Это произошло в последний день уходящего, 20… года, 31 декабря.
Был полдень, почти двенадцать часов дня. Последняя тренировка в этом году подходила к концу. Полчаса назад разошлись малыши, и теперь в манеже оставалось только трое старших школьников – два мальчика и одна девочка, да я – четвертый.
Как-то не особо складывалось сегодняшнее занятие: дети ходили вялыми, апатичными. Они послушно выполняли все задания, но слонялись по манежу без обычных эмоций и походили на посредственных музыкантов, которыми дирижирует посредственный дирижер. И если, зачастую, в подобных предпраздничных тренировках спортсмены к концу все же «разогревались», то сегодня возвышенность чувств напрочь отсутствовала, и все бродили с повешенными носами – словно и не Новый год завтра.
В конце занятия я попытался собрать детей вместе и усадить на всеми любимом месте – мягких поролоновых матах для прыжков, чтобы сфотографировать.
– Сравним: какие вы сегодня, а затем – через год какими станете…
Но и это мне с трудом удалось. Они никак не хотели чинно рассаживаться и смотреть в объектив; на снимке так и запечатлелась хаотичная картинка: кто моргнул не вовремя, кто посмотрел в сторону, кто лежал на боку, а кто и вовсе отвернулся…
И вот почти все разошлись. Оставалось трое. Обычно в таком случае спадает напряжение, связанное с рассеянным вниманием ко всем сразу, и мы тренируемся более плодотворно. Даже двадцать-тридцать минут в такой обстановке заменяют несколько часов, когда в манеже много народу. Но сегодня даже в конце занятий ничего подобного не произошло. И хотя мы еще поработали какое-то время – но без вдохновения и в отсутствии спортивного аппетита. Не было на этот раз ни обычных новогодних поздравлений, ни особого новогоднего настроения, а витал в манеже дух равнодушия и необъяснимой печали.
– Смотрите не переедайте на праздник: через два дня соберемся, в форме должны быть, – попытался я пошутить перед расставанием.
Все разошлись. Я остался один.
В батареях тихо журчала горячая вода. Было тепло… но неуютно. В дальнем углу робко тренькнул сверчок. Обычно, дождавшись когда уйдут последние дети, он начинал громко радоваться своему одиночеству и, чувствуя себя хозяином в большом школьном манеже, вовсю заливался трелью. Сейчас же быстро умолк.
Я присел на старую гимнастическую скамейку, достал блокнот, в котором отмечал посещения, и стал подсчитывать тренировки. В конце каждого месяца занимался я этой процедурой, и каждый раз среди детей появлялись новые лидеры, а кто-то попадал в аутсайдеры.
Закончив с подсчетами, я побрел в тренерскую, переоделся. Что-то сдерживало меня, не давало уйти из манежа, хотя нужно было успеть еще завершить кое-какие дела в этом, уходящем, году.
Разноцветные афиши соревнований из разных городов на этот раз скучно смотрели со стен. Тут же, рядом с ними уныло повисли вымпелы, значки. На планке для прыжков в высоту сушилась чья-то майка, в углу угрюмо примостились тяжелые «блины» от штанги. И даже самодельные «кегли» для боулинга – пластиковые бутылки, наполненные водой, – были невеселы.
Окинув прощальным взглядом комнату, я мысленно пожелал себе вновь вернуться в нее в новом году.
Проверив окна и запасные выходы в опустевшем манеже, я замкнул его и вышел в коридор школы – его правое крыло.
На каникулах в школе обычно стоит непривычная тишина, но сегодня она показалась мне особенно неестественной. «Не вечер ведь еще – кто-то должен быть в здании», – подумал я. Но вокруг никого не было, и только фонтанчик питьевой воды звонко бился о жестяное дно раковины.
Я отхлебнул два глотка леденящей воды и закрутил кран. Стало и вовсе тихо.
Направляясь к главному фойе, от нечего делать я считал двери классных комнат: одна, две, три, четыре… За дверьми – тоже ни звука.
Но вот, подходя к большому фойе, я услышал чей-то голос и приглушенные шаги. Затем послышался плеск тряпки в ведре. Она со шлепком плюхнулась на пол – прямо на швабру, и заскользила по бетону; следом послышались шаги технички. Вторая женщина, разговаривавшая с ней, находилась, видимо, дальше – возле вахты.
На душе полегчало. Пространство вокруг меня ожило – что оказалось неожиданно приятным.
Подходя к углу ответвленного коридора, по которому шел, я надеялся увидеть бабу Ксеню со шваброй, голос которой узнал, и чтобы не столкнуться ненароком, замедлил шаг. Но повернув в главное фойе, неожиданно обнаружил, что там никого нет: пятьдесят метров в длину и несколько в ширину – все это пространство было совершенно пустым. Голоса же женщин были явно слышны – что озадачило меня… «Но я же слышу людей! Они есть, я их чувствую!.. Где же они?..»
Думая, что вот сейчас я поравняюсь со вторым, средним корпусом школы, и наконец-то увижу тех, кто переговаривается, я прибавил шагу. Но удивление переросло в растерянность, когда и среднее крыло оказалось безлюдным.
Тогда я вернулся назад и заглянул в распахнутую дверь учительской – там тоже никого не оказалось.
И вновь шел я по длинному фойе, заглядывая в корпуса, и никого не находил. Отдельные же голоса людей – я верил своим ушам и не сомневался в этом – были хорошо слышны, и шорох от мокрой тряпки скользил по полу где-то совсем рядом…
Школа – такое место, которое не терпит тишины и безлюдья. На любых каникулах становится несколько не по-себе, когда идешь ее притихшими коридорами. Но на этот раз случилось нечто невероятное: среди белого дня, когда в ней обязательно должны были находиться учителя, школа оказалась совершенно пустой. Нет, кто-то, конечно, был здесь – я ведь отлично различал голоса и чувствовал присутствие людей. Но лучше бы их не было вовсе! Разговор «невидимок» казался неестественным и пугающим.
Послонявшись по этажам, заглядывая в классы, я поспешил оставить внезапно опустевшее, словно заколдованное здание.
Входная дверь на счастье оказалась не заперта, и я поспешил выйти на улицу. Дверь громко хлопнула вдогонку. Я обернулся. «Добро пожаловать!» – крупными буквами зазывал примелькавшийся плакат. «Нет уж, лучше вы к нам…» – пришло на память расхожее выражение.
На улице я глотнул свежего воздуха, отчего стало несколько легче… Я любил морозный воздух; а теперь вдыхал и вдыхал его глубоко-глубоко… и не мог надышаться.
Погода стояла прекрасная, за последние дни намело много снега. Дворники работали славно, расчищая дорожки, и я пробирался среди сугробов, словно в волшебном белом лабиринте. Все радовало глаз! Как было не вспомнить детство, беззаботные игры в глубоком, рыхлом снегу и затем – горячий обед, приготовленный заботливыми руками?..
Пройдя небольшим сквером, разбитым перед школой, я оказался на проспекте, откуда доносился привычный шум машин, – самих их, за сплошной стеной снегопада, не было видно.
Я вновь прислушался… Насторожился… Ноги понесли быстрее – мне не терпелось увидеть то, что было на проспекте. Но что-то недоброе подкатило к самому сердцу; предчувствие беды, растерянность – вновь овладели мной.
Ничего не понимая, не умея объяснить ситуацию, смотрел я на опустевшую улицу, нерешительно продвигаясь по ней.
Город совершенно изменился: такой привычный – сейчас он казался чужим и неприветливым. Все те же дома, магазины, кафе, остановки… Но было странно и жутко видеть его безлюдным: ни одного живого существа я не находил в нем!.. Но ведь редкие машины урчали рядом – это бесспорно! Я их слышал и даже чувствовал, но только почему-то не мог видеть.
Тогда я прикрыл глаза, словно убегая от дикой реальности, и на мгновение оказался в старом, родном, привычном городе, – где звенит трамвай, пронзительно набирает скорость авто, скрипят тормоза… И когда сделал это, чуть не поплатился: в метре от меня пронеслась большегрузная фура, обдав снежным холодом. Она даже не притормозила, гадина. А из открытого окна ее доносилась глухая, бухающая музыка. «Да они же не видят меня!» – осенила мысль. И от этого сделалось худо и тоскливо.
Иногда где-то рядом проходили люди-невидимки; я уклонялся, боясь столкновения с ними. Но и сам почему-то не замечал их. Внезапно останавливаясь, я резко оборачивался на голос, но никого не обнаруживал. «Отчего такое происходит?.. Что за дурацкая шутка, и кто ее придумал?»
С каждой минутой звуки затихали, словно пропадая в густом-густом тумане; их становилось все меньше. И потом наступила минута, когда город абсолютно затих.
Такой жути, какая пронизала меня в эту минуту, я еще никогда не испытывал. В ужасе я наблюдал знакомые, но вмиг сделавшиеся чужими улицы… Ветер раскачивал погасшие новогодние гирлянды на деревьях, мела поземка, судорожно мигали рекламы. Их неоновый свет казался раньше таким жизнерадостным… а теперь превратился в насмешку над всей этой жизнью… Если только она есть – жизнь-то эта!.. На рекламной тумбе болтался край отклеившейся афиши и мерно постукивал заледеневшим углом о металлический стенд. И никого кругом!..
Из подворотни неожиданно выскочил рыжий кот. Он ошалело пронесся по заснеженному тротуару, вдоль стены жилого дома – словно за ним кто гнался, – и исчез… Мне даже показалось, что кот просто-напросто растворился в воздухе. Но рядом чернело разбитое подвальное окно: может туда нырнул?.. Я уже не верил своим глазам и не понимал, что же такое происходит сегодня?..
Долго бродил я по улицам, сворачивал в знакомые переулки. Но нигде никого не находил.
Странное чувство владело мной: одиноко и страшно сделалось на душе; никогда я и помыслить не мог, что так неуютно могу чувствовать себя в родном городе, который сейчас стал чужим, неприветливым, пугающим. Окажись я в глухом лесу или где-то в горах, – временное уединение было бы даже приятным: ведь там, дома, ждут друзья, родные, знакомые... Но здесь, где должна бурлить жизнь, теперь было пусто, голо и безжизненно. Вид привычных мест только мутил мое сознание, воскрешая в памяти милые, наполненные живым шумом улицы.
Неожиданно я вспомнил, что собирался закупить продукты к празднику. Сейчас, в этой обстановке, это казалось насмешкой. И все же я решился…
Двери первого же магазина оказались незапертыми. Осторожно ступая, я заглянул внутрь. Здесь оказалось тихо – еще тише, чем на улице.
Я прошелся вдоль переполненных полок… Но даже смотреть на них было невыносимо – не то что дотрагиваться до продуктов. Коробки конфет, колбасы, соления, консервы, батареи бутылок нагло смотрели на меня: бери – не хочу… Горы сосисок: докторские, любительские, «цыпочки»; «окорок студенческий» (это ж надо как развеселился б раньше, прочтя такое название! – с горечью подумал я); сухое, сладкое, полусладкое шампанское; водка – разных сортов и на любой вкус; вино красное, белое, столовое, крепленое; десятки названий пирожных, тортов; уйма молочных продуктов: одного молока – несколько видов… Как глупо показалось все это!.. Каким было бы счастьем вернуться назад, в прежнее время, купить всего лишь один пакет обычного молока, краюху черного хлеба!.. Но время ушло… Я бесцельно слонялся между витрин и думал, каким был ненормальным, перебирая ранее продукты – посвежее да покачественнее.
Мне хотелось закричать от безвыходности. Но, вовремя представив одинокий глас в мертвом городе, я подавил желание – слишком пугающим выглядел бы он…
Выходя из торгового зала, заметил, что ящик одной из касс выдвинут, и в его отделениях аккуратными стопками сложены деньги. Я тронул их рукой, словно пробежался по колоде карт. Среди них были довольно крупные купюры. Но мне стало тошно: зачем мне теперь все это?.. Смысл шелестящих бумажек, как и продуктов, исчез, и я с тоской и болью вспоминал сегодняшнее утро, когда записывал в блокнот все то, что нужно было купить после тренировки.
Так я бесцельно зашел в несколько опустевших магазинов, в аптеку, в обувную мастерскую с расставленными по витрине ботинками; посетил грустный банк с невостребованными пачками денег; универмаг с ломящимися от вещей прилавками; заглянул в фотоателье. Здесь на меня и вовсе издевательски смотрели живые-мертвые лица; и это казалось невыносимым!.. Я вновь вышел на улицу.
Пустые, безлюдные дома с темными окнами окружали меня; насмешливо мигали светофоры: они еще делали вид, что в городе кто-то есть, и они кому-то нужны. Из небольшого торгового лотка на колесиках шел парок. Я приподнял крышку – оттуда пахнуло теплом и запахом пирожков. И хотя я не ел с утра и к концу тренировки чувствовал голод, – сейчас полностью потерял аппетит.
Вверху зашуршало, и с крыши съехал ком снега. С глухим ударом он шлепнулся на землю и разбился, превратившись в снежную пыль.
А на улице все мело. Новогодняя поземка, как ни в чем ни бывало, гуляла по городу. Ей одной, казалось, все было нипочем…
Уже смеркалось. Я подошел к центральной площади. Огромная конусовидная елка перемигивалась разноцветными гирляндами. Еще вчера она казалась самым замечательным деревом, возле которого каждый вечер собиралась молодежь, дети; а сейчас я в полной мере понял ее несуразную вычурность. Да где вы видели такие елки?.. В каком лесу они растут?..
Обезлюдевший каток припорошил тонкий слой снега. Но под ним еще угадывались витиеватые следы от коньков.
Два диодных экрана, неизвестно для чего поставленных несколько лет назад, выдавали беззвучную рекламу. Снег вокруг них переливал яркими оттенками – словно искусный художник разрисовал его. «Для чего… для чего теперь все это?..» – не унимался мой бедный мозг. И я не находил ответа на простой вопрос: так что же такое, в конце концов – жизнь, если она не все это, что осталось от города?..
Из дальнего угла площади, неприглядными темными монстрами грозно глядела на меня военная техника. Когда-то по ней увлеченно ползала малышня, а теперь два десятка единиц боевых машин, пушек, танков, вертолетов глупо замерли на необозримом, мертвом пространстве. «А когда-то на их месте росли деревья», – равнодушно вспомнил я…
Над рекой, у памятника, одиноко полыхал вечный огонь. «Только он и вечен!» – пронеслась мысль… А наверху высотного здания, над всей этой неприглядной, отталкивающей пустотой ярко светились буквы, слагавшиеся в четыре слова, одно из которых почему-то погасло: «ПОДВИГ советского НАРОДА БЕССМЕРТЕН!»
Я почувствовал, как к горлу в очередной раз подступил комок. Странно было ощущать себя в опустевшем городе. Пустота была не столько в нем: она, казалось, напитала всего меня, и выжгла то, что было во мне раньше. Состояние складывалось паршивенькое: гнетущее и жуткое… Я так и не понял еще в своем возрасте – что такое Жизнь; но сейчас мне казалось, что ее выдернули из меня – так же, как внезапно улетучилась она с улиц города. Моя пустая, безжизненная оболочка бесцельно слонялась по вымершему городу. Вроде он был, но, в то же время – его не было. И я тоже существовал, но это нельзя было назвать привычной жизнью…
Человеку необходимо признание. Если его замечают, если к нему хоть как-то относятся – пусть даже откровенно плохо, – то даже такое внимание дает ощущение бытия. Но если вдруг от него отворачиваются, не видят, то он оказывается в вакууме, и самого его уже нет…
Со всей полнотой я понял, что ни красивые вещи, ни вкусная пища, ни богатая квартира не способны дать нам жизнь. Но подобное оживляет подобное: только лишь люди, только само проживание может называться Жизнью.
Мы все время боимся смерти, боимся неведения, видимо подсознательно оберегая себя от страшной пустоты – не-соприкосновения с людьми, с жизнью, и не умеем представить, что если исчезаем сами после смерти, то нам уже при этом должно быть безразлично – существует ли что вокруг нашего нечувствительного тела… Но что если предположить, что смерть не есть то, что мы о ней думаем?.. Что если мы – не телесная оболочка, а то, что находится в ней; то, что продолжает существовать, чувствовать, думать?..
И сейчас, бродя по пустому, бездушному городу, я ощутил верх боли от несоприкосновения с жизнью, от потери себя, от своей смерти наяву… Оболочка города существовала, но его души – его самого – не было. И сам я таял на глазах, – растворялся, как тот рыжий кот.
Больно не умирание, больно ожидание его. Но еще страшнее – воочию видеть свое «несуществование», непричастность к жизни, – в то время как оболочка вроде бы жива и запросто бродит по улицам.
Все мертво… Все окружение, нагроможденное и выстроенное нами, – такое значимое для нас, когда мы не задумываемся о настоящем, – все это оказалось мыльным пузырем. Нет, это не мы управляем миром при помощи умных станков, машин, кранов, компьютеров, нанотехнологий… – это он управляет нами с помощью каких-то мудрых приспособлений.
И я страдал, страдал и страдал, не находя ни единого живого существа, которое дало бы мне понять, что я существую. Быть одному, быть для себя – оказывается совершенно недостаточным для нас. И это еще одно открытие, сделанное мною в пустом городе…
Проходя знакомой подворотней, я глянул на высокие березы, которые каждый вечер с гомоном облепляли галки. Сейчас ничего этого не было. Стояла одна безжизненная тишина…
Не пойму, почему я свернул и вошел в незнакомый подъезд. Одна из дверей на площадке оказалась приоткрытой. Осторожно ступая, я вошел в квартиру. Негромкий треск доносился из комнаты. Даже этот непонятный звук несколько согрел меня.
В зале работал телевизор. Экран светился, но сильно рябил.
В квартире, естественно, никого не было. Теперь бы я удивился – окажись наоборот.
Я взял пульт и стал переключать каналы, но ни один не ловил программы – серый экран глупо мерцал в опустевшем мире.
И все же один канал внезапно прорвался новостями: одна картинка беззвучно сменяла другую. Камера снимала привычные сюжеты: страны, города, природу… но не было главного: не было ни единого живого существа ни в одном городе, ни в одной стране; ни в лесу, ни в горах, ни на море… – словно хладнокровный робот производил всемирную съемку и распространял на всю планету. В безмолвии проплывали панорамы перед единственным зрителем, оставшимся на Земле. Но ни комментарии корреспондентов, ни сами кадры уже не были нужны мне – я и так все давно понял…
Машинально я потянулся к чистым листам писчей бумаги, лежавшим на журнальном столике. Здесь же находилась чернильная ручка, какими давно уже никто не пользовался.
Я уселся поудобней и, сосредоточившись, начал писать… «Это произошло в последний день уходящего 20.. года – 31 декабря. Был полдень, почти двенадцать дня…»
Затем остановился и задумался… Была у меня раньше необычная страсть к описанию событий… И в этот момент, в чужой квартире, внутреннее чувство внезапно перевесило внешние события, и я начал было записывать…
Но к чему… к чему все это теперь!.. – бросил я ручку на лист; с нее слетели крупные капли чернил и грустными кляксами застыли на бумаге. – Что могут дать эти записи… да и все наше существование!.. Еще сегодня утром жизнь была наполненной прекрасного смысла, но то, что я видел сейчас, все то, что произошло – все это потеряло суть.
Выключив телевизор, я вышел на улицу. Несколько успокоившись, еще раз неторопливо прошелся обезлюдившей Планетой. По пустому городу все еще мела легкая поземка и бегали тени от качающихся деревьев. Затем спокойно оглянулся на этот, прекрасный когда-то, мир и покинул его…
Поднимаясь все выше, я ревностно оглядывал Землю. Оттуда, с высоты, она казалась голубым уютным домом.
Щемило от тоски сердце. Но все же, здесь, в космосе, было не так больно, как там, внизу, в этот последний день. По крайней мере, оставалась надежда, что где-то я встречу тех, кто раньше меня покинул Землю. Ведь не может не быть в бесконечном пространстве Вселенной укромного уголка, который не приютил бы зарвавшихся людей!.. Но и затаенная надежда жила во мне: мы еще когда-нибудь вернемся на нашу родную планету, в наш город. Вернемся изменившимися – не такими, какими были раньше. Вернемся настоящими людьми.
30,31 декабря 2010