В своём служебном кабинете начальник следственного изолятора бывает редко. В обеденный перерыв его секретарь Нина Аркадьевна готовит сладкий крепкий чай с лимоном, с неизменным бутербродом – белая булка с маслом, покрошенным варёным яйцом и зелёным луком. А через пять минут начальник уже спешит во внутренний дворик, в беседку, – успеть со своими сослуживцами сыграть в домино.
В тот день было пасмурно, и Сергей Владимирович подумал, как хорошо будет, не изнывая и не теряя внимания от жары, одержать победу над своим закадычным другом детства, но, волей судьбы, своим нынешним подчинённым майором Виктором Романовым, и уже подошёл к столу, где напарники гремели костяшками домино, как…
– Сергей Владимирович, – позвала его секретарь, – пожалуйста, зайдите в кабинет.
– Вот! – чертыхнулся полковник. – Не дадут отдохнуть и вздохнуть. Кому я понадобился? Кто ещё не знает, что у меня обеденный перерыв?
Перед кабинетом, рядом с секретарем, сидела сержант Кабирина, Ирина Ивановна, из отдела приёма посылок-передач, жена прапорщика Артёма Кабирина. Красивая, статная, всегда улыбчивая молодая женщина, вскружившая головы (и не только) молодым сержантам. Сейчас же на ней лица не было… Она плакала, вытирая мокрый нос скомканным мокрым платком.
– Сергей Владимирович, простите меня, я Вас потревожила, простите, – слёзы мешали ей говорить…
– Что случилось? Пойдём, Ира, в кабинет. Успокойся, пожалуйста.
– Сергей Владимирович, можно я выпью воды… так, раз пришла, всё скажу. Я уже давно заметила, что с Артёмом, с моим мужем, творится что-то неладное. Как красная девица, уходя на службу, перед зеркалом выпендривается, забрал на работу кремы, лосьоны, мой парфюм… и простите меня, пожалуйста, но муж уже больше двух месяцев меня игнорирует, ну Вы понимаете…
– Но здесь-то я чем могу помочь, Ира?.. – недоумённо спросил полковник.
– А вчера, – продолжала Ирина, протягивая ему какую-то бумажку, – вот, читайте. Я у него из кармана вытащила, когда гладила китель.
Сергей Владимирович развернул бумажку и поднёс её к глазам. На тетрадном листке загибались вниз фиолетовые строчки, написанные довольно неаккуратным почерком:
«Тёмка, котик наш мурлыка!
У нас график чуть поменялся. На следующее дежурство, вместо Настюхи, выйдет Анюта, тебя и будет любить, а потом всё пойдёт по расписанию. Твоя самая любимая кошечка не дождется, когда придёт очередь обнять своего котика. Не забудь, милый, пузырёк коньячка и лимончик, а для меня ночнушку красненькую и бюстгальтер купи. Не забыл мой размер, сладенький ты мой?
Твоя Ларка»
Полковник побледнел. Включил коммутатор прямой связи со своими службами, а затем быстро выключил. Встал из-за стола, подошёл к окну и долго смотрел на зарешёченные окна СИЗО, на металлические ворота, перекрывшие путь на свободу.
– Ирина, кто знает о записке?
– Никто.
– Когда он заступает на смену?
– Артём сегодня заступил.
– Если это правда, что думаешь предпринять?
– Я его выгоню и… только развод с этой грязью…
Женщина опять разрыдалась.
– Прекрати, пожалуйста, выпей ещё водички. Ира, слезами горю не поможешь. Ночью мы всё точно узнаем. Свинья всегда найдёт свою грязь. О нашем разговоре никто не должен знать. Никто. Завтра придешь ко мне в 11-40. Поняла? Не переживай. До завтра.
Как только сержант вышла, Сергей Владимирович бросился к коммутатору:
– Нина Аркадьевна, срочно моего первого заместителя!
Через несколько минут в дверь лениво постучали.
– Разрешите? – открыв дверь, улыбаясь спросил майор Помяков. – Вызывали?
– Тебе сколько до пенсии? – спросил полковник.
– Два года, – смеясь, ответил майор.
– Была бы моя воля, я выгнал бы тебя сегодня и твоего любимого опера – куратора женского корпуса – как бездарных сотрудников, за пределы СИЗО. Тебе не отделом руководить, а в деревне свиней пасти.
– Не понял, товарищ полковник, почему свиней?
– Потому что с людьми работать не умеешь. Кто у нас прапор Кабирин?
– Так это… ответственный за корпус, где содержатся женщины и несовершеннолетние…
– Вот именно, майор, поставили козла стеречь капусту… Читай, завтрашний пенсионер.
Помяков быстро прочитал протянутую ему записку, через минуту расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и тихо попросил:
– Сергей Владимирович, можно корвалолчика? Что-то сердце стало стучать…
– И пятки зачесались? Лучше бы почаще стучали твои агенты в дверь твоего кабинета. Пей.
– Я этого лейтенанта Фулина сгною, – сказал Помяков. – Я вспомнил: это камера, где сидит Лариска Воскобойникова, организатор групповых грабежей и, кстати, она – информатор Фулина. Если не ошибаюсь, там сидят шесть осуждёнок. Однако, этот прапор – сексуальный маньяк.
– Ты кто – главный опер СИЗО или по совместительству сексопатолог? Теперь слушай меня, Помяков. Что если женщины, содержавшиеся в строгой изоляции, в закрытых камерах, ожидающие суда по полгода и более, а после суда – этапа на зону, вдруг окажутся беременными? «От кого надуло? От ветру?» – спросит меня ласково прокурор Крольков. Прокуратура возбудит дело, по признакам – должностное преступление, меня на пенсию, начальник смены майор Костянский вылетит из органов, а майор Помяков… продолжать?
– Нет, не надо, Сергей Владимирович, всё понял…
– Понял, говоришь? А когда он открывает камеру, поздно ночью, и выводит очередную… куда прапорщик её ведёт?
– Не знаю, – ответил первый заместитель, – может, он её в коридоре… того?
– Поэтому тебя надо гнать на пенсию, если ты говоришь «не знаю». Он выводит зэчек в пустую камеру, № 38, где складированы матрасы и подушки. Я так думаю. Почему я должен знать, а ты нет? Потому что ты бездарен, как пень. Записывай, пенсионер, что тебе надо предпринять… Кабирина на весь день отправь дежурить на хоздвор. В это время поставишь камеру наблюдения в коридоре, все передвижения на женском корпусе должны записываться…
– А если кто-то…
– А если! – прикрикнул начальник СИЗО на своего зама. – Если информация уйдёт за пределы СИЗО, ты у меня не работник! Ты записывай, записывай…
В жизни Артёма Кабирина был день, когда по ТВ синоптики предостерегали обывателей от солнечного удара, а он, прапорщик дежурной смены, в душный полдень открывал камеры женского корпуса и, вместе с выводными сержантами, выпускал на прогулку арестанток. Принять солнечные ванны в прогулочном дворике хотелось всем. Двери пустых камер были открыты настежь, чтобы выветривались специфические запахи тюрьмы: пота, сигаретного дыма и нечистот.
Вереница женщин из камеры №31 дружно вышла в коридор и направилась к блоку прогулки. Последней шла 25-тилетняя Лариса Воскобойникова – яркая, упитанная блондинка. Откровенно, никого не стесняясь, она сняла бюстгальтер, повязала им голову и запела старый шлягер:
– Говорят, не повезёт,
Если чёрный кот дорогу перейдёт,
А пока наоборот –
Только чёрному коту и не везёт...
– Вы бы прикрылись, Воскобойникова, – краснея, сделал замечание Кабирин.
– А кого мне смущаться? Ты разве мужик? Ты прапорщик!
Сокамерницы откликнулись смехом и, подхватив тему, начали подшучивать над Кабириным.
– Тёма, ты – прапорщик! Этим всё сказано! – кричали они. – А пока тебе присвоят старшего прапорщика, ты уже станешь конченым импотентом!
Неожиданно для самого себя Кабирин схватил за локоть Воскобойникову и быстро проговорил:
– Сегодня в три часа ночи я открою камеру, и ты… подметёшь коридор. Поняла?
– Да… – прошептала осуждённая. – Только принеси шкалик коньяка.
Поздно ночью, предупредив ДПНСИ майора Костянского о плановой проверке постов, Артём поднялся на этаж корпуса, где содержались женщины.
Тихо подойдя к камере №31 и открыв глазок, он увидел, что Воскобойникова сидит на кровати и, улыбаясь, смотрит на него. Минуту-две он думал. Отошёл от камеры, снова подошёл, вытер пот со лба, а потом, стараясь не шуметь, тихо приоткрыл дверь. Арестантка тут же выскользнула в коридор – и сразу прижалась тёплой грудью к Кабирину.
– Скорей закрывай, – прошептала она. – Идём, котик, быстро, в камеру, где лежат матрасы. Я уже не могу терпеть, пожалуйста… поцелуй меня… Ну, иди ко мне. Я буду твоей киской. Не бойся, никто не узнает…
…После жадных объятий и страстной, но поспешной «любви» Кабирин встал, заправляя в брюки рубашку, и неожиданно спросил:
– Ларка, а тебе было хорошо?
– О! Котик, милый, это как в сказке… Коньячок принёс?
– Да. Только я налил его в ёмкость из под сока.
– Хорошо. Котик, милый, а в следующее дежурство придёшь ко мне?
– Да, Ларка, да...
В следующее дежурство «любовь» на грязных матрасах продолжилась до подъёма, а Лариса предавалась с прапорщиком таким фантазиям, какие он видел только в фильмах определённого жанра…
На следующее дежурство Лариса, оставаясь на пороге своей камеры, тихо сказала:
– Котик, мой ласковый, обстоятельства чуть поменялись. Девчонки всё знают и решили, что в хате мы как сёстры и должны всегда делиться всем, и всякой вкуснятиной в том числе, по справедливости. Не пугайся, сегодня будешь любить Смилду. Коньячок принёс? Молодец, котик…
Не спрашивая согласия, Воскобойникова окликнула подругу.
– Смилда, маленькая, давай прыгай сюда, котик согласен.
Арестантка – латышка Кошкайте – крупная конопатая девица, с квадратной челюстью, нехотя поднялась во весь свой баскетбольный рост и вышла в коридор. Подойдя к камере с матрасами, она втолкнула туда притихшего Артёма и одним толчком опрокинула на рваные подушки. Что было дальше, прапорщик помнил смутно, но со стороны прибалтийской ундины это напоминало сдачу спортивного норматива в кроссе по пересеченной местности. Смилда, побарахтавшись на грязном матрасе, без единого стона, что-то пробормотала под конец, встала, одёрнула юбку и медленно пошла по коридору к своей камере.
На следующей неделе, открыв камеру, прапорщик увидел, что все шесть арестанток, не обращая на него внимания, сидят за столом и играют в карты, что строжайше запрещено в изоляторе. Они уставились на Кабирина с немым вопросом, а затем, рассмеявшись, продолжили играть, демонстративно игнорируя блюстителя порядка. Это задело его самолюбие, и только он кашлянул, намереваясь прикрикнуть на нарушителей режима, как Воскобойникова опередила его, игриво приставив палец к губам, и тихо сказала:
– Котик, не возникай, сегодня поласкай, пожалуйста, Анну Михайловну. Ты уж постарайся, она пенсионерка, но она, в отличие от нас, упакованная дамочка. В её возрасте провернуть аферу на несколько миллионов не каждый молодец справится. Не серди её. У неё сердце слабое, но девушка в самом соку. Как говорят, 45 – баба ягодка опять…
Возразить Артём не сумел.
Пятидесятидвухлетняя Анна Михайловна на матрасах оказалась не менее изобретательна, чем Лариса; через каждые пять минут она вспоминала какую-то Эммануэль, а в последнем акте застонала так громко, что прапорщик испугался, как бы не прибежал дежурный смены и ещё кто-нибудь из разбуженных сотрудников… Однако любовное приключение, сопряжённое с таким риском, было ему приятно.
В следующее дежурство Воскобойникова подошла к прапорщику и прошептала:
– Анна Михайловна перекупила тебя у Настюхи, поэтому, котик, будешь её любить вне очереди. Извини, Тёмка, но так получилось. Молчи, ты же не хочешь, чтобы Анна Михайловна волновалась. Ей никак нельзя волноваться, кстати, и тебе тоже. Мы следим за твоим здоровьем. Что-то ты похудел, котик. Тебе надо пить чай, настоянный на цветочной пыльце, и кушать петрушку и сельдерей. Вот, возьми письмо.
В этот раз чрезмерно страстная Анна Михайловна долго не выпускала Артёма из своих объятий и только через полчаса прошептала ему на ухо:
– Я, как Анжелика в любви, на полосатом ложе в гареме моего Султана... Если я недостойна тебя, растерзай меня… а лучше – посади меня на кол, мармеладный мой… Я хочу подарить тебе своё золотое кольцо, бери, а на следующее свидание раздобудь мне духи, французские, «Armand Basi». Я так соскучилась по всему французскому…
Кабирин кольцо взял, заверил Анну Михайловну в вечной верности, ювелирное изделие обналичил в частном магазине, а на вырученные деньги купил своей жене ко дню рождения туфли на высоком каблуке.
Заступив на очередное дежурство, прапорщик Кабирин вдруг задумался. Камеру №31 он давно уже называл – «мой курятник». Воскобойникова, которую он «назначил любимой женой», безошибочно чувствовала его настроение. И, когда Артём был чем-то озабочен или не в ладах с начальством, исправно проигрывала его в карты или менялась с кем-то, жалуясь на женское нездоровье. Новенькие, определённые в камеру №31, через несколько дней начинали тосковать, и тогда Лариса хитро выведывала у них всё, на что можно было сменять свидание с её «котиком». В последнее время, впрочем, в любовном авангарде оказывались то латышская застрельщица, то бабушка – бывший бухгалтер. Кабирина это начало раздражать.
Сегодня он решил быть твёрдым и, если понадобится, с металлом в голосе отказаться от Смилды и Анны Михайловны.
Эти ночи любви щекотали нервы, но страх быть застигнутым в комнате с матрасами только обострял его чувства. К тому же, к Ларисе его тянуло непреодолимо. По сравнению с ней жена Ирина жила с ним по уставу, он – прапорщик, она – сержант, и командовать собой он бы Ирине не позволил. А этой Воскобойниковой плевать на его погоны, да и ведёт себя она, как бандитка из вестерна…
Спросив разрешения у ДПНСИ, майора Костянского, проверить посты, прапорщик Кабирин поднялся на третий этаж режимного корпуса. В половине четвертого ночи в женском корпусе все успокоились. Глубокая тишина пугала, потому что была как бы чужой гостьей в этом странном мире шёпотов и криков, называемом – тюрьмой.
Сегодня Кабирин не особо хотел открывать камеру, но что-то тянуло его к №31 и, постояв пять минут, он всё же открыл дверь. Его не ждали. Женщины спали. Прапорщик вошёл в камеру, долго смотрел на спящую Ларису, а затем решился. Обняв спящую женщину, прапорщик прошептал:
– Просыпайся, быстро.
Она встала и тихо ответила:
– Я ждала, ждала и заснула. Думала, ты не придёшь, забыл свою киску. Котик, ты купил мне что просила?
– Да, красного цвета, и бюстгальтер в тон.
– Ну, пойдём, котик мой мурлыка, наконец-то, моя очередь пришла…
Артём закрыл дверь. Вдвоём они тихо зашли в знакомую камеру, где были раскиданы подушки и матрасы и пахло ветошью. Он раздевался быстро, беспорядочно скидывая на грязные тряпки свою форму и бельё. Лариса, уже обнажённая, лежала на матрасе, поглаживая себя. Кабирин лёг рядом и, после череды жадных поцелуев, темпераментно навалился на арестантку…
Вдруг что-то заскрипело, раздался какой-то щелчок, сопровождаемый вспышкой света… Кабирин не сразу сообразил, что происходит, оглянулся на дверь – там, в проёме, освещённый со спины, стоял кто-то, молча фотографируя их со вспышкой. Раз, другой… пятый. Кабирин инстинктивно зарылся в матрасы, прикрыв голову подушкой, а Лариса Воскобойникова встала, набросила халатик и, улыбаясь, вышла в освещённый коридор.
– Кстати, Командор, – обратилась она к Фулину, – вы нарушаете права человека на личную жизнь. Я вам не давала разрешения снимать… порнофильм.
– Воскобойникова, когда ты грабила в санаториях, ты вспоминала о правах человека? Глохни, милая, и не выступай.
По коридору громко шёл майор Помяков.
– Где прапорщик? – спросил он своего подчинённого.
– Там, в подушках, клопов давит.
Из камеры, весь в перьях, взлохмаченный и помятый, вышел Кабирин.
– А ну, Фулин, – скомандовал Помяков, – запечатлей-ка этого бройлера на память. А ты, Лариса, запахнись халатиком, и по-быстрячку ко мне в кабинет… зачем-зачем, для беседы долгой, а не то, что тебе бы хотелось, меня твои прелести не будоражут. А прапорщик нам дорогу будет показывать. С фонариком. Вперёд, Артемон, в оперативный отдел! Поспешай, будешь нам рассказывать сказки из «Декамерона».
Объяснения с любвеобильными арестантками и прапорщиком Кабириным закончились уже на рассвете. Каждый документ оформлялся в двух вариантах. В одном арестантки в один голос утверждали, что прапорщика Кабирина не знали и никогда не видели, и претензий к администрации не имеют. В другой редакции они признавались, как озабоченный прапорщик силой тащил их в камеру, шантажировал и запугивал, и в антисанитарных условиях принуждал их удовлетворять свою козлиную похоть.
Смилда Кошкайте, замочив объяснительную слезами, написала, что она умоляла прапорщика не делать этого, так как она слабая девушка, ещё в детстве болела рахитом, но, сломив её, безропотную и беззащитную, он совершил это паскудство. Закончила свою исповедь патетическими словами: «Он мне истоптал душу и тело своими грязными руками».
Анна Михайловна написала объяснение в одном экземпляре, и это было письмо о большой любви.
«Люди! – откровенничала она. – Вам не понять, что такое есть – любовь. Я полюбила Артёма! Я отдала ему единственное, что у меня коммунисты не конфисковали – любовь. И вы не смеете грязными пальцам касаться этого светлого чувства…» Свою повесть она закончила четверостишием:
«О, наша женская слабость –
В прозе – земное неверие.
Года мои, доказательства…
Любовные томления!»
Через час Сергей Владимирович внимательно читал объяснения осуждённых и исповедь похотливого прапорщика. Баллада Смилды полковника нисколько не растрогала, а вот поэма Анны Михайловны его озадачила.
– Хитра бабёнка, но это её достоинство и беда, потому и сидит, но такие типы долго не живут в неволе… Майор Помяков, приводи вашего главного вершителя твоей и Фулина судьбы.
В кабинет к начальнику СИЗО, низко опустив голову, вошёл прапорщик.
– Товарищ полковник, прапорщик Кабирин прибыл по Вашему приказанию.
– Не прибыл, а привели. Давай будем точны в формулировках. Ты достаточно належался, поэтому постой, дружочек, и расскажи нам достаточно подробно обо всём и обо всех. Ну – как дошёл ты до жизни такой? Лариса?..
– Нет, Лариса тут ни при чём, – неожиданно для всех признался Кабирин. – Камеры я и раньше открывал и выводил женщин… И в прошлом году, и два года назад… Кстати, я знал, что Воскобойникова является агентом лейтенанта Фулина, ну и оперативной части.
– Стой! – прервал его начальник. – Майор, ты за что зарплату получаешь? Даже ваша суперсекретная информация становится известной прапорщику, а значит всем. Очень интересно. Ну, пой, прапорщик, пой… Знал, значит?
– Поэтому был уверен, что никто не узнает. Что сказать? Виноват, во всём. Ну… раскаиваюсь, и если Ира узнает, меня выгонит, идиота, из дома, сына только жаль, узнает ведь…
– Прапорщик, а ты, дорогой, не догоняешь, какие вообще могли быть последствия? А если кто-то забеременеет – может, ты такой гигант, что даже Анна Михайловна сподобится… Как деток называть будешь, папулька? По номерам? Или по алфавиту? Алёшка, Боря, Валдис… ну, Валдис, понятно, это от этой дюймовочки Кошкайте… А конченая воровка Воскобойникова, может, родит двойню и ваши детки дорогому папуле будут писать письма, до востребования, на адрес твоей любимой камеры № 31… К слову – вот тебе бумага, пиши…
– Что писать?
– Мемуары Казановы пиши! Пиши, дорогой, заявление на увольнение из органов, по собственному желанию. Ты такую манную кашу заварил, что мне на весь женский корпус чуть не пришлось слюнявчики закупать! Ручку мою не грызи, извращенец! Написал? Клади на стол удостоверение. Майор, проведи гражданина на выход и вычеркни его из списков сотрудников.
Только через два года Сергей Владимирович поздравил Мишу Фулина с присвоением звания старшего лейтенанта, а майора Помякова, без лишней суеты, спровадили на заслуженную пенсию.