Я всегда любила описывать свою жизнь в дневниках. После школы, живя в Красноярске, вела дневник почти ежедневно. Замкнутой девочкой я не была никогда, но учёба в чужом городе - не мёд. Особенно если дома тебя основательно избаловали.
Дневник спасал меня от одиночества, от тоски по дому. Сейчас читаю эти записи с удовольствием. Сколько забытых моментов оживают! Но странное дело – после знакомства с будущим мужем страсть к дневникам испарилась. Впрочем, ничего странного – я полюбила писать письма. Их и сейчас целая кипа, хотя многие мы сожгли.
Письма я подписывала по-разному. Моё имя так легко менять! Чего не скажешь обо мне самой. Дома меня обычно звали Галя. Видимо набор этих звуков и сформировал во мне нестабильный и собранный в своей нестабильности характер. Во дворе детвора называла меня Галька. Эмоциональная, изменчивая часть моей души мгновенно изобретала новые и новые безобидные затеи, игры. Я летала, как пущенный камешек по двору, невольно увлекая весёлым движением всех.
Муж стал звать меня Галка, поменяв ударение на последний слог /то есть подчеркнув значимость мифологической души «Ка» в моем характере/, но убрал мягкость после буквы «Л». Видимо он посчитал душевные идеи, создающие мой характер, не такими уж мягкими. Очень скоро он вообще стал звать меня командиром.
Когда я училась в Красноярске, мой двоюродный брат называл меня - Галюня за вечное нытьё - хочу домой, не хочу жить в чужом городе, трудно учиться и т. д. Лучшая подруга - чья рябиновая красота потрясла меня при первой нашей встречи звала и зовёт меня Галинкой. Ассоциация с лесной ягодой малинкой. Почему лесной? Ну уж дачно – садовой я не была никогда. Даже в минуты огромного желания стать уютно - сладенькой. Во мне всегда билось, что – то лесное. Дикое, но не страшное.
Для друзей я вечная – Галочка. Палочка – выручалочка! В Африке неожиданно стала мадам Изабеллой. Как-то вездесущие африканские ребятишки спросили - как меня зовут? А я пошутила – мол, забыла. Дети подхватили – мадам Забылла, мадам Забелла! Стоявшие рядом, советские женщины рассмеялись – дошутилась! И иногда в шутку стали меня так называть – Изабелла, Белла. Мне нравилось. В Африке муж забыл про «командира» и величал меня - мадам Беллиссимо.
Сама я предпочитаю имя Галина – тихая, кроткая. Но никто и никогда не верил, что это так. И главное я сама не верила. Видимо мне предстоит только наработать эти качества в этой жизни согласно имени.
На работе в швейном училище, где меня называли по имени отчеству, я всякий раз вздрагивала – так дико было слышать это чужое, пронзающее слух словосочетание - Галина и Васильевна. Кроткая царственность. Что может быть страннее, противоречивей этого смысла? И какая истина обо мне таится в этом сочетании? Вообще, я всегда мечтала, чтоб меня звали Мари или Анна - Луиза. МариАнна или Луиза? Строго, чисто, величественно и тонко. Царственно и кротко. Однако!
Порой я вспоминаю свою самую счастливую зиму. Она была снежной, пушистой и тёплой. Годы надоевшей учебы в чужом городе улетели далеко - далеко и всё вернулось. И бесконечное кружение по заснеженному, вечернему городу в шумной компании друзей, когда медленный снег садится на ресницы, воротник, варежки и тихие прогулки в полном одиночестве и спиральное, пробивающее в пелене снега сияние раскачивающих фонарей.
Можно снова ходить на концерты в знакомый с детства Дворец культуры или лететь, замирая от счастья, сквозь барабанную музыку сверкающих дворовых катков. Можно бегать на лыжах под огромными соснами городского сада. И чертить на белом снегу лыжной палкой любимое слово – «Вечность». Можно шумно лепить снеговика с ребетнёй во дворе старого кирпичного дома. Носить подшитые валенки. И обжигаться любимыми с детства мамиными пирожками с перекрученной черёмухой или таскать не лущенные кедровые шишки из холщового мешка, которые отец по осени привозил из Чеболсы.
Можно, прячась от мамы, пить из трёхлитровой банки вишнёвый компот без косточек. Вернулись выглаженные простыни, гипюровые блузки и белые, белые носочки! Вернулся Сашка Промский - мой школьный друг. В свой первый отпуск – свободная и счастливая – я уехала с ним к таинственному морю. Новороссийск, Краснодар, Анапа. Невинномыск. Какое символическое название! Мыс невинности. Мисс сама невинность! Такой я и была тогда – капризная, ветряная, наивная девчонка. Ни тени печали в лукавых, сияющих глазах. Кудрявый, пушистый котенок счастья – золотой одуванчик!
Тогда, впервые увидев море, я удивилась. Море было мелким. Скучным. Однообразно - закатным или знойно - синим, выцветшим от жары и лени. Кругом дети, дети. Орущая и плачущая мелкота. Испорченное впечатление от морских пейзажей не компенсировалось даже охапками ворованных бело - ало - кремовых роз. Их дарили мне ребята из духового оркестра.
В Анапе мы с Сашкой жили во дворце. Серьёзно! В белокаменном дворце на самом берегу скучного моря. Жили в темной, огромной комнате, разделенной казенными шторами на закутки. За самой дальней перегородкой жили те музыканты. Они приехали из Новосибирска, что бы подработать летом на танцевальных курортных площадках. Один трубач так мастерски насвистывал мелодию вальса - сказки Венского леса – ляля – ляля - лялям-па-па! и ещё Моцарт – татата-тааамм! Этот легкий свист живет во мне до сих пор. Только сквозь призму лет он слышится всё печальнеё и печальнее.
Обычно в дождь я забиралась на стеллажи, где хранился дворцовый хлам – папки с планами мероприятий, отчеты о проведенных выставках и фестивалях и много, много рисунков. Как интересно было рассматривать чужие работы! Акварельные, карандашные. Были даже работы маслом. Мне нравилось разбирать их колорит, композицию и объяснять скучающему Сашке неудачную компоновку или цветовые неувязки некоторых работ. Смеясь, вспоминала свои учебные работы по этим темам. И считала, что я всё делала лучше. Полюбившиеся работы (с разрешения Сашкиного отца – директора этого белоснежного чуда) прикреплялись в самых неожиданных местах тоненькими иголочками. Одну работу мы умудрились прикрепить к потолку над моей раскладушкой.
Но сама я не рисовала тогда ничего. Разве дружеские шаржи с шутливыми стихами. Жизнь била ключом! Бесцельное шатание по приморским улочкам, шутливое кокетничанье с незнакомыми и знакомыми молодыми людьми, духота антикварных магазинов, прохладные залы кинотеатров, где шуршали фантики конфет и обертки шоколада, оглушающая фантастика южных базаров, живое море, искрящиеся счастьем танцплощадки под звездным небом – я жила во всём этом. Жила взахлёб. Торопливо и беспечно.
Запомнилось раннее утро, призрачные голуби на чисто выметенном асфальте у старинного собора в Краснодаре. За колонной нефа окаменевший профиль одинокой женщины в новом платке, ещё хранившем блеск нестиранного полотна. Помню трепетное, тёплое, живое дрожание тающих свечей вокруг чужеродного блеска золота на окладе намоленной иконы. Женщина стояла на коленях возле неё. И ещё - огромные, словно живые, глаза божьей матери, летящие из бездонной глубины иконы в голубоватый полумрак сурового зала.
Беззвучный крик сопричастности с чужим горем возник на самом дне моего притихшего, девичьего сердца. О её недавней вдовьей судьбе говорила трогательная розоватая полоска на загорелом безымянном пальце правой руки, которой она крестилась, расцепив крепко сжатые, побелевшие на кончиках пальцы.
Мой школьный друг Промский в это время беззаботно крутил головой, рассматривая потолок и стены собора. И именно в ту минуту я впервые осознала, что мы с ним абсолютно разные по духу люди. Разные. Видимо жизнь в Красноярске многому научила меня. Эта мысль спасала меня от его попыток изменить колорит наших отношений к более тёплым тонам.
Ещё запомнился воскресный обед в дружной, рыбацкой семье. Варёная кукуруза и золотые, медовые соты в неуклюжих руках загорелого до черноты хозяина. Празднично сияющие на белой капроновой блузке коралловые бусы его степенной жены. Раздавленные, полу - засыпанные вязким песком ракушки на пустынном побережье. Низко стелющийся по ветру костер почти у самой воды, запах дыма и свеже - копченной рыбы, шершавые, дырявые лодки в сквозистом, просвеченном солнцем сарае.
Полутёмный, гулкий, винный погреб и янтарная прозрачная виноградинка, блеснувшая в синем проёме открытого оконца. Счастливая виноградинка, внезапно сорвавшаяся в бездну подвала, в грязь мокрого каменного пола, сорванная сквозняком равнодушно хлопнувшей тяжелой двери.
И ещё помню тонюсенькие, мокрые следы чаек на плоском валуне и над ними пена и грохот высоких, разлетающихся волн. Помню восторженное потрясение и слёзы на вершине слоистой, отвесной скалы, где дул влажный, свистящий ветер и пронзающий дикий ужас осознания глубины раскинувшейся внизу движущей морской бездны.
Память сохранила коварство невесомых медуз, легкую покалывающую боль высыхающего песка на обгоревшей, воспалённой коже, горьковатый привкус морской соли, колыхание черных, гниющих водорослей и неожиданное колыхание черных волос в воде, вокруг тела купающегося рядом упитанного армянина. И неотвязный, навязчивый запах йода. И ветер, ветер, ветер…
Осенью на свадьбе моего брата Геннадия мать Сашки, выпив, как следует, поругалась с моей. Поругалась серьёзно. Как выяснилось потом - на всю жизнь. На следующий день моя мамка сказала мне, что Сашка нам (?) не пара и, вообще, мне пора думать о замужестве. Я посмеялась над этим «нам», но о Сашке задумалась.
Кто он мне? Своим мужем представить его было невозможно. У меня было много интересных друзей. Однажды мы заспорили с ними о прочности дружбы, и один из них недоуменно развёл руками – почему Сашка стал лучшим моим другом? Почему не Овчинников, не Данилов? Это удивление мне стало понятно только спустя годы. А действительно, почему?
Что заставляет терять годы на общение не с теми и не с тем? Возможно, привычка? Да! В моем случае это была привычка – рядом живём, в школу, из школы вместе, общий двор – вечера на терраске детского садика. Гитара, споры, общие тайны. Собственно и наша дружба начиналась, как желание поделится тайной. Тайной влюбленности. Он - в мою подругу Таню Куртубашеву, я – в демонически загадочного Валерку Воронина. Промский с детства был частью моей жизни, меня самой. И я ценила это.
Как то мы с Сашкой меняли перегоревшие в люстре лампочки и он, забравшись под потолок, приказным тоном, потребовал подать ему новые. И тут то, увидев его важное лицо, я чётко представила пустячность этой гордости и своё одиночество в этом миге моей жизни. Бросив лампочку, я выбежала на улицу и спряталась в соседнем подъезде. Он бегал, звал меня, но я смотрела на него с высоты пятого этажа, как на муравья и не отзывалась.
Дело было не в росте, не в размерах тела. Подсознательно я понимала, что смотрю на него с высоты своего многоэтажного сознания и осознаю, что мне не хочется спускаться к нему – вниз. Пошёл снег. В холодном небе закружились редкие снежинки. И мне казалось, что это моя душа неприютно кружится над нашим двориком холодно и отстраненно. Я поняла, что некогда не смогу полюбить его. И что он просто - приятель.
Так ушел из моей жизни Сашка-жених, остался Сашка - одноклассник. Остался и до сего дня. Остался как старый, больной человек, брошенный семьёй из-за бестолкового пьянства, глупых амбиций, возможно - жестокости. Старенькая мать, дачные проблемы, уютная квартирка на не высоком первом этаже. Он всё тот же. А я другая. Другая - каждый год. Каждую минуту.
Но больше всего я люблю вспоминать своё самое счастливое лето. Это было сразу после окончания школы. Впереди вся жизнь! Мы в деревне. Три подруги. Три беспечных, самостоятельных человечка.
У крыльца в деревянном корыте плавают белые лилии. Упругие, живые, сильные. И беззащитные до перехватывания горла. До слёз. Я сижу на солнцепёке и рисую карандашом их прекрасную форму, изгиб упругих стеблей, хрупкость белых чашечек. Солнце заливает двор, смеющихся подруг, бабушку с ароматно пахнущей сковородкой, где жареная картошка залита парным молоком. Её сладковато – добрый вкус я буду помнить всю жизнь, как вкус самой лучшей еды на Земле.
Дед зовёт нас обедать. Стоя у раскрытой двери, он набивает старую трубку. Его натруженные руки едва заметно подрагивают. Но их движения уверенны и неторопливы. Коричневое, морщинистое лицо вечного труженика с прищуренными глазами излучает полноту жизни. Скрипнув деревянным протезом, он садится на верхнюю ступеньку широкого крыльца сделанного, наверно, ещё его дедом и, пуская клубы дыма, начинает отбивать тяжёлую косу.
Завтра с утра мы идем на покос. Уже приготовлены белые платочки, которыми, смеясь, повяжемся утром, закрыв лоб, уши и туго стянув узелки на шеи. Так носят платки монашки. Только колючая сенная труха, да осыпающаяся с навильника пыль, от наколотой охапки подсохшей травы, заставят по - настоящему оценить этот деревенский способ ношения платка.
Прислонив мольберт к берёзовой поленнице, я бегу к деду. Пробую ногтем острое лезвие, умоляю дать мне брусок, чтоб поточить косу. Но дед хмурится и я, уловив серьёзность движений его седых, косматых бровей исчезаю на летней кухне, наспех подставив руки под носик рукомойника.
Это был первый покос в моей жизни. Мы долго шли в предрассветной дымке по дороге, а потом через росистые луга. Медленно поднялось солнце. Утренний ветерок, прогоняя остатки сна, погнал зелёные волны трав к нашим ногам. Утро засияло, зарумянилось, зашелестело в каждой травинке радостью и силой. Я, дурачась, сбрасываю тапочки и пытаюсь работать босиком. Пытаюсь не долго. Скошенная трава с начало пружинисто пригибается, а потом, расправляясь, впивается в подошву острыми маленькими гвоздиками. Дед, замахиваясь деревянными граблями, заставляет обуться. Я не сопротивляюсь. Но желание дурачится почему - то пропадает. Ритм настоящего дела не терпит легкомыслия. И я хмурю брови, подражая деду Степану.
Помню тяжесть косы. Отполированную деревянную ручку. Блеск звенящего лезвия. Размах. И врезание косы в землю. Пот на спине и на боках. Липкие струйки на лбу. И бабушкины руки, когда они направили легким поворотом полотна мою виляющую косу кверху, к небу. И я поняла, запомнила неуловимое это движение. И я загордилась собой, когда за косой побежала неровная полоска скошенной мной травы.
Солнце впивается в каждую клеточку тела, делая его тяжёлым и ватным. Всё! Обед. Как приятно упасть в тень большого, шуршащего стога. Подружка расстилает на траве отбеленное льняное полотно с синими полосками по краю – скатерть самобранка. Шутя и переговариваясь с нами, она шустро и как то натюрмортно, раскладывает деревенскую еду. Крупную вареную картошку, ломти розоватого сала, краюху хрустящего хлеба, уже очищенные круто сваренные яйца, перья влажного зелёного лука, пупырчатые огурчики. Аккуратно развязана миска с готовой окрошкой. Вот полился холодный квасок. Ледяной родничок рядом, там лежат бутылки приторно-сладкого ни кому не нужного городского лимонада. В глиняном, запотевшем горшочке сметана – густая и жирная. От одного взгляда на это пузатое чудо хочется облизнуться.
Дед ставит деревянную баночку с солью поближе ко мне, подает тяжелую, основательную ложку. Вы городские не рукастые - говорит он при этом и смеётся - Соли шибче! А без соли то как? Смеются все.
Ветерок изредка колышет подсыхающие, лёгкие пласты скошенной травы, лениво бормочет на вершинах полусонных берез. Я лежу в траве и смотрю на небо, покусывая травинку. Ни облачка. Синь. Шелест, шорох, монотонное жужжание трудолюбивых пчел. Закрываю глаза и погружаюсь в мир запахов – иван-чай, ромашка, сильный аромат полыни, сладковатые нотки липы и разнотравья окутывают тело прогретым медом. Голова начинает кружиться. Резко переворачиваюсь на живот. Замирая и путаясь в изумрудных стебельках травы, упрямо ползет букашка. Шлепается на Землю. Но в какой - то миг, блеснув серебром раскрывшихся крылышек, её легкое тельце исчезает в дрожащем, знойном мареве.
Опускаю тяжелую голову на руку подружки и сон - крепкий и невесомый, с паучьими лапками, как на картинах Дали – уютно ложится в прохладные ямочки наших согнутых локтей, дышит за тенью ресниц, румянится сквозь нежный бархат девичьей кожи.
Вечереет. Не жаркое солнце умирает в переливах сиренево - золотистых облаков. Сижу на лошади. Она медленно обходит кособокую копёшку, осторожно переступая тяжёлыми копытами в скошенной траве. Черный столб мошки неотступно висит над ней. Длинный хвост мелькает прямо перед моими глазами, отгоняя комаров. Отгоняет от лошади и от меня. Жадно дышу тёплым вечерним воздухом!
Оглядываюсь и ловко дергаю узел длинной верёвки. Она расслабляется. Копна остается одиноко стоять в синем, пронизанном солнцем овраге. Подтянув верёвку, гоню лошадь к следующей копне. Спина трясётся в такт её мелких движений. Колени плотнее прижимаются к влажной, движущейся плоти животного. Незабываемое чувство охватывает душу. Чувство покоя. Первобытного. Абсолютного. Оно заполняет городское сердце до краев.
Мы идём с покоса. Кричит перепёлка. У горизонта краешек солнца бросает прощальные лучи вверх через всё небо. На плечах у меня грабли, в руках букетик сладко - увядшей земляники. Гибкие, длинные стебельки вяло – покорны. Их ягоды весомо качаются на зелёных ножках, как бесценный дар счастливого дня.
Словно тени вдали движутся фигурки таких же, возвращающихся с покоса людей. Гаснущий кусочек солнца тянет по дороге косые тени от призрачных, малиновых фигур. Издалека прилетает песня. Подруги и бабушка подхватывают её. Но вот уже, заглушая песню, нас обгоняет грохочущая телега с белозубо улыбающимися в сумраке людьми. Они увозят деда. За ними, оседая, тянется золотая, прозрачная пыль.
День кончился. Его образы, прикосновения и запахи клубятся над моей переполненной душой роем суматошных мыслей. Как та золотистая пыль возникают они сегодня на дороге моей памяти.
Подперев баню березовым поленом, подружка, с любовью поглядев на своего запылённого деда Степана, задорно говорит:
- И нечего её топить, девчонки, побежали на речку мыться!
Я мгновенно срываюсь с крыльца, второпях хватая мыло, пахнущее мятой полотенце и старинный гребешок из бабушкиных удивлённо - остановившихся рук. Мы наперегонки бежим к извилистой речке, которая испуганно спряталась от наших весёлых криков в беловатом, вечернем тумане. Вода тёплая, тёплая! Воистину - парное молоко.
С трепещущими сердцами, чувствуя стремительные удары пульса в каждой клеточке юных тел, мы сходим в ласковую глубину прозрачной воды. И синими полусонными кругами тяжелой воды, ломая отражение алых облаков, замираем, растворяемся, исчезаем в прозрачном мареве сумрака. На освященное дальними зарницами небо дышащим, черным зверем вползает ночь. Открывает один глаз. Потом ещё и ещё один. Первые звёзды. Лёжа на спине, мы тихо покачиваемся, как те лилии, что остались на белом ватмане моего утреннего рисунка.
Назад идём притихшие. Словно продолжая плыть, бесшумно появляемся у тяжёлых, замшелых брёвен старого дома из тёмно - синего сумрака ночи. Распустив тяжелые косы, синеглазой русалкой, подружка начинает суетиться во дворе. Бабушка звенит подойником в пригоне. Оттуда иногда доносится – Стой, Зорька, стой!
Я беру большую глиняную кружку и иду к пряслам. Кружка в моих руках очень не нравится коту Васьки. Он, фыркая, прыжками мягко обгоняет меня и, оглядываясь, пробирается поближе к низенькой скамеечке, на которой сидит бабушка. Мурлыча, хитрец трётся о её ноги в резиновых галошах и толстых носках. Он выгибает спину, закидывает мордочку кверху.
Оттянув вымя коровы, бабушка циркает белой струйкой в него и смеётся. Любитель парного молока начинает старательно умываться. Его острый, язычок вытягивает серую шерстку, облитую молоком.
У клуба, кто-то терзает струны гитар и девичьи голоса уже летят в небо. После ужина румяные как яблочки мы несёмся туда. И вслед нам летит дедов голос - Покос не проспите, невесты! Он грозит костылём, добродушно пуская в усы кольца крепкого махорочного дыма.
Костер догорел. Раскидываем угли. Деревенская молодёжь расходится. Уходим и мы. Звонкие голоса, словно счастливые искры июльского костра, ещё долго летают над спящей деревней. Наконец, мы забираемся на наш шуршащий свежей травой сеновал. Подшучивая друг над другом, торопливо и восторженно описываем ночные приключения и незаметно засыпаем, зная, что завтра всё повторится.
И мычание невидимых коров в утреннем тумане деревенской улицы. И запах хлеба, испечённого в русской печи и скрип ведра на длинном колодезном шесте и молочная лужица после моей неудачной дойки. И облизывающий кот. И посиделки у клуба. И охапка новых лилий, которые снова принёсёт Генка Моисеев – милый деревенский паренёк. Его сладкие губы и горячие слова упрямо живут и живут в моем сердце. В сердце старой женщины, которую друзья по-прежнему называют Галочкой.
продолжение здесь - http://www.proza.ru/2013/01/04/1224