Ольга Фокина. Избранная

1.
Во всём, что мы совершаем в жизни, есть свой побудительный мотив.
Был он и у меня, когда я садилась изучать «Избранное» Ольги Александровны. На виртуальный рабочий стол легли два огромных тома, которые по волшебству интернета поступили в затерянную в лесах мою костромскую деревню. Мысленно благодаря небеса за это чудо, я стала листать страницы…

Наши судьбы пересеклись, когда в 1972 году  после Ленинградского университета я приехала работать в «Вологодский комсомолец». Мне было чуть за двадцать, Фокина же вступила, как я теперь понимаю, в пору поэтической и человеческой зрелости. Её стихи с завидной регулярностью появлялись на страницах областных газет и вызывали стихийные обсуждения не только среди творческих работников – в ту пору поэзия собирала и объединяла в больших залах самых разных людей. Все искали ответы на назревавшие в обществе серьёзные проблемы, и ближе всего к ним подбиралась, как ни странно это звучит сегодня, литература.
Когда я оглядываюсь назад и пытаюсь понять, кто же меня формировал как человека, журналиста и писателя, то среди прочих имён неизменно обнаруживаю Ольгу Фокину. Её незамутнённый светлый дар и неистребимая способность держаться корнями за родную почву многим «ставили голос» и воспитывали характер – творческий и житейский. И это притом, что на людях, в городском обществе, она появлялась чрезвычайно редко, - всё за неё делало её слово.

2.
Неуместно было бы предположить, что когда-то девушка Оля из Верхнетоемского района Архангельской области поставила перед собой именно такую задачу: влиять своим даром на судьбы человеческие. Она и о даре-то этом если догадывалась, то с обмирающим от сомнений сердцем.
«Я в стихах, конечно, первоклассница,  Трудно мне писать самостоятельно:
Вдохновенье вспыхнет – и угаснет,  Прошипев на сырость прилагательных,
Не идут глаголы тонконогие,   В неопределенности наречия,
И боюсь, споткнусь на первом слоге я  По дороге в души человечьи», - так писала Фокина в восемнадцать лет.
«Первым слогом» на этом пути, как у всех молодых, была необходимость понять душу собственную, которую терзали неуверенность и необоримые страсти.
«Жить бы, как люди... А я – ищу.  Славы ль ищу? Позора ли?». Юношеская жажда испытать любовь и одновременно – найти своё призвание сливались в единый жизненный поток, в котором не разделить, не отличить струи друг от друга.
Мать, как могла, пыталась наставить дочь на правильный, с её точки зрения, путь. 
«Ты в низине родилась, в низине росла, И в низине б тебе поискать ремесла, –
На крутом берегу все дороги круты, – Беспокоюсь, боюсь: заплутаешься ты!..»
Через десяток лет Ольга Фокина со сдержанной любовью и пониманием заметит:
«Маме то, что я – с таланом, Долго будет невдомёк».
Однако сама она уже в двадцать чётко осознавала главное: она не сможет полноценно дышать без своей малой родины:
«Пой, вселенная! Я воскресаю!... Только тут я действительно дома,  Только тут я душой не молчу».
И её говорящую душу услышали в Москве – уже имея профессию фельдшера, она поступает в Литературный институт. Однако не он научил её быть поэтом – она пришла туда, уже будучи им и твёрдо зная, что «чудо-родина моя, открытый мною самородок!».

Вполне объяснимо, что первые циклы стихов Фокиной были насыщены восторгом любви во всех её смыслах и проявлениях.
«О, как я жизнь люблю! Мне утро рассказало
Губами облаков и голосами птиц,
Что радость так близка, и счастья так немало,
И столько для пера нетронутых страниц!»
«Да, я вернусь, вернусь к тебе, любимый! – восклицает она в убеждённости, что назад её тянет и будет тянуть исключительно девичья преданность. Однако поэтическое чутье, быть может, еще не явно для неё самой, тут же обнаруживает глубинные истоки этого притяжения.
«Ведь сколько бы снежинки ни кружились  И сколько бы ни поднимались в небо,
Гордясь перед землею неприглядной,  Им все равно на землю возвращаться...
Да, я вернусь. Ты жди меня, любимый!».
Вспоминая неповторимую красоту родной северной земли, её разливов и золотых плёсов, она сожалеет, что об этом  «Мало песен поется в народе:  То ли люди не видят такой красоты, То ли слов, чтобы спеть, не находят».
Создаётся впечатление, что она неосознанно берёт на себя эту миссию: найти слова для выражения чувств собственных и своих земляков. И на этом пути незаметно и постепенно становится Избранной и обречённой говорить «от имени серпа».

3.
Не прав будет тот, кто станет утверждать не существующими безграничные человеческие различия между властителями «серпа» и «молота». Они стали закладываться во всём мире с началом индустриализации и в наше время достигли ужасающих размеров. Молодому урбанизированному поколению это не кажется катастрофой, ибо оно элементарно лишено тех рецепторов, которыми прежний человек ощущал живой мир и своё родство с ним. Шумные краткие вылазки горожан на природу не имеют ничего общего с тем состоянием, в котором жили наши недавние предки. В крайнем случае, у «отдыхающих» случается выплеск адреналина от столкновения с реальной жизнью, которая по возвращении тут же забывается. Пожилой же сельский человек, ещё помнящий своё естественное состояние,  испытывает сегодня шок от столкновения с мегаполисами, и это воздействие быстро и бесследно не проходит.
Предощущение и боязнь этого сбоя в человеческой природе начало звучать в стихах российских поэтов задолго до того, как начался творческий путь Ольги Фокиной. И она в этом смысле стала достойным продолжателем традиций своих лучших предшественников, таких, как Некрасов, Есенин, Клюев. Но она внесла в это направление и свой неповторимый языковой и душевный вклад.

Начнём с того, что её поэзия представляет собой полное слияние души человеческой с природой. Как когда-то в первых своих строчках она обнаружила эту неразрывность, так никогда и не мыслила иначе. Для неё живо и свято всё, что её окружает,
«Как же ты пахнешь, сырая земля!  Этот бы пласт, перевернутый плугом,
Взять в обе руки и есть, не соля,  Не оснащая ни медом, ни луком.
Как же ты тянешь, родная земля,   В эти пласты, как в ладони родимой,
Ткнуться лицом, ни о чем не моля,  Лишь бы с любимою – неразделимо».
Фокина не приемлет безжалостного отношения к живым существам, населяющим лес, она принимает это как покушение на её собственную жизнь, потому что «одно – с пичугами Я в краю моём!»
Такое кровное родство подразумевает взаимную поддержку в тяжёлые минуты. И автор знает, что имеет полное право прийти со своей бедой в объятья к лесу:
«Ты вступи, мой лес, Во свои права! Не с чужих улик,  Не с чужой хулы,
Ты прими мой крик  На твои стволы!.. Пронеси его, Обессиль его, Угаси его!»
Она поёт свои гимны то иве, то черёмухе, то берёзе, очеловечивая их и принимая их страдания, как собственные.
«Я припадаю К пеньку губами И обнимаю Пенёк руками.
И пью, как брагу, Скрывая слёзы, Родную влагу Родной берёзы!
Я знаю горе, Я горю внемлю, Живи же, корень, Я буду стеблем!»
Именно в мире неподкупной природы происходит то, что во многом утратили сегодня люди, - обмен живительными энергиями, которые едины для всего сущего. А потому вовсе не смешны и не бессмысленны объятия с растительным миром, ведь
«всё, что гибнет Во мне и вянет, Твой сок поднимет, Спасёт, распрямит…».
После этого не удивительно авторское заявление о том, что   
«В моей крови – брусничный сок, И сок ржаной, и сок березовый».
И всегда у того, кто существует во внутренней гармонии с живым окружением, есть на случай непреодолимого отчаяния успокаивающая мечта и возможность:
«Набреду на ландышевый остров И останусь ландышем на нём».
Похоже, что лирическая героиня Ольги Фокиной в отношениях с природой      впрямую наследует философию наших далёких предков, полностью отождествлявших себя с нею. Землёй рождённые, в неё же и ушедшие…Именно об этом следующие очень показательные её строки:
«Они – давно земля внутри земли, А из земли взошли березки эти.
Вот почему, когда звучит оркестр, Гремит салют во славу Дня Победы,
Я ухожу иль уезжаю в лес – Поближе к ним, родным, – отцу и деду.
С любой былинкой чувствуя родство, Я радуюсь извечной жизни ладу,
И листика простое естество  Рассматриваю долго, как награду
Отцу – Не награжденному ни разу».

4.
Такое отношение к действительности рождает и особый образный строй стихов Ольги Фокиной. В них, как в доброй сказке, всё волшебно и всё легко осуществимо, всё исполнено понимания и бескорыстной любви друг к другу, всё исправимо и живописно, зримо.
Так, нас нисколько не удивляет, что ночь по своей продолжительности может быть «с воробушка», что вечером «солнышко присядет на плетень», что у печки есть щели-«морщины», что «сжаты листиков ладошки в неприступный кулачок», что на полу могут быть «неподметённые солнышка крошки», что существовал когда-то «вцепившийся зубами серп – в кофтёнку на плече», что ветер, как человек, может увязаться за тобой: «на закорки: за дровами в бор!», а «поутру нетронутые росы солнцу пить опять наедине».
В каждой из подобных картин живут неистребимая доброта и сердечный покой, присущие сельскому человеку, который привык не воевать, а быть в сотоварищах с окружением. Потому и оно отвечает человеку тем же. Приглядитесь:
«И тепло, по-человечьи, глянет небо из-за туч», «вползает на песок автограф нацарапать последняя волна», «растёт туман, как белый гриб», «над Россией – небо нимбом».
Среди этого всего и сама сказочная вечно занятая деревенскими делами Ольга Фокина: вот она извинилась – «пообщаюсь с голиком», вот она опять в лесочке по родственной необходимости – «с осинами по-дружески дрожу».
Не успеешь перевернуть страницу, а она уже в весеннем поле - творит свою молитву:
«Эту юную, только из зимних пелёнок, Поцелуй мою землю, серебряный плуг».
И только где-то вдали иногда возникает на миг тягостный мотив, ранящий её душу:
«Оставляя облаки высоки, Окуная голову в купель,
Редко-редко вскрикнет одинокий, Одинокий старый журавель».
Однако в начале творческого пути эта тревожная нота предчувствий пока ещё заглушается напором жизнерадостности и веры в силы свои и своего народа.

5.
Впрочем, это вполне объяснимо. Внешне не ласковая северная природа всегда формировала в людях особый характер – выносливый, непоколебимый, по-хорошему гордый и оптимистичный. Такою выросла и Ольга Александровна.
Уже в воспоминаниях о детстве мы видим её стойкой и напористой. Почуяв, что сердце зовёт её к знаниям, она не поддалась на отговоры матери от учёбы.
«Жизнь – не в радость. Ответ – не в новость.
Только знаю – настал мой час.
Рано встану. Молчком умоюсь.
И, босая, найду свой класс».
Столь же характерной предстаёт она перед нами и в голодные годы, когда мать отпустила детей побираться и «велела просить, поминая Христа». Но девочка ослушалась этого наказа, полагая, что «соседи и сами должны понимать».
«Я криком кричала, молчанье храня: – Подайте, коль можете, ради меня!
И ради братишек, таких же, как я! И руку выпрастывала из тряпья».
Её верность родному краю ещё и оттуда:
«И помню глаза подававших людей... Я вечный должник у деревни моей».
Потому и не манили Фокину никогда заморские края.
«Мне рано, ребята, в Европы Дороги и трассы торить:
Еще я на родине тропы Успела не все исходить…
Сильнее не ведаю власти, Чем власть материнской земли!».
Для подобных заявлений в молодости нужно иметь глубочайшее самоосознание.
Родная деревня растила не белоручек и не слабаков. Поэт изначально приемлет те
законы, по которым устроена жизнь:
«Виноватых не ищи И не дуйся:
Зла на сердце не держи – Соревнуйся!
Все – кто может – по местам! Так – в природе:
Без обиды, кто устал, Тот – выходит».
Фокина готова к любому повороту событий, ибо понимает:
«Жизнь – бесстрастный конвейер: Успевай, шевелись!
На горбу и на нервах  Надо вынести жизнь...
Надо стиснуть рыданье…»
Что же касается «соревнования», то -  «Я бывала на стартах, Я бирала призы».
Такова же поэт и в личной жизни: жалость по отношению к предавшему её человеку она считает недопустимой и прямо предупреждает:
«Не жди компромиссов, Надежды не пестуй!
В дому моем – чисто. В дому моем – честно».
Потому-то и легко Фокиной  на родине, среди понятной и неподкупной природы, что сама она характером – вся в неё.
Её лирическая героиня не боится студёной воды в речке: она ею и обливается, и ныряет в неё, счастливо воспринимая холодный ожог как «поцелуй» стихии.
«Я ж люблю этих струек касание, А любимое – всё не во вред…         
Отступать перед стужей? Докуда же!»
Она вдумчиво размышляет надо всем, с чем сталкивается в лесном царстве.
«Как ты вырос и как ты смог С речкой справиться, островок?
Научи меня, научи!»
И всё вокруг благодарно отвечает на её просьбу помочь обрести стойкость духа.
«Пройдет! Пролетит!» – напевает  Живая струя серебра», видя человеческое отчаяние, и растворяет, размывает его журчащей водою:
«И снова нечаянно вспомню О всех родниковых трудах.
И, странно опять успокоясь, С ведром поднимусь на угор,
И буду работать на совесть, Чтоб вышел с людьми разговор».
А разговор в трудовых крестьянских буднях был короток и строг и мало зависел от возраста. Об этом стихотворение  Фокиной «Оратай», посвящённое брату, который выходил в поле, лишь только «солнце торкнулось в ворота», и у которого днём была всего минутка, чтобы «опростать ставок с молоком». А дальше – снова  «до ночи пары пластай, Оратаюшко-оратай...».
Приходилось не раз переламывать себя и лирической героине фокинских стихов.
«Время – еле за полноченьку,  Поднимает мати доченьку:
«Дома, дочи, жить – не в городе, Посмотри-ко, солнце – воно где…».
«Как склонилась, так до вечера…».
Когда же пришло «cамо время отдохнуть – поспать», то мать напомнила, что     «завтра будет день опять, А со днём – работа-милушка, И тебе коса – налажена!..».
«Я перечить – не поважена» - в этих словах вся суть характера, о котором мы говорим.

6.
Годы наблюдений за живым окружением  неизбежно взращивают в северянине не только мужество противостоять собственной лености или отчаянию (« И встану я, зубы стиснув,  И сяду к столу опять»), но  и готовность призвать в сообщники в благом деле саму природу:
«Не надо скулить, погода, Не надо скулить, поверь!
Не лучше ли для восхода Попробовать сделать дверь?»
А дальше – и того больше: «Попробуем сдвинуть тучи…»!
Ничего нет непосильного для тех, кто живёт в мире природной любви и гармонии, потому и юная Ольга Фокина смело декларирует:
«Я верю в свою удачу, Я верю в свою звезду.
Я с детства живу борьбою, Забыв про словцо «везет».
Мне всё достаётся с бою, Но мне достается – всё!».
И заявляется это без малейшей тени сомнения или фальши, ведь и сам разговор со стихиями – привычное состояние для тех, среди кого взрастала Фокина как человек и как поэт.
Потому не удивительно, что она мгновенно даёт отпор всем, кто без трепета или с насмешкой относится к  безгранично дорогому для неё.
«Ты осмеял мои леса, В них дичи не добыв на варево,
Ты речку чистую мою  Смутил небрежным: «Эка невидаль!
Тут по колено воробью…»…
Но я – дитя моей реки,  Озиминка из этой озими.
Как полюбить меня ты смог,  За что?»
Героиня Фокиной самой жизнью научена отличать истинное от ложного и показного. И её малая родина, вырастающая в сознании  в большую, становится  лакмусовой бумагой, которой поверяются человеческие основы. Поэт не приемлет душою тех,  кому нечего так же рьяно защищать, как ей.
Показательно на этот счёт раннее стихотворение «В магазине». Продавщица грампластинок «между роков, между твистов, меж крикливых завываний»  с трудом обнаруживает для автора «уцененные, как вещи, – мой родной напев и стих». И в ответ на ироничные слова молодого человека: «Вы – из деревни? А деревню как зовут?», Фокина не может сдержать своего волнения и задиристости:
«Я, конечно, из деревни, И не скрою, раз спросили,
Из деревни из какой:  Песни есть о ней и книжки,
Есть о ней стихотворенья. И зовут ее – Россия!
А откуда вы – такой?»
Позднее мы обнаружим в её стихах уже открыто декларируемое осознание, что российская деревня сама по себе есть великая цивилизация, которая до сих пор должным образом не изучена и не признана. Но на пути к этому трагичному звучанию у фокинской лиры будет ещё много светлых и тягостных проб голоса.

7.
Стержнем поэтического дара Ольги Александровны Фокиной была и остаётся верность родным местам, являющаяся вовсе не географическим понятием. Для души нет преград и расстояний, и где бы ни жила поэт, в Москве ли, в Вологде ли, сутью своей она всегда в своей земной колыбели. И даже в официальных поздравительных строчках она не умеет скрыть свою нежность и любовь к малой родине:
«Я на миру живу не горбясь, Я для тебя храню поклон,
Моя Архангельская область, Мой Верхнетоемский район».
Она изначально заявила миру:
«Не мыслю соперников краю, Которым живу и дышу».
И ноющей струной все годы разлуки в ней звучал один-единственный вопрос:
«Не предала ли края отчего, Живя от отчего вдали?».
Собственно, по берегам этого разрыва-оврага в душе и расположены все самые прекрасные и самые болевые моменты её творчества.
Если мы посмотрим на даты создания одного из лучших стихотворений на эту тему
«Я не просто грущу, я – в печали великой!», то обнаружим, что между ними промежуток в целые четверть века, - 1963-1988! Выходит, что «земную жизнь пройдя до половины», Ольга Александровна Фокина как человек и как поэт не знает достоверно, права ли она была, ослушавшись предостережений старших («Оставайся! Не наша стезя – города!»).
Получается, что раздававшийся ей вослед отчаянный крик оставляемой родины не умолкал в ней никогда!
Об этом – самое начало надрывной поэмы «Малина твоя»: героиня «К прежним подругам  Нарядная и гордая, Приехала из города», приехала в ту деревню, «Что оставила,  Хоть та: «Не оставь!» – Настаивала, В ту бедную, Что покинула, Хоть та: «Не покинь – Погину я!»
Разумеется, что отъезд одного человека не может трагически повлиять на завтрашний день конкретного поселения. Однако судьба самой Ольги Фокиной слитна с судьбою её сверстников, вынужденных в своё время оставить обескровленные войной деревни ради образования и ради пропитания. Индустриальные и культурные центры манили и сих пор манят молодёжь возможностью реализовать себя и разнообразием  досуга. Всё это было бы не так трагично, если бы не разрушало вековечные устои, формировавшие особенности и силу нашей нации.
«Чтоб тоски-разлуки камень Снять с меня, прощальным утром
Мать сходила за словами К древней старице премудрой.
И в последний раз умыться (Я об этом знать не знала!)
Наговоренной водицы Мне родная наливала».
Однако не помогли лирической героине никакие народные хитрости: вода не уносила от неё «тоски-печали». И она быстро поняла, что ей суждено «век страдать о том, что мило». Так и случилось.

Оказавшись в отрыве от родной почвы, Фокина напряжённо всматривается в  оставленное ею и не может найти покоя, потому что« Вся душа извелась от невидимых слез: Без меня, без меня! – отцвела земляника. Без меня, без меня! – отзвенел сенокос». Ладно бы  эта жертва была принесена в связи с великой необходимостью. Но на деле-то
«сижу я в углу пропыленной конторы
Со скрипучим пером над пожухлым листом,
И пустые вокруг шелестят разговоры,
И кренюсь я на слом, как осина с дуплом».
Поэт догадывается уже, что нет выхода из той ситуации, на которую она сама себя обрекла.
«Мне каждый город худ...Теснят меня дома,  Гнетут меня дымы…».
«Мне в городе – как в коробе Груздю! Хочу домой».
А самое главное, что нет и не найти реальных виновников её ностальгии.
«Никто не притеснял И не закрепощал,
Но что-то смыть и снять Все тянется душа,
Все тщится полететь – Ведь ей знаком полет,
Но город, словно клеть, Ей воли не дает».
По молодости она ещё хранит уверенность, что выбор её не трагичен, ведь она и на асфальте бережёт свою приверженность народной философии:
«Как положено издревле Жнице – пред стеною ржи,
Наклоняюсь перед стеблем Человеческой души».
Она не стыдится, а наоборот, гордится тем, что в своих сочинениях выступает  «вновь от имени серпа», от имени покинутой ею родины и земляков-тружеников. Залогом тому служит её упование на здравость общества:
«Свято верую, столица, Ты, конечно, разберёшь,
Где – овёс, а где – пшеница, Где – полова, а где – рожь».
Ей кажется, что начинающие разрушаться деревни ещё можно спасти от гибели, и она самолично – или её лирическая героиня - хочет внести в их спасение свой вклад: купить соседский осиротевший дом, дабы продлить ему жизнь:
«Мозглый северный угол Спасу от опасного крена
И к подножью рябины Насею весенних цветов».

Однако латание дыр в изношенной одежде не может избавить её от ветхости. Это трудно принять сразу – и тогда приходит упование на силу слова. На какое-то время Фокиной начинает казаться, что ситуации могут помочь работники пера. Её печалит, что
«Поэзия проблем не поднимает: Прогулочный себе усвоив шаг,
Она, увы, не только не ломает, Но даже и не скрещивает шпаг».
Подобно своим великим предшественникам, она взывает к творцам:
«Восстань от сна, яви себя, яви!
Иль больше нет ни «полосы несжатой»,
Ни светлых слез, ни счастья, ни любви?»
Лишь однажды в строках Фокиной прорвётся короткая наивная радость:
«Ах, как строится нынче деревня! Метит в плотники каждый мужик».
Однако явь тут же проступает  сквозь все шоры в стихотворении «Старая деревня»:
«Засыхают старые рябины, Оседают старые дворы.
На вечерней улочке не видно Ни влюбленных пар, ни детворы…
На восьмом десятке молодицы, Видно, зря живую воду пьют:
Пролетают по небу жар-птицы, Молодильных яблок не несут».
В душе у Фокиной начинается незримый скорбный подсчёт потерь:
«Скоро и эта деревня изнетится: Три – на отшибе – двора».
И это в то время, когда она – вдали! «На черта, - восклицает Фокина, - эта – в прятки – всю жизнь игра?» Ей становится очевидным, что в городе, в не естественной для человека жизненной обстановке, мы
«Ширмой вымученных улыбок Умудряемся заглушить
Вздохи, вскрики, стенанья, всхлипы Задыхающейся души».
Ей хочется отмыться от налипающей к ней, как и ко всем, коросты бесчувствия и равнодушия. «Позолота цивилизации, Отшелушивайся с меня»!
Однако Ольга Александровна понимает, что ей, как и большинству из её поколения, никогда не удастся примирить в душе живущие в ней «два полюса», она явственно видит, что, «как экватор-линия, Маюсь посередине я».
Даты под стихами свидетельствуют, что с девчоночьего и до зрелого возраста, с 1963-го до 1988-го года, она не может сама себе однозначно ответить на самый главный вопрос её жизни, совершить в душе окончательный выбор.
«Но, вернувшись назад, поручусь ли за завтра,
Что не буду шептать, снова долю кляня:
«Без меня, без меня стекленеют театры!
Мой троллейбус бежит – без меня, без меня!»

8.
Наступает период, когда Фокина пытается найти опору в тех, кого оставила на родине. На протяжении всего творческого пути она молит о понимании её душевных терзаний:
«Мне горше нет, чем быть не с вами!».
Оставляя деревню в юном возрасте, она с надеждой обращается к родному человеку:
«Ты поддержи, братишка, пламя, Ты только пламя не гаси!».
И этот мотив – «храни огонь родного очага… лелей лоскут отеческой земли» - только крепнет в ней с годами, но уже обращённый ко всем русским людям. Со временем он обретает обобщающее, многозначительное для родной страны звучание:
«Не уходи из красного угла, Не уступай супружеское ложе».
Часто проведывая свои архангельские края, поэт с горечью наблюдает, как меняется вокруг всё живое, обретая тенденцию к разрушению. Когда-то с молодым  азартом она бросалась исправлять и спасать всё, что требовало её участия, - будь то накренившееся дерево, сломанный мосток или засыпанный кем-то родник.
«Бегом бегу обратно За заступом домой.
И яростно копаю, И весело пою.
И струйка голубая  Спешит в ладонь мою».
Через годы она обнаруживает, что её усилия тщетны и что не хватит её отдельных женских сил на то, чтобы остановить начавшееся разложение прежнего ладного человеческого быта. Ведь повсеместно в России нынче счастье в том, чтобы «рубль в кармане Да бутылка на столе...».
Приходит в запустение даже то, что, казалось бы, неистребимо по своей сути: чистые северные родники. Когда-то один из них успокаивал её:
«Я не сдамся! Я – упорный!.. Тут засыплют – там пробьюсь.
Путь трудней – водица чище! Не печалься обо мне:
Ты всегда меня отыщешь На родимой стороне!».
И вдруг в голове - как молния в небе – сверкает осознание того, что
благороднейшей воде растворены ядохимикаты. И звенит родниковый  крик-предостережение: «Не касайся! Я – отравлен!.. Не ищи меня! Прощай!».
Этим прощанием в какой-то степени олицетворено и расставание Ольги Фокиной с прежними иллюзиями, с убеждённостью, что все беды обратимы и всё живое – восстановимо. Увы, ко всякому приходит возраст, когда реалии становятся сильнее желаемого. И хочется, вслед за автором, чтобы спрятать слёзы отчаяния, тоже наносить полную баню воды и…
«Буду мыться, чтоб замыться, Чтоб залиться, буду лить, –
Больше нечему молиться, Больше нечего любить».
Эти предкризисные мотивы ещё не раз будут всплывать в сочинениях Ольги Фокиной, пока не станут определённой гражданской позицией.

9.
Однако завладеть её душою полностью они пока не могли, ибо поэту было ещё на что опираться, - до поры, до времени.
Такой опорой всегда была для Ольги Александровны её мать, «родимая», как она  называла её почти в каждом стихотворении.
«Настежь ворота – родимая дома! Сами собой меня ноги несут.
В клетке дрова. Огород не изломан. Грядки ухожены. Куры бегут…».
Не было для Фокиной, наверное, большего счастья, чем возвращение в родную избу, где всё напоминало о прошлом, всё грело душу и всё  растило не только наследников по духу, но и граждан своей страны.
«Большая Родина без малой Не то что слишком велика,
А как бы дом родной – без мамы, Без дела – мамина рука».
О беззаветных труженицах написано немало строк, и фокинские среди них – одни из самых выразительных.
«Звездной полночью осенней, Серп нащупав второпях,
Мать меня в холодных сенях  Отделила от себя.
И, в холстинку завитую,  Положила жить потом
На солому золотую, Тем же сжатую серпом.
Самый первый образ мамин: Сноп ласкающих лучей
И вцепившийся зубами Серп – в кофтенку на плече».
Наверное, этим мигом и определилась судьба этой девочки: стать Избранной и выступать от лица своей матери, всех её земляков и предков.
Для честного миропонимания ребёнку бывает достаточно и одного настоящего жизненного урока. Такой был преподнесён матерью маленькой Оле, когда она искренне спросила было:
«А лучше – воровать или просить?» – И мама, как споткнувшись обо что-то
И, как частушку, ласку погасив, Сказала: «Лучше – до смерти работать».
«Кость да жила – оно и сила!» – говорили о русских женщинах, выносливых, но измождённых непосильным трудом ради своих детей. У них, у военных вдов, почти не было ни отдыха, ни праздников, и некуда было порою надеть нарядную шаль. У них и песни-частушки пелись больше горькие. А у иных и не пелись вовсе...
«…Долблю. На льдину дую, Пытаюсь разогреть.
Хочу, как молодую, Заставить маму петь.
Бывает, и уступит, Бывает, и споет –
От мерзлого отрубит, Отдаст, как не свое.
Мороженая песня, Простуженный мотив…».
Он, этот мотив, звучит во всех стихах, посвящённых военной и послевоенной голодной деревне. Даже если Фокина вспоминает свои самые юные годы и девчоночьи шалости, материнскую ласку и краткие мгновения счастья, она всё равно неизбежно возвращается к тем горестным основам, на которые опирался текущий день её «родимой».
«Дня недостанет – ночи Щедрый урвёшь кусок.
Первой тропу протопчешь Дров порубить в лесок.
Первой распашешь поле, Первой нажнёшь снопок…»
И так – изо дня в день, из года в год.
« – Все болезни – от простуды! –  Это мама говорит.
Я оспаривать не буду, Вам – никто не запретит», -  так внешне легко начинается воспоминание о налоговом агенте, собиравшем с крестьян дань государству.
«Завтра сдашь в сельпо яички, А нето пойдешь под суд».
Вынь да выложь честь по чести – Мясо, шкуру от телка,
Три кило овечьей шерсти, Триста литров молока…»
Какими душевными – не говоря уж о физических - затратами всё это давалось женщинам-героиням, нынешнему поколению понять не дано. К сожалению. А может, к счастью.
«О руки мамы! Даже вспомнить  И даже просто перечесть
Всё их уменье нелегко мне!»
Но неизбежно уходящее время приближало тот момент, когда
«Мать – среди лета в фуфайке, – Спрятав скотину во двор,
На беззаботные байки  Не повернет разговор.
Будет рассказывать с болью,  Истово, как никому,
Про неурядицы в поле, Про неполадки в дому.
Поистянулися жилы – Диво ли? Век – на износ...
Больше одной не под силу Неотпрягаемый воз».
А потом наступил и тяжкий миг, когда «На ауканье мама Не откликнулась мне». И невозможно понять и поверить,
«Что руки мамы – как ни мокнут В моих слезах, – не расковать:
Ни наказать меня – не вздрогнут, Не шевельнутся – приласкать...»

10.
Сколь прилежен и ласков ни был бы человек по отношению к своим родителям, всякого неизбежно настигает раскаяние в неверных поступках и сожаление о вовремя не сделанном. «Неизмеримы потери наших досужих минут»…
Ольга Фокина с неловкостью вспоминает о поездке к морю в то время, как мать летом одна хлопотала по хозяйству.
«Вспыхни на смену загару, Алая краска стыда!
Новое едет на старом, Старое рухнет – беда...».
И даже если этот исключительный случай не характерен для её дочернего
поведения, за ним встаёт проблема гораздо большая и общезначимая: опустошение деревни, нежелание молодых жить вдали от городов. Какими бы причинами этот процесс ни объяснялся и ни оправдывался, он катастрофичен для общечеловеческой природы, а не только для сельчан. Ольга Фокина, плоть от плоти своей земли, знает это и понимает слишком хорошо.
Помимо жизненного уклада – лада, в котором всё было соразмерно, продуманно и нерушимо, при соблюдении особых, общиной выстраданных и возведённых в ранг закона правил, - земля её предков была богата своей мудростью, выраженной в слове. И каждый живущий на земле напитывался этим словом в прямом смысле вместе с молоком матери, под её колыбельную, а потом – под вечерние сказки, а потом – под посиделочные песни. Народная культура шла в одной упряжке с трудовыми буднями и скрашивала их, и наполняла особым высоким смыслом, и растила человека глубоких жизненных принципов и вольной души. Не плакать об утрате этого богатства может только тот, кто по судьбе не соприкасался с ним и глух к движениям собственной души.
Поэтический мир Ольги Фокиной благодаря матери наполнен и переполнен народным восприятием жизни, в которой всё разумно и всё участвует в бесконечном круговороте.
«Все прекрасно, ясно, мудро, просто:  Корни – в почве,  ветви – в синеве,
Стройный стебель - остов – под берестом. Кольца лет вкруг сердца. Лист в траве...»
Жизнь человеческая в народной поэтике сродни странствиям сказочного героя, которому всё вокруг помогает, если обнаруживает встречное понимание и уважение.
«Во широком полюшке В час перезапряжки
От внезапной волюшки По спине – мурашки!
Наклонились к реченьке, Выкатались в росах, –
И опять, сердечные, Нету вам износа!»
Воспитанный мудрыми деревенскими дедами и бабками, русский человек с первых шагов усваивал правила управления собственной судьбой и способы избегания ошибок, - всё это было облачено в пословицы и поговорки и накрепко впечатывалось в память.
«Станут слезы комом в горле –  Удержи их, убеди:
Это горюшко – не горе, Горе будет впереди.
Приструни себя пожёстче, Поговорку призови:
Хорошо-то наживёшься, Ты, брат, худо поживи!
Дай себя на перевязку Песне, певанной отцом,
Вспомни материну сказку С утешительным концом.
И минует чёрный вечер, И пробьётся светлый луч,
И тепло, по-человечьи, Глянет небо из-за туч.
Близорукий, станешь зорким, И опять вздохнёшь легко:
Когда горе станет горкой, С горки видно далеко».
Обозревая из высоких  своих деревянных хором дали отчие и свои душевные дали, архангельский люд умудрялся ёмко формулировать жизненные заповеди, которые плавились в душе Ольги Фокиной и выстраивались в незабываемые строки:
«Делай так, чтоб приходилось Сердце в сердце у стволов.
Будешь после строить жизнь, Той же истины держись».

11.
Несомненно, что пройденный путь и самой Ольге Александровне открыл, сколь многим она обязана несравненному по красоте и образности языку её предков. Тому языку, который сегодня повсеместно забывается, вымарывается, подвергается насмешке как диалектный и не понятный без перевода. Однако именно он умел и призван был передавать во всей полноте те оттенки невозвратимого уклада, которые и делали богатыми не только закрома, но и души человеческие.
Вспомним хотя бы уже упомянутые нами строки со словом «изнетится» в отношении исчезающей деревни. Вряд ли можно нарочно выискать более знобящий глагол для обозначения этого трагического процесса.
В народной речи каждое слово несёт в себе столь яркую эмоциональную окраску, что настоящий поэт никогда не заменит его на общеупотребительное, живущее в словаре. Так поступает и Ольга Александровна Фокина. Она не опасается вставлять в свои строки слова диалектные или используемые с нарушением норм – ведь всё это часть её собственной жизни и речи, а не «экспрессивные средства языка», как для кого-то.
Хочется просто вывалить их здесь в тексте, как гору алмазов, не разбирая по размерам и весу, и просто любоваться. Но их так много получилось выписать из стихотворных столбцов, что попытка эта может вызвать оторопь у читателя. Да и не всегда вынутый из окружающей его смысловой и словесной огранки такой алмаз может произвести должное впечатление. Однако попробуем.
В ходу у Ольги Фокиной как сами собой разумеющиеся слова «очеп – охлупень – гонт - обредня – тарка – гребеи – коса горбуша  - исад -  зыбонька-покачка  - легота – надия – нонь – нать – распута – долонь – нужа – дивья - молодьё - урас – гоить – окриять – уноровить – кабыть – порато – могута – веретья – терпёлая» и т.д. и т.п. Она почти не делает к ним пояснений, потому как из контекста становится ясно, о чём речь. А если и остаются вопросы, то почему бы читателю не попытаться вникнуть в первооснову языка и не восхититься потаённым смыслом слов, украшавших прежнюю жизнь?
Временами трудно отделить истинно народные слова от тех, что рождаются из-под пера поэта. Так, лучина у неё «копотит», пчела «загудала», крыши «в мокре», женщина «ниток расстаралася», в дверь «торконулись». Однако тут же, рядом, как привычные, явно слова новорожденные: самоделинка – зернятки – фуфаина – самолётина – монашины. Более того, Фокина, когда требуется не заболтать текст, прибегает к методу концентрации смысла в одном слове, и тогда появляется отглагольное нововведение «оюжены»( часто бывавшие на юге), несущее в себе явно осуждающий оттенок. Или фраза «Последних приезжай поспешные шаги», в которой тоже до конца не ясно, кто впервые явил свету второе слово.
Подобных словесных изобретений у поэта немало, например, «Божьим-пальцем-отмеченность», «He-сон в ночи! He-бодрость днями!» и даже «США-стие».
Творящая в родной языковой стихии, Ольга Александровна, думается, и сама не замечает, как в её образный строй входит образный же взгляд её предков. Когда в тексте «дымок взорлил» над крышей, когда обнаружилась «непоклон-голова», когда не просто иней, а «иния» легли на землю, всё это - многоголосое эхо тех, кто жил допрежь в этом мире и так же самозабвенно любил его, как теперь – поэт. А иначе кто бы помог вот так вздохнуть и выдохнуть Ольге Александровне перед милыми краями: «Лесе мой милый…»?!
Понятно, что и некоторая, по нынешним меркам, неграмотность народной речи не кажется Фокиной таковой. Она свободно употребляет «неоткуль», «кажет», «накладу», «поронили», «имать», «погину» и прочие слова. Для неё не зазорно «по-родственному» перенести ударение в слове «магазин» на второй слог, чтобы уложиться в избранный размер стиха.
«Неправильности» обживают её строки так естественно и живописно, что только вордовский  «грамотей» и способен их подчёркивать красным. А попробуйте вы заменить первое слово в развёрнутом образе «Обрала бы ласково страхов паутинку» - и сразу увидите, как потускнеет фраза, сникнет, сразу станет универсальной, не привязанной к месту и времени, в которые хотел погрузить нас автор.

Очень часто этому погружению способствует и стихотворный размер, который осознанно выбирает Ольга Александровна, желая передать ритм, в котором живут её герои.
«Шла Настенька по настику – От сосенки до елочки!
Не с праздника, не к празднику: По делу, – комсомолочка.
Ступали часто-частенько  Разношенные валенки,
Шла Настенька по настику, Несла в глазах проталинки».
Даже не желая того, мы явственно слышим сквозь строки лёгкое похрустывание обледеневшего снега.
А от другого стихотворения и ноги в пляс сами просятся:
«Захмелела родня – Середину дай! Не держите меня! Гармонист, играй!
Женки – в пляс! Девки – в пляс! В пляс – и мужики!
Кто-то голову стряс: «Ох, и лешаки!»
И совсем иное состояние души рождают в нас тягостные и тяжёлые, как камень на
сердце, следующие строчки:
«У меня – беда. Я с бедою той  Не хочу – к друзьям. Не могу – домой.
...Полевой межой, Где тропинка есть, Я пойду с бедой Через поле в лес».
Чтобы передать длительность и тяжесть труда в лесу, Фокина прибегает к частому
повтору слов:
«Пожилая вдова, вдова Рубит, рубит в лесу дрова.
...Сбился набок платок, платок, Треплет волосы ветерок.
Ель седа, и вдова седа...»
Причём в этих повторах проглядывают и основы причёта, и сказовая манера
деревенской речи, склонной усиливать важные смысловые места.
Подобные приёмы обнаруживаем и в другом стихотворении:
«Еще над землей  Светила горят, Светила горят – Гордыню дарят.
Еще на земле  Сирени цветут, Сирени цветут – К смиренью зовут…»
Но самый яркий пример народного мышления являет собой, пожалуй, ещё одно
…не скажешь даже «стихотворение», потому что оно представляет скорее слитые воедино и сказку, и заговор, и загадку-головоломку:
«Сеяно, да не собрано,  Выхолено, да попрано,
Было, да утекло. Роза, да шиповатая!
Дура, да кудреватая. Дарено, да назло.
Слышано, да не видено, Сватано, да не выдано.
Песня, да не про нас.  Хожено, да не дойдено,
Денежно, да не родина,  Горка, да не Парнас.
Поймано, да не связано. Думано, да не сказано.
Сказано, да не вслух. Велено, да не сделано,
Мечено, да не стреляно... Долго ли? Порох – сух!
Нечего половиниться: Делай – и дело двинется!
...Время подторопя, Вздумано, так и сказано,
Поймано, так и связано, Стрельнуто!.. Да в себя».

12.
Не хочется искать аналогий и намёков в последней присказке, но отчего-то щемит сердце, когда её читаешь. Что-то недосказанное, смутно ощущаемое, живёт в ней, будучи упрятанным в костюм прибаутки. Но время не стоит на месте и постепенно проявляет то, что когда-то было не обнаруженным в самом его зачатке. И вот вам: «выхолено, да попрано, Было, да утекло…Стрельнуто!.. Да в себя».
Поэт всегда предвидит будущее, считывая его с небес в минуты божественного откровения. Он может по-человечески прятаться от обжигающей боли и открещиваться, но строки всё равно выдадут его тайну.
С какого-то времени не осознаваемый ещё страх за будущее малой родины, включающей в себе и большую, поселился в душе Ольги Фокиной. Это то, что она обозначила как «взрослый страх – найти и потерять». Это то, от чего она пыталась закрыться розовыми шорами: «Как деревню ни запахивай – Всё равно она взойдет».
Как до сих пор хочется верить, что случится именно так! В этом смысле поэтические строфы иногда являют собой успокоительное, даже наркотическое средство.
«Не все потеряно, Не все разрушено!
Ужо, другим бочком Земля повернется,
И встанет день торчком – Куда он денется?»
Или это – пробуждение и поддержание надежды в нашей душе - и есть единственно
нужная и оправданная задача искусства?
«Земля оттаяла! Зерно уронено!
...И птицы стаями Летят на родину»...

В те дни, когда писались эти строки, самые главные испытания перестройки были у нас ещё впереди. И Фокина вместе со своим народом верила в благо перемен.
«Всё мертвое – да рухнет! Живое – да стоит!»
По прежней привычке она ещё пытается  уйти от тревог с помощью природы, которая всегда была её опорой. Но приметы бездушия и насилия всё виднее и там:
«...Где-то точится топор На стволы смолистые…
Кто-то ставят номера На колоннах лиственниц.
С вековым запасом лет, В двадцать – уж помечены!»
Состояние отчаяния от стиха к стиху нарастает, ибо поэт чувствует сердцем: ждать уже нечего, «кроме новых и новых трагедий».
«День наставший – не час ли расплаты?» - этот вопрос всё чаще звучит в обществе, и Фокина не может не присоединиться к таким раздумьям.
«Мы прежде были люди, А нынче – кто мы есть?
Голодные-дурные, Без принципов-идей,
Простые составные Гадюк-очередей».
И она, «как с занозою», живёт с мучительным вопросом:
«Наше общество – «луг» или «поле»? «Что взрастёт» или «Что мы взрастим»?».
В идеологии начинается не заметная на первый взгляд подмена понятий и ценностей: то, что всегда считалось грехом и удалялось из души человеческой с малых лет, теперь объявляется ложным и устаревшим, а борьба с ним – неправедным делом. Об этом очень образно - в стихотворении «Наш ячмень заглушала трава»:
«То грешила, – слепа и глуха! А теперь поживаю неплохо,
Уважая права: Лопуха, Хмеля, Лютика, Чертополоха.
Заросла моя пашня: Пырей, Да Крапива, да Мох с Лебедою –
Результат новомодных идей Для Руси, – чтоб назваться Святою?»
У крестьянина-труженика особое чутьё на правду и ложь: всю свою мудрость он подглядел в природе, сопоставляя её законы – с человеческими. И ему, живущему на земле и от земли, в первую очередь есть что терять при любых общественных катаклизмах. Потому и для Фокиной не открытие та истина, что «Человек вне природы – жесток, Не к труду – к удовольствиям жаден».
«Вам почто ломать, коли негде жить? – вопрошает она перестройщиков. - Вам почто рубить, коль не строиться?». И ответ вполне предсказуем, если смотреть из дня сегодняшнего, осветившего вчерашний ярким светом:
« – А купить-продать! Да опять – купить! Да опять – продать – не заботиться...».
Однако народ очень быстро разглядел, что к чему.
«Опять взрывают монолиты – Для извлеченья кирпича!»
И:
«Кому – о'кей! А ты – лакей!»
И:
«Не чуем, не чаем, Куда мы причалим».
И:
«Оказалось, мы не знали, Что такое хорошо-то!»
«Нынче ловкач, а не труженик Правит в Расеюшке бал».
«На худое – нет запрета. На святое – нет декрета».
«Человек для человека снова – волк».
«И сердцу, и взгляду неволя: Раздел. Разобщенье. Разлад».
«Наверное, так нам и надо: Почувствовать каждому край,
Поскольку не знавшие ада Не чтут по достоинству рай».
Оказалось, что рванули «в болты» все желающие поживиться, «без всякой нарези».
И довольны своим положением и тем, что их окружает: «Дикий бар – на бывшем кладбище, В церкви – дикий туалет...»
« ...А государство валится С пугающей поспешностью», - не находит покоя поэт. Взывая к помощи стихий, Фокина вглядывается в разбушевавшуюся реку, которая, кажется, всю свою прошлую жизнь «к этой стремилась минуте» и теперь «рвёт, и бросает, и крутит!» «Я не бывала такой..., - невольно сопоставляет она себя  с бурным потоком и спрашивает свою душу: - Буду ль? Успею ль – до снега?»

13.
Возраст призывает поэта спрашивать с себя строже и строже. Но чем она может помочь Родине, кроме как сочинять стихи? Разве стать более прямой и резкой, более открытой и публицистичной?
«И поэмы у нас «проблемны», И в стихах у нас «соцзаказ»...
Не бракованное ли сено, Упаси бог, жует Пегас?», - иронизирует Фокина над собой. Но смиряется с необходимостью писать злободневно, часто в ущерб художественности произведений. Она понимает, что в трудную для страны пору негоже воспевать цветочки и любовные томления. Да  и  – «Лирика – тоже вопрос мировой!»
«Поезд пятящийся скорый Я застопорить хочу…
Всею силою плеча  Жму-давлю на стоп-рычаг...
– Просыпайтесь, поднимайтесь, Выпрямляйтесь в полный рост,
На земную твердь спускайтесь, Убеждайтесь: всё – всерьез!»
Фокиной, как и всему её поколению, дорога данная в молодости перед лицом своих товарищей клятва в верности Отчизне. И потому вполне правомерен теперь вопрос: «Ты в жизни сделал всё ль, что мог?». И многие другие вопросы – вопросы, по сути, в никуда, поскольку нет им ответа…
«Славяне-братья, кто мы? В сегодняшней ночи – Ведём – или ведомы? Врачи – иль палачи? Мы ангелы – иль беси? Наш двор – не наш фасад?»
«Люди, граждане, товарищи, Этот план на сколько лет?»
«О, где ты, рука-владыка, Что в силах пресечь напасти Надрыва, разбоя, крика?»
Честному народу очень быстро стало ясно, что Родина в опасности.
«Россия, Русь, храни себя, храни: Твои сыны хранить тебя не могут», – печально  констатирует Фокина.
«Ты создашь – они разрушат, – Что возьмешь с таких ребят?
Потому не будь тетерей: На ворота, ставни, двери
Закрывай, Россия, душу, Не выстуживай себя».
От горе-пропагандистов поэт открещивается стихотворным заговором:
«Теоретики – тире – еретики! Чем вы бредите – не в нас перетеки,
А в таких же, как и вы, еретиков, Вот тогда и будет видно, кто каков!»
Все горести страны поэт видит в том же образном строе, которому была привержена и прежде.
«Загнавши лошадь явно не туда, Измордовав ее и обескормив,  Извольте бросить вожжи, господа», – призывает она разгромщиков страны. Ей вековым чутьём достоверно известно, что, «Коль не помрет, она сама найдет Своим копытом старую дорогу».
Более всего болит сердце автора за преданные поруганию заслуги отцов, дедов и прадедов. «Вы, кто всем сердцем поверили В общую радость труда...Вы, неподкупленный класс», – обращается она к их памяти. - «Только не хуже для вас, Что до сегодня не дожили»…
«Замороженный в Двине-родимой-Северной,
Осуждённый на рассеяние, плот,
То не ты ли – без надежд на воскресение, –
Трудовой, властями преданный, народ?»
Оно и правда – каково было бы прародителям видеть, что понаделали потомки!
«И ствол спилили-срезали – Теперь поди поставь его!
– Всего-всего вам, детоньки, – С родительским проклятием!»

14.
Однако Фокину, как и весь трудовой народ, не желавший разгрома страны,  неотступно мучает безадресность вины. «Увы, и я повинна: Другие выбрала дела!», – взваливает она часть ноши на себя. И читателей принуждает не отгораживаться от терзаний.
«Ведь садились-то – не в гроб:  Кто-то правил, кто-то грёб,
Кто-то что-то славил-пел, Кто-то дальше нас глядел, –
Мы-то, вроде, ни при чем?..  Жил, так значит, виноват!»
Оно и правда: нет на нашей грешной земле человека безгрешного, и чем выше у каждого спрос с себя, тем больше надежды выплыть. Если же постоянно допускать  маленькие уступки, обосабливаться, отгораживаться от общей судьбы, то… 
«Если совесть и правда – не с нами, Побеждать и не следует нам».
Фокина же предлагает  жить без попустительств и по девизу:
«На нашей улице – не праздник. ...Но я на вашу – не пойду».
Ей по судьбе близких известно, сколь заманчивы чужие «праздники».
«Давайте не пережуем! Давайте не проглотим! – кричали её слова в самом начале
подмены крестьянских трудовых понятий и привычек. - ...Но лозунг «Однова живем!»  Уж обрастает плотью».
Разговор с братом в приводимом ниже стихотворении – одно из самых честных и безнадёжных мест в повествовании о сегодняшней России.
« – А зачем, – говорит брат, – Груз забот на себя брать,
Если только Москва – мозг, Остальная страна – хвост?
Не пристало: в хвосте – мысль! Завелась – хвостану: – Брысь!
Наше: «виль-виль» да «мах-мах»! Знать да думать – на кой прах?
От заботы висок – сед, Ляг с заботой – и сна нет.
От заботы и лоб – лыс, А на кой мне такой риск? 
– Стой-постой, – говорю, – брат, На себя, на страну врать!
Успокоился он – ой! Дали волю – мели, пой,
Будто впрямь, как в раю, спишь, Мускулишками жив лишь,
«Жигуленком» от бед скрыт, Поросенком-козой сыт.
А река, где мазут сплошь, Так она – не твоя, что ж!
И пескарь, что, сомлев, всплыл, Видно, был отродясь хил,
И тебе все равно, мол,  Кто в речонке взрывал тол,
Чтоб щурёнков – рукой брать...Я не верю тебе, брат!
Мой рабочий, мой класс – ас, Я не верю, что ты – пас
До всего, что – не рубль в горсть! – Человек на земле – гость.
А земля для него – стол...Что ж творить, если стол гол?
Съели «НА», поползли «ПОД» – Под призывное «вперед!»
Указатель – Москвы перст. – До Москвы – десять сот верст!
– Десять сот – не велик путь. В телефонишко верть-круть
И – вались вековой лес  К человечьим стопам – весь!
– Рубишь – силой слепых рук, – На котором сидишь, – сук!
А своя голова где? – А своя – для других дел:
На своей шевельну мех, Плескану первача – эх! –
И без дум, без забот – спать... Нас таких по стране – рать!
И не вешаем мы нос:  Нам велели – не с нас спрос,
Что на месте тайги – голь. Было б чем заглушить боль –
Всё повыгубим – на-ять! Али нам привыкать – стать?
– Бель-березу – в топляк, в гниль... – Мелочевка! Хотя – быль.
Но у хлеба без крох – как? И не нищие мы пока:
Всё при нас – голова, хвост! Вот за это давай тост.
Есть копейка – скорей трать! Жизнь проходит – чего ждать?»

15.
Мы помним, что когда-то именно на своих родных-близких возлагала Ольга Фокина надежды, прося хранить родной очаг и землю. Однако короста коррозии, похоже,   не минует ни одну душу. И понять это и принять стоит поэту громадных усилий.
Воистину – «Сверхиспытание на прочность – Существованье вверх корнями!». И не удивителен итог одного из важнейших  жизненных этапов:
«Но крылья, что были, опали, Как в полном безветрии – флаг»...
Автор ещё пытается вселить в себя надежду на какое-то сказочное возвращение народа к былой чистоте и силе – « С хмельных четверенек понуро Поднимется в собственный рост», «Всколоколим Полем Куликовым! Грянем русское «ура»!». Однако ни сама Фокина, ни мы как читатели, уже не верим в такое.
И в этом есть беспощадная правда нашего времени. И безграничная честность творца, протянувшего нам на ладони израненную душу.
Мы помним, как зарождалось зрелое творчество Ольги Александровны, – светло и радостно, с великой надеждой на счастливый исход для всех вокруг и для всей страны. Могло ли оно и остаться таким до серьёзного юбилея? Скорее, это было бы странным и нечестным в тех общественных обстоятельствах, какие нам достались.
А вернее всего, путь поэта и не может до конца оставаться оптимистичным и жизнеутверждающим в том земном смысле, какой мы привыкли в него вкладывать. Что же касается пути самого сокровенного, личностного, то здесь нам уже не остаётся возможности углубиться в него.
Перед нами в датированных перестроечными датами стихах уже не девочка, воспевавшая любовь к жизни, а согбенный опытом человек, плохо видящий, чему так восторженно радуются спешащие бок о бок с ним новые молодые люди.
«День восторженно ясен! ...По такому нему
Я иду, как Герасим, Утопивший Муму.
…Из младенческих сказок, Что вились надо мной,
 Не осталось привязок – Ни к чему, ни одной».
Однако им, этим молодым вослед, Фокина ещё пытается выговорить своё, заветное,
лелеемое из последних сил:
«По приказу бессилых  Не кидайтесь крушить,
Что поило-кормило  И позволило жить.
Кто там сник, и стыдится, И наладился бечь?
Вам еще пригодится  Эта печь, эта речь,
Эта резвая речка, Этой песни печаль
И тропа от крылечка В эту русскую даль».

Ещё в 1984 году, обозначая кризисный поворот в душе, Ольга Александровна пыталась отречься от своей лиры:
«Я всё написала и всё издала…
Прощай, моя мука, угасни, мой свет:
Что толку аукать, коль отзыва нет?
Что истину кликать? Без лишних затей
Вот пожня – пожни-ка! Вот поле – полей!
Что пользы в призывах? Кто честен и прям,
Спускайся в низины к негорним делам».
Конечно, это была всего лишь минута отчаяния, после которой та, которая не смогла стать в жизни никем, кроме «жницы», вернулась на своё поэтическое поле и продолжала собирать, и собирает с него по сей день урожай раздумий.
Однако ни она, ни мы не знаем и никогда не узнаем ответ на простейший вопрос: какое дело на свете важнее и нужнее – возрождённое крестьянское на тоскующих по хозяину российских просторах или мучительное поэтическое,  врачующее нашу душу и спасающее от беспамятства?

Маюсь этим вопросом вот уже двадцать лет и я, выбрав для жительства после больших городов дедовы костромские леса. Маюсь тоже с думою о молодых, о собственных детях. Ведь наступит и для них когда-нибудь время «обдумать-оплакать никчемность дорог». И тончайшую, но всё-таки надежду на возврат к истокам вселяют в меня фокинские строки, что будут для них «поворотом судьбы Твой свет из окошка, твой дым из трубы»…