Однажды сестра пишет мне: тебе хорошо, у тебя муза всегда под рукой.
Я возмутилась! Что ты имеешь в виду? Думаешь, я по утрам пихаю кого-то, сопящего рядом, и говорю «муза, не храпи»? Или что я могу в любой момент протянуть руку и потрогать что-то весьма материальное? Или что мы сидим и пьем на кухне водку? Как будто муза – это кто-то возле меня!
Хотя… возможно что и так.
Намереваясь вывести Его в люди, я, прекрасно понимая, что он муза (это как профессиональное определение) искала ему аналог во всех списках муз. В самом популярном изложении их семь штук. Подумав как следует, я решила, что он – скорее Клио. В конце концов, я не историк, а из-за его персоны роюсь в документах, хотя могла бы писать диссертацию. И, кроме того, Клио – не просто муза истории, она еще и муза славы. А уж без славы в историях с такой личностью не обойдешься. Хоть бы кто какую дрянь не писал. А пишут ведь.
Однажды я прогнала его шваброй. Нужно было срочно написать текст, в котором ему места нет. Он нашел, конечно, способ пробраться в текст – он остался там как главный неназванный пример. Но большей своей частью он ушел. Вечер перед семинаром. Коллега присылает текст. Свой. Открываю, читаю. Кто там сидит поперек текста, аристократично развалясь с сигарой? Здравствуй, Вильгельм, здрааавствуй.
Естественно, если я его выгнала, он отправился к коллеге. Коллега уточнила, что заранее она о нем не собиралась писать. Пришел.
С тех пор он уже вернулся ко мне.
Больше всего мне бы хотелось не писать о нем, нет. Снять кино. С истеричной музыкой – заглавной темой. Вроде «болеро» равелевского. Чтоб красиво. Чтоб один и тот же повторяющийся мотив. Чтоб – уУУх! И – Он.
Он всегда говорит «анекдот» на все свои очередные проблемы. Да, случается с ним всякое – и проблемы эти не мелочь. Масштаба глобального: если уж на него доносили, так сразу сотнями доносов, если вызывали на ковер – так к императорам, если заболеть – так сразу на несколько месяцев валяться по госпиталям в лучшем случае или при смерти – для разнообразия, если уж отстаивать свою позицию – так до конца, если уж не нравилась его принципиальность собственному отцу – так сразу лишение наследства и отказ от дома, если уж показался опасным смершовцам – так схватили и угробили.
Жизнь у моей музы, пока она еще была человеком, а не моим вдохновляющим принципом, была яркой не то слово. К чему искать дополнительную яркость? В такой-то жизни? А, нет, начинается. Теперь он стал мишенью для одного известного американского историка, который пользуется такой огромной славой – ведь он, считай, экзотикой занимается, такой диковинной и неизведанной частью мира, как Восточная Европа. Так и видится: американские студенты: «а где это?».
Он (!) там (!) занимается нами (!). Молодец. Вот только в данном конкретном случае это была не историческая работа. Впрочем, моя муза с королевской легкостью делает из меня рычащую бульдожку, гавкающую на текст, так что у меня взгляд и язык предубежденный.
Все действия объяснены двумя причинами: экономика и политика. Дяденька, а вы марксист?
Мир так беден, если видеть в нем только товары, политическую алчность, добавочную стоимость… нет, я не отрицаю всего этого, конечно нет. Но – сводить к этому весь мир? Всю жизнь? Всю Его жизнь? Его поступки? ОК, а ответственность, честь, достоинство, личные симпатии, воспитание, в конце концов?
Пора обьясниться. Муза моя аристократическая – эрцгерцог Вильгельм Франц фон Габсбург-Лотринген, неспокойный троюродный племянник того самого старого хрыча Франца Иосифа. «Старый хрыч», вернее, «старый дурень» – это авторское (и весьма беззастенчивое) определение Вильгельма своего императорствующего родича. Характер у Вилли, кажется, был не промах – он всегда знал, чего ему хочется и не признавал компромиссов. Пожалуй, он мог себе это позволить.
В бытность свою ротмистром 13-ого уланского полка он подбивал своих людей докладывать начальству, если кто из чужих офицеров их обижал. А дальше добивался от начальства, чтобы дело непременно рассматривалось. Солдаты его любили – отчего не любить офицера, который всегда и везде – за своих? Позже, в 18-о году, он написал грандиозный донос – на генерала Маренци – адресовавшийся императорской канцелярии. Императором на тот момент был его двоюродный дядя и приятель (на пару лет старше Вилли) Карл – человек хороший, но нерешительный. К сожалению.
А донос касался двоих солдат, приговоренных к казни – за невыполнене приказа. Всю группу эрцгерцога Вильгельма заставляли совершать карательные экспедиции. Вернее – пытались заставить. И австрийское, и немецкое командование. А для военных выполнять карательные экспедиции – честь не позволит. За такое своеволие и невыполнение Вилли периодически отправлялся то в австрийскую военную канцелярию на ковер, то – на ковер в немецкую военную канцелярию, и даже к склочному немецкому императору-тезке моего Вилли.
В какой-то момент за очередное игнорирование приказа последовала реакция в качестве трибунала над людьми Вильгельма, устроенная формальным начальником Вилли – генералом Маренци. Тогда-то Вильгельм и пишет документ в Вену. Генерал Маренци очень бысто исчезает – в направлении итальянского фронта, Вилли на некоторое время оставляют в покое, решение трибунала, конечно, отменено.
Ситуация в общем показательна. Счет доносов на Вильгельм велся на сотни – и от этих бумаг у него, может, и хватало аристократической мигрени и других менее аристократических неприятностей, но не более. Его единственный злой документ сразу перетасовывает весь расклад колоды. Все-таки, во время своей поездки по Галиции, император Карл, и сопровождающий его Вильгельм, стоя на перроне с цигарками, в стороне от свиты, хохотали там над чем-то, а над чем – не известно до сих пор.
И это – только крохотный кусочек яркой жизни. Собственно, любая жизнь, чьей бы она не была, если взять ее и рассмотреть – подарит тысячи страниц ненаписанных романов, огромные тексты психологических исследований, историко-социологических трактатов, всяких других аналитик, и еще многого, что – хочешь-не хочешь – останется за кадром. Не бывает неинтересных жизней – бывают невнимательные взгляды. Все промежутки и отверстия в ритме обыденности – очереди, поезда, посиделки с кофе – проемы в огромный мир чужой жизни. Ярчайшей. Неподражаемой.
Но музой для меня работает именно Вильгельм. Еще год назад моей музой был другой человек – живой. Никогда бы не подумала, что огромные и взрывоопасные эмоции, гремевшие во флаконе с надписью «анет» могут обернуться плодотворной работой. Та муза хорошо работала как муза. Работала я тогда на износ. Как проклятая. И думала, что лучшей музы не бывает. Ошиблась.
С этой музой работается еще лучше. Я говорю о нем – иногда, с сестрой-близняшкой, – как о живом человеке, комедии ради, и ради наших воображений. Но вообще на людях я стараюсь говорить о нем поменьше – не хочется показывать, что я переполнена им. Это как влюбленность, только лучше, потому что это – не живое существо, к которому тянет физиология, а что-то очень хорошее, помогающее моему рабочему состоянию.
Честно говоря, у него была, что говорится, трагическая судьба. А он пишет: «случился следующий анекдот». Тот американец (дипломированный), увлеченный телом Вильгельма настолько, что поставил сексуальность во главу угла (не знаю какого), да еще извратив ее, ну как в желтой прессе – лишь бы сенсация (хотя и я неплохо знакома с документами и подтверждение мне неизвестно), хотя я, может, и могла бы его понять (американца), у Вилли была внешность на уровне, судя по фотографиям, но – американский профессор???, так вот, этот самый озабоченный американский профессор в Вене представлял свою грязную книжку. Потом пишет: «На лекции было, наверно, примерно 8 Габсбургов. Мой друг сказал мне, что несложно было отличить их от всех остальных – они были единственные, кто позволял себе курить сигары в помещении». Ох уж эта аристократия.