Убийство за все эти годы случилось с ним только один раз. Оружие у танцора было всегда. Без вооружения он чувствовал себя раздетым и подставленным всем пулям мира. Раздобыть оружие для него было такое же нормальное действие, как и разжиться именем. Поэтому первые экспонаты в коллекцию он собрал еще в своей плесневелой глубинке. Вся труппа проходила курс по гражданской обороне и сдавала нормы ГТО. В честь этого их возили пугать большой грязной военной базой. Конечно, на занятиях и экскурсии Эрво Хелларович ничего брать не стал, только осмотрел внимательно все. А потом, ночью, свистнул через забор с колючей проволокой, втянулся в склад и приобрел себе ручной пулемет, автомат, и магазинов им обоим, пулемету, и автомату – на перестрелок эдак десять. Позже, уже в Москве, он разжился еще и пистолетом, и снайперским прицелом. Много он нигде не брал – необходимости не было. Но все же с заряженным автоматом под кроватью ему спалось крепче.
В Москве он решил, что ему хочется машину.
Сыграла с ним шутку обыкновенная человеческая жилка – хочу то, чего нельзя. Скоро выяснилось, что машину просто так не купить, даже если ограбить сберкассу. Есть очередь. К очередям Эвро Хелларович проникся глубоким и животным отвращением, и по возможности в них не стоял, даже если оставался без ужина. С машиной, да еще и необходимой ему черной волгой, дела были плохи. Эрво Хелларович подумал, что делать ему особо тут нечего, кроме как стоить карьеру, да добиваться всяких мелких целей, и начал охоту. Он выяснил, кто ответственен у них за эту очередь, кому он отчитывается, и кто начальник того, кому отчитываются. Это был Василий Васильевич из министерства культуры. Вот о нем-то Эрво Хелларович и начал собирать информацию.
Оказалось, что у Василия Васильевича красавица-дочь, всегда сильно и безвкусно накрашенная жена, склочная и властная, и еще какие-то проблемы с карьерой. Эрво Хелларович хотел было вооружиться красавицей-дочкой, а потом сообразил, что брак – вполне хорошее мероприятие, а вот развод ему ни к чему. Не нужно ему таких деталей к портрету. Он решил поискать врага. Врагов у Васильевича не оказалось, а вот недоброжелателей – хоть отбавляй. Это было мелко. И вот тогда аферисту-танцору совсем случайно попался замминистра, чужой, не Василия Васильевича, из другого министерства. У замминистра все было интереснее и ярче. И секретнее.
Действовал Хелларович быстро. Однажды случайно оказался вместо своего директора у замминистра, изобразил удивление на лице, узнав, как того зовут, начал было «так вы тот самый..», но осекся, извинился, отдал документы от директора и исчез.
Через четыре дня подсел к замминистра за столик в шикарном министерсокм буфете (через Лидку, конечно). И сказал, бросив холодный и пристальный взгляд по сторонам:
- Извините, товарищ.. я.. Я тоже по делу Анатольича.. нет, подождите. У меня там другой интерес. Давайте так: у меня есть знакомые, которые Анатольича..
Тут он опять слегка скосил глаза, но в буфете было тихо, пусто и торжественно. Казалось, зал ждет финальной реплики.
- Есть у меня знакомые, среди друзей с Кавказа. Вы же знаете – чик и все. Я с Анатольичем, сволочью, расплатиться не могу, и вы, слыхал, все нервы себе истрепали. Давайте усилия обьединять.
Кого угодно другого замминистра, страдавший от грязного, хотя и не лишенного оснований шантажа, послал бы, или сделал бы вид, что не понимает о чем речь. Но он уже света не видел, карьера шаталась, как табурет висельника, а жена пилила все отчаянней: «сделай что-нибудь, дурень лысый!!!». И этот, из балета, больше всего сам походил на тех, которые «чик и все», только в сто раз страшнее. Не было у Вениамина никаких «таких» друзей, но мифологические друзья часто оказывали ему услуги.
- А от меня какие усилия? – спросил наконец замминистра. Танцовщик улыбнулся – только мышцами лица, подался к уху замминистра и что-то ему нашептал.
Анатольич, несчастный шантажист развратных власть имущих, даже не понял, что случилось – убийца был вежлив, соблюдая благородный этикет. И хотя замминистра, проникнувшись идеей, страстно просил передать этой сволочи, все соки из него выжавшего, от кого этот подарочек, напугать его перед смертью, передать, что это от него, от замминистра, чтоб знал, скотина такая, каково таких людей-то трогать, убийца промолчал. Эрво Хелларович презирал разговоры в подобных случаях. Покойник отчитаться не смог бы, а сам он, конечно, покивал потом и сказал: «да, ребята все сделали, как вы велели».
Потом в газете скупо написали: в Подмосковье неспокойно, мужчину зарезали в кровати, на собственной даче. Оперативная группа ведет следствие. Никаких примет убицы неизвестно. И что-то еще в этом роде.
Что стоило танцору балета взлететь над забором, а потом без единого звука войти в запертый дом и – вырезать себе черную волгу из серой действительности?
С замминистра причиталась волга и – отложенный долг, услуга, которую, возможно, нужно будет оказать. Несколько лет убийца не трогал своего замминистра. Потребовалось высокое заступничество во время недавнего скандала. Замминистра шепнул где нужно пору слов, главного балетмейстера-постановщика оставили в покое, скандал замяли, а сам замминистра вздохнул спокойно – расплатился наконец. На душе у него было чисто и спокойно, как во время первых весенних выездов за город с семьей. Почти единение с миром.
Машиной Хелларович пользовался редко – жил он не далеко от театра, обычно ходил пешком. Многие, к кому он иногда наведывался, тоже жили в центре. Чаще всего машина стояла в гараже.
Конечно, замминистра танцор-аферист вовсе не вычеркивал из числа людей, с которых можно что-то стребовать при случае. Прошло совсем немного времени с пригодившегося заступничества, и Хелларович угодил на судьбоносную конференцию. Знать бы раньше, что пришли бы в голову эти идеи – так бы и держал бы своего замминистра в рукаве, промолчал бы, покивал бы на том совещании, и все шло бы гладко. Но Вениамин Хелларович не был склонен к возвращениям в прошлое, чужд самокопательства, и все промахи и просчеты свои принимал спокойно. Равнодушно. Как почти все вокруг себя.
Идею с идеологически правильным балетом он утверждал через директора, убедив посодействовать – ведь он одумался, а театр – пример для культурной жизни всего союза, нужно ставить идейные постановки, а не сплошь лебединое озеро. Директор (это была женщина) немало удивилась перемене в ее балетмейстере, но все же помогла. Все зазоры в мнениях с директором Вениамин Хелларович улаживал проще некуда – через постель.
Директор была женщина одинокая, отданная своему делу, посвятившая всю молодость развитию правильного искусства, у нее была отнюдь не легкая жизнь, но при этом она в свои сорок пять умела выглядеть на сорок. Способ нахождения общего языка и заглаживания конфликтов Эрво Хелларович считал даже приятным. Она очень любила мальчиков из балета, впрочем Эрво Хелларович никогда не вникал – все ли они побывали на ее широкой кровати под картиной «Вечерняя Москва». Картину эту Хелларович нашел очень реалистичной и спросил только, отчего нельзя просто посмотреть в окно. Директор ответила, что товарищ балетмейстер просто невыносим в своих эстетических оценках.
Танечка знала, как Эвро Хелларович добивается чего-либо от директора. Нет, он никогда ей не говорил. Говорили другие, а она просто понимала – правда. Догадывалась она также и о том, что это уже вошло у них в привычку – директор требует сатисфакции за каждое одолжение, даже за то, с чем согласна. Возможно, Танечка думала так потому, что сама, будь она на месте директриссы, поступала бы именно так. И, признаться, иногда ей хотелось на место директора.
Кто еще есть у Эрво Хелларовича, Танечке было неизвестно. Слыхала пару раз о какой-то Лидке, но это был персонаж непонятный и, кажется, не из театральных кругов. Знала она, что Хелларович очень любит Эвелину. Но вроде у них ничего не было. Эвелина была замужем и с ребенком, муж-тихоня работал у нее где-то в престижном НИИ, в ребенке она души не чаяла, ну а партнера своего она любила так же сильно как и он ее. Год они танцевали все партии вместе, двое главных солиста. Тогда Танечка еще училась в балетке.
Дух захватывало от танца этой пары. Они танцевали как жили. Как дышали. Такой пластики, такой гибкости, такой совершенной красоты, такой артистичности, таких сильных характеров Таня не видела нигде больше. И хотя у них было много сильных балерин, Таня не знала ни одной лучше Эвелины. У Эвелины был бешеный характер. Ей верили. Верили в каждый ее жест. Они были красивейшей парой. Жалко было до слез, что больше – ни одной постановки с ними двумя. Эрво не хотел сам танцевать, предпочитая ставить.
И теперь Танечка чуяла, что он поставит такое.. что-то неимоверное. Тем более он уже рассказывал о предстоящем.
После шокирующего заявления о согласии танцевать идеологию, Хелларович собрал своих у себя на квартире. Его унылая, непонятно как доставшаяся ему квартира, в старом особняке, по всем законам советских жилищ тронутая каким-то налетом разложения прошлого, была когда-то частью одного огомного зала, теперь она была любезно предоставлена гостям в качестве «штаба». Вся она была какая-то зеленая, зеленый цвет в этом случае мог бы быть унылым желтым. Тут и там остатки былого блеска убого напоминали о нынешних временах.
Хелларович отодрал, по возможности, все обои, но кое-где все же остались куски бумаги в мелкий убогий цветочек. Под низом обнаружились старо-зеленые стены. Мебель стояла тут с прошедших времен, торжественная, вместе со старыми бронзовыми подсвечниками в гостинной – новейшая техника – большая красивая радиола. Техники у Хелларовича было много, вся самая новая и лучшая – кто знает, где он ее добывал, но, видимо, где-то тут появлялась таинственная и вездесущая Лидка. Еще у Хелларовича было огромное количество музыки, просто немыслимая коллекция пластинок, предоставленная гостям на выбор в шифоньере из темного дерева.
- Живописно у тебя тут, Хелларович, - говорил Калинский, композитор и дирижер, главный музыкальный приятель балетмейстера. – Однако, тронуться умом не сложно. Странное местечко, эта твоя квартира. Не удивлюсь, если у тебя в спальне в углу икона восемнадцатого века, а под кроватью – саксофон, чемодан с золотыми слитками, и автомат Калашникова.
- Прошу любезнейше, господин милостивый, - улыбался Хелларович, подавая гостю бокал с очередным трофеем от Анатольчика, - в спальню – осмотреть сии музейные экспонаты под моей кроватью.
По правде говоря, Калинский однажды, когда хозяин говорил долго по телефону, на правах приятеля шатался по квартире, и увидел странную картину, как раз в спальне. В углу возле трюмо на стенке висела кухонная доска, раскрашенная под мишень, а в ней самой торчал нож, да только не кухонный, а такой.. нехороший такой.
- Что это ты, Хелларович, ножички кидаешь? – удивился приятелю дирижер и композитор, когда приятель договорил по телефону.
- Есть немного, - отвечал балетмейстер, ни маленько не смутившись, - видишь, специально возле зеркала повесил, чтоб уж не ошибаться – разгрохаю, придется новое вставлять.
- А зачем оно тебе? – удивлялся Калинский.
Хелларович отделался общим объяснением:
- По молодости с ребятами развлекались, в лесу учились нож метать. Вот, скучно стало. Вспоминаю. Какая разница, на чем тренировать тело?
После того случая Клинский взял привычку подшучивать над приятелем да строить всякие забавные догадки.
Сейчас все близкие приятели балетмейстера собрались в его квартире – получить, наконец же, объяснение.
- Нет, ничего нового вы не услышите. – заверил их Хелларович, когда дошло до признаний. – В союзе все самое лучше искусство – вовсе не идеологически-однолинейное, сами знаете. Все самое лучшее, самое прекрасное, создается вовсе не под диктовку. Или – с двойным смыслом, с двойным дном, так сказать. Главное ведь – удержать баланс посредине, чтобы и цензура пропустила, и искусство осталось, а заодно и смысл. И смысл – он отнюдь не под идеологию скроенный.
Среди внимательных глаз давно появились встревоженные.
- Голубчик.. – прошептала Вилена Александровна. – Побойся Бога, не говори так. Заберут ведь.
- Не заберут. Никто из вас не стукач. Давайте я Вам еще рюмку налью.
Подобные разговоры Хелларович вел всегда спокойно, будто говорил не о запретном вовсе, а об очевидном, и с Виленой Александровной не раз об этом заговаривал, но она всякий раз пугалась – страх цепко держит людей, дисциплинирует.
- Недавно пригласили меня искусствоведы на конференцию. И одна милейшая девушка там говорила о том, что танец легко прочитывается, и так далее и так далее, все это вам тоже хорошо известно. Так вот неожиданно мне подумалось, что такое «чтение» будет легким и очевидным, если зритель знает этот шифр. Ну а даже если у танцора шифр другой, то – какое это имеет значение? Он танцевал свое, поняли его – так. Грубо говоря, если балерина танцует партию Одетты, ее могут расшифровать как доярку Любу из колхоза «Красная зоря». Мне захотелось поэкспериментировать с границами этой, скажем, договоренности. Осталось сделать красивейшую постановку с двойным смыслом, верхний из которых – идеология. Не заседание КПСС, конечно, что-нибудь эпическое, революция там или еще что. А танцевать будем свою красоту. Работать будем над эстетикой и нормальным смыслом. А потом подадим как идеологический жест.
- Вениамин Хелларович, вас посадят, - горько произнесла опять Вилена Александровна над своей рюмкой.
- Вы, кстати, - оживился вдруг балетмейстер, - Вы у нас живой символ подобной двойственности.
- Как это? – испугалась бедная женщина.
- Зовут вас Вилена – имя крайне идеологическое, стало быть. А отчество у вас – от Александра. А Александр – царское имя, королевское, аристократическое. Не какая-нибудь вам послереволюционная ересь. Вот поэтому.
- Хватит запугивать Вилену Александровну, - распорядилась Эвелина Петровна. – Наливай еще по одной, да рассказывай – есть на примете, что танцевать будем?
- Да, конечно, - ответил балетмейстер, - На себя беру всю режиссерскую работу, всю хореографию, постановку, вот с музыкой будем сотрудничать с Калинским. Есть свежие идеи по хореографии, пластике и по музыке тоже. Сейчас расскажу.
- Когда у тебя не было новых идей? – улыбнулась Эвелина и повернулась к Вилене Александровне, - Вы знаете, что наш бесподобный Хелларович придумал на той неделе? Мы вместо репетировать Лебединое, учились танцевать цыганские танцы, а потом фламенко. Весело было!
- Так что танцуем? – спросил Игорь, один из двух солистов, несколько пугливый парень из числа воздушных созданий балета.
- Сказку, - нехорошо улыбнулся Вениамин Хелларович, - обыкновенную сказку. Сказки – это всегда по части идеологий.