Валерий Гаврилин

Нина Веселова
Музыка, сердце моё, жизнь моя, не учи людей  ж и т ь,  учи любить,  страдать и ещё любить, и ещё любить.
Валерий Гаврилин.

Сценарий документального фильма


Мы все приходим из тумана…И возвращаемся в него…
Почему-то после погружения в судьбу великой Личности, какой является Валерий Гаврилин, меня неотступно преследует эта выплывшая из моего подсознания фраза: мы все приходим из тумана…Наверное, она обратилась в это словесное облако из тех рассеянных теперь в пространстве частиц гаврилинского духа, знавших и при земной жизни о своей неистребимости и вечности. Обратилась, подтверждая родство наших душ и как бы давая мне право на разговор о нём с великим множеством людей.
Давно, слишком давно не встречала я в неизбежной круговерти событий и лиц Человека-Творца такого масштаба. И не горюю, – бессмысленно! – что не довелось видеть его во плоти, зато ликую, что отныне и навсегда он – часть, огромная часть моей души, уже не доступная для земных терзаний, но столь необходимая каждому живому сердцу, пока оно бьётся в тисках физического воплощения.
Я сразу ощутила его с в о и м, выловив из случайного текста, что главная боль его – война, деревня, фольклор, нравственность наша.  А мне-то думалось – отчего я, в музыке не слишком осведомлённая, долгие годы помнила его нередко звучавшие прежде произведения. Оказывается, не могла не помнить, как нельзя не узнать родного по духу человека. А ещё…
Ещё – я уже и сама дожила, дочиталась, докопалась до тех же трепетно-прекрасных выводов о смысле и перспективах нашего человеческого существования, какие вмиг выловил мой взгляд в гаврилинских текстах:
«Вся эта жизнь в политике, в общественных разбродах – это не основная жизнь, человек не для этого рождён. Он существует для того, чтобы давать энергию жизни для космоса. Я с любопытством жду, что там будет дальше, когда я умру.
То, что мой духовный организм будет всё равно участвовать в жизни мира, для меня совершенно бесспорно».
Вот она, на мой взгляд, та нота, самая высокая нота самой высокой октавы, к звучанию которой мы должны стремиться, создавая фильм о Гаврилине. Именно об этом, об очищении,  о возвышении и божественном вознесении  человеческих душ более всего пёкся композитор, и тут мы не вправе оказаться ниже и сфальшивить. Всем строем фильма надо постараться неостановимо карабкаться вверх, прирастая, становясь больше душою вместе со зрителем. И завершится это наше восхождение к вершинам духа именно этой гаврилинской  фразой, которую нельзя произносить всуе, но которая  способна сотворить чудо преображения, будучи  выстраданной каждым вместе с нашим героем.
И вот тогда и появится в конце фильма этот туман – в который мы уходим, растворяясь в пространстве, но не исчезая бесследно. И пусть это будет туман над Кубенским озером, вблизи которого прошли главные, определяющие судьбу композитора годы, пусть это – туман над озером…Но мы-то уже будем знать, будем  з н  а т ь…

Итак – туман над озером, с которого всё и начнётся тоже. Необъятные, величественные просторы нашей Руси, которые всегда чудятся нам под бескрайнюю музыку Гаврилина, в особенности ту, что обозначена как «Скоморохи на природе». Нигде более, пожалуй, она и не могла зарониться в его душу, кроме как там, на крыше полуразрушенного храма, где он любил сидеть мальчишкой.
Вот как вспоминал об этом Гаврилин уже в конце жизни:
…душа растёт, душа взрослеет, и совершенно неожиданно наступает какой-то такой момент, когда тянет туда, где ты родился. Эта тяга и сладка и мучительна…мучительна…
Теперь, правда, уже стало всё чаще так, что и ездить не надо: каждую ночь я там, на родине. Наверное, стареющим людям это тоже хорошо знакомо. Я целую ночь собираю землянику, я целую ночь брожу по окрестностям, сижу на посиделках, слушаю разговоры старух, иду с крёстной своей  матерью с сенокоса, а ещё того чаще я вижу себя – я сижу на крыше паперти огромного собора,…
Раннее утро, всё залито солнцем, предо мною – с крыши видно замечательно – наше прекрасное Вологодское море, Кубенское озеро, из которого есть выход во все концы света…И там плывёт, по этим безбрежным, этим синим, лучистым, смеющимся… пучинам, - белый пароход.

Наверняка и сегодня какой-то парнишка вот так же всматривается вдаль, пытаясь разглядеть своё завтра. Каким оно будет? Об этом тоже страдала душа Гаврилина, потому что он был свидетелем того, какой разор обрушился на нашу страну, и на деревню в особенности.
Где-то по дороге есть указатель к его родной сторонке. Какова она сегодня? Дом его? Храм тот старинный? Берег озера и вид на него с высоты…
А когда-то…Мы увидим это на фотографиях тех лет, на кадрах хроники тех времён.

Родился я в Вологде 17 августа 1939 года  в семье педагогов. Мои родители были из первого поколения послереволюционных интеллигентов, которые больше взяли способностями и трудом, чем образованием и настоящей культурой. До них все мои предки были крестьянами.
 В 1941 году мы переезжаем в деревню Перхурьево Кубено-Озёрного района. Там я жил до 1950 года. У нас не было ни радио, ни электричества. А учился в школе в селе Воздвиженье, где мать была директором детского дома.
Я с этими ребятами играл, дружил, но всегда нуждался в том, чтобы побыть одному и пожить какой-то неведомой волшебной жизнью: бегал по полю с пропеллером из линейки и воображал себя храбрым лётчиком. Или плавал по тем же полям, как храбрый капитан.
Детдом помещался в огромном соборе, два нижних этажа которого были жильём, а в третьем всё сохранилось, как в прежние времена, - вплоть до прекрасной росписи на стенах и куполе. Я очень любил там бывать и смотреть на картины и на голубей, которых было множество.
Помню первое кино в нашей деревне: как мы, ребята, не знали, куда смотреть, и по ошибке смотрели весь сеанс на киноаппарат и на динамо, которое крутил киномеханик,
 Помню посиделки с их грустными песнями и гулянки по праздникам, когда из разных деревень в одну стекаются толпы весёлого народа, каждая толпа со своими песнями и частушками и со своим гармонистом

Здесь непременно надо использовать истинно тамошние записи исполнителей, пусть не 50-х годов, а чуть более поздние, 70-х, хранящиеся в архивах музпедфакультета в Вологде.
Возможно, что эти звучащие кусочки станут тихим лейтмотивом, рефреном всего нашего повествования, - ведь именно об этом памятуя, этим пронизанный насквозь  и скреплённый, Гаврилин и сумел безошибочно сориентироваться в полном соблазнов и противоречий мире,  противостоять наносному и выстрадать ту музыку, которая спасает теперь всех нас.

Так как мать моя была очень занята на основной и общественной работе,
воспитывался я в основном своей крёстной матерью Аскалиадой Алексеевной Кондратьевой. Именно ей, детдомовской няне, я многим обязан: она научила меня понимать и ценить народную музыку. А потом, получив от неё первые «уроки», я стал присматриваться к деревенским гуляниям и находил в них много прекрасного, поэтичного.

Самые яркие музыкальные впечатления – это когда деревни … ходили стенка на стенку…Это такой вид соревнования, спора, бравады. Начиналось всё с музыки – каждый старался переплясать или перепеть соседа.

Наша округа – это был край кружевниц, поэтому собирались женщины на посиделки с подушками кружевными, и вот пели песни на девяносто девять куплетов – на весь вечер хватало. Так что всего наслушался, всего.               

Я страстно хотел быть гармонистом. Представлял, как я растягиваю гармонь, и все восхищаются. Гармонист был тогда на деревне глубоко почитаемый человек, без него ведь ни веселья, ни праздника…Ну а мама моя…считала это занятие недостойным  приличного человека…Наверное, потому, что это приводило её к воспоминаниям об отце .Он погиб на фронте, когда мне и двух лет не было.
Был он поистине необыкновенным человеком. С пяти лет уже пел в церкви, знал все службы, да и голос, говорят, имел ангельский. Самостоятельно выучился играть на скрипке, мастерски владел всеми гармониками. Музыку запоминал мгновенно. Знал все виды пляса. Лет с десяти был самым званым на все свадьбы. Заполучить его на праздник в какой-нибудь дом считалось у односельчан большой удачей.
Думаю, что я в музыкальном отношении лишь слабая тень своего отца.

У нас в доме гармонь тоже была, стояла на шкафу, но я не смел ослушаться маму и к ней прикоснуться. Да и шкаф был в три раза  меня выше.
 В деревенском детдоме стояло закрытое пианино – играть на нём было некому. Впервые я услышал игру на пианино, когда попал в детдом в Вологду десяти лет от роду.

Здесь мы начнём прибегать к помощи  многочисленных свидетелей становления композитора.
Учитывая небывалую масштабность личности Гаврилина, мне кажется не вполне целесообразным  использовать живые  интервью с ними.
 Во-первых, мне в подобных случаях всегда непонятны предпочтения создателей фильма: почему кого-то «опросили», а кому-то отказали в этом.
Во-вторых, кого-то из персонажей уже нет с нами, а воспоминания их очень ярки и обязательно должны быть использованы. Заочные интервью уравняют в правах всех и позволят нам выровнять стилистику картины.
 Ну и третье, что мне кажется самым главным. Это эффект толпы от множества «говорящих голов», который способен превратить фильм в передачу и исказить облик истинного Гаврилина. Он избегал всяческих «тусовок» и о сокровенном  своём на площади не кричал. Другое дело, когда героем окажется  он один в привычном для него одиночестве.
 Лишь вдова его имеет полновесное право находиться рядом. Но поскольку она пока не предоставила письменных воспоминаний, возможно, она и не хочет приоткрывать что-то очень уж внутреннее, семейное. Тем более, что облик Валерия Александровича из опубликованных воспоминаний складывается вполне объёмный и убедительный. В таком случае, просто немое присутствие Натальи Евгеньевны, будто бы слушающей всех «говорящих» и думающей о своём, невысказанном, может дать дополнительные штрихи и подтвердить недоступность для нашего ума такого понятия как гений.

 Итак, мемуарные рассказы нужно озвучить женскими или мужскими голосами соответственно и, желательно, сопроводить фотографией вспоминающего. Быть может, она будет присутствовать как врезка во время звучания всего текста, чтобы получался эффект присутствия говорящего и круг наших действующих лиц зрительно расширялся. На экране, наверное, придётся сделать пояснения к профессиям персонажей, здесь же пока ограничимся  обозначением фамилий, так как рассказы, в общем-то, снимают возможные вопросы.

 Т.Д.Томашевская:
В Кубенском музее есть небольшая тетрадь с записями бесед со старожилами села Воздвиженье. Любовь Ивановна Сонина работала в детском доме медсестрой и рассказывает, что там действительно было старое пианино. В 44-м году Валерику было  5 лет, и многие заметили, что он частенько прибегал к инструменту, открывал крышку и пытался подолгу что-то подбирать. Если не получалось, он убегал, а через какое-то время возвращался и возобновлял свои попытки, внимательно слушая, что получается.

Наверное, здесь будет уместно «попробовать» по-детски нотки, а быть может, даже сыграть какую-то фразу из гаврилинских сочинений для детей, например, «Часы», про которое он пояснял, что это звучат бабушкины часы с кукушкой.
Но на эти звуки будут наслаиваться гаврилинские же « военные» ноты (детская «Военная песня» отрывком?  «Военный вальс»? Стоны и плачи, звучащие в «Военных письмах» между текстами? Настоящие причёты-плачи?) И фото, и хроника, конечно же.

Видел я, как приходили с войны или, наоборот, как не приходили с войны, видел сиротливые семьи, видел женские слёзы.


М.Г.Бялик:
«Знаешь, какая была первая в моей жизни музыка? – спросил меня однажды Гаврилин. – Шла война, бабы провожали на фронт мужиков, плакали, голосили, и их вой, рыдания переходили в пение-причитание. С тех пор музыка накрепко связана для меня с болью…»

Из всей нашей деревни с войны вернулся только один человек, да и тот без обеих ног. А в деревне же все друг друга знают, все как родня, так что плачут все вместе.
 И, наверное, отсюда я вынес главную тему своего творчества. Это тема женской судьбы, женского характера, потому что все эти годы главные люди, которые меня окружали, были женщины.

 После войны наступил страшный голод. Нищета была ужасающая. Денег почти не платили.  Моя крёстная и две её сестры выплетали панно четыре на пять метров. Их продавали за границу за большие деньги. А кружевницам выплачивали по двенадцать рублей. Моя мать получала старыми деньгами пятьсот рублей, так она считалась богатой женщиной…Но помню, как в мороз и пургу шли полуодетые люди с красной растрескавшейся кожей, голодные, а нам нечего было им дать.


Я запомнил Рождество 1946 года. Страшная, голодная послевоенная зима. В нашей деревне только женщины и дети. Еда – сушёная крапива, кора, перемороженная гнилая картошка, выбитая ломом из земли…
Весь день мы, ребятишки, бегали из дома в дом и смотрели, как хозяйки из крапивы, коры  и чёрной склизкой картошки делали тесто, доставали и чистили проржавевшие и «опаутиневшие» за годы войны противни, разогревали их на огне, смазывали их Божьей свечкой, от которой по избе разливался чудесный, голубой,. ароматный  дым, и, уложив  раскатанное тесто в стрекающую и прыгающую аппетитную жижу, задвигали противни в печь. В этот день деревня пировала – завтра родится Христос.


Несмотря на то, что так много пришлось пережить, я в деревне жил совершенно счастливо, и не я один, все наши мальчишки так ликовали. Мы радовались тому, что создал Господь. Каждый день были какие-то открытия, мы жили в мире чудес. Природа была ещё чиста. Нас приводили в восторг дождь, голубое небо, валуны в реке, то вдруг выйдешь на огромную, километра в два, земляничную поляну, а уж если пароход вдруг появится…


Когда кончилась война, в гости к моей маме пришёл…солдат-фронтовик. Он подарил мне огромное яблоко, первое в моей жизни…Радость моя оттого, что войны нет, и что на улице солнце, и что кругом все такие оживлённые, и оттого, что у нас в доме настоящий боец, и яблоко такое огромное и весёлое, была так велика, что я не мог есть его. И стал подходить к набившимся в дом людям, подносил каждому по очереди яблоко и просил: «На, откуси». И все были счастливы, а я чуть ли не больше всех. Мне осталась сердцевиночка с семечками, и это было ровно столько, чтобы существо моё не лопнуло от незнакомого прежде восторга. Так мой народ, моя Россия подарила мне высшее, как я после понял, откровение – ОТДАВАТЬ.

Учитывая образность этого высказывания, решим, пожалуй, что нам придётся прибегнуть к помощи модного сейчас «оживления» героя. Как тут обойтись без этого передаваемого – на крупном плане, в тумане воспоминаний – прекрасного яблока и множества рук, благодарно его принимающих? Ведь именно из тех дней пришло к Гаврилину  осознанное и всячески пропагандируемое им понятие  б р а т с т в а.

Главное условие творчества…- вера. Я верю в то, что самое главное в жизни – достижение братства людей…
 Многие бессознательно портят себе жизнь, не делая доброго. Им кажется, что таким образом что-то сэкономишь для себя. А на самом деле человек обедняет себя, он становится от этого ещё злее и сердитее, и не потому, что ему мало того, что он сэкономил, а оттого, что не отдал.


Моя мама, Клавдия Михайловна, была настоящей коммунисткой, и всё, что вопреки здравому смыслу происходило с народом и страной, приписывала проискам врагов. К тому же была она ещё и секретарём сельсоветской парторганизации. Только за письменным столом особенно сидеть не любила. Всегда была там, где людям нужно помочь и словом и делом. Вот, к примеру, во время войны каждую весну и каждую осень находилась она в бригаде лесосплавщиков. Вместе с ними валила и связывала брёвна, которые затем плотами пускались по реке в Кубенское озеро…
И тем не менее она, Клавдия Михайловна Гаврилина, беззаветно верящая в идеалы коммунизма,  в 1950 году была арестована   Тогда большая волна арестов по Вологодской области прокатилась…У нас отобрали всё:  дом, хозяйство, даже одежду. В детдом меня крёстная босиком привела.

Понятно, что далее нужны будут фотографии Вологды и прочее, что может дополнить рассказ. В дальнейшем там, где изображение «читается» между строк, не будем его пояснять.

Это было так страшно, что даже вспоминать не хочется. Я ведь был сугубо деревенский парень, никогда ничего не видел, нигде не был. Мне казалось, что я попал в совершенно бесовский город – огромное количество людей, дома, духота,  совсем другая речь. Всё мне там было чужое, я находился в каком-то оцепенении. Если бы не крёстная, которая ко мне туда приезжала, возила к матери, а на лето вообще забирала к себе, я не знаю вовсе, как бы я это всё пережил.



Положительный характер человека всегда воспитывается делом и никогда – праздным времяпровождением.
В детдоме мы много  работали, но эта работа была нам в радость. Мы имели свой огород, у нас был транспорт, мы держали покосы, а ещё были у нас стада: и коровье, и овечье, и даже свиное. И баню, помню, топили мы сами
 А сколько у нас было разных кружков! И хоровой, и драматический, и хореографический, и даже оркестр народных инструментов.

 Я был участником хорового кружка и часто смотрел в ноты, которые стояли у пианиста на фортепиано. И они настолько мне понравились, что я сам стал  их писать. Причём это делалось так: я чертил пять линеек, то есть изображал нотный стан, на нём рисовал ноты так, чтобы было красиво. Потом, я помню, делил их по три сантиметра на такты.
Моё пристрастие заметили  и направили меня в музыкальную школу. Там я учился у замечательной учительницы Татьяны Дмитриевны Томашевской.

Т.Д.Томашевская:
Он меня поразил сразу же. «Вы не смогли бы принести мне, - говорит, - несколько книг о симфоническом оркестре?» - «А не рано?»- улыбнулась я.  – «Нет. Я хотел бы побольше знать».
Как-то останавливает меня директор детдома и заявляет: «Не знаю, что с вашим Валериком делать! Три часа ночи, радио, конечно, выключено. Пошла на звуки, дёргаю дверь, а зал изнутри заперт. Стучу, вынимает стул из ручки двери. «Что ты здесь делаешь?» - «Учу урок».
А однажды стоит с улыбкой у двери и молчит. Оказалось, на листочках в линейку из простой школьной тетради – его первое сочинение – вальс. «Это я для вас написал». На следующее занятие он принёс уже польку, потом были песня про кота для детского ансамбля,  сочинения на сказочные сюжеты и, наконец, как подарок в мой день рождения он протянул мне альбомные листки, на которых было написано: «Г.Гейне. Красавица рыбачка. Для голоса с сопровождением фортепиано. Музыка В.Гаврилина».

Вот бы услышать эту его самую первую музыку!

 И вот однажды приехал к нам из Ленинграда доцент консерватории юные дарования отыскивать – в ту пору поискам народных талантов уделялось большое внимание… Послушал он, как я играю, и объявил: «Да тебе, парень, надо к нам в музыкальную школу-десятилетку при Ленинградской консерватории поступать!»


Т.Д.Томашевская:
Но директор детдома была против  отъезда Гаврилина в Ленинград. Он по распределению с другими мальчиками должен был ехать учиться в фабрично-заводское училище. К тому же, переменить судьбу Валерия нельзя было без согласия его матери. А она находилась в заключении, и встречи там не разрешались. Чудом удалось мне упросить начальника тюрьмы о свидании. Клавдия Михайловна твердила одно: никогда! А я своё: давайте рискнём!  Определил всё начальник, он твёрдо сказал: «Мамаша! Вам дело говорят. Подводим итог!»

Я мечтал о Ленинграде как о чуде. У меня был пакетик с маленькими чёрно-белыми фотографиями с видами Ленинграда. Фото были глянцевые. Улицы на них блестели и переливались. А когда я впервые оказался на этих улицах, был страшно поражён: вместо блеска – грязь и копоть.
А полюбил я Ленинград на втором году жизни здесь. Пошёл почему-то в шесть утра прогуляться по Исаакиевской площади и, когда дошёл до ограды Александровского сада, вдруг всё увидел и вспомнил: необыкновенное солнце, зелень, резная ограда, - да это же мой старый сон, он мне ещё в Вологде снился!» С тех пор город стал мне родной.


В интернате царствовала неповторимая обстановка влюблённости в музыку.  Для нас главным удовольствием было играть в четыре, в шесть, в восемь рук на рояле.   Это было основным способом знакомства с музыкой , потому что проигрыватели и телевизоры  появились, когда мы уже заканчивали школу, в театр и филармонию нас почти не водили, а своих денег не было.  Мы вставали в пять-шесть  утра и шли на этажи заниматься, а некоторым, в том числе и мне, удавалось иногда обмануть нянечек и остаться играть на ночь.
Как выяснилось потом, мы были безобразно одеты, у нас была жуткая мебель, мы недоедали, но мы от этого не страдали, мы этого даже не замечали. Мы знали, что это не жизнь, что в этом смысла нет.  Мы знали всех исполнителей, всех композиторов, у нас был кумир – Шостакович, и мы буквально молились на каждую его ноту. И мы бегали слушать друг друга – вдруг среди нас объявится великий музыкант.


В.М.Никитин:
Так как Валерий не владел никаким инструментом в объёме седьмого класса, его приняли в класс кларнета. Но результаты были минимальными, и всё могло кончиться печально. На счастье в школе  открыли класс композиции с чудесным педагогом Вольфензоном, и Валерий перешёл к нему.
Я помню, как иногда Валерий «уходил в себя», душа его как будто рыдала, а иногда он прыгал «козликом», смешно передвигая в воздухе ногами. А то вдруг ночью вскочит с постели и побежит в общую комнату, к инструменту. «Звуки одолели», - объяснял он потом. Мы называли его «профессором гармонии». Он легко справлялся с самыми сложными гармоническими задачами, и мы чаще обращались за помощью к нему, чем к строгим педагогам.

Я.Л.Бутовский:
 Вспоминая годы учёбы, Валерий однажды благодарно отозвался  о старом  учителе фортепиано Иване Михайловиче Белоземцеве.  Он повернулся к роялю, проиграл несколько тактов Баха и сказал: «Можно учить так: вот здесь крещендо, а здесь другой палец…А Белоземцев говорил: вот здесь стекает слеза у Богородицы…Тяжёлая слеза скатывается вниз…»

В.Д.Войлер:
Гаврилин несомненно верил в свою звезду, в свою удачу, но, как многие творческие люди, остро переживал любую несправедливость. Видимо, пережитое в детстве оставило в его душе свой отпечаток. Часто он находился как бы весь в себе. Даже когда он по-мальчишески застенчиво улыбался, его тёплые карие глаза оставались грустными.
В шестнадцать лет он был страшно разочарован в жизни, сомневался в своём даровании. И вот однажды сказал мне: «Знаешь, всё – я решил отравиться». Сначала я подумал – шутит,  и подыграл ему: «Да, конечно». – «Не веришь?» И тут он берёт кружку, коробок спичек и стругает туда серу. «Пусть настоится, и я при тебе это выпью, вот увидишь!» Когда пришёл назначенный  день ,он взял кружку, я приготовился к прыжку…и вдруг Валера начинает вынимать что-то оттуда. «Понимаешь, Вадька, тут не только сера, но и кусочки дерева от спичек…Аппендицит в два счёта будет!» И он рассмеялся

В интернате существовали свои неписаные законы. У нас был культ физической чистоплотности. Мы не терпели грязнуль и боролись с ними. Не было у нас ни пьянства, ни тяги к курению, и уж подавно, как это принято теперь называть, секса. Мы воспитывали в себе мужскую целомудренность и осуждали тех, кто не прочь был «побабничать». Сейчас время заниматься, целиком отдать себя музыке, так рассуждали мы.

 В.Д.Войлер:
 Когда мы были в десятом классе, к нам в интернат пришла работать новая воспитательница, недавно закончившая Ленинградский университет. Она была еще не взрослой, но уже не студенткой, и понимала нас лучше, чем другие наставники. Быстро стала у всех воспитанников непререкаемым авторитетом. Часы напролет мы беседовали с ней об искусстве, о музыкантах, о поэзии. Время ее дежурства становилось для нас праздником. Невысокого роста, черненькая, с румянцем во всю щеку, она стала для нас настоящим «властителем дум». Мы все были буквально влюблены в эту удивительную девушку.
 Но повезло только одному – Валерию Гаврилину. Через несколько лет он женился на ней и счастливо прожил с этой замечательной женщиной всю жизнь. Её звали Наталия Евгеньевна Штейнберг.

В 1958 году я окончил специальную музыкальную школу-десятилетку при консерватории и поступил в консерваторию - на отделение композиции в класс доцента Ореста Александровича Евлахова.
Вокальную музыку писать я не собирался никогда. Больше того, всегда её ненавидел. Ничего более фальшивого, более надуманного быть для меня не могло. Уже сам вид певца, готовящегося петь, его поза, облик вызывали у меня отвращение.
 Но для зачёта у меня  не хватало вокального сочинения, и профессор Евлахов сказал: отчислят! Тогда я вспомнил своё детское увлечение Гейне, взял его стихи и стал писать  « Немецкую тетрадь».
Моим  любимым занятием стало  – выкопать какую-нибудь тему из немецких сочинений и воображать, что было, когда она была уличной песенкой, и как её пели люди, и что они в то время чувствовали. И я понял: главное в сочинении – ассоциации. Моя задача - будить их и тут же подкидывать в тронутую душу новые.
 Все эти «открытия» я буду применять, сочиняя музыку и  о самом дорогом для меня – о русском.


Г.Г.Белов:
Я был уже аспирантом и имел право участвовать в комиссии, которая принимала композиторские зачёты.
 Перед началом Валерий высказал мне свои опасения. Мол, Орест Александрович недоволен его дисциплиной, пропусками занятий, нерегулярностью и качеством композиторской работы. Но что он может поделать, если ему трудно живётся, если приходится бегать по разным работам, чтобы обеспечивать семью, если недавно его единственная пара обуви совсем расплавилась в духовке газовой плиты, куда он положил её подсушить. Вот и сегодня он с трудом представляет, как  будет играть и петь свой вокальный цикл, потому что весь рот и гортань у него обожжены горячей картошкой, которую он имел неосторожность второпях заглотнуть.
 Так, изрядно шамкая и шепелявя обожжённым языком, показывал Гаврилин в тот день членам кафедры композиции свою теперь ставшую классической «Первую немецкую тетрадь».
 Профессор Евлахов настаивал на ущербном качестве этого сочинения, однако благодаря другим членам комиссии зачёт всё-таки состоялся.

 Мне так плохо в последнее время. Люди, которые кажутся мне симпатичными и близкими – по своему духу, таланту, наконец, по внешнему виду, по манере поведения, - не замечают меня вовсе  За всю мою предыдущую жизнь не было случая, чтобы человек, к которому я тянулся, не тянулся бы ко мне…
Самое-самое  близкое, тесное, в доску своё  товарищество необходимо мне всегда, каждую минуту. Мне всегда нужна атмосфера из обоюдной влюбленности. Вне её я не вижу ни смысла своей работы, ни цели моей жизни – рассказывать в музыке о самых нежных человеческих чувствах. Какая нелепость – писать о прекрасном, чистом, дорогом, необходимом  и быть лишенным всего этого.


Г.Г.Белов:
Осенью того же года Валерий перешёл на отделение  музыковедения к научному руководителю Феодосию Антоновичу Рубцову.

Е.А.Ручьевская:
Меньше всего можно было ожидать, что Валерий сможет, а главное, захочет получить диплом музыковеда. Смог и захотел. Я была на его защите. Тема – «Песни Соловьёва-Седого». Это была декларация ценностей, подтверждённая дальнейшим творчеством

Я увидел свой путь в том, чтобы говорить со слушателем понятным для него языком. Люди не могут жить без искусства. Прекрасное объединяет людей. При общении постоянно происходит диффузия этого прекрасного от одного человека к другому, как бы рассыпано ни жило оно в каждом. Профессиональное искусство призвано улавливать эти смутные движения человеческой души и придавать им прочные формы.


Я понял, с чего начинается художник. Нужно знать НЕ  ЗА ЧТО ты в этой жизни, а ПРОТИВ ЧЕГО. И мне очень обидно, что у некоторых  молодых  композиторов, которых я наблюдаю,  нет своего, нет позиции, нет основы.
А она мне видится в исконно русской культуре. Я понял это в тот момент, когда как музыковед-фольклорист попал  в первую экспедицию.  Я много езжу сейчас и вывожу в чемодане памяти всё, что могу, - и говор, и выражения русских лиц, и повадки, и напевы, и узоры над окнами, - всё мне дорого и необходимо. Там, в деревне,  я вспомнил детство, понял себя и очень точно выяснил, против чего я, там я определил своё отношение к музыкальному материалу.
Представьте себе: богом забытое селение, женщины, которые за всю свою  жизнь нигде не были, лишь трудились от зари до зари. И вот они, отложив заботы, соглашаются петь для нас.
 
Разумеется, тут нужны отрывочки фольклорных записей.

С.В.Пьянкова:
Наше отношение к репертуару было явно однозначно. Восхищаясь песнями крестьянского быта, мы нередко прятали улыбки, когда звучали песни городские, которых здесь было великое множество.
 И работа в деревне Пирозеро не была  в этом плане исключением.  Тут мы и услышали песню, которая потом вызвала бурные споры.
 «Сижу на рояле играю, Играла и пела на нём. Играла и пела так чудно, Душе была радость моя…»
Что мы записываем? Кому это нужно? Раздавались издевательские реплики и в адрес исполнителей.
 И тут нас остановил глуховатый от возмущения голос Валерия: « А вы  р у к и   их видели? Вы   н а    р у  к и   и х  посмотрите!» И все замолчали.
Руки – в тугих чёрно-синих узлах жил – видел каждый из нас. Но глубинную психологическую связь этих рук, живущих в вечном труде, и городской песни-романса, в котором  -  мечты и грёзы о недосягаемом счастье, о  душевной разрядке, – понял он один.

Была у Гаврилина  в студенчестве написана шуточная кантата «Мы говорили об искусстве». Сохранилась ли? Возможно, она очень кстати оттенила бы эти его мысли.


Иногда в  фольклоре  важно не то, ЧТО рассказывается, поётся, а  РАДИ ЧЕГО, в утоление чего это делается. Чтобы  понять эту музыку, её глубинную суть,   надо
 постоянно общаться с этими людьми, и не на этнографических концертах. В залах  показывают срезанную веточку, а нужно знать, как растёт всё дерево.
 Вот собрались женщины, разговорились, расчувствовались, разоткровенничались, - а рядом дома свои, поле, лес неподалёку -  и на вершине их общения вдруг родилась песня, когда больше ничем нельзя выразить чувства.


Народную музыку я знаю так хорошо, что для меня не составляло бы особенного труда просто делать её дубли. И можно было бы  прожить всю жизнь спокойно. Но я не могу не использовать всё то,  чего добились выдающиеся  композиторы за много веков существования профессиональной музыки. Значит, нужно попытаться соединить то, чему я учился, с тем, что я знаю с детства. Ведь нет  высших, нет низших форм – есть музыка!

Г.Г.Белов:
После окончания консерватории Валерию Гаврилину определили прибыть в город Ош Киргизской ССР. Конечно, он не был обрадован, ехать не хотел, хотя и собирался. Помочь ему вызвался Орест Александрович Евлахов.

Консерваторию я закончил как музыковед.  Нужно было ехать по распределению. И тут неожиданно позвонил Евлахов и сказал, что в аспирантуру консерватории приходит преподавать Шостакович и меня хотели бы рекомендовать к нему по классу композиции. Для этого мне предстояло сдать экстерном экзамены за композиторский факультет.
 Начались совершенно сумасшедшие дни. За неделю я сдал больше двадцати экзаменов. Но учиться пошёл к своему профессору, а не к Шостаковичу. Мне казалось, что заниматься у него – это всё равно что какому-нибудь историку обучаться в классе Карла Маркса.

Г.Г.Белов:
Мне Валерий объяснил, что он не сможет к точно назначенным датам приезда Шостаковича в Ленинград сочинять положенное число страниц и каждый месяц отчитываться  демонстрацией какой-то музыки.
Я же думаю, что его творческие установки на тот период уже в чём-то противоречили школе Шостаковича и он не хотел напряжённости.
Впрочем, аспирантуру он так и не закончил и выбыл из неё, как официально значится, по состоянию здоровья.


В какой-то нелёгкий период творческих поисков я ощутил, как из глубины души стали, сначала робко, потом всё явственней, выплывать мелодии, звуки, краски родной Вологодчины.  И всё это вдруг ожило, стало заполнять меня, волновать, радовать настолько остро, что я неожиданно почуял, что твёрдо стою на вологодской земле, как  то дерево, что корнями врастает в почву русскую.

Записи, записи местные…

Многое я стал понимать лучше.  Стал понимать, почему я не любил, когда моя мать, потерявшая моего отца, пела песню «Разлилась Волга широко, милый мой теперь далёко», а на словах «до свиданья, мой дружочек, я дарю тебе платочек» я разражался слезами.
И вот тогда я написал своё первое, на мой взгляд,  настоящее произведение – «РУССКУЮ ТЕТРАДЬ».
 Сейчас оно кажется мне несколько наивным, но оно дорого мне потому, что состоялось из-за радостного удивления, открытия своего «я», от внезапно нахлынувшего чувства родства с Родиной.

Г.Г.Белов:
Очень трудно шло признание «Русской тетради»  у её первых исполнителей. Надежда Юренева и её постоянный концертмейстер пианистка Салтыкова швыряли автору его ноты. Им не нравилась сюжетная канва, либретто они считали грубым и даже неприличным по тексту, вокальная партия казалась неисполнимой, недовольство вызывало и фортепианное сопровождение.

Я нарочно использовал в «Русской тетради» предельное обнажение чувств, какими бы смешными или глупыми на первый взгляд они ни казались.  И использовал приём-воспоминание, и смешение реального и нереального в рассказе героини, и даже её бред – всё как в «жестоком» романсе, который так любят в народе.


М.Г.Бялик:
Мне не забыть премьеры «Русской тетради» в Москве. Всё официальное уже состоялось, произведения, созданные маститыми, прозвучали, критические отчёты были уже написаны. Оставался лишь камерный концерт с малознакомыми композиторскими именами.
 Вот в этом концерте Юренева с Салтыковой и исполнили «Русскую тетрадь».  Эффект был потрясающий. Всё прозвучавшее до этого поблекло, и рецензенты бросились срочно переписывать свои обозрения.
 Каким счастливым был Свиридов! И с тех пор и до конца своих дней он оставался преданным другом своему младшему коллеге.


Г.В.Свиридов:
Вспоминаю, как после концерта я шёл поздравить композитора, с которым ещё не был тогда знаком, и встретил Шостаковича. Я спросил: «Ну как, Дмитрий Николаевич?» Он только развёл руками. И я увидел на глазах у него слёзы.


М.Г.Бялик:
Как-то мы участвовали с Валерием в фестивале музыкального искусства Ленинграда  в городах Поволжья. В Саратове «Русскую тетрадь» проникновенно исполнила Людмила Иванова.
 После концерта, подождав, когда композитора все поздравят, к нему подошла скромно одетая женщина и, смущённо теребя платочек, попросила: «Не могли бы вы уделить мне время? Моя жизнь складывается трудно. Мне необходимо с кем-то поделиться, посоветоваться. Услышав «Русскую тетрадь», я поняла, что вы единственный, кто меня поймёт…»
Позднее я был свидетелем, что подобное не раз повторялось.

Зара  Долуханова:
«Русская тетрадь» сыграла огромную роль в моей жизни. Это была самая неожиданная моя победа на протяжении всей творческой карьеры.
Меня удивило и затем долго удивляло: как удалось молодому человеку, начинающему композитору так глубоко проникнуть в душу женщины, понять каждый её изгиб, каждое движение? Лишь потом я узнала историю Валерия Александровича – о Воздвиженье под Вологдой, о «женском селе», откуда все мужчины ушли на фронт, о его военном детстве…

«Русская тетрадь» принесла мне очень много новых друзей. И очень много врагов тоже. А это означало, что я как композитор состоялся.
За неё же я получил позднее Государственную премию РСФСР имени М.И.Глинки.

А чтобы не возомнить о себе, я старался отчётливо представить, чем я занят. Созданием красоты? А откуда она? Она бродит по миру в рассеянном состоянии. И из этого состояния, из этой золотой россыпи художник только делает слитки. Вот и всё.

Э.А.Хиль:
В 60-х годах я присутствовал на пленуме Союза композиторов и вспоминаю, как Г.В.Свиридов говорил: «Запомните это имя – Валерий Гаврилин. Я считаю, что у нас появился гениальный композитор».
 Мне стало не по себе: как это я не знаю,  куда же я смотрел?  Я пошёл на радио и встретился с дирижёром Александром Владимирцовым. Он дал мне ноты, и я быстрее направился  домой, к инструменту.  Помню, что сразу был ошарашен масштабностью этого произведения. И даже предположить не мог, что мне посчастливится его исполнять. Называлось оно «Скоморохи».
.

Меня пригласили в театр имени Ленсовета поработать над спектаклем «Через сто лет в берёзовой роще».  В нём звучали удивительные стихи поэта Вадима Коростылёва.
 Но спектакль прошёл  всего три раза.  Мне было жаль, что музыка пропадает, и я что-то обновил, что-то добавил и неожиданно для себя обнаружил, что у меня написалось некое действо. Это первое сочинение, где я нащупал эту форму. Позднее у  «Скоморохов» было несколько редакций.

М.А.Ульянов:
После долгих раздумий я решился поставить на сцене театра им.Вахтангова спектакль по роману Василия Шукшина «Я пришёл дать вам волю». Сразу возникла мечта пригласить Валерия Гаврилина – он уже работал у нас над спектаклем о Пушкине. Но теперь была другая задача. Чудились скоморохи, которые взяли бы на себя миссию многолюдного восстания. Но представление о скоморохах было у меня достаточно смутное. Известно, что за свои озорные, а подчас циничные песни и прибаутки они жестоко изгонялись и уничтожались. Скоморошество было ненужным государству.
Валерий Александрович предложил такую ядрёную и такую задиристую и горькую музыку, что сразу стало ясно – мы нашли музыкальную тему спектакля. Если говорить честно, то в спектакле самым сильным и убедительным была музыка.


В «Скоморохах» есть образцы, которые идут прямо из крестьянского народного творчества.
 Мне и сам народ представлялся в виде огромного, великого скомороха, у которого смех сквозь невидимые слёзы.
 Постепенно у меня по сюжету в скоморохов обращаются все люди, которые так или иначе являли миру какие-то открытия правды.

Я.Л.Бутовский:
Разговаривая как-то со мной о «Скоморохах», Валерий сел за рояль и пояснил: «У меня там спрятано много портретов композиторов. Вот это, например, портрет Шостаковича…А вот это, - он сыграл ещё кусочек, - это Свиридов». Дальше я догадался сам: «Это Мусоргский!» - «А есть ещё Окуджава и Галич», - продолжил Гаврилин. – «В «Императорском вальсе»?» - поспешил я. – «Конечно!»

«Скоморохи» были много лет под запретом из-за текстов. Частично удавалось что-то из них исполнить.
Но я  не люблю рассказывать о том, что запрещалось, что не запрещалось. Какое бы  государственное устройство ни было,  всё равно за что-то будут бить обязательно. Ведь художник – это тот, кто говорит вслух правду, которая не всем по душе. А человек, говорящий правду, умирает не от болезни.

Что касается драматического театра, то тут я написал  музыку к нескольким десяткам спектаклей, но доволен  немногими.

Наверняка найдётся что-то в архивах из музыки к обозначенным далее спектаклям.

 Бесконечно дорога  мне работа над пьесой  Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы»,  которую поставил в БДТ Георгий Александрович Товстоногов. Увы, шёл он очень недолго: по цензурным соображениям его прихлопнули.  Не выступай  против власти, если хочешь жить спокойно, - к сожалению, это правило земной жизни.

З.Я.Корогодский:
Спектакль «После казни прошу…» на многие годы определил историю не только Ленинградского ТЮЗа, но и детского театра вообще. Он был напоен музыкой в такой степени, что я с трудом могу отделить композитора от драматургии, от режиссуры, от артистов. В разных наших театральных сборах, на праздниках мы пели и поём песню из этого спектакля – «Песню про сокола и его подругу».

Л.И.Малеванная:
В репетициях спектакля «С любимыми не расставайтесь» поначалу ничто не предвещало того успеха, который потом обрушился на этот спектакль. Но Валерий написал такую замечательную музыку, что простая житейская история о любви, об измене и ревности стала крупнее и трагичнее.
 И зрителям, и актёрам запомнилась труба, для которой Валерий  придумал соло. Мелодия не требовала, не призывала – она была наполнена грустным укором. И в конце спектакля, когда я рыдала, вместе со мной, как верная подруга, рыдала Валерина труба.

З.Я.Корогодский:
Был ещё спектакль по повести Тендрякова  «Весенние перевёртыши», который, мне кажется, ближе всего открывал душу Гаврилина. Написанная к нему музыка – это лирическая исповедь о том, что пришлось пережить в детстве.

Л.И.Малеванная:
Репетируя спектакль «Две зимы и три лета» по роману Фёдора Абрамова, мы в какой-то момент так устали, что привыкли к обстоятельствам пьесы и перестали ощущать как трагедию и нищету наших героев, и их нечеловеческие усилия в борьбе за выживание в послевоенные голодные годы.
И тогда музыка Гаврилина вернула нам острое чувство сострадания к этим людям. Как эпиграф перед началом спектакля зазвучала вынимающая душу деревенская запевка, похожая на колыбельную.
В огороде гряда – бобом сеянная,
А другая гряда – чесноком да луком.
Ой, хохошеньки, хо-хо, хохошеньки, хо-хо…
На одной на гряде ничего не взошло,
На другой на гряде – тоже нет ничего.
Ой, хохошеньки, хо-хо…


В.М.Фильштинский:
Моя главная встреча с Гаврилиным – спектакль «Сын полка» по Валентину Катаеву в Малом драматическом театре. Помню, я что-то долго и непонятно объяснял Валерию про детство, про войну.
 А он остановил меня.  «Послушай, ведь этот Ваня Солнцев  - пастушок? Тогда у нас должна быть деревенская, «коровья» музыка».
 И он написал музыку поля, перелеска, неяркого солнышка, поникшей осенней травы, музыку русского пейзажа. Пейзаж  - и в то же время ощущение, что где-то рядом война, беда, сиротство.

А вот сейчас вновь будет гаврилинский образ, которому неплохо бы найти адекватное изображение…

Как будто записанное на листе памяти материнским молоком, не видное никому, не ощутимое самим, вдруг поднесут к огню – и невидимое проявляется, оживает, делается явлением. И встрепенётся, заволнуется и залучится вдруг душа, узнавшая в себе и новый свет, и новое открывшееся богатство.
Так постоянно бывает со мною, когда я читаю стихи Альбины Шульгиной. Если бы не её поэзия, не было бы многого из того, что помогло мне сделаться композитором. Не было бы ни «Вечерка», ни «Свадьбы», ни «Перезвонов», ни «Военных писем».


Э.А.Хиль:
Альбина Шульгина и Валерий Гаврилин в войну  были малышами, но то, как они эти события выразили в музыке и стихах, меня  просто потрясло. Это настоящий памятник тем, кто защитил наших людей и землю.
История простая: он уходит на фронт,  а после похоронки начинают приходить запоздалые письма.

Добрый день, а может, ночь, жена моя!
В первых строках шлю поклон тебе, жена.
А еще я сообщить хочу, жена,
На войне большой покуда я живой.
Во вторых строках письма, жена моя,
Сообщить хочу, что на войне весна.
Здесь снарядами всё поле вспахано,
Что взойдёт на нём и что повырастет…
А ещё я сообщить хочу, жена,
Как у нас в чужих краях белеет снег.
А гармонь мою ты береги, жена,
Мы пройдём ещё с тобой по улице.
Красивые…счастливые…
…..милый мой, хорошенькой, проводи дороженькой…
…красивые…счастливые…


Г.В. Свиридов:
  Дорогой Валерий Александрович! Сегодня я, совсем больной от холодов и своей старости, слушал концерт по телевизору.  Только что исполнена ваша песня «Два брата».  Я второй раз слышу ее и плачу. Какая красота, сколько чувства! Как хороша, как свежа форма! Какие дивные переходы: в мелодии,  от темы к теме, от куплета к куплету. Это шедевр, поверьте мне!


Песня  «ДВА БРАТА» связана у меня с памятью о  Шукшине. Я должен был сочинить музыку к фильму по его сценарию, но вскоре Василия Макаровича не стало. Моя  работа в кино не состоялась, а музыка осталась.
Вернуться к ней меня вдохновила последняя работа Шукшина в фильме «Они сражались за Родину». Я попросил ленинградского поэта Виктора Максимова написать текст к этой музыке.


В.Г.Максимов:
Песня написалась сразу же, залпом. Собственно, там и мудрить-то особо не пришлось: ключевое слово было найдено Гаврилиным без меня. «А вот здесь, в припеве, - просил он, - пусть будет  п о ж а – луй-ста! Ну я очень тебя прошу, ну пожалуйста!»

…подрастали братья и любили во всём согласие.
Скажет старший брат: Я Чапай, ты – Петька мой
Младший, как всегда: Пожалуйста!
…довелось в одни глаза влюбиться
…братья воевали с врагом яростно
Не послушал младший старшего брата:
У тебя невеста, погодь, пожалуйста,
Пуля бессловесна, поди пожалуйся!
Младший брат стонал, старший: оживи, браток, пожалуйста!
Старший брат: проснись, браток! Младший – (тишина)
Старший брат: прости, солдат!  Младший – (тишина).

Я.Л.Бутовский:
Красный бархат и хрусталь Дворянского собрания.  Сейчас Зара  Долуханова будет петь «Вечерок». Кажется абсолютно невозможным сочетание аристократического зала и царственной осанки певицы с «листками из альбомчика», с «милым Августином».
Но едва прозвучали первые слова «Вечер, вечер, вечерок…», исчезло куда-то все великолепие, осталась тоскующая зимним вечером женщина, при свече перечитывающая свой альбом в домике  провинциального города. После трагического романса «До свидания» отзвучала в светлой тоске заключительная песенка. Долгая тишина - никто не решался первым захлопать. Потом шквал аплодисментов.

Отрывок из вокального цикла «Вечерок».

 Один замечательный композитор сказал, что симфония – царица музыки.
Тогда я подумал, что царь в музыке – человеческий голос. Это основа основ. Трудно представить, как сохранилось бы музыкальное искусство, как переходило бы из века в век, если бы каждый человек каждую минуту не имел бы наготове этот волшебный музыкальный инструмент.
 Все великолепные северные обряды, гулянья, свадьбы, похороны всегда  сопровождались музыкой, сольной или хоровой. Поэтому и я предпочитаю музыку вокальную. Она более доступна и более понятна большинству.
 Я долго искал, какой поэтический материал подходит для этой цели, и пока ничего лучше народных текстов не нашёл. В них столько смысла, столько свободы и чистоты, что хочется сочинять такую же музыку.
 А слово и звук должны быть взаимно подчинены друг другу и в то же время независимы, как люди, которым хорошо и вместе и порознь.

Для примера можно взять песню «Черемуха» на стихи Ольги Фокиной.

Я.Л.Бутовский:
«Ты слышал «Пушкинский венок» Свиридова?» - спросил меня как-то Валерий. Я кивнул, и он продолжил:
 «Как всё-таки прекрасно, когда хор поёт хорошую музыку! А когда играет оркестр, даже хорошо играет, похоже на завод: клапаны, вентили, отработанную воду спускают, особенно тромбоны. Ещё рычаги… Есть в этом что-то механическое».


Хоровое искусство – одно из самых великих чудес света. Иной раз встречаются не очень интересные, не очень хорошие голоса, но запевают вместе, - и слушать одно удовольствие. Кажется, куда исчезают шероховатости каждого отдельного голоса? Это удивительный пример братского взаимодействия.
И хор мне часто кажется  моделью братского общества. Вот то, чего самые лучшие люди на земле, самые большие мудрецы добиваются, чтобы вот так жили люди, чутко слушая друг друга, не выскакивая один перед другим, а как-то выравниваясь на один лад.


В.Н.Минин:
Я сразу обратил внимание на «Немецкую» и  «Русскую» тетради Валерия Гаврилина. Слушать эти произведения я мог без конца. И потому я попросил его написать что-нибудь для ленинградской Капеллы, которую  имел честь тогда возглавлять.
 Ждал я терпеливо. И стоило ждать целых 15 лет, чтобы получить такой роскошный подарок, как «Перезвоны».

М.Г.Бялик:
Минин к тому времени возглавлял в Москве Камерный хор, и я помню, каким счастливым возвращался Гаврилин оттуда. Он рассказывал, что на репетициях чуть ли не терял рассудок от красоты звучания хора, от того, как «с превышением» претворялся в жизнь его замысел.
 

На создание «Перезвонов» вдохновил меня Василий Макарович Шукшин.
 Для меня явление такой личности в искусстве было просто событием. Что бы он ни писал,  это было необычайно искренне.  Он не старался казаться ни лучше, ни хуже.  Это было мне опорой, поддержкой в том, что можно и нужно так работать.
И я задумал это сочинение, чтобы передать душевную жизнь народа через судьбу одного человека. Бесконечная дорога, по которой идут люди, поколение за поколением, и – шукшинская нежность к идущим путникам.
 Трудная дорога, а в середине – свет. И всегда будет любо выйти на простор, взглянуть, как велика и прекрасна русская земля. И как бы ни менялся мир, есть в нём красота, совесть, надежда.

Конечно, здесь должна звучать «Вечерняя музыка» из названного произведения.

Г.В.Свиридов:
Слушал позавчера ваши «Перезвоны» в исполнении хора Минина. Это – прекрасно! С этой музыкой вошло в филармонический зал нечто новое, новый мир, редкий гость здесь. Пахнуло Россией, её глубиной, и не только прошлым, а её сегодняшним днём, сегодняшним мироощущением.
 Люди жаждут нового искусства, не того «нового», которым наша музыкальная критика дружно велит восхищаться, а того искусства, которое выражает их самих, которое они безошибочно чувствуют. И вы  - эту жажду утоляете.

Н.А.Тульчинская:
Я очень мало говорила с Валерием Александровичем о его работе. Но однажды осмелилась и спросила  о «Вечерней музыке» из «Перезвонов», потому что такое не может написать смертный человек. Я спросила: «КАК – как вы это написали?» Он ответил: «Она там, музыка, там, - и показал наверх. – А я её только слышу и записываю».

Есть два способа работать: один существует для того, чтобы самовыявляться, это чистое проявление  э г о; другой – это когда появляется ощущение, что это сделал не ты,  тебе это прислали.
Мою музыку пишу не я. Есть какая-то третья сила, которая это делает. Мне важно где-то в воздухе уловить идею, поймать два-три звука, и дальше я начинаю работать, как собака: иду по следу, куда это меня приведёт.
 Я сажусь за инструмент, когда чувствую, что пора.  Вот как огурец – два листка выросли в парнике, и мы высаживаем на грядку – будет расти сам.
Я не работаю в жанрах, я просто собираю музыку вокруг себя. И только когда в сочинении появляется сделанное  НЕ МНОЙ, я стараюсь его обнародовать. Как правило, его и публика воспринимает хорошо.

В.В.Васильев:
Мне всегда казалось, что любое произведение Чехова хореографично. Но  для рождения балета необходима музыка, которая способна слиться с литературным источником. И однажды я услышал её в одном из вальсов Валерия Гаврилина.

Я с самого начала был против своего участия в балете, так как считал свои сочинения начисто лишёнными чего бы то ни было «чеховского».  Может быть, причиной  был испуг, так как музыковеды занесли мою инструментальную музыку  в очень низкий разряд, в лучшем случае позволяя называть её «детской».
Однако Александр Белинский и Владимир Васильев были лишены моих предрассудков и проявили настойчивость,  за что я очень благодарен.
Чехов – мой любимый писатель. Ранимость, незащищенность, особая деликатность его героев, трагизм неразделенной любви, чистая, светлая грусть, ненависть к пошлости – все это мне хотелось отразить в музыке.

Здесь будет звучать музыка из балета «Анюта».

В.В.Васильев:
Валерий Александрович очень болел во время работы и непрестанно твердил: «Да надо ли? Да зачем это?». Но зачинатель спектакля Александр Белинский умел заставить его всё прослушать и выстроить в единое целое.
 Гаврилин был удивительно добр и нежен с людьми и постоянно будто оправдывался, что не очень понимает балет. Он обласкивал нас и музыкой, и словом.

С.К.Горковенко:
Однажды я играл музыку Гаврилина на совершенно новой для себя аудитории. Это был международный конгресс экологов.
 Я сыграл сюиту из балета «Анюта», и успех был ошеломляющий. Все спрашивали потом, кто композитор, запоминали и повторяли:
 «Это наша музыка – экологически чистая».

С.К.Горковенко:
А ещё мне запомнились записи балета «Дом у дороги» по Твардовскому.   Когда мы первый раз сыграли, у меня аж слёзы выступили, и особенно поразил вальс. В нём – всё. Вспоминаешь Клавдию Шульженко с её песнями и ощущаешь состояние человека, подавленного войной.

А.А.Белинский:
Я помню лица музыкантов оркестра, впервые сыгравших вальс с листа и устроивших автору овацию. Я помню потрясение Владимира Васильева, приехавшего в Ленинград отказываться от постановки балета и тут же переменившего решение. «Военный вальс» Гаврилина, звучащий всего девять минут, стоит в ряду таких произведений о Великой Отечественной, как Седьмая симфония Шостаковича.

Тревога военной музыки здесь окажется вполне уместной, ибо подготовит наше восприятие к повествованию о других, совсем уже не радостных годах в жизни Гаврилина. Впереди была тоже  война, война за души человеческие.

Я.Л.Бутовский:
В годы застоя возникла странная ситуация: премии Валерию вручались, звания присваивались, но отношение к нему со стороны инстанций становилось всё более напряжённым. Думаю, это было связано с его полным неумением кривить душой, придерживаться распространённого тогда двоемыслия. А после свою роль сыграла, конечно, и его дружба с писателями-«деревенщиками».

Наша литература, наше искусство – могучие. Двести лет они упорно защищали чистоту русской национальной нравственности. Мы не имеем права от этого отступать, не имеем права.
Твардовский,  Белов, Астафьев, Распутин, Шукшин и многие другие. Помимо эстетического удовольствия, я нахожу большую моральную поддержку в самом факте существования этих писателей и этой литературы.  Это мои единомышленники.
 Я столь же остро чувствую поэзию русской природы, русской деревни. И у меня такая же тревога за то чистое, целомудренное, что наряду с негативными сторонами уходит сейчас в прошлое вместе со старым сельским укладом.

Г.Г.Белов:
Как-то я завёл с Валерием разговор о колоссальных возможностях для музыкантов синтезаторов, компьютеров и другой современной аппаратуры. В ответ он убеждённо сказал, что все эти волшебные свойства новых  изобретений весьма дорого обойдутся человечеству, так как заводы, их производящие,  наносят непоправимый вред экологии Земли.

Сегодня пришло время говорить и об экологии человека.
Философия потребления, которая  захлестнула весь мир, ведёт не только к духовному разрушению, но и к физическому. Соблазн пожить для себя делает людей совершенно безнравственными  по отношению к природе.
Если человек ощущает свою связь с космосом, с Господом Богом, то он воспринимает мир как единое целое, понимает, что он, и все зверюшки, и растения, и земля, - это что-то единое, и чем лучше будет всем, кто рядом, тем лучше будет и ему.
А люди малограмотны, малокультурны, не знают, зачем живут, думают, что за порогом земной жизни ничего нет, поэтому стараются здесь как можно больше развлечься.
 Человек боится побыть наедине с собой, а ведь только в одиночестве можно собраться и открыть душу для восприятия всего Божьего мира.

Здесь нужна будет кратко наша дикая эстрада тех времён.

Музыка оказалась на острие схватки. На эстраде звучат песни, которые обращены не к чувству человека, не к тому, что родилось у него от его взаимоотношений с миром,  а к инстинктам, которые даны ему от рождения просто так.
Создаётся ложное впечатление, что эти артисты, музыканты передают людям чувства, а на самом деле они будят в них инстинкты, не обогащённые ни разумом, ни чувством вкуса, ни воображением. Публика с чем пришла, с тем и уходит. Просто немножко отвлеклись от дел, забылись.
 Такое искусство Лев Толстой называл поддельным.
Настоящее искусство – то, от которого в зале возникает эффект братства.

Наверное, это и есть братство, когда люди стоя аплодируют музыке Гаврилина.

Но для этого художник сам должен быть очень нравственным человеком. Если мы не будем своё творчество подтверждать своей личной жизнью, то будет происходить, как говорил Чехов, «обман Святого Духа». И публика всё равно это почувствует. Высокое искусство не может быть предметом торговли.

Высокое искусство выключено из жизни нашего общества, для него нет добрых слов от Родины: стали цениться только слова, сказанные на другом языке  и оплаченные другими денежными знаками.
Когда Большой театр был в Великих Луках? В Торопце? Знают ли они о тех, кто там живёт? Откуда могут брать они  любовь к Родине, сострадание к ней?

Если хочешь чего-то добиться, надо приготовиться к бедности, ограничить себя во всём. Постараться быть святым в своём деле.
На сегодняшний день для меня идеал артиста – Марья Дмитриевна Кривополенова, о которой пишет в своих очерках Борис Шергин.  Простая старушка, очень скромно одетая, она ездила по всей стране  и своим пением делала то, что не мог делать великий Шаляпин.
 Она вызывала не восторг, а озарение и бесконечную любовь к  ближнему, она поднимала в людях дух . Она была совершенной бессребреницей. Всё, что ей выплачивали, она тут же раздавала, возвращалась к себе на Пинегу и снова становилась странствующей певицей.
 Во время своих странствий она столько делала добра. И если её куда-то звали, то она шла и пела.

Н.А.Тульчинская:
За всю мою жизнь Валерий Александрович был первым встреченным мною человеком, который безо всякого намёка с моей стороны сказал вдруг:
«Нелли Александровна, может быть, вам деньги нужны? Мы вам одолжим, и будете отдавать, когда сможете. Только обязательно скажите, если будет нужно».

Деньги никогда не составляли интереса моей жизни. Если меня просили, я мог написать музыку задаром, если меня обижали в театре, я уходил, не спрашивая  гонорара.
Кто-то и считает меня сумасшедшим, но я отказался от Президентской стипендии. Какое право я имею на эти деньги, когда люди по полгода не получают зарплату? Я не хочу особенных композиторских привилегий. Я могу ещё работать и могу с этого жить!

Здесь уместно услышать отрывки хотя бы из нескольких песен и романсов. Например, «Я очи знал», «Простите меня», «Осень»

«Простите меня»:
…и я вас прощаю, я зла не держу, это вам обещаю…
…мы жители разных планет…
«Осень»:
Сад мой о любви забыл, друг мой обо мне забыл…
Что же тёплый дождь выпал в поздние сады, прячет в омуты беды…
.
Тревога последних слов предварит то, что мы услышим дальше.


М.Г.Бялик:
Гаврилин постоянно страдал от безденежья , хотя и был автором сочинений, которые составляли  национальное достояние страны.  Он умел сочинять песни, становившиеся всенародными шлягерами. Но почему-то финансовый успех  обходил его стороной. В то же время  халтурщики, перепевавшие его мелодии, получали огромные гонорары.
Врачи рекомендовали Гаврилину провести операцию шунтирования сердца. Нужна была сумма, которую средний эстрадный певец платил в то время среднему автору за одну песенку. Но Гаврилин  даже подумать не мог о таких деньгах.

Я.Л.Бутовский:
Валерий  не соглашался на компромиссы ради того, чтобы музыка звучала. Когда мы спрашивали, почему он не предложит песню, скажем, певице Х, в ответ звучало: «Голос, может, и хороший, да души нет».
Как-то я предложил  ему нашу домашнюю игру: сокращение из трёх букв нужно было развернуть в выражение из трёх слов. Например, МИГ. Валерий, не задумываясь, ответил: «Мало исполняемый Гаврилин». И очень весело засмеялся, глядя на меня.
 Но я хорошо знал, что за иронией скрыта подлинная боль. В разных вариантах он часто повторял фразу, смысл которой сводился к следующему: если ты к кому-то обращаешься, а он тебя не слышит, это значит, что ты ничего не говоришь.
Музыку, в отличие от литературы, нельзя писать в стол – она существует только в исполнении.

Н.А.Тульчинская: 
Когда я видела Валерия Александровича последний раз, он сказал мне страшные слова:
 «Я о концертах перестал думать, я буду писать в стол».
 А я возразила: « Я найду исполнителей, которые будут петь «Вечерок» даром. Найду!»
 И у меня получилось. Только Валерий Александрович этот концерт уже не услышал.

М.Г.Бялик:
У Валерия была особенность. Сочиняя музыку, он целиком удерживал её в памяти. Записывал же позднее, когда появлялся стимул, каким могло быть предстоящее исполнение.
Горько подумать, но из-за того, что он не находил вовремя подходящего исполнителя, мир лишился ряда его созданий. Например, не был обнаружен цветаевский цикл, о котором он говорил мне.
А однажды, будучи в приподнятом настроении, он предложил: «Хотите, я покажу своё сочинение  «Шинель» по Гоголю, «оперу в обрядах»? Конечно, я хотел, хотя и недоумевал: какое отношение имеют обряды к судьбе такого непоэтичного, далёкого от деревенской среды персонажа, как Акакий Акакиевич. Оказалось, имеют.
Сначала обряд, связанный с рождением: «Это что за паренёчек, какой несёт цветочек?» Потом  возникает тревога, бьёт набат: «Динь-дон, динь-дон, загорелся кошкин дом». Волнение нарастает, переходя в бурю, - ту самую, что унесёт новую шинель, а с нею и жизнь героя.
 Нагнетаемое напряжение становилось тем сильнее, чем интенсивнее его, казалось, сдерживает мерное раскачивание колокола и обрядового напева. Под конец оно оказалось невыносимым.
 «Спирает дыхание», - обронил я, когда Валерий вдруг остановился. «А дальше я и не сочинил», - сказал он и, улыбаясь, поведал, что писал «Шинель» по просьбе одного режиссёра, который хотел поставить её в своём театре.  Но отношения у них разладились, и стимула заканчивать работу не было.

А.А.Белинский:
Наши рабочие встречи случались обычно с утра. Но однажды Гаврилин  пригласил меня домой вечером, чтобы я смог выбрать что-то из произведений Шумана, которые он мне наиграет. Господи Боже! Разве только на концертах  Софроницкого я испытывал такое наслаждение от звуков фортепиано.
 И ещё он сыграл свой новый «Рубцовский вальс». Ни я, ни Наталья Евгеньевна не записали его на магнитофон. И он унёс в духовное бессмертие и этот вальс, и много другой чудесной музыки, которую он держал в своей поистине гениальной головушке.

Я.Л.Бутовский:
Наши занятия «Ревизором» не были секретом для друзей. Когда я вручил Валерию папку с либретто, он сказал, что его всё устраивает, а объём ужмём во время работы. Но сначала надо договориться с каким-нибудь театром. Питерские он сразу отмёл, сказав, что они за это не возьмутся.
 Была надежда на Саратовский, велись переговоры, и Валерий начал работать. Вспоминал он об опере нечасто, а вскоре и совсем перестал говорить. «Не получилось с Саратовом?» - спросил я. Он выразительным жестом руки очень наглядно поставил точку.
А вскоре стал думать о маленькой опере «Скрипач Ванюша» по очерку Глеба Успенского. Ему очень дорога была эта работа, в чём-то даже автобиографическая.
 Он обмолвился как-то: «У меня два сочинения, которые сильнее, чем «Перезвоны», - это «Ванюша» и «Пастух и пастушка».. Но полностью сочинённая опера не была им записана, остался только план с несколькими эскизами мелодий.

М.Г.Бялик:
Гаврилин был настолько требователен к себе, что постоянно сомневался в достоинствах произведения и боялся выпустить его из рук. И только напору пианистки Зинаиды Яковлевны Виткинд он не сумел противостоять.
 Однажды она перегородила собою дверь и сказала: «Не уйду, пока не дашь мне все свои фортепианные вещи». Гаврилину пришлось достать из шкафа ящик с рукописями. Там была примерно сотня пьес для рояля.
 Она отобрала по своему вкусу лучшее и стала публиковать сборники. Они тут же раскупались. И только благодаря этому пьесы Гаврилина стали учебным и концертным материалом во всех музыкальных школах страны, наряду со знаменитыми детскими тетрадями классиков.

Перед Богом нет дел великих и малых – есть дела прямые и кривые.
Мы – должники перед массой людей, не испытавших на себе чуда музыки.
Я разделяю взгляды великого русского философа Николая Фёдорова. Он учил рассматривать предназначение  художника как временную командировку. Общество освобождает нас от производительного труда, чтобы мы помогали воспитывать в человеке  братские, высокие, светлые начала. Когда это будет сделано, наша миссия будет закончена, и мы сольёмся со всеми остальными людьми, от которых, в общем-то, ничем не отличаемся.

М.Г.Бялик:
Он всегда волновался, когда звучала его музыка, особенно если исполнитель играл её в первый для себя раз. Валерий обычно забивался куда-нибудь подальше, на балкон, чтобы никто не заметил его переживаний, и если интерпретация не до конца удовлетворяла его, ничто не могло заставить его выйти поклониться, ни призывы артиста, ни овации публики.

З.Я.Корогодский:
Он был очень скромен и застенчив. Может быть, потому, что для него не существовало ничего из того, что каждого из нас волнует в земном бытии. Он был как будто вне быта, вне жизни, благодаря и тому ещё, что его защищала семья  и понимали друзья. Он  мог быть уединённым и стремился к этому.
 Даже когда было всеобщее признание, он всё равно не ощущал себя на высоте. Если бы мы при жизни вот так, как сейчас, почитая, говорили бы ему об этом… Он нуждался в ласке,  в добром слове, в признании. 

С.К.Горковенко:
После репетиции «Дома у дороги» я подошёл к нему и сказал: «Ты написал гениальную музыку – умница» И расцеловал его. А он мне: «Знаешь, ты не мне это говори, а вот выйди на улицу и  кричи: «Гаврилин – гений!»  А я про тебя буду то же самое, вот и будем мы с тобой знаменитыми».
 Конечно, это шутка, но горькая.

В.А.Чернушенко:
Он всегда щадил других. А сам страдал, потому что его музыка звучала мало. И не потому, что была плоха.
 В сфере музыкальной, как и во всём прочем, существует своя большая политика, где героями не становятся, а их назначают. Гаврилин не был отмечен такой милостью. В то же время он понимал, каждым нервом ощущал, как необходимы его произведения для  нашего общества, болеющего потерей национальной памяти.

Здесь нам на подмогу придут «Перезвоны», в первую очередь глава «Весело на душе»:
Тучи натянуты…сели поехали…слёзы закапали…слёзы солёные, кони дарёные, тучи палёные, руки калёные…сердце бьётся…прыг-скок…чёрен на теле крест, громы сошли с небес…весело на душе! 


 Жизнь любой эпохи очень сложна.  Из прошлого надо извлекать уроки, но его нельзя шельмовать. Там злое и доброе так сложно переплетено, что вместе со злым  можно убить и доброе, заодно освистав целое поколение  предков, которые душу свою вкладывали в жизнь.

М.Г.Бялик:
Гаврилин был наделён той сверхчувствительностью, которая позволяла ему перенимать страдания других. И неудачники, несчастные спешили к нему за помощью. Каким-то непостижимым, мифическим  способом он улавливал состояние встречавшихся ему людей, и их частные беды, соединившись, наваливались на него, как огромное, историческое несчастье народа.

Только теперь я понял, что значит принадлежать своему народу.  Я был здоровым человеком, но за последние годы перенёс два инфаркта.  Потому что всё, что происходит с моим народом, я переживаю вместе с ним. И я бесконечно люблю его, каким бы он ни был.
Это ощущение братства – удивительное чувство.  И вместе с тем это мучительно, потому что когда народ заболевает, тебе становится худо, тебя всего ломает – и сердце болит, и сердце разрывается.

М.Г.Бялик:
 Домашние старались уберечь Валерия Александровича от страждущих, не звали его к телефону, зная, что это пагубно отразится на его здоровье. Их порицали. Но постепенно Гаврилин и сам осознал, что необходимо сторониться незнакомых бедолаг и  навязчивых «друзей».
 «Девочки на телефонной станции любят мои песни,- признавался он, - и меняют мне номер, чтобы не все могли дозвониться».

А.Неволович:
В конце 80-х, во время открытого разгула антисемитизма в печати, я узнал, что именем Гаврилина, как и Свиридова, пользуются для своих целей так называемые «народные патриоты». Я дозвонился Гаврилину, и он ответил, что жизнь слишком  коротка, чтобы ещё отвлекаться на политику.

Я.Л.Бутовский:
 В одном позднем интервью Гаврилин сказал: «Да, я -  националист, потому что бесконечно люблю все нации».

Национальность – это форма связи с космосом, инструмент познания.
Я думаю, что Бог создал цветник народов на радость всему человечеству. То, что увидит китаец и почувствует своей китайской душой, того не увидит и не почувствует грузин. Что не почувствует грузин, увидит еврей. Что не дано еврею, сделает латыш.
Я рос в детдоме. У нас были дети разных национальностей, мы об этом знали, но никогда не помнили.
И я не понимаю, почему надо отдавать предпочтение кому-то только потому, что он русский. Если тебе есть что сказать о своём народе, скажи в своих произведениях. Дерутся же  только серые или ничтожные люди.  Талантливые схватываются редко.
А в общем-то, все эти разговоры – пустое, никому не нужное.  Надо мужественно делать своё дело.

Г.В.Свиридов:
Я очень жалею, что редко вас вижу, но думаю о вас часто и желаю вам добра. Люблю вашу музыку, близка она мне очень, но судьба ваша никогда не будет лёгкой. Как говорил Блок, цитируя Пушкина,  между  н а м и   и   д р у г и м и  есть «недоступная черта», в самом мироощущении, миропонимании. Вот в чём беда, её никак не преодолеть, да и не одни мы в таком положении.

Ах, как здесь к месту были бы слова-музыка из главы «Смерть разбойника» из «Перезвонов»:
Боже, и зачем бы Тебе не простить меня, не снять бы с меня проклятия Своего? Ибо вот я лягу во мраке, завтра пошлёшь за мной, а меня нет. Так зачем бы тебе не простить меня, Боже?

Нет ничего страшнее либерализма. Он путает ясное отношение к вещам и  сбивает с прямой дороги.
Десять лет я  пересматривал  свои взгляды, но приплыл обратно, к тем же берегам.
Я считаю, что всё, чему учили меня мои учителя и в искусстве, и в жизни, было правильно. Меня учили не быть стукачом, подлецом, эгоистом. Учили помогать людям и  отдавать им всё, что можешь.
Отказываюсь считать, что музыка – искусство для избранных.  Общество будет настоящим тогда, когда не только Пушкина и Гоголя, но и Свиридова с Бетховеном «с базара понесут».
Да, я идеалист, но я заставляю себя так думать, иначе мне незачем работать.
Я мечтаю своей музыкой добраться до каждой человеческой души.  Но меня постоянно свербит  боль: поймут ли?
Или мы  не знали своего народа – а он был такой всегда, или на него какая-то одурь нашла.  Злость, равнодушие, холуйство, жестокость, потеря чувства чести! Приходишь с улицы больным человеком.  Не для кого работать, не для кого стараться.

А здесь напрашиваются слова из главы «Скажи, скажи, голубчик» в «Перезвонах»:
…скажи, кудрявый чубчик,  где ты живешь? что ты поёшь? что не заснёшь? Нигде я не живу и песен не пою, Я всё думаю, думу думаю, никак я не усну.
А затем, быть может, отрывок из песни «Мама» - чтобы предварить последующие строки. Впрочем, и в главе «Смерть разбойника» есть светлые музыкальные строки про мать:
…с неба солнышко улыбнётся, матушка выглянет из оконца…

Я вспомнил сейчас рассказ моей мамы о том особом ощущении, с каким народ жил в войну.  По моим понятиям, это и была истинная соборность: вместе фантастически много и тяжело работали, вместе переживали горе утрат, вместе выстаивали и победили в великой войне.
 Как быть с нашим нынешним отчуждением..? Нам навязывают индивидуальный стиль поведения:  бери один, бери себе!  Неужели прорастёт и расцветёт  это чужое: каждый за себя – один Бог за всех?!
 Пока государства будут подкупать своих граждан только обещаниями благоденствия – на земле не будет покоя.

В главе «Ерунда»(«Перезвоны») есть слова про то, как «шла коза с товарами…кто-то тащит горшок и прочее, -очень подходит к теме  потребительства.
А увидеть-то бы сейчас нам тот образ, который был, когда наш герой передавал из рук в руки своё яблоко.

В институте растениеводства сохраняется коллекция всех видов растений – генофонд. Что бы с Землёй ни стряслось, пускай всё погибнет, но если останутся какие-то клочки Земли, способные плодоносить, значит, можно взять, посеять, высадить, и это взойдёт, и человечество  получит урожай, от которого сможет жить.
То же самое в творчестве Георгия Васильевича Свиридова. Есть у него маленькие кантаты. В них очень небольшие музыкальные фразы состоят из очень небольшого количества нот. Но в них спрессованы основные заповеди душевного, духовного мира русского человека. Можно их брать и проращивать. Они сделаны в нарочно маленькой, неумолимо неразрушаемой  форме  - как алмазы, которые никак не раздавить, ничем. Они неистребимы. Все гены нашего духовного мира там упрятаны…
Ведь ЧТО нас ещё ждёт, где мы ещё заблудимся, за какими пророками мы пойдём и в какие мы ещё пропасти-океаны обрушимся – никто не знает.

Плохо. Жизнь ничего не даёт, кроме боли.
Я беспомощен, как любой смертный россиянин. Я не понимаю идущих процессов. Я вижу новое, но не вижу прекрасного.
 Людям нанесли страшный удар. Им дали понять – совершенно нагло и цинично, что в мире побеждают негодяи. Тот, кто жил не по совести, оказался на коне.
  Мы на остановке стояли как-то с женой, и одна женщина с хорошим русским лицом сказала: «Господи, что же меня мама воровать-то не научила! Как бы я хорошо жила!..»
Такого Россия ещё не знала.
 
Иногда я  звонил Свиридову в панике: «Писать? Не писать?». Георгий Васильевич  отвечал: «Наше оружие – музыка. И пусть нас за неё будут бить, умереть мы должны с этим оружием в руках».

Я.Л.Бутовский:
Я запомнил его слова в один из последних дней:
 «Мне всегда казалось, что слова романса «Быстры, как волны, дни нашей жизни» пошлые какие-то. Но недавно вдруг понял – они не пошлые, они точные…Дни проносятся всё скорее, как волны, когда ветер усиливается…» 

В.Г.Максимов:
Как-то у меня раздался поздний звонок. Голос у Валерия больной, потерянный.
«Вчера звонил Меньшиков из Москвы. Опять уговаривал написать музыку для его «Горя от ума». А я отказался. Впервые отказался не потому, что не хочу, а потому что не смогу. Просто сил не хватит».
И Валерий сказал, что после этого он положил трубку и заплакал.

Л.И.Малеванная:
Только один раз мы с ним и разговаривали. Сидели на лавочке недалеко от Ленкома в далёком 1972-м, и он объяснил мне, почему он смурной.
 Он постоянно ощущал  оторванность от корней, от истоков, от родного дома. В Ленинграде он чувствовал себя чужим, неотёсанным провинциалом. А когда приезжал на родину, по которой тосковал, то не находил и там своего места, оно давно уже заросло.


Вот здесь вернутся к нам светло-грустные мелодии из главы «Скоморохи на природе». И конечно, на протяжении всего фильма мы не будем забывать о фольклорной теме, об истинном звучании гаврилинской родины.

Всю жизнь я чувствую себя в плену у города.  В костюме, галстуке и очках – я просвещённый, европейски образованный музыкант.
А как остаюсь в чём мать родила, да сижу дома, да брожу невесть где – так мужик мужиком, из вологодских. И нет тогда счастливее меня никого в целом свете.
Каждую ночь я там, на родине. Я целую ночь собираю землянику, я целую ночь брожу по окрестностям, сижу на посиделках, слушаю разговоры старух, иду с крёстной своей  матерью с сенокоса, а ещё того чаще я вижу себя – я сижу на крыше паперти огромного собора,…
Раннее утро, всё залито солнцем, предо мною – с крыши видно замечательно – наше прекрасное Вологодское море, Кубенское озеро, из которого есть выход во все концы света…И там плывёт, по этим безбрежным, этим синим, лучистым, смеющимся… пучинам, - белый пароход.

В.Г.Максимов:
И вот мой сон. Ночь. Река. Через неё, прикрывая свечечку ладонью, идёт Валера. По воде, яко посуху.
 А все мы стоим на берегу этой неведомой реки и смотрим ему вслед. И крестимся, и твердим про себя: «Матка-река, не гаси свечу!»

Отсюда, из главы «Матка-река» («Перезвоны»), мы и услышим даже не музыку, а стоны, плач, смутное причитание, пронзённое этими словами: «Не гаси свечу!»

Хочу повторяться и быть бессмертным. Хочу повторять любимое и обессмертить его.

В.Г.Максимов:
 Валера идёт быстро, не оглядываясь, и не под ноги себе смотрит, а куда-то вверх, как все очкарики.
А над ним в небе – звёзды, и под ним, в воде, - опять же звёзды. И вовсю мерцает эта сказочная астрономия. И взмигивает огонёчек в его руке – трепетный, удаляющийся, от Божьих звёзд уже, в сущности, не отличимый…

Вся эта жизнь в политике, в общественных разбродах – это не основная жизнь, человек не для этого рождён. Он существует для того, чтобы давать энергию жизни для всего космоса.( Я с любопытством жду, что там будет дальше, когда я умру). То, что мой духовный организм будет всё равно участвовать в жизни мира, для меня совершенно бесспорно.

И от «космической» «Вечерней музыки» мы незаметно уйдём опять на «детскую» тему, величавую и просторную, и спокойную, как душа наша детская, когда обнимают нас наши дорогие родители и няни, всё знающие об этом мире и ограждающие нас от его несчастий тысячелетиями проверенными заповедями.

.
В ту рождественскую ночь 1946 года, когда в доме стало совсем светло от луны и сон неожиданно прошёл, я перебрался с полатей на печку к крёстной и, обхватив руками её шею, спросил:
«Крёсна, а зачем Христос сделал, чтобы все стали с пирогами?» - «Потому что он людей жалеет и за правду стоит. Спи».
 «А почему он людей жалеет?»  - «А потому, что если он не пожалеет, так людей кривда одолеет. Спи».
 «Крёсна, а почему людей кривда одолеет?» - «А потому, что правда ушла на небеса, к самому Христу, Царю небесному. Спи. А кривда пошла  у нас по всей земле, горе ты моё, не спишь, и мне сна нету».
 И, поглаживая меня по нестриженой голове, крёстная тихонько запела:
От кривды стал народ неправильный,
Неправильный стал, злопамятный.
Они друг друга обмануть хотят,
Друг друга поесть хотят.
Кто не будет кривдой жить.
Тот причаянный ко Господу,
Та душа и наследует
Себе Царство небесное.


Эту сцену нужно непременно увидеть и -  поднять до высокого звучания. Разумеется, крупными планами, даже деталями, быть может. И в музыке, которая её будет сопровождать, должна быть надежда, безграничные надежда и вера, позволяющие пережить всё.
Потому что последними планами будут, возможно, наши печальные зимние деревенские пейзажи с обвалившимися домами, с заметёнными дорогами, и, пожалуй, с одиноко бредущим в неизведанную даль путником.
Путник только сейчас, вдруг, в последний миг, забрёл в моё воображение. Вспомнилось, как Гаврилин говорил о Шукшине, о его «нежности к идущим путникам». Но эти два гиганта были братьями по духу и мучительно болели за каждого ступающего по земле. Вот почему я даже фильм назвала бы именно так: «Валерий Гаврилин. Нежность к идущим путникам».
Что же касается Натальи Евгеньевны, то убеждаюсь к концу работы, что в таком  варианте фильма о Гаврилине она действительно может и не рассказывать нам ничего. Её – сделанное технически - молчаливое  присутствие  - почти везде -  лишь углубит ту тайну, какая кроется за судьбой всякого гения.
Что касается означенной музыки, то это лишь предварительные пожелания, вполне возможны замены и углубления разработанных тем в судьбе Гаврилина. Однако хотелось бы сохранить именно такую последовательность изложения, чтобы не утратить ассоциативные связи между высказываниями разных собеседников.
Не говорю о фотографиях, хронике старой  и видео как о неизбежном элементе сегодняшнего биографического кино.  Надо лишь подумать, как тоньше и точнее стыковать живые эпизоды с Гаврилиным (если удастся таковыми воспользоваться) и – голос актёра, который будет озвучивать его мысли в таком большом объёме.  Быть может, какие-то его раздумья (не все, а самые «громкие» фразы из них) лучше бы даже «писать» на экране, выявляя процесс его мышления. И заявляя тем самым ещё одну грань его таланта, отдельно в фильме не выделенную, - писательскую.
 Ну и – все его звания, регалии и прочее. Они оказались не очень кстати внутри фильма, но вполне могли бы занять информационное место в его конце, как это принято теперь на ТУ. И все бы его произведения перечислить – ведь никто по сути толком-то пока и не знает, как их много.
И звезда на небе с его именем –  бывшая звезда №7369.