоже люблю, даже сохнет во рту, но это не важно – главное, что я откажусь – пусть, если ему очень хочется, если заколется, если не стерпится, если такой эконом, пусть себе делает сам… А что, он же гибкий, смог бы наверняка,  – Наташа чуть не задохнулась, не рассмеялась, не расхохоталась, глядя, как тот что-то в трубку важно вещает и весь такой «джомо-джомо», будто большой, но только представить… Нет, невозможно!.. Надо пойти на кухню, попить кофейку… - и там уже похихикала вместе с другими, где как раз Тачибанин Боря-шофер рассказывал официантке Ирине (Златке Блестящей) какой-то очередной анекдот… - Благо еще, хоть кофе бесплатно, - продолжает думать она, - а в остальном эти япошки какие-то странные, все на свете считают… Словом, если попросит – я покажу ему свои жвалы и признаюсь, что они у меня совершенно гнилые, пусть ему будет противно… а если попросит еще и туда, куда он всегда норовит и что по сути тоже нравится мне, потому что он, в общем, некрупный щелкун, слабак – все равно, буду тянуть и тянуть. Думает, если я работаю в фирме, то со мной можно по полной программе, за полсотни долларов все ему подавай… а этот Тачибана, наглец (б-р-р, динозавр противный), тот и вовсе, когда рассчитывается, то, говорят, минусует и шампанское и еду. Так прямо голый сидит, все хозяйство наружу, и без зарения совести калькулирует… Он даже няню своих детей, Нину Сергеевну, и ту оформил, как повариху в компании, чтобы самому не платить. Всю квартиру заставил образцами продукции, и жрет и пьет – все бесплатно… Совершенно не вижу разницы между «кайшаинами» и всякими нашими комунягами, шпионами-кегебистами да дядьками-депутатами…»
     А вот на порог «комнаты члена компании» выползает «муши», маленькая и сморщенная, как сухофрукт, серая муха, белесые крылья – уборщица тетя маша, которая с утра до вечера трет, протирает, моет и убирает, поправляя гардины – летает под потолком, работает и ломается больше всех. Она мечтает найти хлебную крошку, она водит слабеньким хоботком… А за ней лоснящийся отшлифованный Тачибана, рогатый хитиновый жук. Глазки его сияют, сверкают, играют желтым огнем, они светятся счастьем. Он только что совершил «подвиг» достойный «шачо» - он только что обманул тетю Машу. Он назначил ей зарплату не сорок долларов в месяц, а тридцать восемь… Это большая победа для Тачибаны, потому что в этом и состоит основной, наиглавнейший принцип наидостойнейшего кайшаина и бизнесмена, «конкистадора», «завоевателя новых пространств»! В том и заключается смысл его ежедневной борьбы и все его хитроумие – хоть немного, хоть чуточку, «четто»*, хоть самую малость урвать, для того и учился, для того и женился на дочери президента внешнеторговой компании, чтобы потом самому стать президентом, и стал им, то есть «весьма далекий расчет»… Обманув тетю Машу, он закурил «Данхилл», выдохнул дым и воскликнул в пространство, неизвестно даже к кому обращаясь, но туда, где крутились ганглии, мозги, «сельсины» его кайшаинов: «Голова работать должна, как компьютер!»
     Итак, Наташа - оса-«Памфила»… Или присвоить ей другое название, «Осмия рыжая»?.. Нет, пусть будет. Как было. Как есть, интуитивное, первое, что приходит на ум… Катя – пчела, но может быть ежемухой: «Винтемия темная»… «Гония украшенная»… «Фронтина яркая»… Вот русский сотрудник Сережа, специалист по «Ниссанам» - он «Зодион черноусый», у него брелки и ключи на цепи… Вот еще Слава, специалист по «Санио» - « Эриадес плотный», до красноты выбрит, на широком запястье дешевый браслет, тоже похожий на цепь… Пришел Фукуда, гундит своим басом – он «Краброн блуждающий»… Или «Полист восточный»? Или «Антидий длиннопалый»? «Панург шпористый»? «Коллет носатый»?.. Нет, пожалуй, «Макропис губастый»… Есть заезжие Миядзаки, Огава, Кацумата, и плюс посланцы из Центра Координации Действий: «Икроед», «Сусиед», «Корнеед», «Рыбоед», «Лапшеед», «Книголюб», «Девогляд», «Девощуп», «Быстролет», «Спиногрыз», «Потогон»…
     Но куда отнести Санае-чан (?), которая сразу уводит меня в тот сад «Джиндайджи», где я был поражен видением собственной тени, оказавшейся на одной плоскости с проекцией-тенью от тех грациозных деревьев, среди острожных, надменных, неуловимых изломанных линий… И, может быть, там поскользнулся, когда ей сказал, что я  ТЕНЬ, лишь только тень в этом саду?..
     Зачем я вообще что-то тогда говорил? Не лучше ли было молчать, или, как животный Виталий, валять дурака и молоть, и болтать всякий вздор, но главное делать вид, что ты босс, что ты уверен в себе, что ты оптимист?.. И зачем-то еще говорил, причем надрываясь, о птицах фламинго, у которых я вижу тот же излом, что создает удивительно гармоничный контраст с вопросительной шеей… Или чуть позже, на Эносима (?), во время незабываемых дней и ночей, когда я узнал, что у нее есть душевнобольная сестра и что отец проиграл в «пачинко» *(ох, уж это «пачинко) все семейное состояние и самовольно ушел, оставив, к тому же, еще и долги, и его пепел, за неимением средств, развеяли в океане… Я сначала впал в ужас, представив на его месте себя, как я возгораюсь и тлею на решетках в печи, и как выносят меня демократически и с уважением, хоть я и в банке из-под «осембе» («за неимением средств»), и затем высыпают в виде шуршащей трухи такой приснопамятной и любимой, и до боли знакомой рукой… Но внезапно меня осенило и мной овладел непристойный восторженный транс: «Понимаешь, представляешь, - повторял я. – это значит, что теперь все, кто знали его, глядя на грандиозный, спокойный или бушующий океан, будут думать о нем, и его вспоминать»…
     Вскоре она уезжала туда, откуда сначала писала, посылала открытки, видео, дискеты, стихи… С вокзала Уэно, из поезда-«шинкансен», из Ниигаты, из аэропорта «на самом краю», Хабаровск, Москва, распадки и горные склоны Алтая (из мест произрастания папоротников, употребляемых в пищу) – отовсюду до меня доходили вести, по которым я мог представить и воссоздать свой одинокий, обратный к ней путь… И в одном из последних писем она написала, что даже там, далеко, ей все еще слышится или мерещится иногда уханье, вой, заводной металлический перестук «пачинко»-шаров, и тогда ее «просто тошнит»… Я бы мог процитировать и стихи: «В сумерки когда вянет вьюнок/  Шатается как привидение/  В накинутом белом белье и гэта*/  Фигура вышедшего отца»… Или: «Создавать/  Творить жизнь длиннее и дольше/  Чем искусство, любовь»… Или: «Звезды/  тысячи замерзших дыханий/  миллиарды далеких миганий/  бледные жизни/  Не дрожите так/  Зачерпните Его душу/  Уложите спать/  На лазурной небес простыне/  В спокойный зрачок Марии/  Опустите Его, пожалуйста/  Звезды!/  Звезды»…
     В общей сложности 735 бесконечно близких, поэтических, чувственных строк, но нельзя же так долго о ностальгическом и так долго о грустном – не то, набирая программу снова и снова, возвращаясь, как ненормальный, к общим местам, можно и правда придти к состоянию, которое я давно, но пока еще смутно слышу в себе: «А не должен ли ты, покончив все счеты, и даже, возможно, оставив долги, появиться однажды во всеоружии в том самом саду «Джиндайджи», чтобы взять и несложным нажатием клавиш уйти, исчезнуть в нем навсегда?»


                12


     И потому был еще и четвертый способ достижения файлов «Рапю», на который я вышел то ли закономерно, то ли случайно, и, разумеется, после мучений, без которых при любых обстоятельствах просто не обойтись – это через склоняемый в средствах масс-медиа «Шизогорский овраг», через «район обитания гелиотропов» или, как его называл (называю, как он его называл, называет) – «промежуточный аэродром»…
     Оказалось, что проникнуть на  ЛЕТАЮЩИЙ  ОСТРОВ  значительно легче в образе насекомого, и лучше некрупного, крепкого, сильного, цепкого, и добавим «не паразита», чтобы не стать случайно, скажем, блохой, так что муравей, например, подходил в самый раз… И затем тот овраг с виртуозной циклически бурной рекой, но, в основном, исключая период из трех-пяти-семи дней, застойной и плавной, и пахнущей свежей рыбой, подобно в ту же программу включенной, будто бы в выпуклых, вздувшихся, затаившихся водах, флорентийской Арно…
     На дне оврага, по берегам, соединенным мостами, компактно расположились городские кварталы, точнее только центральная часть, та, которая опустилась туда однажды вследствие катаклизма, причин которому, как и любому явлению, не перечесть: от «прорыва плотины» и «эксперимента по повороту северных рек» до «движения фазы» и «общего сдвига подмытых и размытых слоев»… Но как бы там ни было, и факт остается фактом, что лоно пропитано выбросами и отходами многочисленных предприятий, и плывут и реют над ним  то густые сплошные, то рваные и почти что прозрачные многоцветные облака, в неурочное время выпадает роса, что «проникает в сердце пиона», или идут затяжные химические дожди; климат тропический и субтропический, и, как в кратере Нгоро-Нгоро, бродят туда-сюда толпы диких и одичавших существ… И никогда заранее толком не знаешь, что откроется за излучиной, за углом, за дальней горой, или за живописным, в разводах лишайников, большим валуном, так что миновав, например, силурийскую зону, ни с того ни сего можешь попасть в протерозойскую эру, эру «Сева», и в кембрийский период. Кстати, особо опасен Палеозой – наступишь в смолу, увязнешь в смоле, и после уже никому невдомек, был ли ты виртуальный или простой…
     Двигаясь дальше, перебирая, вращая руками-ногами попеременно и в унисон, то опускаясь, то поднимаясь, сообразуясь с уровнем моря, атмосферным давлением, радиацией, розой ветров, достигаем того, что зовется  «онсен» - горячих и горячо любимых источников, в которых подолгу сидят, прогреваясь и отмокая, пока тяжелые мысли, а также вредные и ядовитые вещества не свернутся, не скукожатся, не растворятся, не улетучатся, не исчезнут, перейдя в новое качество, состояние, в пар.
     И термальные воды, и сернистый запах, и громовые трубные гласы говорят, намукают и предупреждают о близости грязевых вулканов, то есть тех самых мест, где среди теплых лепешек минеральной остывающей лавы, как раз и пасутся и без устали трудятся искомые «гелиотропы» (которых, кстати, не следует путать с совершенно другими навозниками – геотропами, а также искать какие-то особые связи с цветами гелиотропами)…
     И каждый раз, гуляя несколько поодаль, нужно было подождать, пока этот весьма вонючий жучила, крестьянин, руки-лопаты (и те лопаты, к тому же, с зубцами, как и налобник похожий на старинный воинский шлем) не перестанет грести, нагребать, раздвигать, шевелить и трясти, и валять, скатывать и раскатывать, и, словно бульдозер, ровнять и сгребать свой столь любимый навоз, теплую, ароматную вожделенную лаву… или вдруг с жадностью набрасываться и глотать, или, наоборот, задумчиво и принюхиваясь, флегматично жевать, и после вздыхая, кряхтя, приседая, сносить охапками, прятать в туннели и погреба… И уже в сумерках, изловчившись, чтобы чего доброго этот слон тебя не подмял, не придавил, случайно не наступил, забежать так, чтобы он мог фокусировать, и как можно громче спросить:
   - Анатано окуни доко дес ка?! Откуда, крестьяни?!
     И если ответит, причем громыхая, скрипя, скрежеща и расточая такие ароматы, что сводит живот, подгибаются ноги и вянут усы:
   - Рапюта кара! Рапюта-джин дэс! – значит оттуда, «с Рапюты вестимо», считай, что выбрал правильный номер, нужные цифры и масть, что вышла удача, тебе повезло…
   - А можно мне с вами?
   - Со мной? Почему бы и нет? Милости просим, пройдите в салон. А вы, блошки да вошки, девушки – «соски», чтобы вам пусто, вы потеснитесь – тут еще один пассажир, Уважаемый Интурист…
     Полет долгий-недолгий, незабываемый и не сравнимый ни с чем. Как и следует из названия «гелиотроп», что означает имеющий отношение к солнцу, летим на закат, покрывая дистанции, что и не снились, теряя поверхности и ориентиры во мгле… Иногда, во время краткого отдыха, поедая в закусочной свой «рамен»* или «удон»*, который ему, памятуя его размеры, подвозят на тележке в обширной бадье, гелиотроп незлобно бухтит:
   - Вот говорят навозник-навозник, вонючий, как навозник, все время возится с чем-то таким, в чем-то таком, но мы не станем вдаваться в подробности и утверждать лишний раз, что все относительно, ты только скажи по-возможности  честно – я воняю сейчас или нет?
   - Сейчас, кажется, нет, хотя ваш «рамен» не сильно, но отдает еще скотным двором.
   - Это потому что они накидали мне в качестве специй овечий горох и потому, что я еще не захвачен тем леденящим пространством внутри. А из чего у меня теперь крылья, надкрылья и сегменты на брюхе, и моя гордость – булавы-усы? Ну-ка, скажи?
   - Они у вас будто бы из кристаллов и драгоценных камней, они будто усыпаны бриллиантами…
   - И не «будто», а оно так и есть, потому что это общее свойство, и чем дальше, чем больше минуем граней и плоскостей, тем удивительней и страннее будут образы и превращения… Наш с тобой спиральный полет станет вдруг круговым, потом станет линейным, пунктирным, мгновенным, похожим на то, что называется «падающий метеорит», потом это будет пульсация, точка, вращение, диск, и с нами будут вращаться другие «гелиотропы» и «священные скарабеи», и «голиафы», и «копры», и «титаны», и «арлекины», и, наконец, во всей необычной красе перед тобой развернется спиральный мир, где нет ни Луны, ни Солнца, но тому подобных объектов-«вещей», но подобия лунных и солнечных, и звездных радуг, а земля вогнута, как если бы это был привычный тебе Небосвод…


                13


     И к слову о Небосводе. Тебе, вообще-то, не очень хотелось распространяться (как представляется «всуе») о сокровенном и слишком интимном, которое ты запрятал куда-то, так глубоко… и раскрываться даже перед собой, но к сожалению или же нет, а все же придется признаться, увидеть и убедиться, что имеется еще ответвление, или файл, посвященный реке  ФЛОРЕНТИЙСКОЙ  АРНО,  развернутый и раскрытый, довольно объемный и выпуклый, орнаментальный, и, безусловно, связанный с лоном, как Шизогорский овраг и вся планетарная жизнь, или с исканием лона, как транспортация или полет, и с погружением, и с безумием, и с тем, что может быть обозначено, как «невинный разврат»…
     И, во-первых, это из той же, думаю, области или из той же рок-оперы, откуда и дедушка со своей традиционной лепешкой во рту, знакомой с пеленок до мозга костей и набившей оскомину рисовой «омочи», обманчиво теплой и ровной, и привлекательной и аппетитной снаружи, но липкой и раскаленной внутри, от которой кончаются в самый канун, или чуть раньше, или чуть позже, под Новый год, три-четыре (на всю страну), а то и с десяток героев-старушек и героических старичков, что говорит нам о том, что традиции живы, живут и будут жить пока не прекратятся такие носители духа, традиционно-способные на подобный жизненный риск – пусть загрунтуются даже бассейны с кристальной водой, и пусть вместо рекана* со скрипящей ступенькой и раздвижной дребезжащей стеной изобразится «Хилтон» или «Отель Кейо-плаза»,  или «Отель Вашингтон» и пейзаж  обратится в геометричный и симметричный, и пусть трассируют поезда-пули с присущим им интервалом, мимо и рикошетом, и попадая в самую цель… И, конечно, здесь связь с Луной: приливы-отливы, «ничто не ново под ней», испускаемый эзотерический и мистический свет, и мой уникальный отец, который в шутку и за глаза, или не в шутку и за глаза, бывало нередко упоминался и прозывался среди друзей и соседей, как «лунный шачо»… И связано это с матерью, или мамой, или мамашей, или мамулей (куда ж без нее!), которую я бы назвал, если б назвал, «тихая зависть»… Или «белая зависть», или «несчастная зависть», потому что пребывать в состоянии зависти и истерики для нее было и есть слишком обычно, и отсюда наш деревянный и двухэтажный домик, домишко, что в Сугинами-ку, в Умесато, он перманентно… он постоянно дрожит и трясется от смешанных, взбитых до густоты и разогретых в микроволной печи (в «денджиренжи»), или разбавленных и просветленных чувств, зависти и истерики, плюс (+) еще землетрясения, когда начинают трещать и крениться палубы, рубки, планширы, мачты, ванты, каюты, надстройки, борта и мотается такелаж, угрожая в любую минуту, секунду замкнуть артерии жизни, то есть все тот же минус (-) на плюс (+), когда отрываются и теряются якоря в бездонной пучине бурлящих, кипящих, истекающих и воздыхающих магмой, веществ… И неизвестно еще, что резонирует от чего – землетрясение от совокупности зависти и истерик, или наоборот, или это все взятое вместе усугубляет картину цветущей Империи Хризантем, и плюс (+), конечно, сюда же страсти по алкоголю, которым в немалой степени всегда был подвержен отец…
     Но его же тоже можно понять, и я, во всяком случае, понимаю каково ему было служить, отдавая себя всего лунному свету, медитируя и даже, можно сказать, питаясь Луной; как его там только не сдуло с той плоской крыши зеркального небоскреба, или не смыло дождем?
     И чтобы увидеть, как все начиналось, нужно отправиться в шопинг-центр, что протянулся от подземки Шинкоенджи до станции Коенджи, и за станцию Коенджи, на километр, а то и на два, если не больше, если учесть боковые улочки и кварталы, и куда я прибывал, когда был еще неразумный, на маминой узкой и, как мне казалось,  длинной спине. Она покупала продукты и что-то для нашего дома, но до того всегда ходила, как по музеям, по другим, для нее особенным магазинам: одежда. Косметика, может быть, обувь, но предпочтительно по ювелирным, в которых она могла находиться до помрачения долго… Я не знаю, может и раньше, когда-то в девичестве она дневала и ночевала в «Сого», «Маруях» и «Матсудзакаях», но мне почему-то кажется (плюс сюда еще мой эгоизм), что начало психоза именно в тех временах, когда я разъезжал у нее на спине и она сначала довольно робко, а потом все смелее, и все смелее заходила, смотрела, вздыхала, что-то шептала, а то покупала какую-то безделицу, безделушку и была после счастлива несколько дней… и я восседал у нее на спине и держался за хрупкие плечи, и был просто в восторге от ее тучи волос, и, проникая сквозь грозовую структуру, через стеклярус стреловидных стеблей яи ветвей, добирался до водопада и водоема, где купаются голые нимфы и голые лилии, до ее шеи… если грубо сказать – «волосатой», но на самом деле там, в волосах. Была такая ложбина, нежных, немного курчавых и представленных плоской, сходящей на конус, косой, или перевернутой елью со сводящейся удлиненной и тонкой дорогой-вершиной… и я любил дуть на эти ее потаенные волны и водоросли, и берега, эрогенные лепестки, прикасаться или прислоняться щекой… «Такаши, - говорила с усилием и сквозь сжатые зубы она, - ты хочешь, чтобы я тут свалилась, сиди и не ерзай, глупый мальчишка… или нет, иди лучше где-нибудь погуляй, поиграй, но только будь рядом, недалеко»…
     И что же еще, кроме той чувственной шеи, больше всего привлекало меня в шопинг-центре, среди развала вещей и дизайна лотков и витрин? Отнюдь не игрушки, как можно подумать, хотя, конечно, многие нравились мне.
     И не разнообразные книжки, раздвижные, обычные, в комиксах или  в отдельных картинках, с кассетами или без, хотя многие тоже нравились мне.
     И не попугай. Что бродит и лазает при помощи клюва по своей клетке у магазина, как и хозяин всегда полысевший и говоривший, как и хозяин, нам каждый раз «конничива» и «комванва», потому что мы купили у них офутон и подушку, и, кажется, две простыни… хотя попугай тоже нравился мне.
     И не девушка, что таинственно и приветливо улыбалась, когда подавала мне «якитори», встречи с которой я ждал, чтобы затем, оглянувшись на ее профиль, зажмуриться и унести, разместить его вечером на подушке рядом с собой, - стало быть, и она, и ее сладковатые «якитори» тоже нравились мне.
     И не тот безалаберный магазин, где во множестве мелочи, побрякушки, тряпицы, фигурки из Индии, Индонезии и Непала, и сопредельных пространств, какие-то важные, импозантные, в сиамских коронах и плащ-накидках, подбоченясь и со щитом и копьем, лягушачьи болотные короли; и летящие под потолком вместе с высокой ценой то ли ангелы, то ли лягушки, тоже сиамские, на огромных грубо приделанных крыльях, хотя и отражения-символы тех лягво-ангелов или  ангелов-лягв, и уж тем более их примитивные крылья, тоже нравились мне.
     И не тот бурелом, где было собрано много загадочных исторических, крытых пылью и патиной, и паутиной поделок, вещей. Украшений, где монокль и пилифон. И модель галиона, и кресты, и мусульманские четки, и меч самурая соседствуют с мордой дикой свиньи и формой 905-го года, и чучелом крокодила, подслеповатым, страдающим кариесом, педикулезом. Склерозом, грибком; и хозяйка, которая медленно выползала на звук колокольчика, установленного на входной двери, и очень злилась, пыхтела и раздувалась, когда, наконец, замечала меня, будто аспид, гигантская кобра, сверлила гипнозом – она, вероятно, боялась, что я что-нибудь ей испорчу или, может быть, сдую лишнюю пыль, и она сопрягалась в моем представлении с той самой старухой из сказки, что надругалась над воробьем, обкорнала ему язычок только за то, что несчастный склевал ее рис… хотя лавка древностей сама по себе тоже нравилась мне.
     Но больше всего занимал меня все-таки  КОТ. Темно и светло-палевый, полосатый, будто рисованный древним мастером, тушью, с  глазами зеленой хризолитно-оксидной «пневмы», пузырчатой и мутноватой, которую можно скорее почуствовать, чем рассмотреть, как сознание или идею, как сон, да и кот практически не размыкал своих век, разве что на самую малость, когда прогремит неприятно металлом особенно близко звонок снующих по шопингу велосипедов или раздастся вдруг радостный вскрик: «Нянко! Нянко! Папа, мите, нянко кавай, нэ-э?!»  (Кот! Кот! Папа, смотри, кот красивый, не правда ли, да?!)  и ребенок показывал на то место, где на атласной подушке покоился кот, как бы на авансцене, и позади, декорацией, выступал магазин…
    У кота был ошейник и был поводок, но по всему было видно, что они не стесняли его никогда, потому что дух кота постоянно и независимо от всего витал далеко-далеко. И то были сны из фантазмов, победные, вне измерений, по звуку и цвету, и запаху вкусные и стилистически верные, и трагик, и комик, и первый любовник, и главный герой, и действие там продолжалось без всякой завязки, развязки, без кульминации и логического конца… и даже, когда возникало известное состояние, то есть «онака» был «суита», или иначе желудок пустел, он насыщал его в полудреме, не обнажая глаз, и я думаю, что, как кайшаины и дедушки, и «шачо»-президенты вкупе с «бучо» и «качо», и «джомо», и «фукушачо», он любил с аппетитом отменно пожрать, въедаясь, вгрызаясь и погружая, как электроды и хоботки, нервы в молекулы пищи, с пониманием и наслаждением, громко чавкая, чмокая и мурлыча, и жмурясь, потому что тело его, как ни крути, было из этого мира, и значит он, хочешь не хочешь, а вынужден был время от времени отвлекаться и заниматься, то есть питать его в трех измерениях, именно здесь…
     Но насытившись, он возвращался к себе на подушку, что в менопаузе сохраняла еще его форму, тепло – снова в свой сон, и опять же я думаю, да я просто уверен, что он попадал аккурат куда ему надо, туда, где прервался, в ту же самую часть. Что являлась прямым продолжением сериала, ведь он должен был научиться и научился за годы практики, за свою долгую сонную жизнь, как другие коты, из тез что попроще, умеют, к примеру, не глядя поддеть верткий и скользкий мышиный хвост…
     И вот он так жил и работал, и спал, что в его случае было одновременно и все равно… в магазине принадлежностей для почитания умерших и похорон. Среди белых бумажных венков, среди курильниц всевозможных видов и форм, и тонких,  как спички, зеленых свечей, предназначенных, чтобы тлея и расточая вязкий и вместе с тем легкий и тонкий дым, создавать мост для общения с миром обратным, с тем, куда лежит всякий отдельный путь, с не проявленным миром теней… среди алтарей для дома и для семьи, резных, не резных, подешевле и подороже, но, в общем и предпочтительно, из ценных или достаточно ценных пород… среди разномасштабных изображений упитанных и довольных котов, сидящих на задних лапах и с приподнятой лапой передней, тех самых традиционных котов, что согласно поверью приносят удачу и, стало быть, приобщение к счастью, размытой и мутноватой, и ускользающей расплывчатой категории, к которой стремятся, но на которую ни ошейник, ни поводок не надели, и даже больше того – ту категорию никогда не видел никто.


     И на выходе из шопинг-центра, если идти со ст. Коенджи (Чуо лайн) или наоборот, на входе, если со стороны дома семьи Кусано, а точнее шагах в тридцати от киоска газет и журналов (и ступенек, ведущих вниз, в подземку линии Муруноучи), где сейчас сверкает стеклом и металлом банк «Мицубиси», его отделение, «бранч», а тогда, в моем детстве (мне исполнилось весен пять или шесть), вместо него, на углу с узкой улицей и впритык к тому зданию, где отделение почты, размещалась просторная лавка или склад-магазин длинных и неподъемных приятно пахнущих балок, и прочих строительных материалов – там был источник опасностей необычайных и воинственных приключений, там проживал и вечно расхаживал, контролировал территорию, маленький, но ужасно жестокий и гордый, уверенный и стремительный, как самурай, и страшно смелый бойцовый  ПЕТУХ.  Конечно, это было смешно: столичный город, движение, масса реклам, суета, мелькают автомобили, тут же остановка автобуса, люди валят толпой и вдруг на тротуар выходит петух…  Но, тем не менее, все обстояло именно так.
     Он почему-то меня ненавидел. Может быть, принимал за соперника, оберегал свою парочку кур, что копошились в глубинке его переулка, в куче строительного песка? Или свои шершавые балки, запах которых притягивал и возбуждал? Или завидовал внешнему облику, или  помнил за мной в прошлой жизни случившийся грех, или являл мне устроенный на выживание тест, или когда-то поймал в моем взгляде иронию или сарказм и пытался над критикой возобладать, или что-то заклинило в петушином мозгу – в общем, как только я появлялся, он сразу, без колебаний, пригнувшись, бежал, хлопал яростно крыльями и набрасывался, и клевал, и кричал. Первый раз он меня просто ранил и испугал, расцарапал мне голову. Клюнул чуть ли не в темя, раскровавил мне лоб… Я пытался его прикормить – бесполезно. Вооружался палкой, камнями, пластмассовой саблей, водяным пистолетом, но каждый раз петух побеждал. Надо сказать, что нередко ему тоже перепадало, но он был на удивление неутомимый и злобный, и ловкий, и, когда обращал меня в бегство, то разгуливал и выхаживал как бы особенно гордо и важно, и широко, и что меня больше всего задевало и заставляло снова и снова идти на реванш… Бывало, что отбиваться мне помогали прохожие и как-то раз из бюро по аренде  квартир-помещений даже выбежал клерк, который работал там за стеклом и не выдержал вида баталий, кровавых сцен, непредсказуемых раундов, приступов и атак. «Мальчик, - сказал он мне, отогнав недовольного петуха, - мальчик, будет лучше для всех, если ты станешь гулять по другой стороне»…
     И вот однажды стою на другой стороне, только что вышел из магазина-пекарни «Бейкери Сент-Этуаль», с яблочным пирогом, и вижу за линией разделения, на том самом месте, где обычно дужурил у тротуара петух, там собираются  и роятся прохожие, что-то произошло… Там местный полисмен из полицейской части, что сразу за почтой и баром. Приехало усиление на «Ниссане-Скайлайн» с мигалками, коротко взвыв… Я протиснулся сквозь толпу и увидел своего петуха. Он лежал скрюченный, жалкий, потухший, распластав свои синие кишки и подогнув свои длинные ноги, на которых торчали все еще страшные когти и шпоры.
   - Не знаю, я хотел повернуть в переулок, - говорил смущенный, прилично одетый хозяин авто, и мне кажется, что он сам бросился под колесо…
   - Господин Ямамото… - сказал полицейский.
   - Хай. – сказал птицевладелец, небритый. Квадратный, доставший и закуривший сигарету «Майлд Севен».
   - Претензии есть?
   - Нет, - сказал Ямамото, - по-моему, он не только инее надоел…
   - Вот и закончилось наше кино, - сказал полицейский, когда раскланялся и уехал смущенный убийца и когда разошлись любопытные, и куда-то вглубь магазина и мастерской-склада унесли петуха, и вымыли шваброй следы, - ты слышишь, мальчик, я к тебе обращаюсь!.. Я говорю, что все разрешилось само собой. Тебе жалко поверженного врага?..


                14


      А моя мать продолжала свои экскурсы и экзерсисы, свои штудии и свои эволюции, и свои опыты и наблюдения в области золота и драгоценных камней, и примерно еще лет через пять после кончины отчаянного петуха, она пришла к выводу – и сама. И через журналы и телепрограммы, и через беседы с соседкой, женой какого-то столоначальника, то ли «бучо», то ли «фукушачо», - что ей нужно, просто необходимо ехать в Италию. Надо и все, потому что там превосходные вещи и золото, и камеи (кстати, недавно вошедшие в моду), и другие поделки, что называется «из первых рук»… И, между прочим, спагетти, и пицца, салаты тоже слишком реальные и настоящие, тоже из первых рук, и познавательно, в общем, в конце концов, и многие там уже были, соседка, так та не один даже раз, а она еще нигде-то, нигде не была, разве до свадьбы и сразу после с отцом ездили пару раз на «онсен», и, когда. Она так решила, что ей нужно ехать в Италию, она начала изучать итальянский язык…
     И опять совпадения – нам достается хороший и вместе с тем очень дешевый тур, мы поднимаемся в воздух и, посидев там в удобных и мягких креслах, не забывая ни пить ни есть, ни другие необходимые нужды, транзитом через Москву, на лайнере «Аэрофлота», опускаемся в «вечном городе» Риме, в аэропорту «Леонардо-да-Винчи». Отец с нами не смог, потому что был занят, он трудился без отпусков, да и разве может быть отпуск, или так скажем «достаточный отпуск», у Солнца, Луны, или у малых планет, или мерцающих звезд?
     И поначалу все шло отлично, и, гуляя от фонтана к фонтану, от площади к площади, и от стелы к стеле (или подаренной, например, Клеопатрой, или забранной Древним Римом на правах сильного, так), мимо колонн Пантеона и особенно по брусчатке, изглаженной временем и топотней, у отеля «делле Национи», где мы жили в номере 509, меня веселила, помнится, мысль, что я Марко Поло наоборот – скорее всего, наивная и очень личная мысль, хотя я думал о том и довольно серьезно, и даже пытался чего-то фиксировать, констатировать, отмечать – в частности, как я не мог избавиться от ощущения, что я видел все это когда-то: или отель, или брусчатку, или фонтан «ди Треви», который был совсем рядом с отелем, так что и здесь нам, можно сказать, повезло… Мне все время казалось, что когда-то уже приходилось гулять мимо тех стен и домов, которые знали, впитали много ужасов, крови, подлости и измены, открытий общественно-значимых и просто личных, и невинных радостей и скандалов, пониманий, непониманий, греха, сквозь которые тягостно протянулись линии жизней – но в сжатом виде, конечно, или на пленке, или на дискете, или же в книге довольно забавные и достойные восхищения, и еще, если с о стороны, если не слишком вдаваться и напрягаться, не заглядывать внутрь фактов, событий, но ходить обычным туристом, дурак дураком, любуясь плюющем на стене или общим ансамблем…
     И запомнился один храм, возведенный при содействии или же в честь деятельного иезуита И.Л. (как я его записал по своей детской любви и привычке к условным знакам и сокращениям, - и, возможно, это Игнатий Лайола?), внешне обыкновенный и, когда попадаешь в него, он тоже не представляется очень уж необычным, но стоило ракурс, привычный и характерный для большинства, несколько изменить, траекторию взгляда переместить, отойти от центральной линии или оси в сторону, где боковые приделы, в которых одна за одной гробницы носителей неких идей, и снова, приподняв голову, обвести, осязая глазами, те же ниши, скульптуры, тенистые линии и перспективы, как возникало непонимание и удивление, и впечатление, что и купол, и верхняя треть всего храма как бы валятся набок, будто давшие крен и просевшие в океанских волнах, и маячат где-то вдали среди завываний и облаков налетевшей чувственной бури, то есть попросту выглядят странно, потому что, как оказалось, были представлены живописно, нарисованы, и при помощи разбавленных Божественным промыслом красок отражены – умело, с учетом позиций и психологий, отношений прочих вещей – и такая условность, такой уровень допущений, весьма понравились мне…
     Но сумасшествие или психоз, или мир увлечений, или поиски наслаждений, которые начинались еще в шопинг-центре, в Шинкоенджи, и, может быть. еще раньше, в универмагах «Кейо», «Одакио», «Исетане», в «Маруйях», «Люминах, «Мацуя»-«Мацузакайях», и нанизывались, как розоватые, черные или желтые цифры, как жемчуга, как рефлексия, элементы одной и той же цепи, продолжились, как и следовало ожидать, у Испанской лестницы (площадь Испании), где расцветают террасами очень похожие на возникающие и в Токио, и вдоль шоссе по берегу окаана, и на Эносима, раскрывающие свои махровые лона, сердца, прикрытые и неприкрытые благоухающей линзой времени и пыльцы, камелии, или глицинии, или азалии, почти те же цветы; когда мы попали на улицу. Где витрины кафе «Греко», в кварталы оригинальных бутиков и дорогих магазинов, где, например, дамские сумки такие, такие, и еще вот такие, от фирм, скажем, «Версаче» и «Валентино», и куртки последних парижских- нью-йоркских фасонов прекрасной выделки, кожи, и, способные возвысить каждую женщину и придать ее облику шарм, шелковые платки – безусловный, и дважды, а то трижды оригинальный и неподдельный дизайн, и туфли ручной работы от фирмы «Фенди», что так облегают гордую, себялюбивую, маленькую ступню… Где я изнывал, дожидаясь пока моя мама, мамуля, разбегаясь в желаниях, сообразуясь или не сообразуясь, не обращая внимания на уровни цен, используя данные как бы возможности (например, гарантии банковских гарт), попадая на каждом шагу в расставленные тут и там ловушки, силки, наконец, сделает нужную, как ей казалось, необходимую вещь, без которой ей просто в дальнейшем  не жить, и при том еще призывала меня в помощники, чтобы я выступал там в качестве эксперта, чтобы я помогал выбирать: «Такаши, как тебе эти туфли? Ты только пойми, что это ручная работа, что это настоящие «Фенди»!.. Как ты думаешь, как они мне, будут ли в самый раз? Ты пойми, что такое бывает лишь только однажды. Когда мы еще приедем сюда?.. Конечно, все это есть и у нас, и в количестве тоже немалом, но такие в Токио стоят… Дай-ка мне свой калькулятор… Вот, ты видишь, сколько в Токио и сколько здесь?.. Да, это самые настоящие «Фенди»… и я думаю, что я возьму даже пары две или три… что из того, что они дорогие?.. Иди погуляй, я вижу. Что ты изнываешь, сходи  в кафе «Греко», где, говорят, бывали известные литераторы и музыканты… Вот тебе и на кофе и на круассан, а я пока посмотрю… может быть. я куплю еще фирменный галстук нашему папе»…
     И после Флоренция, где опять все было отлично, пока мы не дошли до Понто Веккиа, до моста через реку Арно, состоящего из лавок, витрин. Набитых доверху, под завязку, золотом и бриллиантами, почище, чем в шопинг-центрах и «депатмент-стоас», в Токийских универмагах… «Сколько золота в этой Италии, о Такаши, ты только взгляни! Как ты думаешь, мне купить ту цепочку или  лучше выбрать вон ту? Посоветуй, пожалуйста… Конечно, я и сама могу совладать и решиться, и у меня есть собственный вкус, но ты мое зеркало, тебе где-то видней и, конечно, я буду слушать только себя, не тебя, но твое мнение, ты пойми, немаловажно и дорого мне… Ну не страдай, не отворачивай нос, помоги мне, может быть, в самый последний раз, потому что в риме мы накупили много одежды 9представляешь, как я буду выглядеть в ней?), а здесь, на Понто Веккиа, мы должны расквитаться с желанием золота и драгоценных камней!» И я еле дождался минут, когда начал меркнуть солнечный блеск и мы, наконец, вернулись в отель («Columbus», Lungarno Colombo, 22а), чтобы пробовать предоставленный ужин…
     И там все шло хорошо, ужин был преотличный, пока она не стала вдруг говорить с одним стройным и мускулистым парнем, парнишкой, официантом, на удивление чисто и весело, и задорно, и он похвалил ее итальянский язык… И вот поздно вечером он пришел прямо в номер 311, как она, видно, тогда в разговоре сказала или шепнула, или, может быть, на салфетке чиркнула ему, он постучал и вошел с шампанским и шоколадом. Она сказала: «Такаши, ты погуляй где-нибудь, но постарайся недалеко, а если устанешь, то возвращайся в отель, подожди где-то на лобби, в фойе, я тебя разыщу»… И так я начал прогулки вдоль той реки, как неприкаянный, как чья-то тень, будто чей-то кровавый след, будто брошенный пес, по «Лунгарно Кристофоро Коломбо», через мост Ponto G.Da Verrazano, по темной и страшной «Виале дель Альберта», где мне показалось, что я заблудился и потерялся… и снова обратно на площадь «Равенна», затем по набережной «Лунгарно Франческо Ферручи», на площадь того же Ферручи, куда выходит яркая и освещенная левобережная современная улица «Микельанджело», через мост «Понто Никколо» на сторону, где исторический центр, чтобы по «Лунгарно дель  Темпио» вернуться на «Кристофоро Коломбо», и там, у параллельной парку дороги, пышноволосая. В сильно обтянутой, будто задранной мини-юбке, длинноногая девушка голосовала под фонарем, у обочины, у тротуара, поднимала и поднимала руку, мелькнула в моем сознании, как не значащий или впоследствии значащий, может быть, косвенный эпизод…
     Было довольно прохладно, я, гуляя, смотрел на воды вздувшейся той весенней Арно, не понимая зачем, почему я должен бродить вдоль реки, неужели это тоже было в программе и зачем я должен был ждать и мечтать, и терпеть, чтобы в итоге сделаться брошенным и одиноким, замерзающим на чужом берегу, почему меня попросили уйти, и почему связи и разговорам со мной, с моей теплой волной, предпочли то общение с механическим и сладкоречивым, медоточивым усатым сверчком, который, когда я уходил, метнулся к столу и взял шоколадку (из лучших чувств? такой понимающий и такой добрый он, что ли?), и подарил ее мне, и сказал: «Анатано мама-но итария-го джозу дэс»… (у твоей мамы хороший итальянский язык) – видимо, он, как и многие в той стране, что общались с туристами, понимал иностранную речь и когда-то выучил, чтобы иметь в запасе, на всякий случай, ключевые отдельные фразы, несколько слов… И я достал его шоколад, и медленно развернул, хотел было попробовать, я, в общем, любитель сладких вещей… и вдруг. Даже сам удивился, бросил в ярости в те застойные воды, кое-где по краям в бурлящих воронках и закруглениях, воды вздувшейся от каких-то влажных желаний, затаившей набухшее мутное лоно, как раскрытое сообщение, Флорентийской Арно…
     И я услышал прерывистый шепот реки, и животные завывания, стоны, и ритмически частые чистые вздохи, и всхлипы доверчивых губ, и хлюпанье вод, и до меня стал доходить, мне казалось, что долетал, доносился чеканный, гудящий по нарастающей или почти исчезающий гул, высекающих искры, крпыт иноходца, покрывающих миля за милей Шелковый Путь, раскрывающих спекшийся нижний предел, расширяющих увлажняющих цифровые ряды до страшных судорог. До зудящего ощущения легкости и полноты… жеребца. В позолоченной сбруе, ремешках и цепочках. исходящего пеной вразброс, в налипших, как семена (конопли. Белладонны, пьянящего мака на взмыленном брюхе, в подбрюшьи, в паху, в напряженных извилинах складчатой и поджатой, и взрывоопасной мошны) триграммах и гексаграммах страстей…
     И пульсировал золотыми огнями-гвоздями, будто составленный из сундуков, едва различимых в ночи, за пологим «Понто Никколо» возносящийся ненавистный мне «Понто Веккиа», слегка колебался в черном пространстве воздуха и зеркальной реки.
     И над правобережной конструкцией из легендарных веков, запечатленных в литературе, в искусстве, в мраморных инкрустациях, анфиладах и галереях, в извивах колонн, над башней Синьории, плыл Полумесяц в собственном порошке, как Романтический парус, как Непорочный Зрачок, одинаково отраженный и в пацифической, и в атлантической, и в студеной, и в гладкой и зыбкой, текучей и твердой, и во всякой среде, наблюдавшийся в разных ракурсах, со стороны оправданных и неоправданных, спокойных и заходящихся в забытьи оргастических поз и органических препозиций, несущий столько же точек зрения, сколько и наблюдений, и еще неисчислимые множества, погруженные в бесконечную пустоту обликов и отличий… и обласканный взором того, кто всегда оставался верным лунной дороге, Луне, кто познакомил меня с ботаникой, квантовой хромо-динамикой и трансцендентными интегралами, возможно, не слишком прямо или не всегда прямо, но косвенно, лишь намекнув на какой-то дальнейший предполагаемый развернутый путь, как та девушка, что собиралась куда-то, нервно перебирая ногами и цокая длинными каблуками, на «Лугарно дель Темпио», и, в связи с ее вздернутой впившейся юбкой, возникающие из дрожащего небытия, окруженные грохотом раздвоившейся реактивной струи, в обрамлении и в облаках ламинарных линий и турбулентных потоков, шелковых завихрений, загустевших до  синевы амбулакральных желаний и выдвижений, крутые зады «аэрофлотовских» стюардесс, растянувших раскрашенные улыбки своих клиторальных сенсорий и нарочитых забот, демонстрация половинчатых форм и способов, и вращений «загзаг», «стоп-фиксация», «маятник», «метроном» и, когда эти формы бьются одна о другую, издавая метафизический перезвон… и отраженный объект, проплывающий силуэт, его лунная тень над каким-то из файлов Сиамских болот, над безбрежным пространством разной спелости кочек, от зеленой до красной, будто цвета, означающих габариты, самолетных огней, где на каждой еще ожидается или уже устоялся, уселся и водрузился, или самозабвенно танцует свой раздражитель и повелитель, свой лягушачий король с возбужденным удилищем или грозным копьем, потрясая, составленным из альпийских пейзажей и общего вида Мон-Блана, щитом, сложным или несложным цифровым кодом, устройством, наборным замком, прикрывая, бронирует весь в тотемных орнаментах и украшениях  ВХОД, за которым лежит, расстилается, издающий сигналы, призывные волны, девственный счет, который можно растратить и разменять, разбросать, выронить, разбазарить и приумножить, ради чего, бывает, ломаются копья и ловится рыба в мутной воде, за которой тайные смыслы вещей и ночей, бесплодных или плодоносящих поисков и страданий, и отношений, полунных, подлунных, прилунных историй – о Лунном зайце, что без устали там толчет и толчет, как заводной, снадобье для бессмертия и экспедициях за эликсиром, о приключениях в дебрях и зарослях, джунглях зеркальной травы и прочих растений, в виду слабого тяготения и особой густоты кислорода достигающих облаков…
    
     и о тех облаках, обладающих плотностью, твердых настолько, что по ним можно ходить и, связывая друг с другом или распиливая на части, строить небесные храмы или летающие объекты, например, платформы, паромы и поезда…

     о гигантских оранжево-фиолетовых, мясистых, пятнистых раффлезиях, что, подобно родственникам земным, нуждаются в некой посторонней огромной силе, чтобы вдавить в лунную почву свои семена, и используют для этого не массу слонов, которые там не водятся и не водились, но удары метеоритов…

     о Лунной Принцессе Кагуя-химэ, о земных претендентах на ее руку, всех до одного оказавшихся недостойными, и ее Лунном воинстве, например…  Истории и рассказы, которые, кажется, с тех самых пор обрели для меня реальные очертания наравне с наличием и в сознании и в языке таких изначальных понятий, слов и смысловых связок, как «будто», «будто бы» или «как будто», глубинных метафор, эпитетов и сравнений, способных сблизить неизъяснимое… В леденящем эфире, разряженном криками вспугнутых птиц…

   - Такаши! Така-а-ши! Така, где ты? Куда ты пропал?! – услышал я голос робкий и виноватый… - А, вот ты где?! Что же ты не подождал в фойе? Зачем нужно было ходить у реки?.. Ты плакал, что ли, Такаши?.. Какой же ты глупый. Но пойдем же скорее в отель, тебя надо погреть, или, может быть, ты, как и я, голоден, проголодался? Ты уже съел шоколад?.. А давай куда-нибудь мы зайдем, что-нибудь поедим, или даже возьмем такси и поедем в старинный центральный квартал, интересно, как он выглядит ночью – могу же я, хоть один раз в жизни не думать о деньгах, не экономить…
Или нет, смотри, какое отличное место там светится на углу…
     Мы зашли с ней в угловое кафе и, несмотря на то, что меня ужасно клонило ко сну и я устал, я пил кофе и смотрел на нее, как она с аппетитом ела, уминала за обе щеки, кажется, пиццу, посмеивалась и пила вино. Я никогда, ни до, ни после, не видел, чтобы она так много пила и такими большими глотками, будто бы лимонад и будто она девчонка, попавшая в Дисней-ленд…
   - Ну, что ты такой грустный, Такаши? Может быть, ты тоже хочешь выпить таволы? Выпей, пока не видит никто. Ты же не станешь пьяницей, как твой отец?.. Завтра мы поедем в Венецию, это замечательный город. Он на воде…
   - Знаю, – ответил я.
   - Ничего ты не знаешь. Одно дело читать или слушать, или видеть в кино, а другое все ощутить самому. Почувствовать ветер… Мы покатаемся на гондоле, посмотрим, как выплавляют стекло Мурано, и… - она рассмеялась, - я постараюсь поменьше всего покупать…


     Однако, в Венеции я опять дожидался: или кормил голубей, или сидел в легком кресле, слушал игру музыкантов во фраках, напоминавших кузнечиков, или все тех же поющих неугомонных сверчков, и удивлялся, зачем она столько бегает, для чего? Из одной ювелирной лавки в другую, под коврами фасадов и стен, по периметру галерей…  Площадь Сен-Марко… Если мне достаточно было только взглянуть, если мне хватило всего двух или трех витрин, экспозиций, на которых особенно привлекали, возможно, своей нарочитой, музейной ненужностью дорогие изделия или поделки в виде тонко исполненных, увеличенных насекомых…  «и когда-нибудь я подарю ей подобную брошь», - думал под музыку, кажется, под адажио Альбинони… И еще я боялся, что вечером мне придется снова бродить где-то в районе отеля «Хелветия», где мы поселились в номере 21, бродить где-нибудь около моря, где причальные сваи… Но вместо того вышло кое-что пострашней… Она закатила истерику:
   - Такаши! – рыдала и кусала подушку она, - мы были в Риме, Флоренции, мы были в Венеции, и вот осталась одна последняя ночь на Лидо, и впереди ничего больше нет, ничего! Такаши, как жизнь коротка! Такаши, что делать? Что делать? О, если бы только можно было начать все сначала, если бы можно было начать, хоть на немного еще продлить или остановить время, повернуть его вспять! О, Такаши, все изменить и все повернуть!.. И снова туда, куда и откуда выходит и направляется, и безумно стремится всякая жизнь. Взять тебя в чем ты есть, в чем тебя родила, и облизать тебя страстным и бьющимся, как мотор, языком, будто пропеллер в огне, будто вздымающий жаркую воду винт, будто военное знамя победы, будто «кой» * на флагштоке, будто включенный лазерный диск, и сделать температурящим, скользким, скользящим, с изнывающим и стремящимся разрешиться, пролиться, излиться испуганным и до забвения напряженным мгновенным нутром, и обнять, обхватить и обвить, и засунуть тебя, затолкать в ту разбитую и раскатанную и разъезженную, и зудящую, и свербящую и поющую, истекающую и подтекающую, расцарапанную от истерик, в ту захватанную и растянутую, недорастянутую, эзотеричную, всю в таинственных знаках, синтаксическую, всю в запятых, синонимическую, мифологическую и мистическую, и галактическую дыру; в тот развернутый чемодан, полный золота и еще свежих жемчужин, и сувениров, и впечатлений, и красивых вещей, в тот просоленный морским ветром и потраченный кое-где и залатанный и припухлый многоэтажный пакгауз набитый хлопком-сырцом и раскрывающий, расширяющий, растворяющий двери в ожидании новых партий и поступлений, в окружении, уходящих в небо, портальных кранов, похожих на угловатых и едва шевелящихся металлических журавлей, в тот океанский трюм, полный ставриды, сардины и сардинеллы, тунца и минтая, и раздувшейся от икры иваси; или турбоэлектроход, где гуляют в светлых и ярких одеждах и пребывают в шезлонгах, на траверзах Гонолулу, островов Гилберта или Самоа, пьют в барах мартини, дейквири и кока-колу, играют в рулетку и в лаун-теннис, и посещают сауну и бассейн, и опять же, сюда вращение гипнотических половин… или рыбный рынок, скажем, в Уэно: «А ираш-шай, ираш- шай, ирашай масэ!», или парусник «Ниппон мару», разрезающий волны на всех парусах, или расколовшийся рудовоз, идущий на дно и взывающий к душам живущих на 48-октав-голосов*; или налитый транспространственный танкер, перевозящий миллионы баррелей горячечной и тягучей, и возбуждающей, и растворяющей и щекочущей, и туманящей мозги-ганглии золотящейся слизи, добытой на дальних просторах, на ажурных буровых вышках среди солончаков и барханов, представляющих собой не что иное, как тело Лунной Улитки, на левом роге которой страна Чуши, а на правом роге – страна Маньши, и правители обеих стран постоянно устраивают между собой жестокие битвы из-за слизистых территорий, и на границах бесчисленное число погибших, и победившая сторона преследует побежденных до полного их истощения. И после всего победители с песнями, под знаменами маршируют домой; или туда-туда. В составленный из орбит электронов. Кварков. Мезонов, пионов, протонов, и входящих, и выносящихся, и проносящихся поездов, и  ОХРАНЯЮЩИХ  «вход движений и изменений», в лягушачей их униформе*, ответственных за билеты, компостеры и разменные деньги, и щиты расписаний, правил, установлений, весь в питающих проводах, водопроводах т водоотводах, туннель-перегон  «Хигашикоенджи – Шиннакано», над которым суетящийся город и корни и корневища парка «Саншиномори» (парк «Шелкопряда» - прим. авт.), где разгорается в кронах, в урочный час. Разрываясь от чувств, как дирижер-гастролер Гланс Клиторидис  (Glans Clitoridis), мечущий громы и молнии, виртуоз, приводящий в движение и всеобщий театр и музыкальную яму, струны и нервы, и звучащие перепонки, и зеркальные трубы оркестра, набухающий и дрожащий в слезах, нарастающий Полумесяц в собственном порошке…  - Так, или примерно так она выражалась, рыдая и содрогаясь, взывая ко мне, к иноходцу, копытам, покрывающим миля за милей Шелковый Путь, к жестоким цепочкам, кольцам и жемчугам, и, обвивая, будто ветвями, своими руками, ногами и волосами, напрягая девченочьи жалкие груди, и проникая в горло и в мозг пронзительным языком, и питая ласточкиной слюной, шептала, - О, Такаши, как я не хочу, как я не хочу возвращаться домой…
     И я понимал, что это не только желание не возвращаться, и не только боязнь того, что она чего-то там, может быть, натворила и что когда-то откроется, и растратила, например, все, что было накоплено долгим и верным, и страшным, и неустанным трудом, и даже больше того, что придется потом отрабатывать и отрабатывать под Луной, но было в том заходящемся и мелодическом и рыдающем шепоте что-то еще… Исступленное, сильное, что, если есть, развивается и развивается, и растет, однажды выходит наружу и проявляется, разрывает и обвившийся и обвернутый кокон, и ткань…  И, возможно, это Свобода?
     «Ты оглянулась /  И я намок от лунного света/  Ты засмеялась/  И я превратился в зеленую рожь/ Ты задрожала/  И я ушел в Зазеркалье/  Укрываясь твоими волосами/  Я ищу тебя/  вокруг твоей шеи/ И закрываю глаза, чтобы видеть тебя».


                15


   - Доште?! Доште?! – разносился крик из «комнаты члена компании»…
   - Папа сердится, - криво усмехнулся Борис, Тачибанин шофер.
   - Тебе хорошо тут шутить, а мне каково? – Ирина бледная, нервно ходила по кухне. И действительно, если «шачо» потребует чай или кофе, как она его понесет, если сотрясаются своды, если опора всей ее жизни, ее надежда и аргумент, ее символ, знамя и герб, ее кассовый аппарат, который машинально говорит «АРИГАТО. СПАСИБО. THANKS», ее ракушка, каури, тридакна, ципрея, беззубка, перловица, устрица Лаперуза – и та сжалась от страха, зарылась в глубины трико…
   - Доште?! Доште?! – разорялся президент Тачибана. – Почему?! Кто дал ему право?! Почему он превращает нас в каких-то безобразных страшилищ, похожих на насекомых?! Кто дал ему право приводить всех к общему знаменателю?! Да как он смеет? Да кто он такой? Подумаешь – сын алкоголика и истерички! Я же знаю и помню ее, работала у нас в главном офисе, в Синджюку, когда я еще начинал, когда этот Такаши еще у нее в пузе сидел!.. Отца его тоже – ни кто-нибудь, а мой тесть на работу устроил, и вот она благодарность!..
   - Но он не только нас, но и себя тоже, - заметил Фукуда, - привел к общему знаменателю.
   - А ты вообще молчи! Ты знаешь, что ты даже никакой не японец, ты чукча, вот ты кто! Если бы ты не нажрался огненной воды, а потом не опохмелился и тебя снова не забрало, и ты бы не полез в драку с этими из «Красного Креста и Красного Полумесяца», с этими якудза?.. Это же надо додуматься?!..

     Короче говоря, энергия искала и нашла выход. Потенциал, что таился, копился, вращался и бился, дошел до критической точки, прорвался и прямо на голой щербатой коре распустился, затрепетал, загорелся миндальным цветком.

     Фукуда с вечера, накануне, как обычно, «принял на грудь», «заложил за воротник», «дерябнул», «кирнул», «поддал», «пропустил», притащил к себе жирную дрозофилу, всю в помаде и в пудре, то есть в «цветочной пыльце», поил ее и сам угощался шампанским, разбавляя все это виски, чистым, а также с водой и со льдом… Проснулся с больной головой, с отвращением, пока принимал душ, смотрел на свое отражение в большом зеркале в ванной (поставленном тоже не без дальнего умысла – для эротических целей)… Но, оживая, продолжая плескаться и фыркать, отплевываясь и сморкаясь, смывая пыльцу и помаду, стал находить постепенно достоинства в своей иссушенной и потому как бы даже довольно спортивной фигуре: «Ну, если Бог мне внешность не дал, то что мне теперь, повеситься, что ли?.. Может, и состоит в том природный закон – одному внешность, другому деньги и положение, третьему что-то другое, - рассуждал сам с собой, пробривая морщины… - Как там Борис говорил, имея в виду складчатые на щеках обрамления рта?»
   - У тебя, Фукуда, ефрейторские морщины.
   - У тебя такие же, - парировал Фукуда в ответ.
   - Вот я и говорю, - важно заметил Борис…
     Опохмелился холодным пивом, потом пришел в свой родной ресторан, где добавил еще. Да на беду в ресторане сидели двое японцев со значками «Красного Креста и Красного Полумесяца»… Возможно, что он на них как-то не так поглядел. Он же не портянка, не облигация, не фальшивая «дока» (монета) достоинством в столько-то иен, он же Фукуда, начальник и заврестораном, «фукушачо» - «рот до ушей»… Они ему слово, а он им два. Они ему «три», а он им «нос подотри», они ему «пять», а он «дураки вы опять», они «откуда?», а он «от верблюда», они «окей»… а он «газета Санкей». Они «ну вот», а он «ну, народ – ему слово в рот, а они обижаются, кричат «еще полагается»!..
   - Вот мы тебя скинем сейчас, засранец, и будешь лететь, как дерьмо, отсюда, с  последнего этажа, потому что мы тебе еще и крылья твои, и лапы твои обломаем, Макропис губастый, как тебя в программе зовет Такаши Кусано, тоже убить его мало! Ты поганый Фукуда, «фукушочо», ты еще нам заплатишь за оскорбление!..
   - Откуда им мое имя известно и что такое «макропис»? – бормотал ошалевший Фукуда, беспомощно болтая ногами, припертый шустрыми, наглыми и развязными к традиционной дребезжащей стене-переборке, этими бандитами, волосы мелким барашком, жесткие завитки – можно сказать отличительный знак… Как он только сразу не догадался? Они же… Они же…
   - Ты правильно догадался, говнюк! Нам все известно. И кто кому платит дань, и сколько, и чем вы тут занимаетесь, и кто такой «кабутомуши»! А с тебя, зараза, тепепрь минимум за те слова ящик виски и две тысячи баксов, или по курсу столько же иен! И наличными! И чтобы вечером. Вечером, сегодня же вечером!..
   - Как я сразу не догадался?! – Фукуда бежал, взметая пыль, сквозь бурьян и колючки, не обращая внимания против обыкновения, ни на жужелиц толстозадых, ни на бронзовок, ни на ласковых пчел… Фукуда выложил все, как на духу, президенту.
   - Ладно, спокойно, - сказал ему тот, - чтобы отмазаться от этих из «Красного Креста и Красного Полукмесяца» (кто такие, может быть, мы потом уточним) я дам тебе виски из нашего презентационного фонда, а уж с деньгами это ты как-нибудь сам разберись, это не в моих правилах деньгами швыряться, ты знаешь…
   - Ну, и на том спасибо.
   - Не первый год знаем друг друга, да и если тебя не будет, с кем играть в гольф на шизогорских просторах, на этих свалках и пустырях, кто мне составит компанию?.. Слушай, а если ты мне клюшку свою для гольфа уступишь, то я куплю ее у тебя за сто тысяч иен или за тысячу долларов.
     Фукуде было очень жалко счастливую клюшку, но он согласился.
   - Забирай, - сказал он, улыбнувшись своей компанейской улыбкой…
   - А теперь собери-ка по столам какие там есть диски, дискеты, мы посмотрим, чем они занимаются, и особенно Такаши и Накамура. Нужно узнать, откуда взялись эти «макрописы» и «кабутомуши»…

   - Понимаешь, Такаши, - говорил он у меня дома, утирая пот, тяжело дыша, весь в репейниках, на подошвах налипшая глина, - понимаешь, я же не знал, что у тебя на дискетах… Можешь себе представить, как мы удивились, но оказалось, что Тачибана и раньше уже знал кое-что, он и раньше следил, он за всеми следит… Зачем ты это делал, Такаши? Или не мог, что ли, засекретить ключи? Ты же ушел и, как говорится, оставил за собой дверь открытой… Конечно, ты доверяешь, ты слишком доверчивый, я бы сказал даже наивный, но надо быть осторожней, не говоря уж о том, что когда мы в России, если в России, то находимся мы совершенно в другой, неадекватной стране… И поэтому ладно бы там «летающий остров» или «модель века», под которой ты разумеешь вполне логичный и слишком возможный процесс, ладно бы все эти обидные прозвища и насекомообразные существа. Но знаешь, что больше всего возмутило и что тоже мне непонятно, Такаши, зачем ты туда ввел так много аборигенов и, тем более, аборигенок, девушек Катю, Наташу, Иру-официантку, да и вообще, чуть ли не всех, кого встретил, мог встретить, или ты представлял? Даже я столько не перепробовал, сколько их там у тебя. Ты что, такой любвеобильный, или ты любознательный и действительно для научных целей исследовал вращения половин?.. Ты забил информационное пространство, само по себе недешевое, и заселил его «гайджинками» и «гайджинами»-иностранцами. И еще эти твои «рапютянки»…  По внешнему виду они вылитые японки, и понятно – «проект» создается не где-нибудь, а в Стране Восходящего Солнца, на него идут японские иены, деньги налогоплательщиков, и что можно придумать лучше, что может быть совершеннее данного типа, но они у тебя «яйцекладущие и ничего здесь не поделаешь»… Получается, что создавая виртуальную реальность, мы сами становимся там «гайджинами»-иностранцами. Это, Такаши, по-моему, какая-то странная странность. Как это так? Всегда мы других называли «гайджинами», то есть, сам понимаешь, даже как бы с оттенком презрения, легким или тяжелым, то есть кто как разумеет и смотря с какой стороны, а теперь мы сами вдруг ни с того ни с сего становимся таковыми, причем в модели, которую мы придумали, на которую первые вышли, и которую сами же создаем7 Получается, что мы создаем не продолжение нашей Империи Хризантем, но некую колонию или протекторат, или совершенно иную страну, иной континент, иную планету… куда сами не слишком-то вхожи, разве что, и то в относительной мере, в образе насекомых? Получается. Что мы представляем собой лишь импульсы и материал для новой реальности? А все потому, что мы «не умеем и никак не научимся нести яйца», и в документах у нас будто бы нет и следа от родовой розовой  скорлупы, фрагменты которой, нарядц с фото, печатью и ДНК, должны быть обязательно вкраплены, подобно отпечатку пальца «гайджина», который они должны дать, если хотят оставаться подольше в Японии – им это, конечно, очень-очень не нравится, но нам-то, что от того?..
     Однако, допустим, что мы не умеем, пусть будет так, чего-то там у нас лишнее или наоборот, не хватает: истинного космополитизма или всеобщего понятия демократии, похожей, скажем. на ту, что мы наблюдаем у джайнов, которые приемлют и допускают любой заурядный и незаурядный подход, хотя мы и тщимся объять весь видимый мир, а теперь вот уже и другой, внепредельный и заэкранный…
     Но пойми. Что в нормальной модели, как и в нашей реальной, это все должно оставаться за скобками (внутри или вне), или под вопросом, или как бы под вечным вопросом, и никогда и нигде, ни под каким видом и соусом не разглашаться… Ты же, в своей модели, утверждая, что рапютяне яйцекладущие, сразу относишь нас на уровень ущемленных «гайджинов», а мы не хотим быть такими, потому что нам интереснее и приятнее называть так других, но только не себя, потому что мы считаем, что не мы отличны от них, а они отличны от нас, потому что мы так привыкли, мы так хотим и ощущаем себя козырями, и, надеюсь, будем такими всегда… Или я снова вышел на тот же круг? Но это потому что, наверное, очень волнуюсь. Ты же мне, Такаши, был всегда симпатичен и вот такое несчастье…
   - Но будь я «гайджином», - ответил я, - я бы не стал обижаться, что я «гайджин». Я предполагаю. что другие, разглядывая меня, могут подумать или даже думают иногда: «Вон узкоглазый пошел», или: «Вон чернобровый и крупнозубый идет», но пока они молчат, не высказывают, я спокоен и живу себе среди них, как «гайджин», и что тут такого, и от меня может быть польза, и я могу оказаться кому-то нужен, необходим.
   - Вот именно! Вот именно! – воскликнул Фукуда. – Пока никто не говорит, пока никто тебя не назвал прямо в глаза, а ты назвал нас всех, даже можно сказать обозвал неяйцекладущими!.. И по твоей модели выходит, если выстроить график или схему фрактала и развернуть или вывернуть парадигму, то целые компании и институты только и делают, что денно и нощно бьются над этой проблемой, над решением, которое заранее, изначально рассчитано на неуспех… Как это произошло? Для чего? Это что, еще один уровень защищенности?
   - Я понимаю, - ответил я (ответил Такаши Кусано, усмехнувшись неизвестно зачем), - я понимаю, что в этом есть какая-то каверза и насмешка, но такое тоже бывает в природе. Это так называемый закон полного соответствия, когда отсутствие одного числа, элемента, звена, объяснения и дает ощущение жизни… как отсутствие одного тома в собрании сочинений или потертость шелка обложки, если вспомнить Кэнко-хоси («Цурэдзурэгуса», Кэнко-хоси, 1283-1350 г.г. – прим. авт.), где речь идет все о том же… или как введение полновесного «зэро» во влагалище цифр, или, как «джокер» в колоде игральных карт, тот же шут и насмешник, тот же «зэро», «муравей Такаши Кусано», ноль… Все это раздвигает и разбивает, и растворяет и размывает, и огрубляет, и с другой стороны истончает, и оплодотворяет матрицу совпадений, и еще раз создает ощущение вероятности жизни…


                16


   - И я понимаю, - говорил на повышенных тонах Тачибана, - что же здесь не понять, почему, например, менты Шизогорска представлены у него в образе тараканов, потому что знаю, что и русским, да и всем на свете, они надоели хуже горькой редьки, только и смотрят как бы обчистить, объесть, и они, кстати, совсем не похожи на наших ребят-полицейских, ну разве что самую малость – жулье и садисты везде могут встретиться, не только в отдельно взятой стране, не так ли ? Или, что военные у него скорпионы, сколопендры, тарантулы, ядовитые каракурты. Или клопы да клещи, разъезжающие на «Мерседесах» - это тоже я понимаю, но почему я-то Японский дупляк, «кабутомуши», а Мидзуно щелкунчик, а Накамура жук-долгоносик? И это еще далеко не все! У него там имеются дополнительные, или черновые, или, как он говорит, «промежуточные» названия, и причем, надо сказать, все довольно обидные. Вот, я заранее здесь записал на обратной стороне сообщения-факса, потому что нужно всегда и везде экономить на всем: «Ядрена маковна», «Ядрена вислозадая», «Тонкопопия шустрая», «Чернотелка обомшелая», «Вожделея грудастая», «Вожделея потливая», «Вожделея лобковая», «Вожделея свистящая» - одних этих «вожделей» у него не менее тысячи. Я давно предполагал, что он сумасшедший, каждый кайшаин повернут по-своему, у каждого свой привет, свой невроз, но чтобы до такой степени? Чем он занимался в рабочее время? Чем ты занимался в рабочее время?
     Накамура незаметно мне подмигнул, мол «не переживай, может быть, все обойдется»…
   - Ну вывел бы, - продолжал Тачибана, - каких-нибудь прекрасных бабочек: «Адмиралов», «Папилио», «Морфо»… Неужели среди нас не достойных, хотя бы по своему положению, по материальному состоянию?
   - А он, что сделал? – спросил Тачибана, обращаясь ко всем членам закрытого собрания. Японским сотрудникам «Ничиро Седзи». – Вот, даже аквариумы переиначил, перевернул с ног на голову, высушил, превратил в какие-то жалкие инсектариумы, где вместо моих любимых любимых гурами, гуппи, гамбузий, моих дискусов, карассиусов, барбусов, моих цухлид…  или вот, посмотрите, какие рядом со скалярией планируют хемиграммусы… сколько трудов и забот, и вместо всего у него… в какой-то нечистой банке ползают ординарные тли, испачканные в сахарных своих испражнениях!.. Не спорю, может быть, и в том тоже он видит и наблюдает свою особую красоту, и поэтому для него здесь принципиальной разницы нет, но мне это не нравится, мне не нужен повернутый взгляд и его рассуждения о единстве всего, о сопредельности так называемых «разных» пространств, его дикие параллели…  Или взять хотя бы Фукуду…
   - Да я не обижаюсь, - ответил тот, - особенно, если «Макропис губастый» или «Макропис Ноздрястый» - тут, вроде, и обижаться-то не на что, поскольку оно так и есть, но, все-таки, если честно, Такаши, как-то не по себе, когда я еще представлен в образе охотника-паука, когда я охочусь в гостинице, в баре или где-нибудь в ресторане, где-нибудь в овраге имени Муравьева-Амурского, и какие там у меня влажные, слюнявые хелицеры, какие там у меня длинные волосатые цепкие педипальпы, как я обволакиваю и потом сосу дрозофилу или Катю-пчелу, да еще с таким, знаешь  ли, характерным звуком «дзу-дзу» или «дзуру-дзуру», будто хлебаю лапшу…
     Но ладно об этом, ты же мне говорил, что не все у тебя просто так, что «обидные» образы можно рассматривать и как «нейтральные», как фактуру, грунтовку, как фон для иллюстраций, картин и перфомансов более значимых, совершенно других, а именно: ты исходил из того, что наши органы зрения, слуха и проч. – не пассивные перепонки, палочки, колбочки, линзы, мембраны и сенсорные волоски, но лучатся, вибрируют, создавая вокруг себя поле, некое совершенно иное отличное тело, ведут или активные действия, или активную жизнь, или, подобно слабым и сильным призмам, пропуская невидимый внутренний свет, проявляются как-то иначе, возможно, в иных мирах… и отсюда (если попроще) «цепляются» и «поедают», скажем, глазами, которые будто усы, будто разбросы, к тому же еще излучают и щупают горизонт,  У  КАЖДОГО  СВОЙ  ГОРИЗОНТ… Так что, я думаю, всем понятен подобный посыл и что исходя из него, в основном, Такаши, скорее всего, и создавал своих не совсем насекомых, но насекомообразных существ, когда строил модель (С.Радхакришнан, «Индийская философия», логический реализм ньяйи, - прим. авт.) И поэтому, может быть, эту «обидную» тему все же свернуть?
   - Ни в коем случае, - возразил Тачибана, - он же не только всех нас оскорбил, но даже русский исторический персонаж, Муравьева-Амурского, и того он каким-то боком приплел…
   - Не говоря уж о том, - добавил Мидзуно, - что он затронул табу, куда входит все, что связано с внутренней жизнью «Ничиро Седзи», неразглашение любых, каких бы то ни было, внутренних отношений и дел, потому что все должно оставаться, как есть, ради удобства и удовольствия, и благоденствия тех, кто в структуре и хотел бы в ней работать и процветать… И опять же, зачем-то, он взял туда внеструктурные элементы: Катю, Наташу и тетю машу, Ирину… забил, засорил программу «гайджинами»…
   - Кстати, - буркнул под нос Тачибана и, нажав кнопку на телефоне, сказал, - Ирина, чаю…
   - Не знаю, - ответил я, - почему я даже и не подумал о том, кто здесь «гайджин», а кто нет? Думал, что это без разницы, что нет никаких особых отличий… всех так всех, ведь мы живем в одном мире.
   - Может быть, мы пока и живем в одном мире… - Тачибана раскрыл свой любимый «Данхилл», - но как это нет никаких отличий, как ты говоришь, как это нет? Вот у тебя проходит как бы несколько вскользь, но слишком явно, выпукло и заметно, что японцы мол «все на свете считают», но это действительно так и это значительно более глубоко, чем ты летучими и трескучими фразами где-то там подаешь… Да, все на свете считать и высчитывать – это в крови, причем, мы не считаем так, как считают они, мы дотошнее, что ли… это особенность, это позиция, это менталитет, и ничего плохого здесь я не вижу, и для меня, например, это стиль, я несомненно цельная личность… Да и ты, тот, кто соткан из противоречий, ты и сам постоянно считаешь, высчитываешь, забываясь, не замечая, не отдавая себе в том отчет, переливаешь из пустого в порожнее и возвращаешься, припоминаешь, держишь в уме, словно играющий в бисер, где эпизоды подходят под цифру, под паттерн, волну, музыкальный настрой… То есть, где-где ты глубокий, там, где тебе нужно, а где-то и нет. Но тебя взяли в компанию не для того, чтобы ты отвлеченно анализировал и рефлексировал, и погружался куда-то и метал жемчуга, но для того, чтобы не отвлекаясь делал исключительно то, что положено, разрешено. Нам нужен лишь механический кайшаин, потому что мы и сами выбрали этот отнюдь не творческий и не чувственный путь, и я думаю, что все здесь такие, и, безусловно, все согласятся со мной, и я думаю даже, - он улыбнулся, - что и Шин Накамура, он тоже согласен со мной?
   - Я-то согласен,  - сказал Накамура, - но я не совсем все же уверен, не до конца, что я механический кайшаин…
   - Что?! – заорал Тачибана. – Да ты «бака», «бака»! «Бака-яро»! Дурак! Вот ты кто! Да еще два или три проступка и каких-нибудь пять или шесть таких выражений, и ты полетишь отсюда без выходного пособия вверх тормашками вслед Такаши!.. Бака – он бака и есть, «кичигай» - псих, идиот! Он составил «проект», где при посредстве яиц мечтает отправиться в лучшую жизнь! Да знаешь ли ты, что я давно и с успехом несу изумрудные яйца и откладываю их в швейцарские банки?.. Они неживые, что правда, то правда, но зато не портятся и не пищат!.. И других я могу научить, кто желает, кто, конечно, будет со мной!..
     В продолжение его речи Накамура застыл, уставился вдаль, как бы скатился с листа и замер среди хвороста и комков, и прошлогодней пожухлой травы, маскируясь землистым лицом…
     Я же. Пытаясь избавиться от налипшего масла, размышляя, как мне выйти сухим, куда мне бежать, если двери закрыты («томарэ» - стоп), если попал в лабиринт, если испортился светофор, вспоминая «Эволюционную ботанику» К.Даддингтона, безотносительно к ней и вообще непонятно к чему, вдруг решил, что, возможно, Виталий мне сможет помочь?
     «Каждое семя имеет сочный оранжевый вырост, привлекающий муравьев. Нередко можно видеть, как они «возятся» с семенем и с трудом тащат его, а поскольку муравьи передвигаются по дорожкам…
     «Органы, привлекающие муравьев, так называемые элайсомы, весьма обычны в растительном мире и развиваются на семенах или плодах. Как правило, они бывают пропитаны маслом, которое любят муравьи. Хорошо известными примерами таких растений являются мускатный орех и африканский боб… дымянка (Fumaria), живучка (Ajuga reptans), пальчатая осока (Carex digitata)»… копытень (Asarum europaeum), большинство фиалок (Viola), чистотел (Chelidonium majus), хохлатки (Coridalis), ожики (Luzula)»… И добавим, уже от себя: «разумник» и «вечник»…

   - Но ты же сам понимаешь, - ответил Виталий, что к себе я тебя поселить не могу, я же живу с Санае-чан, и, тем более, в этот публичный свой дом мне тоже тебя не пристроить, как-то не климатит, твои же друзья-кайшаины, кто их знает, когда им приспичит, бегают без конца, и те же злодеи из «Красного Креста и Красного Полумесяца»… Вот ты по жизни представь, позвонит мне такой – дрозофилы, как всегда всполошатся, заверещат: «Девчонки, девчонки, где рабочее?!» - засуетятся, начнут свои матроски, юбчонки и прочую спецодежду искать, выставлять на стол водку «Смирноф», сигаретки «Мальборо», «Кент», а тут тебя еще прятать… Куда? В кладовки? В шкафы? Под кровать?.. Но если тебе нужно, необходимо исчезнуть, пропасть, то я отвезу тебя на той же «Хонде», что ты прислала и как бы в расчет за нее… Ну, баксов двести еще сверх того я возьму и спрячу туда, где тебя никто никогда не найдет – за город, на свалку…
   - На свалку?
   - Это место не собственно свалка, оно находится на краю, у истоков виртуозной (чуть не сказал «виртуальной») реки. Там есть заброшенный самолетный ангар и размытое полею
   - Размытое поле?
   - Ну да, размытое поле. Ты, что ли, забыл, что у нас тут был катаклизм, но это не важно. Короче, в том ангаре живет хозяин квартиры, в которой публичный дом.
   - А я думал, что она твоя или Юрика, поскольку он и ест и спит, и все время находится в ней.
   - Да нет, моя маленькая, а та квартира большая, а у Юрика вообще нет ничего, он беглый «химик».
   - Беглый химик?
   - Ну, сбежал человек с «химии», из тюрьмы значит, перекрасился и живет.
   - Перекрасился?
   - Волосы покрасил и все. Был блондин, а теперь он брюнет. Но, по правде сказать, он, по-моему, голубой… Идеальный вариант – с девчонками жить, надзирать – он мне и нужен такой… - дорога была разрыта, машина бежала по самой кромке глубокой канавы, Виталий уверенно вел. – О чем мы с тобой? Ах да, хозяин квартиры… Он бывший художник, или, во всяком случае, он так утверждает, он так говорит. Художник, имевший когда-то шумный великий успех, рисовавший надутых артистов, холеных парламентариев; высушенных жарой, в наворотах, в шелках и тюрбанах африканских князьков и князей. Есть буклеты и каталог, и вырезки из газет, где имя другое, но ты с ним не спорь, он не любит, а зовут его, если припомнить, к тому же, табличку на двери, которую ты видеть мог: «Полковник Крякутнов Онисифор»… Здесь дело темное. Или он как-то расстроился, что выйдя на пенсию, не получил генерала – до сих пор, как увидит на свалке фуражку или погон, так и топчет и рвет… Или он где-то там навернулся, потому что есть данные, что он летчик, причем испытатель, если использовать, скажем, для справки кое-какие бумаги и тот же семейный альбом, но главное, что он всегда, как я понимаю, чувствовал творческий импульс.
   - А рисовать он умеет?
   - Да он отлично рисует, просто он этим не занимается. Он там, в ангаре, строит свой махолет, что стоит и дрожит, изнемогая от чувств, дожидаясь весны, воздушный, ажурный, готовый сорваться вот-вот… Он его строит уже давно. Говорит, что когда первый раз у него не вышло, не получилось, в смысле испытаний, так даже хотел покончить собой… Он грязноватый, обросший, но с виду нормальный, приветливый, и вообще. Там у него птиц полный ангар…
   - Каких таких птиц?
   - Да разных и всяких. Есть гуси, и утки, и лебеди, но, в основном, журавли… Вы же в Японии любите журавлей – вот и будут тебе журавли. Как по-японски журавль , «цурю»? Они все, что ли, там потеряли ориентировку, сбились с маршрута, вследствие катаклизма, и Онисифор их там кормит и охраняет, «спасает», как он говорит, они же за это «из благодарности» время от времени роняют перья, или точнее « дают перо», из которых Онисифор, в частности, строит свой махолет. Такая как бы биомодель… А ты думаешь зачем тогда я в багажник грузил мешки?
   - А что там в мешках?
   - Да просо в больших, а который поменьше там рис. Так что хватит и птицам и вам. Эти мешки, можно сказать, мой за квартиру своеобразный расчет…
     ДОП.  101 000 ГИГАБАЙТ. ФАЙЛ. ПЕРЕХОД…


   - Может быть, мы пока и живем в одном мире… - Тачибана раскрыл свой любимый «Данхилл»…
     Ирина влетела бесшумно и даже проворно зажгла, поднесла огонек.
   - Что ты мне принесла?! – заорал Тачибана по-русски. – Я сказал «чаю», ч не сказал «зеленого чаю», а ты, что принесла?!
   - Извините, я думала, я волновалась, забыла…  я сейчас заменю…
   - Она забыла… Не надо! Уже не надо! Выпью и этот. Скажи Борису  – через  пять-десять минут отправляемся в аэропорт.
   - И знаете, с чем он сравнил еще ее зад? – сказал Тачибана уже по-японски, глядя, как всегда с интересом ей вслед, - он сравнил его с антирадарной системой, что на годы вперед выводит из строя всю японскую ПВО!.. Не хватало нам неприятностей и с этой еще стороны… Откуда, из каких файлов, из каких закромов тебе стало известно о русской антирадарной системе «ПИОН»?.. Или, к примеру, из той же области, все тот же, ни больше ни меньше  ПОЛЕТ  САРАНЧИ!.. Вот возьмем и рассмотрим…  Фукуда, ты уже видел, так что давай бери, заправляй и мы услышим твой, несравненный, а не чей-нибудь голос, Такаши!..

     … неоднократно мне приходилось парить над потоками и просторами. И я заносил данные и наблюдения в свою память, и, по возможности, в память компьютера, используя ноутбук или миниатюрный дистанционный пульт…
     … и поскольку времени не хватало, как его всегда не хватает и никогда не будет хватать, то характеристики и разработки облекались почти исключительно в бесконечно-образные формы фракталов, то есть получался стилизованный вид, способный самостоятельно существовать своей непохожей и в силу того отличной, особенной жизнью, вызывающей, все же некий поверхностный комплекс несовершенства, неполноты, но при том и зарождались сомнения и подозрения, что рапютяне или иные герои новых и,  в том числе, виртуальных цивилизаций вполне возможно обойдутся образованиями, скажем, похожими на фракталы, представляющими для них (тех героев), органично включенных, самодостаточный ряд…
     … и действительно, одним из самых тяжелых, как представлялось, тяжеловесных и протяженных, было воссоздание минерального уровня, элемента, слоя «земли», имеющего, как и единый мир, по-видимому, структуру волны, вступающего в прямой сенсорный контакт и дающего так называемый «вкус» и ощущение дистанции и протсранства…
     … и размышляя, я (Такаши Кусано, сотрудник компании «Ничиро Седзи», незатейливый кайшаин) восседал на куче ветоши, то есть отходов какого-то  текстильного производства, в тут и там продуваемом и заброшенном авиационном ангаре, на краю летного поля, что у истоков бурной и виртуозной, а также спокойной и плавно дышащей реки, несущей в себе отражение памяти гор и холмов, и садов, и возбуждающих испарений ароматно-болотистых хлябей, и сгустков мезоновых облаков – единый бездонный ментальный сюжет с его зыбким контуром звуков, мелодий, симфоний… и мимо меня чинно прохаживались японские журавли, и застывали фламинго и отрешенные цапли, и вперевалку бродили гуси и утки – и роняли ценные перья, а Онисифор Крякутнов, или О.К., как я его для краткости называл, подбирал и после. Со знанием дела и согласно одному ему известному плану, прилаживал их на свой махолет…
     И эти, и подобные этим картины, где было место и невинным стегоцефалам и, сыгравшей определенную роль в моей жизни, флорентийской Арно, опять же, бытовали для меня параллельно, или наслаивались, или дробились, или ритмически входили одна в одну. Что лишний раз говорит о том, что сосредоточиться, при желании, и медитировать можно и в вагоне подземки, и в зеркальном билдинге («биру») по соседству с небоскребами «Сумитомо», «Ясуда», «Синджуку сентер», «Номура» и «Кей Ди Ди», и покупая или даже читая газету или журнал, и где угодно еще, и, как ни странно, тот заиндевевший и динамичный ангар, где зимовали перелетные птицы, где О.К. несмотря ни на что создавал свою идею-мечту, был для меня очень творческим местом, хотя, конечно, бывало и холодно, и я сидел, нахохлившись, видимо, сам похожий на птицу. Или приходилось сжиматься в комок и зарываться в разноцветную теплую ветошь, отбивая зубами одну за другой все 735 поэтических строк, и птицы тогда приходили ко мне и ложились со мной, на меня, и, таким образом, мы грели друг друга, и нам удалось выдержать, перетерпеть, переждать, под завывание ветра в усталых конструкциях и перетяжках и проводах, тот слишком длинный, суровый и неизбежный, убийственно выпукло-геометричный и симметричный циклический ряд, но вот уж весна, весна…
     И наши птицы стали выходить из ангара и бродить среди сдвинутых и раздвинутых, и надвинутых одна на одну бетонных плит обширного поля, находя для себя живительные питательные ростки и зерна, взметнувшейся из промежутков, внезапно созревшей травы. Журавли одними из первых отдалились и сбились в большую стаю, напоминавшую собой отдельно клубящийся остров, и там шло у них то совещание, то братание, то обучение, то всеобщие танцы…
   - Это шиза какая-то, - говорил Онисифор, - столько трудов позади и когда можно остаться, когда все цветет, они что-то там замышляют, куда-то летят, и я вижу в том вещий знак и мне кажется, что и нам с тобой тоже настала пора. Ты же высчитал, что мой махолет может подняться вполне, если,  как ты говорил, использовать, например, энергию радиоволн… Так возьми и настройся на вальс, что уже чуть не сначала весны так настырно и заунывно, с каждой новой порцией света, мороси и жары, верещит, надрывается и доносится все сильней и сильней!..
   - Все эти танго и вальсы, - отвечал ему я, - не спорю, они могут зажигать, возбуждать, их легко разложить, но чтобы загрузить и усилить, и разогнать составляющий их цифровой ряд, в общем-то, примитивный и скорее для средних умов, недостаточно тех возможностей, что у меня есть. Не говоря уж о том, что это чуждый мне путь, и поэтому мне нужен готовый серьезный структурный блок, и Вы же видите, что я стараюсь, я настраиваюсь, и я ищу…

   - Слушай, Такаши, мне кажется нам пора, нам пора! – запричитал он однажды. – Что ты разлегся на солнце, будто сурок?! Посмотри, там опять какое-то облако на горизонте!..
     Наши птицы, стая за стаей, стартовали и, поднимаясь в воздух, совершая облет, делая над нами, над нашим ангаром, круг, а иногда полукруг, уходили, сливаясь в лучистые радиальные траектории… все выше и дальше, и навсегда, или, как верно заметил Онисифор, «кто куда»…
   - Летят, кто куда, - повторял он еще и еще, - но ничего-ничего, сориентируются, может быть, после, может, потом…
     Гоготали гуси, крякали утки, клекотали лебеди и «ку-у-у!», «ку-у-у!», «ку-у-у!» - курлыкали ностальгически журавли, надрывая наши сердца, бросая на размытую матрицу поля прощальную тень…
     И растворились их силуэты, и замолкли их голоса, и трепет, и шорох, и свежее полоскание, будто игра прибоя – волнение тысячи крыл…
     И в гнетущей слепящей, прозрачной голубизне, нарастая и детонируя. Начиная как бы из самого дальнего потаенного далека, и, наконец, ближе и ближе объявились густые громы и ударили легкие молнии, и прорезали, и рассекли, расщепили и раскололи, разбили дисплейное небо. И замерцали и замелькали белесые и смертельно белые тигры, и с ними бились, всячески извиваясь, стреляя хвостами и когтями, и гривой драконы, сверкая телами, семицветной своей чешуей…
     Мы увидели, как из-за сглаженной, будто холмистой горной гряды, из-за сопок Маньчжурии, со стороны шизогорских закрытых зон, поднялась страшная туча. Она дымилась и разрасталась, переливалась.
     Она наливалась, отблескивая золотом и металлом, и клокотала, издавая настырно зудящую и уже, будто знакомую какофонию звуков, и будто там еще намечался настрой на свою антигармонию мрака и взрыва, испепеляющей тишины…
    Мы взяли бинокли.
   - О, ужас! – вдруг бросил бинокль  О.К.  и кубарем кинулся по пожарной лестнице вниз с крыши ангара, где у нас был устроен наблюдательный пункт. Было слышно, как гремели косые ангарные двери и скрипели ржавые петли, как он, причитая и страшно кряхтя, выкатывал махолет.
   - Быстрее! – кричал он, обвязываясь ремнями, стараясь себя прикрепить и тут же пробуя, как сжимаются и шелестят, и раздвигаются крылья…
     Я же смотрел и не мог оторваться от того, что представилось мне. Это было как бы во сне, когда хочешь двинуться и не можешь, когда время, кажется, замедляет свой бег, становится вязким и ощутимым, и вдруг… с еще большей инерцией, и гудением, и со свистом обращается вспять, совершая обратный ход, и вращение, и отсчет…
     И в тот же сильный бинокль я видел, что туча была составлена из неких монстров, снабженных и обозначенных странными отраженно-зеркальными номерами, будто бы полумеханических тварей. Представлявших по виду или напоминавших собой саранчу, исторгающую. Изрыгающую пламя и дым. «Горе, горе, живущим на земле!»*, - услышал я как бы голос.
   - Ты слышал? Ты видел?! – заорал, сложив руки рупором, Онисифор. – Быстрее, Такаши! Хватай свой ноутбук, вот он, вот он здесь, у меня, настраивай и летим!..
     Их внешний вид был ужасен и уже доносился целый концерт, антисимфонии и антитокатты, и антифуги, развернутые и гремящие на все лады, и над ними все покрывающий яростный вальс, где были и глуховатые, и при том в глубине звонкие и дребезжащие как бы вступающие литавры, и зурны, и ситары, и сигнальные горны и гонги, и шум многих вод от тающих на глазах ледников и несущихся бурных, бурлящих, взлетающих рек, и мутных селей, и грохот танцующих камнепадов, отбивающих бешеный степ, и вспышки молний («пика!»), и жуткие истошные крики. И потяжные многоголосые вопли, и вой, и змеился, стелился и протуберанцами вдруг возносился огонь, обволакивая, лизал тех самодовлеющих самолетящих существ, изрыгающих тварей, которым от того, казалось, было приятно,  и они склабились, исходили и пузырились шипящими соками, и брызжущей в разные стороны из пастей слюной…
     «По виду своему  САРАНЧА  была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее, как лица человеческие; и волосы у ней, как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов; на ней были брони железные, а шум от крыльев ее, как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну; и у ней были хвосты. Как у скорпионов. И в хвостах ее были жала»*…  И сыпался впереди все побивающий град, и взвивались спиралями смерчи, и пепел и шлаки, и огонь смешанный с кровью… «Горе, горе живущим на земле!» - раздавалось и было начертано на всех языках, и в том числе на японском, на застилаемом с огромной скоростью небе…


   - Быстрее, быстрей прикрепляйся! – командовал Онисифор, - разбегаемся… Ну, раз, два, три!.. Видел, как это делают журавли? Давай, Такаши, покажи какой ты виртуал, какой ты флоппист! Ударь по клавишам, покажи какой ты Акутагава с его антропоморфной «страной водяных», какой ты повернутый на суицидах Дадзай, какой ты Ясунари Кавабата с его «снежной страной» и его «тысячью крыл», какой ты Сосеки, но только не тот, стилизованный и прилизанный, что на купюре достоинством в тысячу иен, а настоящий и неразменный, умеющий обнажать и душу и жизнь! Раскройся, Такаши…  Отпусти безлюдную лодку/ Маши одержимей, как дирижер/ Уединенный остров который держит / ужас во рту/ вскоре всплывет и опьянеет/ от проклятого вознесения/ Голубка отравленная стрелой/ испустит последний вздох/ у кровавой подушки/ В ту световую извилину/ Нужно ударить веслами/ Мириады иллюзорных бабочек там/ Их радужный фосфорический порошок/ красит атмосферные волны…


   - Ну, вот, хорошо… - говорил он уже на большой высоте… - Я думаю, что твоя штучка, Такаши, нам помогла. Без нее мы бы. Конечно, вряд ли взлетели, когда… А какую мелодию ты воссоздал! Какую симфонию ты закатал! Честное слово, я чуть не свихнулся от счастья, когда я прочувствовал первый пассаж, когда до меня дошел только первый аккорд… техника, что ни говори, - улыбался мне изорванный и измазанный глиной, саже и ржавчиной Онисифор. Я тоже был, наверное, не в лучшем виде. Я болтался под крыльями в такой же, как он, как бы люльке или пружинящей сетке, держась для удобства за кольца, какие бывают обычно в вагонах подземки, или  в вагонах иных электрических поездов…
   - Ты прикрепил ноутбук? – прокричал Онисифор. – Ты застегнул «карабин»?
   - Застегнул, застегнул, - сказал я.
   - Ну, тогда спокойно летим. Я тебя высажу в твоей Японии, а сам двину дальше в Пацифический океан, на «Дриму айранду», на «Остров мечты»*…
    - Он хотя бы знает, что он несет, что это такое?  - подумал я.
   - Знаю, конечно, - ответил Онисифор. – Это ваша Великая Свалка, Такаши, знаю, что так называется… Знаю, что расположен сей остров в Токийском заливе… что это Великий Образ, и что это не только Конец, но и Начало, и Разложение переходящее в Рост, Квинтэссенция и Осадок, Цивилизация и Культура, что это Кристальный Отстой, Граница и Контур изменчивой Ойкумены… и это то, что мне нужно, чтобы продолжить свои изыскания, чтобы однажды уже самому запустить махолет… Ты, что там уснул?
   - Да нет-нет? – проговорил я, видимо, все-таки засыпая.
   - Куда тебя высадить? Эй, Такаши, куда бы ты хотел приземлиться в Японии?! В Токио, или куда?..
   - Я бы хотел на  ЭНОСИМА…
   - Я не понял, что ты имеешь в виду?
   - Ну тогда в Синджюку, что ли, - сказал ему я…
   - Хигашикоенджи!  Хигашикоенджи! – услышал приятный объявляющий баритон, - Хигашикоенджи дэс!..


                17


   И если это Хигашикоенджи, подумалось мне, то нужно усилить внимание, нужно приготовиться, нужно собраться, умерить свой пыл и безумное ожидание, нужно унять свой внутренний трепет и беглую дрожь, прежде, чем ты увидишь эфемериду, прежде, чем ты увидишь ЕЕ, прежде, чем без излишних усилий, движений и при полном отсутствии предваряющих или каких-либо слов, и как бы само собой, и как бы случайно, вас придвинет друг к другу, прибьет, закрутит и понесет в общем потоке по линии Маруноучи, и начнется вращение и общение, скоротечный контакт, виртуальный союз, бьющихся в совпадающем ритме сердец…
     … на  ЭНОСИМА,  что  представляет собой сказочный холм, омываемый океаном, соединенный шоссе-перемычкой с горной плацентой и панорамой Хонсю.
      На Эносима, где у подножья и по склону холма небольшое селение или почти городок, а на вершине, в зелени хвойных, спрятался храм. К нему торговая улица, что забирает выше и плавно вверх, и вся усеяна лавками и магазинами, барами и лапшщвнями, и , и где из-за бамбуковой занавески или сквозь щели старой деревянной стены сочится наружу от «якитори» сладковато-соевый дым, живописно сбиваемый и разрываемый на куски, и развеваемый нападающим сильным февральским ветром, но, в общем, тепло, на солнце тепло, алых камелий цветы и кусты, тут и там междометия, смех – тех, кто прибыл, скажем, в Камакуру и после добрался по перемычке пешком, или на личных машинах, или, как я, от самого Дзуси, лежащим за дальним мысом, по шоссе. Сквозь туннель приехал сюда на такси…
     Где на въезде, у гавани, на лотках ракушки: мелкие, средние, крупные, выставляют сифоны из ванн… и множество радужных рыб, и в каждой капле на чешуе, как в любой из частей голограмм, играет и отражается целое, излучается окружающий вид: и бухты расцвеченные от излишне склонившихся на ветру парусов, и упражнения тех смельчаков в гидрокостюмах. Что катаются лежа и стоя на досках, на огромных продолжительно-шумных искрящихся пеной волнах; и торговца в фартуке, лысого и загорелого, у которого ироничный прищур даже в глубоких морщинах лба. С его вечным криком и песней: « А  и-р-р-раш-шай! А  и-ра-и-ра-и-ра-и-ра-ш-ш—ш-ай масэ!»; или вот, в одной из капель мелькнул, сгустился и удлинился, и истончился дугой какой-то заехавший на открытой машине-«корвете», да еще в лихой капитанской фуражке, пижон, потому что его основное, видимо, свойство вот так, впустую мелькать; и россыпи, горы сутулых зеленоватых креветок, согнувшихся и будто стыдящихся наготы; и крабы, что поводят усами и чувствуют-слышат еще близкие вольные берега… и в ледяном прозрачно-стеклянном крошеве пиво…
     И я беру банку, и я в волнении, как океан. Поскольку я чувствую за горизонтами, за островами Идзу, за архипелагом Огасавара, где-то в районах Сайпана, Гуама, внутри меня зарождается, зреет тайфун…  я сделал глубокий, прозрачный, самозабвенный глоток, освежающий градус за нрадусом душу и естество, и предыдущий длинный мой путь: «Вот  ОНА  ждет или скоро там будет, в той гостинице-рекане, в той самой комнате, где мы были когда-то с Санаэ-чан»… - думалось, и непонятное и всеохватное, бурлило и клокотало, ритмически отдавалось и поднималось, и нарастало и разрасталось вокруг и во мне, и мне представлялось, уже растерялся и совершенно не знаю, как выйти на   у р о в е н ь   с л о в,  и  что ЕЙ  скажу, как ей скажу, что о себе расскажу?..
     И, к тому же, еще дирижабль вдруг появляется и зависает, маневрирует, разгребая с трудом и суетливым, и каким-то индифферентным отчаянием воздушные струи, заслоняет мне солнце, и словно «лошадь-дракон» или «чудесная черепаха» предлагает мне на боках откровение – надпись и некое объявление…
     Нет, не рекламирует тоже самое пиво, которое и без того я всегда покупаю, купил и держу, или уже не держу в неспокойной руке…  «Асахи», «Саппоро», новый вид «Кирин»… И не наряды из универмага «Принтампс»… И не «звони в Кей-Ди-Ди»… И не «изучай иностранный язык»… И не «открылся новый журнал»… И не «министр что-то сказал»… И не Токио-Экспо… И не реклама очередной Йкогамской выставки-шоу…
     Нет, нужно унять свой внутренний трепет и беглую дрожь, нужно собраться, сообразить, нужно настроиться.

     …  Вот яркий свет. Станция, и вот надпись…  Вот она надпись…  и объявление:
   - ШИННАКАНО!..  ШИННАКАНО  ДЭС…


                18


     Привет, милый Такаши, любовь, мой где-то летающий остров «со всеми своими городами и селами, и горами, и джунглями, и внутренним морем»…
     Воображаю, как ты удивился (как удивился Такаши Кусано, пребывающий, в основном, в каких-то  своих неземных садах и пейзажах), когда обнаружил в почтовом ящике, у своего дома, точнее у дома семьи Кусано, что в сугинами-ку, Умесато,  ПИСЬМО… И, возможно, ты ждал и надеялся, и, как только увидел конверт, то настроился на что-то другое, потому что и почерк, и даже тонкий запах духов…  но это лишь проявился в сознании и развивается, будто месяц февраль, будто ветер, порывами шелестящий в листьях бамбуков за сплошным забором напротив, или там, где пальмы, в соседнем дворе, и обращается с пожеланием и очень важным для тебя сообщением , небезызвестный тебе Накамура, с которым ты работал, или представлял, что работаешь, в Шизогорском филиале некой похожей на ширму хитроумной компании «Ничиро Седзи»…
     И где я только не побывал, следуя за тобой: и в «районе обитания гелиотропов», и на Хаконэ*, и в  Каруидзава*, и на Фуджи, и в Инамурагасаки*, и на сказочном Эносима, и в шопинг-центре у остановки подземки Шинкоенджи, и на берегах Флорентийской Арно, и даже самостоятельно, используя твои файлы, я пытался там завести знакомство с тем итальянцем, что работает в отеле «Колумбус» на «Лугарно Кристофоро Коломбо», но он, то ли не захотел, то ли недопонял, или не включился в меня. И, конечно, неоднократно бывал на Луне, среди тобой нарисованных и не только тобой разрисованных, и раскрашенных волнообразных плавных и слишком влажных, и потому как бы внутри-морских солоноватых пейзажей, и соответственно обитателей – литорали, супра-  и сублиторали, пелагиали и абиссали, нектона, бентоса и планктона – голографических голотурий и офиур, фрактальных актиний и морских лилий, похожих на те, что обитают на глубинах 7000 метров, во впадине, у Курильской («Чисима рэтто»)* гряды; и среди тех Улиткообразных, огромных, неповоротливых и замшелых, на которых разместились целые страны, и где среди слишком густых и радужных облаков обитает и трудится белый заяц, сидящий под коричневым деревом, или, как я его называл (как он его называл, называет)  Длинноухий Аптекарь… И в ресторане «Ред Лобстер», что в Дзуси, пытался определить, каков на вкус виртуальный омар и затем, совершая опыты у самого океана над практически неисчислимым песком , и безумствуя там же под бесконечными звездами, как и ты, хотел лишний раз убедиться и как-нибудь сжиться  с идеей, что неналичие чего-либо еще не означает отсутствия (см. подробнее дальше). И я вовсе не обижаюсь, что ты и меня поместил в ту же «реальность», которую ты называешь Тачи-Мидзу- Фуку и  -Нака-морфной, но не думаю все же, что я абсолютно потерянный, что я последний.
     Ты очень правильно рассчитал и был совершенно прав в том, что если бы я когда-нибудь и предложил в той компании свой проект прямо так, как он есть, как он выглядит и звучит, то это вызвало бы, несомненно,  глупые замечания и ухмылки, и кривотолки, и поэтому двинулся (или сдвинулся) галсами и зигзагами, сообразуясь, опять же, с розой ветров – вектором на Магадан, на остров Тюлений, на Камчатку, Владивосток, а также на сугубо японские, примыкающие к той зоне, Кунашир, Итуруп, Хабомаи, Шикотан и Хоккайдо, где занимался морепродуктами и инспектировал русские корабли на предмет выполнения рыболовной конвенции, беспрерывно ругаясь по поводу ее нарушения, и вообще всяческих нарушений, с ругливыми русскими капитанами и другими прыщавыми и потливыми крабовидными краболовами,  и рыбовидными рыболовами, в татуировках, заросшими шерстью мужланами, чей лексикон состоял из вариаций нескольких букв, и которые однажды, в подпитии, и меня подпоив, «наконец, - как они выражались, - инспектора отодрали»… и потом, когда как умели мной насладились, то, как и положено дуракам, умеющим только вытаскивать и совать, то ли рыбу, то ли что-либо еще, они расслабились и приуныли, они, в конце концов, испугались и пригрозили, сказали: «молчи, а не то возьмем, и утопим», и я, возможно, опасность преувеличил, но почувствовал, что от подобных созданий лучше все же держаться подальше, да и просто от скуки, я бросился в воду и всю ночь до берега плыл – та база стояла на рейде, в виду Вакканаи…
     Конечно, обида и ненависть, и злоба и гнев душили меня. О, реальность! О, низкий стиль! О, жаргонизмы и слэнги по сравнению с музыкой, тканью Литературы! И до каких же еще Шизогорских оврагов, и до каких абиссальных глубин может достать, докатиться то излучающее и поглощающее колебания, насекомообразное и порочное в разной степени существо, которое мы, согласно твоей концепции, из себя представляем, и которое ты нигде специальным словом не называешь, или стараешься не называть… И, безусловно, впоследствии я произвел вычисления и пришел к выводу, что я и сам, со своей стороны, мог обозначить какой-нибудь косвенный повод, например, как-нибудь нее так облизнулся или, может быть, поглядел, но, согласись, милый Такаши, что это не дает ни им, ни всякому право совать свои поганые клешни туда, куда дозволяется только Юпитеру, и, возможно, еще каким-либо разумным коням красивых мастей и благородных профилей, и приятных кровей, и как не понять, что со свиным скособоченным и недоразвитым рылом никак нельзя отправляться в калашный ряд, где они не нужны и где их не ждут… Но, куда там, если они же… даже стыдно сказать, что они любят скатов, то есть таких плоских крылатых рыб, родственников акул, у которых, как, может быть, знаешь, имеется кроме клоаки еще и второе отверстие, что кончается слепо, несколько в глубине, оно ничего не выводит и никуда не ведет, и назначение образования или складки, или игрушки природы той неизвестно, но оно, как ни странно, и по размеру и вообще, чем-то смахивает на то, что охламоны оставили на берегу, и о чем они думают, глядя на море, на хмурое небо, на радиомачты и на полный, набухший, набитый, истекающий трал, из которого, будто цифры, валом валят и сыпятся рыбы… И можешь себе представить тех рыбаков-игроков, что сгрудились, как у рулетки, у шевелящейся кучи, и ждут, с баграми-крюками, когда же к ним выпадет и заскользит на скользком брюхе по цифирному ложу счастливый номер, счастливый случай, рожденный центростремительной силой, линией горизонта, тот затаенно и глубоко ожидаемый скат… прямо к резиновым сапогам… И обладатель угрюмо уносит его или же тянет в подсобку, за хвост, чтобы заняться им вечером, после работы, пойти на свидание принарядившись, ко всеобщей зависти остальных. Вот тебе «чудеса», вот тебе уровень их понимания, уровень их запросов и их мышления, смысл их назначения и созидания, их Рыбный Флот…


     И наши «конквистадоры», «завоеватели новых пространств», они тоже, в общем, не лучше, и, невзирая на их технологии и на раскрученный и скоростной, и мелькающий, и преломленный, и отраженный комфортабельный мир, невзирая на тонкости их приобщений, они оказались не чище, скорее наоборот. Они же знали и были в курсе того, что проклятые краболовы хотели свои замороженные морепродукты, или, так скажем, большую часть запродать напрямую, в обход всех контрактов и соглашений, и конкурентов, для чего и прибыли в Вакканаи, - и несмотря на то президент Тачибана, ради будущих дивидендов, как и положено «бизнесмену», предпочел по-возможности  дело замять, и сладенько улыбался и пожимал шершавые клешни капитану плавбазы, и каким-то бритоголовым и мафиозным мутантам, явившимся с ним. И махинатор Мидзуно, если и не взвивался пружиной, не хохотал, то и не предпринял никаких ответных действий и мер, и даже не думал их предпринять… Ну и пусть! Потому что я теперь от них на расстоянии относительно недосягаемом, в совершенно ином или, если угодно, то в «параллельном» ряду, где Голубые горы, голубые леса и пустыни, ночами разгорается в небе и голубеет Луна, множество голубоглазых и довольно приятных неагрессивных существ, а также сорные куры, страусы, лирохвосты, кенгуру (которые чертят своими прыжками графики гравитации), и представители племени яйцекладущих ехидны и утконосы, где я продолжаю испытывать и копить информацию в рамках, может быть, и не общей работы, но в силу собственных устремлений, в частности, занимаясь поиском оптимальной формулы скорлупы… И в этом смысле ты был для меня все равно, что учитель («сэнсэй»), когда я, следуя за тобой, за твоей конфигурацией и комбинацией составляющих, за приемами и эффектами (схлопывания и суперразвертки, растворения и кристаллизации, ловушки и блоки для равновесия…) иногда наивно, интуитивно, начиная от любопытства или от поиска и желания удовольствий («инерционный разбег») – выбирая свой, исходящий из моих возможностей, путь – я, в итоге, когда утонул…  Да-да, ты же, наверное, знаешь, что я все-таки не доплыл до тех призывных огней, которые будто звезды, будто «Созвездие Вакканаи» ждали и трепетали, и разгорались вдали… Звезды! Звезды!.. я погрузился в беспробудные, вязкие, паутинообразные сны, и, тем не менее, продолжаю общаться с тобой, потому что, Такаши, и в компактной памяти текста (и в книге, и на пленке, и на дискете), и в каждой вещи мы уже в виртуальной реальности. «Вся вселенная, как мы ее знаем, это система отношений – мы не знаем ничего, что не соотнесено или не может быть соотнесено к чему-либо», - говорит Будда… И поэтому ты можешь держать и читать и  это  ПИСЬМО  и (или) слышать шелест бамбуков, и это может быть банка прохладного пива «Асахи», «Саппоро», «Лагер», «Мольтс» или новый вид «Кирин», которое ты поглощаешь по принципу «гоку-гоку», глоток за глотком, или даже «гокун-гокун», если это самозабвенный заглот*… И тот бассейн с когда-то ходившими туда-сюда карпами, похожими, в свою очередь, вкупе с движением, на прекрасные древние письмена… И это игра ритмических отражений, и (или) поезд сабвея весь изнутри в рекламных листах… И это сырые, набухшие, полупрозрачные или сладкие и тягучие, сладострастные грезы, и (или) легкие и тончайшие, шелковистые, в орнаментальных узорах, как бы воздушные категории, функции, эволюции из той же области непрерывных и нескончаемых, сочетаемых снов…
     Итак, мне приснилось, что я это ты и меня преследуют трехголовые агенты из Центра Координации Действий, и головы те зовутся Тачи-Мидзу и –Фуку, и я постоянно в движении, я меняю станции электричек, метро, мелькают туннели, лица, костюмы, прически. Автоматы продажи билетов, рельсы, ступени, углы, кварталы, мосты…

     Понимаешь ли ты, о Такаши, что получается так. что ты должен, должен заговорить с  НЕЙ, с той, что тебя с нетерпением ждет. У тебя есть еще какое-то время, у тебя есть еще шанс, потому что кроме прочего, остального, такие твои программы или модели (разработки, мечтания, сны – те, что связаны с  НЕЙ, а они все связаны с  НЕЙ), имеют еще одну сторону, общепринятое название, само по себе неприятное, и тебе об этом известно, и которое ты сам не хочешь к себе применить, но, тем не менее. Обо всем об этом могут подумать и будут думать именно так, и только так об этом будут судить, особенно те, которые всегда правы во всем, будь то воплощенный щелкун или груженый, на низких нотах летящий «кабутомуши», несущий в каждой из своих шести лап перетянутый и ломящийся от барахла чемодан… И никаких скидок на то, что она сама вибрирует и выбирает тебя, и в условиях мегаполиса (Токио и еще, будто глюоны, несколько как бы склеенных городов), где разобщение и отчуждение реют, блистают и расцветают огнями реклам и несутся одно над другим, и в перекрест, хотя кажется, вот контакты и варианты, вот пути и дороги – иди, продвигайся, радуйся и бери, но это обман, обман, для тебя почему-то это обман… ты элементарно боишься, что скажешь, озвучишь, а значит сделаешь что-то не то и не так, и потеряешь  ТУ, которая смотрит с надеждой и грустью, а то и радостно, и даже игриво, и поскольку волны зрачков от  НЕЕ на тебя направлены снизу, оттого, может быть, чуть похожая на лису – ловит твой всякий раз ускользающий взгляд… И ужасно, ужасно, если подобные файлы тоже попали или когда-нибудь попадут в неприятные и поганые, примитивные лапы двумерных и однозначных, и слишком реальных, и отсюда слишком опасных щелкунчиков и «кабутомуши»… Потому что, Такаши, хочешь ты или не хочешь, будешь еще тянуть или нет, однако и подобные ситуации, и подобные файлы называются нехорошим словом «чикан», то есть мерзавец и хулиган, и «пристающий к прелестным нектаролюбивым и эфемерным созданиям в транспортной толчее»…
     И тут же тебе вдогонку еще: я почему-то думаю, да я просто уверен, что всякий раз, когда ты покидаешь свой дом в Сугинами-ку, Умесато, трясущийся от истерик, от завистей, землетрясений, ты и хочешь и не желаешь туда возвращаться, потому что ты тоже, как твоя запредельная мама и как твой забубенный и затрапезный лунатик-отец, ты тоже ищешь чего-то: духовности, жизни, свободы, любви?.. И это не говоря еще, например, о твоей бабушке (бабусе, бабуле), самой, пожалуй, нормальной из вас, которая курит без передышки все тот же столь популярный «Майлд Севен», и после укола, без которого ей не жить, отправляется на такси в те места, где когда-то они с дедушкой проживали. Да что там в места – она отправляется и в те самые годы, в какие-то тридцатые или сороковые, где они были счастливы и так безумно любили друг друга, и где, без сомнения, все изменилось. Она ищет и не находит, не понимая, возможно, что для этого нужна другая машина, а не обычное, пусть и удобное, городское такси…
     Или коснемся соседа из дома напротив, где шелестящий. Стремящийся к небу бамбук, того 93-летнего старичка, который недавно ограбил банк. Может быть, он поддался всем тем зазывным проклятым рекламным проспектам, что подкидывают в почтовые ящики ежедневно. И решил немедленно все это разом купить, или какому-то сообщению, что вот, мол, чуть ли не всенародный избранник, парламентарий, а замешался в аферу, украл миллион, и, стало быть, если «уж таким уважаемым людям» можно красть, то уж простым-то  смертным, наверное, и подавно. Или отдался воспоминаниям и особенно остро припомнил те времена, когда он о чем-то мечтал… В общем, он взял пистолет (разумеется, имитацию) и отправился в банк, и там достал свою пушку и потребовал денег. Голос у него был настолько слабый, что ему пришлось повторяться несколько раз, и поскольку он дома забыл очки (что поделать – склероз), то наставил оружие не на кассира. А на портрет на стене. Кто там висел, кто там висел, оставим за кадром, хотя бы и сам Микк-Маус, однако, отметим, что невменяемый в конце концов здорово всех напугал. Денег ему выдали много, хватило бы не на одну еще жизнь. Старичок их старательно , долго совал за обвисший ворот рубахи, паковал по карманам. При этом он даже несколько раз засыпал. Его осторожно толкали, будили, ему даже выдали сумку, чтобы он не нервировал и побыстрее ушел. В то же время кассир, управляющий и кто только мог, давили на кнопки, педали, да и просто дозванивались по телефонам. Когда полиция появилась и окружила, грабитель уже покинул здание банка. Впрочем, он не ушел далеко. Он мирно дремал у стеклянных дверей, на ступеньке…

     Короче, Такаши, ты восприимчивый, слишком доверчивый, слишком наивный, и… уязвимый – я не вменяю тебе моральные иски (еще бы мне тебя осуждать), но именно их-то я и имею в виду.
     Агглютинируешь или фильтруешь, и пропускаешь через себя окружающий мир, отзываясь на каждое сотрясение, дуновение, штрих. Отсюда томление и тоска, и недовольство твое и тобой, и фатальный растущий трагизм, который, словно «сеппуку» в саду, где уже зацветает миндаль, раздражает и размывает покровы, образует затоны, течения, плазмовороты, мутит и будоражит твою субстанцию, кровь.
     И я еще хотел что-то тебе досказать, показать, посвятить в некий мне снившийся как бы полифонический фильм-парафраз о возможностях вашей будущей встречи,  и  о том, как ты ЕЕ ждал, гуляя вдоль океана, отдаваясь стихийным чувствам, соотносимым и с жестким ветром, и контрастным цветом камелий, и многотонными вздохами непрозрачных у побережья, неутомимых зимне-весенних волн…
     Но мы говорим и так слишком долго, не забывай, что ты в транспортной толчее, поезд вынырнул из темноты, остается всего несколько миллисекунд. И поэтому я не успею (не успеваю) обстоятельно и подробно здесь объяснить, как, зачем, почему ты стоял под ярчайшими звездами и держал в пригоршне песок…  И на сторонний взгляд ты был, может быть, даже смешон: обычный подвыпивший и закусивший хваленым омаром в «Красном омаре», недорогим по случаю «сниженных цен», достаточно быстро продрогший в легком плаще. Рассуждающий сам с собою о том, что на всей полусфере ты наблюдаешь тысячи звезд и примерно столько же держись песчинок в руке, но обладай ты зрением многократно более тонким, то смог бы увидеть не только неизмеримо большие числа, количес тва звезд, но они для тебя бы, скорее всего, слились, как те песчинки на пляже, и ты бы тогда оказался под, возможно, мерцающим куполом, отнюдь не ночным…  Или, если бы ты мог видеть через песчаный ковер, базальты и магму, и далее сквозь, как через воздух или стекло, то… - мы предоставим кому-то другому порассуждать и додумать, что бы ты там усмотрел, но для нас здесь важнее не замыкаться в кольце логических построений, но осознать, что в таком случае ты не заметил бы ничего из того, на что в обычном своем состоянии способен внимание обращать, как не замечаешь, к примеру, в данный момент без посредства приборов, ряды параллельных микрообразований и микрочастиц, или радио и телеволны – обнимающие и проникающие, возникающие и затухающие отголоски и образы мириадов душ и вещей… Что дает основание предполагать, что ты обращаешься в иллюзорной среде различий, лучше сказать различений, создаваемых, порожденных умом из чувственных впечатлений… И можно перебросать в океан хоть бы и весь видимый пляжный песок, но, надо думать, что от этого легче не станет и он никуда не исчезнет совсем. И можно швыряться дискетами и ноутбуками, и, зашвырнув туда же поступки, проступки, попытаться все это забыть, но причина-то остается, не исчезает… Как и звезды, что невидимы днем, но по опыту знаем, что они сверкают себе , сосуществуют, находятся за пеленой. Кстати, мне ближе, мне нравится не позитивный физический взгляд, но другой, более близкий к идеализму, и не могу сказать точно,  откуда мной взятый, что звезды – это отверстия, через которые ангелы сообщаются с представляемым бренным, развернутым и разбитым на элементы  МИРОМ  ТАИНСТВЕННЫХ  ПРИБЛИЖЕНИЙ…  И подобные размышления, все, без единого исключения, тоже связаны с  НЕЙ, потому что тебя беспокоит не столько то, что тебе делать и как тебе поступить, но, чтобы  ОНА  проявила при том желание и упорство, чтобы погрузилась в тебя, поняла, приняла не поверхностно, но и всем своим существом.
     И вряд ли успею уже рассказать, как ты метался, искал, меняя линии и направления, уровни и поезда: «Нанбу лайн», «Мусашино лайн», «Кейо лайн», «Тобу исесаки лайн», «Кейсей лайн», «Собу лайн», «Кейхен тохоку лайн», «Яманото лайн», «Тодзай лайн», «Тоей синджуку лайн», «Хибия лайн», попадая то в один, то в другой, то в знакомый, то в малознакомый район: из Тошима в Минагава, из Шибуя в Аракава, и то было похоже на обладание, на процесс слияния тел, когда ты тоже движешься к некой искомой (предполагаемой, смутной и вместе с тем внутренне ощущаемой)… или походит на не включенный, но обещающий райские кущи дисплей; или на пестрый, но нечто скрывающий за собой, отвлекающий и увлекающий в сторону видеоряд, заставляющий путаться, сопротивляться и накручивать по нарастающей… или на отношение с текстом, где блуждание в поисках цели может быть выражено лексикой ритмо-повторов и тавтологией, и союзами, морфемами флексий и префиксов, длиной периодов и созвучием, а если попроще, то «наворотами и густотой»… 

     И однажды в Накано, в глубине квартала, в стороне от станции электричек, ближе, пожалуй, к сабвею, среди не слишком-то разных строений, ты обнаружил удивительный заколоченный дом, утопающий в зарослях одичавших кустов, травянистых стеблей и хурмы…  «Сад… густо зарос полынью и сорными травами, но в ярком сиянии луны не сыщешь в нем ни одного темного уголка» (Сэй- Сёнагон)… «Представляю, - подумал ты, - каким он будет летом и как будут здесь заходиться цикады, вот настоящее обиталище лис, непорочных и совращающих духов, вот, где  ОНА  бы вполне могла проживать»…  И действительно, дом был хоть и не очень старый, но неровные доски, которыми он был заколочен, обит,  побуревшие и посеревшие, будто пятна, затертости, придавали ему вид старинный, если не древний, воистину то, что радует глаз. Он составлял с запущенным садом единое целое и выглядел как золотящийся храм, потому что голые ветви хурмы ломились от прошлогодних плодов… «Тоёи асакуса лайн», «Гиндза лайн», «Тоёи мита лайн», «Сайкио лайн», «Сейбу икебукуро лайн», «Сейбу синджуку лайн»… «та-та-та, та-та-та», «та-та-та», - вспоминая им хорошо известный рассказ привычно пели колеса, хотя их звучание было протяжнее, сглажено временем, мелодия была не столь явной и частой, но смысл оставался все-таки прежний: о наличии и неналичии, о встречах и расставаниях… «Кейхин кюко лайн», «токайдо лайн», «Токю оймачи лайн», «Токю шин-тамагава лайн», «Чуо лайн»… и так далее до тех пор, пока до тебя не дошло, что для совпадения нужен единый отсчет, что никогда не поздно начать с пустого листа, и чтобы выбраться из лабиринта, из подсознания нужно набраться терпения и дождаться утра, дождаться утра и тогда, и тогда, и тогда, и тогда… яркий свет, станция, надпись. Надпись и объявление: «Шиннакано! Шиннакано дэс».