Суд продолжался. От жары все в зале взмокли и устали. Но никто не собирался уходить.
- Слово свидетелю защиты Марьяне Игоревне Парчун.
Марьяна вышла к столу на негнущихся ногах. В её черных глазах-озерах плескалась боль и отчаянность. Высоким, звонким голосом, волнуясь, начала отвечать на вопросы.
-- Я Марьяна Игоревна Парчун, уроженка Н..ки, 1960-го года рождения, с 1980-го года работаю секретарём сельсовета. Точнее, в начале секретарь был другой. Но Когда она пошла на пенсию, меня взяли на эту должность. В конце восьмидесятого...
-- Были ли вы знакомы с Ульяной Казимировной?
-- Да. Ульяна Казимировна, уже будучи на пенсии, вела у нас сельский хор. А я аккомпанировала на фортепиано. После музыкальной школы так участвовала в хоре. А потом окончила культпросвет, после школы сразу, и вот в восьмидесятом вернулась в село. Бабу Улю, ой, это так в селе её все называют, Ульяну Казимировну я знала, конечно, и раньше. Она же учительницей была - и меня учила, и братьев моих. Пока в семьдесят седьмом, вроде, на пенсию не пошла, каждое утро встречались почти. А потом - хор.
-- А сыновей её вы видели в селе?
-- Нет, не помню. Говорили люди, что пару раз, на день-два, приезжал то один то второй из них, но я ребенком тогда была. Не помню.
-- А в последние годы ни разу не видели никого из родных покойницы?
-- Внук старший летом бывал наездами. Я сама с ним не знакома. Он тихий такой, на танцы не ходил, и на концерты тоже. Но пару раз видела, когда он по хатам бродил, записывал что-то в свою тетрадку. Да только он на пару дней всего приезжал, обычно.
-- Не знаете, помогал внук по хозяйству бабушке?
-- Ой, откуда? Помогал, наверно. Он вроде хороший парень. Только бывал, говорю же, редко очень у неё и не долго. И то писал всё время, куда-то ездил. Я его рюкзак лучше помню, чем его самого. Высокий, как бабушка, глаза серые - деда, ну так говорят, темненький, как и баба Уля. Ладный такой парень. А вот рюкзак у него смешной был, словно из лоскутков кожи цветной сшит. Я такого ни у кого не видела.
-- А сыновей, вы точно, не встречали ни разу?
-- До сегодняшнего дня, нет.
-- Расскажите нам про похороны Ульяны Казимировны, как они проходили? Кто её хоронил?
Марьяна напряглась, перекинула длинную косу с плеча за спину, сжала кулачки, глазищи налились слезами. Метнула молнию в сторону сыновей покойной, быстро отвела взгляд, побледнела, прокашлялась, словно ком проглотила, узкой ладошкой с длинными пальцами обхватила на миг тонкую шею.
-- Осенью это было. В ноябре. Баба Уля уже пять лет как ушла из дома... Туда... Хоронили всем миром. Отослали телеграммы сыновьям, я и отсылала. Потом еще Иван Сергеич звонил им. Старшие сослались на занятость, денег предлагали на похороны, только колхоз выделил деньги, да и люди собирали по дворам. Мы хорошо её похоронили, по-людски. С музыкой, и я пела... Люди попросили, чтоб засыпали соловушку нашу под её любимые песни.
-- А младший сын почему не приехал? Вы дозвонились до него?
-- Нет, Сергеич сказал звонить все время, но номер не отвечал... Мы три дня ждали, может хоть один объявится, держали гроб бабы Ули в её хате. Но так и не дождались...
****
Ретроспектива 1980 год
"Слава те, Господи. Выжила. Сельсовет прислал ребят, откопали меня. Да я и так не пропала бы, Зорька в беде не оставила, из хлева пробилась под порог, дорожку собой пробила. Осталось только письмо Васыльку написать и ждать ответа. Что-то они порешат между собой? Кто заберет меня?" - странно, неумело молилась бывшая учительница у старой иконки. А тёмный от времени лик отрешенно взирал на неё со старой доски. Помолясь, присела за стол. Письмо к любимому, что греха таить? сыну, написалось само собой.
"Здравствуй мой сыночек, мой Васылько. Скучаю по вам всем, спасу нет. А по тебе особо, ты же младшенький мой, мизинчик, поскребыш, больше всех на меня похож. Нет, не подумай, я всех вас люблю одинаково и сердце болит по всем троим. Да только вот у Грыця и Петра жизнь заладилась больше. Только ты у меня неприкаянный бобыль-бобылем. Все не можешь найти женщину хорошую. Или там на Северах ваших и баб нормальных нет? Нет, нет, я не виню тебя. Просто понять не могу, как такое с тобой приключиться могло? Наташка твоя мне на фотографии глянулась, глаза добрые. А вы и прожили-то всего год... Говоришь, ушла к другому? Ой, сынок, не кляни ты её, прости. Баба молодая, а ты все время далеко... Бог ей простит и ты прости. А Галину ты сам бросил... Не буду лезть в душу. От хороших баб не уходят. Десять лет с ней прожил, а ребёночка Бог вам не дал. Был бы он, может и сложилось бы у вас всё... Пишешь, женщину встретил с двумя детьми. Ну так ничего, что двое, лишь бы она тебя любила, и ты её жалел. А детки, что свои, что чужие - все они от Бога и ты полюбишь их. Квартиру обещают вам, это хорошо. Может и для меня уголок в ней найдется? Что-то старой я стала, тяжко уже одной... Ты не обессудь, жизнь налаживаешь свою, а тут я со своими болячками да старостью. Так не кстати... Ты прости меня, сынок, а на деток не гляди, если любишь - женись. Пора тебе уже своей семьей обзавестись, да и даст Бог, она и тебе родит сына или дочечку. Я руки ей целовать буду... Береги себя, сынок."
***
Почтальонша Анька Самойленко летела как на крыльях. Её старенький велосипед поскрипывал на колдобинах, но вез хозяйку еще исправно. Утром на почте, когда выбирала письма в Н..ку, обрадовалась, сразу три письма бабе Уле-соловьихе. Все сыновья разом вспомнили про мать. Даст Бог, весточку добрую получит бабуля. А то совсем сдавать начала. Всё такая же высокая, статная, совсем не располнела, как бывает, наоборот, высохла. Косища поседела, но еще толстенная. Глаза, что омуты, и голос такой, как Зорьку свою позовет с луга, через все село зов тот летит. Жаль, петь вот перестала. С зимы и не слышно её песен. А раньше, бывало, вечером, Анька еле живая после того, как всю почту да пенсию развезет и посылки, а потом дом-огород-скотина - крутится, как белка в колесе, и поесть некогда толком; а вечером присядет на крылечке - благодать, коровы пастух гонит по улице. Дети уже поужинали с мужем рукодельничают, или уроки учат, читают. И в кого такие грамотные все удались? А она сидит и слушает музыку села. Гомон птиц, хор сверчков и лягух на пруду. Ленивое муканье сытых коров. И в эти звуки вдруг от леса вплетается тихая песня. "Чом ты не прийшов, як місяць зійшов? Я тебе чекалааааааааа..." И падают эти слова серебряные в сердце каплями росы. А голос, голос у соловьихи! Все село умолкает тогда, там и тут открываются окна, выходят на завалинки старики и молодежь и внимают дивным звукам, что несутся от леса. Акустический эффект, слово-то какое, язык сломаешь, так это называется. Лес, как экран отбивает звук и он идет во все стороны, мягко затихая уже у пруда. Эх, эти песни соловьихи, сколько переплакано и передумано под них всеми. И Анька неслась быстро крутя педали и улыбаясь той музыке, что всплывала в памяти при одном упоминании имени бабы Ули.
-- Баба Уля!!!! Баба Уля!!!
-- Доброго вечера, Анна. Ну и чего ты горлопанишь? Аль весточка для меня есть? -- строго спрашивает старушка, а сама уже спешит, вытирая фартуком руки, к калитке.
-- Есть, есть, Казимировна, целых три! От всех сыновей и в один день! Вот вам ваша радость! Держите!
Баба Уля, не пряча слез, сбегающих по морщинкам к уголкам губ, дрожащими руками берет все три конверта и прижимает к груди.
-- Ой, спасибо тебе, Аннушка, спасибо, деточка. Вот так обрадовала меня нынче, - и мелко крестит Анну уже в спину.
Та, выдав письма, постеснялась смотреть на момент распечатывания их, хоть и любопытно было - ужас. Но эти дрожащие руки приложенные к высокой груди, эти три прямоугольника так бережно прижатых к сердцу. Момент показался Аньке настолько интимным, что совестно было подглядывать дальше.
Баба Уля хотела присесть тут же на лавочке у крыльца, но вспомнила, что очки остались в доме, а без них ведь не разглядеть толком, пошла в дом.
***
На утро в окно Петренков кто-то несмело постучался. Собака пропустила без звука - значит свои. Иван уже проснулся, курил за хатой, продумывая планы на день. Но стук услышал.
-- Доброе утро, Казимировна. С чем пожаловали? Аль случилось чего? -- вгляделся в перекошенное от боли лицо соседки. Руки скрючены, а глаза такие, словно она схоронила кого.-- Ульяна Казимировна, что с вами? Сердце? Что-то с сыном? Да говорите же.
На стук вышла жена Оксана, из-за двери выглядывали любопытные мордочки сыновей.
-- Я по делу, Сергеич. Как к председателю сельсовета к тебе. Надо будет всё по форме сделать. Ты уж постарайся. А хата, ты не гляди, что она крайняя от леса, крепкая, под цинком, еще сто лет простоит. И молодые участки себе приглядели вдоль по улице. Три фундамента заложили прошлой весной. Село растет. Скоро моя хата не будет на отшибе. Так что, принимай мое добро. И корову мою бери. Хочешь - держи, хочешь - продавай. Хряка я зарезала, там в подполе сало сложено. Детям посылками выслала часть, так заругали. Сало они не едят...- при упоминании про детей, её лицо опять свело судорогой боли. - А я пошла, Иван. Не поминайте лихом. И простите меня, если что не так сказала когда...
-- Ничего не понял, Казимировна, куда пошла? При чем тут твоя хата? И корова? Что случилось-то?- кричал уже в спину, бредущей с котомкой Ульяне, Иван.
Она обернулась, перекрестила его с женой и сыновьями, потом перекрестила свою хату.
-- В дом престарелых я ухожу, Ивасык... Нету моченьки самой уже быть. Да и не к кому мне ехать...
-- Погоди, погоди, Казимировна, ничего не понял, -- волнуясь и сбиваясь в словах, заспешил Иван к соседке, - что значит в дом престарелых? Как это понимать - не к кому? У тебя же три сына. Да я сам им позвоню, я поговорю. Не спеши ты, прошу...
-- Да что ж это творится? - заголосила вдруг Оксана и кинулась к бабе Уле, обняла её, затряслась. - Неужто все трое отказались забрать тебя? Как же так? Как же так? Ведь на машинах приезжали, сытые и довольные... Как же, а ? Как???
Баба Уля выпрямилась, отодрала руки Оксаны и, обведя строго взглядом и её, и Ивана, и мальцов, выдавила из себя странным, каркающим голосом:
- Нету у меня сыновей. Бездетная я. Пустозвон. Перекати-поле.
Застонала калитка, завыл мордой в землю пёс, как по покойнику, и его вой подхватили соседские собаки. Баба Уля решительно семеня, и опираясь на клюку, уходила в сторону дороги. Котомка слегка подпрыгивала на выпрямленной, как палка, спине, тяжелая коса была убрана под платок венком. Черное старое пальтишко, такого же цвета сапоги и вдовий платок дополнял картину скорби.
-- Иван, как же это? -- беззвучно плакала Оксана, прильнув к груди мужа.-- Давай мы её заберем, вон дом какой большой у нас новый, нешто угол не найдем для соловьихи? Не чужая ж она нам...
-- Не пойдет она к нам, Ксана... Ты глаза её видела? Стыдно ей жить у чужих, если свои отказались. Не пойдет.