- Пожаров у нас тут уж семь лет, как не было, с одна тысяча девятьсот девяносто второго года. Тогда к нам из Германии, значить, делегация приезжала. Бывшие оккупанты и супостаты. Они в одна тысяча девятьсот сорок третьем годе соседнее село спалили. Со всеми селянами. Приехали аккурат на Купалу, так мы для них театрализованное представление сделали. Выбрали хатку на окраине, хворостом обложили и тово… Спалили, значить. А чтоб старым фрицам веселей вспоминалось, бабульки наши голосили, что было дури. И приговаривали по-ихнему «нихт шисен», и «хенде хох», и «гитлер капут». Все, что помнили по-немецки, да в голос, как по покойнику. А фрицы по-своему гергечут, слезу пускают, руками машут. Не мы, мол, вашу деревню палили. Проняло, значить… Вот ведь, сила искусства!
- Мужик, ты меня не понял, я вижу. Я спросил, где у вас тут телефон?
- Так я и говорю! Ты дослушай, и сам дотумкаешь. Ну воот… – мужичек сплюнул сквозь щербину в железных зубах.
- Не надо мне докумкивать, - перебил я, - ты просто пальцем покажи, где телефон?
- Ооот… - протянул мужик, начисто игнорируя сталь, появившуюся в моем голосе. – А дом этот, который, значить, спалили, был Софьин. Мужика ее еще до сухого закона, ну до Горбачева, комбайном убило. Да и детишек у ней не было. Так вот и получилось, что ее меньше всего и жалко. Потом уже, когда фрицы уехали, от начальства всем досталось, председателя нашего чуть не посадили за такие дела. А я так мыслю: спалить-то по-любому кого-то надо было, верно говорю? Немцы все-таки, воевали мы с ними. Так что ж, меня палить? Или еще кого с дитями, да с хозяйством? А? Вот ты городской, сам и посуди.
Я пришлепнул на щеке комара. Жара… С поля от горизонта удушливо веяло одуванчиками. Судить мне никого не хотелось. И про немцев слушать тоже.
- Мужичек, дорогой мой… Те-ле-фон, понимаешь? Где у вас телефон? В коровнике ведь должен быть?
Мужичек неторопливо прикурил плоскую сигарету без фильтра.
- Нее… Тут нема. Был, да отключили за неуплату. Да ты не переживай так, я ж тебя завезу к телефону. – Мужик стукнул носком огромного кирзача по колесу «газика», - Сча Марья придет, она доярка тут, и поедем к нам в деревню. Там и телефон.
- Ну вот, дошло, договорились… Вот и спасибо тебе. А нахрена ты мне про пожар рассказывал?
- Нуу… - мужик оживился. – Так вот. Начальство приказало, чтоб, значить, Софье новый дом построить, да с удобствами, да с телефоном. Чтоб она не обижалась. А я так мыслю: с чего ей обижаться? Ни хозяйства, ни детишек. Зато теперь в новом доме живет, с телефоном. Тока нахера ей телефон?
- А как насчет удобств?
- Да вон, за угол забеги. – и махнул рукой в сторону вросшего в землю коровника.
- Я говорю, Софье-то вашей удобства обеспечили?
- Аа… А как же? И колодец почистили, и нужник выкопали. Все, как положено.
- Понятно… А попить на ферме можно?
Мужик внимательно осмотрел меня с головы до ног.
- Нее… На ферму не иди. Там по говну. И так вон хорошие туфли замызгал. Сча Марья придет, она с фермы завсегда с молоком ходит: свою корову-то не держит. А зачем, верно? Если на ферме работает. Вот, значить, у нее и попьешь.
Пить очень хотелось. Я шел больше часа путаными тропинками, одуванчиковыми полями, по майскому солнцепеку, под жаворонковые пересвисты, пока не нашел этот покосившийся коровник. Подле стоял кисточкой крашеный в яркий желтый колер «газик» с гнилыми бортами. Возле «газика» скучал маленький нетрезвый мужичек, облаченный несмотря на жару в просаленную телогрейку и громадные грязные кирзачи. И «газик», и водитель его были примерно одного возраста, одинаково побитые жизнью. За коровником начинался чистый высоченный сосновый лес. В нескольких километрах отсюда на обочине шоссе Москва-Минск стояла моя поломанная «ауди».
Наконец, пришла Марья. Крепкая, здоровая баба лет 40, в ситцевом платье и с тяжелым бидоном в левой руке. Правая ее рука была высохшая и скрюченная, как куриная лапка. После знакомства и недолгих объяснений Марья напоила меня теплым молоком, пахнувшим свежим навозом, и заверила, что у Софьи действительно есть телефон, и что доставят меня в лучшем виде. Меня усадили в «газик» посерединке между мужичком и Марьей. В кабине было жарко, тесно и грязно. Мотор взвыл так, что у меня заныли зубы, и «газик», дергаясь, двинулся в сторону чистого леса. Машину колотило и подкидывало, мужичек постоянно лупил меня по ноге, переключая передачи, а справа Марья больно била меня бидоном по лодыжке и ненарочно прижималась жаркой пудовой грудью к моему плечу.
- Дурная она баба! – прокричала Марья мне в ухо.
- Что? Не слышно!
- Я говорю, Софья! Дурная она баба!
- В смысле?
В этот момент наш «газик» пытался форсировать огромную, никогда не пересыхающую лужу, наполненную, казалось, крепким чаем. Мотор выдал пронзительное фортиссимо, «газик» так сильно подбросило, что я врубился лбом в какой-то острый выступ на потолке. Марья махнула рукой, мол, потом объясню. Примерно через полчаса езды по лесным дорогам «газик» вырулил на главную, да и единственную, улицу деревеньки, со всех сторон окруженной лесом. Полтора десятка изб выше крыш заросли сиренью, густой шиповник сплошной стеной рос по обеим сторонам пыльной улицы, прерываясь на желтые калитки. Мужик остановил машину. Его калитку украшала ржавая жестянка с желтой надписью «злая собака» и неумелым изображением зубастой пасти, по замыслу художника обязанной отпугнуть незваных гостей. Мы выбрались из «газика».
- Вот это моя хата. – сказал мужичек, указывая кривым грязным пальцем на жестянку. – А вон та, через улицу, ну с желтым забором, вишь вон, под шиповником желтеется, – та, значить, Марьина…
- Да у вас тут все заборы желтые.
- Ага, это Митька бочку желтой краски упер в районе со склада, - певуче подтвердила Марья, - У нас тут теперь все желтое. – И звонко рассмеялась, обнажив ряд крупных белоснежных зубов.
- Не упер, а репатриировал, понимать надо. – Митька снова закурил вонючую сигарету. – Вон та хата, последняя, у самого сосенника, Софьина. Там и телефон. Вызовешь подмогу – заходи ко мне, потолкуем, по сто грамм сделаем.
- Ты б предупредил мужика-то, - сказала Марья Митьке.
- Да нее… Нормально все будет. Завязала она давно. – и обращаясь ко мне: - Ну так ты заходи, я на стол накрываю.
Простившись с Митькой и Марьей, я зашагал в противоположный конец деревни. Ароматы сирени, черемухи, шиповника сменяли друг друга на каждом вдохе. Остановился я возле дома, к которому помимо электрических проводов от столба шли еще и провода телефонной линии. Собака, привязанная к желтой будке, даже не сделала попытки встать, на крыше будки спал жирный трехцветный кот. Воздух гудел пчелами. Толкнув тяжелую, сбитую из толстенных досок, дверь, я вошел в избу. Когда глаза привыкли к темноте, я рассмотрел очень стареньких деда и бабку. Дед сидел за покрытым клеенкой столом, бабка лежала на продавленной панцирной кровати. Никакой Софьи тут не было.
- Добрый день!
- Здорово, милок! – живо отозвался дед. – Тебе чего надобно? Пенсию мы давно потратили, а новую пока не приносили.
Бабка молчала.
- У меня машина сломалась. На дороге оставил. Мне бы позвонить, подмогу вызвать. Ну чтоб за мной приехали. Я денег заплачу.
- А куды ж ты, сынок, звонить собрался? – визгливо пропела бабка.
- В Минск, по межгороду. Но я денег заплачу.
- Дык до Минска звонить это ж по кОту надо! – испуганно завопила бабка, - Я кОта не знаю. И дед тоже не знает. Может ты, милок, знаешь кот, что до Минска звонить?
- Я знаю код. Вы мне только телефон дайте, я уж разберусь. А вам денег дам.
- Дык у нас, милок, телефона давно нету. – проскрипел дед. – Телефон наш теперича у Софьи. До пожара у нас стоял. Нам телефон, как ветеранам поставили. А потом, как Софью спалили, чтоб немцев потешить, так у нас забрали, а ей в новую хату поставили. Тебя ж, поди, Митька привез? Я его «газон» слышал…
- Ну да…
- Ну дык он тебе все рассказал уже. Я и толкую, построили ей хату с удобствами, и телефон переставили. Тока нахера ей телефон, не понимаю.
- Так а где ж ваша Софья? Митька сюда показывал. И провода телефонные к вам идут.
- Нее… Софьина хата через дорогу и ближе к сосеннику. Ошибся ты, милок.
- Ладно, извините. Пойду к Софье звонить. До свидания.
- Ой, дурная она баба! – вдруг проголосила бабка. – Гляди, сынок! Не подпускай к себе!
- Да что она, съест меня, что ли? – ухмыльнулся я. – Я ж здоровый мужик, могу и в лоб дать.
- От то-то и оно, что здоровый, - бабка перешла на заговорщицкий шепот. – Она ж не силой…
- Ну всего не съест. А что откусит – точно съест. – беззубо засмеялся дед, закашлялся, отхаркнул и сплюнул мокроту в пустую консервную банку.
- Да ладно, хорош пугать-то. Пуганый. Будьте здоровы.
Напугать, конечно не напугали, но насторожился я. Фигня какая-то. И Марья в машине что-то про «дурную бабу» докричаться пыталась, и предупредить меня просила, и старики эти… Да ну, чушь. Кого тут бояться? Я был тогда молодой, здоровый и убежденный в своей неуязвимости. Кого бояться? Плюгавого Митьки, криврукой Марьи? Да ну… День на дворе майский, солнечный. Надумали себе тут страшилок от скуки… Сам кого хочешь напугаю. К Софьиному дому действительно шла еще одна пара телефонных проводов.
Софьина мелкая собачонка обдала меня первосортным визгливым лаем, едва я подошел к ее желтой калитке. Дверь в хату была заперта, и я постучал. Мне немедленно отворили, как будто ждали.
- Здравствуйте! – сказал я, склоняясь, чтобы пройти в низкий проем.
- Вы позвонить? – маленькая худенькая женщина лет сорока пяти посторонилась, пуская меня в сени. И волосы, и глаза ее были черными. – Проходите в комнату. Извините, у меня не убрано. Телефон в комнате, проходите, не разувайтесь. – У Софьи был низкий, поставленный голос и речь, лишенная всякого местного акцента.
- Так я в Минск позвоню? Я заплачу.
- Хорошо-хорошо! Звоните! – Софья улыбнулась, обнажая розовые десны. У нее не было ни одного переднего зуба, ни снизу, ни сверху. Что, впрочем, не отразилось на ее дикции. – Чайку с дороги выпьете?
- Да, спасибо.
Я проговорил с братом минут пять. Сообщил что, как, и где, и мы вместе выработали план моего спасения. Пока я разговаривал по телефону, Софья накрывала на стол. Помимо чаю под бабой, на столе стояла бутылка водки.
- Извините, я вынужденно подслушала ваш разговор, точнее только то, что говорили вы. Я так поняла, что за вами приедут только к вечеру. Вот и подумала, что вы могли бы и выпить, и закусить, и отдохнуть с дороги. – Софья выставляла на стол тарелки с нарезанным салом, огурцами, хлеб… - Это как раз закусить. – беззубо, ничуть не стесняясь, улыбнулась она.
- Да ничего, никаких тайн мы не обсуждали. Действительно только вечером. А вы полагаете, будет удобно, если я у вас… мм… перекушу?
По правде говоря, есть очень хотелось. Я хоть и обещал после звонка идти к Митьке, но не был уверен, что помимо выпивки Митька предложит мне что-то поесть. Да и «дурная баба» выглядела совсем не опасно. Жутковато – да. Но не опасно. Маленькая несчастная женщина.
- И не только перекусите, но и отдохнете! Я даже могу вас на сеновал уложить.
Выпивали и закусывали молча. Софья пила со мной наравне. После нескольких стопок ледяной водки мои опасения по поводу «дурной бабы» вовсе развеялись и я смело спросил:
- А за что вас в деревне не любят? «Дурной бабой» зовут…
- За образование. Не любят они образованных. Я за мужем сюда из Орши приехала, там учительницей русского языка и литературы работала. А здесь дояркой. Но я не жалуюсь. Так уж сложилось, судьба… Муж мой погиб, под комбайн попал. От потери крови умер.
- Соболезную…
- Ничего… Давно уже было. – и прикусила Софья огурец коренными зубами. Заметила, что я с интересом наблюдаю и пояснила: - Передних-то нет… Я, конечно, больше передними люблю. Но приноровилась уже.
Допили мы бутылку. Надо отметить, что полбутылки водки для меня даже под хорошую закуску, даже на свежем воздухе – это огромная доза. Не помню, как я оказался на кровати. В голове шумело и все кружилось, глаза сами закрывались, Софьин беззубый рот что-то говорил мне, что-то нежное, успокаивающее. Я попытался сфокусировать взгляд на уплывающем Софьином лице, но ее лица уже передо мной не было. На том месте летала муха. Я провалился в пьяный сон. Сквозь сон я почувствовал, как сильные руки копошатся в районе моего паха, расстегивая и стаскивая с меня джинсы. Потом ласковые прикосновения, приятное влажное тепло. Меня сжимало все сильней и сильней, еще сильней, сильно до боли, и вдруг так сильно, так остро больно, что я вскочил, вырвался, отбросил тощее Софьино тело от себя, и с диким воем, путаясь в висящих на коленях джинсах, вылетел на залитую майским солнцем улицу. Руками держался за пах – средоточие боли. Я выпрыгнул за калитку и побежал к Митькиному дому. Вслед мне летели Софьины завывания: «Ну постой! Я не буду! Вернись, пожалуйста!»
Митькина «злая собака» оказалась облезлым пуделем, привязанным тяжелой цепью к желтой будке. Я вломился в хату и дико заорал:
- Митька! Ё…ь! Заводи машину! В больницу поедем!!
- Ох ты ё…ть! – Митька вскочил, метнулся к холодильнику и достал бутылку водки, - Убирай руки!
- Какие нахрен руки?! Митенька, поехали скорей! – но руки убрал.
Митька обильно облил меня водкой. Я зашипел, как змея.
- Кровищи нету, - заметил Митька. – Ща пощиплет и успокоится. Вот сука! Опять за свое взялась! Это еще хорошо, что ей зубы-то повырвали… А то остался бы ты без хозяйства.
Я еще покряхтел немного, затем обмыл все водой, любезно предоставленной Митькой, и внимательно осмотрелся на предмет повреждений. Имелось два продолговатых красных пятна, как от укуса. Ни царапин, ни крови не было.
- Митя, это что ж она, откусить хотела?
- Ну ниче, - успокаивал Митька, – это еще ничего. Все на месте, кровищи нету. Через пару дней фингал сойдет. Хм… Повезло, что без зубов.
- Каких зубов, Митя? Да я ей сейчас не то что зубы, всю голову откручу!
- Да ты погодь, не ори… Ты приляг, а я Марью позову. Чтоб, значить, смазала, забинтовала. Потом посидим, выпьем, ты остынешь, я тебе все и расскажу.
Удержал меня Митька. В пьяной ярости, подстегиваемой болью в паху, рвался я этой змеюке ее хату с удобствами спалить, или еще какую месть осуществить, но Митька остановил меня. Уложил на кровать, взял с меня страшную клятву, что не пойду Софью убивать, и побежал за Марьей.
Минут через десять я сидел за столом со стаканом в руке. В джинсах у меня покоился бинтовой сверток. Марья хлопотала у плиты, ловко управляясь и здоровой, и больной рукой, также, как ловко смазала и перебинтовала мне раненное место минутами ранее. Митька сидел напротив меня, почесывая грязной ногтистой пятерней небритую щеку.
- Я ж тебе еще у коровника начал рассказывать. А ты все скорей, да скорей… Телефон тебе все скорей нужен был. Да и Марья тебе в машине кричала. Ты ж не слушал… Ладно. Давай хлопнем. Марья! Ну-ка припей с нами…
Марья подхватила доверху наполненный стакан, и мы выпили. Они до дна, я пригубил.
- Так вот… Приехала она с мужиком своим к нам в деревню из города. Учителка была, грамотная… Василь на грамотность ее и повелся. А хрен ли с той грамотности? Ни корову подоить, ни свиньям, значить, этово… дать не может. Пральна я говорю? Ну ладно. Привез и привез, живи. Долго они вместе прожили, детишек не нажили. Потом та херня и вышла. Я тогда своего «газона» во дворе красил, жонка моя с дитями в городе была, а Марья, значить, огород полола. Помнишь, Марья?
- А как же? – отозвалась Марья. – Прилетает она, руки в кровище…
- Во-во… Руки в кровище, голосит по-дурному, мол, Василя моего комбайном порезало, помогите, люди добрые. Ну из молодых только мы с Марьей. Вот мы в «газона» залезли, суку эту с собой посадили, и поехали к мужику ее, в поле, куда она, значить, указывала. Приезжаем. Лежит Василь на земле, без штанов, все ноги в кровище, с лица белый совсем. А хозяйства его напрочь нету. Как ножом отрезало.
- Помер Василь. – сказала Марья, наливая еще по стакану. – От потери крови помер.
- Это что ж она, Софья эта, ему все хозяйство откусила? - вдруг я ярко осознал, в шаге от какого ужаса был полчаса назад.
- Я ж тебе про что и толкую. Все, как есть, подчистую. Гладкое место осталось. Она еще говорила, что его комбайном порезало. Нее… Комбайном так аккурат не получится. Давай помянем Василя. Хороший мужик был, хоть и дурной, когда выпьет.
Выпили они еще по стакану, я снова пригубил: несмотря на шок и боль, Софьина водка все еще крепко гудела в моей голове. Внутри холодело, как представлял, что было бы, если б Софья решила коренными, как огурец.
- А хозяйства Василя так и не нашли, - сообщил Митька. – Говорят, что съела Софья. Как есть съела.
- И что, посадили ее?
- Не… Ментам нашим показатели портить не хотелось. Записали на несчастный случай.
- А Софья?
- А что Софья? Жила себе дальше… Бояться ее стали, десятой дорогой обходить. – Митька захрустел огурцом.
- Ты, Митя, ври, да не завирайся, - улыбаясь сказала Марья. – Я-то знаю, что в ней Василь нашел. Наши бабы так не умеют, а она делала. Как Василя похоронили, пошел про нее слух по округе, так к ней все мужики и повалили, а она и не отказывала.
- Да вы что? – удивился я. – Она ж откусить могла!
- Вот и я говорю. А ты у Митьки вон спроси, он тоже ходил. Ходил ведь, Митя? Не отпирайся… От тебя ж и баба твоя ушла, как узнала, что ты к Софье ходишь. И детишек забрала. Было?
- Было… Ходил. – нехотя согласился Митька. – Страшно, конечно. Да интересно. Боялась она. Наши мужики-то простые: глаза зальют и море по колено. И по голове дать могут, и закопать, если что… Так что зубы свои она не выпускала. Да и нервы щекотит. – Митька осклабился. – Вон в телеке про рулетку показывали. Один патрон, значить, вставляют, и стреляются по очереди. Так и тут было…
- Хм… Рулетка, говоришь? Ну вы даете… А кто ж ей зубы высадил? Все-таки укусила кого-то?
- Давай вот еще по одной, и я дальше расскажу. А баба от меня не из-за Софьи ушла. Карахтерами не сошлись… Ты, Марья, лишку-то не наговаривай, а наливай.
Выпили еще по одной, я снова пригубил. Марья сковородку на стол выставила: яичница со шкварками, да с помидорами. На улице жара, солнце в зените, а у нас прохладно и пьяно. Митька муху щелчком с хлеба сбил и продолжил с набитым ртом.
- Я так понимаю, что пристрастилась она. Откусывать-то. А тут боялась, убить могли. Это как собаке костку давать и из пасти вынимать потом. Кто ж выдержит? Пральна, нет? Ну и вышло однажды. Я так понимаю, не удержалась баба, откусила-таки. Да не весь, а половину. Ох, и били ее тогда, чуть не насмерть. И забили бы, да участковый по случаю в деревню заехал, спас, значить, Софью от самосуда. Увез в район. А баба того мужика откушенного хату Софье чуть не спалила, да отговорили: мужику-то хозяйство огнем не припаяешь, а посадить могут. А Софью посадили за нанесение. Да не стали писать, что откусила, а, мол, случайно как-то, в бане… В общем, три года дали. Ну отсидела до звонка, вернулась. Ходить к ней перестали. Страшно ведь, прально говорю?
- Еще как страшно, Митя, - с чувством согласился я. – У меня, Митя, до сих пор пот холодный от страха.
- Ну уж и напугали тебя! – вмешалась Марья. – Я вот слыхала, что городские бабы все так делают, вы ж не боитесь?
- Не все, но делают, верно, – согласился я. – Но ведь не кусают же! Я про такое людоедство даже не слыхал.
- Ну да, - Марья покраснела. – если кусать, то людоедство конечно.
- Ну воот… - продолжал Митька. – Ходить к ней перестали. А за три-то года изголодалась поди? Верно? Ну и придумала она на дорогу ходить. Вроде плечевой, за гроши, значить. День ходила, другой, третий… Потом пропала, нету ее. Думали, что откусила кому, ну и убили ее. Или посадили, теперь надолго. Участкового спрашивали, а он и сам не знал. Собаку ее кормили, за скотиной ейной ходили… А недели через три привез ее участковый в своем уазике. Побитая вся, поломанная, в бинтах, да в гипсе. И зубы все передние аккурат вырваны. Даже корней не осталось. Если б ломали, корни остались бы, я так понимаю. А так десны одни. Короче, потом прознали, что укусила она водилу одного на стоянке, где фуры. Сильно укусила, почти полностью. Ну и надавали ей, а зубы плоскогубцами вырвали. Думали, что убили, в яму кинули, а она на дорогу выползла, спаслась. А когда немцы приезжали, придумали мы хату для них спалить, чтоб порадовать, значить… Они ж нам гуманитарную помощь привезли, еду, макароны. Ну и чью палить? Софьину, конечно, не жалко, мол. – замолчал Митька… Вздохнул горестно. – А мне жалко Софью. И умная, и красивая была, а тут такое… Пральна ведь?
- А я так поминаю, что болезнь это. – сказала Марья. – Вроде юродивой. Ей же самой как тяжко с такой страшной охотой жить. Понимает ведь все, а совладать с собой не может. Помогаем ей, чем можем. Не звери ведь…
- Да и польза с нее вышла, - подмигнул мне Митька пьяным глазом и расплылся в железной улыбке.
- Какая еще польза?
- Ну как? Мужики ж распробовали такое дело, даже попривыкли. Вот и стали от баб своих требовать. А куда бабам деваться, пральна?
- Ну ладно, ладно! Разговорился! – прикрикнула Марья, - Договоришься у меня! Потом не приставай. Пойдешь вон к Софье, она тебе все и сделает! И откусит причиндалы твои…
Потом на речку пошли, купались. Вода чистая, ледяная, трезвит и обезболивает. Под вечер брат приехал. Мы ему Софьин дом издалека показали. Митька уговорил заночевать. Вечер у костра сидели, мясо в огне жарили, выпивали, комаров били. Марья баньку протопила, попарились, купались снова. Спать нас в Марьином доме устроили, а Митька с Марьей в Митькином спали, небось, Софью поминали. Наутро на «газике» на рыбалку поехали, не поймали ничего, купались, соловьев слушали. Собрали нам в дорогу и рыбы, и сала, и молока, и самогона бутыль. Приглашали приезжать еще. Мы обещали.
Совсем недавно, тоже в мае, возвращаясь из Москвы, вспомнил я этот случай и заехал в странную деревеньку с желтыми заборами. Десять лет прошло. Дом Митькин заколочен был, желтый «газик» полуразобранный ржавел у забора. Постаревшая Марья не узнала меня, пока не напомнил ей историю с Софьиным укусом. На стол накрыла, помянули Митьку. От инфаркта он помер два года тому. Каждую весну спорил с мужиками на деньги, что уж в этом-то году «те городские» точно к нему приедут, не может быть, чтоб им не понравилось. Но мы к нему не приехали. Софья жива до сих пор. Не видел ее, Марья сказала. Заболела Софья, ходит плохо. Марья помогает ей по хозяйству, как может. А прошлым летом окрестные мужики Софье дом поправили, и крышу железом перекрыли.
2010