Наталья, не перебивая, выслушала рассказ о событиях последнего дня. Аркадий замолк, а она ещё долго сидела неподвижно, уткнувшись взглядом в какую-то точку перед собой.
В рассказе мужа она вычленила две истории. Первую - о том, что Аркадий потерял работу врача, и вторую - о том, что они оба потеряли дочь.
Наталья давно заметила, Танька изменилась: замкнулась, отгородилась от отца с матерью, стала запираться в комнате, начала односложно отвечать на вопросы и подолгу шептаться с кем-то по телефону, прикрывая рукой трубку. Не ускользнуло от цепкого материнского взгляда, что родительские просьбы остаются без внимания, а требования и, особенно, запреты - воспринимаются в штыки.
Она не знала, что с этим поделать, и привычно списывала неблагополучие на переходный возраст. Наталья чувствовала, зреет мятеж. Каким он будет, знать, конечно, не могла и совсем не думала, что этот бунт возникнет теперь, когда Аркадий, наконец, сдал экзамен и начал работать врачом.
За пятнадцать лет супружества Наталья уверовала в силу терпения и молчания. Она не позволяла себе роскоши переоценки ценностей, меланхолии и рефлексий. Уже три года она пахала по десять часов в день на фабрике, а дома убирала, стирала, варила, создавая Аркадию условия для учёбы. Она надеялась, если хотя бы один из них вернется в медицину, жизнь всей семьи переменится к лучшему.
Мать, стиснув зубы, терпела, а четырнадцатилетней дочери терпения не хватило. Она устала жить ожиданием светлого завтра.
В глубине души Наталья понимала причины Танькиного протеста, но сама не была бунтаркой. Она привыкла молча подчиняться обстоятельствам, которые часто оказывались сильнее маленькой женщины. Тишину, не выдержав её незримого натиска, нарушил сам Аркадий:
- Ну, скажи хоть что-то! Хоть один раз в жизни скажи! Домолчались уже.
Наталья ответила не сразу, потому что нарушить многолетнюю привычку молчания так же трудно, как, например, ножом ледокола вспороть вековые льды Арктики. Лёд Натальиного молчания за долгие годы превратился в толстый монолит с расплывшейся поверху наледью, которая, по сути, была накипью невысказанных, и потому замороженных несогласий и обид. Говорить она начала медленно, почти выдавливая из себя каждое слово. Постепенно речь стала уверенной, а слова - весомыми, даже тяжеловесными, как глыбы только что вспоротого льда.
Ледокол уже пробил фарватер для каравана кораблей – вереницы Натальиных мыслей,- впервые за много лет безжалостно высказанных вслух.
- Я молчала. В этом моя вина. Я всегда молча шла за тобой.
Решал ты. Ты подавлял меня стройной логикой рассуждений, точным знанием того, что и как нужно делать, выверенной дозировкой проявленных чувств.
После этой фразы Наталья замолкла, как бы погрузилась в ощущение давнишней обиды, но потом опять ухватила оборванную нить размышления и продолжила, более не давая воли чувствам. Она не была ни холодним, ни сухим человеком, но жизнь научила её основному приёму самозащиты - прятать подлинные чувства.
- Я благоговела перед тобой и была со всем согласна. Лишь потом, спустя годы, у меня начали появляться ростки сомнений. Я стыдилась их, потому что продолжала верить в твою светлую голову, в непогрешимость твоей логики, - в тебя. Ты выбирал экстрим! Я шла за тобой, как с завязанными глазами. Таньку мы не спрашивали, нравится ей это или нет. Мы решали за неё. Решал ты, а я поддерживала твои решения. Тебе была нужна необыкновенная дочь, и ты выгибал Танькин характер, как только умел.
Наталья встала с табуретки, прошла через кухню к умывальнику, хлебнула воды из-под крана, и продолжила:
- Ты погружал нашу Таньку то в ванну с водой, то в прорубь, то в мир шахмат, то в математику. Куда бы ты её не погружал, она всплывала. Выталкивающая сила здоровых инстинктов удерживала её на плаву. В твоём воспитании было слишком много научности, и слишком мало естественной простоты и человеческих чувств. Ты всё решал сам. Помнишь, как принёс уже купленные билеты и географическую карту? Ты показал точку в Заполярье и рассказал красивую сказку о служении науке. Одиннадцать лет мы прожили, как декабристы на поселении: летом кормили комарьё, зимой морозили задницы. Что мы лечили? Обожженные спиртом глотки, обморожения и чесотку! Никакой науке мы не служили! Мы зарабатывали деньги !
Танька училась в поселковом интернате. Осенью по тундре собирали учеников, а потом весь год вымораживали вшей. Помнишь эти распластанные на снегу матрасы и одеяла? Чему можно научиться в такой школе? Ты говорил: потерпите, мы зарабатываем на достойное будущее. Где это будущее? Весь трест лопнул! И опять экстрим! Снова карта, билеты, визы!
Наталья прикурила сигарету, сделала несколько затяжек и продолжила:
- Таньку опять не спросили! Мы знали, как ей лучше. Опять живём ожиданием завтрашнего дня. А если он не будет таким светлым, как ты хотел?! Танька – твоя дочь! Она не умеет ждать! Она выбрала экстрим. И не бойся за неё! Она выплывет! А вот выплывем ли мы?
Ты надеешься на экспертизу. Поверь, не будет никакой экспертизы! Они засвидетельствовали факт побоев, есть заявление,- и всё! Им этого хватит! Только не мели чушь про презумпцию невиновности! Это ты теперь обязан доказать, что Таньку не бил. У тебя этих доказательств нет!
Глаза Аркадия стали бездонными озёрами скорби, но Наталья ни разу не встретилась с ним взглядом. Она понимала, что бьёт лежачего, но не могла остановиться:
- Вчера ты отстаивал принцип: будет по-моему! Вот оно и вышло вчера - по-твоему, а сегодня...
Наталья осеклась, она не знала слова, которым можно назвать то, что произошло сегодня.
-Ну, и что ты намерена делать? – Аркадий увидел, что Наталья куда-то засобиралась.
- Я хочу понять, почему ей было так важно пойти на эту дискотеку.
- Ты знаешь что-то еще?
- К сожалению, пока не знаю, но догадываюсь, кто может знать.
- Кто?- больше всего на свете Аркадий хотел действовать, но не знал, как.
- Всё может быть очень просто,- почти самой себе сказала Наталья. - У нашей дочери появилась подруга – какая-то Светка. Я никогда не видела её, но позавчера она звонила Тане, они долго шептались. Я иду искать эту Светку. Она обязательно знает то, чего не знаем мы.
- И я с тобой, - почти сорвался с места Аркадий, но Наталья отрицательно качнула головой и попросила:
- Останься дома. Это, скорее всего, женский разговор.
Аркадий еще долго сидел посреди пустой кухни. Мысленно он что-то доказывал жене. Его доводы, как всегда, были вескими и убедительными. Когда аргументация иссякла, Аркадий налил стакан водки, выпил залпом и пошел спать.
Наталья вернулась поздно. Она была потрясена нелепостью открытия: какой-то Славик из девятого класса на дискотеке должен был предложить дружбу одной из подруг. Танька на дискотеку не пришла.
Мать вошла в комнату дочери, не зажигая света, повалилась на её диван, уткнулась в подушки и зарыдала. Никто не слышал, как почти беззвучно, одними губами она шептала:
- Таня! Танечка! Девочка моя! Что же ты наделала?!
Только пальма, почти живая в свете уличного фонаря, заглядывала в окно, качала перчаткой своих листьев в такт Натальиным мыслям о невозможности что-либо изменить, о непоправимости того, что случилось.
Танька тем временем одна посреди по-казенному пустой и чистой кухни листала брошюру о кактусах. Читать в ней оказалось нечего, но и возвращаться в общую комнату не хотелось, поэтому Танька рассматривала яркие цветные картинки. На душе было тускло и пасмурно. Жизнь замерла, будто отключили электричество, и вместо яркого света остался жалкий огарочек стеариновой свечки.
Ей вспомнилось утро в школе и счастливые Светкины слова:
- Ты не пришла, мы со Славиком всю ночь были вдвоём! На дискотеку нас не впустили - мы до утра гуляли по городу. Когда пошли автобусы, вернулись домой. Я переоделась, и сразу в школу, чтобы тебе до уроков рассказать, - Светка говорила взахлёб, впечатления минувшей ночи переполняли её, и она радостно выплескивала их перед подругой.
- Целовались? – Танька спросила, изображая полное безразличие к содержанию вопроса.
- Нет! Ты что?! Просто до первых автобусов бродили по улицам, разговаривали.
Танька испытала облегчение: если бы вчера вместо Светки пришла она, всё было бы по-другому. Но она не пришла. Счастье целую ночь быть с ним наедине выпало подруге. На перемене Татьяна искала Славика. В её глазах он был изменником и предателем. Тогда, утром, Танькой овладело неведомое ей сильное чувство.
Оно было смесью злости, обиды, зависти и даже ревности; смесью, больно обжигающей душу.
Сейчас, в неуютном укрытии, всё смягчилось, притупилось и отдалилось от Таньки, оставив рвущее душу ощущение непоправимости того, что случилось. Мысленно она обвиняла родителей. Они со своими принципами, строгостями и запретами не заметили, как грубо наступили на еще неокрепший росток её первого чувства.
Наталья не заметила, как уснула на Танькином диванчике. Сон её был тревожным, чутким и не приносящим забвения. Ей ничего не снилось.
Аркадий, один посреди застеленной белым широкой супружеской кровати, провалился в беспокойный нетрезвый сон, как в бездонный колодец. Он увидел себя идущим по деревянным тротуарам заполярного посёлка. По обе стороны мостков на снегу были распластаны те самые интернатские матрасы, про которые вечером вспоминала Наталья. Аркадий пытался считать эти матрасы, но сбивался. Он одобрительно смотрел на медицинскую профилактику и постоянно повторял:
- Вшей необходимо вымораживать, иначе…
На этом мысль обрывалась, и он никак не мог додумать её до полного логического завершения. Аркадия знобило: в резиновых шлепанцах и сатиновых шортах он шагал по скользкой наледи. Навстречу ему попадались люди в полушубках, нахлобученных шапках и меховых унтах, но никто из них его не узнавал, с ним не здоровался и дороги на узком дощатом тротуаре не уступал. Аркадий упорно шёл к щитовому домику на самом острие Цветочного мыса – к поселковой поликлинике. За ней должен открыться вид на Обскую Губу, безбрежную, будто она уже часть моря. Аркадий шел и бормотал:
-Вода – это жизнь, море – вечное движение, движение – опять жизнь. Векторы направления движения могут меняться, но при сложении векторов мы пользуемся правилами…
Измученный, почти голый Аркадий наконец добрался до мыса и с высоты глянул вниз. Моря и воды он не увидел.
Взгляду его открылась бескрайняя белизна заснеженной пустыни, вздыбившиеся торосами огромные куски прозрачного кристаллического льда и зажатый между ними один единственный сторожевой катер. Снега было много. Он полностью закрывал борта катера и застилал палубу, белой песцовой шапкой лежал на крыше капитанской рубки. Всё сковало холодом. Казалось, весь мир стал неподвижным, почти мертвым.
Живым был только не спущенный флаг на корабельной мачте. Разорванный в узкие неровные ленты колючими северными ветрами, он все равно трепетал и развевался на флагштоке обледеневшего катера, зажатого торосами у края Земли. Аркадий мучительно разглядывал этот поблекший, в клочья изодранный флаг, но никак не мог определить, чей он.
Наталья слышала: шаркая резиновыми шлепанцами, муж проследовал в кухню и щелкнул выключателем. Потом булькала и шипела содовая вода, чиркнула спичка.
Незнакомое прежде раздражение и чувство отстраненности от всего домашнего и семейного, в первую очередь – от самого Аркадия, вдруг полностью овладело ею. Она засыпала с мыслью, что муж нарочно ходит и шумит, а ей уже через три часа вставать на смену. Чужой стала квартира, чужим стал прежде обожаемый ею Аркаша, чужим и враждебным становился весь свет.
Своей родной кровинкой в этом отвернувшемся от Натальи мире оставалась, несмотря ни на что, только Танька, но и она почему-то становилась все более мудрёной и далекой.
Когда-то матери казалось божьей карой ежедневно расчесывать упрямые Танькины кудри и сплетать их в тугие косички. Сейчас хотелось именно этого: усадить дочь перед собой на табуретку и по прядке расчесывать спутанные волосы, гладить её расческой по неразумной голове, заплетать косички, завязывать пышные банты. Только и Танька неизвестно где, и непокорные кудри давно срезаны.
продолжение http://www.proza.ru/2012/11/17/1532