- Ну, а ты вот сам, как думаешь, какое главное событие в жизни человека?
- Да, это у кого как.
- Зачем у кого-то? У тебя вот – какое?
Дед Митрич чуть приподнялся на измятой подушке. Смотрел на Лёшку немного хитро. Казалось, что улыбка прячется где-то в его седой щетине. А говорил он серьёзно, чувствовал Лёшка, даже очень серьёзно. Будто это не пустые посиделки у постели больного, а нечто важное, решающее. И не просто распрос, а вроде… Исповедь! – вдруг понял Алексей и даже вздрогнул в душе.
- Главное? Когда сын родился.
- Это у него главное… Да и то – пока. А вот у тебя? Неужели не думал никогда?
- По правде, нет.
Лёшка почесал затылок.
- Из армии, когда пришёл… Или нет – свадьба! Точно, свадьба!
- Дурак, ты Лёха! – Митрич, вздохнул разочарованно и чуть отвернулся.
- Сколько у тебя их было-то, свадеб этих? Две?
- Бог троицу любит, – засмеялся Алексей. – Бери больше, дед – три! И каждый раз весело.
Митрич сокрушённо покачал головой. Ничего не сказал.
- Нет, ну если серьёзно… Родился человек – вот и главное событие. – Лёха, вдруг сам удивился сказанной им, как казалось, очень мудрой мысли. – Родился – всё впереди – белый лист…
Дед перебил:
- Всё равно - дурак. Родился ты – только в класс зашёл. Ещё написать ничего не успел. Да и успеешь ли? А там уж экзамен. Выпускной. Как сдашь, так и будет. Смерть, Лёха, самое важное событие в жизни! Понял?
- Не понял. Ты, чё, дед в самом деле помирать собрался?
- А ты вечно жить решил?
- Не вечно, конечно, но и торопиться зачем? – Лёха почему-то посмотрел на часы с кукушкой. Потом быстро отвёл глаза. Взял со стола карандаш, изогнувшись, почесал под пиджаком зачесавшуюся лопатку.
- Мы все умрём. Какое тут событие? Вокзал: одни приезжают, другим пора. Суета сует, как в книжках пишут.
Митрич снова вытянулся на железной кровати, погладил жилистой ладонью левую половину грудины.
- Что, снова прихватило? Таблетку дать? – Забеспокоился Лёха.
- Да, я их уж сэстоль выпил! Отпустит. Не время ещё.
Дед немного расслабился, видно, вправду, отпустило.
- Ты никуда не торопишься?
Лёшка отрицательно покачал головой.
- Посиди со мной чуток, - добавил дед. - Не люблю я эти вечера. Тоска гложет.
Усталое Солнце где-то далеко ложилось на покой, обливая комнату щемящим сердце самоварным золотом. Где-то в углах уже притаился мрак. Тихо и тоскливо тикали ходики. Мир вокруг будто раздваивался на свет и тьму, и приглашал принять в этой борьбе чью-то сторону: то ли залезть под одеяло и дождаться конца дня, то ли покуражиться ещё, пострелять в вечер электричеством, отвлекающими и бессмысленными выхлопами телевизора. И то и другое в этот момент казалось неправильным. Одно – вроде ещё рано, другое – скучно и бессмысленно. Лёхе стало не по себе от этого ощущения. Он давно, с детства, наверное, не встречал так тихо вечер в деревенском доме. В самом деле, накатывала какая-то тоска.
- Я свет включу? – обратился он к деду.
- Валяй, - ответил тот равнодушно глядя в потолок.
- Я ведь серьёзно, Лёх, слышь ты, о главном событии с тобой говорю.
Лёха щёлкнул выключателем, ползущей по стене, проводки. Сел обратно на стул у кровати Митрича. Стало светло, погребальные тени из углов пропали. Вечер стал привычным и даже уютным.
- Ну, так и я серьёзно, дед. Все уйдём, уедем навсегда. Какое тут событие?
- Все-то – все. Да важно ведь как…
Дед беззащитно захлопал глазами, пытаясь приспособиться к новой обстановке. Казалось, он нечасто пользовался электричеством. По вечерам, по крайней мере.
- Уйти правильно, достойно, - это вот, я думаю, главный экзамен.
- Ну, достойно, это я согласен. – Ответил Лёха. И вдруг добавил:
- А как это - достойно?
Дед, казалось, не обратил на это никакого внимания, продолжал рассуждать, то ли с ним, то ли сам с собой, то ли ещё с кем-то.
- Старость, это испытание само по себе. Как жил, как грешил, такая и старость будет. Будет кто-то рядом в последний момент, когда энтот самый «экзамен» сдавать будешь, или нет? Будешь ты обузой им, или плакать по тебе будут? Плакать это тоже, Лёх, не больно хорошо, - рассуждал Митрич. – Это в молодости хочется, чтоб плакали. А потом… Столько слёз пролито. А тут – снова. А ты лежи и слухай.
Дед провёл ладонью по белым обрубкам седых волос. Снова вздохнул. Лёха не перебивал его. Казалось, понимал, о чём он.
- А то и хуже бывает, помереть не успел, а родственники съехались и уж «празднуют». Мужики потихоньку водку пьянствуют, бабы ихние – снохи, да доченьки уж наследство делят…
Митрич помолчал немного.
- Плохо, значит, жил, бестолково. Бывает, конечно, и у кровати сидят, утки выносят. Тож, скажу я тебе – ничего хорошего.
- Да чего уж хорошего, когда – утки, - подтвердил Лёха.
- А это, вроде ещё одно испытание человеку даётся. Выходит, что-то нормально сделал в жизни, а где-то недотянул. Ну, навроде – дополнительного вопроса. Как, мол, ты сможешь это дожить: как человек, или в скотину превратишься…
- Так, это ж ни от кого не зависит. Кому, как Бог даст! – Не удержался Лёха.
- Ой, Лёшенька, зависит. Да, ещё как. Некоторым ведь и этого испытания – старостью не даётся. Это только кажется, что молодым тяжело умирать. А в старости-то, оно и потруднее бывает. Так вот некоторые так свою жизнь ярко проживают, что и старость-то им уж ни к чему.
Митрич снова пристально посмотрел на Лёху.
- Ну, ты вот представляешь себе Серёжку Есенина старого?
- Нет.
- И я – нет. А Пушкина, скажем?
- Ну, так там дуэль. Тоже мало хорошего.
- А вот много ли хорошего бы было ему и всем, если б он годочков до восьмидесяти доскрипел где-нибудь в имении своём? Ну, написал бы ещё сотни две стихов. А были бы они такими же, как прежде?
- Да, кто же его знает? Я, признаться, по стихам – не очень, дед. Мне это тёмный лес. – Взмолился Лёха.
- Да я и не о стихах. Представляешь: помер бы он где-то в деревеньке, тиская горничную. Ну, то, что было до этого, то бы и осталось… - Дед выдержал паузу. – Но, как-то бы притупилось. Написали бы газеты: «Умер известный в такие-то годы поэт Пушкин». Может и знаменитый. Но ведь уж не солнце поэзии… Поэт просто. Затёрла бы старость прошлое, сгладила бы, что-то. Другие бы уж народились. А он ушёл первым! Непревзойдённым! Да как больно-то для всех ушёл! Тут уж ничего не скажешь – Солнце!
Дед заморгал глазами, глядя на Алексея, пытаясь осознать, проглотил ли он выданную информацию, или всё ещё пережёвывает её.
- Понимаешь, что ли меня? Лёх?
- Вроде немного понимаю.
Дед довольно откинулся на подушку, продолжил:
- Ну, а Юру Гагарина стареньким представить можешь?
Лёха, аж прыснул:
- Нет, не могу!
- Вот не полетел бы он тогда с Серёгиным, жив бы, остался. Сидел бы там у себя в ЦУПе, бумажками шуршал. Потом на каком-нибудь съезде депутатов глазами хлопал. А до наших бы дней дожил, так и в Думе…
- В самом деле - смешно!
- Нет, мил человек, уже не смешно. Это бы уже не Гагарин был, а депутатишка, каких много. Нет, где-то мы бы помнили, что когда-то он был Гагарин, а потом другим стал…
- Так не бывает, дед! Каким таким другим?
- Вот и я говорю – не бывает.
Митрич закинул руки под голову, вроде совсем забыв о сердечном приступе.
- Если уж жил человек, как звезда – настоящая – не то, что эти уродцы, - дед плюнул в сторону старенького телевизора, то и умрёт он как звезда – ярко! Звёзды не долетают до старости. Бог их раньше берёт, чтобы они так и остались звёздами.
- Ну, не всем же звёздами быть. А, что простой человек, красиво, получается, уйти уж и не может?
- Достойно, Лёш, достойно. – Дед слегка приподнялся на кровати. – Ещё как может. Вон твой батя, к примеру. Как жил, так и ушёл: честно, достойно. Пришёл к станку и умер там. Никого не тяготил всю жизнь, делал своё дело. Так и умер. Как рабочий! Вот он главный экзамен выдержал. Не прятался от неё, не дрожал… Ему сколько было-то?
- Пятьдесят восемь, - ответил Лёха.
- Так я уж на семь лет пережил его. А одногодки мы. Ты знаешь, я ему даже завидую.
- Чему, дед?
- Да вот думаю, а мне дано будет так? Спокойно с достоинством… Или обмочиться с десяток раз в койке придётся, пролежни на задницу поймать…
Митрич засмеялся.
- Да, ну, тебя, дед! – Алексей махнул рукой. – Ты скорее на задницу приключения какие поймаешь. Или вон бабу ещё у соседского забора. А ты о смерти думаешь. – Лёха усмехнулся.
- Да я не думаю уж. А ты, думай иногда. Пусть не скоро она будет, но думай. Она ведь нас когда-то встретит. И мы должны её встретить… Достойно, Лёш. Слышишь - достойно. Это и есть главное дело. Сам потом поймёшь…
Лёха плохо спал этой ночью. Всё думал над словами Митрича. Представлял, а как это вот придёт она за тобой и, что почувствуешь тогда? Выдержишь ли её пальцы на своей шее, не обмякнешь ли от ужаса? Ведь было же у него пару раз, когда чувствовал её совсем близко, но понимал тогда, что ещё не время, что не успел чего-то главного. И она отпускала. А тут Митрич все карты спутал. Она, вишь, ты, и есть – главное.
Потом опять представил: старого Гагарина, сующего электронную карточку для голосования в пустом зале Думы, бросившего пить и бродящего в панамке с палочкой по черноморскому санаторию Есенина. Облысевшего и погрузневшего Высоцкого в отвисшем джемпере, в какой-то бестолковой передаче. Становилось смешно и грустно.
Так и уснул – со смешанными чувствами.
А утро выдалось ярким. Солнечным. Он вышел на крыльцо и увидел, как за штакетником Митрич воротит вилами огромные охапки сена. Похоже уже не один час.
- Здорово, дед! Ты, чё ж делаешь-то?! Вчера только загибался, а нынче в Стахановы записываешься? Да, позвал бы меня…
Лёха, натягивая тельняшку, направился к деду, но тот не дал договорить. Смахнул со лба пот, опираясь на черенок, весело прервал его:
- Я знаю, Лёш, что делаю. Знаю… Ты, не надо – не встревай, я не переломлюсь.
Они поздоровались. Алексей хотел забрать вилы, но Митрич не выпустил их.
- Мне, правда, так лучше. Не могу я лежать. Тоска берёт. А тут хорошо… Воздух-то какой!
Алексей хотел закурить, но будто внимая словам деда, сунул пачку обратно в карман, задрал голову – глубоко вдохнул аромат скошенных трав.
- Да, я ведь и закончил уже, - сказал тихо Митрич.
Алексей недоверчиво оглядел перекиданное дедом в скирду сено и то, что осталось.
- Нет, правда. Хватит уже, - ещё раз подтвердил свои слова дед. Снял кепку:
- Который час?
- Восемь, кажись, - ответил Лёха.
- Открылись уж… А сгоняй-ка ты, мил человек, за маленькой! – Подмигнул Митрич. – Давно мы не сидели с тобой…
- А сердце-то, как? А?
- Да, нормально всё. Я совсем немного тяпну. Так – компанию поддержать…
Алексей пошёл в магазин, а Митрич, хлопнув его по плечу, так и остался стоять у забора, вглядываясь вдаль, будто думая о чём-то своём. Верная кобылка Маруся пожёвывала, заготовленное дедом сенцо, иногда пофыркивала, косила глаз на хозяина, обеспечившего её и на этот раз прокормом до самой весны.
Когда Лёха вернулся, у двора суетились бабы. Кто-то побежал на другой конец деревни звать дочь Митрича Алёну. Дед лежал на стожке, широко раскинув руки, одна из которых всё также сжимала черен привычного Митричу инструмента. Лицо его было сосредоточено и спокойно. Даже как-то торжественно. Ни муки, ни печали на нём не было.
Алексей присел на корточки, обхватил голову руками. Не смог сдержать слёз. Потом незаметно отёр глаза рукавом, побрёл к штакетнику. Так и простоял молча, не видя и не слыша никого с четверть часа.
«А всё-таки, ты сумел, дед. – Думал Алексей. – Ты достойно встретил её. Всю жизнь ты делал своё дело. Кого-то кормил, защищал. Ты никогда никому не был обузой. Ты не боялся никого. Даже её. И ты встретил её так, как и хотел, как выстрадал и заслужил. Ты снова о ком-то заботился. Ты никому не показал своей слабости. Да, наверное, и не было никакой слабости. Ты дал ей забрать себя. Вернее, это Бог дал забрать тебя тихо и достойно… И в меру печально. Попроси Его и за нас, дорогой Митрич… Ты ведь выдержал главный экзамен…»
Лёха не заметил, как подошла Маруся и ткнулась тёплыми лошадиными губами ему в лоб. Из глаз её катились слёзы…
2012