3.Жизнь бездомная.
Несколько месяцев прожила Люська, жалея себя и вынашивая одну огромную обиду на все и всех – на судьбу свою нескладную, на любимого, которому она полностью доверилась, который обещал носить ее на руках и беречь, а сам завез на край света и предал, бросил, оставил одну на растерзание своей мамочке ненаглядной. Свекровь воспитывала своего единственного сына одна, пожертвовав ради него своим личным счастьем, ждала от него ответной жертвы, поэтому появление Люськи восприняла как предательство, на сына обиделась, Люську возненавидела. Люська в простоте своей и неопытности подружиться с ней даже не пыталась, даже наоборот, так и потеряли Сергея, пока друг с дружкой препирались. А теперь у свекрови в жизни только и остались внучка Олеся да ненависть к невестке, этим и жила. Люди многое простить могут, но никогда не прощают другим своих ошибок.
Несколько месяцев, упиваясь обидой и несправедливостью, Люська барахталась в грязи, погружаясь в нее все глубже, словно желая захлебнуться в ней назло всем. Горячей волной стыда ошпарила ее память о том пьяном распутном угаре. А потом она словно закаменела, застыла, почти умерла, словно панцирь из этой засохшей грязи укрыл ее, отгородил от остального мира. Запретив себе вспоминать, она жила бездумно – помойки, подвалы, чердаки, ночевки под лавками, все проходило словно мимо сознания. Когда-нибудь, вспоминая это время, она будет говорить: «Я три года жила под забором, но не спилась и не изгулялась», только можно ли назвать жизнью такое существование.
Почему же сегодня все словно взорвалось, нахлынули мысли и воспоминания? То ли корка наросшей грязи стала такой толстой, что разломилась под собственной тяжестью, то ли ночные бродяги, ударив по голове и протащив ее волоком по каменистой земле, раскололи нарост, то ли просто пришло время, но стал Люськин защитный панцирь отваливаться от нее вместе с кожей, кусками, освобождая душу.
Давно закончилась ночь, начался и уже повернул к вечеру день, едва слышно доносился сюда городской шум, старательно пела в густой листве неизвестная птица. То ли обманутая необычно теплой осенью и забывшая об отлете в теплые края, то ли брошенная и забытая своими соплеменниками, птица выводила свои нежные рулады, не думая о предстоящей зиме.
«А ведь мою дочь сейчас воспитывает женщина, люто ненавидящая меня», - эта мысль словно хлестнула Люську. – «Кажется, предатель-то здесь я – и предала я собственную дочь, предала больнее, чем когда-то предала меня моя мать. Что же я натворила? Как мне из всего этого выбираться?»
В глухом дальнем уголке городского парка, в густых зарослях легустры выла и скулила, как побитая бродячая собака, молодая женщина, так и не научившаяся плакать. Нестерпимо болела каждая клеточка избитого и ободранного тела, каждое движение причиняло боль, но что значили физические страдания по сравнению с мучительной болью, терзающей душу, корчилась душа, словно в адском пламени сгорая, очищаясь и оживая, в муках рождаясь для новой жизни. Каялась, прощения просила у дочери, снова и снова клялась, что любой ценой выберется из грязи и вернет свою дочь.
Когда стемнело, Люська откопала припрятанный кусочек мыла и отправилась к реке. Какое счастье, что осень необычайно теплая в этом году. Люська долго и тщательно мылась, все терла и терла кожу, словно сдирала с себя остатки коросты, вдруг стало легче дышать, словно и впрямь она содрала с себя сжимавший ее панцирь. Вернувшись в свое убежище и развесив на ветках выстиранную одежду, Люська неожиданно крепко уснула.
Наутро Люська решила первым делом навестить знакомую женщину, работавшую в кафе рядом с городским театром кем-то вроде уборщицы и подавальщицы. Женщине было лет около 50 – таких вот, русских женщин, немолодых, но еще достаточно крепких, охотно брали на работу владельцы столовых и кафе, потому что прибирались они не в пример лучше местных националок, работали за троих, а платить им можно было меньше. Эта женщина Люську жалела, частенько подкармливала, а Люська помогала ей с уборкой. Спрятавшись за мусорными баками, Люська дождалась, когда знакомая вынесла грязное ведро и тихонько окликнула ее.
«Люська!» - обрадовалась знакомая, но, разглядев ее физиономию, сочувственно охнула. – «Я ждала тебя, думала, ты мне окна вымыть поможешь – вишь, стеклищи какие, во всю стену, да только помощница из тебя сейчас плохая, тебя людям показать-то страшно. Голодная, небось, сейчас принесу тебе поесть».
Пока Люська с жадностью ела принесенный горячий суп, тетя Клава вынесла большой пакет и присела рядом, горько вздохнув: «Пропадешь ты с такой жизнью. Вот я тебе еды собрала – здесь куски лепешек, сыр подсохший, колбаса, даже пара самбусушек разломанных попалась. Ты не бойся, это не объедки, просто осталось после вчерашнего банкета. Тебе надо спрятаться где-то, отсидеться, пока не подживет все».
Люська кивала, кривясь от боли – жевать разбитыми деснами было больно. Вдруг почти у их ног прошмыгнула огромная крыса и уселась неподалеку, нагло разглядывая женщин.
«Ты смотри, сколько крыс по городу развелось – жирные, наглые, ничего не боятся», - безрезультатно попробовала прогнать крысу пожилая женщина. – «Представляешь, я недавно к зубному ходила, у них в приемной диван стоит, на диване люди сидят, а под диваном крыса спит. Да чему удивляться – мусорки месяцами не вывозят, санэпидстанция вообще ничего не делает, не травит их, скоро эти крысы нас всех сожрут заживо».
Повеселевшая после еды, Люська взяла пакет: «Спасибо, теть. Пойду я на стройку к шелкокомбинату. У меня там есть потайной чулан, отлежусь недельку, потом зайду».
Дом, куда направлялась Люська, строился так давно, что никто уже и не помнил, что здесь было раньше. Вид многоэтажной недостроенной коробки напротив шелкокомбината стал таким привычным, что, казалось, так будет всегда. Обнесенную забором стройку почти не охраняли, и в холодные дни здесь находили приют многие городские бездомные. Но сейчас было еще тепло, и стройка пустовала.
На стройплощадке Люська набрала в бутылку воды из трубы, и, убедившись, что никто ее не видит, поднялась на третий этаж, прошла через комнаты и, очутившись в дальнем закутке, отодвинула от стены грязный щит – за ним скрывался лаз, наполовину заложенный кирпичами – это и было ее тайное убежище. Люська влезла внутрь и снова задвинула за собой щит, зажгла припасенный заранее жировичок, подвесила пакет с едой на крюк, чтобы крысы не утащили, поправила матрас в углу и провалилась в глубокий исцеляющий сон, каким обычно спят люди, выздоравливающие после перенесенной тяжелой болезни.
Выбравшись из своего убежища через неделю с такими же предосторожностями, она увидела на другой стороне стройплощадки толпу людей, рядом милицейские машины, машину скорой помощи. Подойдя ближе, Люська услышала, что в подвале нашли труп женщины, пролежавший здесь не один день и объеденный крысами до неузнаваемости, рассказывали, что над несчастной сначала надругались, а потом жестоко убили. Волосы зашевелились на Люськиной голове при мысли о том, что она провела неделю пусть не рядом, но все же в одном здании с трупом. А когда Люська увидела то, что вынесли из подвала на носилках, она в ужасе бросилась прочь.
далее http://www.proza.ru/2012/11/22/2096