- Знаешь, как мне интересно с тобой!
Ты поразительный собеседник. Ты умеешь одной фразой, одним наблюдением навести меня не на мысль даже, а на ощущение чего-то знакомого, давно прошедшего, но не забытого, а просто отложенного на потом, до лучших времен. Это может быть фантазией, философской игрой ума, или воспоминанием, не оформленным в связную историю, и только твое вмешательство помещает этот обрывок памяти в рамки завершенной идеи, придает ей смысл и цвет, начало и конец.
Вот, видишь эту фотографию? Да, это вырезка из журнала. Я хранил ее несколько лет, сам не зная для чего, пока ты не заговорил об этом.. О несбывшемся, о перекрестке, который мы миновали, о дороге, которую мы не выбрали.
Хорошенький мальчик, говоришь? Он был не просто хорош собой. Он был божественно красив. В его совершенстве даже было что-то грустное, недосягаемое и оттого лишенное сексуальности, что-то от музейного экспоната или туманности Андромеды. Я видел его однажды, в Москве, в компании жутких снобов и профессиональных бездельников самой высшей квалификации.
Говорил ли я тебе о том, как я презираю столичное чванство, тщеславие, замешанное на притворстве? Оно действует на меня, как красная тряпка на быка. Оно вызывает во мне неудержимое желание говорить с белорусским сельским акцентом, сморкаться в занавески и рассказывать, как компьютер вычисляет корень третьей степени. Погоди, не отвлекай меня, мы потом поговорим о том, что такая реакция на тщеславие - это одна из форм его проявления. Я согласен с этим, просто сейчас я говорю о другом. Об этом мальчике и его непозволительной красоте.
Я встретил его в квартире какого-то крупного московского риэлтора, в сталинской высотке, куда меня пригласили смотреть с балкона салют. Я оказался там случайно, и заскучал, едва переступив порог. Уйти было невежливо, вписаться в компанию - трудно. Я решил напиться и уже приступил к обещающему старту, когда вдруг увидел его.
Он сидел на подоконнике у высокого окна, и закат ложился на его плечи. В черной майке и брезентовом галифе с прорехой на колене он казался необитаемым островом в море фирменного шмотья и бриллиантов. Он глядел в окно, болтая длинной по-детски худой ногой, и его прозрачные пальцы отбивали на колене одному ему знакомый ритм.
Знаешь, что такое ослепительная красота? Это на самом деле пример избирательного зрения. Это эффект бинокля, когда твое восприятие фокусируется на одном объекте, реагируя на него с предельной остротой, в то время, как весь остальной мир исчезает из твоего поля зрения. Так я глядел на него, забыв о милой собеседнице, о стакане виски в руке, о своей нелюбви к понтам. Так я глядел на него, и мне казалось, что в шумной огромной комнате он был паузой между вдохом и выдохом, центром внимания, оком урагана, вокруг которого бушевала стихия. Мне казалось, что его было слишком много, слишком белая кожа, слишком огромные синие глаза, слишком небрежные пряди черезмерно золотых волос...
Моя собеседница заметила мой шок и схватилась за возможность продемонстрировать превосходство.
"Как, неужели ты не знаешь его! Невероятно! Ведь он знаменитость. Паша Савельев, модель мирового класса. Он в Париже нарасхват, его к себе зовут Гуччи, Версаччи, на осеннем показе в Милане..."
"Модель? - перебил я невежливо. - Что-то он не похож на модель. Мне казалось, они все такие накачанные, мускулистые. А этот твой Паша какой-то мальчик-стебелек, обнять и плакать..."
Мы еще потрепались какое-то время, потом выпили, пошли знакомиться с кем-то важным и ужасным, но глаза мои и мысли то и дело возвращались к хрупкой фигуре на подоконнике. Он, казалось, не взглянул на меня ни разу.
Поэтому я так поразился, просто до немоты, когда, обернувшись, вдруг увидел его рядом. Лицом к лицу, глаза в глаза. По-хозяйки он взял из моей руки стакан, легко, как воду, плеснул в рот виски, и обратился ко мне не громко и не тихо, просто и спокойно:
"Давай исчезнем отсюда. Хочешь?"
Я взял себя в руки очень быстро. И взяв себя в руки, я понял, что не ошибся. Он и был центром внимания, солистом этого нестройного хора, и сотня повышенных в подпитии голосов не могла перекричать его, молчавшего. Он сделал и меня оком своего урагана. Светские дамы и олигархи, куртизанки и охранники, официанты и музыканты, все глядели на нас; даже стоя к нам спиной, даже беседуя друг с другом, все тянули к нам жадные щупальца своего любопытства.
"Как тебя запомнят эти люди? - промелькнуло вдруг в моем нетрезвом мозгу. - Как парня, которого снял Паша?"
Я не люблю рисоваться. Но это не значит, что я лишен этой способности.
Я поднял руку, легко коснулся его подбородка, отметив небывалую детскую нежность и гладкость, и жар прямо под тонкой кожей. Его расширенные зрачки навели на мысль о наркоте, пухлые губы доверчиво раскрылись, когда я тронул большим пальцем нижнюю, нежную...
"Прости, малыш, - я сказал ему точно в тон, не тихо и не громко. - Ты слишком хорош для меня."
Потом был салют, все визжали и хлопали в ладоши, громкие алые кляксы заливали обращенные во вне лица. Я исчез незаметно, запомнившийся этим людям, как парень, который отказал Паше, а вероятно, не запомнившийся вовсе.
А два дня спустя, в аэропорту во Франкфурте, я вдруг увидел какой-то глянцевый журнал с его фотографией на обложке, да, вот с этой самой. Я купил его, знаешь почему? Вот взгляни, он смотрит с такой силой, с таким напряжением во взгляде, как будто ждет от тебя ответа на самый важный, самый сложный вопрос. Точно так же он глядел на меня, не с улыбкой, не с приглашением, а с предельным, жгучим вниманием. Потом я отказал ему, он вспыхнул малиновым румянцем и пропал. А потом начался салют... Впрочем, я уже говорил.
Странное дело, я не вспоминал о нем, но и не забывал, не искал о нем сведений, и все время на них натыкался. Вот так, случайно, примерно через год после нашей встречи, я узнал о его самоубийстве. По неясным причинам, при странных обстоятельствах, впрочем, ты же знаешь, как это бывает. Близкие не могут понять, почему двадцатилетний парень, всеми любимый и обожаемый, в самом начале выдающейся карьеры, вдруг стреляет себе в рот, и поэтому придумывают другие возможности, таинственных злодеев, жутких убийц, скрытые улики. Появляются слухи о долгах, наркотиках, насилии...
А я нашел этот журнал, вырезал его фото и вставил в рамку.
А я с тех пор читаю в его взгляде вопрос и знаю, что он никогда не смог найти на него ответа.
Нет, конечно, я не утверждаю, что своим участием мог бы изменить его судьбу. Конечно, нет. Таких, как я, он встречал каждый день. Это я таких, как он, больше никогда не видел. Дело не в этом. Дело в перекрестке судьбы, на котором оба мы оказались в тот вечер, в невыбранной дороге, в том самом, неслучившемся...
И, знаешь, вот еще что. О чем бы я не рассказывал, я говорю о нас с тобой, о наших собственных перекрестках, вопросах и сомнениях. О борьбе амбиций, о хитросплетении домыслов, в котором подчас трудно заметить то, что протянуто тебе прямо на ладони, так доверчиво и просто...
Пусть я не могу этого объяснить, ты же понимаешь меня?
Ты всегда меня понимаешь!