Я бегу по пыльной дороге посёлка. Вот там, за последним домом сразу начинается степь. Выходить в степь совсем не интересно, тогда она просто сухая земля, надо обязательно бежать как можно быстрее. Тогда степь тоже бежит тебе навстречу. Сейчас, сейчас… вот! Я раскидываю руки и вся эта огромная бескрайность, вместе с ковылём, перекатиполем, сухими травками с сидящими на них разными жуками, сусликами с их норками, небом, облаками бросается в мои объятья. Только большой орёл, который парит высоко в небе не хочет со мной обниматься, он резко делает круг и летит в обратную сторону. С орлом дружить у меня не получается. Однажды он пролетел прямо над моей головой и я увидела страшные скрюченные когти, в которых дрыгал тоненькими ножками суслик. Орла я боюсь и не люблю. Кто его знает, что у него на уме. Вон он какой огромный. Соседский Вовка мне рассказывал, что однажды орёл утащил у них котёнка. Вот возьмёт, как схватит меня, и болтай тогда ножками как суслик. Нет, не надо мне таких друзей.
Я дружу с сусликами. Их здесь очень много. Если пройти подальше, лечь на живот между бугорков с норками и лежать тихо-тихо, суслики подумают, что ты кучка или ещё один бугорок и выйдут из своих норок. Сегодня я тоже лежу тихонько, хоть солнце уже припекает мне спину и особенно макушку. Шляпу, без которой бабушка не разрешает мне гулять я опять забыла надеть. Сначала из отверстия в круглой насыпи высовывается голова. Она быстро-быстро поворачивается из стороны в сторону, а кругленькие чёрные глазки осматривают всё вокруг. Потом выскакивает весь зверёк . Он становится на задние лапки, смешно складывает на груди передние. Это папа. Некоторое время он крутит головкой направо - налево. У него очень потешная мордочка, особенно два зуба и нос, который всё время двигается. Мне смешно, но смеяться нельзя. Нельзя даже шевельнуться. Он тут же спрячется в норке и тогда уже точно будет знать, что никакой я не бугорок, а девочка Мила. И я ещё больше прижимаюсь к земле, не обращая внимания на то, что под живот попала колючка, а по спине прыгают кузнечики.
Оглядевшись, папа - суслик негромко свистит, и из норки выскакивает большая, толстая мама. Теперь они вдвоем, высоко поднявшись на задних лапках, осматривают степь. Очень уж осторожные эти суслики. Опять раздается тоненький свист и на прогулку выкатываются дети - много маленьких сусликов.
И начинается веселье: они то налетают друг на друга и вместе валятся на землю, продолжая барахтаться и кувыркаться, то высоко подпрыгивают, ловко переворачиваясь и делая настоящее сальто, то просто борются, что-то отбирая друг у друга из лапок. Они играют совсем как котята нашей Муськи. Но с котятами и я могу поиграть, а с сусликами никак. Вот я делаю маленькую попытку подползти к ним, только чуть-чуть шевельнулась, и папа, опять вытянувшись на задних лапах, громко свистит. Дети тут же свалиливаются в отверстие норы, за ними прыгнает мама, и вот уже, мелькнув передо мной, пропал и папин хвостик. Всё! Теперь они не вылезут, пока я не отойду далеко. Но я не расстраиваюсь. Я уже устала лежать животом на колючках.
- Стеееепь!- поднявшись, кричу я во весь голос и опять раскидываю руки в объятье . Голос летит куда-то далеко-далеко, к той синенькой полоске, которая называется красивым словом – горизонт.
-Эгегееее!- кричу я ещё громче, и голос опять летит наперегонки с ветром. Мне хочется петь. Про степь я знаю только одну песню, её поют взрослые, когда собираются на праздники всем семейством за столом. Она очень грустная, даже жалостливая и под неё мне всегда хочется плакать, но если её петь, хлопая в ладоши и подпрыгивая, она становится вполне весёлой.
- Сте-епь, да сте-епь круго-ом, пу-уть далё-ок лежит, - ору я во всё горло перескакивая с ноги на ногу,- в то-ой степи-и глухо-ой по-омирал ямщи-ик.
Песня длинная, и я уже совсем запыхалась, но мне надо обязательно допеть до конца, потому что в моей песне ямщик совсем не умирает, а товарищ его спасает и привозит домой к матушке, батюшке и жене младой.
- Не-е умолк ямщик, ко-они е-ехали. Наконе-ец они и приеееехали! – с облегчением допеваю я свою версию и почти без сил падаю спиной на горячую колкую землю.
Мы лежим со степью, прижавшись друг к другу спинами, и я чувствую, как в меня входят её силы. Степь делиться со мной своим теплом, оно вливается сначала волнами с сердечными толчками, потом всё тише и реже невидимой успокаивающей силой. Я смотрю в небо. Солнце давно растопило в нём все облака и оно стало совершенно чистым, светло-светло голубым. Голубизна такая прозрачная, что мне кажется, что если в неё долго смотреть, можно увидеть, что там за небом, ведь там обязательно что-то есть. Можно, наверное, даже увидеть бабушкиного бога. Вот было бы здорово! Я бы прибежала домой и сказала об этом деду, и он бы больше не говорил, что бог - это глупые выдумки, не ругал бабушку за то, что у неё в комнате висит икона и она ходит по праздникам за 8 км в Вишнёвку, где есть церковь.
Вот бы прибежала и сказала,
- Дедушка, я видела Бога!
И он бы мне поверил, потому что я почти никогда не вру, только иногда, когда очень-очень нужно. Дедушка ведь сам мне говорил, что иногда просто невозможно не соврать. Это называется «ложь во спасение».
Я пошире раскрываю глаза и изо всех сил всматриваюсь в небо. Оно начинает потихоньку вибрировать, переливаться оттенками и отдаляться от меня, маня своей глубиной. Но увидеть мне ничего не удается, только возникает ощущение лёгкости, почти невесомости и опять это желание лететь. Лететь, лететь, вот сейчас я точно смогу взлететь… Я соскакиваю с земли, раскрыливаю руки и бегу глядя в небо. Я взлечу, обязательно взлечу, как во сне…надо только хорошо оттолкнуться…изо всех сил…вот так…
Боль в разбитых коленках возвращает меня на землю и я громко реву. Я плачу не из-за коленок, их я разбиваю почти каждый день, поэтому они у меня всегда зелёные. Нет, что там коленки, опять разбилась моя мечта. Но я ведь точно знаю, что умею летать. Во сне я легко отрываюсь от земли и парю, разглядывая землю, как картинки в книгах. Ну почему же у меня никак не получается это, когда я не сплю!?
Плача, потихоньку бреду домой на полусогнутых ногах. Я так расстроена, что даже не вытираю кровь, которая стекает из ссадин.
- Пусть течёт, пусть хоть вся вытечет, - сердито думаю я, - и пусть я даже умру. Зачем мне жить, если я летать не умею.
Теперь поплакать у меня причин ещё больше: к неумению летать и разбитым коленкам добавляются жалость к себе, умирающей; к бабушке и дедушке, которые, конечно, расстроятся; к маме и папе, которые меня любят и будут плакать; ко всем дядям, тётям, двоюродным братьям, сестрам; к Карлыгашке и её дедушке, которым теперь никто не почитает сказки; к соседскому Вовке…. Горе становится совершенно невыносимым, и плачь мой оглашает все ближайшие окрестности….
Но вот,наконец, моя улица. У своего дома на завалинке сидит наш сосед Аташка.
-Уууй! - говорит Аташка, глядя на мои коленки,
- Опять летал. Уй! Какой глупый. Совсем дурной. Земля ходи. Земля ходить надо, - дед топает по земле ногой, обутой в большую резиновую калошу.
- Зачем летай? Опять падай. Совсем дурной, - качает он головой.
Дед у Карлыгашки добрый. Я знаю, что это он жалеет меня. И «дурной», и «глупый» - это не ругательство, но сейчас у меня плохое настроение. Очень плохое. Такое плохое, что я зло кричу Аташке.
- Я не дурной! Это твоя Карлыгашка дурной, до сих пор читать не умеет. И сам ты дурной. Вот не буду больше вам сказки вслух читать.
Остатки злости вываливаются из меня длинным языком, - Ээээ!
Аташка качает головой и смотрит на меня грустно и жалостливо. Морщинки под его глазами собираются в гармошечку, и в них прячутся глаза, превратившись в две чёрные чёрточки.
- Иди, иди, нехороший кыз (девочка), – машет он рукой, - иди плачь, бабушка жалеть будет.
Я поворачиваюсь и шаркая неразгибающимися ногами плетусь к своему дому. Успевшие подсохнуть ранки, при каждом шаге болят нестерпимо. Но я чувствую, что гораздо больше у меня начинает болеть где-то внутри. Там, в серединочке груди, что-то тоненько начинает мне подвывать, и совсем не из-за коленок. Мне жалко Аташку. Сидит теперь на завалинке старенький и обруганный. Ну зачем я ему нагрубила? Вот расскажу дедушке, а он скажет:
-Дрянь - человек ты, Мила, дрянь - человек!
И глаза у него станут такие же узкие, как у Аташки.
- Дрянь - человек, дрянь - человек! – ругаю я себя и изо всех сил бью ладошками по голове,- ни за что обидела бедного доброго Аташку! Он старенький, по-русски плохо говорит, читать не умеет, а так любит сказки. И так радостно смеётся, когда в конце обязательно побеждает добро.
Смешанное чувство стыда и жалости разворачивает меня и бросает к Аташке. Оказавшись у него на коленях я обхватываю его за шею и бормочу сквозь слёзы,
- Порости меня, Аташка, я больше не бууууду.
Большая рука успокаивает меня, постукивая по спине.
-Зачем плакал, не надо плакал. Гляди, Аташка тоже плакал, - ласково говорит дед.
-Уй! Какой глупый. Совсем хороший кулын (жеребёнок).
Он роется в кармане своего зелёного чапана (халата) и вытаскивает кусочек курта.
- На, - суёт он мне в руки замусоленный шарик.
Зажав в мокрой ладошке курт я сползаю с колен Аташки, улыбаюсь и срываюсь с места. Но подсохшие на ранках корочки лопаются и остренькая безжалостная боль заставляет меня опять громко зареветь. Но какое это счастье - плакать только от того, что у тебя болят коленки!
По-казахски курт – это «катышек» или «колобок». Предположительно, происходит от тюркского «коро», что значит «сухой» или «высушенный». Твердый сыр из спрессованного и высушенного на жаре створоженного кислого молока с добавлением соли.
http://www.proza.ru/2012/02/06/1777