КАЗАК СТАЛИН
РАССКАЗ
-Ей Бо... не брешу! Вот вам крест... ы-ых, слюнявые, желторотики, ничаво вы об ентом не разумеете. Вам бы только ржать, жеребцы некастрированные. Старость не уважаете. Попотчевать бы вас нагайкой от души, - дед Бондарь заметно осерчал на недоверие слушателей, в основном молодых соседских пострелов, пришедших посумерничать на его лавке под давно отслужившим свой век плетнем, послушать дедовы байки.
Дед в прошлом боец донского казачьего кавалерийского корпуса, слыл в станице завсегдашним балагуром и выдумщиком. На любую тему заводи с ним разговор, и он включится, как транзистор. Не нужно никаких кинокомедий по телевизору смотреть, хочешь настроение улучшить, иди к деду Бондарю.
-Дед, ну ты сам покумекай, хто ево, самого Сталина!.. осмелился бы в казаки верстать? Да еще в тридцать шестом году? Самоубивец только, - подначивал Сан Саныч Калюжный, самый старший в компании слушателей, кряжистый здоровяк неопределенного возраста, когда можно дать и сорок, и шестьдесят лет. Он, как всегда подъехал к своему дому, по соседству с Бондарем, на бессменном коньке-горбунке «Ковровце» и, завидев деда и молодняк вокруг него, не удержался, чтобы не поточить лясы в веселом кругу, - Времена-то какие были, запамятовал? С тридцатого по тридцать третий казачков в очередной раз Каганович под корень выкашивал, кого в Сибирь - матушку, али в азиатчину, кого на погост, как собаку, без креста и памятки. Чтоб духу казачьего ни на Дону, ни на Кубани в помине не осталось. А ты - Сталина поверстали ... Бреши, да не дюжа.
Молодежь довольно склабилась, прижмурив глаза и растянув рот в улыбке: «Гы ... ы», с хитрецой поглядывая на деда, как он вывернется из затруднительного положения.
Сан Саныч медленно и важно разминал в своих великаньих пальцах, казавшуюся непомерно маленькой, сигарету «Прима» и, прищурив левый глаз, правым, не моргая, смотрел на деда, будто целился в самую маковку его души.
-Да, рази я спорю про раскулачивание и голодное вымаривание казаков? - сепетился дед, слегка повизгивая своим петушиным голоском, когда переходил на повышенный тон в разговоре. Он и вправду, распаляясь, походил на старого, но все еще не угомонившегося, бойцового петуха. Его небольшая, с вечно раскудланными сивыми волосенками голова на длинной морщинистой шее торчала из традиционной, военного образца гимнастерки, как из панциря Дон-Кихота, и постоянно вертелась туда-сюда, удерживая при этом в поле зрения всех слушателей и отслеживая их реакцию на сказанное. - Я-то энти годы самолично застал, когда народ в нашем благодатном крае от голода пух и вымирал, как от чумы. А ты, Шурка, ешо на свет не вылупился, а туда же - учить меня бересся. Ты послухай луччи старого казака, глядишь и в твоей «кувалде» мозгов поприбавится.
-«Гы...ы», - прыскает молодняк. Вокруг деда тулятся ребята лет пятнадцати-семнадцати. Лето - пора беззаботная. По хозяйству помогли родителям. На танцплощадку рано. И ужинать еще не кличут.
Сан Саныч курит, зажмурив оба глаза от сизого дыма едкой сигаретки, будто прилипшей в уголке крупных улыбчивых губ.
-Ты гутарь, гутарь дальше. Я не удивлюсь, если услышу, что ты самолично «вождя народов» и поверстал.
-Вот ехидный же ты экземпляр, Шурка. Одно слово большой и говна много.
-«Гы...х», - опять посмеиваются хлопцы.
А дед, завладев ситуацией, продолжает:
- До тридцать шестого года, впомни ка, Шурка, служил твой покойный батька в Красной Армии или нет?
-Откель мне знать, если, как ты гутаришь, я еще не вылупился, - незлобливо отбрехивается Сан Саныч.
-А я знаю, что не служил. Ево только на «финскую» забрили. Там он, небось, и застудил мужское достоинство, оттого ты и получился недотепистым ...
-Гы ...ы. Кха-кха .., - ржут собравшиеся.
-Ты, дед, тово, не заговаривайся ... А то не погляжу, что сивый, вытряхну душу-то. По делу валяй.
-Ладно, ладно ... Охолонь. - сбавил «обороты» дед. - Я к тому вспомнил про Ляксандра Митрича Калюжного, что не один он на службу до тридцать шестого году не призывался, а большинство коренных станичников. Брали только переселенцев, да кой-кого из голытьбы-активистов. А казаков вообче-то считали ненадежными элементами. Не доверяли, стал быть. Рабоче-крестьянская Красная Армия не нуждалась в них. Ты, Шурка, с чем с Даманского возвернулся?
-С медалью «За бэ...зэ».
-То бишь «За боевые заслуги», - резюмировал дед. - И енто в шестьдесят восьмом годе, полохливом, но не военном. Китайцам трошки по мусалам надавал, чтоб знали, как на русскую земельку зарица. Так, сержант Калюжный?
-Старший сержант, - с важностью поправил Сан Саныч, светясь довольством и значимостью, снисходительно обводя глазами уличный «подлесок», еще не нюхавший не то что пороху, даже казарменной мастики для натирания полов.
-Я тожить кой-че на грудь поймал кроме двух пулевых дырок, - приосанился дед. - Самую уважаемую средь солдатского народу медаль «За отвагу» и ишо не «юбилейный» орденок «Отечественная война». На хронти их за просто так не давали, как и «егории» нашим батькам в первую мировую.
В голосе деда, помимо ноток гордости, чувствовался легкий налет грусти или даже досады. Он не шибко распространялся насчет массовых награждений фронтовиков, даже не участвовавших в боевых операциях, в послевоенный период, но явно был недоволен невилировкой и обесцениванием ордена «Великой Отечественной войны». Однако эта тема была не главной в предвечернем монологе деда и он быстро съехал с нее на «большак» своих воспоминаний.
- Да у нас в станице, что ни курень, то иконостас на груди хозяина. И так спокон веков было. Казак не стреляный и не рубленый, да без лычки, да без цацки, что старая дева - редкость в наших краях. Приучены службу править геройски. И енто ешо с времен Грозного все русские цари уразумели и не тольки они. Не вспомню уж, от кого слыхал, но доподлинно известно, что французишко Боонупарт, то бишь Наполевон, гутарил, что с донскими казаками дошел бы до Индии, а не до Москвы.
-Я хто ж бы с ним пошел? - встрял в разговор шустренький лопоухий внук деда Бондаря, неотрывно, как завороженный, смотревший на рассказчика.
-То-то и оно! Охотников не нашлось. Вот Боонупарт и загнулся на своей Елене.
-На какой Елене, деда? - недоуменно переспросил ушастик.
-Из-за которой Троянская война началась, - ввернул Сан Саныч.
Вокруг скамейки снова зашелестели смешки. Расплылся в улыбке и дед Бондарь. Он старательно продул свой наборный из цветной пластмассы мундштук и, покосившись на осклабившегося Сан Саныча, попросил:
-Шурка, сигаретку одолжи. Я свои чей-то забыл прихватить.
-На роялю, как всегда, оставил? - съехидничал Сан Саныч, но сигаретку без особого энтузиазма выудил из пачки. - Ты уж мне целый блок должен.
-На том свете угольками разочтемся, - парировал дед, довольный своей репликой. Какое-то время он молча «рассасывал» мундштук, потом, пару раз сладко затянувшись сигаретным дымом, продолжил, - на острове Святой Елены, унучок, туда Боонупарта сослали, чтобы не мутил честной народ глупостями о новом мировом порядке. Но в двадцатом веке новый фюрер выискался, с теми же самыми замашками - сатана Адольф. И вспомнил про Боонупартовы мыслишки насчет казаков и Индии. Слыхали че-нибудь про пятнадцатый казачий кавалерийский корпус генерала фон Панвица?
-Это за службу в котором Леха Победный десяточку тянул в Воркуте? - предположил Сан Саныч.
-Он самый, - утвердительно качнул сивой головой рассказчик, - Адольф токмо припозднился трошки, схватился за казачью идею в сорок третьем, после того, как ему дали просраться как следует под Сталинградом. А Осип Виссарионыч помудрей был, он ишо вона когда об казаках вспомянул. В тридцать шестом. После Испании. Учуял своим длинным носом, откель жареным пахнет. Напрасно Троцкий со Свердловым да их подпевала Климка Ворошилов пытались вытоптать память о последнем русском рыцарстве - казаках, обзывая их «зоологическим видом», «царскими псами», «нагаечниками», изводя со свету огнем и мечом.
Вы-то счас понапялили на себя штаны с лампасами, будто и впрямь в подготовительном разряде служите, ходите кандибобером по станице, крестов хрен знает каких понацепляли. А дедов ваших в девятнадцатом годе, после циркулярного письма Мойши Свердлова, пачками в расход пускали. Свяжут обоймой человек по пять-семь и соревнуются иуды, кто больше душ одним выстрелом или одним зарубом на тот свет спровадит. Да разишь токмо в девятнадцатом? Вона в двадцать девятом предсельсовета Зусман Якова Болдырева из-за симпатий к евойной бабе порешил, а отбрехался, что «врага народа» разоблачил и при попытке сопротивления казнил. Нихто его за енто не осудил, перевели с повышением в другой район новых «врагов народа» из казаков карать.
Нет, неспроста Михайла Ляксандрыч Шолохов опосля двух книг «Тихого Дона», взялся за «Поднятую целину». Спасал казацкое семя от окончательного уничтожения. Для энтова нужно было достучаться до кремлевского вождя, обратить его думку не к загубленному казачеству, а к нонешнему, затурканному, униженному, но все еще живому и несломленному. Ляксандрыч, мне так смекается, самый заглавный казачий атаман во все времена… - Дед послюнявил пальцы и загасил истаявшую почти под самый мундштук сигарету. Выжидательно глянул на Сан Саныча: - Давай, Шурка, еще разок курнем, чей-то не заметил я за балачками, чи курил, чи не курил.
-Мастак ты, дед Бондарь, зубы заговаривать, а сам все норовишь, под стать Зусману, чужой табачок реквизировать, - пробурчал Сан Саныч, роясь своими богатырскими пальцами в куцей оранжево-красной пачке «Примы».
-Казащки не простащки, торговаться мастащки, - подзуживал дед, цитируя расхожую дразнилку по поводу прижимистости казаков.
-Нашел куркуля, - возразил Сан Саныч под дружные смешки молодежи, - А хто меня крапивой жигал в молодости за пяток яблок?
-Так то ж не за белый налив, за то, что без спросу таскал чужое. А я втихаря к тебе в карман не лезу.
-Ты и за словом туда не лезешь. Трави дальше про Шолохова и Сталина.
-Михайла Ляксандрыч, без сумнения, наипервейший атаман. Если б ни он, загинули бы казачки в безвестности. Хто знает, вспомянули бы али не вспомянули про них. А он из самого низа, из большевистской преисподней подал голос за казаков. И заступился за народ, поднял его вровень со всеми, а можа, и повыше... В самую страду расказачивания и раскулачивания, когда многие земляки помирали без вины виноватые, выдавил он из прихибетной советской номенклатуры слезу по казачеству. Визгу тожеть было немало. Картавая часть писателишек принялась всех собак на нашего любушку вешать: и не он писал, и украл де записки белого казачьего литератора Федора Крюкова, и хрен знамо че ... А Сталин признал Михайла Ляксандрыча, стал привечать в Кремле. В тую пору и породил Шолохов спасителя казачества Щукаря. Ну не то чтобы в сам деле породил, а усмотрел среди земляков Тимоху Иваныча Воробья - заливалу и шутника ...
-Типа тебя, - вставил Сан Саныч, поблескивая озорными искорками в глазах и золотой фиксой во рту.
-Не, я - ни чета, - не смутился дед Бондарь. - Я в Москве-то, можно сказать, не бывал. Так, проездом с фронту. А уж в Кремле!.. Осипа Виссарионыча видал в основном на фотографиях, да на своих медалях. Тимоха же перед вождем за народ гутарил. - Дед приосанился, обвел всех пристальным взглядом светло-серых, будто вылинявших глаз, как бы подчеркивая важность основного момента в своем рассказе. - Надо сказать, любил и умел Осип Виссарионыч петь. Можа, грузинская закваска сказалась, можа, учеба в семинарии. Токмо в честной кампании, да под хороший закусь певал он не раз народные песни. И слушал с удовольствием. Михайла Ляксандрыч по такому случаю возил с собой в Москву казачий хор и прихватил как-то Тимоху Воробья. Подучил ево поднести Сталину донской каравай на рушнике и кой-чего сказать. И вот, значица, прибыла делегация в Кремль. Пошмонали их там как след, чтоб не удумал кто покуситься на драгоценную жизнь вождя мирового пролетарьята, и пропустили в кибинет. Секлетарь доложил Самому, приоткрыл дверь и ласково так мурлычит: «Заходьте пожалуйста, товарищ Сталин вас ждеть».
Деда Бондаря явно разбирала, раззадоривала мысленная картина встречи Сталина с казаками. Ему уже не хватало слов и интонации для описания ситуации, и он подскочил с лавки, вытянувшись во фрунт и поправляя под ремнем свою заношенную гимнастерку на тощем животе, будто это Тимофей Иванович Воробьев собирался переступить порог святая святых. Он поднял руки с повернутыми к небу ладонями, изображая условный каравай на рушнике, и сделал решительный шажок в центр круга слушателей. Голос его торжественный и взволнованный опять зазвучал петушиным фальцетом:
- Тимоха Воробей зашел первым. За ним Михайла Ляксандрыч и вся братия. В дальнем углу большого кибинета сидел маленький рябой человек с пышной шевелюрой, такими же пышными усами и трубкой в руке. Перед ним, за длинным столом, как на полевом стане, присоседились с двух сторон Молотов, Ежов и Ворошилов. Завидев депутацию, Осип Виссарионыч неспешно встал и прошел к краю стола. За ним повскакали с мест и остальные. Тимоха уверенно двинулся к хозяину кибинета. - Дед снова изобразил сие действо и, замерев в шаге от Сан Саныча, визгливо прокричал: - «Милушка ты наш, дорогой товарищ Сталин, вот тебе гостинец от донцов. Вручаем его тебе, как нашему самому почетному, истинному, без подмеса казаку!..»
После небольшой паузы дед Бондарь сменил роль. Теперь заделался самим большевистским «дуче» - одну руку заложил за спину, другой придерживал наборный мундштук во рту. Вначале нахмурился, потом вынул мундштук и едва заметно улыбнулся уголками губ. Голос его уже не срывался, а лился тягуче, как кисель из махотки.
- Осип Виссарионыч принял каравай и, не откусив ни кусочка, втулил его секлетарю. Потом дружески похлопал прохиндея Тимоху Иваныча по плечу, как бы не возражая противу сказанного.
Михайла Ляксандрыч еще умаслил: «Товарищ Сталин, зачем годить, давайте зараз и примем Вас в почетные казаки?!»
Тут Климка Ворошилов как взовьется: «Зачем глупости предлагать? Чего захотели ...» Ежов тоже руками замахал, словно корова хвостом, слепней отгоняя.
Один Молотов остался спокойным. Да Сталин плутовато глаза прижмурил. «А что? - гутарит, - Предложэние нэплохое. Только всэ правила нужьно соблюсты. Прэнять в хуторэ на кругэ открытым голосованыем. Прэслать виписку рэшения».
Дед Бондарь присел на свое место на скамейке и облегченно вздохнул:
- У казаков камень с души скатился. То стояли истуканами, ни живы, ни мертвы, пока судьба шутки шутила с огнем. Хто ево знает, как могло поворотиться, послухай Осип Виссарионыч Климку Ворошилова и главного палача Ежова. Могли не за понюх табаку пропасть в «ежовых рукавицах». А тут враз оживились и как вдарили: «Ах ты, степь широкая...»
-Давай че ли, Шурка?.. - дед Бондарь опять обратился к Сан Санычу.
-Чево, - не понял тот, - сыграем песню че ли?
-Ешо по одной курнем, - улыбнулся дед.
-Эт можна.
Они неспешно засмолили свои носогрейки. Молодняк молча ждал. В наступившей вечерней тишине звонко выводили степную песнь цикады, да поддишканивали им лягушки и тритоны с Гусиного ерика. Солнце спускалось на ночевку за кучугуры Донецкого кряжа. И вместо дневного зноя, по пыльной земле проулка расстилалась приятная сумеречная прохлада.
-Дидуля, а че было дальше, - не выдержал паузы лопоухий внук Бондаря, ерзая от нетерпения по лавке.
-Дальше был концерт казачьей самодеятельности Вешенского района. Сталину дюже глянулось. Лыбился. Хлопал от души. Че там в нутрях переваривал, нихто не ведает, только с ентова вечера сняли с казаков негласный запрет. Стали в армию брать на общих основаниях. Закрыли глаза на возврат к казачьей справе, песням и танцам нашим. А когда Гитлер на СССР попер, то и вовсе оказачиванием занялись - по приказу Верховного Главнокомандующего в июле 1941-го начали формировать казачьи кавалерийские дивизии на Дону, Кубани, Тереке ... Все они гвардейскими вскоре стали. Ростов у немцев отбили. На Кавказе блицкриг обломали. Были потом сведены в корпуса. Со славой рубились до самого гитлеровского логова. По сию пору песня живет: «Едут, едут по Берлину наши казаки». Вот так-то, желторотики, а вы: «Не бреши, да не бреши...». Поверстали Осипа Виссарионыча в Вешенском районе. По всем хуторам и станицам круги провели честь по чести. Выписки в Москву отправили. Должно быть, гдей-то в архивах и нынче хранять доверие донских казаков «вождю народов». Выходить, облампасили донцы Осипа Виссарионыча, как раньше цесаревичей-наследников престола. Какая польза ему, не ведаю. А нам без сумнения ...
-Да уж ... -согласился Сан Саныч.
Подростки многозначительно молчали. Только играли в их широко открытых на мир глазах отблески зарницы, а может быть, всполохи дедовской памяти, запавшие в юные души.