Давно, будучи молодым, он увидел в одной из церквей Финляндии символ, необычный и впечатляющий: в простенке, между большим окном и стеной, по всей высоте храма, от пола до потолка, было инкрустировано разными породами дерева изображение какого-то переломленного пополам растения с длинными узкими листьями. Неяркий северный свет от окна всё же позволял рассмотреть инкрустацию полностью, увидеть неровную линию излома, прожилки на узких бессильно повисших листьях, ощутить что-то печальное и безвольное в этой композиции.
Экскурсовод пояснил: изображен сломанный тростник — символ человека с надломленной душой, нуждающегося в духовной поддержке и утешении.
За свою долгую жизнь он, Горожанкин Иван Васильевич, не раз вспоминал инкрустацию в финской церкви, вспоминал как произведение искусства, не проецируя, до поры до времени, смысл этого образа на свою жизнь, ибо жизнь, по его понятиям, сложилась вполне удачно. Женился рано по любви на своей однокурснице Наташе, хрупкой девушке с большими зелеными глазами, и никогда не жалел об этом. Более сорока лет трудился профессором крупного технического вуза, пользовался авторитетом у коллег и студентов, словом, все хорошо, одно плохо: Иван Васильевич не умел стареть.
Худощавый, подтянутый, не наживший еще каких-либо серьезных болезней, он не выносил слово «старик», считал пенсию первым шагом к вечности и боялся своего превращения в неработающего пенсионера примерно так, как будто ему предстояло зайти в зубоврачебный кабинет с тихоходной бормашиной. Да его никто и не подталкивал к этому превращению, разве что жена, которая, будучи уже пятнадцать лет пенсионеркой, потратила немало сил, убеждая Ивана Васильевича в будущих преимуществах его нового положения.
Но все же настал этот день, когда Иван Васильевич, набравшись мужества, шагнул через порог своего злополучного «зубного кабинета» — вышел на пенсию. Случилось это событие в конце весны и за дачными летними хлопотами прошло, к его удивлению, безболезненно. Но легко быть спокойным в пору буйства природы, когда долго и ярко светит солнце, щебечут птицы, бегают, радуясь жизни, по дорожкам внуки, а по субботним вечерам весело потрескивают березовые дрова в мангале, и на столе, заставленном зеленью и прочей огородиной, стоит бутылочка вина, обещая задушевные беседы при луне.
Легко летом, и совсем другое дело слякотной осенью и зимой, когда рано-рано наваливается мгла, кажутся бесконечными нередко бессонные ночи и уже ничего не хочется делать из-за дефицита гормона счастья.
Иван Васильевич захандрил, его жизнь «сломилась», как тот тростник, всё чаще стали приходить мысли о вечном. По ночам он прислушивался к ударам сердца, думал: ведь их количество ограничено кем-то свыше, и с каждым новым сокращением сердца подвигаешься всё ближе к краю, к печальной неизбежности…
А иногда, также по ночам, казалось, какая-то неведомая сила поднимала его высоко-высоко, и с этой высоты он мог обозреть всю свою жизнь, которая там, внизу, простиралась в виде длинного живописного полотна или искусно выполненного макета. Можно было подняться на максимальную высоту и поразиться, какая большая им прожита жизнь, как много сделано полезных, нужных дел, сколько людей встретил он на своем пути, случайных и близких, сколько событий радостных и горестных произошло и сохранилось в памяти!
Он смотрел на картину жизни, ленту времени, стоя всегда лицом к детству. Это была наиболее яркая, окрашенная золотистыми и красными тонами часть полотна. Можно было снизиться и рассмотреть детали, увидеть даже кустики земляники, которую он собирал в ближнем лесу. При снижении картина оживала, приходила в движение: вот мама ругает его за испорченную кастрюлю, вот бабушка, согнувшаяся под тяжестью прожитых лет, но неизменно твердая и мудрая, угощает его картофельными лепешками на крохотной кухне, а здесь он с ватагой таких же пацанов в туристическом походе пробирается заповедными лесами к красавице реке Чусовой.
За детством и школьными годами следовало студенчество, также окрашенное радостным розовым цветом, и главная героиня этой поры Наташка улыбается и кружится в танце, развевается колоколом её расклешенная юбка.
По мере продвижения по картине жизни краски на ней постепенно гасли, и «трудовые будни» были уже представлены однообразно длинной, серой поверхностью, напоминающей гигантскую стиральную доску. А дальше? Здесь он всегда останавливался и не находил в себе сил, чтобы повернуться лицом к будущему. Казалось, обернись и увидишь бездонную черную пропасть, до края которой осталось сделать лишь несколько шагов. И хотя порой возникало замешенное на жути искушение заглянуть в эту бездну, каждый раз какой-то инстинкт удерживал его от такого шага, он спускался вниз и погружался в суету текущей, сегодняшней жизни.
Он уходил в гущу жизни, но с ним оставался неразлучно проклятый вопрос — зачем? Какой смысл в этой длинной ленте жизни с радостными красками детства, розовой влюбленностью юности и серой повторяемостью трудовых дней, если в конце её зияющая черная бездна? Зачем?
Он знал, что не одинок в этих мучительных раздумьях и лишь повторяет путь, уже пройденный многими поколениями, в том числе и великими людьми, которые находили утешение от «ужасающей уверенности в смерти» по-разному: кто в вине, кто в забубённом прожигании жизни, а кто-то, наверное, таких большинство, — в религии, обещающей бессмертие.
С этими мыслями шел однажды Иван Васильевич, пытаясь развеяться, серым зимним днем по лесной дороге, укатанной грузовиками-лесовозами. Лес вывозили с вырубки, расположенной в пяти километрах от его дачной деревни. Было безветренно и тихо. Редкие огромные снежинки осторожно опускались на землю. В голове Ивана Васильевича непрерывно звучала мелодия, печальная, сжимающая сердце в сладкой тоске — романс из кинофильма «Метель». Он любил эту музыку, но сейчас мелодия, повторяясь, раз за разом, помимо его воли, отбирала последние душевные силы.
Вдруг он вздрогнул от неожиданности: в стороне от дороги, резко выделяясь темным пятном, на поваленном дереве сидел старец с седой окладистой бородой, похоже, монах. Он подошел ближе и убедился: да, действительно монах. Одет старец был в зимнюю рясу на теплой подкладке, сверху — длинная без рукавов накидка с застежкой только на вороте, на голове — клобук. Под густыми нависшими седыми бровями светились небольшие серые глаза. Скуластое лицо, широкий нос, окладистая борода придавали старцу большое сходство с Львом Толстым.
«Как он здесь оказался, — подумал Иван Васильевич, — а впрочем…» Он вспомнил, что в его дачной деревне переселенцы с юга организовали молельную комнату Святителя Николая, а в ближнем городке есть два старых храма, куда идут и едут паломники издалека. Так что, всё может быть…
— Здравствуйте, отец. Кого поджидаете? — спросил Иван Васильевич, поравнявшись с монахом.
— Да, пожалуй, тебя и поджидаю. Садись, поговорим, — ответил старец, показав на пень напротив себя. — Вид у тебя невесёлый. Измучил ты себя тяжелыми вопросами? Что волнует, говори.
Иван Васильевич опешил: так уж сразу и говори о сокровенном незнакомому человеку? Но в словах незнакомца слышалась такая воля, перечить которой он не решился.
— Да, всё волнует — прошлое, настоящее и, особенно, будущее.
— А в Бога ты веришь? — неожиданно спросил старец. Он смотрел прямо в глаза Ивана Васильевича, и, казалось, знает всё, о чем он думает, что чувствует.
— Верю в единого Бога, Бога-духа, начало всех начал. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа.
— Повторяешь слова яснополянского проповедника?
— Повторяю и принимаю, но не всё. Не верю, что смысл жизни человека только в увеличении в себе любви, в самоотвержении. Не верю во всеобщую любовь между людьми. Мысль красивая, но абсолютно утопичная, если не сказать, наивная.
— Всё правильно. Гений и должен быть наивным. Скажи, сын мой, а в церковь ходишь?
— Нет, не хожу.
— Почему?
— Прочитал в Евангелии слова Христа: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который в тайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Вот и понял, с Богом надо общаться без посредников. Я так могу.
— Ты можешь, а тысячи людей не могут и находят в церкви утешение и успокоение. Не осуждай их.
Говоришь, волнует прошлое, настоящее и будущее? Ну, тогда слушай, что я тебе скажу.
Прошлое ты оставь, нет нужды его ворошить, ибо оно уже большей частью воплотилось в настоящем. Да и не было в твоем прошлом ничего такого, за что бы надо было болеть душой: так, мелкие ошибки, ссадины, издержки бытия, без которых жизни не бывает.
Будущее создается настоящим. Но каким оно будет в точности, не угадаешь никогда. Вот и получается, что настоящее всему голова. И нет никакого смысла жизни, ни плохого, ни хорошего, до тех пор, пока ты сам не наполнишь свою настоящую жизнь замыслами и деяниями. От того, какими они будут, зависит финал человеческой драмы. За жизнь, наполненную трудом, добром, любовью к близким, можно заплатить и смертью. Куда страшнее умирать с сознанием, что не сумел ты познать жизнь, послужить ей. Помни: душевное спокойствие и легкую смерть надо заслужить правильной жизнью.
Старец говорил тихим, ровным голосом, но убедительно, и его слова, будто каменные глыбы, хорошо пригнанные друг к другу, укладывались в прочное, незыблемое основание. Каждое слово старца вызывало согласный отклик в сознании Ивана Васильевича, заполняло душевную пустоту, помогало избавиться от страха и растерянности.
— Скажите, отец, как вы относитесь к бессмертию?
— К бессмертию души?
— Нет, индивидуальному телесному бессмертию, о котором так много теперь говорят и пишут.
— Мечтать людям не запретишь. Философы наломают копий в спорах, а результат? Скорей всего, удастся по милости Божьей несколько продлить человеческую жизнь, но это ничтожно мало в сравнении с вечностью. Пока есть жизнь, будет и смерть. Она необходима, как мера и граница, как постоянное грозное напоминание человеку: «Цени свою земную жизнь, наполни её смыслом, полюби её единственную, другой не будет!»
— Согласен с вами. Скажите, с кем я разговаривал?
— Считай, что говорил с …
Последнее слово Иван Васильевич не расслышал из-за сильного треска и грохота: огромная береза за его спиной, простояв более сотни лет, рухнула на землю и ощерилась на оторопевшего Ивана Васильевича неохватным дуплистым комлем. «Вот тебе и грозное напоминание!» — промелькнула мысль.
Когда рассеялась снежная пыль, поднятая упавшим деревом, он обернулся. Старца не было. Ствол дерева, на котором он только что сидел, был накрыт девственно белой, непримятой шапкой снега.
Иван Васильевич так и не понял, что произошло. Был ли реальный черный монах, или это была галлюцинация, образ, созданный воспаленным воображением. Может быть, состоялся диалог с его вторым «я», которое оказалось способным ответить на мучительные вопросы.
Впрочем, всё это его не сильно волновало. Куда более он поразился собственному преображению: после разговора со «старцем» будто кто-то помыл и тщательно вытер грязное стекло, через которое он только что смотрел на окружающую действительность. Мир преобразился, прорисовался в деталях, ожил, заиграл красками…
Иван Васильевич залюбовался синицей. Она обследовала соседнее дерево, весело попискивая. «Счастливая, — подумал он, — живет и радуется!»
«А что мешает тебе так жить? — услышал он внутренний голос. — Страх смерти? Ты знаешь теперь, как с ним справиться. Вот так и живи, словно ты — вечный».
Возвращаясь в деревню, на дачу, Иван Васильевич твердо решил изменить свою жизнь. Позвонил жене в город и удивил её планами, бодрым настроением. И уже засыпая, ночью, увидел картину: его внук, маленький трехлетний человечек в зеленом трикотажном костюмчике, бежит по тропинке. Ровненько так бежит, красиво мелькают маленькие ножки. Бежит внук навстречу своей судьбе, а ведь в нём есть какая-то частичка от него, деда, частичка не только материальная, но и духовная. Когда-нибудь у внука тоже будут дети и внуки… «Выходит, я действительно вечен!» — поразился Иван Васильевич этому открытию и впервые за много месяцев, успокоенный, заснул крепким здоровым сном.
Ноябрь 2012 г.