Документальный рассказ
Автор - Дробиз Иосиф Саломонович.
Судьба сталинского сокола.
(Навыдуманная история).
В средине прошлого столетия офицерская судьба преподнесла мне редкий подарок, волнующую встречу и знакомство, позволившие прикоснуться к событиям давно минувшей войны, жестокой правде и жизненной трагедии молодого человека. Совершенно случайная встреча и, последовавшее за ней, знакомство, не менее неожиданное для нас обоих, и услышанный рассказ не могли оставить меня равнодушным. Прекрасно помню, как он глубоко тронул меня, да и сегодня, спустя многие десятилетия, продолжает оставаться в моей памяти, хранит тяжёлые и грустные воспоминания, которыми хочу поделиться с читателем. Однако, считаю необходимым сделать краткое отступление, оно поможет мне ознакомить читателя с исключительно важными деталями обстановки того времени, предшествующими встрече, и условиями, в которых она состоялась. И так…
В конце осени 1957-го, во время своего первого офицерского отпуска после окончания Военно-морского авиационного училища, я находился на лагерном отделении Явас, где продолжали проживать родители в последние годы службы отца.
Вся послевоенная офицерская служба моего отца, военного врача, начиная с 1947 года, оказалась непосредственно связанной с деятельностью Дубравлага, одного из многочисленных «филиалов» Гулага (Главного управления лагерей), общегосударственной системы «исполнения наказаний» советского периода, территориально расположенного в Мордовской АССР, в районе железнодорожной станции Потьма. «Славный» период советской истории, начавшийся в 1917-м, на протяжении многих последующих десятилетий отличался жесточайшим и ни с чем несравнимым разгулом «воспитательной» системы, действующей повсеместно на всей территории страны. Поэтому неслучайно, длительное проживание в тех условиях стало для моей семьи особым периодом. И потому, наверно, он, заполненный многими грустными событиями, свидетелем которых я был, в полном объёме сохранился и в моей памяти, а наблюдений, особенно связанных с пребыванием на лагерных отделениях Молочница и в посёлке Явас, хватило бы не на одну монографию. Каждый из нас, оказавшись там, в обстановке необычных жизненных условий, по различным причинам и, независимо от возраста, с первого же дня невольно становился живым свидетелем событий тех долгих послевоенных лет. Начиная с 1947-го года и вплоть до ухода в армию, там, в Мордовии, в непосредственной близости от лагерных отделений прошла самая значительная часть моего послевоенного детства, она напитала мою память, сохранив на всю жизнь то, что сопровождало меня и проходило перед моими детскими глазами.
Станция «Потьма», на поверку, была обычным поселением средней полосы России, хотя своим названием могла достаточно точно характеризовать суть и сплетение событий, происходящих на её территории. Она «уютно» затерялась в пятистах километрах от Москвы по рязанскому направлению. Вся округа, в радиусе 70-80 километров, прилегающая к ней, представляла собой экологически чистое место с великолепным природным ландшафтом. Однако, начиная с далёких времён царизма, государственные структуры, умело приспосабливая к жизни «законные» меры насилия, сумели цинично извратить общечеловеческие понятия о правах и свободах, на деле лишив всякого, попавшего сюда на долгие годы не по своей воле, и превратить это место в огромный лагерь-гетто под общим названием «Темниковские лагеря». В советское время аналогичных точек «проживания» людей исчислялось сотнями, ими пестрела вся географическая карта страны тех лет. Причём, руками советской власти уже за первые десятилетия это превращение удалось довести до высочайшей степени совершенства. Совсем немного потребовалось времени, чтобы всё, что нас тут теперь окружало, стало выглядеть унылым и безрадостным.
Зона «нашего» лагерного отделения была типовой и мало, чем отличалась от других, ей подобных. Её непременным внешним атрибутом всегда оставался высокий забор из наклонного частокола, поверх которого в несколько рядов шла колючая проволока, и, примерно каждые пятьдесят - сто метров, вышка с часовым. По всему своему периметру забор ярко освещался светом фонарей и прожекторов. Вдоль него, внутри зоны и снаружи, шла неприступная «пограничная» полоса. Внутри зоны стройными рядами, как когда-то в немецких концлагерях, стояли бараки с минимумом бытовых удобств и условий. От зоны постоянно исходил холодный ужас и какой-то необъяснимый запах, чем-то напоминавший гнилую капусту, основной продукт питания «зеков». Она всем своим видом больше напоминала обыкновенный зверинец, создавая тягостное зрелище для окружающих. С большим трудом можно было представить, что внутри, за этим забором, в течение многих лет вынуждены проживать люди.
Как случилось, что в самой счастливой стране мира вдруг образовалась многомиллионная масса преступников со сроками наказания от десяти и более лет? Мы, взрослые и дети, проживавшие здесь тогда, не могли знать (да и понимать) всей правды о происходящем в стране, однако вынуждены были верить (и верили), как правило, лживому «досье», которое сопровождало каждого заключённого. Этому факту можно подобрать только одно очевидное объяснение: пытаясь, как-то решать политические и экономические проблемы, государство и его исполнительная власть закрепили за собой преступное право применения рабского труда в качестве формы управления своим народом и его бесплатными рабочими руками. Конечно, преступность в стране, особенно вызванная прошедшей войной, была, наверно, не малая, и «ворошиловская» амнистия 1953-го года, проведённая в стране сразу после смерти Сталина, обнажила в стране образовавшийся «провал». Так в результате, на «нашем» лагерном отделении от списочного состава заключённых осталось не более четверти, на других было то же самое. Не берусь утверждать и, возможно, моя цифра не точна и неверно характеризует фактическое состояние преступности в стране тех лет, однако, по моему глубокому убеждению, более трети от общего числа заключённых она не могла составлять, а ещё половина, скорее всего, состояла из невиновных. Не хочу говорить об известной в те времена пресловутой 58-й статье, связанной с разными формами «измены Родине». Сложилась парадоксальная ситуация, Великая держава, благодаря огромным неоправданным жертвам своего народа, освободившая Европу от фашизма, вправе теперь могла гордиться своими героями, томящимися в её лагерях и тюрьмах. Ссылаюсь только на факты, о которых слышал, видел, или знал доподлинно. А сколько не знал. Не пытаюсь отбеливать тех, кто грабил, убивал, насиловал, и отбывал наказание заслуженно, их было достаточно, но это было значительно меньше того числа «щепок», которые летели при рубке леса, по выражению «Великого Сталина». Полагаю, сам механизм системы исполнения наказаний, хорошо отлаженный в своё время и чётко работавший по тем правилам, в чём-то продолжает и сегодня сохранять тот же уродливый арсенал средств унижения и подавления.
И так, наступил март 1953-го, ушёл в историю «бессмертный» образ вождя. Однако, наши отцы и деды, рано поседевшие и постаревшие от горя и потерь, до конца своих дней продолжали помнить о «всепобеждающих» делах кормчего и его кучки. Хотя для них, наконец, тоже наступило время каких-то особых ожиданий.
Немало событий того времени врезалось и сохранилось в моей памяти. На одном из них я сосредоточу внимание читателя и продолжу свой рассказ...
В один из дней своего отпуска я спланировал навестить школьного товарища, проживавшего в посёлке на соседнем лагерном отделении. Для этого короткого путешествия я мог воспользоваться единственным видом транспорта, местной железнодорожной «теплушкой», регулярно курсирующей между всеми лагерными отделениями Дубравлага. До прихода поезда у меня образовалось «окно» и, как следствие, куча свободного времени, более часа. Мне некуда было спешить, потому, оказавшись на вокзале, я приобрёл билет и устроился с газетой в зале ожидания. На мне была новая, недавно пошитая, парадная форма офицера морской авиации. В помещении зала, внешне напоминавшем железнодорожный вагон, в одном из его углов, горела тусклая одинокая лампочка. Такое распределение света вынудило меня занять именно это место, тем более, у единственного окна, из которого открывалась знакомая картина, панорама с видом на две огромные зоны («жилой» и «производственной»), занимавшие две трети территории посёлка. Абсолютная тишина и полумрак, заполнявший помещение, создавали иллюзию моего полного одиночества. Однако, вскоре, бегло окинув взглядом зал, мне удалось рассмотреть силуэт человека, который расположился в противоположной, совершенно неосвещённой, полутёмной части и, как мне тогда показалось, дремал. Вероятно, он поджидал поезд и никак не прореагировал на моё внезапное появление, а я, углубившись в чтение, вообще не предал значение этому факту, мало того, старался не смотреть в его сторону. Однако спустя несколько минут, я почувствовал на себе откровенный и пристальный взгляд, возникло, впечатление, что кто-то за мной тайно наблюдает. Моё мнение очень скоро подтвердилось, таинственный сосед, действительно, скрытно, но беззастенчиво и очень внимательно рассматривает и изучает меня. Теперь его любопытство передалось мне, оно не могло долго оставлять меня безучастным, и, насколько возможно в этой полутьме, я тоже стал к нему присматриваться, в первую очередь, обратив внимание на его одежду. Не трудно было догадаться, это был обыкновенный заключённый, «бесконвойный» по своему статусу, каких в наших посёлках было не мало. Категория таких «зеков» мне и ранее была хорошо известна. Внимательно присмотревшись к нему, я был совершенно уверен, мы не знакомы, и наши пути никогда ранее не пересекались, но меня всё-таки заинтересовала причина его внимания к моей персоне. И, когда от его настойчивого и продолжительного взгляда почувствовал дискомфорт, я принял решение, уверенно подошёл к нему и, не рискнув представиться, вежливо поздоровался. Всякому жителю наших посёлков было хорошо известно непререкаемое правило, любые контакты между «вольными» и заключёнными не желательны, а потому не приветствуются и могут иметь соответствующие последствия. Однако, в тот момент, когда я вдруг отчётливо почувствовал его невероятную готовность и желание к общению, ещё не понимая, о чём между нами может пойти речь, и, даже не имея представления о предмете возможного разговора, не хотелось думать об этих условностях. Наша «немая» зрительная дуэль не мешала, мы, продолжая беззастенчиво рассматривать, фактически молча, изучали друг друга. Мне трудно было судить, о чём он думает, так настойчиво всматриваясь в меня. Передо мной сидел человек, по внешнему виду напоминавший типичного «русича», уставший от жизни, по возрасту годившийся мне в отцы, и, по моему твёрдому убеждению, ему могло быть не менее пятидесяти лет. Я стоял в шаге от него, он продолжал сидеть, похоже, испытывая своё возрастное преимущество, и не собирался вставать. Каждый из нас, вероятно, в этот момент думал о происходящем по-своему. На меня смущённо смотрело очень худое лицо, непропорционально вытянутое, обветренное, в глубоких морщинах человека, явно настрадавшегося вволю. Его грустные глаза пытались скрывать какую-то тайну, известную только ему, на правой щеке виднелся ярко выраженный большой застаревший шрам, вероятно, от рваной раны, скорее всего непрофессионально залеченной в своё время. На пальцах рук отсутствовали специфические татуировки, верный признак соответствующего уголовного прошлого. Без головного убора, стандартная аккуратная, предельно короткая, стрижка. Ни имени, ни фамилии. Его выдавал только длинный адресный номер, нанесённый белой краской (или хлорной известью) над карманом куртки специального пошива. Позже, спустя много лет, при просмотре художественного фильма «Холодное лето 53-го», только что вышедшего на экраны страны, я впервые увидел актёра Валерия Приёмыхова в роли Лузгина, и понял, что где-то ранее уже встречал этого человека в жизни, не на экране. Недолгие размышления вернули к воспоминаниям, отчётливо вспомнилась та случайная короткая встреча и совершенно поразительное сходство, до полного совпадения, они были на одно лицо без всякого грима. А тогда, в 1957-м, мне представилась возможность рассмотреть, и, затем, выслушать его. Думаю, в тот момент для него я был мальчишкой с небес, в общем-то, на самом деле, так оно, наверно, и было. Мне показалось, он готовился к обстоятельному разговору, но не торопил себя. Я почувствовал, что-то ему продолжает мешать решиться, что-то смущает и сдерживает его. Продолжая бороться с сомнениями и не зная, с чего начать разговор, он, вероятно, одновременно пытался понять, в какой мере и насколько можно со мной быть откровенным. Похоже, он, действительно, готовился поведать мне что-то очень важное, известное только ему, и возможно, прокручивал в своей голове предстоящий разговор и мою ожидаемую реакцию. Скорее всего, находясь в его положении, я поступал бы именно так, однако вынужден был первым задать свой вопрос, и приготовился ждать. К моему удивлению, ему, как будто только и не хватало такого «толчка», он оживился, и как мне показалось, внутренне потянулся ко мне, сразу куда-то исчезла его скованность. Он разговорился. И так, первым начав разговор, я хотел понять интерес его любопытства, с которым он, молча, изучал меня. И был вознаграждён. Совершенно неожиданно это позволило услышать его подробный и обстоятельный рассказ, события которого потрясли меня, и потом ещё долго не выходили из головы. Насколько мне позволила память, стараюсь своими словами воспроизвести его рассказ, не упуская важных подробностей.
Сразу же выяснилось, изучал он не меня и не мою личность. Я, с виду успешный молодой человек, его интересовал меньше всего, а его, как, оказалось, привлекла моя форма одежды, он продолжал любоваться ею, она и вызвала у него нахлынувшие воспоминания. После чего и последовал рассказ. Теперь, внимательно слушая и не перебивая его, уже после первых, произнесённых им, слов, мне не трудно было представить, о чём думал тогда в 41-м этот юноша, двадцатитрёхлетний лётчик, тяжело раненный и изредка приходящий в сознание...
«…Всё его тело ныло от полной скованности и просило свободы, более того, болела левая нога. Даже редкие попытки изменить положение тела, прочно удерживаемое безлистной кроной огромного клёна, или пошевелиться, приносили нестерпимые боли. Он не в состоянии был даже понять, как очутился здесь, на дереве? Перед его глазами не переставали мелькать какие-то сбивчивые отрывки последнего воздушного боя. Он безуспешно пытался и прилагал последние усилия, чтобы вспомнить, что произошло с ним, каким образом ему удалось вывалиться из кабины и покинуть горящий «МиГ», не мог сообразить, что было дальше, куда пропал «ведомый», где упал его самолёт. Он, запутавшийся в стропах своего полуобгоревшего парашюта, периодически теряя и приходя в сознание, не был способен объяснить происшедшее.
На самом деле, всё, действительно, произошло внезапно. Удовлетворённые успешно выполненной задачей, они со своим напарником, «ведомым», возвращались с задания на базу. Шли, изредка пробиваясь в лёгкой облачности, но под крылом оставалась территория, уже многие недели занятая врагом. Высота не большая, 500-600 метров, до своего аэродрома «рукой подать», и вдруг, с подсолнечной стороны внезапно выскочили два «мессера». Он только успел расслышать в наушниках тревожно прозвучавшие слова друга: «...Кирилл, сверху справа...». Последовала вспышка, огненный столб, удар и только неведомая сила через какие-то мгновения заставила его очнуться, отбросить фонарь и вывалиться из кабины самолёта, уже горящего и разваливающегося на части. Пришёл в себя от сильного удара, когда оказался в крепких объятиях кленовых сучьев. Почувствовал главное, живой... И потерял сознание, а когда очнулся вновь, перед глазами возникли какие-то обрывочные кадры воспоминаний, связанные, именно, с родным домом, родителями, братьями, Катюшей и первые мысли, где они и что с ними...
…Шёл 1941 год, четвёртый месяц войны. Несмотря на огромные потери с обеих сторон, страна напрягла все свои силы и застыла, отражая страшный натиск захватчика, в то время, как германские войска, используя временные успехи на всех участках фронта, рвались к Москве. Германия продолжала бросать свежие силы в жернова войны.
Кирилл успешно воевал и много летал, имел немало боевых вылетов, не раз, при сопровождении и охранении своих бомбардировщиков, вступал в воздушные бои. Уже заслуженно носил медаль «За отвагу» и был представлен к награждению орденом «Красная звезда», хотя в начале войны наградами не баловали. Всякий очередной боевой вылет мог стать последним, однако с каждым разом росло мастерство и умение бить врага. Все эти месяцы полк с огромным напряжением, чаще успешно, решал боевые задачи, но, при этом, нёс большие потери, от лётного состава полка в живых оставалось не более чем на одну эскадрилью, пополнение не поступало.
После успешного окончания в 1940 году Батайской школы пилотов он, в составе группы счастливых выпускников, был направлен в один из авиационных полков Западного военного округа. Так уж сошлись звёзды, что это происходило совсем недалеко от родных мест с белорусской деревней, где он родился и вырос. Придя в полк, Кирилл быстро переучился на самолёт «Миг», уверенно летал, быстро вошёл в строй.
В семье, самый младший из троих детей, он ещё с детства всегда завидовал старшим братьям, уже ставшим профессиональными военными, офицерами-танкистами. Когда они бывали в отпусках, дома постоянно велись споры и разговоры только на танковые темы. Кирилл же, скрывая от всех, с ранних лет сначала мечтал стать учителем, потом «заболел» самолётами. Впервые такое желание пришло, когда в 1931-м услышал призыв Родины к молодёжи «На самолёт!». С этого события в стране начались авиационный «бум» и особая история лётной профессии, с ней связано её признание и, в скором времени, принятие руководством страны положения о Героях Советского Союза. Эта профессия сразу стала самой популярной, особенно среди мальчишек, лётчиками гордилась вся страна, за свои подвиги в мирное и военное время они гордо носили теперь заслуженное наименование «сталинский сокол». Родители Кирилла в профессиональный выбор детей никогда не вмешивались, но гордились ими. Старшие сейчас тоже воевали, однако в последнее время, около двух месяцев, от них перестали поступать вести.
Деревня, в которой они проживали до войны, была не велика, дворов на 30-35. На соседней улице, не далеко от них, стоял такой же сельский дом, с небольшим двором, в нём с бабушкой и дедом проживала и росла Катя, её родители многие годы жили и работали где-то на Севере. Они с Кириллом учились в одном классе, и когда стали старше, между ними возникла глубокая дружба. Потому только Катерине были доверены секреты и известны юношеские планы Кирилла, она готовилась стать детским врачом. После окончания школы их мечты осуществились, он поступил в лётную школу, она стала студенткой минского медицинского, а в конце 1940-го молодой лётчик и студентка поженились. Образовалась счастливая семья. Но разве они могли тогда предположить, с какими испытаниями им предстоит столкнуться и что выпадет на их долю.
Накануне начала войны Катя успела окончить четвёртый курс, готовилась стать матерью и проводила свои каникулы у бабушки в деревне, Кирилл служил в своём полку и ждал сообщения, что стал отцом. Но вместо этого на весь мир прогремел гром великой беды и их на долгие годы разметало. Немецкие орды на огромной скорости пошли по Белоруссии, заняли Минск. С первой минуты войны Кирилл в боях, никаких вестей ни от родителей и братьев, ни от Кати. Он очень волновался за них и, одновременно, гордился, что волей судьбы ему выпала почётная роль защитника своего родного края, своей Белоруссии...
…Поиск личного оружия и ножа, чтобы освободиться от строп, не дал результата. Он снова потерял сознание. Очнулся от того, что, пытаясь как-то пошевелить болевшей ногой, провалился и снова застрял, где-то уже на высоте около метра от земли. Теперь появилась реальная надежда, выбраться из плена строп. С большим трудом удалось оторвать один рукав куртки, просунуть в него больную ногу, оставалось как-то согреть и осмотреть её. Ранение ноги, полученное от удара о дерево, представляло теперь главную опасность, она вся была мокрая от крови.
Набирал силу ноябрь, осенью белорусские дни коротки, а ночи холодные, следовало окончательно понять, где он, и искать место для ночлега. Оглядевшись по сторонам, стало понятно, окраина леса, но в дали видны два очертания, похожие на сельские домики. Значит, где-то рядом могли быть люди. Но кто они, свои ли?
Теперь, кое-как осторожно спустившись на землю, попробовал ступить и опереться на больную ногу, от боли снова ненадолго потерял сознание. Стало абсолютно ясно, надо пробовать передвигаться ползком, на правом боку. Сколько-то прошло времени, но к полной темноте удалось, добрался до первого дома. Света нет, во дворе тишина, хозяева, вероятно, покинули жилище. Внутри дома не топлено. От накопившейся усталости и болей упал и провалился во сне. Сколько проспал, не знал, без еды, зато нашлась вода, ею подкрепил силы. Был уверен, в таком доме должен быть сеновал, туда, во временное жильё и полез устраиваться. Запах сена пьянил, но боль в ноге не стихала, снова уснул и проснулся, когда было совсем светло, разбудили яркие лучи осеннего солнца, пробивающиеся сквозь щели под крышей дома. Снова, совершенно ясно вспомнились Катя, родной дом и всё, что связано с детством. В средине дня где-то рядом отчётливо прозвучали винтовочные выстрелы, выглянул в щель и увидел на просёлочной дороге, ведущей в сторону дома, повозку с двумя людьми. Первое, что пришло на ум, прочёсывают местность, ведь могли видеть падающий горящий советский самолёт. Предчувствия очень скоро подтвердились. Уже можно было рассмотреть одежду людей, они напоминали местных полицейских, вероятно, объезжавших дома, в том числе, и брошенные, скорее всего, искали лётчика, чем могли бы подтвердить новым властям своё служебное рвение. Ни пистолета, ни ножа найти так и не удалось. Встреча с полицаями могла стать роковой, но не стала, они проехали мимо, в сторону леса. Необходимо было срочно менять место стоянки, и как только начало темнеть, с трудом собрав силы и какие-то теплые пожитки бывших хозяев дома, с трудом опираясь на самодельный костыль, он покинул дом. Уходил к лесу, в сторону, противоположную от той, куда накануне проехали полицейские. К вечеру без крошки хлеба, без оружия, раненный лётчик оказался в лесу, который не мог ни накормить, ни согреть его. В конце концов, выбился из сил, раненный и голодный, заблудился в лесу, и снова потерял сознание. На вторые сутки несчастного, полуживого и бессильного, подобрали полицаи, он был доставлен в какой-то сарай, где, кроме него, уже томились два парня, лет 14-15, и несколько девушек. Девушки угостили «новичка» хлебом и помогли перебинтовать ногу. На следующий день пришли три подводы, всех обитателей сарая под конвоем доставили в управу районного городка. Он окончательно понял, это плен. И не ошибся. Так началась его долгая и трагическая жизнь, если это можно было назвать жизнью....
Как следовало из продолжения его рассказа, «...отец, оба брата и он с первой минуты войны в боях, а, как стал известно впоследствии, через два месяца мать получила «похоронку» на отца, затем, через месяц и на одного из братьев. Сам чудом остался в живых, но оказался в плену. Как и сотни тысяч других честных, но несчастных, брошенных Родиной, советских солдат и офицеров, по полной программе разделил судьбу изменника и предателя. До самого окончания войны находился (как выяснилось потом) в списках, пропавших без вести. На самом деле, пришлось работать на подземных заводах, в штольнях РУРа, строить какие-то мосты и переправы по всей Европе. Дважды пытался бежать, но неудачно, в обоих случаях мешала хромота не долеченной ноги, выжил каким-то чудом и последние месяцы войны находился в лагере на территории Баварии, там и встретил весть о Победе. Судьба сохранила ему жизнь, но отняла свободу. С окончанием войны оказался в плену у американцев, которые, после тщательной проверки, передали его советским властям. А дальше, его ждал короткий суд, 58-я статья и за измену Родине полное поражение в правах на 25-летний срок. Он не смог ничего доказать, документы были утеряны. Десять лет (до1956 года) находился в лагерях Казахстана, северной Сибири, в конце концов, его приютила одна из зон Потьмы (в посёлке Явас) и последующее поселение в статусе «бесконвойного». Находясь в лагерях и на поселении, всюду писал, пытался искать семью и хлопотать, доказывая свою полную невиновность, просил и настаивал на пересмотре дела, которое сдвинулось, наконец, только в 1956-м году. После двадцатого съезда партии Верховный суд и Военная Коллегия сочли возможным рассмотреть его дело и сократить оставшийся срок наказания в два раза. Тогда же и стал бесконвойным, но, по-прежнему, оставался поражённым во всех человеческих правах и продолжал «досиживать» свой срок, ещё 7,5 лет, вместо 15-ти, в этом статусе он и прибывал сейчас».
Вот такую жизненную трагедию поведал мне офицер - лётчик, увидевший во мне себя, того молодого. Оказалось, что ему 40 лет. Я видел его личный номер, вытравленный на куртке, но ни имени его, ни фамилии я тогда не узнал, неудобно было спрашивать. Я не посмел ни разу перебить его рассказ, не задал ни одного вопроса, только внимательно слушал. Наш диалог продолжался чуть более часа, но говорил в основном он. У меня не было оснований, не верить ему, очень правдоподобным выглядел его рассказ, хотя приходилось слышать и раньше от заключённых немало сочинённых историй о невиновности. А что мог на это сказать я, с виду успешный офицер, только посочувствовать, к тому же, подошла моя «теплушка», и мы должны были расстаться. Расстались, тепло, но я не посмел подать ему руки, а пожелал лишь удачи. И всё-таки, в его глазах успел рассмотреть человеческую благодарность за то, что, несмотря на известные условности, я внимательно, не перебивая, выслушал его, поверил ему. У меня всё горело внутри. Наши пути, в полном смысле, тут же разошлись, он уходил, прихрамывая на левую ногу, видимо результат того ранения...
Мы расстались, но, как оказалось, не навсегда, история наших отношений на этой встрече не оборвалась и не закончилась, судьбе суждено было распорядиться так, что она имела продолжение. Это произошло спустя два года, так же совершенно неожиданно и случайно, как и в предыдущий раз, и опять, в районе того же вокзала. Мой старый знакомый, по-прежнему, продолжал работать экспедитором грузов. Его история, рассказанная мне два года назад, несколько «притупилась» для меня. И вот, будучи снова, на Явасе, я никуда не ехал, а просто прогуливался с другом не далеко от вокзала, и вдруг первым увидел и узнал его. У меня по жизни, особенно в молодости, была прекрасная зрительная память, в том числе, и на лица. Он, так же, как и я, никак не мог предполагать такую встречу, тем более, я был в иной одежде. Узнав его, и, не привлекая внимания окружающих и не окрикивая, я сразу подошёл к нему, теперь уже, как к старому знакомому, поздоровался. Он, молча какое-то время, всматривался в меня, я дал ему время и возможность спокойно вспомнить событие двухлетней давности и нашу первую встречу, потом, вероятно, вспомнил, и разговор наш продолжился, как будто не прерывался. Его новости порадовали и потрясли меня. Главное, чуть более года назад нашлась его семья, жена и семнадцатилетняя дочь. Несколько месяцев назад они уже, получив право на свидание, побывали тут, приезжали к нему, и, теперь, надеются и ждут его полного и окончательного освобождения.
Теперь мне от него стало известно о жизни всей его семьи, о гибели отца в первый месяц войны, а вскоре, и старшего брата, средний погиб на Курской дуге, сгорел в танке. Дочка родилась в день начала войны, 22-го июня, а на третий день Катя с ребёнком сбежала из родильного отделения, её никто и не удерживал. Они втроём, с бабушкой, захватив документы и только самое необходимое, присоединились к небольшому потоку беженцев, не пожелавших оставаться «под немцами», дед не захотел уезжать и вскоре погиб от рук карателей. На первой же железнодорожной станции сели в товарный поезд, за первые сутки перенесли два налёта немецких штурмовиков. Обошлось, и так, за трое суток добрались до Воронежа, а затем далее, оказались за Уралом. Но горя хлебнули по полной программе. С первых же дней Катя начала искать Кирилла, делала запросы в полк, в котором он служил, и однажды получила короткий ответ «пропал без вести, не вернулся с задания». Ответ был равнозначен приговору, из которого следовало, что либо погиб (но без подтверждения факта), либо сдался в плен, со всеми вытекающими последствиями. В один миг Катерина стала женой «предателя», а ребёнок его дочерью. Врач по образованию, она могла с большим трудом устроиться медсестрой, хотя врачей всюду не хватало. Ребёнка не брали в ясли, а потом и в садик, а с первых дней в школе дочь постоянно слышала в свой адрес оскорбления со стороны детей класса. Но ни на один день Катерина не прекращала искать Кирилла, не верила ни в гибель, ни в предательство его. Первая надежда блеснула и появилась лишь в 1956-м году, когда впервые начали постепенно рассекречиваться списки, и по запросу кое-что можно было уже узнать. Так, спустя много лет, результатом веры и настойчивости этой женщины и постоянных обращений Кирилла, справедливость восторжествовала, они нашли друг друга, и теперь оставалось совсем немного, чтобы семья соединилась, они заслужили простое человеческое право, быть счастливыми.
Далее, его документы на освобождение находятся в разработке, есть сведения, что подтверждены и восстановлены права на награды. Я постарался вести себя так, как могут это позволить себе старые приятели, вслух искренне порадовался за него. При нашем прощании мне хорошо и отчётливо запомнился его, теперь уже уверенный, взгляд, и, по-прежнему, худое и измождённое лицо, со шрамом и глубокими морщинами, но в глазах появился заметный блеск надежды. Он был совершенно уверен, что страдать оставалось не долго. И в этой уверенности его спасение. Я и сейчас, по пришествие стольких лет, мог бы легко узнать его, даже, в толпе. Дай Бог ему, восстановиться и оставшиеся годы счастливо прожить в семье. Встреча получилась короткой, мы общались с ним около часа, он поблагодарил меня за память, на что в ответ я пожелал ему, быстрее забыться и выбросить всё, накопившееся, из головы, хотя понимал, сделать такое не возможно. Теперь у меня хватило смелости протянуть и крепко пожать ему руку, мы расставались навсегда. Я так и не сумел, а он при прощании впервые назвал своё имя, Кирилл...
Два коротких эпизода, они заняли в общей сложности около двух часов, но вместили в себя целую жизнь моего ровесника военной поры (мне тогда было столько же лет, сколько ему в 41-м). Этот человек, трагической, но героической, судьбы, оставил в моей памяти неизгладимый след, он, несмотря ни на что, не сломался и остался непобеждённым.
К сожалению, своевременно, по «горячим» следам не смог обратиться к литературной форме освещения подвига лётчика-героя, к тому же сам материал требовал осмысления. Так, с тех пор прошло много лет. Уверен, сегодня, в канун приближающегося семидесятилетия Победы советского народа в Великой отечественной войне, необходимо, используя весь арсенал художественных форм, шире показывать величие нашего народа и, проявленные им его лучшие качества, достоинство и героизм. Такие факты не могут иметь сроков давности.
Декабрь 2012 г.