Пётр стоял посреди тёмной комнаты. Дверь была плотно закрыта. Музыка грохотала. Грохотала здесь, в тёмной комнате, пытаясь перекричать, подавить,
уничтожить остальные звуки в квартире.
Пётр старался слушать... хотел слышать только музыку. Больше ничего. Сейчас
больше ничего...
Он слушал, двигаясь ... Это был не танец. Как будто, отстранившись от действительности, едва не покидал своё тело.
Два механических индикатора на панели усилителя, залитые мягким светом... словно широко раскрытые от удивления глаза... глаза пришельца... перед сюрреализмом нашей жизни... покачивали, кажущимися такими живыми, зрачками - стрелками. И чем дольше смотрел Пётр на их "жизнь" , тем больше верил ,что не жив сам. Это было страшно и всё равно одновременно.
Пётр будто растаял в музыке. И она будто растаяла в нём. Это было необычное, сумасводящее ощущение.
О как сладко было это подобие вакуума!
И всё же... - Пётр ненавидел остроту своего слуха! - ...суетные звуки проникали в его разум, уничтожая чистоту, которую ему таких усилий стоило создать.
Он протянул руку, но с сожалением обнаружил, что ручка громкости выкручена до отказа. Дверь содрогнулась от требовательного удара.
Та жизнь, лицемерная и до жестокости навязчивая, рвалась в Петра...
Не с обидой, не со злостью, а с разочарованием в себе он убавил звук и подошёл к двери. С таким привычным разочарованием, что даже презрение к нему было утомительно знакомо.
Пётр открыл дверь, и в комнату ворвался свет. Искусственный, как всё в этой жизни, подумал он. Всё. И он сам, и его комната, и эта его музыка даже... Поразительно! Настолько, что страшно думать дальше. И Пётр пообещал себе успокоиться.
- К телефону, - объявила мать и поспешила обратно, в шипение и побрякивание, на кухню.
Пётр вышел в гостиную и будто отрезал невидимые щупальца музыки лёгкой фанерной дверью.
Проходя гостиную, посмотрел поверх, длиной чуть не во всю комнату, стола. В сторону окна. На тёмном бархатном фоне которого стояла Новогодняя ёлка.
"И всё-таки она прекрасна!" - признался он себе.
На отрывном календаре красовалось число 31. Часы показывали девятнадцать
ноль ноль. День клонился к завершению и как переломное звено, тянул за собой и всю цепь - год.
Квартира вверглась в предпраздничную суматоху: кухонная возня, из двух смежных комнат доносился унисон весело рычащих электробритв, всеми забытый телевизор тщетно пытался заинтересовать всевозможными звуками чутко спящего в ожидании своего часа кота.
Раньше, не далее, чем в прошлом году, Пётр и сам был причастен к подобной суматохе. И даже был увлечён ею... Но в этот раз всё было по-другому.
Пресловутая, безжалостная работа была бескомпромиссно внимательна к себе и глуха, слепа и равнодушна к остальному. Её сообщница, удача, ткнула своим магическим пальцем в Петра, - он был печально избранным в этот раз. И будто перевернула всю его жизнь. Если, конечно, не он сам, стараясь изо всех сил, ставил себе подножки...
Ну а факт, несомненно, оставался фактом - скоро Новый год.
Пётр прижал телефонную трубку к уху. Напрягся: почему-то подумалось, что голос его выдаст...
- Да?
- Здорово, Петруха! - голос друга.
- Привет-привет, Миша. Как жизнь?
- Нормально... У меня нормально, - рассмеялся чему-то своему Миша. - А ты как?
Петру захотелось зло сострить.
Он сказал: - О`кей.
- А чё-то голос, вроде как, вялый?
- Провода.
- Что?
- Ну, знаешь, мороз, провода... Ток вяло течёт.
- А-а... Да... - ответил друг.
Пётр улыбнулся.
В общем-то, между ними, наверное, была дружба. Хоть и виделись и общались они достаточно редко, но всё-таки... Наверное, была дружба.
Только вот, с какого-то времени Пётр стал всё чаще замечать разочарование Миши от общения с ним. В целом же, оба они с завидной верностью, которую только невежа назовёт упрямством, держались в рамках доброжелательных отношений.
- Ну так, с наступающим?
- С наступающим, - машинально ответил Пётр. Только сейчас он вдруг понял, почему поздравления из уст некоторых людей звучат как вопрос. Потому что это на самом деле и есть вопрос. Заботливый вопрос участия.
- А я вот звоню, насчёт кассеты напомнить, - признался Миша.
- Я помню, - соврал Пётр. И испуганно посмотрел на своё отражение в зеркале, которое будто только сейчас, чрезвычайно неожиданно, заметил.
В действительности же, недавняя просьба Миши, вернуть видеокассету к празднику, совсем вылетела из головы, эгоистично вытесненная до омерзения непонятной обидой на самого себя... Самого себя среди всех остальных...
Пётр ужаснулся от мысли, что сейчас, уже видевшийся ему бывшим, друг поймёт всю его мелочную сущность, так убийственно обнажившуюся в этой, кажущейся такой невинной, лжи. Замер. Застыл, как та беспредельная гладь, в которую напряжённо вглядывался, будто ожидая какого-то ответа и готовясь, чтобы услышать и понять его. Но зеркало оставалось жестоко мертво к его вниманию. И это, как ни странно, только вселило в него самоуверенности.
В лучшем смысле этого слова.
- Минут через двадцать я тебе занесу. Ага. Жди, - сказал Пётр и положил трубку.
Направляясь в ванную, он продолжал напряжённо размышлять...
Открывая кран и подставляя руки под обжигающую струю, он хотел обосновать ту уверенность... Оправдать её перед собой. Может, он хотел осознать её, потому что боялся потерять. Боялся, что потеряв её однажды, не сможет воспроизвести.
Он пытался понять себя, своё состояние, всю жизнь, что сейчас вертелась вокруг него. Почему он так ведёт себя? Почему реальность, которая обычно была к нему боком, теперь повернулась спиной? Или, может быть, зачем он сам, надрывая себе мышцы и выворачивая суставы, повернул её так?
Закрывая кран и вытирая руки, он нашёл искомое... В поисках обезболивающего он не брезговал ничем, безрассудно перебирая все возможные и невозможные средства. И зачастую только делал себе ещё больнее. Но теперь всё остановится...
Выходя из ванной, он поставил жирную точку в конце своих спасительных рассуждений: он решил, что больше никаких чувств на этот, сложный для его психики, период. Кроме самокритики. Только она парадоксально допустима в его непростой ситуации, среди которой самой большой загадкой-проблемой был он сам. И каким бы неприглядным ни казалось подобное самообладание, Петру было всё равно. Уже всё равно.
Захлопнул дверь ванной - представил как отсёк поражённую чумой конечность.
Прошёл в гостиную и, порывшись в шкафу, отыскал нужную кассету.
Вернулся к себе в комнату, выключил музыку и стал одеваться в рабочее.
Облачившись в "спецовку", поднял с пола магнитолу "Атланта" и упаковал во вместительный целлофановый пакет.
В дверях появилась мама.
- Шампанское с собой возьмёшь?
- Нет, - ответил Пётр, мимоходом отметив сожаление в мамином вопросе.
- Почему?
Он запросто мог бы сослаться на трудовую дисциплину, но решил ответить правду: - Не хочу.
- А Новый год отметить?
- Нет, спасибо.
- К двенадцати подойдёшь? - предположила мама, отчего её голос и лицо, казалось, просветлели.
Пётр неожиданно обнаружил ещё один компонент того скверного настроения - зависть.
Он мотнул головой в ответ, и на этом диалог с мамой прекратился. Она ушла на кухню, а он почувствовал к ней жалость. И окончательно убедился в правильности своего последнего решения. Подумав немного, он отмёл все возможные мысли о себе, теперь уже и самокритику тоже. Так будет вернее, внушил он себе.
Пётр обратился к кассетнице на своём столе. Отобрав в основном рок-музыку, сунул кассеты в рабочую сумку, положил сверху Мишино видео и прихватив увесистый свёрток с "Атлантой", покинул комнату. Сложив свой скарб в прихожей у входной двери, он быстро обулся, надел фуфайку, шапку, натянул шерстяные перчатки и вдруг остановился. Какое-то предчувствие, сомнение или страх, что-то заставило его застыть на минуту перед дверью. Он не стал копаться в этом...
Было много вариантов, и он не хотел перебирать их все, хотя будто видел их беспорядочные скопища перед собой, но не воспринимал более конкретно, чем куча, толпа. Он просто переждал, как пережидают кратковременную боль в желудке...
Собрался. Вышел. В подъезд. На улицу.
* * *
Миша жил в соседнем доме. Это радовало в плане необременительности.
Скоро и с этим делом будет покончено. А затем... Пётр наконец сможет окунуться в тот мрачный и безрадостный мир, пятясь от которого, он едва не угодил в пропасть...
Уже на первом десятке шагов весь запас домашнего тепла бесследно растворился в сильном морозе, который бесцеремонно вмешался в самый торжественный и в то же время неизбежно условный праздник человечества. Однако что ему до того, что тому до него - никакого дела не было, а было лишь всемогущее и вездесущее стечение обстоятельств.
- Ещё немного жизни, - сказал себе Пётр, входя в знакомый подъезд. А потом - пустота на ближайшие часа... двадцать четыре.
Поднявшись на третий этаж, он встал перед привычной, как своя собственная, дверью. Сейчас, как и в прежние визиты сюда, он испытывал то лёгкое волнение, понять которого никогда не мог. Он бывал здесь часто. И тем не менее...
Подняв знакомо отяжелевшую от того самого волнения, хотя и свободную от материального груза, руку, он надавил на кнопку звонка, рельеф которой будто ощутил кончиком указательного пальца за секунду до прикосновения.
Он буквально молился, чтобы дверь открыл Миша. Но в глубине души всё же надеялся увидеть... Её. Просто потому, что давно её не видел. Наташу... Сестру Миши.
Дверь открыла мама Миши, Александра Сергеевна.
- Здрасте! - улыбнулся Пётр. - С наступающим!
- Здравствуй, Петя! Проходи. Тебя так же, - Александра Сергеевна отступила в сторону, и Пётр вошёл в светлую, тёплую и словно родную прихожую.
- А ты что, никак на работу?
- Да, - кивнул Пётр, закрывая за собой дверь. Ему хотелось, чтобы его ответ прозвучал безразличным.
- Как тебе не повезло в этот раз.
- Нормально, - улыбнулся, изображая как ему "нормально". Но на Александру
Сергеевну это, похоже, не подействовало, и собственная улыбка показалась Петру идиотской. Однако тут же нацепить мрачную маску было бы ещё более глупо. И Пётр ещё раз изогнул губы. Слегка. На всякий случай.
Александра Сергеевна ушла в гостиную, из которой через секунду вышел Миша.
- Ваша, - Пётр отдал кассету.
- Ага, - Миша небрежно сунул её на полочку, за телефон. - Ты сегодня работаешь? А я чё-то стормозил: думал, вы с Юриком оба придёте.
Пётр ничего не ответил: пока он соображал, стоит ли,- отвечать было уже поздно.
- Да-а, - с грустью протянул Миша. Секунду помолчал. Потом с энтузиазмом добавил: - Ну ладно, жди тогда ты в гости...
Пётр мотнул головой.
- Не вздумайте ломануться в такую даль. Я закроюсь и никому открывать не буду, - предупредил он. И добавил удачно подвернувшееся оправдание: - В такую, мягко говоря, неспокойную ночь...
- Ну ладно...
- Не вздумайте! - строго повторил Пётр. Взялся за дверную ручку. - Ну, я пошёл.
Из гостиной вышла Наташа, и Петру стало ещё теплее и уютнее в этом доме...
- Здравствуйте! - она только улыбнулась, и лицо Петра просветлело само собой. - С праздником! - остановилась за братом, прислонившись к дверному косяку.
- И вас! - ответил Пётр. Ему начало казаться, что он уже смехотворно долго держится за дверную ручку. Время то ли застыло, то ли растянулось наподобие жевательной резинки... Просто сросся с этой ручкой... Он подумал, что вот-вот, и над ним станут смеяться.
- Пётр, - послышался знакомый бас. Пётр вздрогнул.
Из кухни вышел пожилой мужчина, Николай Петрович, отец Наташи. И Миши, конечно же.
- Здрасте, - поздоровался Пётр.
- Здравствуй, - ответил тот и подошёл ближе. - Ты сейчас работаешь?
- Да.
- Слушай, так, освободись на пару часов и приходи - вместе встретим.
- Спасибо, но вряд ли, - Пётр хотел, чтобы каждый из присутствующих прочитал в его взгляде то, что "ему очень жаль, но ничего не получится".
- Почему?
- Не хочу рисковать: мороз слишком сильный. Можно систему разморозить.
- Ну смотри. Как знаешь, - сдался Николай Петрович. - Давай, счастливо тебе отработать, с Новым годом! - он приблизился к гостю и протянул свою широкую ладонь.
- Спасибо! Вас с Новым годом! - ответил Пётр, пожимая руку.
И Николай Петрович вернулся на кухню. Пётр едва не вздохнул с облегчением. Он взглянул на Наташу. Наташа стояла всё там же, в той же позе. Только её улыбка стала немного грустной. Но может быть, она просто скучала.
- Всё, я пошёл. Время, - Пётр снова взялся за дверную ручку, уже и не помня, когда успел её отпустить. На этот раз дёрнул. Оглянулся.
- До свидания, - как будто печально сказала Наташа. Пётр подумал, что она притворяется. Но с другой стороны - зачем? Может быть, чтобы что-то скрыть?... Кто знает?!
- Пока, - сказал Миша. И дверь закрылась за Петром, уже спускающимся по ступеням.
...Кто знает?!
Пётр остановился перед уличной дверью.
С готовностью прощаясь с теплом чужого дома, он поёжился в предвкушении холода. С морозом мириться не хотелось. Но при тех дистанции и времени, что им предстояло провести вместе, такое "соглашение" было необходимо.
Ведь Пётр всего лишь человек, крупинка перед мощной стихией, которая не снизойдет даже заметить данное ничтожество, чтобы, походя, победить, распять, уничтожить. Хотя, конечно, весь этот моральный настрой физически не имеет ни пылинки веса. И всё же, подобное "соглашение" необъяснимым образом смягчало холод и держало душу Петра в рамках самообладания и в пределах тела.
И мысленно очертив чёткий путь и ясную цель, Пётр с готовностью окунулся в припредельное отсутствие тепла…
Мороз заставил трещать и хрустеть всё: и снег, и деревья, и железные петли дверей и калиток, и брошенную детьми надкушенную булочку, и изначально влажные испражнения животных, которые даже визуально теперь менее раздражали, нежели в иные, более тёплые времена года. Снег был мёрзлым и сухим настолько, что - и во власти ледяного призрака ветра, и в тёплых ладонях, - моментально рассыпался в самую настоящую пыль, грустным образом напоминающую пепел.
Кровь густела от холода, делала тело тяжёлым и непослушным. А мысли, напротив, казалось, стали метаться и, видимо, стремились покинуть замерзающее тело как можно скорее... хотя и были неимоверно далеки от него.
* * *
Просторное помещение кочегарки, на два сравнительно небольших котла, заполнял монотонный шум водяного насоса, и звонкое потрескивание полыхающих в топках дров... Эти звуки плели здесь причудливое кружево лжетишины. Такой же привычной и необходимой, как стук сердца, к которому привыкаешь настолько, что со временем практически перестаёшь слышать. Разве что - тревожную перемену в работе.
Именно так, несомненно, и никак иначе, один раньше, другой позже, но в итоге неизбежно (не приведи, господь, обратного) сживаются с любым постоянством в жизни. Неуютные звуки превращаются в фон, дискомфорт тела - в состояние, агрессии внешней среды - в климат и т.д..
Но в любой, без исключения, службе (хотя, речь не только о работе) есть панцирь, в который можно укрыться от вышеизложенной судьбы, и даже от мыслей о ней - это интерес к работе. Его только нужно найти. Хорошенько поискать и непременно найти.
Молодой коренастый кочегар, казалось, застыл, склонившись над осиновым бревном. Юра (так его звали) тяжело, устало дышал, впившись взглядом в "упрямое дерево". В нескольких шагах от него, у уличной двери, поленница была почти с его рост, и такого количества более чем хватило бы на следующую смену. Но всё же он не бросал это, определённое им последним, бревно. Дело принципа!
Юра с минуту изучал своего "противника", будто выискивая его слабые места.
- Чёрта с два! - непримиримо решил он. И резко сдёрнув кляч с торчащего из пола, в метре перед котлами, клиновидного штыря, вновь с силой опустил на металлическое остриё, почувствовав руками, как глубоко погрузилось оно в древесную плоть. Бревно замерло в нескольких сантиметрах от пола.
Юра взял кувалду и, перехватив обеими руками за самый конец ручки, занёс для удара.
Воздух словно уважительно ухнул, расступаясь перед мощным движением кувалды. Капитулирующий треск звучал не дольше секунды: две половины бревна рухнули по обе стороны от клина.
Прислонив кувалду к штырю, Юра сгрёб оба полена в охапку и отнёс в общую кучу. Потом посмотрел на градусники котлов и удовлетворённый увиденным отошёл к столу, где, на время забытым, стоял старый советский радиоприёмник.
Стол был крепким и длинный. Рядом со столом, вдоль длинных, почти во всю стену, широких труб отопления стояла, человека на четыре, деревянная скамейка. Всё это было обшарпанным, побитым и крашенным в зелёный цвет.
Юра присел на скамейку, но тут же вскочил: в проёме входной двери появился скованный и напряжённый уличным морозом Пётр.
Одиночество смены навязывало соответствующее настроение, которое и гнало каждый раз Юру с радостью встречать сменщика.
- Привет.
- Привет, Юрик, - ответил Пётр, торопливо направляясь, мимо друга и протянутой им руки, к столу. - Я обязательно подам тебе руку, когда освобожусь от этого всего... груза.
Он опустил на стол сумку и свёрток с магнитолой и крепко сцепил между собой кисти своих рук, будто покончив с невыносимой разлукой.
- Замёрз? - понимающе сказал Юра. Он, было, счёл это забавным, но мысль о предстоящей дороге домой удержала его от иронии.
- Ну вот,- оттаивающим голосом протянул Пётр. - Другое дело!
Он снял перчатки, потер друг о дружку ладони и с игривой торжественностью подал руку Юре.
- Порядок, - Пётр приблизился к ближайшему котлу. - Теперь можно начать оттаивать более основательно, - он подошёл очень близко к раскалённой чугунной дверке и поднёс к ней ладони с широко растопыренными пальцами. Со стороны это напоминало какой-нибудь там древний ритуал. Юра не удержался от смеха.
- Что, Петруха, колдуешь?
- Медитирую, - не обернувшись, бросил Пётр.
В последний раз усмехнувшись и с радостью отметив, что друг в хорошем, не смотря ни на что, настроении, Юра стал собираться домой.
- Гостей не было? - спросил Пётр, кивая куда-то неопределённо вверх, но Юра его понял.
- Нет. Рано ещё. Жди, к тебе, скорее всего, явятся, - ответил он, оставив верхнюю пуговицу фуфайки не застёгнутой, напряжённо, словно готовясь к чему-то, глядя на спину друга. Тот согласно кивнул, чуть сгибая и разгибая отогревающиеся пальцы рук.
- Мишку не видел? - наконец поинтересовался Юра, нервно переминаясь с ноги на ногу.
Пётр повернулся к теплу спиной.
- Видал, - ответил он, начиная расстёгивать свою телогрейку. - Ждёт тебя.
- Можно устроить праздник здесь, - нерешительно сказал Юра. - Накидаем полные топки и спокойно встретим. Ты не предлагал Мишке?
Пётр помотал головой.
- Сёйчас закроюсь и буду спокойно отдыхать. Никакой те суеты, ничего. Покой и тишина.
- А как же Новый год? - не отступал Юра, расправляя в руках шапку-ушанку.
- Не-е,- поморщился Пётр.
Они улыбнулись практически одновременно: друг другу и в то же время каждый своему.
- Ну ладно, - Юра надел шапку и достал из кармана фуфайки рукавицы. - С наступающим.
- Да-а, с наступающим, - саркастично усмехнулся Пётр.
Юра запутался, пытаясь понять своего друга. Как ни зарекался не делать последнего, зная обречённость подобных усилий. Всё это походило на детские капризы. И всё же одно Юра понял ясно: Пётр не хочет праздника. Вероятнее всего, ТАКОГО праздника... Да, именно так. Возможно, больше тут и понимать-то нечего. Так или иначе, своё прощальное высказывание Юра построил на этом самом открытии.
- Да брось ты, не переживай. Считай эту смену последним плохим в этом году. И всё, - так легко и убедительно... что Пётр поверил. И не просто поверил, а внял от первой и до последней буквы.
- О`кей, - шутливо козырнул он в знак согласия.
Юра надел рукавицы и направился к выходу.
- Пошёл я. Закрывайся, - сказал он, обернувшись в дверях и вышел на улицу.
Улыбка медленно исчезла с лица Петра, взгляд как-то обессмыслился и потускнел. Он добрёл до двери и задвинул крепкий засов. Подошёл к шкафам, рядом со скамейкой, открыл свой. Достал рабочие рукавицы. Подошёл к котлам. Заглянул в топки. Подошёл к скамейке, снял фуфайку и прислонил её к спинке. Посмотрел на часы...
Без пяти восемь.
- Началось, - робко шепнул он себе, напряжённо настраивая мозг или даже душу на безразличие. И сев, прижался спиной к мягкой телогрейке.
- Просто последнее плохое... Последнее...
* * *
Тяжёлые аккорды рок-музыки с лёгкостью перекрывали гул насоса, с непоколебимым упорством гоняющего "натруженную" воду по замкнутому кругу. Стрелка старенького манометра покачивалась как будто сама по себе и непроизвольно в ритм мелодии.
Пётр и не заметил, как задумался. И почему эти "агрессивные звуки" подтолкнули его к такой, прямо скажем, сентиментальной теме.
Наташа... Она удивительна! Удивительнейшая из женщин, что он встречал. Самая открытая, самая чуткая, самая добрая, самая тёплая в общении, самая понимающая, самая щедрая на чувства. На светлые чувства. И в то же время самая необычная, самая непредсказуемая, самая непонятная. И как следствие - самая-самая милая. Самая светлая в жизни... И когда он брался уточнять, в какой или чьей, то неизбежно приходил квопросу - Что он для неё?
Порой Петра посещало амбициозное чувство, а затем и мнение, что он Наташе тоже очень симпатичен... но оно тут же буквально тонуло в море неуверенности и в какой-то... гордости, что ли. И почти всегда это злило его. Трусость в разного рода обличьях преследовала его по всей жизни; он не мог припомнить ни одного печально яркого фрагмента, где бы она не сыграла свою роль.
В их с Наташей общении никогда не было никаких проблем. Они говорили тепло и открыто. А множественные, много значащие для Петра, телодвижения, как то: непринуждённые прикосновения, смелые переплетения рук... Но эта-то смелость и вселяла в Петра самое большое сомнение. Как-то уж больно просто всё. Неужели, всё это - игра?! И тут он понимал, что совершенно не понимал Наташу. Но это опять же личная сторона вопроса. А эта девушка навсегда останется самой удивительно светлой на свете.
...для него... ведь он же не может говорить за весь мир...
Стоп. Это новый виток бесконечной спирали, которую он не хочет раскручивать: проныра-разум всё равно никогда не остановится. Ну и пусть это каприз, пусть снова трусость. Плевать! Он так решил! Просто так решил. Всё!
Пётр заглянул под рукав: часы показывали половину одиннадцатого.
Он давно распознал истинную фальшь условного времени. Но не скажет ему, времени, что просто использует его для своих, пусть подчас и самому непонятных, нужд.
Пётр вновь прислушался к музыке. Даже если он и слушал ту песню, то недостаточно внимательно воспринимал её слова, раз так легко, в некотором смысле даже скучая, задумался. Да впрочем, какая разница...
Только вот где-то в подсознании Петра мелькнул страх перед тем, что недавние, невольные, якобы, рассуждения смогут получить более проблематичное продолжение... Пётр торопливо усилил самоконцентрацию.
Громкий, буквально звонкий шорох неожиданно прервал привычное потрескивание одного из котлов. В зольник из топки обрушился сноп ослепительно алых искр.
- А вот и гости, - шепнул Пётр. Рано или поздно, это случалось практически каждую ночную смену, но всякий раз сердце Петра будто замирало, когда он обнаруживал первые признаки безудержного озорства и традиционного бесчинства в печи.
Пётр глубоко вдохнул пыльный, пахнущий дымом воздух и, словно загипнотизированный уставившись на колдовской танец нескончаемых искр, медленно подошёл к котлу.
Однако чугунную дверцу в пекло он открыл уверенно.
Существо размером с кошку, по облику похожее на мартышку, с густым вздыбленным загривком и рожками на голове, с необычайно длинным хвостом с острой кисточкой на конце, замерло среди языков пламени в дальнем углу топки. Его абсолютно голая и, казалось, идеально гладкая кожа угольно-чёрного цвета лоснилась от огня, а маленькие, сверкающие ещё большей чернотой глазки смотрели на Петра.
- Чёртовы бесы, - называл их Пётр. - Опять за своё, - изобразил он в осторожном голосе строгость.
Чертёнок напрягся всем телом, хищно впившись не моргающим взглядом в человека.
- Кыш! - скомандовал Пётр. Жуткая мордочка оскалилась множеством шиповидных зубов. Бес шатнулся взад-вперёд и юркнул в дымоход, на прощание зловредно взворошив угли своим, в несколько раз превосходящим его по длине, хлыстовидным хвостом.
Пётр проводил его равнодушным и немного утомлённым (в чём вряд ли была вина этого чертёнка) взглядом и закрыл увесистую дверцу.
Пулей вылетел чертёнок из трубы котельной и тут же скрылся в морозном ночном небе, в котором уже какое-то время назад послышалось тёплое дыхание величественно приближающегося Нового года.
Пётр снова опустился на скамейку.
- Через пятнадцать минут нужно будет встать и подкинуть дров, - напомнил он себе, погружаясь в мягкое тепло фуфайки за спиной и в мощность всеохватывающей музыки. И закрыл глаза.
* * *
Когда Миша, Юра и Николай Петрович вышли на улицу с твёрдой уверенностью в том, что нельзя оставлять в такой праздник своего друга в одиночестве, в них уже было грамм по пятьсот водки, на дворе уже властвовала ночь, а Россия отсчитала первые тридцать минут грандиозного свершения - наступил 2000-й год. Новый год, новый век, новое тысячелетие и новые надежды...
Общая уверенность скорее была девизом благой акции этих трёх людей нежели душевным состоянием каждого. И хотя Миша был верен общей затее, в душе он чувствовал смутную тревогу, основой которой явилась совокупность многих мыслей и воспоминаний. Тут были и сегодняшний взгляд Петра, когда он протестовал против визита гостей, и многочисленные неподдающиеся разуму предчувственные догадки. А в ушах Миши до сих пор эхом звенели слова матери, сказанные в напутствие минут с пять назад: - Нехорошо оставлять друга одного в Новый год, без дружеского внимания... Будьте внимательней! Внимательней...
Остановились за дверью подъезда: Николай Петрович прикурил.
В общем-то, можно сказать, что именно он был катализатором этой затеи. Первым "заикнулся" о ней Юра, но категоричное Мишино "Он не хочет" утвердило его во мнении, что желание друга – это нечто весомое. Просто Юра по характеру должен был предложить альтернативную заботу. А отец Миши подхватил эту мысль, как бессильно или смиренно выроненный кем-то важный предмет. В этом был его характер: быть уверенным самому и внушать уверенность другим. Он чувствовал малейшие сомнение, нерешительность, слабость окружающих людей. Но, к сожалению, не различал в столь пёстром разнообразии человеческих переживаний тяжкое смирение во благо. Но может быть теперь он действительно был прав...
Миша мотнул головой, порывая с подспудной тревогой...
В такие минуты ему казалось, что его подсознание нарочно столь бессмысленно навязчиво, чтобы вывести его из себя, разозлить как следует. И он злился: на то, что его второе "я" настроено против него. Только никогда не знал, этой ли злости оно от него ждало...
Николай Петрович покосился на сына, отводя пламя зажигалки от кончика сигареты. Вид у Николая Петровича был невозмутимый и как всегда не выказывал абсолютно никаких чувств. Порой Мише казалось, что его отец - робот.
- Юра, не куришь? - спросил Николай Петрович.
- Нет. Бросил. Недавно, - по обыкновению осторожным тоном, будто боясь сказать чего лишнего, ответил Юра. Некоторые считали это его свойство попыткой показать себя с более выгодной стороны. Для друзей же оно являлось чуткостью к окружающим, старанием не навредить, заслуживающим глубочайшего уважения.
Трое двинулись в путь. Юра шёл несколько впереди, указывая дорогу и символизируя свою непосредственную причастность к цели их пути. К материальной цели их пути, то бишь, к кочегарке.
* * *
"Атланта" исправно мотала магнитную ленту и выдавала из динамиков пронзительные звуки: рок-группа "Ария" страстно взывала к "призраку любви":
-"Возьми моё сердце, возьми мою душу..."
Пётр подумал, что если бы он всё-таки собрался, то куда бы пошёл на праздник - домой или к Мише... к Наташе? Нет! Стоп! Он оборвал свои размышления: он же не хочет нарушить свой пост.
- Пост, - повторил он вслух и усмехнулся. - Ничего себе, подходящее названице.
Пётр встал со скамейки и потоптался на месте, разминая слегка затёкшие ноги. Он заметил, что уже какое-то время назад его состояние, состояние его души поменялось с отчуждённого на какое-то... задорное, что ли, боевое. Будто он участвовал в какой-то правой битве. И, казалось, побеждал...
Несколько ударов раздались шквально. Как будто несколько человек постучались одновременно. Дверь содрогнулась от озорного натиска нежданных гостей.
Пётр остановил себя на полумысли о встрече. На полужелании, на мощном толчке сердца в груди, в основном от неожиданности нежели от своеволия каких-нибудь более душевных чувств. Он неторопливо подошёл осмотреть вверенные ему на этот час котлы. Ожидаемо убедившись, что всё в порядке, потому что буквально несколько минут назад подкинул дров, Пётр упрекнул себя за то, что всё-таки допустил это "конкретное" волнение. Но потом вспомнил о своём лёгком отношении к происходящему и быстро успокоился. Успокоился, не успев даже собраться разнервничаться. И похвалил себя за это.
Тем временем дробь в дверь стала почти беспрерывной, и... Несмотря на грохочущую в кочегарке музыку, за дверью различались человеческие голоса. Петру даже показалось, что он узнал их. Он специально не вслушивался, но подсознание "на отлично" выполнило свою работу, и Пётр отнюдь не был ему за это бесконечно признателен...
- Припёрлись всё-таки, - недовольно буркнул Пётр, с отчаянием отметив про себя, что эмоций всё же не избежать.
Нет, конечно, он не относился ТАК к своим друзьям. Просто он не хотел ТАКОГО праздника. А они, прямо скажем, беспардонно вмешавшись, начали разрушать монолитный душевный порядок, кропотливо созданный им.
Казалось, ставший нетерпеливым, стук продолжал упорствовать. Но и Пётр не собирался уступать. В конце концов, он в более уважительном положении.
Пётр вдруг только сейчас поймал себя на том, что не садится обратно, а продолжает методично расхаживать мимо печей. Он остановился перед этой мыслью, но затем, отставив её в сторону, как не имеющую должной важности, возобновил свою успокоительную ходьбу. В любом случае, открывать он совершенно однозначно не собирается. Ни дверь пред гостями, ни разум пред "неудобными" мыслями.
* * *
- Петруха, это мы, - крикнул Юра в дверь, опуская руку. Но ответом была только всё та же тяжёлая рок-музыка, глухо доносившаяся из-за двери мрачного каменного здания.
Миша молча стоял чуть позади, его отец продолжал стучаться:
- Пётр , открывай!
Миша уловил в голосе отца отзвук злобы. Сначала это был настолько отзвук, что Миша подумал, что ему показалось. Но потом...
Николай Петрович яростно колотил, казалось, ненавистную ему дверь. Миша осторожно тронул отца за руку.
- Пойдём, пап. Он не слышит.
- Всё он слышит, - Николай Петрович пнул дверь. - Такое невозможно не услышать. Он не хочет открывать...
- Вот именно, - подчеркнул Миша, взяв за руку отца и тем самым показывая, что он настаивает. - Он не хотел, чтобы мы пришли.
- Но мы пришли. Неужели так трудно подойти к двери и отдёрнуть засов?
Николай Петрович как будто поддался уговорам сына, последовал за ним. Юра шёл следом.
Они вышли за калитку ограждения, что, взяв начало у стены кочегарки, тянулось в ночное и заснеженное куда-то.
- Ну почему?...
Миша почувствовал, как напряглась рука отца. Он подумал, что уже давно не боялся его... Что, может быть, сейчас он боится его испугаться. Что если бы Пётр открыл, всё было бы проще... Что если бы они остались дома, это было бы неважно...
Николай Петрович кинулся через сугроб к кирпичной стене кочегарки. Нагнулся к земле, а когда выпрямился, Миша разглядел в его руке камень.
Юра ощутил, как беспокойство в его груди постепенно перерастает в боль. Он замер. Отчасти загипнотизированный этим ощущением. Отчасти не зная, что ещё сделать.
Николай Петрович метнулся в сторону, по сугробу.
Миша подумал, что отец сейчас очень похож на психически неуравновешенного ребёнка. А ещё Миша задался вопросом - если речь идёт о расстроенной психике, есть ли различие между ребёнком и взрослым? И ещё - почему он об этом подумал? И - подумал бы, если бы не строил сейчас из себя взрослого и серьёзного, и с нормальной психикой?
Но его отец, похоже, и не догадывался ни обо всех этих вопросах, ни, тем более, об ответах на них. Он просто размахнулся и, выкрикнув: - Да что ты за человек такой? - швырнул камень в стекло.
Миша задумался и об этом. Но камень всё-таки разбил стекло и мысли эти оборвал...
* * *
...Пётр решил остаться один в эту ночь. Твёрдо решил. И должен был быть последовательным в своём решении. Иначе - чего он стоит! Но дело, конечно же, не только в принципе: глупые зароки были ему чужды, как ему казалось. Просто, данная непреклонность необходима. Как верность любимой женщине, как уважение к себе...
Как - пожертвуй рукой, чтобы спасти жизнь. Как - рассорься с родными, чтобы твоя смерть стала для них чуть меньшей утратой... Жестоко. Как же это бесконечно и безысходно жестоко! Неизбежно...
А может быть, это всё-таки упрямство. Глупая гордыня. Но - сколько сторон у этого "света"? Какую из них выбрать для своих рассуждений? И почему именно её?...
Ах, как же страстно он хотел быть неправым!
Пётр остановился в замешательстве...
Камень с лёгкостью пробил стекло и увлекая за собой многочисленные осколки, полетел в помещение. Пётр с любопытством обернулся на шум, но ответом ему - тяжелейший удар в голову.
Глаза вслед за сознанием заполнила густая, вязкая темнота. Пётр закачался. Беспорядочно перебирая ногами ускользающий пол, он обхватил голову руками, будто пойманный мяч. Тело вдруг стало такой непомерной обузой, что в конце концов вырвалось из-под остатков контроля и устремилось к земле, поверх которой был бетонный пол , а из него торчал штырь для колки дров.
Второй удар пришёлся на центр груди. Падение было достаточно сильным, чтобы словно спички переломать все попавшие под удар рёбра; но не достаточным, чтобы, преодолев штырь, достичь пола. Тело Петра замерло на острие клина, не пропустив его сквозь себя. Автостоп магнитолы звонко щёлкнул, и всё стихло.
Только по-прежнему равнодушный ко всему водяной насос не прекращал свой гул.
Замешкавшийся в раме крошечный осколок выбитого стекла, подталкиваемый ветром, помчался вниз, на пол, к своим братьям.
* * *
Несколькими минутами раньше. 0 часов , 00 минут...
Осторожно ступая по заснеженной земле, словно боясь причинить ей вред, Пётр вышел на середину пролегающей рядом с кочегаркой автодороги и обратился лицом к ослепительной, ясной, полнощёкой луне.
- С днём рождения, природа! Пусть ты не знаешь, что это такое. Оставим все условности и их абстрактные доводы... Просто поверь мне. Это того стоит. Радуйся вместе со мной в этот миг. Будь счастлива! И... прости нас... За всё. Потому что иначе нельзя... Нельзя услышать и понять, что... С днём рождения тебя, любимая природа!
Пётр распахнул объятья.
И всё-таки он счастлив сейчас, не смотря ни на что. Ни на что, кроме этой луны. Счастлив просто быть частью всего этого... Идеала, Совершенства, Абсолюта.
А через минуту ему стало холодно. Просто холодно. И он был несказанно рад тому, что способен чувствовать это, как многое другое. Многое, но редкостно бесценное.
Поёжился, кивнул на прощание красавице-луне и вернулся в кочегарку...
Виктор Конвоев.
(1998 год)