Командир - это кличка петуха из моего детства.
Петух был большим и разноцветным. Днем он любил посиживать на ветхом покосившемся заборчике курятника и свысока поглядывать на белый свет. Посидит-посидит, потом соскочит во двор и бродит по дорожкам, заглядывает в сад, все ли там в порядке?
Нрава петух был сурового, но во дворе никого не трогал, понимал, что не он тут главный. Зато уж в курятнике чувствовал себя полноправным хозяином и посторонних не пускал.
Исключение делал лишь для мамы, да и то всем видом показывал, что это – милость, которую надо ценить.
Я несколько раз пыталась вторгнуться на петушиную территорию, но всякий раз Командир, громко кудахча, налетал на меня, и я с пронзительным визгом удирала за ограду.
Как-то раз в курятник за какой-то надобностью зашел мой дядя. Этого петух уже никак не мог потерпеть. Он сделал вокруг дядиных ног круг, опустив одно крыло до самой земли и вызывая тем самым бедного дядю на смертный бой. Но дядя вызова не принял, и тогда петух с громким клекотом налетел на него. Я своими глазами видела, как мой большой и толстый дядя с позором улепетывал из курятника не хуже меня самой.
Рассматривая изодранное в клочья трико и глубокую кровоточащую царапину на ноге, он изумленно сказал:
- Ну и зверюга!
Но я уловила в дядином голосе нотки уважения.
В тот год выдалась на редкость суровая для Ташкента зима. Снега выпало мало, впрочем, его никогда не бывало тут для детворы вдоволь, а морозы неожиданно ударили крепкие.
Днем я выходила ненадолго во двор и, засунув руки поглубже в карманы пальто, ходила по мерзлой земле. Подходила к собачьей будке и звала Шарика. Он нехотя вылезал, потягивался, гремя цепью, и юркал обратно в конуру, куда моя мама бросила ему для тепла старое одеяло.
А я шагала к курятнику. Куры тоже не гуляли, отсиживались в кладовке.
- Цып-цып! – звала я.
Одна-две курицы не выдерживали искушения и выбегали на зов. Но тут же слышалось сердитое покряхтыванье петуха, и они забегали назад.
Мне становилось скучно, и я шла домой, постучав мимоходом пальцем по звонкому от мороза полотенцу на веревке.
Как-то вечером, когда я уже легла спать, в коридоре послышался мамин голос. Разговор моя мама с кем-то вела очень странный.
- Куда тебя? – спрашивала она. – В ящик от посылки? Или улетишь?
Сон мигом соскочил с меня. Я спрыгнула с кровати, наощупь сунула ноги в тапочки, накинула на плечи мамин шерстяной платок и затопала в коридор.
Мама сидела на корточках, а рядом на полу, нахохлившись, лежал на боку петух и не делал ни малейших попыток к бегству.
Я опустилась рядом с мамой:
- Что с ним?
- Замерз, - ответила мама. – А ты разве не спишь?
- Не-а… Можно его потрогать?
- Потрогай.
Я осторожно провела пальцем по жестким, холодным перьям, побелевшему, съежившемуся гребешку, и петух не обратил на меня ни малейшего внимания.
- Надо его накормить, - решила мама. – Ишь, зоб совсем пустой.
Она принесла немного репчатого лука и молока в розетке. В молоко капнула йода. Кто-то сказал ей, что йод – лучшее куриное лекарство, и теперь мама лечила им кур ото всех болезней. Иногда помогало, иногда – нет.
Мама взяла петуха на руки и, раскрыв ему клюв двумя пальцами, положила на узкий розовый язык кусочек лука. Петух судорожно дернул шеей и глотнул.
- Ест! – обрадовалась я.
Мама победно улыбнулась, как бы говоря: «Чтоб у меня, да не поел!»
Покормив, мы посадили петуха в ящик от посылки, потушили свет и пошли спать.
Проснулась я под утро от каких-то непонятных звуков. Я села на кровати и стала слушать темноту. И вдруг раздалось звонкое:
- Ку-ка-ре-ку!
- Мама! – завопила я. – Петух!
Мама тоже уже проснулась и зажгла свет. Я соскочила на пол и спросонья заметалась по комнате. Мама поймала меня за подол ночной рубашки и подхватила на руки.
- Ку-ка-ре-ку! – опять пропел петух, и голос его был сердитым и требовательным.
Когда в коридоре включили свет, оказалось, что он уже выбрался из ящика и разгуливает по полу, постукивая по крашеным доскам коготками.
- Ну? Оклемался? – спросила мама.
В ответ он громко захлопал крыльями и опять кукарекнул. Вид у петуха был вполне здоровым и снова воинственным, и я покрепче прижалась к маме и подобрала ноги…
А потом я заболела. Мама говорила, что я тогда чуть не умерла. Но этого я не понимала. Помню только, что долгими днями лежала возле окна на кровати и, не отрываясь, смотрела в окно на снег, который все-таки пошел. Я провожала взглядом каждую снежинку и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой – такая слабость была во всем теле.
Вечерами мама читала мне вслух. Почему-то она решила, что самым подходящим для меня будет в это время знакомство с диккенсовским «Дэвидом Копперфилдом». Иногда, устав слушать, но не желая обидеть маму, я притворялась спящей, и тогда она, тихо прикрыв книгу, уходила в другую комнату.
А еще она поила меня крепким петушиным бульоном, который я тоже терпеть не могла. Поэтому, стоило маме отвернуться, как я мигом опрокидывала чашку в горшок стоящей на окне бегонии, которая после моего выздоровления вдруг невероятно закустилась и покрылась какими-то неправдоподобно жирными, лоснящимися листьями.
Вышла первый раз на воздух я уже весной. Пошатываясь от слабости, я прошлась по нашему двору, который вовсю зеленел изумрудной травой и листвой на деревьях.
Все было, как всегда. Только петуха больше не было. И я могла, сколько угодно, заходить в курятник, - никто не набрасывался на меня со свирепым клекотом, растопырив крылья. Без Командира во дворе стало безопасно и скучно.
А мама всю свою жизнь, до самого конца, была уверена, что в тот недобрый год меня спас наш петух.
Ташкент