Отпечаток

               
…приходит сон, необъяснимо таинственный и я не хочу искать ответы в  соннике – чтобы узнать его истинное предназначение. Хотя нет – здесь я не совсем искренен перед собою – временами меня тянет к этой тайне - «проверить алгеброй гармонию», но слишком сухие, с обтекаемой причинной связью, со смыслом, выхолощенным чужим человеком, суждения предстают на страницах старинных книг. А сон, подобный неясному звуку в мерцающей полутьме, или шелесту платья незнакомки, только скрывшейся за поворотом, приносит, уже к пробуждению, волнения в душу, печаль от несбывшегося – наполняет сумерки сознания, в беспокойные и неравномерно растянутые предрассветные минуты, некоей пульсирующей материей, то сверкающей ослепительными вспышками, то исчезающей в кромешной темноте.
  И не пытаешься сравнивать с другими, непохожими на нынешнее, сновидениями. Забывается сон через секунды после пробуждения, и тщетно пытаешься узнать будущее, через осмысление привидевшегося сюжета – подобно ребёнку перед неразрешимой задачей. Суета наступившего дня отвлекает от попыток вспомнить ушедший сон, во всех деталях, и тогда замираешь, а собеседники пытаются тебя вернуть в реальный мир, несколько раз задавая свои вопросы. И вдруг оживает сновидение, ясно и рельефно, но - уже по-другому…
   Кажется, что во сне душа, отрываясь от слабой плоти, оставляет некий, объёмный и нестираемый, «дактилоскопический» отпечаток, быстро забываемый или медленно, всё-таки, изменяющийся, в вязкой и неизвестной бесконечности…
…в этом сне появилась, ни с чем не связанная и ни на чём не основанная, уверенность в способности летать. Причём, такая сильная, что заставила меня одеться и выйти из дома.
…уже наступила глубокая ночь – во многих окнах не горел свет, а вблизи - никого, только случайные прохожие торопились в неизвестные дома, а к дрожащим, от ночного ветра, кустам присматривался пушистый кот, ошалевший от квартирной скуки …
  Я остановился на небольшой полянке в близлежащем парке. Сквозь прогалину между крон деревьев светили далёкие звёзды, и в этот момент я почувствовал, что могу подняться над, привычной для меня, картиной, в высоту, к облакам, неаккуратно закрывающим слегка повёрнутое лицо ночного светила, от чего на том представлялась недовольная гримаса.
    И подняться мог только силой своего желания – без всяких, вроде бы и необходимых для этого, движений телом. Этот полёт не будет похож на полёт птицы в сопротивляющейся невесомости родной ей стихии – не потребуется никаких крыльев, а, единственно - желание, без тени сомнения от враждебности неизвестного.
   Возле моего солнечного сплетения (солнечного – во сне?) появился, учащая пульс, некий восторг, подобный восторгу, появляющемуся на краю зловещей бездны или в минуты смертельной опасности, вызывающей самые решительные и непродуманные действия. Но – не страх.
  И, вот, я отрываюсь от земли,  и начали уходить вниз кроны деревьев, и  вижу, уже сверху, парк, изученный во времена редких прогулок.
  Странно, но, случайные прохожие не замечали меня в десятке метров над своими головами – извечная привычка озабоченного повседневными проблемами человека, не поднимающего взгляд. Но кто-то мог изменить этой привычке - и я переместился за листву высокого и раскидистого платана, а потом двинулся к серым силуэтам еле видимых предгорий.
  Набегающий воздух студил разгорячённое лицо, но восторг, появившийся перед взлётом, не уменьшался – оказывается, можно изменять скорость и высоту  полёта, останавливаться для рассмотрения новой картины или всей панорамы – вероятно, подобные ощущения у ночных птиц или пилота самолёта ночного рейса. Но, для птицы, это - привычно, как и для лётчика - его металлическая скорлупа.
   Внизу непоседливые ночные существа касались блаженствующих ночных цветов  -  слабая освещённость, как и сон, лишь размывает мелкие детали, не меняя их естественности. 
   И прелесть сумрака – не лишь в искажаемых лунным светом  изгибах рельефа, не лишь в мерцающих, в зеркалах водной глади, огоньках редких звёзд, но и в свежести, появляющейся после заката.
   Я, подобно канатоходцу, стремящемуся, по тонкому тросу, к новому месту покоя, на смертельно опасной высоте, или моряку, уходящему в долгое одиночное плавание сквозь штормы и холода, или полярнику, преодолевающему промёрзшие ледяные торосы, ощущал и тоску от расставания с привычной силой тяжести, и предчувствие радости избавления от неведомой, пока, части природы, и желание полнее узнать свои способности.

  …Вероятно, скрипка – один из немногих инструментов, позволяющий не только  наиболее полно и объёмно создавать нужные ноты для слушателя, но, прежде всего, и для исполнителя. Однако исполнитель ощущает, кроме, собственно, музыки, и неслышную вибрацию струн и волокон дерева от,  вложенной создателями в них, гармонии. Рискну предположить, что и композитор, по большому счёту, тоже является инструментом для передачи, услышанной им из окружающего пространства, мелодии, другим людям посредством своего таланта – так  и ювелиры создают сверкающие бриллианты из невзрачных алмазов.
 …Обычный человек, обладающий талантом к большому чувству, и высокими идеалами, подобен музыкальному инструменту – всё его существо подготовлено к, подсознательно ожидаемой встрече с другим существом, подобного и талантом, и идеалами. Пусть на его пути будут и ошибки. Но, счастье, если эта великая встреча явится первой, когда чувства имеют чистоту, приносимую теми самыми идеалами. Но влюблённый, как правило, слишком эгоистичен, стараясь избавить любимое существо от аморфного (в его представлении) материала. Затем, от сопротивления, появляется и ревность, и стремление повернуть отношения к началу – повторить первоначальную попытку, создать новый вид общения, не расставаясь навсегда с ушедшим, но переживания о неудаче, становятся с каждым разом всё сильнее и всё горше становится вынужденное одиночество…   
   Вот мне и захотелось, в поисках ушедшего счастья, исправить прошлые ошибки или, хотя бы исповедаться в них, или найти новый объект для обожания, невзирая на явную бессмысленность этих попыток. Даже в полёте, я пытаюсь остановить время...

      Никогда не страдая от неизвестности, тем более, совершенно не влияющей, так  представлялось, на меня  – я, по возвращении в родные места, по неизвестной причине начал метаться от одного ночного окна к другому. Что побудило к этому, непрерывно изменяющемуся, хаосу? Поиски существа, близкого мне по настроению или, даже, надежда на вероятность свидания с женщиной, похожей на мою любимую, на возрождение способности к искреннему чувству?
   Или (то самое влечение к прошлому) сожаление о неоценённом мною неровном дыхании, случайно встретившейся вчера, молодой незнакомки, её быстром взгляде – если, именно с ней, я обрёл бы неземное счастье? Но, вероятно, и взгляд, и дыхание, вместо счастья и умиротворяющего спокойствия – предвещают горькое разочарование? Или,  любопытство, или поиски блаженного мига, круто меняющего  жизнь, освещая потёмки собственной души, приводящего к неожиданной развязке?   
   И я бесшумно летал между домов, иногда останавливаясь и придерживаясь кончиками пальцев за край подоконника, чтобы лучше всмотреться в тёмные или освещённые окна –  услышать начало волшебного резонанса…

  …Пигмалион, создавая Галатею, не только старался вспомнить свою юношескую любовь, но искал, вероятно, в камне, её забытые черты – поэтому у скульптуры, только потом, начала появляться теплота живой женщины…

    Когда-то юная девушка, решившись на серьёзный поступок, написала в моей записной книжке:
   «…Струны случайный стон напомнит ли тебе о днях забытых и мечтах ушедших? Увидят ли тогда печаль в твоих глазах?»
    Я, иногда, перечитываю эти строчки…
 
   …Вскоре мне надоело никчемное занятие – ничего нового или, на чей-то взгляд, забавного не представлялось: обычная суета обычных, растерянных от повседневности,  людей.
   Но, почему, слова неопытной девчонки, её стремление казаться интересной, с трагическими нотками в манерах, личностью, и, одновременно вспоминаемое,  невыразимое обаяние моей единственной, история разлуки с нею, необдуманной и внезапной, особенно трагичная - после осознания нарастающего числа прошедших лет, тревожили меня?
  Странно, в тревожащие человека минуты, появляется желание бросить все насущные дела и приехать в далёкие, во времени и пространстве, места…
  Каюсь, но мой эгоизм требовал вторгнуться в жизнь моей любимой, вероятно, отлаженную и спокойную, или, хоть, увидеть, издалека…
   Жизнь искажает не только нашу внешность – наши, пусть и чистосердечные, эмоции искажаются, холоднее и равнодушнее становится взгляд. Но и, усиливаются переживания об утерянном созвучии юных сердец - в огромном, всё увеличивающемся прошлом.… И, если, вдруг, по неизвестной причине, на долю секунды, слышится крохотный отрывок этого волшебного созвучия - мы невольно останавливаемся, стремясь не упустить прекрасное мгновение или продлить его.
   Жаль, всегда – поздно: пространство, пропустившее этот отрывок, закрывается! Чтобы открыться для другого человека?
  Мне кажется – поиски, единственно возможного, созвучия - сродни настройке инструментов музыкантами симфонического оркестра: раздаются несвязанные между собой ноты, появляются основная и побочные темы, уточняются их тембр и высота. Счастье для немногих, если они не пожалеют времени, и, после настройки, услышат не только музыку, но и биение сердца единственно любимого человека…
  Трагична необходимость и возможность выбора, при осознании неисправимости возможной ошибки. Но, ещё более - трагична возможность последующего сравнения, навсегда поселяющегося в сознании или в подсознании, в мышечной памяти или в еле заметном движении. Не важно – где. Важно и особенно больно – что навсегда.
   
      …и я, забыв об изучаемой суете, направился в, мало знакомый, город, где жила единственная и  драгоценная возлюбленная.
   Как я нашёл её дом – из десятков подобных многоэтажек – и  окна её квартиры – непонятно. Случился не хаотичный полёт, подобно полёту ночного мотылька. Нет, я стремился именно в нужном направлении и появился именно в тот момент, когда моя любимая вышла на балкон, вероятно, подышать свежим воздухом в душную летнюю ночь… 
  Опираясь локтями на перила ограждения, она, еле слышно, напевала неизвестную мне мелодию, иногда просто заменяя грудным голосом забытые слова и, время от времени, машинально поправляя падающую на лицо прядь волос.
  …Я спрятался за, покрытым тонкими ветвями, стволом, близко растущего к дому, дерева, стараясь, в то же время, видеть её.
   Не знаю, все ли женщины чувствуют присутствие – без явных признаков - избранных ими мужчин, но здесь у неё проявилось беспокойство – она выпрямилась, кисти рук плотно охватили те самые поручни, и она стала всматриваться в ночную темноту улицы, в трепещущие от ночного ветерка листья, в облака, расплывающиеся на ночном небе…
 …Она чувствовала моё присутствие – так иногда нас охватывает холодок от приближающейся, и желаемой, встречи – до пульса в кончиках пальцев, до, внезапно глубокого, вдоха, подобного вдоху перед  броском в прозрачную, полную осколков солнечных лучей, морскую глубину, где можно открыть глаза и, среди пузырьков от еле сдерживаемого дыхания, пытаться увидеть подводные чудеса…
   Не знаю, что, именно, её привлекло в кроне моего дерева – но она опасно перегнулась через перила, став на носки ног. Нет – нет, я не звал её, только в груди стучало сердце, но, вероятно, то самое, созвучие, или предчувствие, или всё сразу? - притупило инстинкт осторожности на высоте, присущий обычному человеку и, вдруг, её тело начало терять хрупкое равновесие и запрокидываться в городскую бездну...
   …в секунды смертельной и непонятой опасности, человек теряет дар речи – из его горла вырывается только, сдавленный спазмом ужаса, стон неверия. Такой же стон неверия издаёт и запутавшийся в ночном кошмаре. Так и моя любимая не произнесла ни слова – и я, сквозь ветви, цепляющие одежду, рванулся к ней и подхватил её, внезапно обессилившее тело.
  …Глаза её закрылись – как у ребёнка в предчувствии неминуемого. И вот передо мной её  приоткрывшиеся, губы, её стан, безумно желаемые в течение многих лет, в спокойствии обречённости. Я не торопился подняться к месту – секунду назад - её пребывания. Просто поддерживал её у моего, бешено колотившегося, сердца, изредка касаясь губами жилки, пульсирующей на виске, шептал ей слова, не сказанные когда-то, убеждал в неизменности своего чувства.…А она доверчиво прижималась ко мне, и тихо вздыхала, и её сердце отвечало моему.
    Одновременно появился и страх, что, в эти минуты, я забуду о стремлении летать – что тогда с нами случится? Да и время шло – вскоре она должна придти в себя, и я поднялся вместе с ней над злосчастным балконом, посадил на стоявший, здесь же, старый стул, чуть похлопал по щекам, чтобы привести её в чувство и, перед тем, как только она открыла свои чудесные глаза, исчез в своём убежище.
    Любимая, как после случайного обморока, в недоумении оглянулась, провела ладонью по лицу и встала, коснувшись дверного проёма. Её внимание опять привлекла крона дерева, но здесь она приподняла другую руку, ладонью вверх, как человек в полнейшем недоумении – то ли от привидевшегося, то ли от случившегося.
   - Ты? – тихо произнесла.
  Затем провела кончиками пальцев этой же руки по виску, тихо вздохнула и вернулась в комнату.
  А я направился домой – в родные мне края. К тоске от вынужденного расставания с моей любимой, к горечи от короткой встречи, от невозможности вернуться, присоединялось сознание благого поступка...
   Отвлечённый переживаниями, я попал в нечто, похожее на небольшой смерч, а,  придя в себя, оказался в странном, напоминающем большую сферу, пространстве – без чётко очерченных границ, но наполненном многими людьми…
   Эти люди, на лицах которых отражались самые разнообразные эмоции – от умиротворения блаженства оканчивающейся земной дороги, от огорчений несбывшихся намерений до мук физических и душевных болезней, спокойствия надежды на извечное будущее: в несколько шеренг, в полнейшем молчании, поднимались по бетонному пандусу к, непонятного назначения, открытой двери, возле которой стояли два высоких человека, с неподвижными лицами. Эти стражники не совершали никаких действий, но,  многие, проходя мимо них, резко старели и горбились, радужная оболочка глаз теряла яркость цвета, а зрачки - обозначались более резко. Кое-кто, на секунду, бросал прощальные взгляды на оставшихся…   
  В очереди, вдали от упомянутой двери, медленно двигались двое знакомых. И, не вступая с ними в разговор, я решил, не поднимаясь на пандус, заглянуть внутрь таинственной комнаты…
  …Моему взгляду предстал огромный полутёмный зал, без потолка. Там, за границами сферы, стоял август, а здесь, в этом зале, сверху, срывались вниз волны студёного ветра, принося с собой жёлтые листья. Листья слишком медленно падали, некоторые из них опять поднимались вверх, и задерживались на плечах и головах входящих, которые по очереди становились лицами к холодным серым стенам – почти вплотную. И, только что, вошедшие, ближайшие к двери люди, с безразличием, обернулись ко мне.
  Меня охватил, почти животный, страх – до испарины на лбу. И я вернулся к своим знакомым для рассказа об увиденном.
  - Не надо ничего рассказывать! – почему- то с весельем в голосе сказал более молодой. – Становись- ка к нам  лучше. Если что – мы потеснимся.
  - Нет, его время ещё не пришло, - возразил старший.
 И я спешно удалился, помахав им, на прощанье, рукой… 
 
   Ещё странность в этой истории. Тётушка моей единственно любимой передала мне рассказ племянницы, в котором я спас ту от гибели.
  После логичных возражений о невозможности этого падения, и, тем более, чудесного спасения, племянница более к теме не возвращалась.

  …иногда представляется, что душа, вырвавшись – на время – из своей земной оболочки с помощью, моего же, ангела – хранителя, всё – таки спасла свою единственную любовь…