Сердце
Борис Вячеславович, мужчина средних лет…
Но, пожалуй, не таких и средних, - добрался Борис Вячеславович до горного перевала, с которого открываются уже иные горизонты. Добрался самостоятельно, без помощи ненавязчивой отечественной медицины был ещё крепок и для своих лет строен и подвижен. Место в метро ему пока не уступали.
На работу в офис, к себе на третий этаж, Борис Вячеславович поднимался не в лифте, но пешком по лестнице. Слегка задохнувшись, усаживался в кресло перед монитором, набирал пароль и несколько минут ждал, пока сработает электронное нутро, и экран не засветится привычной картинкой рабочего стола - там крутой внедорожник расплюхивал лужу так, что казалось, брызги на стол вылетят.
С некоторых пор Борис Вячеславович на работу стал приходить раньше. Но не из-за того, что хотел сделать побольше, - а потому, что ждал её, и хотел без свидетелей видеть, как она войдет… нет – впорхнет, снимая на ходу петлю длинного шарфа, демисезонное пальтишко, коротенькое, с хлястиком на лопатках, как устроит его на плечики рядом на вешалке, где провисят оба весь день, и пальто Бориса Вячеславовича впитает запах её духов; а вечером, дома, жена будет подозрительно водить носом, чуя незнакомку.
Потом она сядет к столу и, отвернув остренькие колени в сторону, начнет расстёгивать сапожки – вжиииик – сначала один; приподняв ногу, другой, чуть развернувшись к нему, - вжиииик… И улыбнётся, увидев, что он смотрит…
Сашенька появилась в отделе с полгода назад. В первые дни Борис Вячеславович внимания на неё не обратил. Ну, пришла какая-то нелепая, в брючках цвета зелёной гусеницы, в свитерочке оранжево-полосатом, и уселась кислотным пятном у монитора.
«Ничего себе, экземпляр…», - подумал Борис Вячеславович, подумал – и забыл.
Офис, где трудился наш герой, представлял собой зал, с компьютерными столами, у которых в поте лица зарабатывали хлеб насущный ещё восемь сотрудников.
Четыре сотрудницы и четверо сотрудников, плюс Борис Вячеславович и новенькая. Для небольшого зала многовато, но все вместе до неё работали уже несколько лет и привыкли друг к другу, - слегка флиртуя, слегка обижаясь, подкалывая Крыжовникова, которому целый день названивали близнецы, мальчик и девочка; звонили на мобильник именно папе, а не маме, крутой бизнесвумен. И Крыжовников подробно инструктировал близнецов, где что дома лежит, что надеть в школу, как варить пельмени, как решить задачку про бассейн… Крыжовникова между собой прозвали - «кормящий отец».
Коллектив сработался и все друг к другу так притёрлись, что приколы не перерастали во вражду, флирт – в любовь, и Борис Вячеславович даже острил по этому поводу: «Такая дружная у нас семья, - весь день вместе, но спим, однако, раздельно…»
Сашенька вписалась в коллектив не сразу. Моложе по возрасту, из поколения «пепси», девушка одинокая, без детей, общих тем не находила. Сотрудницы же по жизни все были устроены, одни лучше, другие хуже, но каждая при муже, при детях; по праздникам, которые отмечали и на работе, приходили в обновках, что неизменно вдохновляло Бориса Вячеславовича на комплименты.
Сашенька, надо отдать ей должное, быстро сообразила, что зелёной гусеницей выделяться не стоит, что, придя на службу, всё-таки необходимо взглянуть на себя у зеркала, поправить щёткой прическу, переодеть обувь, а про кислотный прикид и вовсе забыть.
На метаморфозу внешнего вида новенькой сотрудницы Борис Вячеславович среагировал развёрнутым комплиментом:
- Ооо, кто это? – спросил он у Крыжовникова, когда Сашенька появилась в строгом брючном костюме, с аккуратно постриженной головкой – «каре» и не в кроссовках, а в туфельках-лодочках. – Опять кого-то взяли без нашего согласия? А? Крыжовников, глянь. Девушка, а вы у нас что? Теперь работать будете?
Сашенька улыбнулась, глазки заблестели, она почувствовала, что понравилась всем в новом образе и словесную игру поддержала:
- Это же я – Саша. Здравствуйте, Борис Вячеславович!
- Не может быть, нет-нет, я не могу смотреть. – Борис Вячеславович прикрыл ладонью глаза, как бы от яркого света. – Я ослеплён. Крыжовников, ты узнал девушку?
- Потрясён аналогично, - подыграл «кормящий отец».
И весь день Борис Вячеславович поглядывал на неё, отмечая про себя, то - красивые, редкого табачного цвета, глаза; то - удивительно пропорциональные ушки; понравилось ему и то, как лежат её тонкие белые пальцы на чёрной компьютерной мышке, и указательный, проворачивая колесико, вздрагивает и уголком приподымается над остальными…
2.
Сашенька приняла окончательное решение – да, она съедет отсюда, из этой, неуютной, ставшей такой холодной, квартиры.
Надоели ей замечания матери: «Ну, что ты на себя надела? Это тебе не идёт… Может быть сядешь и ответишь мне… Почему ты не разговариваешь с Максом… Максимом Николаевичем? Что ты хочешь этим показать?»
В последнее время мать только так и разговаривала с дочерью, - отрывисто, интеллигентно-вежливо, вынуждая Сашеньку замыкаться в себе ещё больше, исподволь подталкивая к нынешнему почти разрыву.
С мамой Сашенька никогда не чувствовала особой близости, она любила отца, похожая на него и внешне, и, что самое главное, внутренне, ей всегда было хорошо с ним.
И вот, несколько лет назад, как раз, когда Сашенька поступила в МГИМО, отец ушёл. Ушёл к другой женщине, которая была моложе матери, и, как говорил отец: «Без занудства и не истерит по поводу и без повода…»
Теперь не разобрать, в чем истинная причина, и кто виноват, да Сашенька и не пыталась дойти до сути родительского конфликта, но рана в душе её осталась глубокой.
Будто ждала она новогоднего подарка из волшебного мешка, а получила пощёчину. Наотмашь.
Время шло, отец исправно оплачивал дочкину учёбу, она его уже почти простила, если можно так обозначить, появившееся новое чувство к отцу. Она навещала его; присаживались втроем к столу, пили чай. Женщина, несмотря на показную приветливость, не скрывала и облегчения, когда Сашенька прощалась в прихожей, целовала отца в щёку, а он, как всегда её, в макушечку.
- До свиданья, спасибо за чай…
- Всегда рады…
Отец выходил ещё на лестничную площадку, прикрывал за собой дверь и торопливо, пока не пришёл лифт, совал дочке конвертик с деньгами.
- Вот тут…тебе… Как там… мама… привет передай… – шептал он.
Пригромыхивал лифт, разверзал расхлябанные двери, и Сашенька махала отцу рукой:
- Пока-пока…
Лифт, щёлкая на этажах, скользил вниз; у Сашеньки в глазах стояли слёзы, и когда кабина тукалась о первый этаж, две солёные бусинки падали на грязный пол.
Со временем обида на отца угасала, но росло отчуждение с матерью, которая в поисках «простого женского счастья» меняла партнёров, ожидала, что вот этот и есть тот самый, который … Макс какой-то мутный появился. Разговаривать с ним дочь считала ниже своего достоинства.
Сашенька окончила институт, устроилась на хорошую работу и решила, что снять отдельную квартиру и жить, наконец, самостоятельно, ей вполне по силам.
Мама не возражала, получив ещё одну комнату и освободившись от недоброжелательных, а порой и осуждающих, взглядов дочери. « Пусть сама попробует, каково одной, а то - больно умная… как отец», - думала она, но чувство обиды и жалости к самой себе, «брошенке», не оставляло её.
Квартиру, маленькую однокомнатную, удалось снять почти в центре – между Склифом и тремя вокзалами, на восьмом этаже панельного дома, - и всё бы хорошо, но соседство Института скорой помощи, тревожило среди ночи сиренами реанимобилей.
Город, не совместимый с жизнью, перемалывал кости, рвал сосуды, пробивал головы, останавливал сердца, растекался ядом и никогда не спал…
3.
Переменив обувь, Сашенька встала, подошла к Борису Вячеславовичу и протянула руку, которую он взял в свою ладонь и задержал дольше, чем для простого приветствия, чувствуя, как стекает и растворяется прохлада её кожи в его.
- Так противно на улице… Ветер… А… вы такой тёплый… Совсем замёрзла…
- Идём скорее, выпьем кофе…
Они поднимаются в буфет этажом выше, где Борис Вячеславович берёт Сашеньке яичницу с ветчиной, по чашечке кофе и бутерброд себе.
Столик у дальнего окна в это время ещё не занят, они садятся друг против друга, он смотрит, как она ест, как желток красит губы, отчего Сашенька похожа на желторотого птенца-кукушонка.
- Опять не завтракала? – спрашивает он, и касается верхней губой края чашечки.
- Проспала.
Сашенька опускает виноватый взгляд и отрезает ножом кусочек поджаренной ветчинки.
- Сегодня всю ночь сирены, а часов с четырёх утра, как с ума сошли – одна за одной, одна за одной… Вставать надо, а я заснула только под самое утро, да так крепко.
- Ну, ешь, ешь, - говорит Борис Вячеславович, удивившись, звучащим в голосе заботливо-отеческим ноткам, и в следующее мгновение от нахлынувшего чувства в горле першит, там трясётся какая-то мышца, и он унимает дрожь глотком кофе.
Сашенька слышит эту интонацию и улыбается, ямочка на щеке ползёт к уху; она поворачивает лицо к окну, где за тройным стеклопакетом качаются ветки, брызгая осенними слезами в стекло. В душе у Сашеньки всё поёт: не видит она никаких слез, ни осеннего ветра, ни голых веток, - здесь и сейчас тепло, а в окне отражается его профиль, в ушах звучит его голос. Сашенька убирает спадающую прядь за ухо.
Борис Вячеславович смотрит на ямочку на щеке, взгляд скользит по красивой дуге скулы к завитку ушка и останавливается на маленькой золотой звёздочке-серёжке.
- Какие у тебя сегодня красивые серёжки… Очень тебе идут.
- Это папа мне подарил на окончание института.
- У папы хороший вкус.
- Мы с ним…
Сашенька обрывает фразу, она не хочет говорить сейчас об отце.
С некоторых пор её, будто магнитом, тянуло к Борису Вячеславовичу. В нём нравилось всё – и то, как он одевается; и карие внимательные глаза; и волосы, тронутые сединой; и сухие твердые уши; и кадык, видимый то - в расстёгнутом вороте рубашки, то - выпирающий сквозь водолазку; и голос, такой красивый баритон, - просто сводил её с ума. Она готова слушать весь день, совершенно не задумываясь, о чём он говорит, лишь бы звуки срывались с губ, и эти звуки молоточками по струнам выбивали в душе томительную мелодию.
Это чувство было совершенно новым, совсем не похожим на то, которое она делила два года назад с однокурсником: тогда они даже пожили вместе, но через месяц Сашенька разочаровалась и до самого выпуска избегала его. И он не настаивал на продолжении, затерялся…
-Лариска, слушай, и сесть-то негде, - держа на весу тарелку и чай, растерянно говорила Аня.
- А вон, к нашим пойдем, - Лариса повела рукой с тарелкой в сторону Сашеньки и Бориса Вячеславовича. - Уже сидят голубкИ. Чё творииится…
- Да они закончили, сейчас уйдут. Мы их подтолкнем.
- Жене что ль его звякнуть?
- Не вздумай, у нас это не принято – звякать. Тебе что – не нравится микроклимат в отделе? А так, - только начни звякать. Всё посыплется… Тебе же первой и аукнется. - Здрасте, Борис Вячеславович, вы уходите? А то «местов» нету…
- Конечно, садитесь. Мы - всё.
Анна с Ларисой смотрят вслед, но Сашенька не чувствует ни их, ни других «косых» взглядов.
Минуты, проведенные с ним, всегда переполняли счастьем.
4.
Прожив без малого тридцать лет вместе, Борис Вячеславович с женой ощущали друг друга единым организмом. Доходило до смешного: стоило у одного чему-нибудь заболеть, - тут же начинало болеть то же самое и у второй половинки.
- Что-то сердце сегодня ноет, жмёт как-то, - жаловалась вечером жена.
И Борис Вячеславович вдруг замечал, что – да, и у него сжимает тревожной лапой в груди слева.
Одновременно болели поясницы, головы, животы, коленки, но болезни посерьёзней те, при которых надо лежать, валили их по очереди, и они ухаживали друг за другом, понимая, что настала просто её/его очередь, и тут уж ничего не поделаешь.
Когда страдал Борис Вячеславович от высокой температуры, жена всегда протирала его уксусом, меняла на лбу мокрую бязевую тряпицу, варила куриный бульон и давила в кувшине калиновые ягоды для питья.
Сама же болела по-другому: её знобило, она никак не могла согреться, и Борис Вячеславович обнимал левой рукой и крепко прижимал к себе под одеялом маленькое дрожащее тело, которое он знал почти как своё, до самых мельчайших родинок, изгибов, бугорков и впадинок. Она согревалась, переставала дрожать и засыпала. Главное – хорошо выспаться, именно сон считался у них в семье лучшим лекарством.
К счастью болели они редко. Да и когда болеть-то: растили детей, сами вкалывали, и в смутное время старались выжить, а детей выучить.
Дети жили отдельно, но приезжали навестить, показать внуков, толклись все по комнатам, шумели, жена не отходила весь день от плиты, Борис Вячеславович не успевал мыть посуду, и, наконец, уезжали, чтобы не попасть в пробки, поздно ночью, пристегнув сытых, полусонных внучат к креслам и запечатав тишиной родительскую квартиру.
Но не ощущалось покоя в последнее время в этой тишине. Жена усаживалась к телевизору, муж уходил в другую комнату и закрывал дверь, пытался читать. Не читалось.
У них была собрана неплохая библиотека. Борис Вячеславович подходил к полкам, долго рассматривал корешки книг, хотел что-то выбрать по настроению, но снова вытаскивал альбом Бердслея и, перелистывая страницу за страницей, любовался безукоризненными, проведенными гениальной рукой, линиями. Эти вытянутые фигурки женщин волновали его, а Саломея напоминала Сашеньку.
Борис Вячеславович вздрогнул, когда жена тихо подошла сзади и положила руку ему на плечо. Она не ожидала такой сильной реакции от мужа. Он побледнел.
- Боря, я с тобой давно хочу поговорить… Ты стал другой…
- Слушай, ты меня заикой сделаешь… С чего ты взяла? Какой – другой?
- Я же чувствую. У тебя что-то болит?
Борис Вячеславович подумал о том, что вот – дожили, и правду не скажешь. « Болит? Болит, конечно, сердце у меня болит и рвётся в клочья… Да разве можно ей об этом сказать! Сказать – как убить…»
Он повернулся, прижался щекой к её груди, ныне такой мягкой и родной, а в молодости, переполненной молоком, которым она выкормила обоих детей, избавляя его от беготни по детским кухням и кормилицам. Молока всегда было много, она сцеживала и оставляла в холодильнике в баночке для него. Утром он всегда выпивал это сладковатое, чуть терпкое млеко…
- Ничего не болит… Устал просто. Работы много. Ты иди, ложись. Я посижу ещё немного и приду.
Он потёрся щекой о её грудь, чувствуя сквозь блузку отвердевшую виноградину соска.
-Иди, иди…
5.
Зима скрипела морозами по извечному кругу – «рождественские», «крещенские». Солнце новогодним мандарином катилось по московским крышам, краснооко подмигивало из старых кривых переулков и скатывалось в дымку выхлопов где-то за Немчиновкой.
День прибавлялся светом, уставший за зиму город ждал и дождался весны.
Борис Вячеславович провожал Сашеньку после корпоратива домой. Они на работе отмечали 8-ое марта.
В офисе нынче засиделись: сотрудницы натащили из дому тортов, пирогов рукотворных, салатиков необыкновенных, а сотрудники ответственно отнеслись к алкогольной составляющей «праздника весны». «Поляна» удалась, расходиться не хотелось.
Сашенька пила шампанское, раскраснелась, особенно алели ушки – Борис Вячеславович видел, когда она, смеясь, закидывала голову, волосы открывали их.
«Вот удивительно! Ну, кто смог провести эту линию – от подбородка до ушка, этот изгиб, не резкий, не азиатским углом, но той необъяснимой арийской плавностью?» – думал Борис, любуясь ею.
И дальше, выше резец безукоризненно вывел всё остальное: чистый, открытый лоб; носик, с его тонкими, чуткими ноздрями; глаза, посаженные шире уголков губ, отчего лицо выражало трогательное любопытство.
А Сашенька смотрела на Бориса Вячеславовича тем удивительным, неповторимым взглядом, который посылает в редкие минуты любящая женщина тому, единственному, самому-самому, от которого ждёт-не дождётся любви ответной.
Мелодии качали из интернета, - и в зале звучала музыка. Медленный блюз перемешал коллектив, сотрудники танцевали, осторожно двигаясь между столами; хорошо датый «кормящий отец», положил голову на плечо Ларисе и что-то шептал ей, закрыв глаза; она улыбалась и громко говорила, стараясь обратить внимание окружающих: «Володя, не расслабляйтесь!».
Все улыбались, тосты в честь лучшей половины человечества звучали всё чаще…
Они шли Грохольским вниз, в темноту, петляли в переулках. Сашенька держалась подруку, и Борис Вячеславович чувствовал предплечьем райское яблочко - упругую грудку.
Пришли, наконец, к её дому.
- Вы… ты… зайдёте? – Сашенька никак не могла перейти на «ты», разница в возрасте была большой, а тут само собой вырвалось - «ты», и она покраснела, чего в сумраке, неоновом, городском, Борис Вячеславович не заметил. Но он чувствовал, что Сашенька излучает необыкновенное тепло. Это тепло проникало сквозь одежды, ласкало тело и кружило голову.
- У нас такой лифт страшный… я всегда боюсь в нем находиться. Когда он едет вверх, - всё нутро выворачивает, а душа вниз падает… И скрежещет непонятно чем, будто остановится и застряну.
- Ты такая трусиха?
- Да…
Они вошли в подъезд, пахнУло городским, дешёвым коктейлем: куревом, кошками, жАревом, у кого-то бУхала музыка.
Свизжал сверху вызванный лифт, лязгнув челюстями, проглотил обоих.
Замкнутое пространство кабины сблизило их, Сашенька уткнулась лицом в шарф Борису Вячеславовичу, и, покрутив туда-сюда головой, разворошила мохер и глубоко вдыхала тёплый, живой, неповторимый запах; она готова была упасть прямо здесь к его ногам, и если бы он не подхватил её и крепко ни прижал к себе, - упала бы. Сквозь все одежды он чувствовал худенькое, почти детское тельце, которое легко держать на руках, но которое сейчас излучало такой жар, такую страстную силу плоти, которую Борис Вячеславович, проживший долгую жизнь, не то чтобы не испытывал, но и не догадывался, что она существует.
Исписанная матюгами, залитая тусклым светом, еле пробивающимся сквозь слой дохлых мушек, заполнивших светильник, кабина возносила их на вершину блаженства.
Лифт остановился.
- Застряли? – глухо спросила Сашенька, не поднимая лица.
- Приехали, - ответил он.
Сашенька не шевелилась.
Двери распахнулись, будто занавес не в том месте, открыв кулисы. Борис Вячеславович нащупал оплавленную кнопку и нажал, - занавес скрыл их, а лифт опять куда-то заскрипел.
Они катались туда-сюда, прижавшись друг к другу, и Борис Вячеславович, покрывая её лицо поцелуями, начинал ощущать себя уже и не Борисом Вячеславовичем, но Борькой, «Бобом», молодым сумасбродом, затащившим девочку в подъезд. Лишь её ответные поцелуи говорили, что это не так, - его целовала не любопытная одноклассница, а любящая женщина, которая, может быть и помимо своей воли, но плотью требовала от него начала новой жизни.
- Эй! Кто там, блин, лифт занЯл? Эй! Пацаны! Поймаю – морду сквашу! Слышь!
Кричал кто-то внизу и колотил в запертые двери.
Лифт остановился на непонятном этаже, но высоко, и Борис Вячеславович, легко подхватив Сашеньку на руки, вынес её наружу.
Они стоят у лестничного окна, у теплой, ребристой батареи, и Сашенька, всё так же уткнувшись ему в грудь, еле слышно шепчет: «Господи, как я люблю вас… люблю, как никого… никогда…».
Борис Вячеславович одной рукой крепко прижимает её к себе, другой - гладит по голове, и целует, целует в удивительное, принадлежащее только ей, сакральное место – то, где скула переходит в мочку уха.
И вдруг он замечает, что здесь не хватает серёжки, маленькой звёздочки, всегда осенявшей перекрестье линий.
- Сашенька, а где твоя серёжка?
-Что? Кто? – не понимает Сашенька. Она поднимает к нему лицо с припухшими губами, смотрит блестящими, влажными глазами.
- У тебя же была здесь серёжка. – Борис Вячеславович трогает руками её ушки. – Ну да, вот в этом есть, а в этом – нет.
- Может быть, о шарф зацепилась? – Сашенька начинает гладить руками его шарф, достаёт концы и встряхивает.
- Нету… правда, потерялась…
Он опять прижимает её к себе, гладит спину, а в чёрном проёме окна видит московское небо, где сквозь дымку еле различаются редкие звёзды. Его внимание привлекают две, - одна небольшая, и рядом – большая, мерцающий свет которой окрашивается то голубым, то зеленым, то рыжим цветом.
- Смотри, Сашенька, вон две звезды… Будто мы с тобой… Но одна все мигает и мигает. Я где-то читал, что свет от погасшей звезды ещё долго бывает виден… Совпали светом. Как странно. Одной звезды уже нет, а свет струится, виден.
И Борис Вячеславович вдруг понимает, что нужно остановиться, он же старше, он мудрее этой девочки… Что дальше? Если он не уйдет сейчас, то не уйдёт уже никогда. Свет исчезнувшей звезды конечен, и кто знает, как близка его граница, за которой наступает тьма? Тьма небытия, космоса и одиночества.
- Милая Сашенька, ты очень дорога мне … Я не думал, что еще могу испытать такое сильное, глубокое чувство… Всё существо твоё я впитал в себя, как губка живую воду, и во мне ты будешь до конца дней моих… Сашенька, ты меня слышишь? – Борис Вячеславович, держа за плечи, чуть отстраняет её и видит, как по лицу его Саломеи катятся слёзы.
– Ну, не плачь, не плачь… Так будет лучше, поверь.
Они останавливаются у двери квартиры, Сашенька никак не может попасть ключом в замок, и Борис Вячеславович помогает открыть. Она шагает в темноту, он, хлопнув, закрывает дверь снаружи. Будто сталкивает в бездну…
6.
На следующий день в офис Сашенька не пришла. Не пришла и через неделю, и через месяц…
На работе ходили слухи, что Сашенька лежит в закрытом диспансере, где-то в Подмосковье, с серьёзным нарушением психики.
Аня, которая всегда всё про всех знала, решила встретиться с отцом несчастной сотрудницы и прояснить событие в деталях.
Вот, что он рассказал ей, начав с вопроса:
- В тот день у вас, по-моему, отмечали Женский праздник?
- Да, мы всегда на работе отмечаем праздники.
- Как она выглядела? Вы ничего такого не заметили?
- Нормально она выглядела, весёлая была, все много смеялись, мужчины наши были в ударе, - такие тосты про всех женщин придумывали… Да у нас всегда хорошо бывает. А что случилось-то?
- Той ночью дочка приехала ко мне на такси… Из её сбивчивого рассказа я ничего не понял. Она говорила о каких-то погасших звёздах, о том, что она состарилась, ей совсем немного осталось жить на этой земле… Она вся горела, будто с температурой, глаза бегали, она никак не могла сосредоточить взгляд на чем-то одном, то смеялась, то плакала, что-то вспомнив…
- Кто бы мог подумать, всё так хорошо было.
- Пришлось вызвать скорую… психиатрическую.
- А можно Сашеньку навестить?
- Пока нет. Врачи говорят, что где-нибудь через месяц.
- А больница-то хорошая?
- Она наша, закрытая. Я всё-таки ветеран внешней разведки. Больницы мы сохранили…
В конце мая Борис Вячеславович, купив фруктов, поехал в больницу. Всё это время он почти непрерывно думал о Сашеньке, вспоминал её и никак не мог себе простить тот вечер. Он единственный, кто понимал, что произошло с нею.
Его, записав паспортные данные, пропустили на территорию лечебницы. Он шёл липовой аллеей к жёлтому старинному особняку; тёплый по-летнему день звенел птичьим хором, а по парку прогуливались больные в одинаковых темно-синих байковых халатах. Некоторые гуляли сами по себе, других сопровождали. «Санитары? Врачи?» - думал Борис Вячеславович.
Наверху, в липах непрерывно куковала кукушка, пророча кому-то бесконечную чреду лет.
В приёмной Борису Вячеславовичу сказали, что, скорее всего, больная N*** не выйдет к нему.
- Почему так? - спросил он.
- А вы ей кто?
- Да никто… Нет – я коллега, с работы…
- Она выходит только к отцу.
- А передать передачу можно?
-Что у вас?
- Одни фрукты. Вот, посмотрите.
- Это можно.
Сестра взяла телефонную трубку и назвала фамилию, потом подняла глаза к Борису Вячеславовичу и покачала головой:
- Нет, не выйдет.
- А как она себя чувствует, можно узнать?
- Восстанавливается… но очень медленно… очень.
Он поблагодарил, откланялся и вышел.
Всё так же светило ласковое солнце, все так же щебетали птицы вокруг, только кукушка не куковала.
«Ну вот, не хочет мне посчитать», - мелькнуло в голове Бориса Вячеславовича, и только подумал об этом, как сверху коснулось слуха:
- Ку-ку…
И смолкло.
Эх, ну вот, - и зачем загадывал…
7.
По выходным дням в храме Святителя Николая Мирликийского, что в Дубках, стали появляться две новые прихожанки: одна пожилая, седые волосы её покрывал чёрный гипюровый платок; другая, - еще моложавая, и если бы не взгляд потухших, обращённых внутрь себя, глаз, то с такими женщинами легко знакомятся по дороге,- в поезде, в автобусе, в метро; войдя в храм, она накидывала на голову шелковый голубоватый шарфик, который был ей очень к лицу.
Пожилая шла к кануну и ставила к Распятию тонкую свечу, осеняя себя крестом, шептала слова нехитрой молитвы:
- Упокой душу грешного раба Твоего Бориса и вечная память, вечная память, вечная память… - шевелились губы.
Вторая подходила к иконе Тихвинской Богоматери и тоже затеплив свечу, но во здравие, просила и вымаливала здоровья дочери Александре:
- Царица преблагая, надежда моя Богородице! Зри беду мою, не уберегла деточку, немощная мать, укрой её Покровом Своим, вразуми её и избави её от болезни…
Они не знали друг друга, и, отстояв службу, возвращались, каждая к себе, в пустые квартиры.
В квартире у матери Сашеньки стены увешены портретами дочери. Она зарамила все фотографии, которые ей особенно нравились, начиная почти с самого рождения и до последней – совместного отдыха в Турции, и теперь со всех стен, куда бы она ни повернулась, улыбаясь, смотрела на неё дочка…
Жена Бориса Вячеславовича, уже вечером, вернувшись от сына, где до ломоты в пояснице наигралась с внуками, села за письменный стол. С тех пор, как мужа не стало, она редко заходила в эту комнату, а сейчас так захотелось войти и посидеть в его кресле.
На письменном столе она ничего не трогала, всё оставалось на своих местах, как и в тот день, когда вдруг остановилось его сердце.
Она подвинула к себе альбом Бердслея и начала перелистывать страницы. Вдруг среди листов с иллюстрациями к «Саломее» наткнулась на исписанный клочок бумаги. Она достала очки и прочла:
На темном небосклоне
Сияют две звезды.
Одна давно исчезла,
Другая – это ты!
И свет от той, что нету,
Всё ярче режет глаз.
Зачем совпали светом
Во времени сейчас?
И льёмся, не сливаясь
Сквозь бездну и миры.
Куда? Никто не знает –
Ни Бог, ни я, ни ты.
- Стихи… И почерк его… Странно. Боря стихов никогда не сочинял… Он и чужие-то не мог запомнить, - подумала жена.
И вдруг перед глазами, прямо на развороте альбома, абрисом тонких линий возникло лицо Бориса. Он с какою-то тоской и грустью смотрел на жену, потом покачал головой.
Дрожащей рукой она вложила бумажку обратно в альбом, захлопнула и отодвинула книгу на прежнее место.
Иллюстрация Обри Бердслея к драме Оскара Уйльда "Саломея".