Эта книга относится к жанру мемуаров. В ней автор, А. Толстоброва, член Союза Журналистов РФ, рассказывает о жизни своей и своих родных и предков. Как человек очень разносторонний и неравнодушный, она охватывает и краеведческие аспекты, и особенности работы журналиста, и политические события, которыми была богата жизнь страны на рубеже веков. Она описывает и свои многочисленные увлечения — пение, рисование, вышивка и пр.
В книге представлены также короткие рассказы А. Толстобровой об отдельных случаях из жизни.
Адресую эту книгу моим внукам:
Алексею Толстоброву, Леониду
и Елене Коновым.
Читайте бабушкины мемуары.
Предисловие
Итак, дорогие, родные мои потомки – дети, внуки, правнуки и т.д., приветствую вас и поздравляю себя с началом создания этой книги – хроники, истории ваших предков. Я давно думала о том, что написать такую книгу надо. Должны же люди знать историю своего рода! Старики уходят, унося с собой драгоценные сведения. Я тоже многое упустила, не полюбопытствовав в свое время, не расспросив дедушку (по папе, Александру Владимировичу) и бабушку (по маме, Антонине Федоровне) об их дедушках и бабушках. Так что многие исторические нити уже оборваны. Остается связать в узелочки то немногое, что еще осталось в памяти. О своем поколении расскажу, конечно, подробно, а это целая эпоха – с 1929 года по начало XXI века. Так что личное и историческое неминуемо переплетутся. А вот о предыдущих поколениях придется повествовать вкратце, обходясь намеками и догадками, а то и легендами.
Далеко не ручаюсь за достоверность сообщаемых сведений, не обессудьте. Но хоть какое-то представление о своей родословной вы будете иметь.
Постараюсь быть объективной, спокойной, обстоятельной. Хотя достичь этого будет нелегко, поскольку всегда была очень эмоциональной, склонной к фантазированию и преувеличениям. Буду изо всех сил бороться с попытками исказить истину. Вы должны знать правду.
Да, серьезная задача стоит перед автором. Много лет за плечами, многое произошло и многое забылось. Как справлюсь с задачей? Интересно ли будет вам читать? Писать я всегда любила, писала легко и споро, как-никак, филолог по образованию.
Раз решила начать свой труд, значит, пора пришла. Бог призвал. Наберитесь терпения читать, а я, благословясь, начну повествование.
Люблю вас!
Содержание
Предисловие (http://www.proza.ru/2013/08/19/1154)
I Из глубины XIX века
Рогуновы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1161)
Грибановы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1165)
Толстобровы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1171)
Беневоленские (http://www.proza.ru/2013/08/19/1174)
Романовы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1178)
Подольские гнезда
Коновы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1181)
Леоновы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1182)
Татаринцевы (http://www.proza.ru/2013/08/19/1185)
II Детство (http://www.proza.ru/2013/08/19/1195)
III Юность (http://www.proza.ru/2013/08/20/1621)
IV Детство и юность Олега (http://www.proza.ru/2013/08/19/1207)
V Семейная жизнь (http://www.proza.ru/2013/08/19/1209)
VI Как я редактировала сельскохозяйственную газету (http://www.proza.ru/2013/08/19/1215)
VII Я — меццо-сопрано (http://www.proza.ru/2013/08/19/1216)
VIII Роковые девяностые (http://www.proza.ru/2013/08/19/1219)
Юрочка (http://www.proza.ru/2013/08/19/1222)
IX От пионерки до гайдаровки (http://www.proza.ru/2013/08/19/1227)
X Дорогие мои, любимые, родные (http://www.proza.ru/2013/08/19/1234)
Заключение (http://www.proza.ru/2013/08/19/1237)
Разные истории
Месть Бетховена
Полевые цветы («Утренний букет»)
Зачарованное озеро
Еду я в автобусе...
Генриетта + Вася
Баба Саша
Русалки
Ира
Эта длинная «Маленькая торжественная месса»
Здравствуйте, Мазо!
Шурка
Уж по имени Мишка
Андрюша
Лось
Агитирую за «Яблоко»
Беспокойный юбилей
Мещерские
Голос из Космоса
Это чудное мгновение
Два портрета
Голубой цветочек
I
Из глубины XIX века.
Рогуновы
Начну с Рогуновых, ибо в этой линии вижу свои главные корни.
Мой прадед, Никита Титыч Рогунов, жил в селе (теперь городе) Александрове Владимирской губернии. Был ямщиком из крепостных крестьян, невысокий, крепкий, светловолосый, спокойный по характеру. Жена его, Фекла (отчества не знаю), наоборот, похоже, была рослой, черноволосой, с сильным, решительным характером. Оба трудились не покладая сил, вели обычное крестьянское хозяйство, растили детей. Сколько их родилось – не знаю. Но точно знаю, что сыновей было несколько, так как мой дедушка, Владимир Никитич, всегда говорил о брате Гавриле как о «любимом братце». Моя мама его видела – небольшой, тихий рыжеватый мужичок. Кем он был – не знаю, не успела узнать. Его потомки живут в Калуге.
А вот история дедушки овеяна легендами и содержит много загадок.
Родился он в 1860 году. С детства отличался статностью и красотой, сильным, гордым характером, умом и любознательностью. Был талантлив необыкновенно, особенно по художественной части. У меня хранится красивая шкатулка с инкрустированной крышкой и инициалами «ВР» его работы.
Внешне он не был похож ни на мать, ни на отца – простых русских крестьян. Весь его облик дышал аристократизмом и значительностью. Высоченный – под два метра, крупный, широкоплечий, жгучий брюнет с восточными – черные с поволокой – глазами и орлиным носом. Семейная легенда гласит, что он был сыном не то турка, не то француза, занесенного судьбой в Россию, плененного чарами нашей Феклуши. Отец, может быть, из-за неких подозрений, невзлюбил Володьку и рано, по 12-му году, отправил его в Санкт-Петербург в ученье и на заработки к знакомому приказчику в магазин. Тот поставил парня в дверях завлекать покупателей. Приказчик знал, что делал: редкая красота мальчика, его статность, изящество не могли не останавливать на себе взгляды прохожих, и покупатели не обходили лавку. Не думаю, чтобы дедушке нравилась роль зазывалы, но приходилось терпеть.
В один прекрасный день на красивого подростка обратил внимание некий князь. Он переговорил с хозяином, договорился и взял отрока к себе в дом в услужение. Почему-то определил его в поварята. И это определило последующую судьбу дедушки.
Он выучился поварскому искусству, специализировался по кондитерским изделиям, особенно тортам, украшая которые, изощрялся в художественных фантазиях.
Но работу свою не любил («Терпеть не мог», - говорила тетя Маруся, младшая дочь), так как она была сопряжена с постоянными унижениями. Ведь он был слугой, обязан был угождать хозяевам, господам, и те не стеснялись в случае чего накричать, оскорбить как угодно, а то и побить, швырнуть в лицо не понравившееся блюдо. У дедушки была несчастная, трагическая жизнь. Ведь характер был гордый, независимый, натура сильная, таланты сказывались во всем.
Почему же он терпел, не пытался что-либо изменить? Думаю, по двум причинам. Во-первых, в нем было необыкновенно развито чувство долга. Добросовестность, честность, обязательность, дисциплинированность были основой его натуры. Эта черта свойственна всем Рогуновым. Во-вторых, дедушка был глубоко религиозным человеком. Он постоянно читал Библию, молился на икону, изображающую голову Христа (рисунок его дочери Насти), в разговоре ссылался на религиозные притчи и догматы. В церковь в те годы, что я его знала, он ходить не мог, они все были закрыты. Но я забегаю вперед.
Дедушка стойко нес свой крест. Когда подрос – служил в армии, в кирасирском полку. В каком звании – не знаю. Образования он не имел, нигде не учился, но писал красиво, грамотно, как и все Рогуновы.
Военную службу проходил в Питере. Есть фотография в кирасирском мундире. Бравый воин с живым открытым взглядом – 21 год.
Воинская служба у дедушки оборвалась внезапно и едва не трагически. Дело было так. Однажды утром дедушка понес своей лошади овес в мешке. А мешок возьми и порвись как раз посреди двора, вокруг которого стояли конюшни. Овес просыпался, и к дедушке подскочил разгневанный капрал. Он обрушился на юношу, который и так был расстроен происшедшим, с грубой бранью. Даже стал размахивать кулаками и чуть ли не ударил по лицу.
Тогда дедушка с высоты своего роста, размахнувшись во всю ширину плеч, нанес такой сокрушительный удар по распаленной физиономии начальника, что тот рухнул наземь без сознания.
Дедушку схватили, препроводили в Петропавловскую крепость и приговорили к расстрелу. Но капрал не умер, и дедушку пощадили и только лишь уволили с военной службы. Когда список помилованных был подан коменданту Энгельгардту, тот, прочитав данные о дедушке и узнав, что он по гражданской специальности повар-кондитер, заинтересовался им и взял его к себе в дом в услужение. Жена коменданта, сластена и гурманка, была очень довольна кулинарным искусством бывшего кирасира, и дедушка спокойно прослужил в этом доме до самой революции, сохранив неизменными теплые отношения с хозяевами.
Потом дедушка рассказывал, что он потому так вспылил в истории с капралом, что ему показалось слишком циничным и оскорбительным какое-то его выражение. Ведь Рогуновы отличались наряду с порядочностью редкой скромностью, аскетичной целомудренностью нравов.
До женитьбы он прижил внебрачную дочь Валентину – хорошенькую черноволосую девушку, очень похожую на моего папу. Эта Валя была семейной тайной Рогуновых. Когда дедушка женился, она приходила к ним в гости, все ее любили за ласковость и скромность.
Женился дедушка в 1889 году на милой, сердечной девушке Паше, Прасковье Семеновне. Девичью фамилию ее, к сожалению, не знаю. Она была на 10 лет моложе мужа.
Среднего роста, изящная, с волнистыми темными волосами рыжеватого оттенка, спокойная, неизменно доброжелательная, веселая, мягкосердечная, заботливая – она была полной противоположностью своему сдержанному до суровости супругу. Жизнь ее была нелегкой. За 20 лет семейной жизни она родила семерых детей – четырех сыновей и трех дочерей.
Жили они во флигеле недалеко от дома коменданта на территории Петропавловской крепости. Прислуга была одна единственная. Так что бабушке доставалось от трудов по уходу за домом, мужем и детьми. Папа рассказывал, что маменька никогда не сердилась, как бы ни уставала, оставалась доброй и ласковой. Говорила тихо, любила напевать, детей обожала и баловала. Зато папенька был строг и нередко прибегал к ремню.
Дедушка и бабушка друг друга очень любили, никогда не ссорились. Трудились и трудились, содержа дом и детей в образцовом порядке. Бабушка была очень симпатичная, легкая на ногу, любила красиво одеться, принарядиться. На фотографиях она всегда смотрит с улыбкой и одета скромно, но со вкусом и не без изящества.
Дети пошли у них вскоре и «дружно». Самый старший – Виктор 1890 года рождения. Он был самым талантливым художником. Закончил училище поощрения художеств барона фон Штиглица, был крайне любознательным: всю жизнь занимался самообразованием, изучал языки, литературу, музыку, философию. В детстве отличался «неадекватным» поведением, за что часто и сильно был порот суровым отцом. Видимо, был настоящим сорванцом («хулиганом» - говорил папа), но учился и в школе, и в училище блестяще. Стал профессиональным художником, специализировался в живописи на стекле, создавал шедевры. Несколько картин остались у моего двоюродного брата Виталия в Николаеве. Я их не видела. У меня хранится только его рисунок акварелью, изображающий распятого Христа. Тончайшая работа! И маленький акварельный же автопортрет. Я тоже рисовала очень тонко, и папа говорил, что по манере акварельного письма я напоминала дядю Витю. Был Виктор темно-рыж и густо конопат. Как есть вождь краснокожих. Все время выдумывал разные каверзы, и чем «остроумнее» была выходка, тем более жестоким было наказание.
В 1892 году родился второй сын, Алексей. Он получил только начальное образование, тоже любил и умел рисовать, но больше был привержен к технике, причем точнейшей. Так и проработал всю жизнь специалистом по точной технике. Имел много ценных изобретений. Когда в 1918 году в Нижнем Новгороде организовалась радиолаборатория (ЦВИРЛ), его пригласили как специалиста по точным приборам, и он без всяких чертежей и инструкций конструировал очень сложные радиотехнические приборы. А в ранней молодости работал в Санкт-Петербурге у Бурхарда, владельца огромного магазина оптической техники. Потом был на военной службе. Будучи раненым в I мировой войне, в санитарном поезде познакомился с сестрой милосердия, тетей Стасей, своей будущей женой, уже бывшей беременной своим первенцем, тоже Алексеем. Тетя Стася – Станислава Викентьевна Лукашевич, полька, так никогда и не избавившаяся от сильного польского акцента. Она была экстравагантной особой, бурно проявляющей свои чувства, очень доброй и радушной. Я ее видела всего один раз, в Москве, (как и дядю Леню) и она подарила мне дюжину старинных десертных ножичков с позолоченными лезвиями. Дядя Леня боготворил свою жену и во всем ей подчинялся.
В 1894 году родился Илья, дядя Илюша. Тоже красавец, тоже художественно и музыкально одаренный. Но он избрал другую профессию – пошел по коммерческой части. Закончил, как пишет тетя Маруся, «Торговую школу», начал работать в какой-то фирме. Во время войны, в 1915 году, был в чине офицера, из-за чего потом долго скрывался в подполье от красных ( это было в Николаеве), женился на одной из двух сестер, ухаживающих за ним, Лине, и потом всю жизнь был бухгалтером.
В 1898 году появился на свет Шуринька, мой папа. День рождения – 26 августа. Это был тихий, робкий, слабенький мальчик. Молчаливый, он смотрел вокруг своими раскосыми черными глазками – и рисовал, слушал – и напевал. Все его любили за незлобивость и послушность. На всю жизнь у него сохранилось прозвище «тишайший Шура». Сестры его обожали, потому что он их никогда не обижал и всячески старался услужить.
Папа тоже кончил начальную школу (3 класса) и учился в Училище прикладного искусства барона фон Штиглица по специальности «художественная резьба по дереву». Но не доучился, так как пришлось идти работать с 15 лет. Рисовал он (карандашом и акварелью) изумительно. Резал – высокопрофессионально. Особенно хорошо получались у него мелкие вещи – статуэтки и камеи. Сколько он вырезал деревянных камей с головой вакханки! Конечно, наиболее виртуозно он резал в молодые годы. У мамы, меня и сестры есть по камее с нашими собственными портретами.
Папе везло на встречи с историческими деятелями – Лениным, Троцким, был на концерте Шаляпина. Он оказался в толпе, когда Ленин выступал с балкона дворца Кшесинской, и ему понравилось то, что он говорил. Потом во время какого-то большого собрания в Таврическом дворце (не на съезде ли Советов?) он слушал выступления Ленина и других, притаившись на балконе. Им, рабочим-столярам, разрешили поприсутствовать, а были они во дворце по причине реставрации перил парадной лестницы, пострадавшей в дни революции. Мало что понял, но Ленин понравился своей простотой. А вот Троцкий показался слишком надменным.
Всю жизнь папа проработал столяром-краснодеревщиком, много рисовал, особенно стенгазеты, и почти до самой смерти пел в хоре. Вместе с мамой.
В 1900 году родилась первая девочка – тетя Настя. Настенька, волшебное существо, папенькина любимица. Прекрасная, как восточная пери, столь же прекрасная душой и характером. Это была сама красота и доброта, умница и послушница, всех старалась порадовать, всем услужить, всех утешить. Блестящая художница и рукодельница, обладающая талантом ко всему. Училась только на отлично, окончив начальную 3-хклассную школу, потом 4-хклассное Петровское училище. Закончила гимназию с золотой медалью, подала документы на естественный факультет университета, но учиться не пришлось, так как семья переехала в Нижний Новгород. Потом закончила фельдшерско-акушерский техникум и всю жизнь проработала медсестрой. Замуж так и не вышла, хотя поклонники и случались. Но – сплошные несовпадения. Да и скромна была до дикости. Как и все Рогуновы.
Тетя Маруся, 1902 года рождения, тоже уродилась красавицей. Высокая, здоровая, крупная в кости, цветущая, как маков цвет. Да еще с беспокойным, живым (и неуживчивым) характером. Она учиться не любила, закончила 3 класса – и все. Проработала всю жизнь секретарем-машинисткой, сплетничая направо и налево обо всех и обо всем. Ошибок не делала никогда, за что ее и ценили. Отличалась немецкой аккуратностью, хорошим вкусом, скромно, но очень красиво и эффектно одевалась, следила за прической. Любила хорошие духи и цветы. Детей у них с дядей Сережей Мещерским не было, прожили 55 лет душа в душу. У тети Маруси было сильное, серебристое, хорошо поставленное лирическое сопрано. Она училась в музыкальном училище, но кончила ли – не знаю. Тоже рисовала, а еще фотографировала. С дядей Сережей они кончили курсы фотографии. Как они только себя и друг друга не запечатлели!
В 1905 году родилась еще одна девочка, Катя, но она рано, трех лет, умерла от скарлатины.
Как вы, дорогие мои, заметили, я только начала рассказ о семье Рогуновых – старших и их детях. Как же сложилась жизнь у них в дальнейшем? И что делало жизнь семьи такой гармоничной, такой богатой духовно?
Думаю, дело не только в природных талантах и доброте. Тетя Маруся отмечала, что как у папеньки, так и у маменьки были врожденные благородство, скромность, доброта, культура. Будучи людьми скромного происхождения и достатка, они впитали в себя лучшие черты русской интеллигенции, обильно рассыпанные в окружающем их петербургском обществе. Я бывала несколько раз с мужем в Ленинграде и почему-то чувствовала себя там удивительно легко и уютно, а все ленинградцы казались родными, родственными душами. Мне было с ними легко и приятно. Наверняка, говорят гены. Я ничего не знаю о семье бабушки Прасковьи, но уверена, что она коренная петербурженка. Семье, детям она служила самозабвенно и передала детям всю свою прекрасную душу. Папа и тетя Маруся не раз говорили, что я очень похожа на нее характером, повадками, движениями, улыбкой. Лестно, конечно. И низкий поклон тебе за все, моя дорогая бабушка Паша.
К сожалению, говоря о подведении итогов жизненного пути семьи Рогуновых, приходится прежде всего обратиться к судьбе бабушки Прасковьи. Умерла она рано, в 40 лет, в 1910 году. Мыла пол в кухне и уколола палец костью от селедки. Сначала палец воспалился, потом началось заражение крови, и чуть ли не за три дня бабушка скончалась. Видимо, здоровье было подорвано частыми родами и постоянными физическими и эмоциональными нагрузками.
Владимир Никитич остался один с семерыми детьми. Уж не говоря о том, что он потерял любимую жену.
Удар был страшный. Что делать? Сердобольные друзья поспешили сосватать ему чью-то родственницу, старую деву 35 лет, Анну Власьевну. Не знаю, нравилась ли она дедушке, но он женился.
И жизнь пошла наперекосяк. Мачеха терпеть не могла детей, они ее раздражали, мешали, она постоянно кричала на них, ругала. Дети так и запомнили ее вечно визжащей, с красным от злости круглым лицом и растрепанными белобрысыми волосами. Ненавидя детей, она требовала, чтобы те называли ее маменькой. Мужа третировала, и тот ее попросту боялся.
Началась мировая война, началась нехватка средств. Подросших детей заставили работать. Двое – Леня и Илюша – стали военными, воевали в разных местах. Папа работал на мебельной фабрике, дядя Витя занимался оформительскими делами. Девочки учились.
Перед самой революцией случились неприятность с дядей Витей. Легенда гласит, что на богемных молодежных «тусовках» он познакомился и подружился с сыном министра внутренних дел Церетели. И тот уговорил Витю подделать подпись министра на каком-то векселе. Сынка тут же разоблачили и пожурили, а художника посадили в тюрьму, в ту самую Петропавловскую крепость. Условия там были ужасные, и хотя он просидел недолго (освободила революция), здоровье подорвал, «обезножил» по выражению тети Маруси (заболел ревматизмом), ослаб и вскоре умер от воспаления легких. К тому времени он уже завел семью, у него, кажется, остался сын.
В 1918 году дядю Леню и папу в числе других пригласили на работу в только что организованную ЦВИРЛ (Центральная военно-индустриальная радиолаборатория), и они переехали в Нижний Новгород. Должны были ехать только дети, но с ними тайком сбежал и дедушка. Анна Власьевна бросилась вдогонку и чуть не настигла беглеца. Но «чуть» не считается. Подробностей я не знаю, но от Анны Власьевны Рогуновы избавились.
Квартиру в Нижнем Новгороде дали дяде Лене с семьей в доме №49/51 на улице Лядова, недалеко от Сенной площади. Сначала все жили вместе, потом сняли квартиры в других местах. Вскоре обзавелись семьями папа и тетя Маруся, найдя своих суженых в секте евангельских христиан – баптистов. Дядя Илюша, выйдя из подполья, так и остался жить в Николаеве. Тетя Настя оказалась в Калуге и жила в доме своей начальницы – врача Веры Николаевны, ставшей ей верным другом до конца дней. Тетя Настя раз в год наезжала в Горький погостить к папеньке и Мане – так звали тетю Марусю в семье.
В 1923 году дядю Леню перевели работать обратно в Ленинград с повышением. Папа тоже рвался на родину, так как нижегородские нравы угнетали его нежную душу своей грубостью. Но его не взяли. А за то, что хотел оставить работу в ЦВИРЛе, уволили. А как раз в этот момент родились мы с сестрой. Но об этом позже.
Папа с семьей остались в квартире дяди Лени. Правда, их вскоре уплотнили, поселив в одной из трех комнат жильца.
А тетя Маруся с дядей Сережей и дедушкой поселились в подвале старого дома в тупике улицы Гоголя. Одну из двух комнат они сдали на время (оказалось, навсегда) маминой сестре, тете Нюре с бабушкой, Марией Ивановной.
Приходя в гости, мы навещали тех и других, но уютнее чувствовали себя, конечно, у тети Маруси.
Дедушка умер летом 1942 года от инсульта.
Каким он мне запомнился? Высоким, слегка сутулым стариком с пышной белой бородой и густой шевелюрой. Он был молчалив, сдержан. Очень тепло разговаривал с папой и суховато с мамой. Нас не замечал, потому что мы, вредные, подтрунивали над его религиозностью. Он вел хозяйство – готовил, ходил в магазин и на базар, колол дрова, топил печку и т.д.
У него был густой звучный бас, он не говорил, а рокотал. Так говорят певцы. А еще он очень громко чихал. Так громко, что однажды до смерти напугал соседку.
В том подвале было несколько квартир, а туалетик один, в коридоре. Однажды днем там была соседка. Видимо, сидела, глубоко задумавшись, а дедушка возьми и чихни. Через две двери и коридор этот чих до того оглушил соседку, что та подпрыгнула до потолка, ударилась головой о трубу и упала замертво. Потом ее нашли мертвую, всю окровавленную. И смех, и грех.
Все дети, в том числе тетя Маруся, относились к папеньке с глубочайшим почтением. Это почтение, уважение передалось и нам, внукам. Для нас это был патриарх, символ мудрости и аристократизма. И хотя они, как мы поняли впоследствии, жили очень стесненно, никогда не жаловались и гордости не теряли.
Грибановы
Моя мама была урожденная Грибанова. Антонина Федоровна. Родилась 28 февраля 1902 года. Ее родина – пристань Забелино Рязанской губернии.
О ее предках я знаю еще меньше. Знаю, что дед по матери, Иван Васильевич Журавлев, происходил из крестьянской семьи. Родился в деревне Телипово Гороховецкого уезда Владимирской губернии. Был человек энергичный, предприимчивый. Обликом – типичный цыган. Мама говорила, что ее пугали не столько черная, как смоль, густая борода и жуткие черные глаза, но, главным образом, цвет лица – темный , как у индуса.
Смолоду дед Иван перебрался в Нижний, завел свое дело. То ли купил, то ли построил дом в районе почтового съезда, что на Краснофлотской улице. Как раз напротив дома Каширина, деда Максима Горького. Открыл булочную с пекарней. Причем зерно выращивал сам с родственниками в Телипове. Каждое лето, рассказывала мама, они ездили в свое село на Владимирщине на уборку урожая. Дела хватало всем. Правда, маме довелось побывать там только раз.
Жена его, Евдокия Васильевна, видимо, была из типично русских, так как их единственная дочь, Мария Ивановна, не имела никаких цыганских черт. Была она русоволосая, с серо-голубыми глазами, высокая, статная с простым русским лицом. Дела у отца шли успешно, во всем был достаток, и Мария считалась завидной невестой. Она была абсолютно неграмотной: писать и читать она так и не научилась. И лишь к старости, в советские времена, с трудом научилась выводить четыре корявые буквы «Гриб», так как постоянно требовалось расписываться в разных бумажках.
Родилась бабушка в 1870 году, в 20 лет вышла замуж тоже за предпринимателя, но уже по лесопильной части. Ее муж, Грибанов Федор Александрович, был очень толковым и грамотным специалистом. Он работал приказчиком на лесопильном заводе у пристани Забелино на Оке. Работал истово, рабочие его беспрекословно слушались, а начальство уважало. Семья жила в собственном доме. При доме – солидное хозяйство: живность, огород. Бабушке приходилось крутиться от темна до темна. Благо, здоровье позволяло.
Нужды не знали. Отец хорошо зарабатывал, покупал оптом продукты. Свое хозяйство давало все блага. К тому же Федор был страстным и удачливым охотником, рыболовом и грибником. Бабушка, провожая мужа на рыбалку или охоту, в сердцах «желала»: «Чтоб ты ничего не поймал и не нашел!» «Дура! – отвечал тот, посмеиваясь, - не бойсь, готовься потрошить».
Детей у них было несметное количество: 13 человек. Бабушка рожала постоянно, но многие дети умирали. Была и пара близнецов. А в роду Федора близнецы рождались часто. Он и сам был из близнецов, и его сестра, тетя Аня, намного пережила брата. У самой тети Ани были двойняшки, и у ее дочери Шуры тоже…
Из детей выжило шестеро. Старшая Галина, затем идут Мария, Михаил, Антонина, Анна и самый младший – Шурик. Но Шурик умер в 18 лет от гнойного аппендицита, а Миша в 30 лет застрелился. По рассказам мамы, он был мрачным, меланхоличным, жестоким человеком. Дочери оказались более живучими.
Что это была за семья? Что за характеры имели ее члены?
У отца, Федора Александровича, характер был сложный, нелегкий, но очень сильный, волевой. Он ничего не делал равнодушно, спокойно, во все вкладывал горячую душу. На работе горел. Все у него ходили по струночке, на лесопилке был порядок. Он не дрался, не ругался, но одним взглядом приводил человека в чувство.
Так же беспрекословно слушались его и дети. Слушались, любили, но побаивались.
Придет отец вечером домой и говорит:
- Ну, ребята, сегодня у меня хорошее настроение. Давайте играть. Куча мала! – и кидался на пол, на половик. А ребята кучей наваливались на него и с хохотом кувыркались вокруг, как котята. Отец им все позволяет – и за усы подергать, и за шиворотом пощекотать. Дети счастливы неимоверно. Отец исходит радостью и лаской. Но вдруг папа резко встает, стряхивает ребятишек и говорит:
- Все, мелюзга, хватит. Устал. Больше меня не беспокойте. Брысь!
И ребята мгновенно утихают, скрываются в уголках. А отец садится за стол, берет газету, журнал, книгу. Был он человек любознательный, начитанный. Постоянно выписывал из столиц несколько журналов, в том числе, «Ниву» и «Живописное обозрение», газеты, книги по специальности, художественные произведения, в том числе собрания сочинений. И все обязательно прочитывал.
Когда у отца было плохое настроение, все кругом обмирали от страха. Боялись пошевельнуться, побеспокоить. Уходила от греха подальше и жена. Она его тоже побаивалась в такие минуты.
У бабушки характер был тоже не из легких. Да и на язык несдержанна. Так обругает, так плюнет, так нахлещет шалуна – ой-ой-ой! Любила оскорбить, унизить. В общем, умела злиться.
Зато и доставалось ей. Отец частенько бивал ее, а если очень уж разойдется – в погреб загонит и не выпускает, пока не услышит жалобный плач: «Замерзла я, Феденька, прости!»
Ребятишки росли на вольной природе. Лес, река, грибы, ягоды, зимой – санки , снежные бабы. Лазили по деревьям, как обезьяны, прыгали с обрыва в реку, барахтались в снегу, боролись.
Школу заканчивали все двухклассную, церковно-приходскую. Кто как. Маруся научилась читать и писать с ошибками – и ладно. Способнее всех оказалась Тоня, моя мама. Кроме пятерок, других отметок не знала. Закончила с похвальным листом, и этого образования ей вполне хватало, чтобы быть и слыть начитанным, эрудированным человеком, абсолютно грамотным, с прекрасным почерком, математическими способностями – вполне интеллигентной дамой. Она до самой смерти на 91 году много и взахлеб читала, интересовалась политикой, даже спортом. Ну, опять забегаю вперед.
Мама была любимицей отца. Он звал ее: «Моя черненькая». Она больше всех была на него похожа и способности унаследовала от него.
Впрочем, и тетя Галя была исключительно талантлива. Остроумная, темпераментная, яркая, она пленяла и своей красотой, и оригинальной манерой держаться, голосом (пела, как оперная певица), стихами (исключительно сатирическими). У нее была толпа кавалеров. Замуж вышла за дворянина, но непутевого. Родила троих детей. Дворянский титул с правом наследования получила в XVIII веке из рук самой государыни императрицы Елизаветы Петровны пра-пра-прабабушка Соколовых, ее любимая портниха, Мария Николаевна Королькова. Из поколения в поколение передается в семье портрет почтенной дамы в глухом коричневом платье с белым воротничком. Сейчас портрет находится у вдовы моего двоюродного брата Вячеслава Сергеевича, Надежды Ефимовны Соколовой.
Тетя Маруся, похожая на мать, была очень хорошая, душевная, но простоватая. Грамотностью и образованностью не хвалилась, но практичный ум помогал ей тоже неплохо. Вначале вышла замуж за Василия Брежнева, от которого родила дочь Волю (потом она переоформилась в Валентину Васильевну) и сына Бориса. Борька родился уже после смерти отца-алкоголика, который повесился. У Борьки была какая-то опухоль в мозгу, и он остался туповатым. Невеста вышла за него замуж из-за фамилии. Тетя Маруся пика своей карьеры достигла на посту председателя колхоза в деревне Телипово. Потом снова вышла замуж за старого вдовца, на 80-летие которого созвала всю свою родню. Что там было! До того перепились, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Пожалуй, тетя Маруся была самым здоровым и уравновешенным членом их семьи. В остальных гнездилась какая-то стервозность.
Вот тетя Нюра, младшая из дочерей, любимица матери. Та так и не смогла жить отдельно от нее. Тоже умная, способная. Не знаю, на каком основании, она считала себя дочерью другого отца – приказчика Васьки. И держала себя всегда особняком от братьев и сестер. Она одна из всех сумела получить высшее образование, закончив в Горьком Медицинский институт по специальности психиатр. И проработала до пенсии врачом. Пик карьеры – врач больницы им. Кащенко, главный врач психоколонии в деревне «Лисьи Ямки» Богородицкого района Горьковской области.
Тетя Нюра смолоду увлеклась сложными философскими вопросами, много читала и размышляла, собирала книги. У нее были и Ницше, и Шопенгауэр, и Соловьев, и Булгаков, и Розанов и многие другие. Она накупила их на развалах, на базарах и накопила огромную библиотеку. Кое-что я посмотрела, но брать книги у нее не любила. Тетя Нюра очень уж дрожала над ними. Один раз она сама предложила нам с мужем прочесть какой-то том и оговорила срок – на 1 месяц. Мы прочли, я выслала книгу из Подольска обратно с благодарностью и двумя шоколадками. Вдруг получаю от нее суровое письмо, похожее на вызов в суд, и приписку – «Ответь срочно». Я послала срочную телеграмму – «Выслала такого-то, номер квитанции такой-то. Тысяча, мол, извинений». Тут же получила ласковое письмо («Алечка, извини… спасибо за шоколадки».)
И вообще она, как, впрочем, и все сестры Грибановы, была соткана из противоречий. С одной стороны, щедра до самозабвения, с другой – скупа до безобразия. В годы нашего детства, то есть постоянного дефицита, она то туфли нам подарит, то что-то из одежды, белья. Один раз заказала у сапожника нам с сестрой модельные туфли. Когда началась война, предложила маме поехать с ней в психоколонию «Лисьи ямки», пережить тяготы. Мы поехали втроем. Папа и брат Слава остались в Горьком, так как работали на военном заводе (им. Фрунзе). Устроила на квартиру, мама стала работать медсестрой. Нам было по 13 лет, летом работали в совхозе, зимой учились в 6-м классе деревенской школы. Так вот, заработали мы на зиму картошки, сложили в подвал, и вдруг тетя Нюра объявила, что запрещает нам брать в подвале картошку, так как мы воруем ее запасы. Мама в слезы – что мы будем есть? – «А мне какое дело?» Так и забрала все. Всю зиму покупали картошку у других. И лишь весной выяснилось, что воровали картошку соседи, разобрав стенку в подполе. Фу, противно вспоминать!
Будучи высокого мнения о своем уме, она держала себя высокомерно, одевалась смолоду с претензией на высшую интеллигенцию, носила без нужды очки. Мужчин презирала, говоря, что выйдет замуж лишь за того, кто будет умнее ее. Была полной, цветущей, интересной. Русоволосая, с голубыми глазами – она единственная из сестер не походила на цыганку. И лишь на 41-м году вдруг страстно влюбилась и вышла замуж за одного из своих пациентов, на 10 лет моложе себя. Школьный учитель физкультуры, гимнаст, он действительно был хорош собой. В войну, на фронте он стал алкоголиком и наркоманом, начались ссоры, тетя Нюра выгнала его, и он кончил дни свои бродягой. Вскоре умер от туберкулеза.
Ох, и неподходящей парой оказался А.П.Киреенко для своей философствующей жены. А как ненавидела его бабушка! Она же жила с ними и всячески отравляла жизнь зятя вечным зудением и попреками.
Тетя Нюра, как и все ее сестры (кроме тети Маруси), отличалась крайней неуживчивостью, любила скандалы и склоки. И, что самое печальное, не только не ладила с сослуживцами, но и без конца строчила жалобы на них в разные инстанции, вплоть до КГБ. Была выдающаяся правдорубка. И когда ей исполнилось 55 лет, в тот же день ее уволили с маленькой пенсией.
О своей маме я буду еще много писать в этой книге. Тоже очень и очень незаурядная личность, яркая и противоречивая.
Дядю Мишу я не знала. Мама рассказывала, что у него был трудный характер, он был склонен к меланхолии, любил жестокие шутки, издевался над животными. Как и отец, любил охоту. Если собака провинится, он ее душил. Бр-р-р!
Он и умер так же: в 30 лет застрелился из охотничьего ружья. Жену его звали Уля (Ульяна), осталось двое детишек.
О Шурике мама ничего не рассказывала. Был как будто тихим мальчиком. Умер после революции 18-ти лет от гнойного аппендицита. Это наша роковая наследственная болезнь.
Через судьбы Федора и Марии Грибановых красной нитью прошла история России, связанная с революцией.
Вы читали «Бесов» Достоевского? Помните агентов будущей революции, служащих ей верой и правдой, но без чести и совести?
Вот такие агенты были подосланы к приказчику Федору. Умный, волевой, образованный, честный, пользующийся авторитетом у сослуживцев и огромным влиянием на рабочих, он показался революционерам идеальной кандидатурой для ведения большевистской агитации и вербовки людей в армию революции. От него стали требовать распространять литературу, вести беседы, вербовать, устраивать митинги, саботировать производство, чтобы нанести ущерб престижу буржуев – хозяев лесопилки. Дедушка отказывался:
- Не могу. У меня десять детей, о них подумать надо. И против хозяев ничего не имею, и рабочим только добра желаю…
От него не отставали. Настаивали, угрожали. Мама вспоминала: «Папа стал задумчивым, растерянным, постоянно в плохом настроении. Говорил, надо уехать куда-нибудь. Маме на всякий случай советовал, если что случится, ехать в Вязники Владимирской губернии к его сестре».
И вот, ранней весной 1914 года, во время ледохода отец утонул. Поехал на лодке ловить рыбу, якобы упал с лодки и пропал среди льдин. Потом его тело вынесло на берег ниже по реке.
Визиты агитаторов прекратились, они вообще куда-то исчезли. Так что ясно, чьих рук это злодейство. «Чтоб папа да не справился с лодкой – быть того не могло!» - говорила мама. Неграмотная бабушка осталась с кучей ребятишек одна, без кормильца. Сначала помогал хозяин лесопилки, потом хозяев прогнали, так как произошла революция. И бабушке ничего не оставалось, как последовать совету покойного мужа. Приехали в Вязники к тете Ане Шамановой, у которой был свой дом с садом над Клязьмой. Я бывала там. Прекраснейшие места! И тетю Аню застала.
Вместе с дочерьми (мамой 15лет, тетей Марусей 13 лет и Нюрой 11 лет; Галя к тому времени была уже замужем и жила в Серпухове) бабушка устроилась работать на прядильную фабрику. Фабрика была государственная, рабочие руки требовались. Бабушка была в восторге от приема. Директор не только принял их на работу, но и дал комнату в бараке. Бабушка до конца дней с восторгом вспоминала этого директора, олицетворявшего в ее глазах новую, Советскую власть. И она влюбилась в эту власть и всю жизнь прославляла Ленина и Сталина. За все дальнейшие успехи детей и внуков благодарила именно власть и строй. Сказкой считала то, что ее старшая внучка Женя, дочь тети Гали, стала инженером. Кстати, Женя училась в текстильном институте в Москве вместе с Косыгиным и впоследствии работала в Министерстве легкой промышленности под его началом. Умница была, но характер – дьявольский. Никому спуска не давала. О ней можно бесконечно рассказывать много интересного. Сильная, бескомпромиссная была женщина. И какая красавица!
Потом Грибановы разъехались кто куда. Тетя Маруся с мужем оказались в Орле, мама в Нижнем Новгороде. Вскоре туда же, в Нижний, перебрались и бабушка с тетей Нюрой. Их временно приютила тетя Маруся Рогунова, отдав одну из комнат в своем подвале, но, как оказалось, - почти навсегда. Лишь в начале 70-х тетя Нюра получила квартиру в аварийном доме на улице Воробьева. Но бабушка умерла еще до переезда, 86 лет, совсем ослепшая от нашей наследственной глаукомы.
Где-то в конце 70-х все четыре сестры совершили путешествие на теплоходе в родное Забелино. Лесопильный завод работал до сих пор, разросся, но порядка стало меньше. Нашли место, где стоял их родной дом, взяли на память по камушку.
В дальнейшем я еще не раз вернусь к рассказу о бабушке и тетях, а пока на этом остановлюсь.
Толстобровы
Не без душевного волнения и трепета приступаю к рассказу о родителях и предках моего дорогого незабвенного друга Олега. Олеженьки. Олега Леонидовича Толстоброва. Моего мужа.
Если в рассказе о Рогуновых и Грибановых наверняка много неточностей, так как писалось все по памяти, без каких бы то ни было документов, кроме нескольких писем, то о Толстобровых есть документальные свидетельства, например, автобиография Олега, написанная для оформления заграничной командировки, так и не состоявшейся. А также случайно обнаруженные среди разного рода записей Олега генеалогические данные о предках и родне.
Вот эти данные.
О Толстобровых известно мало. В записях есть указание только на год смерти деда Олега, Ильи Ильича Толстоброва – 1900-й. Он был лесником, работал в Свечинском лесничестве. Кстати, жизнь Толстобровых и Беневоленских связана с Вятской губернией. Поэтому названия городов и сел относятся именно к этому прекрасному краю.
Жена Ильи Ильича, Евдокия Ивановна (в девичестве Грехнева), родилась в 1879 году, умерла в 1952 году.
Об Илье Ильиче известно только, что это был горький пьяница. Был он роста небольшого, и крепкая, рослая жена нередко поколачивала его и приносила домой на себе, забрав из какой-нибудь канавы.
Детей у них было двое: дочь Евдокия, 1896 года рождения, и сын Леонид, 1900 года. Леонид родился уже после смерти отца. Матери пришлось растить детей одной. Была она абсолютно неграмотной. Средства к жизни зарабатывала поденной работой – мыла полы, стирала, помогала на огородах, обряжала покойников. Жили они в то время в селе Высокогорье Шабалинского района. В этом старом доме до сих пор живет семья старшей дочери тети Дуни, Эмилии.
Бабушка Евдокия Ивановна была интересным человеком. Мятежный дух не оставлял ее в покое ни на день. Будучи невероятно приверженной религии, она главным делом своей жизни считала служение церкви. Она не только не пропускала служб, но и старалась побольше времени проводить там: помогала наводить порядок, старалась всячески услужить батюшке. Если заводилось в доме что-нибудь вкусное, она несла яблоко или пирог в церковь, отбирая даже у детей, если их кто-то угощал по доброте.
С детьми особенно не цацкалась. Те росли полуодетые, полуголодные. Леня до трех лет не умел ходить, так как мать не спускала его с печки. Священник, зайдя как-то к ним в избу, спросил:
- Кто это у тебя на печке сопит?
- Леванидка, младший мой.
- Сколько же ему годов-то?
- Три, должно быть.
- А чего это он на печке средь бела дня?
- Да мал ишшо.
- Какое мал! Хватит ему на печке сидеть, спускай его на пол!
Спустили, а мальчонка голозадый даже ползать не научился. Но большие голубые глаза смотрели с таким любопытством, мордашка светилась такими живостью и озорством, что батюшка невольно заинтересовался и преподал ему первые уроки ходьбы и общения со взрослым человеком.
С тех пор Леванидка и сестра Дуня стали частыми гостями в церкви. Священник выучил их грамоте, да так быстро, что оба (а Леонид в 6 лет) по протекции учителя поступили в гимназию г. Котельнича. Оба окончили с золотой медалью, учась на казенный кошт ввиду бедности матери и выдающихся способностей. Кстати, особо религиозными дети не стали, но жажду знаний (и критический склад ума) сохранили до конца дней своих.
Настал 1917 год. Началась революция. Тетя Дуня, увлекшись новыми идеями, вступила в женский «Батальон смерти», воевала в Петрограде, а после Октября вернулась в родное Высокогорье, где благополучно проучительствовала до смерти в 1968 году.
Но не сразу тетя Дуня пришла к степенной жизни. Сначала она по-черному загуляла. Родила подряд шестерых дочерей, но замуж вышла и стала Комлевой. И дети Комлевы. Девочки получили изысканные заграничные имена: Эмилия (Миля), Руфь (Руфа), Генриетта (Гета) Луиза (Луза), Маргарита (Рита) и Муза.
Набожная мать была в ужасе от образа жизни Дуни, ругала ее последними словами, била чем ни попадя. Тетя Дуня никогда не смогла простить матери такого жестокого обращения, и когда та состарилась и стала беспомощной от страшного ревматизма, отомстила почти тем же: шпыняла, унижала, не пускала к столу и т. д. Об этом рассказывал Леонид Ильич, посетивший Высокогорье в 1952 году.
Я видела тетю Дуню в 1950 году, в Мурыгине, где мы с Олегом провели медовый месяц. Это была пожилая женщина с крупными, почти мужскими чертами лица. Разговор интеллигентный. Была в курсе современной политической и литературной жизни, выписывала несколько журналов, особенно любила «Новый мир».
Умерла Евдокия Ильинична в 1968 году. Ее дочь Эмилия Николаевна осталась преподавать русский язык и литературу в той же школе.
Яркой, сложной, беспокойной личностью был и Леонид Ильич, мой незабвенный свекор. Я, правда, его ни разу не видела, но переписывалась и слышала много рассказов о его богатой приключениями жизни.
Итак, он закончил Котельническую гимназию в 1917 году с золотой медалью. Послали его преподавать физику и математику в какое-то глухое вятское село. Время было беспокойное. В той школе оказалась еще одна учительница-словесница, Валентина Алексеевна, Валя, 19 лет. Другой интеллигенции в округе не было. Молодые люди подружились, полюбили друг друга и поженились. Началась разруха, голод. Спасаясь от невзгод, молодая пара махнула куда подальше, на Алтай. Оба начитались об этом благодатном крае. Но и там покоя не было. Где свои, где чужие, и кто свои и чужие – непонятно.
Вернулись назад, в Котельнич, явились в школу – и сразу удача: 19-летнего Леонида назначили директором и учителем физики, а его жену – учителем русского языка и литературы.
Потом были другие города и поселки, другие школы. Рутина начала приедаться, хотелось приобщиться к чему-то более интересному и современному. В 1936 году Леонид Ильич поехал в Ленинград и поступил на заочное отделение электротехнического института, радиофизический факультет. Он давно увлекался радиолюбительством, сам конструировал радиоприемники и стал потом большим специалистом. Пока учился в институте, семья жила в селе Пищалье. Леонид и Валентина преподавали в Пищальском лесохимическом техникуме. Вместе с ними в техникуме преподавал русский язык Константин Гамсахурдия, отец известного грузинского диссидента Звиада Гамсахурдия.
Закончив в 1939 году институт, Леонид Ильич получил назначение в Куйбышевский индустриальный техникум. Но через год перевелся в Горький, где стал заведующим кафедрой радиофизики одноименного факультета Индустриального (впоследствии Политехнического) института. Он фактически основал этот факультет. Одна бывшая его студентка рассказывала, каким блестящим лектором он был. О самых сложных вещах говорил так увлеченно, так понятно, что буквально завораживал аудиторию. Он легко защитил бы диссертацию, стал профессором.
Но его угораздило войти в конфликт с директором института. Леонид Ильич был человек горячий, непосредственный, мыслящий оригинально, главное, самостоятельно. То есть имел обо всем свое мнение, что в 40-е годы отнюдь не поощрялось. Директор не потерпел инакомыслящего субъекта. И когда однажды тот во время бурного спора с директором схватил со стола и швырнул в него чернильницу, облив светлый костюм, директор зловеще прошипел:
- Ну, это тебе даром не пройдет!
И не прошло. Откуда ни возьмись, появились в институте два новых преподавателя. Они почему-то сразу прониклись дружескими чувствами к Леониду Ильичу, стали заводить задушевные разговоры, поддакивали ему, когда его заносило в потоке критических разглагольствований (а Сталин тогда свирепствовал вовсю), ходили в гости и однажды по секрету предложили ему стать членом какой-то тайной организации. И наш предок согласился. Жена ругала его на чем свет стоит, она давно подозревала, что эти друзья обхаживают мужа неспроста.
В ту же ночь в дверь постучали, и черный воронок увез Леонида Ильича на Воробьевку. А «друзей» будто вовсе не бывало. Его осудили на 7 лет по 51-й статье. Дело было в 1944 году, и он оттрубил эти 7 лет до последнего дня. Вышел весной 1952 года.
Даже в тюрьме спокойно вести себя не мог. Сначала его использовали по специальности. Он работал в знаменитой «Шарашке» вместе с выдающимися советскими учеными и конструкторами. Но начал жаловаться начальству и выше на разные неудобства и недостатки. Его послали ремонтировать радио и другие технические устройства разным сотрудникам НКВД. Опять начал строчить жалобы. Тогда его послали в Рыбинск на строительство плотины. Жил и работал вместе с уголовниками, таскал мешки с цементом, кирпичи. В результате надорвал сердце, у него случился первый инфаркт.
Перенести ужасы тюремного содержания, по его словам, помогли чувство юмора и философское отношение к происходящему.
Последние годы ареста Леонид Ильич провел в знаменитых «Крестах» в Ленинграде, где работал по специальности и, похоже, больше не рыпался, не скандалил. Режим был помягче, он жил посвободнее, ходил по городу один.
За время заключения перенес три инфаркта миокарда. 4-й случился 23 ноября 1953 года, через год после освобождения. Предшествовали инфаркту большие волнения в связи с устройством дальнейшей судьбы. Преподавать в институте он больше не имел права. Оставалась школа, и ему предложили преподавание физики в той самой школе в Котельниче, где 34 года назад он начинал карьеру директором. Ему бы согласиться – все-таки родные места, привычный климат, семья рядом. Против должности учителя он и не возражал бы, но уж очень маленькой ожидалась пенсия по достижении 60 лет. И он без конца писал, хлопотал, пока не остановился на сельской школе в поселке Серебрянка Усть-Каменогорского района Восточно-Казахстанской области, на Иртыше. Согласился, оформился, уехал. Вначале писал бодрые письма, восторгался могучей природой, но потом все настойчивее стал торопить с приездом Валю, жену: «Ты мне нужна, мне без тебя трудно». Потом вообще застонал: «Если я выдюжу эту зиму, будет чудо!» С наступлением холодов сердцу его стало совсем плохо, и днем 23 ноября оно остановилось.
Валентина Алексеевна с Олегом съездили туда, постояли у могилки и вернулись. Так Леонид Ильич и остался в этой Серебрянке.
Ирония судьбы. Из Серебрянки, но уже Кировской области, происходят все вятские Толстобровы, потомки запорожского казака, сосланного в числе других запорожцев императрицей Екатериной II в вятскую глушь после окончательной ликвидации Запорожской Сечи в 1775 году. Надо полагать, сосланными оказались самые мятежные и непримиримые казаки. Об этой истории Олег узнал незадолго до смерти из разговора со случайным попутчиком в экскурсионной поездке, тоже носящим эту необычную для русского языка фамилию. Как ее, бедную, только не уродуют! И почему укоренился женский вариант фамилии – Толстоброва – непонятно. Даже мне, филологу. Значит, с веками фамилию просто русифицировали.
Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать о старших Толстобровых.
От кого у Леонида Ильича столь блестящие способности к физике-математике? Блестяще учился, блестяще преподавал, при других обстоятельствах обязательно стал бы крупным ученым, дошел бы до высоких степеней. Он на лету хватал новые научные идеи, держал в памяти все, что видел и слышал, читал. Эта необыкновенная память, к счастью, передается по наследству, но почему-то лишь по мужской линии. Олег, Юра, Алеша, наш Леня на удивление легко и прочно все запоминают. А их родные сестры – Майя, Ира, Ляля – совсем не то.
Но вот не поощряемая Сталинским режимом самостоятельность мышления, потребность критической оценки окружающего мира, желание все узнать и использовать в своей работе, черты, необходимые для деятельности подлинного ученого, подвели его. Леонид Ильич пал жертвой собственной неординарности и одаренности. Жаль! Очень жаль! Но вы, дорогие потомки, должны гордиться, что у вас был такой замечательный предок. А кто-то, может, и наверстает упущенное Леонидом Ильичом и сам добьется таких успехов, которых должен был добиться наш старший Толстобров.
Я своего свекра ни разу не видела, так получилось. Я, правда, переписывалась с ним года два, причем большую часть писем послала в «Кресты». Мы должны были встретиться в Горьком весной 1953 года, куда я собиралась приехать рожать, чтобы воспользоваться помощью мамы после родов. Он приезжал и жил у моих родных, дожидался моего приезда. Но мы с Олегом не смогли расстаться даже на время. Я осталась на месте, в Калининграде. Мама потом сама к нам приехала, помогла на первых порах после родов, а в конце лета 53-го Леонид Ильич уехал в Сибирь, и в ноябре его не стало. Телеграмма от коллег-учителей пришла в тот день, когда Юрочке исполнилось 6 месяцев, и у него прорезался первый зубик.
Беневоленские
История всех Беневоленских – это история российского духовенства. Все были священнослужителями, замуж выходили только за особ духовного звания. Вот и наша бабушка, моя свекровь, Валентина Алексеевна, была поповной.
Вообще-то Беневоленские, исконно русские жители, эту латинскую фамилию приобрели лишь в 60-х годах XIX века, когда по приказу Священного Синода все российское духовенство обязано было именоваться фамилиями, связанными с их профессиональной деятельностью, с религией: Успенские, Покровские, Рождественские, Воскресенские, Вознесенские, Добровольские, Богоявленские, Беневоленские и т.п.
А до середины века Беневоленские именовались просто Снегиревы.
Первым Беневоленским стал Иван (отчество неизвестно; родился в 1820 г., умер в 1913 г.). Он служил дьяконом в селе Нижнур Яранского уезда Вятской губернии. Имя и годы жизни его жены остались нам неизвестны. Детей было четверо: Алексей Иванович (1868 – 1942), Павел Иванович (умер в 1912 г.), Михаил Иванович (годы жизни неизвестны) и Николай Иванович (родился в 1883 г.).
Алексей Иванович, отец нашей бабушки Вали, служил дьяконом в церкви г. Слободского Вятской губернии. У него был свой дом с садом и огородом. Жили зажиточно, все дети получили хорошее образование, закончили гимназии. Жизнь текла размеренно. Служил дьякон Алексей со всем старанием, был весьма уважаемым в городе человеком. Славился своей пышной кудрявой светло-рыжей бородой. Был нрава тихого, незлобивого, любил жену и детей, заботился об их благополучии. Очень любил природу, землю. С удовольствием трудился в саду, в огороде. Даже переселил из леса в огород грибы-боровики.
Любимицей его была старшая дочь Валентина (родилась в 1898 г.), которой отец передал всю свою страсть к родной природе и вкус к работе на земле. Та тоже всю жизнь была страстной огородницей.
Жена Алексея Ивановича, Александра Алексеевна (1874 – 1943 гг.), происходила из рода Дьячковых, также испокон веков служившего православной церкви. Александра Алексеевна и была фактически главой семьи. Сурового склада, строгая, фанатично преданная религии, она держала в страхе весь дом и твердо блюла раз навсегда установленный порядок.
Дети, как и положено в таких семьях, росли скромными и послушными, не пропускали службы в церкви, соблюдали все посты, исполняли все положенные православные обряды.
Самой способной в учебе оказалась Валентина. Ей одинаково легко давались и математика с физикой, и словесность с историей. Частенько приходилось помогать подружкам – тугодумкам. Однажды, когда девушки готовились к выпускному экзамену по математике, и у нее дома собралось несколько девушек, Валя легко и весело всем разъяснила материал, помогла решить задачи. Накануне она сама напряженно занималась, утомление просто должно было наступить. И оно наступило, но в зловещей форме: с Валей случился эпилептический припадок. С хрипом, пеной и потерей сознания. Вскоре он прошел сам собой, после того как открыли окно в сад. И больше такой приступ не повторился ни разу. Забегая вперед, скажу, что в точности такой приступ и тоже единственный раз случился с нашей Ирочкой накануне вступительного экзамена по физике в МГУ. Экзамен она не сдала и в МГУ не поступила. Но об этом потом расскажем.
Но случилась с Валей вещь и более серьезная, можно сказать, драматическая. Она разочаровалась в религии. Постепенно, год от года, ей все больше не нравились проповеди, обряды. Начитавшись великой русской литературы, она уже не могла воспринимать знакомые-перезнакомые религиозные тексты всей душой (как воспринимают их сейчас, в конце XX века). Ей не хотелось повторять жизнь родителей, хотелось чего-то другого, нового, свежего, связанного с активной работой мысли.
Закончив гимназию с серебряной медалью и получив диплом учительницы начальных классов, Валентина Алексеевна уехала работать в какое-то глухое село, оставив разъяренную мать и сочувствующего отца. Мать уже подыскала ей жениха, естественно, из духовных, и вдруг такое непослушание! А когда Александра Алексеевна узнала о замужестве дочери, причем без венчания, она во всеуслышание прокляла свою дочь. Она не признала ее брака с Леонидом Ильичом, не признала родившихся внуков и отказалась их видеть.
Но увидеть мельком внучат все же пришлось. Когда после революции начались гонения на религию и духовенство, это непосредственно коснулось и их. В 20-х годах у Беневоленских отобрали дом, закрыли церковь, лишили всяких гражданских прав, запретили где-либо работать вообще, снимать квартиру.
Мой муж Олег рассказывал, что однажды осенью 1926 года, когда они жили в Котельниче и родители работали в школе, поздним вечером к ним пришла пара стариков. Это были Алексей Иванович и Александра Алексеевна. Оборванные, босые, изможденные до крайности, они попросили у зятя и дочери разрешения пожить у них. Вот тут маленькие Олежек и Майя и просунули свои белые головенки в кухню, где на лавке сидели рядышком бабушка и дедушка. Но детей прогнали. И о чем шел громкий разговор на кухне, они не поняли.
А разговор свелся к тому, что остаться у дочери старикам не позволили. Времена были строгие, общаться со служителями культа, «лишенцами», а тем более давать им кров, было запрещено. Дочь и зять побоялись рисковать работой и благополучием детей, а, может, вспомнили проклятие. И те ушли в ночь, согнутые горем и безысходностью.
До недавнего времени я считала, что старики так и сгинули в неизвестности, но с полгода назад узнала из разговора с двоюродной сестрой Олега Таней(Татьяной Сергеевной Девятаевой, урожденной Беневоленской ), что дедушка и бабушка их стали жить у них, в семье Сергея Алексеевича, сына (1908 – 1968).
До революции родители мечтали, что сыновья Сергей и Анатолий станут со временем священнослужителями. Но революция поломала все планы. К этому времени Сергею уже исполнилось 17 лет, и он устроился работать слесарем на открывшийся механический завод. Был, между прочим, великим мастером по всем слесарно-столярным и токарным делам, как и его отец дьякон.
Сергею дали комнату в бараке. Он познакомился с соседкой по бараку, симпатичной черноволосой бойкой девушкой Агнией (Агнешей). Сам он был высоченным белокурым богатырем. Они стали дружить и … вместе помогать несчастным изгнанникам, которые тайно жили у кого-то из бывших прихожан храма. Поскольку навещать стариков они не имели права, они пробирались к ним по вечерам, причем не вместе, а порознь. Один идет с узелком по одной стороне улицы, другой – по другой. Где-то переходят через улицу, незаметно передают узелок один другому и – дальше дворами-огородами достигали секретного обиталища родителей Сергея. И возвращались так же. И прожили те так 3 года.
В 1929 году Сергей и Агнеша поженились, сыграли свадьбу, даже обвенчались. И помог им в этом дьякон Алексей. Оказывается, у него оставались ключи от всех церковных помещений, в том числе подвальных. И там по ночам, тайно, за короткое время, пока караул перед рассветом покидал это место у храма, отец дьякон совершал обряды крещения детей и иногда венчал. Не знаю, принимал ли участие в обряде кто-либо из священников, но набожные слободчане имели возможность освятить (совершить) столь важные события в своей жизни.
К этому времени Сергей Беневоленский вместе с другом закончил строительство своего нового дома – большого, бревенчатого. Они разделили дом на две половины и зажили семьями.
За 12 лет, до начала войны, Агнеша родила 7 детей. А Алексей Иванович сходил пешком в Москву и принес бумагу, разрешающую им с женой видеться с детьми, жить с ними и прописаться. И они переселились к сыну.
Жили очень трудно, голодно. Работал один Сергей.
22 июня 1941 года один из друзей Сергея играл свадьбу. Молодые расписались в ЗАГСе, тайно повенчались и закатили пир горой. В разгар веселья подъехала машина, вошел милиционер и приказал новоиспеченному мужу следовать за ним: началась война, и он подлежал мобилизации. Все были ошеломлены. Никто толком еще ничего не знал и не понял. «Жди меня, и я вернусь», - сказал жених и ушел. И пропал без вести. Законная жена ждала его всю жизнь и так и осталась одинокой. Даже единой ночи у них не было.
Сергей тоже сразу отправился на фронт. А его семья с родителями осталась в Слободском. Все заботы по дому легли на плечи Агнии. Великая кулинарка, Александра Алексеевна из ничего, из разных сушеных припасов что-то готовила. Но голод все сильнее давал о себе знать, и дети и взрослые начали пухнуть. Больше всех страдала Александра Алексеевна, женщина крупная, тучная. В 1942 году, зимой, умер от голода Алексей Иванович. Положение стало отчаянным.
И тут неожиданно подвернулся счастливый случай. Недалеко от города Слободского обосновалась воинская часть. Командование части дало объявление, что им требуется швея-надомница для пошива солдатских шинелей и офицерской формы. Крой материала, по-видимому, давали. Соседки сказали об этом Агнии Исаковне, и та без колебаний согласилась. Она была готова на все для спасения семьи. К тому же шить умела – жизнь заставила освоить, вплоть до шинелей.
И вот, привезли им крой, и отважная Агния принялась за работу. Дети потом рассказывали, что, похоже, она и спать никогда не ложилась – сидела и строчила день и ночь. Ткнется носом в машинку, покемарит – и опять стучит.
Не знаю, платили ли ей деньги, но вот еду давали. Каждый день привозили котелок солдатского супа и буханку ржаного хлеба. Это было спасение!
С особым нетерпением набросилась на хлеб бабушка. И через несколько дней умерла (от заворота кишок). Это случилось в 1943 году, ровно через год после смерти мужа.
После окончания войны отец, Сергей Алексеевич, вернулся с фронта, и жизнь потекла своим чередом. Родились еще двое детей, в том числе, в 1946 году, последняя дочь, Татьяна Сергеевна.
Умер Сергей в 1968 году от отека легких – следствие сквозного ранения в грудь: пуля прошила легкое и оцарапала сердце. Ему сделали операцию, и он еще воевал после этого.
Многочисленных детей судьба раскидала кого куда. Виктор и самая младшая, Татьяна, оказались в г. Одинцово Московской области. С тетей Агнешей я встречалась. Мы с Олегом были у них в гостях. Незадолго перед тем тетя Агнеша переехала жить к Тане, только что получившей с мужем новую трехкомнатную квартиру. Мне тетя Агнеша понравилась. Сердечная женщина. Сейчас ее уже нет в живых. Она умерла незадолго перед Олегом.
А Татьяна взяла на себя добровольную миссию поддерживать связь со всеми родственниками со всех сторон. Переписывается, перезванивается, ездит в гости и приглашает к себе. Живет она с семьей в подмосковном Одинцове. Звонит, поздравляет со всеми праздниками. Раз в год или чуть реже приезжает навестить. И каждый раз привозит ворох подарков. Они с мужем Василием Девятаевым долгие годы работали на строительстве секретного метро и, приезжая в гости, привозили в виде подарков дефицит – гречку, консервы, хорошие конфеты и т. п.
Встречи с Таней бывают всегда очень радостными. Она такая душевная, непосредственная, рассказывает всегда столько интересного о жизни своей семьи и других родных.
Кроме Валентины и Сергея у Беневоленских было еще двое детей – дочь Антонина и сын Анатолий.
Судьба Антонины была драматичной. Ее муж, Николай Лихачев, за которого она вышла замуж, как и сестра Валентина, без благословения, сильно пил. И бил жену. Работала она учительницей. Так что жизнь ее была омрачена алкоголиком – мужем. Годы ее жизни – 1906 – 1976. Умерла от инфаркта.
Младший брат, Анатолий (1909 – 1932), умер совсем молодым, даже жениться не успел. Олег рассказывал, что был дядя Толя очень симпатичным, кудрявым. Олег любил его больше всех из родных. Тот тоже охотно играл с племянником, делал ему игрушки. В 23 года он умер от какой-то болезни.
Александра Алексеевна Беневоленская в девичестве была Дьячковой. Ее отец был псаломщиком в церкви села Круглыжи Вятской губернии. Жена его, Клавдия Ивановна, умерла в 1932 году.
У Дьячковых было четыре дочери: Александра (в замужестве Беневоленская, 1874 – 1943), Лидия (в замужестве Сырнева, умерла в 1966 г.), Августа (годы жизни и судьба неизвестны) и самая младшая Анфиса (в замужестве Попова, 1900 г. р.).
Тетя Фиса была на два года моложе своей племянницы Валентины, и росли они как сестры. Тетя Фиса тоже всю жизнь проработала учительницей русского языка и литературы в каком-то селе Кировской области. Лет 10 назад об Анфисе Алексеевне был снят документальный телефильм, его несколько раз показывали по Центральному телевидению (передача «Русская речь»). Ей уже было за 80, но она полностью сохранила ясность ума и живость речи. Несколько лет мы с ней переписывались. У нее был прекрасный – изящный и твердый – почерк, и писала она очень интересно, с юмором. Жаль, не догадались сохранить хоть несколько писем.
Умерла тетя Фиса в 1986 году, на 87-м году жизни.
А ее племянница Валентина Алексеевна еще была жива и здорова, в твердой памяти, и умерла в 2000-м году на 103 году жизни. Она похоронила обоих детей (Олег умер в 1992 году от сердечной недостаточности, ему было 68 лет, а Майя – в 1997-м, 72-х лет, от инфаркта). После смерти дочери жила с внуком Владимиром Метелёвым, который был вынужден поместить ее в дом престарелых после того, как она сломала шейку бедра, а он сам серьезно заболел. Через 6 месяцев ее не стало. Вову она так и не простила и больше не захотела видеть.
Романовы
Для Алеши Толстоброва и Лени и Ляли Коновых интересны сведения об их предках со стороны матери (для Алеши) и отца (для младших внуков).
К сожалению, подробными данными об этих родственниках я не располагаю. Могу сказать только несколько слов.
Мать Алеши – Галя Романова. Галина Михайловна. Ее родители – Романовы Михаил Константинович и Нина Игнатьевна (урожденная Падеко). Отец – чуваш по национальности. Партийный деятель в мирное время и политрук – в военное. Поженились и жили в Бресте, в Белоруссии, после войны. Отец уже был болен, много лечился и умер от туберкулеза, когда Гале было 6 лет. Значит, в 1958 году. Сказалось фронтовое ранение в легкое. А был он 1-м секретарем Брестского ГК КПСС. Вероятно, ввиду столь славного происхождения Галя после окончания ЛЭТИ (того же института, где заочно учился Л.И.Толстобров) получила назначение в Москву, в КБ Точного Машиностроения, где директором был Нудельман.
Нина Игнатьевна родом из Смоленска. Русская, но говорит с белорусским акцентом. Очень хорошая, добрая женщина с чудесными ярко-синими глазами. Вскоре после замужества Гали она заболела раком и умерла в 1985 году.
Работала она учителем начальных классов. Дочек – Галю и Люду – любила, заботилась, но под горячую руку и бивала, и ругала их, так что те чуть не по всей ночи прятались от нее на сеновале или у соседей. Тяжело ей, конечно, было одной (такой маленькой!) растить двух дочерей.
Подольские гнезда
Наши дети, Лёня и Лена носят фамилию Коновы. Значит, настала пора рассказать о Подольской ветви нашей (почти не состоявшейся) родни, жизнь которой связана именно с Подольском. Здесь или рядом жили и Коновы, и Леоновы, и Татаринцевы. Переплетение этих фамилий и привело к рождению наших рыжиков.
Коновы
Точных дат событий узнать не удалось, поэтому придется указывать время действия приблизительно.
Итак, где-то в начале XX века приехал в Подольск из города Ефремов Тульской губернии молодой рабочий Александр Никитич Конов. Он поступил на завод Зингера токарем-фрезеровщиком. Впоследствии перешел на участок игольного производства, стал руководителем этого участка.
Вскоре по приезде А.Н.Конов женился на милой здешней девушке Анастасии Андреевне Татаринцевой, которая стала поистине добрым ангелом для всей семьи. Мягкая, добрая, очень спокойная и необыкновенно трудолюбивая, она ни минуты не знала покоя, заботясь об уюте в доме и достатке. Да, именно она была главным добытчиком средств к существованию. Дело в том, что Анастасия Андреевна была талантливой портнихой и обладала таким высоким художественным вкусом и мастерством, что от заказов не было отбоя. Но шила она не для всех, а преимущественно для барышень Бахрушиных. Она шила им изысканные модные наряды на все времена года – домашние и выходные. И только вечерние туалеты заказывались в Париже. Так что Анастасия Андреевна была своим человеком в Ивановском. Дочки денег на одежду не жалели, подолгу платья не носили. Заказывая новые туалеты, старые раздавали слугам. Много перепадало и самой портнихе, которая с удовольствием переделывала их для своих дочерей. Поэтому они всегда были элегентно одеты.
Молодые построили домик в самом начале Малой Зеленовской улицы, около Земской больницы. Думали, места всем хватит, но семья быстро разрасталась, и вскоре стало тесновато.
Всего с 1910 года по 1924 родилось 6 детей. Старшая – Зинаида (1911), затем появилась Нина (1912г.), за ней – Алексей (1913 г.), потом – Александра (1915 г.), Екатерина родилась в 1922 году и последняя, Лариса, в 1924 году. Плюс к этой шестерке в семье воспитывалась еще одна девочка, Шурочка, дочь сестры Анастасии Андреевны, Евдокии. Та в свое время бросила мужа и семилетнюю дочь ради какого-то хахаля, пришлось о племяннице позаботиться тете Насте. Так она и выросла с Коновыми. Лариса Александровна рассказывала: «Мама всегда нам повторяла: не имейте никакого дела с Дунькой (Евдокией). Она плохой человек». И никто из семьи с «Дунькой» больше не знался. Ну, об остальных Татаринцевых речь пойдет ниже.
Итак, в простой трудовой семье подрастали дети. Все хотели получить образование, хорошую специальность. Поступали учиться в техникумы, институты, на курсы, но закончить мало кому удалось. Разве отец-рабочий и мать-портниха смогут обеспечить семерых взрослеющих детей? И пришлось девушкам и парням рано приобщиться к труду. Правда, несмотря на незаконченное высшее образование, Зина, Нина и Катя работали на инженерных должностях.
Больше всех приносил в семью денег Алексей, который по стопам отца пошел работать на завод Зингера и тоже работал на игольном производстве. Участок был трудный, требовал особой остроты зрения, что и привело Алексея Александровича со временем к заболеванию глаз – глаукоме, отчего к старости он ослеп.
Интересно сложилась судьба младшей дочери, Ларисы. Перед самой войной, в 1940 году, ее, 17-летнюю, мобилизовали на военную службу и послали учиться на пулеметно-стрелковые курсы. Нет, она не стала пулеметчицей, а научилась изготовлять ручное стрелковое оружие, которое начали секретно выпускать на механическом заводе. Лариса Александровна участвовала в приемке и испытании изделий. У нее был военный билет с печатью РККА, и когда началась война, она вместе с другими рабочими была эвакуирована на Урал. Помимо приемки, приходилось ей участвовать и в доставке оружия на фронт. Где-то в конце войны ей пришлось везти партию оружия вдвоем с солдатом. Конечно, она прекрасно умела стрелять.
Когда кончилась война, семья вернулась с Урала в Подольск. Лариса Александровна привезла с собой мужа, Бориса Ивановича Щелкунова, с которым в мире и согласии прожила 50 лет. У них родилась дочь, Ирина, которая стала профессиональным музыкантом, скрипачкой. Но она не столько выступает, сколько преподает игру на скрипке. Многие ее ученики стали известными исполнителями, завоевали высокие призы на международных конкурсах. Сейчас Ирина работает репетитором в оркестре Наталии Гутман. Скрипачкой стала и старшая дочь Ирины, Анна. Младшая, Наталья, окончила Архивный институт, но работает по другой специальности – компьютерный дизайн. Есть и сын, Гриша, родившийся от последнего брака Ирины.
О детях других Коновых, кроме Владимира, вашего папы, мы толком не знаем. Знаем только, что Зинаида, Нина и Екатерина жили и работали в Москве. Катя слыла красавицей и модницей, вращалась в высоких дипломатических кругах.
Лариса, кроме профессии «металлиста» имела еще одну : была квалифицированной швеёй. Мать в свое время послала ее учиться на курсы кройки и шитья и сама передала свой опыт.
По сути дела, только неутомимые руки Анастасии Андреевны спасали семью от нужды. Все были сыты и прилично одеты. Ведь шила она все время, от заказов отбоя не было. Мастерица она была известная. Кроме того, мать держала коз, которые давали не только молоко и мясо, но и мех. Мать научилась так выделывать козьи шкуры, что с успехом использовала мех для отделки пальто, костюмов и платьев, и эти наряды были поистине ее фирменными изделиями.
Для пополнения семейного бюджета Коновы сдавали внаем одну из комнат, хотя самим жилось ох как тесно. Снимали комнату чаще всего медики: медсестры и врачи, приехавшие на работу в Земскую больницу.
Настоящим членом семьи была и Мария Петровна Фомичук (приблизительная фамилия), жена главного инженера (механика) завода «Зингер», крестная мать всех детей Коновых. Это была очаровательная женщина – веселая, добрая, сердечная, вся сияющая теплом и светом. Она любила всех своих крестников и часто баловала их подарками.
Интересная судьба была у Марии Петровны. Она познакомилась со своим мужем в Санкт-Петербурге, где жила в богатой семье. Родители собирались выдать ее за такого же богатого человека, как они сами. Туда в командировку приехал посланец Зингера. Молодые люди познакомились случайно: то ли на улице, то ли в магазине, - и так понравились друг другу, что не в силах были расстаться. Объявив о своем желании пожениться, в ответ услышали решительное «Нет!» Родители пригрозили лишить ее наследства, приданого и какой-либо поддержки. Влюбленные не посчитались ни с чем и, обвенчавшись без родительского благословения, уехали в Подольск. И зажили так счастливо, что до глубокой старости не могли налюбоваться друг другом. А родители Марии сдержали свое слово: не дали ей ни копейки.
Жила семья Коновых тихо, спокойно, дружно. Все были очень трудолюбивы, старались по мере сил внести свою лепту в семейное благополучие. С годами стали разъезжаться, кто в Москву, кто в другие места. Но трое так и остались в Подольске. Отец умер в 1962 году, мать – в 1964-м.
Алексей Александрович женился уже после войны, в 1947 году, на Лене Леоновой, сослуживице по заводу. В 1948 году у них родился единственный сын Владимир, отец Лени и Лены. Он чуть ли не первым в роду получил законченное высшее образование (МАИ) и работает в области радиосвязи.
Леоновы
Итак, ваша бабушка по отцу – Елена Александровна Леонова. Она родилась в 1918 году в селе Плещеево, что под Подольском, в многодетной семье. Жили они рядом с владениями баронессы Н.Ф. фон Мекк, богатейшей меценатки, поклонницы и покровительницы П.И.Чайковского.
Прежде чем рассказать о семье бабушки Лены, сделаю шаг назад в прошлое.
Леон Леонов, тоже из крепостных, после отмены крепостного права стал хозяином артели (какой – неизвестно) в Твери. У него было трое детей : сын Александр, дочери Анастасия и Вера.
Александр переехал в Подольск. К тому времени он был женат на Елене Ильиничне Кругловой, дочери зажиточного крестьянина из деревни Крупшево Тверской губернии. Один ее брат, Михаил, был часовщиком, другой 25 лет отслужил солдатом, а остальную жизнь крестьянствовал.
В Подольске А. Леонов обосновался в селе Плещеево, где поступил работать на цементный завод. Согласно сохранившимся документам, он занимал на заводе должность старшего кассира и начальника финансового отдела. Видимо, серьезный был мужчина, грамотный и весьма уважаемый.
А детей они с Еленой Ильиничной нажили много – 9 человек. Вот их имена: Александр (педагог в школе), Арсений (окончил сельскохозяйственную академию, был директором совхоза, а потом стал постоянным представителем Эстонии при Совете Министров СССР), Ольга (конструктор ПМЗ), Сергей (техник-механик, работал на золотых приисках в Магадане), Николай (мастер ПЭМЗ), Любовь (врач), Елена (конструктор ПМЗ), Анна (бухгалтер), Алексей (военком Подольска).
Как видим, семья Леоновых отличалась многолюдием и трудолюбием. Ленивых среди них никого не было. Все много работали, все дожили до преклонных лет. Вот только мать их не выдержала напряжения сил и умерла в 53 года. Елена Александровна рассказывала, что «мама была такая шустрая, так быстро бегала, все делала, за всех переживала, всем помогала, что для отдыха времени совсем не оставалось. Так на бегу и остановилось ее сердце.
Из всей плеяды Леоновых одна сестра, Люба, отличалась необыкновенно яркой медно-красной шевелюрой. Каким-то непостижимым образом вы, Лёня и Ляля, переняли ее рыжую масть. Были среди Леоновых и кудрявые. Вместе с папой и вы унаследовали это украшение. Спасибо этому славному роду за то и за другое.
После революции владелица Плещеевской усадьбы, Н.Ф. фон Мекк, уехала за границу, а её владения национализировали и передали народу. Бывшие слуги, а также рабочие завода переехали на житье в барский дом, а в парке развели «сельское хозяйство». Семей в имении поселилось множество, детей бегало вообще несметное количество. В каждой комнате (а большие залы перегородками разделили на комнаты) жило по семье. Во дворе, в парке появились хлева и сараи, вместо цветников – огороды. По парку бегали, кудахтали, блеяли, хрюкали домашние животные. Дети дрались, взрослые ссорились, веселились в праздники, варили-стирали-шлепали детей. Никогда роскошная усадьба не была такой шумной. Всё правильно: «Мир – хижинам, война – усадьбам, землю – крестьянам…».
Пора, конечно, отреставрировать этот памятник культуры – уж очень он знаменит! Да время, видно, не пришло. Бывшие насельники Плещеевского дворца давно оттуда уехали, получили квартиры, а дом стоит в запустении.
Татаринцевы
Много интересных, даже драматичных историй связано с родом Татаринцевых. Одна из этого рода, Анастасия Андреевна, является вашей прабабушкой.
История рода прослеживается с XVIII века. Тогдашний владелец Вороновской усадьбы граф Шереметев выменял одного мужика из крепостных по имени Трофим на породистую собаку. Неизвестно, кому принадлежал этот мужик, известно только, что привезли его из Орловской губернии. Он звался просто Трофим Трофимов, но с отменой крепостного права его потомки получили фамилию Татаринцевы. Вашего прапрадеда звали Трофим Ефимович Татаринцев. Именно он служил главным садовником в имении Бахрушиных Ивановском.
Садовник он был знатный. С бригадой подчиненных рабочих он разбил и поддерживал в идеальном состоянии парк, окружающий усадьбу. Особенно хозяева гордились частью парка, террасами спускающейся к Пахре.
Трудился садовник от темна до темна, работу свою очень любил и сил не жалел. С любовью обихаживал каждый цветок, каждый куст. Были в имении и оранжереи с экзотическими растениями.
У Трофима Ефремовича было четверо детей. Имя одного из них, владельца фабрики по производству пианино в Днепропетровске, забыто; второго звали Василий ( он владел пивной и парикмахерской в Подольске); третий – Иван (главный кассир в банке в Подольске) ; четвертый – Андрей (столяр-краснодеревщик, мастер музыкальных инструментов).
Прабабушка ваша, Анастасия Андреевна, была дочерью Андрея. У нее было три брата: Иван (танцор, художник), Александр (музыкант, пианист), Осип (художник, актер). Еще была сестра Евдокия, Дунька, чей скверный характер и поступки послужили поводом к тому, что ее имя было решено предать забвению, а всем родственникам было рекомендовано прекратить с ней всякое общение, что и было сделано.
Пора дать характеристику всем указанным персонажам. Безымянный пока фабрикант из Днепропетровска до самой революции спокойно выпускал пианино, которые пользовались хорошим спросом. Заказывал инструмент для своей семьи и Андрей. Родные поддерживали связь с ним, переписывались, ездили в гости.
Совсем другого склада были Василий и Иван. Оба брата построили рядом два больших бревенчатых дома в районе нынешнего памятника Пушкину в Подольске. В доме, выходящем на улицу Кирова, жил Василий с семейством. Жилые комнаты находились на втором этаже, а на первом помещались два популярнейших в Подольске заведения – пивная и парикмахерская. Народ туда так и валил. Весь город знал гостеприимного хозяина, и он всех знал, вплоть до высокого начальства. Бывали здесь и приезжие знаменитости, например, Горький с Шаляпиным. Дело процветало. Хозяин вел его расчетливо и заботливо складывал в сундук копейку к копейке. Родственники по секрету рассказывали, что в спальне у хозяина стоял кованый сундук, доверху заполненный золотом.
Иван, сосед Василия, был человеком совсем другого склада. Это был солидный чиновник, финансист, служащий главным кассиром в банке Подольска, известный и уважаемый в городе человек, принимавший активное участие в общественной жизни Подольска. Лет десять назад в «Подольском рабочем» была напечатана статья о Татаринцевых, приведены их портреты, рассказана история. Но я тогда слыхом не слыхала об этой фамилии и не удосужилась прочитать.
Интересно, что оба брата-соседа недолюбливали друг друга, имели разные взгляды во всех отношениях и никогда не общались, но оба преуспевали, каждый в своем деле, и слыли одними из самых богатых людей в городе.
А их родной брат Андрей, мастеровой, столяр-краснодеревщик, жил со своим семейством неподалеку сам по себе, и богатым родственникам не докучал просьбами. Жили бедно, скромно, изворачивались, как могли, чтобы прокормить и вырастить детей.
Богатые дяди их знать не знали и знать не хотели. Сытый голодного не разумеет и вообще, гусь свинье не товарищ. Ни о каких взаимных визитах и душевных общениях речи быть не могло.
Дети Андрея тем временем росли и вырастали примерными тружениками. О том, какой прекрасной мастерицей и хозяйкой выросла Анастасия, мы уже знаем. Но вот другие дети Андрея, судя по составленной родословной, не вызывают такой однозначной оценки. Об Иване, например, сказано, что он был «футболистом и танцором». Надо полагать, он был любителем того и другого вида увлечений. А загадочная строка «незаконченное высшее образование», конечно, ничего не проясняет.
О брате Осипе сказано, что он был «актер и художник».
Об Александре известно немного больше. Это был, по-видимому, одаренный музыкант, фанатически преданный искусству. Он был пианистом-самоучкой, виртуозно играл на фортепиано и других музыкальных инструментах. Многие из них сам себе делал, даже скрипки. Всё время стремился расширить свой музыкальный кругозор, ездил в Москву на концерты, брал уроки теории музыки и композиции у нескольких профессоров, отдавал за уроки все заработанные деньги (был рабочим на каком-то производстве). Но с музыкальной карьерой не ладилось. Был он человек, что называется, «упёртый», упрямый, кроме музыки ничего знать не хотел и не видел. А поскольку играл он бойко и знал много разных произведений, то Бахрушины пригласили его играть на уроках танцев своих дочерей. Играл он и на танцевальных вечерах в имении «Ивановское». После революции и до конца своих дней Александр проработал тапером в кинотеатре «Художественный», сопровождая музыкой немые фильмы. Звучали мелодии Моцарта, Бетховена, Верди, Чайковского и других великих композиторов.
Характер у дяди Саши был жесткий, раздражительный. Лариса Александровна называет его даже жестоким.
Жестокой она называет и Евдокию, сестру их матери. Это была тоже очень жесткая и упрямая женщина, поглощенная своими делами и заботами и плюющая на все остальное. Это она, увлекшись каким-то «проезжим молодцом», бросила дом, мужа и дочку Шурочку, которая затем выросла в семье Коновых. «Никогда не имейте с Дунькой никакого дела, - наставляла Анастасия Андреевна своих детей. – Она плохой человек». Похоже, «Дунька» так и осталась проклятой и забытой для родных.
А что представляли собой дети других Татаринцевых, братьев Андрея Трофимовича? Известно, к сожалению, только об одном дяде Коле, сыне Ивана Трофимовича. История его жизни, пожалуй, самая примечательная из всей подольской родни.
Родился в семье солидного, преуспевающего чиновника, одного из тузов уезда – Ивана Трофимовича Татаринцева, главного кассира уездного банка, к тому же видного общественного деятеля. Это была крупная фигура на фоне губернского бомонда.
Итак, в обеспеченной, солидной семье родился мальчик. Был он, видимо, ребенком впечатлительным. Его взросление совпало с началом революционных событий в России, и он всей душой, горячо воспринял идеи марксизма-ленинизма. Ленин стал для юноши кумиром, богом. Он рвался к нему, хотел служить верой и правдой.
В 1918 году Николай приехал в Петербург, явился в Смольный, прорвался к Ленину, и тот вскоре издал указ (мандат?) о назначении Н.И.Татаринцева уполномоченным губкома в Гатчину. Вскоре пришел второй мандат за личной подписью Ленина о назначении Николая председателем Ревтрибунала Петроградской губернии.
И пошел новый Робеспьер в крестовый поход против всей и всякой контры. Служил ревностно. Это был убежденный, бескорыстный революционер, и врагам революции, социализма от него не было никакой пощады. Нередко и сам приводил в исполнение приказ о расстреле.
Раз в год, во время отпуска, приезжал в Подольск, к родным. Приходил в гости и к Коновым. Он очень любил свою маленькую племянницу Ларису. Она тоже любила доброго дядю Колю и охотно играла с ним. «Как-то раз он приехал, зашел к нам в гости, - вспоминает Лариса Александровна. – Дома были мы с мамой. Пришел он, как водится, не один, с охраной. Та осталась у калитки и входной двери, чтобы никто не вошел. Я бросилась к дяде, он подхватил меня, 5-летнюю (значит, это был 1929 год), и, пока он разговаривал с мамой, я сидела у него на коленях и играла ремнями на его гимнастерке».
Спокойная и добросовестная служба Николая Ивановича продолжалась до 1937 года. В один непрекрасный день он получил распоряжение о новом назначении: ему предстояло занять должность заместителя председателя колхоза в Тульской области. Ничего не подозревающий Николай Иванеович прибыл к новому месту службы, где его ждал сюрприз – арест.
Дядя Коля исчез. Куда – неизвестно. Родные, знакомые хлопотали, посылали запросы – молчание. Когда Анастасия Андреевна явилась в управление (то ли ГПУ, то ли НКВД) в Москве, ей сказали: «Не пытайтесь ничего узнать. Если будете продолжать любопытствовать, сами там окажетесь». Только тут до всех дошло, что случилось с Николаем.
Слух о судьбе дяди Коли дошел до Подольска лишь через 15 лет после ареста, вскоре после смерти Сталина. Приехал из Саратова один знакомый и рассказал, что Николай умер недавно в Саратове, где он остановился у знакомых по пути из Сибири в родные места. Был он так плох, так обессилен, что продолжать путешествие не смог и скончался.
Вот такая типично советская судьба советского чекиста первого призыва.
Я уже писала, что братья Татаринцевы, Иван и Василий, не дружили друг с другом, смотрели каждый в свою сторону. Не дружили они и с остальными братьями и сестрами и знать не хотели о разных там племянниках. Один Николай Иванович составлял исключение и общался с родней. Кстати, Николай по образованию был юристом. А вот о детях Василия ничего не было слышно. Однако с дочерью его, Федосьей, Ларисе Александровне довелось встретиться много лет спустя.
Анастасия Андреевна и ее муж довольно тесно дружили с семьей тогдашнего главного врача Земской больницы Маштакова. Запросто приходили друг к другу домой, так как жили по соседству. Как-то раз Лариса Александровна с трехлетней дочкой Ирой (значит, это было в 1950 году) зашли к Маштаковым. Проходя одну из комнат, заметили немолодую женщину, занятую стиркой в корыте. «Ты что не здороваешься? – сказала жена Маштакова Ларисе. – Ведь это твоя родня» - «Какая родня?» - «Феня Татаринцева, дочь дяди Васи».
Так Лариса Александровна впервые узнала о дочери старого подольского предпринимателя. Любопытно, почему дочь богача дошла до состояния приходящей прислуги, прачки? Где сундук с золотом, нажитый ее отцом? Что стало с самим отцом в далекие революционные годы?
И что помогло сыну другого богача так легко пройти к Ленину и сходу завоевать его безграничное доверие?
Историки, вероятно, знают ответы на эти вопросы.
Наверняка в главе «Подольские гнёзда» много разного рода неточностей. Факты, даты, имена трудно было уточнить. Лариса Александровна много мне рассказала, у нас с ней было два больших интервью, но прочитать записи в блокноте я не могу – не вижу! Другие тоже ничем не могли помочь: свои каракули могла разобрать только я сама. Все писала по памяти, что запомнилось. Так что извините за «некачественный продукт».
Но если бы не Лариса Александровна, и этого «продукта» не было бы. Умерла она в 200 году. Светлая ей память!
На протяжении дальнейшего повествования я не раз буду возвращаться к старшим представителям семейств. Появятся новые фамилии родственников. Дальше я буду писать подробнее, живее, особенно о собственном времени и окружении. Позади — большая, длинная, разноцветная жизнь. Наверняка кому-то моя история окажется ни к чему. Тогда пропустите следующую главу и все. А написать ее должна. И не потому, что мне этого хочется ( а мне хочется описать свою жизнь), а потому, что наверняка с моей историей тем или иным образом связана и ваша жизнь, ваши характеры и вкусы, мои дорогие внуки и правнуки.
Итак, вот эта история.
II
Детство.
Да-да, и я, ныне 70-летняя бабушка – не хочу называть себя старушкой! – тоже была когда-то маленькой и несмышленой.
О себе одной мне никак нельзя рассказывать, так как я одна никогда не была. Потому что родилась в составе двойни.
Мы родились вечером 18 января 1929 года. Маме, Антонине Федоровне, было 27 лет, папе – 31. У нас уже был пятилетний брат Слава, Станислав. Слава родился в 1924 году, в самый НЭП, благ было изобилие, все было дешево. Все наряжались, покупали вещи, наслаждались вкусными яствами. Маме очень захотелось девочку, чтобы наряжать и украшать ее как куколку. Так сильно хотелось, что мы родились сразу две.
И угораздило нас родиться именно в 29-м году, в год Великого Перелома, когда Сталин свернул НЭП, начал коллективизацию и индустриализацию. Богатство товаров исчезло моментально, производители и продавцы их подевались кто куда. Сразу все присмирели, обеднели и спрятали головы в плечи. Именно в феврале 29-го папу уволили с работы за то, что он попросил перевести его в Ленинград, куда в 23-м году был направлен ЦВИРЛом его брат Алексей (дядя Леня). Папу тянуло на родину, он, тихий, деликатный, плохо себя чувствовал среди нижегородского пролетариата, отличавшегося всегда грубыми нравами. Здесь на каждом шагу звучала истошная ругань.
Немножко непонятно? Помните, в 1-й главе я рассказывала о том, что по инициативе самого Ленина в 1918 году, когда в Нижнем Новгороде была создана Центральная военно-индустриальная радиолаборатория (ЦВИРЛ), туда послали из Ленинграда работать дядю Леню с папой как отменных специалистов, одного – по точной механике, другого – по столярному делу. Оба работали без подробных инструкций и чертежей, создавая приборы с помощью не только знаний, но и интуиции.
И вот дядю Леню с семьей командировали в Ленинград, а еще холостой папа остался в Нижнем. Он занял квартиру брата вместе с отцом и сестрами. Осенью 23-го года женился. Тогда же вышла замуж тетя Маруся, и муж ее, дядя Сережа Мещерский, получил ту самую квартиру в подвале старого дома на улице Гоголя, о которой я уже писала. Но папе с мамой всю квартиру не дали, а в одну из трех комнат поселили жильца. Так что жили мы в коммуналке.
Дом наш, номер 49/51, был на улице Лядова (кажется, раньше она называлась Большой Печерской). Стоял дом в глубине двора. Был он трехэтажный, красного кирпича, с аркой посередине. Арка соединяла передний и задний дворы. Кроме нашего дома во дворе «высились» еще 4 двухэтажных дома. Детей во дворе играло великое множество. Дом наш был построен в годы I мировой войны под госпиталь, но по назначению так и не был использован и был отдан ЦВИРЛом своим сотрудникам под жилье.
Итак, в семье Рогуновых появились две девочки, Аля и Ида, Альбина и Аида. Мне имя придумали заранее. Мама заимствовала его из повести Л. Толстого «За что?», героиню которой звали Альбина Мигурская. А Иде пришлось искать имя на ходу. Мама увидела его в календаре.
Напомню, что папу звали Александр Владимирович, а маму – Антонина Федоровна.
Как мама оказалась в Нижнем? Я уже писала, что после гибели ее отца (убитого большевиками) мать с детьми, исполняя волю отца, переехала в город Вязники Владимирской губернии, к сестре Федора Александровича. Там их всех взяли на работу на прядильную фабрику, дали комнату в бараке. Бабушка, Мария Ивановна, была преисполнена благодарности к директору, к новой власти. Там же она познакомилась с членами религиозной секты евангельских христиан (баптистов). Те посоветовали бабушке отправить Тоню в Нижний, к их знакомым (или родственникам) как самую хорошенькую, голосистую и смышленую для работы в тамошней секте. Бабушка привезла маму на квартиру к этим чужим знакомым, но так как евангельские христиане считали всех сектантов родными, называли друг друга братьями и сестрами, те беспрекословно приняли 19-летнюю девушку, устроили ей постель на кухне за занавеской. Мама стала работать где-то счетоводом и усердно посещать собрания секты. Там-то она и познакомилась с Рогуновыми.
Сначала мама подружилась с общительной тетей Марусей, а через нее – с остальными. В папу, говорит, влюбилась сразу, пленившись поэтичной внешностью, особенно нежным румянцем, и талантами. Папа был регентом в секте, играл на фисгармонии, пел приятным басом. А главное – волшебно рисовал. Его нежные, профессиональные акварели окончательно сокрушили пылкую девушку. И начался роман. Сестры не возражали, но папеньке не слишком нравилась озорная провинциалка.
Впрочем, провинциалкой мама оставалась недолго. Обладая ярко выраженным артистизмом натуры и блестящими способностями к восприятию, она моментально впитала в себя веяния окружения и встала вровень с лучшей нижегородской интеллигенцией.
Книги она читала запоем, всю жизнь активно посещала библиотеки и если не прочла всех классиков, то прочитанное помнила крепко и всегда производила впечатление образованной светской дамы.
Короче говоря, в 1923 году мама с папой поженились. Первое время жили все вместе, а потом, как я писала выше, наша семья осталась в квартире одна (не считая подселенного жильца).
До 1929 года все шло прекрасно, а когда родились мы, долгожданные, все перевернулось. Безработный папа, трое детей, пустые магазины, совершенно непрактичная мама – ужас!
Лишь к осени папу взяли на работу, но уже не в сам ЦВИРЛ, а на завод, столяром, где он и проработал до выхода на пенсию в 1957 году.
Мы росли в обстановке постоянного дефицита. Новые вещи, игрушки нам покупали редко. Вечно ходили в перешитом и перелицованном из чего-нибудь. Но благодаря хорошему художественному вкусу мама умела из простой тряпки с помощью какой-нибудь ленточки, тесемки, вышивки соорудить довольно красивые платьица. И сама одевалась не без претензии.
Самое раннее впечатление детства – мы лежим с Идой рядом в кроватках (папа сам сделал), на меня смотрит огромный черный глаз сестренки, а во рту она держит большой палец и со смаком сосет его. Я, оказывается, сосала указательный и средний пальцы, сложенные вместе.
Следующее воспоминание: мы сидим на руках у папы и мамы. На нас серенькие стеганые пальтишки с белыми вязаными воротниками. Родители зашли в кооператив, чтобы купить что-нибудь по ордеру. В магазине на прилавке лежал единственный товар – рулон черного сатина. «3 рубля, - сказала продавщица. – Очень хороший сатин». Но мы его не купили.
А еще вспоминаю, что мы с Идой сидим в корзиночной коляске – санках, а нянька Настя, рябая и кривая, везет нас на прогулку в Троицкий сад. Этот сад был вокруг Троицкой церкви, тогда уже закрытой. Находилась она через дорогу от нашего дома, немного левее. Церковь вскоре снесли, а на ее месте построили прекрасную школу. Ту самую, №13, в которой мы учились.
А потом нас отдали в цвирловский детский сад на улице Минина (кажется, она называлась тогда Жуковская).
Нас туда отводили каждое утро. Оставаться мне там не хотелось. Кажется, я ревела, но приходилось подчиняться.
Кормили нас хорошо, но мы с Идой с детства не любили жирное и супы с кусочками сала или болоньями есть не могли, нас тошнило. Видимо, печени пошаливали. Больше всего мне запомнились манные котлеты с клюквенным киселем.
Гулять выводили во двор. Помню утоптанную землю, без травы, и какие-то кусты. Гулять я не любила, с ребятами не играла. Постою, поброжу и жду, когда нас уведут в группу. Больше всего я тогда любила рисовать. Когда гуляла, только и мечтала скорее сесть за стол и рисовать домики и цветочки.
Летом с детским садом выезжали на дачу. Там было очень хорошо. Кажется, деревня называлась Фроловское. А еще ездили в Работки. Но и на даче я чувствовала себя сиротливо и старалась держаться рядом с более самостоятельной сестрой. Она прозвала меня за это «фост» (хвост), так как я ходила за ней тенью с малых лет.
Интересные у нас с ней были отношения. Хотя мы были очень похожи, и маме приходилось для различия пришивать что-нибудь разное к нашим одинаковым платьям, мы особенно близки не были. Как будто смотрели в разные стороны. Она играла одними игрушками, я – другими. У нее были одни игры, у меня – другие. Ида любила шить куклам одежды, устраивать кукольное хозяйство, я же обожала листать книжки, и не только детские, рассматривала картинки; любила представлять их ожившими. В куклы играла, но шить не могла категорически. Так за всю жизнь и не научилась ни шить, ни вязать. Зато Ида!..
Никогда не играли вместе. Хотя уголок был общий. Он был оборудован в коридоре. Там висела двухэтажная полка-этажерка. Верхний этаж был мой, нижний Идин. У меня «комната» с мебелью, у нее – не помню что. Я играю у себя, бормочу, она у себя, тоже бормочет. И всё врозь.
Летом 1936 года мы в очередной раз были на даче с детским садом. Я там заболела. Сильно болел живот. Мне становилось все хуже и хуже. Помню, лежу ночью в изоляторе на столе, а вокруг меня хлопочет то ли врач, то ли медсестра. Дает пить что-то горькое, ставит градусник. Вызвали утром машину с завода. Приехали мама с тетей Нюрой, увезли меня замертво в Горький. Я просила пить, меня поили какой-то глинистой водой с мусором. Я, видимо, кончалась. По пути завезли в какой-то инфекционный барак, положили за занавеску – умирать. Мне было больно, тошно, но жизнь теплилась. Повезли дальше, довезли поздно вечером до Горького, вызвали известного в городе детского врача Петерсона (отоларинголога!), он велел срочно везти меня в больницу. Там тут же ночью сделали операцию. Оказалось – гнойный перитонит. И я пролежала в отдельной палате (студенческой аудитории) с мамой все лето. И ведь спасли! Лечил меня замечательный хирург Иван Васильевич Вознесенский. Антибиотиков тогда не было, с гноем боролись сугубо механически: вычерпывали гной марлевыми тампонами, а потом прямо в рану лили спирт. Рану не зашивали, сама заросла. Кстати, как оказалось, дорогой, пока меня везли из лагеря, я подцепила дизентерию, воспаление легких и рожу. Какой же я оказалась живучей, что со всем справилась.
Но сам аппендикс мне тогда не вырезали, а положили в ту же детскую больницу имени Семашко ровно через год. Операцию делал и следил за выздоровлением хирург Иван Александрович Воскресенский. Вот такие две замечательные фамилии оказались у врачей, спасших мне жизнь. В войну оба погибли на фронте.
В 1937 году мы пошли в школу. Нам было по 8 лет. Пошли в ту самую новую школу, которую построили в 1936 году на месте Троицкой церкви.
Учились мы в 1 классе «А». Первой и весьма уважаемой нами учительницей была Марфа Степановна Шишкина. В одном классе с нами учился Женя Чазов, белобрысый коренастый паренек, в будущем знаменитый врач-кардиолог.
Учились мы легко, так как до школы сами собой одолели первую премудрость. Я уже и стихи писала.
В дошкольные годы мы с Идой часто болели – то гриппом, то ангиной, то колитом, то фурункулезом; переболели всеми детскими болезнями, даже скарлатиной (Ида) и дифтерией (я). Слава тоже болел скарлатиной, да так тяжело, что получил осложнение – порок сердца.
А вот когда пошли в школу – как отрезало, перестали болеть. И были с тех пор довольно выносливыми девочками. Говорят, это свойство Козерогов.
Я прерву описание нашей школьной жизни, чтобы рассказать об укладе нашей семьи, населении нашего замечательного дома.
Итак, наша семья Рогуновых занимала две комнаты (10 и 15 кв.м.) в трехкомнатной квартире. Обстановка была обычная, скромная. Шкаф «Гей, славяне!» с зеркалом во всю дверцу, металлические кровати, диван с полочкой, дубовый буфет, дубовый стол, венские стулья, тумбочки и т.п. И хотя окна выходили на север, на подоконниках было много цветов, и все росли всегда великолепно. Как и у всех, в углу на табурете стояла кадка с огромным фикусом. Над диваном висели две репродукции с розами модного художника Клейна. В спальне висел большой портрет дедушки, нарисованный папой тушевальным карандашом. Потом папа рисовал и нас всех, и зятьев.
Темный коридор, порядочная кухня с большой русской печью у одной стены. Водопровод, канализация, центральное отопление (в доме была кочегарка), делали нашу квартиру вполне цивилизованной. Правда, вода шла всегда неважно, с перебоями, поэтому всегда держали в кухне ведра с водой.
Готовили на примусе, керосинке, керогазе. Печь топили редко. Мама не особенно любила стряпать. Папа лучше готовил – вкуснее и красивее.
Соседями у нас были сначала одинокие мужчины – инженеры, студенты, но перед войной поселился Виктор Лягин с семьей, и обстановка в квартире стала все более накаляться. Это случилось, потому что мама с Нюрой Лягиной только вначале не могли наглядеться друг на друга, а потом перешли к состоянию перманентной войны. Если оружием мамы были убийственные по своему сарказму и оскорбительности реплики, то тетя Нюра оборонялась визгом, топаньем и хлопаньем дверями. С их старшей дочерью Тамарой мы хорошо дружили. Это была спортсменка до мозга костей, вечно занималась в разных секциях. В последнее время предпочла всему велосипед. В Горьком почему-то любят давать людям прозвища. Мы прозвали Тамарку «кикимора», но без всякой задней мысли.
Любимыми соседями у нас были Пашевы, или Пашовы, как их переиначили на местный лад. По документам они были все же Пашевы (Пашевы – болгарская фамилия, они происходили из волжских булгар).
Глава семьи – Петр Яковлевич, инженер. Жена его – Анна Дмитриевна, учительница. Старшая дочь Елена, младшая – Зинаида, наша сверстница. Без Зины нельзя представить нашего общества. Можно сказать, что мы жили на две квартиры. Ходили к ним, как к себе домой. И она соответственно. Книги, игрушки, игры, все занятия у нас с Зиной были общими. Целыми днями мы были вместе – дома и во дворе. Выдумывали Бог знает какие игры. Иногда решались на приключения. Например, один раз у Зины оказался гривенник (10 копеек). Столько стоил трамвайный билет. И мы поехали втроем на трамвае. Надели шапки, взяли чемоданчик с какой-то книжкой, сели на остановке в трамвай и проехали одну остановку до Сенной. Кондуктор билет дала, с остальных не спросила: «В школу, наверное, едут». А мы еще в школу и не ходили. Ох, надо присматривать за детьми!
Большую часть времени круглый год проводили во дворе. А двор у нас был замечательный. Передний – вытоптанный до последней травинки. Здесь все кишело ребятней. До войны было 4 дома, каждый с несколькими подъездами с разных сторон. В нашем доме был один парадный вход, один из арки и два черных хода с обратной стороны. В некоторых квартирах было по одной семье (Васильевы, Гуровы), в других по две (мы, Пашевы, Карасевы), в третьих по три. А рекордсменом по населенности была 16 квартира, на втором этаже, как раз под нами. 8 комнат – по 4 с каждой из сторон коридора, в каждой комнате по семье (почему-то в основном бездетные) и одна кухня на всех с огромной плитой. Вокруг плиты постоянно разгорались жаркие баталии. Крик, визг, толкотня происходили изо дня в день. Однажды, рассказывала мама, случилось ЧП. Две хозяйки у плиты так распалились в споре, что одна для пущего уязвления задрала юбку и показала соседке голый зад. Та в ответ плеснула соответственно кипящим киселем. Ожог был мощный, вызывали скорую.
Дом населяли самые разные люди. На первом этаже 4-х комнатную квартиру занимала дворянская семья Васильевых. Бабушка, Мария Александровна, давала уроки игры на фортепиано. Ругала учеников, била по рукам, те расходились в слезах. Одна дочь, Елена Семеновна, преподавала немецкий язык в ИН-Язе, вторая, Татьяна Семеновна, по мужу Дубенецкая, работала инженером на том же заводе, что и папа. У Елены Семеновны был сын Феликс (Люська) и дочь Гаяна (Гайка) Красулины. У Татьяны Семеновны был сын Георгий (Юрка). Когда ее муж, В.Г.Дубенецкий, был несколько лет в Америке, она завела роман с неким дядей Колей, от которого родила маленького, но жутко способного Димку. Муж ее бросил, и Татьяна Семеновна снова стала Васильевой.
Справа и слева от входной двери до самого потолка у них стояли чемоданы, один на другом. Люська с Гайкой хвалились, что в чемоданах – драгоценные наряды и старинные деньги. И продемонстрировали то и другое. Широкую бархатную ленту и громко шуршащую юбку мы зачем-то изрезали ножницами. Вошедшая неожиданно Татьяна Семеновна поругала нас: «Как вам не стыдно! Школьницы!»
Мужчины в семье, по-видимому, были репрессированы. Но изредка у них появлялся Семен, дядя ребят, младший брат Елены Семеновны и Татьяны Семеновны Он приезжал из Барнаула, старался на глаза никому не попадаться, даже при нас прятался в чулан.
У Васильевых была приходящая прислуга, татарка, которая ругала своих подопечных дворянчиков «пашис» (фашист). Гая и Юра были ребята спокойные, воспитанные, доброжелательные. А вот Люська принадлежал к племени «трудных» – беспокойный, озорной, упрямый. Его никто не любил, он тоже надо всеми издевался. Не знаю, что у него было в душе, похоже, сам себе не был рад. В конце концов он попал в тюрьму – пырнул кого-то ножом на вечере в институте.
Была в доме еще одна дворянская семья – Лещинские. Владимир Михайлович, один из основателей ЦВИРЛа, к нашему появлению на свет уже умер. Вдова его, Евгения Николаевна, до глубокой старости оставалась элегантной дамой. Даже в жаркий день ходила в шляпке, перчатках, чулках и туфлях на каблуках. Костюм был старенький, но наглаженный, блузка белоснежная и брошь прекрасная. Держалась корректно, любезно, никогда ни в какие скандалы не встревала.
Уважала нашу маму за голос. Когда мама пела во весь голос на кухне или в комнате за глаженьем белья, Евгения Николаевна выходила на лестничную площадку и приникала ухом к нашей двери. Потом при встрече обязательно хвалила и благодарила за «прекрасное пение».
А пела мама действительно хорошо. У нее было сильное от природы драматическое сопрано. Особенно мне запомнилось ее выразительное, как на сцене, исполнение арии Лизы из «Пиковой дамы» и романса «Сомнение» Глинки. Вокальной школы у мамы не было, но русскому человеку не обязательно кончать консерваторию, чтобы потрясать слушателей.
В подтверждение приведу пример еще одного нашего соседа, Николая Арсентьевича Васильева. Он с женой, Ксенией Игнатьевной, занимал комнату в той самой 16-й квартире, где жили 8 семей. Он тоже работал на заводе им. Фрунзе, был маляром. Да, маляром, но не простым, а высокоодаренным и великим знатоком. Знал секреты и нюансы всех красок, инструментов и других материалов и работал артистично. Не красил, а творил. И качество было идеальное. Иногда он дарил покрашенные каким-то особенным способом шкатулки, полочки, коробки. Поверхность напоминала то перламутр, то крокодилью кожу, то звездное небо.
Николай Арсентьевич был весьма популярной личностью в доме. Его приглашали делать ремонт в квартирах и … на семейные торжества. Потому что он бесподобно играл на гитаре и пел. Мне кажется, только у русских бывают такие звонкие и в то же время густые, с безграничным диапазоном голоса. Пел Николай Арсентьевич преимущественно русские народные песни. И уж так разливался! По тембру его голос был баритонального типа, но до того сочен и звонок и так легко взвивался вверх, что, возможно, он запел бы и драматическим тенором. Я легко представляю его в роли Садко. Пел он и на нашей свадьбе.
А еще Николай Арсентьевич был большой юморист. Так и сыпал шутками-прибаутками. Его любимой поговоркой была: «Забодай тебя комар, залягай тебя лягушки».
Николай Арсентьевич пел прекрасно тоже без всякой вокальной школы, да она была ему и не нужна. Он мог делать с голосом все что угодно, пел свободно и мощно. О певческой карьере и не помышлял. Он и так был артистом: слушают, хвалят – и хорошо, больше ничего не надо.
Такой веселый, компанейский человек не мог не любить выпить. И он любил. И умер в начале 50-х годов от рака желудка, хватив перед смертью бутылку шампанского.
Из соседей еще отмечу семейство Гуровых. Петр Николаевич был инженер, его жена Анна Ефимовна – домохозяйка. У них у единственных в доме была ванная и – пианино. У Гуровых стояла красивая старинная мебель (говорили, что Анна Ефимовна была до революции то ли экономкой, то ли компаньонкой в каком-то дворянском доме) и множество комнатных цветов. До сих пор мечтаю иметь такую лилию, как у них, с группами оранжевых цветов на стебле.
У Гуровых были сыновья – близнецы, тремя годами старше нас, Юра и Вава (Владислав). Кто-то когда-то обмолвился, что Юра-Вава женятся на Иде-Але. Я этого не слышала, но мы почему-то их всегда сторонились, старались не играть вместе и держались настороженно друг к другу. По душам поговорили, лишь став уже взрослыми, на похоронах нашего папы. Юра стал врачом, а Вава инженером. У Юры кстати был роман с Валей Федотовой, будущим главным редактором журнала «Советская женщина», в то время старшей пионервожатой в нашей школе, а потом студенткой пединститута.
Очень хочется немного рассказать о населении нашего двора. Было оно самое разнообразное. Самым уважаемым во дворе считалось семейство Яхонтовых. Евгений Павлович был ветеринарным врачом, жена, Мария Осиповна, не работала. Сыновья Юрий и Николай были старше большинства ребят и держались немного особняком. У Яхонтовых единственных во дворе был телефон, и они никогда и никому не отказывали, разрешали звонить в любое время дня и ночи. Юрий стал впоследствии инженером, а Коля, вернувшись с войны, закончил мединститут и стал известным хирургом. Вот и ко мне, умирающей, Петерсона и скорую помощь вызывали от них.. Очень интеллигентная была семья. К Евгению Павловичу соседи обращались и как к врачу. Конечно, любезностью Яхонтовых старались не злоупотреблять.
У них была очень симпатичная кошечка Муська. Каких шикарных котов ей приводили! В жизни не видела таких пушистых громадин!
Были среди соседей рабочие и служащие, преподаватели и студенты, много домохозяек. Все, абсолютно все жили скромно, на небольшую зарплату. Никто никому не завидовал. Всем было не очень легко. Да и личных проблем хватало.
Вот семья Савкиных. Отец был военный, служил где-то далеко. Домой приезжал, как мне помнится, раз в год, летом. Маленький, затянутый в гимнастерку и галифе. С лица у него не сходила затаенная усмешка. Я не знаю, что значила эта усмешка, и где и кем он служил. Мы его почему-то побаивались и, пока он был дома, старались не задирать детей – Генку, Найку (Наину) и Лильку. Их мать, тетя Поля, любила скандалить по любому поводу и весь двор с утра до вечера наполняла своим визгом. Кричала на детей и взрослых, собак и кошек. Могла помоями плеснуть и палкой огреть. Был бы муж под боком, глядишь, веселее была бы.
Или Гуськовы. Отец представлял сплошную тайну. Я до сих пор не знаю, где он работал, но в их двухкомнатной квартире самая большая комната – метров 30 – представляла собой кабинет отца. Там стоял письменный стол у окна, от двери к столу вела дорожка (отнюдь не ковровая), а по бокам у стен стояли рядком стулья, как в казенном кабинете. Даже детям, Кате, Витьке и Лидке, запрещалось входить в эту комнату. Семья ютилась во второй, маленькой комнате. Там все было предельно просто. Мать, Антонина Ивановна, была совсем простая женщина, спокойная, тихая, домовитая.
У Гуськовых постоянно находились какие-нибудь животные: то кролик, то ежик, то совенок. Поиграть с ними Лида, наша подружка, и приглашала нас.
А еще у них, вернее, у Витьки была маленькая собачонка Дизька (Дэзи), до того беспокойная, что всегда находила повод подраться, повизжать и с остервенением потявкать на кого-нибудь.
Катя была старше, к началу войны она уже смотрела невестой. Это была красивая, серьезная девушка. Лида – веселая, простая, добродушная. Я не представляю детства без нее.
Участвовала во всех наших играх и глупостях. Витька, как и его Дизька, ни минуты не сидел спокойно, вечно организовывал разные каверзы, за что ему влетало от ребят.
Отца Гуськовых мы фактически увидели только один раз, в день начала войны, 22 июня 1941 года. Когда в 12 часов объявили о нападении фашистской Германии, и во дворе возникло беспокойство, он выбежал на крыльцо, весь бледный, и стал растерянно уговаривать:
- Не верьте, это провокация,.. а по радио – это скорее всего учения, вот увидите… Не беспокойтесь, не может быть… Вот увидите!
Похоже, он испугался больше всех. Мы-то, дети, не осознали до конца. Нам было даже любопытно, что же такое война и что теперь будет.
Вы заметили, что имена детей я привожу с уменьшительно-пренебрежительным суффиксом: Лидка, Найка, Генка, Витька. И нас называли Идка-Алька. Так у нас было тогда принято друг друга называть, особенно за глаза. И никто не обижался. Горьковская манера.
Не могу не упомянуть татарского семейства. Татары жили в подвале деревянного дома. Я ни разу у них не была. Жила семья замкнуто, но с детьми играли все так же свободно. А детей было немало: Фатыма (Фая), затем Сулейман (так и звали Сулейман), потом Касьян (Костька), Канифэ (Катя), Каняфи (Колька). Мы их звали русскими именами, только Фатыму никак не хотели менять на Фаю. Колька был самый маленький, и наши мальчишки-хулиганы научили его говорить по-матерному. Так и говорил без стеснения, пока не понял, что к чему.
Когда это семейство уехало, на их место поселилась другая татарская семья – Невмятуллиных. Детей там было только двое – Анверка (Анивер) и Ахметка. Не любили мы их отца – самодура. Вылезет этот лысый толстяк из подвала и начинает издеваться над маленьким Ахметкой. Он пищит, мать выбегает в слезах, отнимает ребенка, он ее отталкивает и сам хохочет. Когда началась война, он на фронт не пошел, но военную форму надел. Еще больше разжирел и каждый день носил домой тяжелые сумки. Не знаю, что в них было, но года через два его посадили. Вышел из тюрьмы похудевший и, желая насытиться за один присест, так объелся, что получил заворот кишок и умер. Ахмет до сих пор живет там же, работает таксистом.
Жизнь во дворе била ключом. Все ребята во что-нибудь играли. Мальчишки гоняли колесо с железкой, играли в козны (специальные костные суставчики) с свинцовой битой, в чижик, лунки, лапту. Мы, девчонки, скакали в классы, переходя для этого улицу на противоположный тротуар, а то чертили классы палочкой прямо на земле. По особой программе прыгали по очереди через скакалку, почти поголовно достигнув при этом виртуозного мастерства.
На заднем дворе играли днем в футбол, вечером в волейбол через сетку, причем играть в волейбол выходило и много взрослых.
Справа и слева стояли ряды сараев и большой дровяной сарай для отопления дома и погреб. В погребе, на льду рядом стояли банки и кастрюли соседей, и я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь потревожил чужое добро.
Незадолго перед войной по инициативе ЖЭКа на половине огромного заднего двора был разбит сад. Посадили липы, уже довольно большие, вскопали газоны, проложили песчаные дорожки. Высадили огромное количество цветов – флоксов, левкоев, львиного зева, бархатцев, резеды, астр, георгинов и других. Для малышей оставили зеленые газончики.
А еще построили навес со столами и скамейками и открыли детскую площадку. Там ребят кормили обедом и целый день занимались с ними. Привезли мячи, городки, крокет. Играли стар и млад. Это называлось форпостом. Заправляла всем присланная вожатая Шура.
Мамаши охотно помогали собирать на стол и мыть посуду, помогали готовить на сооруженной плите. Платили ли родители за площадку – не знаю. Мы с Идой охотно туда ходили и обедали с удовольствием. А вообще мы с ней в детстве плохо ели и росли худенькими.
Во дворе было до того весело и интересно, что народ толпился в обоих дворах с раннего утра до позднего вечера. Бабушек на скамейках не помню, скамеек вообще не было. Со временем, уже после нашего отъезда, стихийно клуб бабушек обосновался на широком крыльце Яхонтовых. К тому времени во дворе, на месте каменного сарая возник еще один дом, все дома постарались обзавестись палисадниками, и прямо под нашими окнами откуда ни возьмись вымахала высоченная береза. Пространства для игр стало меньше, да и дети куда-то подевались. После войны и от сада ничего не осталось. Справа от нашего двора был Ломуновский двор, где раньше жил какой-то богач Ломунов. Этот двор мы не любили, никогда туда не ходили без особой надобности. А вот слева располагался Татарский двор, который мы считали почти своим и играли с тамошней ребятней так же дружно и охотно.
Некоторых ребят я назвала. А еще мы постоянно играли с Идой Горбуновой, Люсей и Реной (Региной) Чистовыми, Тамарой Шиповниковой, Юркой Карасевым, Тамарой Бобковой (дочь кочегара) и многими другими. Со старшей сестрой Тамары, Зинаидой Бобковой, у Коли Яхонтова потом завязался роман.
Летом – а до войны лета бывали настоящие, жаркие – часто бегали на пески, купаться. Вдруг надумаем, и большой ватагой, обязательно бегом, чаще босиком, бежали на Откос, там сбегали кубарем с горы, перебегали Красную слободу (поселок перед песками) и спуртовали по пескам к Волге. Скидывали платья-рубашки и в одних трусиках бултыхались в воду. Ох, хорошо было охладиться в желтоватой воде. Поплаваем, поплещемся и – назад. Опять бегом к Слободе, обмывали там песок с ног в холоднющей колоде с родниковой водой. Тут же умоемся, попьем из ладошки – и на гору. И вверх взбегали наперегонки. Только на последних шагах перед металлической изгородью чувствовали в ногах усталость. Стоило перемахнуть – и усталость пропадала. Бегом бежали во двор. Поиграем, потом опять кто-нибудь крикнет: «Айда на пески!» И снова несемся к реке. Никаких купальников, полотенец, шляп, сумок. Хорошую закалку своим сердцам мы дали этими рейсами. Спасибо детству.
Однажды случилось непонятное. Над Откосом начали строить лыжный трамплин, и на горе зачем-то положили шпалы, по бокам шпал – металлические тросы – канаты. Мы заметили эти шпалы, когда бежали обратно. Я оказалась старшей в группе и решила взобраться вверх по шпалам для разнообразия. Девчонки поменьше уцепились за мой подол и полезли за мной. Вдруг я с ужасом увидела, что шпалы стали все больше подниматься над горой, а пространство между шпалами стало большим – не перепрыгнуть. Я помню, что страшно испугалась, а что потом было – не знаю, не помню. Помню только, что вдруг очутилась вместе со своим «хвостом» наверху, уже на тротуаре. По воздуху что ли перенеслись? С тех пор мы эти шпалы не трогали.
Теперь пришла пора рассказать о житье-бытье нашей семьи.
Итак, нас было пятеро. Папа работал в столярном цехе завода имени Фрунзе, ездил каждый день на двух трамваях на Мызу. Мама работала в разных местах бухгалтером. То в «Союзоргучете», то в универмаге, то в кинотеатре «Художественный», то на аптечном складе. Подолгу нигде не задерживалась. Больше двух-трех лет не выдерживала на одном месте. Почему-то начинала ссориться сначала с сослуживцами, потом с начальством и, обозвав всех сволочами (как и тетя Нюра), отряхивала прах со своих ног.
Нам особенно запомнился предвоенный период, когда она работала в «Художке». Вот где мы насмотрелись фильмов! «Волга-Волга», «Цирк», «Большая жизнь», «Трактористы», «Музыкальная история» и – о!о!о! – «Большой вальс»! Сколько раз мы его смотрели – не счесть.
А как раньше хорошо было в кинотеатрах – во всех! В фойе пускали заранее. Там был буфет с газировкой и пирожными и сцена. Минут за 20 до начала сеанса играл джаз-оркестр.
Немаленький. Были ударник, тромбонист, два кларнетиста, банджо (на нем играл американец по фамилии Лудайч), две трубы, саксофоны. Руководил оркестром скрипач Абрам Вайман. Он обязательно солировал. Кроме того, были двое солистов – тенор Сергей Вычегжанин и сопрано Нина Соловьева. Они пели советские эстрадные песни. Пели очень художественно и профессионально. Репертуар был красивый – фантазии на темы оперетт, эстрадные попурри. При кинотеатре работала и детская самодеятельность из числа детей сотрудников. Мы с Идой тоже успели походить в детский хор и даже раза два выступили.
Неудивительно, что кинотеатры никогда не пустовали. Разве плохо за 20 копеек концерт послушать, посидеть на красивом диванчике и кино хорошее посмотреть. Страшилок тогда не было, всякий фильм доставлял удовольствие.
Брат Слава был, как я уже говорила, старше нас на 5 лет. Он относился к нам довольно равнодушно, называл «девки», «ведьмы», «уроды», щелкал по головам. Мы жаловались, особенно Ида, мама ругала, а он еще пуще мстил. Но ничего страшного в его поведении не было. Просто он очень сильно увлекался техникой. Вечно что-то паял, конструировал из жести и других материалов. Например, сделал действующую модель паровоза, робота, у которого, правда, только глаза-лампочки загорались. Когда мы соорудили уголок для игр за шкафом, он сделал нам «люстру» из жести со свечкой, повесил на проводе, спаял примус с горелкой – тоже со свечкой. Мы стали, помню, жарить на примусе селедку, а тарелочки взяли у Зины оловянные, и они расплавились…
А еще Слава любил играть на музыкальных инструментах. Играл на гитаре, мандолине, балалайке и гармошке (кто-то ему дал). Слух был прекрасный, а вот голос так себе, сипловатый. Зато он любил слушать мое пение. Часто заставлял петь под свою гитару «Спят курганы темные». Когда я начала писать стихи (с 7 лет), он меня особенно зауважал. Часто фотографировал, придавая мне позу Пушкина, со скрещенными руками. Наше взаимное уважение дошло до того, что однажды он сделал и подарил мне брошку (из черного эбонита с латунным ободком, в виде узкого ромба), а я в ответ купила в киоске и подарила ему значок с профилем Ленина. Он этот значок всегда носил на лацкане пиджака.
У Славы было много товарищей: Кирилл Щеголев, Герман Обрядчиков, Слава Бегин, Вадим Лянгевич и другие. Нас с Идой они игнорировали.
Слава учился в школе №4, учился средне, потому что, увлеченный своими делами, об уроках просто забывал. Перед экзаменом (а в наше время мы сдавали экзамены каждый год, начиная с 4 класса) он доставал учебник, стоя перелистывал его и сдавал экзамены на «отлично». В 9-м классе он вошел в конфликт с учительницей русского языка, да так, что та ему заявила:
- Ты, Рогунов, лапти в школу зря не топчи, все равно не кончишь.
Мама так рассердилась на него, что выгнала из дома. Ночь он переночевал у кого-то из товарищей, а потом пришел и заявил, что не будет больше ходить в школу, а пойдет работать к папе на завод.
И папа устроил. Был он намотчиком катушек для радио, работал великолепно, был стахановцем. Его хвалили, премировали ценными подарками (тогда часто премировали отрезами). Обиделся, когда мама из одного отреза сшила нам по юбке, но простил. Из другого отреза был заказан ему костюм.
Конечно, он прекрасно рисовал. В основном маслом, с натуры. Сделал себе этюдник и ходил по окрестностям. Сохранились виды Кремля. Карандашом любил рисовать портреты. Рисовал он более размашисто, чем мы с папой. Любил оформительское дело: как и папа, и мы с Идой, нарисовал бесчисленное множество стенгазет и прочей наглядной агитации.
Я уже упоминала, что Слава тяжело переболел в детстве скарлатиной, после чего у него остался порок сердца. Он не мог играть в футбол, не бегал с нами на Волгу. Все больше колупался со своими изобретениями или гулял с друзьями.
Когда началась война, ему было 17 лет. Именно тем летом он и поступил на завод. Как и всем тогда, хотелось на фронт. Но его не брали: во-первых, была бронь, как и у папы, поскольку они работали на военном заводе, во-вторых, больное сердце. Он целый год упрашивал в военкомате, чтобы его хоть на нестроевую службу взяли. И те, наконец, согласились после того как Славе в 1942 году исполнилось 18 лет. Я видела его длинные просительные письма в военкомат, в которых он с воодушевлением писал, как ему хочется что-нибудь сделать для победы. Там решили использовать его как радиста где-то при штабе. Но тут случилось нелепое и страшное.
У Славы случился аппендицит. В госпитале сделали операцию, выписали – все нормально. Но товарищ пригласил его покататься на мотоцикле. Он спросил у врача: «Можно?» - «Если очень хочется, покатайся».
И он покатался. И через три дня умер – мгновенное заражение крови. Ведь был голод, мальчик был ослаблен, ухода не было. Мы-то с мамой находились в это время в Лисьих Ямках. Слава повторил судьбу своего дяди Шурика, тоже погибшего в 18 лет от аппендицита.
Слава был высоким, жгучим брюнетом, с густыми бровями, смугло-румяным цветом лица. Девушки на него заглядывались, он сам начал было ухаживать за очень симпатичной девушкой, Лёлей Козак.
Мама была строга. Мы ее боялись, особенно когда она сердилась. А плохое настроение у нее было почти всегда. Когда же мама была в хорошем настроении – все кругом расцветало. Она пела и прыгала, например, при салютах в дни войны, и мы пели и плясали.
Мама гордилась, что маленькие мы почти не плакали, потому что она не разрешала. «Терпеть не могу детского рева». Посмотрит строго – и мы сжимаемся в комочек. Мы даже разговаривали мало, чтобы не раздражать, и никогда не шумели. У нас и привычки такой не было.
А уж послушными были! Так и кидались исполнять то, что она велела. Чтобы мы не спорили, мама сразу разграничила обязанности. Я была ответственной за домашние работы, Ида – за внешнюю деятельность, например, покупки в магазинах. Из-за этого Иде досталось в войну. Рано, часто в 5-6 утра, без будильника, она вставала и отправлялась в очередь за хлебом или другими продуктами. Стояла по 3-4 часа на морозе или в жару.
Слава был не столь беспрекословен, у него был характер, и он его проявлял. Особенно бурные сцены возникали на кухне, где у Славы был оборудован верстак, на котором не всегда был порядок. Доходило дело и до ремня.
Мы все любили рисовать и обязательно садились рядом с папой, если он что-нибудь вырезал или рисовал. Я жалею, что не училась рисованию. Наверняка мне бы легче давались художества, рисование и вышивка, если бы были профессиональные знания.
Папа всю жизнь рисовал стенгазеты, тогда это был очень популярный жанр. Рисовал портреты и композиции вполне профессионально, и каждая стенгазета представляла собой высокохудожественное произведение. Сначала его газета называлась «Краснодеревец», потом – «Технолог». Любил украшать газету «крапом» - разбрызгивал краску мелкими брызгами с помощью зубной щетки. Иногда по выходным к нам приходили члены редколлегии, и они вместе заканчивали заполнение газеты текстом и рисунками. Хорошо помню карикатуру «Ежовые рукавицы», которую папа мастерски скопировал из какой-то газеты.
В отношении репрессий. Как-то так получилось, что никто из нашей семьи и наших близких и дальних родственников не был репрессирован. Видимо, были слишком законопослушными. С папой, правда, случился эпизод: однажды он уронил тряпку с политурой на чертеж, лежащий на стуле. Кто-то донес. С ним поговорили, он испугался, но последствий не было. Видимо, поверили, что это была случайность.
Отношения между родителями были всегда одинаковые: мама командует, папа угождает. Так и оставался наш добрый, тихий папа в подчиненном положении, но маму, судя по всему, любил сильно.
Да и как было не любить эту гордую красавицу! Стройная, точеная, черноглазая, легконогая, с лицом киноактрисы, она пользовалась большим успехом у мужчин. Одевалась элегантно, шила и перешивала без конца себе платья и всегда выглядела пикантно.
В ней несомненно жила артистка. Она вела себя так, как будто играла ту или иную роль, и люди этой игре верили. Она выглядела радушной хозяйкой дома, эрудированной собеседницей и вообще интересной элегантной дамой. Никогда не ходила лохматой, завивала волосы на щипцах, никогда не стригла свои шикарные черные волосы.
В любом обществе она становилась центром внимания.
Не знаю, почему, но из нас двоих мама выделяла Иду. Когда Ида родилась, врач сказал, что «эта девочка очень нервная, видимо, будет послабее». И мама ее больше жалела и относилась лояльнее, чем ко мне. Я же вечно вызывала мамино недовольство, отчего сильно страдала. Как я сейчас понимаю, у меня тоже от природы был отнюдь не слабый характер и быть постоянно подавляемой меня, видимо, сильно тяготило.
Мама была очень непрактичной. Жили мы скромно, даже бедно, денег вечно не хватало. Ей бы поэкономить, а она, приняв папину получку, устраивала из бумажек фейерверк, обсыпала себя ими и посылала папу в магазин и на базар. Покупались желаемые яства, даже икра и пирожные. А потом опять начинали занимать деньги до следующей получки.
Немного о деньгах. Мама на своих бухгалтерских должностях получала минимум. К тому же часто была без работы. Папа тоже зарабатывал немного. Мама заставляла его брать заказы на изготовление мебели с резьбой, и заказы были. Но он так долго и тщательно делал, что у заказчиков лопалось терпение. Бывало, он так и не приступал к исполнению. Например, во время войны какие-то военные заказали папе изготовить софиты – такие деревянные абажуры. Как я понимаю, папе претила сама мысль делать что-то за деньги. Я его очень и очень хорошо понимаю. Представитель заказчика (некто Чаплицкий) целый год ходил справлялся : «Готово?» Причем приходил почему-то днем. Мне уж надоел этот офицер с деревянным лицом. Но софитов так и не дождался.
Зато если надо было что-то сделать без денег, он трудился с воодушевлением и исполнял работу моментально. Один раз понадобилось сделать 60 коробочек для зубного порошка детскому саду. Он сделал чудесные лакированные коробочки, на каждой крышке вырезал рисунок, покрыл его бронзой. Все рисунки были разные. Так же быстро разрисовал костюмы к новогоднему балу на заводе. С удовольствием резал камеи для тех, кто просил. Рисовал портреты, акварели. Одним словом, был типичный художник, а не предприниматель.
И друзья были под стать. О Николае Арсентьевиче Васильеве, маляре, я уже рассказывала. Думаете, он за деньги ремонтировал соседям квартиры? Отнюдь. Разве за какую-нибудь взаимную услугу.
Был еще один сослуживец, Коля Коликов (так папа его звал), специалист по декоративной обработке древесины. Однажды папа сделал стол, а полировать пригласил Колю (своего ровесника). Тот пришел с утра, весь трепещущий вдохновением. Взгляд был отрешенный. Он дышал, вибрировал, он рвался к работе. Они с папой приготовили свою химию – составы, лаки, политуру, тряпки, пемзу, шкурки (наждачную бумагу). тщательно прошкурили, сгладили поверхность, нанесли слой за слоем разные вещества , и когда Николай Николаевич приступил к последней операции – покрытию политурой – он достиг апогея творческого подъема. Он сиял и светился, как Апостол. Не передать, какими осторожными, тщательными и быстрыми были его движения, как красиво он растирал слои лака и политуры. Стол сиял, как зеркало. Закончили работу поздно вечером. Весь день не прерывались ни на минуту. Мама накормила его обедом, поставила бутылку водки, они с папой выпили-закусили, и Великий Мастер, превратившись в миг в неопрятного бродягу, еле уполз домой. Да, он был алкоголиком со стажем, и жена его была алкоголичкой. Вскоре он умер. А жена, маленькая старушка в черном, долго еще ходила по дворам, промышляя на бутылку.
Ох, русские Левши! Сколько среди вас гениев, способных осчастливить человечество! Но ничего вам не надо. Надо только успеть сотворить что-то с радостью и вдохновением без всякой корысти. А что с ними самими станет – совсем неважно... Наверняка таких Левшей немало и в наше прагматичное время, и далеко не все они достигнут процветания, как, например, художник А. Шилов. Не любят они продавать Искусство за деньги. Ведь это Божий дар. А дареное продавать неприлично. Но, конечно, слава великим мастерам, которые одарили человечество великими творениями.
У нас в семье никто не пил. Вино появлялось лишь по праздникам, и то, если ожидались гости.
Праздники мне очень хорошо запомнились. Утром просыпались восторженные, предчувствуя необыкновенный день. По радио гремела музыка. Мы все начинали петь. Мы с Идой – первыми голосами, мама вторым, папа басом. А Слава хватал гитару или мандолину, и мы таким вот ансамблем приветствовали день.
Потом папа посылался в магазин или на базар. Ходил он долго. Пока ко всему приценится, пока принесет, пока приготовит завтрак, время приближалось к полудню. К этому часу мама успевала придти в обычное раздраженное состояние. В папу летели громы и молнии, мы прятались в уголок и боялись шелохнуться. Слава, перехватив что-нибудь, убегал во двор. Мы уйти раньше времени не смели, но, позавтракав, тоже сбегали из дома.
В гости ходили, и к нам приходили знакомые довольно часто. Тогда с этим было просто. Ходили друг к другу без предупреждения. Предполагая, что у хозяев может ничего не быть к чаю, приносили с собой кулечек пряников, печенья или конфет. Тогда самыми популярными конфетами была так называемая «китайская смесь». Это небольшие карамельки в форме фруктов и ягод, раскрашенные соответственно.
Сидели подолгу, занимаясь рукоделием и разговорами. Я обожала эти разговоры. Спрячусь под стол и слушаю, как тетя Маруся перебирает кости своим сослуживцам. Или как тетя Нюра с пафосом обличает власти.
За тихость и сходство с бабушкой Прасковьей тетя Маруся с дядей Сережей меня особенно любили, ласкали. Своих детей у них не было, и они просили у мамы отдать им меня. Мама, конечно, не согласилась.
Иногда собирались большие гости. Чаще всего это происходило на Октябрьские праздники. Стол собирали в складчину. Обычно были закуски – селедка, колбаса, сыр, винегрет, шпроты, бычки в томате. Несколько бутылок вина, водка, пиво. И чай со сладостями. Подавать горячее почему-то не было принято.
Нас, детей, отправляли в другую комнату и закрывали дверь. Нам накрывали только чай с конфетами и плюшками. Нам все равно было весело. Подходить ко взрослому столу, а тем более брать что-нибудь, запрещалось категорически.
Взрослые под веселые разговоры сначала разогревались за столом, а потом начиналось главное – пение.
Папа или тетя Настя брали гитару, остальные составляли хор. Тетя Маруся разливалась серебристым ручьем, тетя Катя Мещерская всегда вела партию второго сопрано, мама и тетя Настя – альты, дядя Митя Мещерский (двоюродный брат дяди Сережи) – тенор, и, наконец, папа – бас. Пели популярные дореволюционные песни: «Оседлаю коня», «Здравствуй, гостья зима», «Гайда, тройка», а также «На севере диком» и другие хоровые ансамбли русских композиторов. Пели, конечно, бесподобно, голоса были настоящие, поставленные. Никто никогда не фальшивил. Красота! Мы слушали, затаив дыхание.
Попоют, поговорят, всё выпьют-съедят – и разойдутся. Центром компании всегда была мама. Нарядная, красивая, оживленная, она заражала компанию энергией и весельем.
Мы с Идой не перестаем благодарить маму за ее строгость и непреклонность. Стремление немедленно и до конца выполнить свой долг осталось на всю жизнь и очень помогает нам.
Я до того привыкла считать наиважнейшими для себя стирку-готовку-уборку, что всё остальное считается второстепенным. Например, подготовка к экзаменам, рисование стенгазеты и прочие личные дела. (В том числе и писание этой книги).
Вот пример. Июнь 1947 года. Мы сдаем экзамены за 10-й класс. Ида с утра ушла к подруге, я дома. Мама болеет малярией, ее трясет, ей плохо. На улице жара – за 30 градусов. Прежде чем сесть за стол и заниматься, я должна каждое утро вымыть пол в квартире, а также двери, подоконники и цветы. Делаю все это в бешеном темпе, ставлю на плитку кастрюлю воды с куском мяса, чтобы варить суп. Сажусь за стол. Только открою учебник – идет мама. Ей плохо, она ругает меня, что я не помогу ей, не посижу рядом. Приходится одним глазом глядеть в учебник, другим – на нее – и утешать. Мама замечает мое двуличие и обвиняет в равнодушии. И так продолжается, пока мама не заснет. Кто-то из знакомых посоветовал ей лечиться водкой с перцем. Нальет рюмку водки, бросит туда 2-3 горошины черного перца и выпьет. И так 3 раза в день. И здорово помогло! С тех пор малярии у нее больше не было. И я благополучно сдала экзамены. И тут же, при той же жаре, сдала экзамены в университет.
Молодец, мама! Спасибо за науку! Потом я всегда всё успевала, какая бы лавина дел не обрушивалась.
Тяжело в учении – легко в бою. Ида тоже считает, что своей организованностью, успехами обязана маминой школе.
Мама и сама была такой же организованной. Все делала быстро и четко. Только когда сильно нервничала, теряла стройность действий. Праздной, ленивой я ее не помню. Когда можно было посидеть, она или штопала, или вышивала, или читала книгу. Времена были трудные. Постоянной головной болью для нее было, как нас одеть. Мы подолгу носили одни и те же пальтишки, платьица, помногу раз перешитые.
В 1939 году мама съездила в Ленинград в гости к дяде Лёне и тете Стасе и привезла нам по зимнему пальто, сатиновому платью и – о! -- детской лакированной сумочке. Мы были во 2-м классе. Так мы в этих пальтишках проходили всю школу! Мама разгибала, наставляла, перешивала – и пальто служили. Когда закончили школу, мама из двух пальто сделала одно, и я в нем проходила весь университет. Иде было сшито пальто из старого спорка, презентованного кем-то из соседей. Платьев у нас было тоже немногим больше. Летних штуки две и зимних не больше. Когда мы учились в 9 классе, мама купила какой-то синтетический материал – букле синего цвета , и сшила мне платье. В разных вариантах я его единственное проносила весь университет. Я в нем на занятия ходила, на балах танцевала и на сцене выступала. И ничего. Имела успех.
Ну, я сильно забежала вперед.
Что еще сказать о дошкольных годах? Вчера виделись с Идой на даче, и она однозначно напомнила, что маленькой я все время что-то писала. Сделаю из листочков тетрадь и пишу. Что? Стихи? Первое стихотворение, «Осень», я написала в 36-м году, но что же еще? Кажется, трактаты. Не прозу, не сказки, а именно политические трактаты в духе пропаганды того времени. Например, о любимом Сталине. Помню, у папы была книга «Политграмота», по которой он занимался в политкружке и которую, как и «Краткий курс» в дальнейшем не смог осилить, споткнувшись на IV главе. При всей доброте и талантах папа отнюдь не был ученым интеллектуалом. Но на смелые нравственные поступки был готов. Так, где-то в начале 30-х годов он, тишайший, резко порвал со своей сектой. Будучи регентом, он довольно близко общался с руководителями секты. И увидел, что они не только не соблюдают сами проповедуемых канонов, но и злоупотребляют общественными финансами. Это его до того возмутило, взорвало, что он накричал на пресвитера и его помощников и резко порвал с сектой. Перестал ходить на собрания и ... подал на заводе заявление о приеме в ВКП(б). Но на заводе поставили условие: примем, если вы разоблачите секту публично и разагитируете сектантов. «К этому я не готов», - ответил папа. И остался беспартийным. Вступил в партию он уже в 1942 году, в годы войны.
Об уровне нравственных принципов Рогуновых свидетельствует и такой пример. Когда папа был маленький, он любил приходить к отцу-повару на кухню в господском доме, в частности, в доме Энгельгардта. Приходил посмотреть, как папенька готовит, что делает. Наш папа как раз любил готовить. Ни разу не припомнит, чтобы отец дал ему что-то поесть, даже лизнуть. И сам повар только пробовал, по мере надобности, кушанья, но никогда не ел и – Боже упаси! -- не приносил домой ничего и никогда. И обедать всегда сам приходил домой.
Мне кажется, эта щепетильность у Рогуновых врожденная, а не только воспитанная господами. Мы все никогда не пользовались блатом, дармовщиной.
Я помню, что нас с Идой родители взяли с собой в секту только один раз. Была осень, холодно. Нам велели играть на паперти (видимо,секта помещалась в закрытой церкви. Но временами мы забегали в церковь погреться. И мы видели, как молодые нарядные мужчины и женщины сидят или стоят группами, о чем-то беседуют. Потом начинают петь что-то красивое. Папа кидается к фисгармонии, играет. Споют – выходит пресвитер в обычном костюме, начинает говорить проповедь. Потом опять поют. Ничего религиозного, мистического я в этом собрании не заметила. ни икон, ни крестов не помню.
Дома икон тоже не было.
Весь круг знакомых, приятелей наших родителей состоял из бывших сектантов. Они потом чуть ли не всем составом много лет пели в хоре Горьковского дома ученых.
Итак, мы отходили положенное время в детский сад и в 1937 году поступили в первый класс. Новая школы функционировала только второй год. Была с иголочки, всё блестело свежей краской, широкие окна сверкали, классы, коридоры были залиты светом. Учителя не уставали говорить нам: «Какие вы счастливые, что учитесь в такой замечательной школе, что живете в такой замечательной стране, у руля которой стоит и неусыпно заботится о вас великий Сталин!» И мы были по-настоящему горды, счастливы и благодарны школе, стране, Сталину за наше счастливое детство.
Потекли школьные будни. Учиться было легко. Задолго до школы научились читать и писать. Я, например, всегда писала каллиграфически. Первую стенгазету я написала во 2-м классе. Называлась «За учебу». И с тех пор без стенгазет не жила вплоть до окончания университета. Даже на работе в Калининградском педучилище успела выпустить две стенгазеты, одну из которых посвятила А.П.Гайдару.
Я не только рисовала заголовки, эмблемы, портреты, карикатуры, но и писала стихи, заметки, переписывала текст. Со временем без всяких редколлегий делала газету от начала до конца, подписывая заметки разными фамилиями.
Общественная жизнь в школе била ключом. Октябрята, пионеры, звездочки, отряды, звенья, дружина. Пионервожатые, звеньевые, комсорги были такой же неотъемлемой частью коллектива, как и учителя.
Помню, как в 3-м классе, в канун Октябрьских праздников, нас принимали в пионеры. Волновались ужасно. Не могли сидеть и стоять на месте, бегали взад-вперед по коридору, с нетерпением ждали таинства. Наконец, нас позвали в зал, выстроили, мы хором произнесли торжественное обещание, и нам повязали красные сатиновые галстуки, прищипнув их значками с пионерской эмблемой. К сожалению, не помню, кто была наша первая пионервожатая.
Из одноклассников помню многих. В первую очередь хочется назвать отличников. Это Лида Адольф, Валера Гущин, Женя Чазов и Алик Башкиров. Еще Люся Шилова. Это была как бы элита класса, всем пример. Мы с Идой тоже были круглыми отличницами, но как-то не помню, чтобы и мы выделялись.
С нами в классе учились и ребята со двора: Зина Пашева, Ида Горбунова, Люська Красулин, Касьян...
Первым учеником считался Гущин. Тихий, пугливый, слишком нежный для мальчика, вечно краснеющий и чего-то боящийся. Мама его так обихаживала, так аккуратно одевала!
Лида Адольф была более уверенной в себе, самостоятельной. Отец ее, Герман Карлович, был немец, ученый-химик, преподавал в Индустриальном институте. Его вскоре арестовали, отправили на Урал, где он 20 лет отсидел в какой-то шарашке, может быть, в той самой. Домой так и не вернулся. А мать Лиды и ее сестры Люды (Ляли) в 42-м умерла от туберкулеза, и двум девочкам пришлось хлебнуть лиха. Им помогли: прикрепили к Дому пионеров, где они питались. Но все равно было тяжко. Спасибо, их поддержала тетя, Розалия Карловна. Но она сама еле сводила концы с концами: немка, сестра врага народа.
Женя Чазов и его друг Алик (Альберт) Башкиров были спокойными, уравновешенными мальчиками, без особых комплексов. Учились и учились, не выпячивались, никого не задирали. Серьезные ребята из интеллигентных семей. Женя потом стал академиком Евгением Чазовым.
Обо всех не расскажешь. Хочу назвать лишь тех, с кем я дружила. Близкой подругой на всю жизнь осталась Лида Адольф. Расстались мы с ней лишь после того, как вышли замуж и разъехались. Смуглая, черноволосая, она считалась красавицей. Училась легко, соображала быстро и четко, держалась скромно и независимо.
Теплые отношения у меня были с Ниной Петелиной, Верой Мандрусовой, Галей Булановой, Леной Кочетовой. Все они очень разные, с каждой меня связывали свои отношения, своя легенда. Всем им я от души благодарна за дружбу.
У Иды были совсем другие подруги. С самыми близкими из них – Ритой Крыловой и Зиной Пашевой – она потом оказалась в Университете.
Мы с Идой только в первом классе сидели за одной партой, потом попросили рассадить (или нас рассадили), не любили одеваться одинаково.
До войны мы успели окончить 4 класса, то есть начальную школу. Летом началась война. Нашу школу тут же отдали под госпиталь, а нас начали перебрасывали с места на место. Помню, одно время учились в столовой пожарной части. Потом школы разделили на мужские и женские. Мальчики оказались в 4-й, мы остались в 13-й, но «квартиры» поменяли и они, так как 4-ю школу тоже отдали под госпиталь.
Года два мы учились в здании Дворца пионеров, но затем переселили в угловое здание на улице Фигнер, как раз напротив музыкального училища.
Но 6-й класс мы учились уже не в Горьком, а в Лисьих Ямках. Я уже писала, что мы там оказались с лета 42-го года по предложению тети Нюры, маминой сестры, психиатра. Но учебный год мы не пропустили, а поступили в 6-й класс школы в деревне Вязовка, в пяти километрах от нашего поселка. Каждое утро бегали в одиночестве, лишь иногда ватагой по пустынной дороге. Особенно страшно было зимой. Выходили в абсолютной темноте, лишь на подходе к Вязовке небо начинало зеленеть на горизонте. За ту зиму я вдоволь налюбовалась разными оттенками рассветного неба. Ведь к весне стало уже светлее. Однажды я натерпелась страха. Иду в темноте, стараюсь не глядеть по сторонам, и вдруг что-то заставило тревожно посмотреть в сторону. За полем, у кромки леса, метались какие-то приземистые тени. Волки! Изо всех сил я крикнула про себя: «Господи, пронеси!» И Господь пронес, так как ничто не могло помочь – ни путников, ни лошади, ни тем более машины не было на дороге.
Почему я ходила одна, без Иды? Потому что мы ходили в школу по очереди: день одна, день другая. Такой компромисс был найден при решении проблемы ухода за двоюродной сестрой Верой, дочкой тети Нюры, (ей тогда было 10 месяцев), и мы с Идой должны были ее нянчить. В семье была еще бабушка , Мария Ивановна, но ей одной трудно было справиться со всем хозяйством. Ставился вопрос нам вообще не учиться, но был найден вот такой выход.
И ничего, учились обе нормально. Весной 43-го, в апреле, мы вернулись в Горький и заканчивали учебный год в своей школе, со своим классом. У меня в табеле за год была только одна четверка по черчению, так как в Вязовке черчения не было.
Зато там кругом расстилались леса. И такие грибные! Сколько же в осинниках-березниках росло подосиновиков и подберезовиков, а в Ушаковском бору белых! До глубокой осени, чуть не до инея мы ходили в лес за грибами, собирая полные корзины. Почему деревенские жители не интересовались ими? Для нас же, горожан, грибные блюда были весьма актуальны. Так вот, бродя босиком по лесам, по скошенной отаве ржи, я пела. Во весь голос, разливаясь в ариях и романсах. Со стороны это выглядело, вероятно, глупо, но я по глупости ничего не замечала и орала на всю округу. Тут тебе и Лиза, и Герман, и Кармен, и Эскамильо, и Далила, и Радамес, Сильва и Марица. Даже Сольвейг и Гремин. Громко пела, голос был. Хотя было мне только 13 лет. Пела оперным голосом, какой в деревне был не в чести и голосом не считался. Во всяком случае, в классе, где чуть не все ребята замечательно пели народными голосами, мы с Идой считались безголосыми, так как никогда им не подтягивали. Почему-то не хотелось.
В 1943 году в нашей школе стала работать руководительница хорового кружка Ольга Михайловна Селиверстова, эвакуированная из Ленинграда солистка оперетты. Хора она не создала, а организовала вокальный кружок, собрав поющих девчонок. Было нам по 14-15 лет, но Ольга Михайловна безошибочно определила типы голосов и дала каждой соответствующий репертуар. Были неожиданности. Лена Кочетова, говорившая солидным сочным баском, оказалась лирико-колоратурным сопрано. Так серебристо зазвенела – откуда что взялось. Для меня полным сюрпризом прозвучали слова артистки: «Да у тебя шикарное меццо, большой голос...» Как гром среди ясного неба. Я была убеждена, что пою драматическим сопрано.
Тут же вспомнила репетиции и концерты маминого-папиного хора в Доме ученых, когда они разучивали и исполняли сцены из опер. Я совсем не помнила, кто пел Татьяну и Аиду, а вот Ольга и Амнерис врезались в память.
Ну что ж, меццо так меццо. Прекрасно. Я разучила с Ольгой Михайловной «Caro mio ben», куплеты Зибеля и арию Графини из «Пиковой дамы». Вместе со мной занималась в кружке Мура Аллагулова. Потом она закончила консерваторию и стала ведущей солисткой Горьковского театра оперы и балета им. Пушкина, несла лирико-колоратурный репертуар.
Потом Ольга Михайловна уехала, на ее место пришла другая музыкантша, уже из самодеятельности. С ней я дебютировала публично: 18 января 1945 года, в день своего 16-летия, я спела на школьном концерте «Шестнадцать лет» Даргомыжского. Говорят, совсем ничего не было слышно, как будто и голоса нет.
Итак, я запела. Но не это я считаю причиной того, что с 8 класса съехала в учебе. До 7-го класса мы с Идой шли вровень, были неизменно круглыми отличницами. Правда, я трудновато решала задачи по арифметике, никак не могла понять секреты бассейнов и встречающихся поездов. Но под рукой была Ида, для которой проблем в этих делах не существовало. Спишу – и дело с концом.
Но вот в 8 классе начались сложности с физикой и химией. Это уже было выше моего понимания. Контрольные писала только на двойки. Но учителя меня почему-то жалели и ставили в четверти «4». А в аттестате по обоим предметам стоят пятерки, хотя даже по договоренному заранее билету я умудрилась все переврать. Снисходительность объясняется, я думаю, тем, что в школе меня уж очень уважали за пение и рисование.
Стенгазеты, плакаты, лозунги и т. п. были для меня как постоянная работа. Я и медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» получила именно за это. Видимо, это ценилось тогда. Больше того, когда летом 1943 года мы с Идой устроились работать на летние каникулы к папе на завод (из-за рабочей продовольственной карточки), в намоточный цех, где обматывали проволокой катушки для фронтовых раций, я там не столько мотала, сколько рисовала. За год до того умер брат Слава, который работал в том самом цехе, и над его рабочим местом висел мемориальный плакат: «На этом месте работал стахановец Слава Рогунов...» И он нес всю агитационно-художественную нагрузку. Теперь я переняла эстафету. Помню, долго выводила лозунг: «Научись повиноваться прежде, чем будешь повелевать.(Суворов)». За каждую работу мне давали так называемый «стахановский талон» в заводскую столовую. Там мне, 14-летней плюгавке, никак не хотели давать обед, думали, подделала, но все-таки давали положенный пшённый супчик. Так что польза от рисования все же была, хотя я сама скептически относилась и сейчас отношусь к своим художественным способностям. Самоучка, самодеятельность. Жаль, что не собралась поучиться.
Впрочем, несколько месяцев я ходила в изокружок Дворца пионеров. Преподавала какая-то старушка, она меня не вдохновила.
Не счесть, сколько кружков я перебрала в этом дворце. Как же я его любила! Это был бывший особняк какого-то купца, на мой взгляд, совершенно потрясающий. Особенно впечатлял зимний сад с фонтаном.
Я ходила: в хор младших классов, БГСО (Будь готов к санитарной обороне), ПВХО (Противовоздушная химическая оборона) — перед войной, сольного пения (7-8 классы), бальных танцев. Ида проучилась в балетной студии Л.И.Гостевой весьма успешно, часто выступала с характерными танцами. Я же абсолютно не была способна ни к балету, ни к физкультуре. Через козла на уроках физкультуры так ни разу и не смогла прыгнуть. В университете, чтобы сдать зачет, посылала прыгнуть Иду. Никто подмены не заметил. Неуклюжая была ужасно.
Да, в 7-м классе нас с подругой зачем-то занесло в водолазный кружок, но его быстро закрыли.
Кроме кружков, я в школьные годы активно занималась общественной деятельностью. Была звеньевой в классном пионерском отряде и бессменным редактором классной и школьной стенгазет. Именно редактором, а не только художником.
Наступил 1946 год. 26 апреля. Пасха. В этот день через чьё-то посредство (может быть, Лиды Адольф?) я познакомилась с заслуженной артисткой Казахской ССР Зоей Николаевной Никитиной, меццо-сопрано, лучшей в те годы солисткой горьковской оперы. Громадный, необъятного диапазона голос своеобразного тембра. Стройная, легкая, пластичная, прирожденная актриса, она хороша была во всех ролях – Кармен, Любаша, Ваня, Зибель, Азучена, Няня, Графиня... Все до одной роли – шедевры. Талант, самородок. Она закончила Московскую консерваторию по классу известного тенора Сперанского, но он ей голос разрушил. Собрала из осколков ей голос В.Н.Гарина, та самая, которая помогла Г.П.Вишневской.
Группа поклонников, и я в том числе, ждали Зою Николаевну у порога ее дома на улице Семашко. Вышла просто одетая, ненакрашенная, скромная. Мы ее окружили и пошли провожать до театра, к которому надо было идти по улице Семашко через Ковалиху и площадь Свободы. Идем, я держусь рядом, а кто-то из девчонок и говорит:
- Идут два меццо-сопрано, а мы за ними.
- Это кто еще меццо-сопрано? Ты?
- Я-а-а...
- Сколько тебе лет?
- Семнадцать...
Так вот и познакомились. Договорились заниматься два раза в неделю за 50 рублей в месяц. Эти деньги я зарабатывала рисованием, выполняла заказы детского сада.
Я была ее первой ученицей, педагогических навыков не было, и мы занимались эмпирически. Распевались на упражнениях, пели арии и романсы. Учила я быстро, с одного раза, и почти весь свой репертуар выучила за годы занятий с Зоей Николаевной. А прозанимались мы с ней 8 лет. Срок немалый. Я могла бы стать оперной певицей, но не стала, так как по-научному Зоя Николаевна меня не наставляла, хотя говорила все правильно, но я с годами только всё больше распевалась, а не приобретала вокальную технику. А ведь данные были. Голос был достаточной силы, диапазон – ровно три октавы (от ми малой до ми третьей октавы), правда, потом крайние верхи ушли.
Несмотря на технические недостатки, я пользовалась успехом. Во всех городских смотрах самодеятельности занимала первые места, получала грамоты и подарки. Я стала в некотором роде городской достопримечательностью. Пела в разных концертах, в разных учреждениях. Специалисты говорили, что у меня «настоящий низкий голос», а это, видимо, ценилось.
Конечно, я собиралась стать певицей. Никаких сомнений не было. Девчонки в школе метались – кем быть? Куда идти? А я посмеивалась: конечно, в консерваторию. Мне доносили, что тамошний профессор-вокалист Карпов собирался сделать из меня контральто и с нетерпением ждал «эту Рогунову» в свой класс.
Но рок судил иначе. В то самое время, когда я сдавала экзамены за 10-й класс, в те невыносимо жаркие дни умер от инфаркта Карпов. Кроме него, в консерватории оставалась только одна певица-педагог, солистка оперы В.В.Викторова. Она, говорили, всех учеников приводила в профнепригодное состояние. Зоя Николаевна категорически не советовала мне идти к ней, велела подождать год-другой, а пока поступить в какой-нибудь легкий институт.
Легкий? Значит, ИН-ЯЗ. Благо, он располагался рядом, во дворе школы. Но об этом потом.
Мне хочется сравнить школу наших лет и современную. Как же школа деградировала! Начать с учителей. В наше время учителя были по-настоящему образованными, интеллигентными людьми. Прекрасно владели предметом, к ученикам относились с уважением, до крика доходили редко, но строгость и требовательность присутствовали всегда. Ученики слушались учителей неукоснительно, они всегда оставались для них высшим авторитетом.
До войны и даже в войну о детях много заботились вообще. На всех без исключения предприятиях, во всех организациях, во всех школах была масса кружков для детей. Руководили ими опытные специалисты. Я пела у папы на заводе и у мамы в кинотеатре, в школе и разных клубах. Выступала в госпитале, доме престарелых, в горкоме партии и Доме профсоюзов, в пионерлагерях.
На новогоднем вечере в школе, уже 10-м классе, я пела перед ребятами арию Вани («Бедный конь в поле пал») - и ведь слушали внимательно. Разве сейчас это возможно представить? И я ведь не одна так пела. Другие тоже пели, танцевали и читали классику. и по радио звучала классика.
III
Юность
Итак, школа окончена. У Иды – серебряная медаль, у меня – две четверки в аттестате (литература и алгебра). Ида без экзамена поступила на физмат университета, а мне предстояло куда-то сдавать экзамены.
Чтобы не утруждать себя особенно, я решила пойти в ИН-ЯЗ, на факультет немецкого языка. Что может быть легче и приятнее? Пошла. Перешла дорогу, направила стопы к зданию родной школы, во дворе которой и прятался скромно желанный институт. А рядом со школой была трамвайная остановка, на которой дожидалась трамвая Люся Шилова. «Ты куда?» - « В ИН-ЯЗ», - «Да ты что? Что тебе там делать?» - «Полегче чтобы...» - «Зачем тебе полегче? Для певицы широкий культурный кругозор нужен.» - «Да?» И я задумалась. Подошел трамвай, и я машинально, вслед за Люсей влезла в него. Так же машинально сошла на Свердловке, дошла до Университета. Вместе с Люсей нашли приемную комиссию, подали заявления. Люсю, тоже серебряную медалистку, приняли сразу, поздравив с поступлением на 1-й курс истфака, а мне вручили экзаменационный лист и велели сдавать экзамены.
Меня бы не приняли, так как за сочинение я получила «пос.» Остальные – две «хор.» и одна (по немецкому!) - «отл.». Но меня приняли на «ура», не скрывая восторга. Оказывается, в школе мне выдали такую характеристику!
И запрягли с первого дня. Когда я 1 сентября явилась на первую лекцию, задержалась в коридоре у вывешенной стенгазеты, посвященной 800-летию Москвы (год-то 47-й!). Кого, думаю, угораздило наляпать столько фиолетового вместе с красным? Вдруг слышу за спиной:
- Вы товарищ Рогунова?
- Да.
- Мы хотели бы с вами поговорить. Вы комсомолка?
- Да.
- Подойдите после лекции в деканат. Мы хотим дать вам поручение.
Разговаривал со мной второкурсник В.Березнюк. Несмотря на напускаемую на себя важность, всю жизнь проработал в заводской многотиражке.
Не помню, что мне тогда дали рисовать, но с этого дня я стала «штатным» художником факультета. Выпускала групповую, курсовую, факультетскую и университетскую газеты, разные прочие композиции и плакаты. Без передыху. Несла крест безропотно, уж привыкла.
Кроме того, трепетно выполняла обязанности члена редколлегии рукописного литературного журнала нашего курса «Молодые голоса», где рисовала всё – от заголовков до портретов и иллюстраций. Все выпуски этого журнала были украдены. Взамен в библиотеке остался один перепечатанный на машинке выпуск. Из оформления осталась одна обложка. И главным редактором почему-то была названа Елена Валовая, комсомольская активистка со старшего на 1 год курса. Видимо, это ее рук дело., потому что главным редактором у нас был В.Макаров, фронтовик, который через два года почему-то застрелился.
Потекли студенческие годы. С их бесшабашными вечерами и гулянками и изматывающими сессиями. Училась я легко, особенно по языковым предметам. А вот экзамены по «литературам» сдавать было труднее из-за обилия книг, которые необходимо было прочитать. Мы с подругой, Кларой Горбуновой (Востоковой), приспособились делить на двоих книжную нагрузку. Шли в библиотеку, брали тома книг. Половину читала, вернее, просматривала, она, половину – я. По дороге домой пересказывали друг другу содержание книг. Сейчас бы я так не смогла.
Факультет назывался историко-филологический (сокращенно «истфак»). Я поступила на филологическое отделение, специальность – лингвистика, группа французского языка. Кроме французского (начав с нуля, к старшим курсам я уже читала классиков без словаря), нам преподавали также польский, болгарский, украинский и латинский языки. Последний я особенно любила, особенно звучные стихи.
Говоря о студенческой поре, нельзя не сказать о моих певческих делах. Я блистала.
На первом же вечере в актовом зале университета, посвященном началу учебного года, я выступила в паре с однокурсникомТолей Бурдовым (он аккомпанировал). Спела «Санта Лючия» и «Над полями, да над чистыми». Когда я спела первую песню, на меня из зала сначала дунул сильный ветер – это зрители взмахнули ладонями, - а уж потом раздался гром аплодисментов. Не менее бурно зал реагировал на выступление Толи, который буквально выложился в импровизированном аккомпанементе. Он же был композитор!
И мы с ним стали первыми звездами самодеятельности университета. Меня рисовали и фотографировали, мои фото висели над кроватями студентов в общежитии, меня толпами провожали домой с вечеров. Меня даже в консерваторию приглашали петь в их концертах. Я со дня на день собиралась бросить университет и перейти туда, да не у кого было учиться.
А тут еще ухаживания начались.
Вообще-то они начались еще раньше, лет в 16. В 1944-45 годах мама съездила в гости в Вязники к своей тете Ане Шамановой сначала с Идой, потом со мной. Жили там по неделе. Наслаждались природой, пышным садом с обилием плодов, дивной ухой, рыбу для которой (чуть ли не стерлядей) ловил внук тети Ани (сын тети Шуры, маминой двоюродной сестры) Валя Мочалов. Он познакомил нас со своим другом Маем Лебедевым. И он влюбился в меня и начал беспрестанно ездить в Горький. Они вдвоем с Валькой приезжали и летом и зимой в каникулы (мы учились в 8-м, а они в 10-м классе. Времена были тяжелые, голодные, на улицах еще затемнение, дома холодно. Приходилось терпеть и их присутствие, и тягостные для меня разговоры с Майкой. Я была абсолютно далека от амурных дел, не видела в этих визитах никакой интриги. Это мама их привечала, будучи всегда неравнодушной к мужскому полу. Потом к ним присоединился еще один товарищ из города Бор. Этот был из 9-го класса. Звали его Гена Бобринский. Умница, эрудит, но без нудности. Живой и остроумный. Мы с ним гуляли по откосу, разговаривая на отвлеченные темы, ездили в цирк, были в драмтеатре. А больше сидели у нас дома. Мы с Идой были диковатые, больше молчали, так как привыкли дома молчать, чтобы не раздражать маму. Ребята всячески старались нас расшевелить. Но, видимо, мы им нравились. Я ничего не могу сказать об Иде, для нее этот эпизод прошел втуне. А мне сначала Май докучал (в остальное время он забрасывал меня письмами и рисунками. Он и Валя хорошо рисовали), потом, после того как я спела «a capella» «Нет, не тебя так пылко я люблю», он вроде бы отстал. Маме пожаловался, что никак не растопит мое сердце. Мама сказала: «Да она еще совсем спит, не пробудилась». Тогда стал чаще заглядывать Гена. Он жил ведь недалеко, по ту сторону Волги. Придет, разговаривает, в карты, в «козла», бывало, сыграем. Но до меня не доходило, что он ухаживает. Я думала, просто так заходит, к обеим. Один раз, загадочно глядя в глаза, сказал, что часто бродит под окнами, ловя на стекле «вашу тень». (А мы с ними были, между прочим, на «вы»). И я опять не поняла, к чему он клонит.
Потом Гена закончил школу. Где-то в сентябре получаю о него письмо. Он писал, что поступил в Институт международных отношений, на факультет международной журналистики. «Фу, - подумала я. - Раз речь идет о международных отношениях, наверняка дело связано с грязными шпионскими делами. Мне это не понравилось, и я не ответила. Не он ли – Г.Васильев, корреспондент «Правды» в США в былые годы.
У З.Н. Никитиной, у которой я брала уроки вокала, занималась тем же группа студентов Политехнического института. Один из них, маленький баритончик, мордвин Ваня Соболев, влюбился в меня смертельно. Ходил каждый день. Водил меня в кино, в кафе-мороженое, носил охапками цветы, ел глазами. Если зимнюю сессию на I курсе кое-как сдал, то весеннюю завалил полностью. Потому что каждый день являлся со своей сиренью в белой рубашечке и сидел молча, пока я занималась. Так и бросил институт, пошел работать на завод. Но все равно продолжал ходить. А мне, кстати, было и невдомек, что он ухаживает. Ходит и ходит, мало ли что. Ко мне и другие парни ходили, однокурсники, например, Коля Морозов. Тоже дарил подарки. То цветы, то бюст Пушкина,то книгу, а один раз позолоченный медальон с рубинчиком, который долго был моим единственным украшением. И тоже этим визитам я не придавала ровно никакого значения.
Но на I же курсе я сама влюбилась в Колю Фуфаева, сталинского стипендиата, пятикурсника с радио-физического факультета. Он был гений. И учился блестяще, и музыкант был великолепный. Перед войной он закончил музыкальное училище по скрипке, но в консерваторию не пошел, а поступил в университет. Со II курса ушел на фронт. Там он играл в военном оркестре. После войны вернулся в университет. Мы с ним познакомились на концерте самодеятельности. Он играл прелюдию Рахманинова («ту самую», соль минор). Мне было 19 лет, ему 29. Я была девчонка-дура, он – взрослый мужчина. Поэтому мы и не сошлись. Однако сердце мое было все-таки занято, и никого другого я не желала замечать.
Ходили к нам еще парни – студенты, например, Жора Попинако, бас, красавец-грек, тоже из кружка Зои Николаевны. В общем, дом не пустовал. Из Идиных знакомых помню только Колю Смирнова, студента Пединститута, но он только заходил за ней.
29 октября 1948 года в университете торжественно праздновалось 30-летие Комсомола. Была торжественная часть, раздали много почетных грамот, в том числе и нам с Идой. Был большой концерт, в котором, естественно, и я пела. На этот раз я солировала в хоре, пела «Орленка». Потом начались танцы. Я танцевать не хотела, собиралась уйти. Задержалась с разговором с партнершей по дуэтам историчкой Галей Добротворской. Сидим, болтаем. Поглядываю на танцующих. Смотрю, моя Ида порхает в своем ярко-голубом в белый горошек платье. То с одним, то с другим, то с третьим. Я от души порадовалась за нее, особенно, когда она летала в вальсе с высоким кудрявым морским офицером. У стены, я заметила, стоял в толпе другой офицер, ростом поменьше и внешностью поневзрачнее.
Вдруг слышу: « Разрешите вас пригласить». Поднимаю глаза – тот самый высокий офицер. Обомлела от неожиданности, но почему-то пошла. Танцую, как всегда, не очень ладно, но счастлива от сознания, что заполучила такого блестящего кавалера. Черные кудри развеваются, черные глаза сверкают. Пронеслись мимо второго офицера. «Стой,-думаю,-стой! Где тебе до этого?»
Не успела сесть на место после танца, подходит тот, второй, «неинтересный». Спросил коротко: «Разрешите?» Пошла неохотно, еще не остыв от объятий того. Танцуем потихоньку, он что-то цедит скрипучим голосом с вятским акцентом. Мне неинтересно. Я вдруг отчетливо и злорадно подумала: «Вот за этого я никогда не выйду замуж». Из вежливости поддерживаю разговор. Кажется, он спрашивал, каких писателей я люблю. Говорю – Гёте. «А немецкий знаете?» - «Более или менее». И так далее.
И больше он меня в этот вечер не отпустил. Дотанцевали до конца вечера, и он пошел меня провожать домой. Время было позднее, на улице темно, пустынно. Запобаивалась. Хорошо, что Иду пошли провожать человек десять однокурсников. Я пристроилась сзади этой компании и не отставала ни на шаг. Идем, разговариваем на интеллигентные темы. Дошли до ворот. Распрощались. Спросил, наконец, как меня зовут. «Аля». - «А меня Олег».
Утром мы с Идой взахлеб рассказывали маме с папой о своем успехе на вечере. Только позавтракали, сели с Идой за стол, каждая со своим занятием. Ида переводила с английского «тысячи», я учила доклад по книге Бирюкова «Чайка» (о Лизе Чайкиной), который должна была делать вечером того воскресенья в библиотеке.
Только начала читать – стук в дверь. Олег! Оказывается, он все утро ходил по окрестным дворам, искал, где живут две сестры-близнецы из университета. Наконец, зашел в какой-то сарай, где пожилой мужчина колол дрова. И мужчина сказал: «Знаю. Я их отец».
Так Олег оказался у нас в доме. Когда он вошел, я затряслась от волнения, даже страха. Морская форма, взрослый, почти незнакомый мужчина ( ему уже было 25 лет!). Но у меня было время придти в себя, так как он сначала подсел к Иде, приняв ее за меня. Но увидев, что она учит английский, а обо мне он уже знал, что я учу французский, понял ошибку. И без промедления пересел ко мне.
И просидел до вечера, не дав выучить доклад. Пришлось читать его «по бумажке».
Олег был в отпуске. Жил у матери с сестрой в общежитии Политехнического института, что на Грузинской улице. Ходил каждый день, сидел допоздна, мешая мне заниматься. Я пыталась приходить позднее, чтобы он, не дождавшись, ушел. Но он сидел. Один раз я специально задержалась на репетиции, пришла домой часов в 10, причем, с черного хода. Папа открыл. «Сидит?» - «Сидит, Алечка». Я пошла к закадычной подруге, Лиде Адольф, приходила домой в 11 часов – он сидел. И только в половине первого ночи удалось его выкурить.
У меня было много своих дел. Он мне мешал, не давал заниматься, изводил нудными разговорами о книгах, писателях, композиторах, языках. Принес мне том Шиллера на немецком языке и часами читал по-немецки. И сборничек Гёте отыскал. И все это поздно, заполночь.
Мне стало невмоготу. Я разозлилась и, придя один раз с лекций домой и застав его, как всегда, на посту у двери, я резко отчитала его. Сказала, что мне надоело его общество, что он мне ничего не дает делать, что я не хочу его больше видеть.
Олег побледнел, сник и ушел.
Когда вечером пришла мама с работы, я ей сказала, что прогнала Олега. Мама взвилась:
- Дура ты стоеросовая! Таким человеком пренебрегаешь! Да где ты еще найдешь такого! Офицер! Да еще морской! У тебя же зимнего пальто нет! За Олегом ты будешь, как за каменной стеной!..
Мне тоже почему-то стало жалко совсем потерять преданного поклонника, и мы развили бурную деятельность. Из аптеки на Сенной звонили в общежитие на Грузинскую, но Олега дома не было. Вдруг уехал? Потом понеслись туда. Дома была одна Валентина Алексеевна. Я написала Олегу записку, что в страхе, мол, и смятении, прошу извинить и забыть мои слова.
Оказалось, что уйдя от меня, он до 12 ночи пробродил по улицам, больше по откосу, и решил на следующий день уехать, хотя до конца отпуска оставалось еще больше недели.
На другой день он явился, я просила не поминать прошлое, и мы помирились. Я стала охотнее ходить с ним на прогулки по вечерам. Он объяснился, наконец, в любви, и мы по-доброму простились, пообещав писать друг другу письма.
Олег служил тогда на тральщике, вылавливал в Балтийском море мины, оставшиеся после войны. Конечно, работа была опасная, но я этого не знала и не беспокоилась. Сначала писал, согласно уговору, раз в неделю, потом чаще. Присылал фотографии о своей корабельной жизни. Письма шли из Лиепаи.
Вскоре у меня появился новый поклонничек, студент музыкального училища, товарищ Идиного кавалера, с которым она «станцевалась» в хореографическом кружке. Ходили в кино и гулять вчетвером. Однажды приходим из кино, а у нас дома Олег. Приехал на 10 дней. Он быстро все расставил по местам. Сходил к музыканту на квартиру, поговорил, после чего тот исчез с горизонта.
А дело было в сессию, в январе. А он опять сидит от темна до темна. Помогает учить. Например, политэкономию. Я спать хочу, устала, а он читает и комментирует главы из «Капитала». Я засыпаю, ничего не слышу и не понимаю. Наконец, уходит. Утром раненько я пролистываю лекции на свежую голову и иду, трепеща, сдавать экзамен. Я сдавала успешно экзамены благодаря безотказной памяти. Когда я писала конспекты на лекциях, мне это было очень интересно, и я автоматически запоминала материал. Получив экзаменационный билет, я, подумав, тут же вспоминала лекцию или страницу учебника во всех подробностях, с цифрами и названиями.
В последний вечер перед отъездом Олег сделал мне предложение и дал год на размышление.
Gutta lapidem cavat, non vi saed saepe cadendo (капля долбит камень не силой, но частым паденьем). Частым паденьем... И хотя я отнюдь не чувствовала себя влюбленной и отмахивалась о намеков подруг и друзей, все же что-то запало в душу. Я уже с удовольствием читала его письма, почерк, черты лица на фотографиях делались все более привлекательными. И к весне я уже без колебаний дала согласие на брак.
После летней сессии я должна была со своими лингвистами ехать в диалектологическую экспедицию по Горьковской области. Мама сходила к декану и добилась о него разрешения пройти мне диалектологическую практику в Кировской области. Так что свадьба не расстроилась. Но из-за нее я раззнакомилась с кружком Зои Николаевны. Сначала мы хотели играть свадьбу в день регистрации, 11 июля (1950 года), но что-то не успевали (костюм Олегу не успевали сшить, что ли) и потом решили перенести на 20-е, на день рождения Олега. Я пошла к Зое Николаевне, чтобы сообщить ей об этом, но, заболтавшись, забыла. И они пришли всей гурьбой, с цветами, 11-го. Случилась неприятность, они обиделись и 20-го уже не пришли.
Свадьба была веселая. Мы были счастливы, без конца целовались. В гостях были родственники (бабушка с тетей Нюрой, тети Маруся и Настя, дядя Сережа, Валентина Алексеевна с Майей), свидетели – Лида Адольф с мужем, Ида и кто-то из ее друзей. Как мы плясали! Как я пела «Хабанеру»!! С Лидкой Адольф мы, расхулиганившись, выпили почти целую бутылку коньяка «Финь-шампань». Олег долго вспоминал это «преступление» и укорял, что ему не досталось.
А на следующий день разразился скандал. Мы хотели с Толстобровыми ехать в Мурыгино Кировской области, где работала врачом Майя, а мама возразила. Нечего мол, мне делать у чужих людей, меня там заедят и в бараний рог согнут и т. д. Олег хотел туда, я хотела быть с Олегом. Мама говорит – тогда разводись. Я говорю – нет. После тяжелейшей и мрачной сцены, во время которой на все будущее время определились взаимоотношения между участниками конфликта, был найден компромисс: Валентина Алексеевна с Майей едут сейчас, а мы с Олегом приедем через неделю. Но выехали раньше, дня через три.
И каким же дивным был наш медовый месяц! Погода была чудесная. Природа цвела. Майя достала лодку, и мы целыми днями катались по Вятке, приставая к сказочным берегам, поросшим ивняком, как бамбуком. В другие дни гуляли по лесам и лугам. Все хорошо, только Майя все время была с нами, ей тоже хотелось погулять-покататься. Она была в отпуске.
Во время медового месяца я окончательно влюбилась в своего мужа, да так, что до сих пор не могу опомниться. Будучи уже 8 лет вдовой, а до того прожив с милым 42 счастливых, без единой ссоры, года, я хожу и постоянно твержу его дорогое имя – Олеженька.
Дай Бог всем такого супруга и такой любви!
Тем же летом женились Ида с Игорем. Но свадьбу сыграли только на Новый, 1951 год. Роман у них был бурный (впрочем, у Иды все романы были испепеляющие). До свадьбы свекровь Иды, Людмила Гавриловна Урусовская, заставила ее сделать два аборта, в результате чего они навсегда остались без детей. А первыми у них должны были родиться девочки-близнецы. И должны были, так как я страшно переживала, когда узнала обо всем. А мы узнали обо всем post faktum.
В конце августа Олег уехал к себе на Балтику. Кстати, перед свадьбой он получил первое повышение в звании, стал старшим лейтенантом.
Мы с Идой очень удивились, когда оказалось, что постоянные друзья исчезли. Куда подевались Ванечка, Колька, другой Колька, другие ребята? Один Жорка Попинако нейтрально продолжал захаживать.
Мне был 21 год. Юность еще не кончилась. Студенческая жизнь продолжалась. Семинары, сессии, концерты, стенгазеты, оперный театр (я туда постоянно ходила со школьных времен. Откуда только деньги брала? Где-то трешки раздобывала.) – всё текло прежним ходом.
Потом помирились с кружком Зои Николаевны. За одного из певцов вышла замуж моя лучшая в то время подруга Клара Горбунова. И тоже удачно. Живут счастливо до сих пор...
Да, в Мурыгине тем летом я все-таки выполнила задание по диалектологии местного языка. Написала отчет о фонетических, морфологических, лексических особенностях вятского говора, а потом, в университете, записала на пленку образцы кировской речи в собственном исполнении.
С Олегом мы теперь виделись только в каникулы – зимние и летние.
Не могу не рассказать о моей первой поездке к мужу. Поехала я, после долгих хлопот о разрешении посетить запретную зону, в конце января 1951 года. Приехала в Калининград. Ехала в комбинированном вагоне с матросами и солдатами. Мы с ними весело болтали, угощали друг друга. Они даже пообещали довезти меня до Балтийска, если муж не встретит. Но он встретил. Походили мы с ним по хозяйственным магазинам, купили кое-какую посуду – кастрюли, тарелки, чашки-ложки, чайник, широкую дорожку на пол, продукты и отправились в Балтийск. От вокзала до места доехали на автобусе.
Олег снял тогда на время квартиру у одного из знакомых в поселке Комстигал. Это был старый немецкий рыбачий поселок. У немцев, наверное, там был порядок, а при нас!... На улицах грязь – не пройти. В домиках все оборудование давно выведено из строя. Ни воды – ничего! Воду черпали из лужи посреди поселка.
Когда мы пришли, в доме был матрос, подчиненный Олега, бывшего тогда был начальником плавмастерской. Матросу (старшине I статьи) было приказано топить печку. Печка была раскалена. Стояли 2 ведра вскипяченной воды.
Олег матроса отпустил и первым делом шлепнул на пол новую дорожку – половик. Прямо на покрытый истоптанной глиной пол.
Квартира представляла собой комнату не больше 10 кв. м и кухню еще меньше с маленькой печуркой-плитой. «Обстановку» Олег купил оптом у кого-то за 200 рублей: простая кровать с сеткой, комод, плетеное кресло, тумбочка с мраморной плитой. Стол на козлах и два стула были самодельные и предельно старые. Все было – немецкое бедное старье. Но нам послужило пышным чертогом.
Погода стояла морозная, и к утру домик выстывал полностью. Достаточно сказать, что вода в ведрах замерзала до дна.
Олег утром уходил в свою мастерскую, а я принималась растапливать печку и готовить обед. Дня три мне никак не удавалось ее разжечь. Олег приходил на обед, а я, наполнив холодную квартиру дымом и копотью, сама вся в саже и золе, беспомощно разводила руками.
- Эх, ты, - только и скажет, и быстренько растопит наш агрегат.
Продукты, которыми мы питались, представляли его паек. В нем было абсолютно всё. Много было мяса, свинины. Из килограмма – второе. Наестся мой муж до отвала, приляжет «на пару минут» и проспит до вечера. Здоров любимый был и есть, и спать.
Как же нам было весело! Вода замерзла – весело. Печка не топится – весело. Крысы по ночам бегают в кухне – весело. Праздник, а не жизнь.
Один раз я решила съездить на базар за капустой – захотелось сварить щи. Съездить не удалось, так как не ходил автобус. Сходила пешком в город (Балтийск) и ни капусты, ни сметаны не нашла. Купила для утешения каких-то булок. И опять смешно.
Съездили раз в Дом офицеров на празднование Нового, 1951-го года. Посидели в ресторане, познакомилась с друзьями Олега. Все офицеры были знакомы друг с другом и обращались между собой запанибрата.
Сидящие с нами за столиком офицеры усердно наливали себе водку и пиво и пытались меня разговорить. Я же дикая была, молчунья. «Олег, расскажи жене сказку»,- сказали они, убедившись в моей бестолковости, и пошли в зал танцевать. Но недолго их держали ноги. Вскоре я видела, как патруль выносит тела всех троих из здания и кидает в машину.
Я была в темно-синем шевиотовом костюмчике с белой блузкой, невыразимо рыжих шелковых чулках, простых туфлях. А другие офицерши! В блестящих платьях, с цветами и декольте, пышными прическами, в кольцах и браслетах.
Домой мы ехали все в кузове грузовика. В середине – жёны, вокруг – офицеры. Ох и кокетничали дамы! А я выдержала роль истукана до конца.
Так прошли зимние каникулы. Расставались грустно, со слезами.
Когда я приехала в Балтийск летом, Олег уже получил свою жилплощадь – комнату в только что построенном доме. Обставили свой «апартамент» всё той же мебелью. Две другие комнаты занимала семья Сизовых (муж – политработник) с двумя детьми. Я взяла на себя уборку всех мест общего пользования, а Таня научила меня воевать с большой плитой в кухне. Здесь уже было чисто. Я повесила на окнах вышитые занавески, застелила комод и тумбочку салфетками. Столом служили три составленных чемодана.
Дом был рядом с морем. Каждое утро до завтрака мы бегали на море купаться, делали зарядку. Лето 51-го года было жаркое, сухое, на пляже проводили целые дни. А плавать я не умела, и Олег уговорил меня поступить в Горьком в бассейн, где работал бывший его тренер. В то лето я поучаствовала в художественной самодеятельности Дома офицеров: пела в концерте – соло и в составе женского ансамбля.
В 22 года, уже на V курсе поступила всё-таки в бассейн «Динамо», что на площади А.М.Горького, и даже сподобилась один раз участвовать в соревнованиях, в эстафете. Ничего, проплыла. Кролем.
Пошел последний семестр. Что дальше? Ведь у меня было намерение идти после университета в консерваторию. И потом большим искушением было поступление в аспирантуру по русскому языкознанию. Мне вся эта премудрость так легко давалась, так была интересна! Я уже получила от профессора А.В.Миртова рекомендацию в аспирантуру («хотя бы в заочную»). Но Олег сказал: «Хватит! Выучилась! Где тебе петь, кому нужна ученость, если всю жизнь суждено скитаться по военным «задворкам». Сказал – как отрезал.
И я послушалась. Главным для меня тогда было – находиться рядом с любимым Олеженькой. Мне с ним было так хорошо, так спокойно. Его голос звучал для меня музыкой, сам казался прекраснее всех на свете. И он так по-доброму, с уважением относился ко мне, как никто. До него я чувствовала себя бесправным, забитым существом. Дуботолка, недотепа, лентяйка, тупица – так любила меня называть мама. Я не знала, как ей угодить, чтобы она была довольна, и никогда не могла угодить. Всегда я была в чем-то виновата. А тут вдруг такое море любви, добра, и «УВАЖЕНИЯ». Теперь мой дом был только рядом с мужем.
И я, отгуляв выпускной бал, стала не столько дипломированным филологом, сколько женой военно-морского офицера, инженер-капитан-лейтенанта Толстоброва О.Л.
IV
Детство и юность Олега
Собиралась изложить биографию Олега Леонидовича четко, по-военному, ссылаясь на собственноручно написанную им «Автобиографию» по случаю предполагаемой загранкомандировки, но не нашла той папки. Куда-то подевали. Придется писать по памяти.
Родился Олег Леонидович 20 июля 1923 года в селе Ленинском Шабалинского района Кировской области в семье педагогов. Он был вторым ребенком у родителей. Первая девочка, Зина, умерла во младенчестве от дизентерии. Олежек, а точнее, Геля, как его звали в детстве, рос очень спокойным, серьезным мальчиком. Рано научился читать и к 6 годам читал с пониманием не только книги, но и газеты. С отцом-радиолюбителем любил возиться с техникой, собирал детекторные радиоприемники, всерьез изучал схемы, приборы. По 4 класс включительно учился дома, с матерью. Перед 5-м классом его привезли в Котельнич, определили в школу, в 5 класс, после того, как он успешно сдал экстерном экзамены за начальную школу.
Жить он стал в доме знакомого учителя. Хозяева были бездетные, у них был богатый сад. Но Геля не баловался, не рвал никогда без спроса не только ягод и фруктов, но и цветов. Ходил по дорожкам сада, заложив ручки за спину, и любовался окружающей красотой. Родители давали ему на карманные расходы немного денег, и он все время старался их экономить, покупал всего понемножку и подешевле. Один раз эта сверхбережливость его подвела: соблазнившись дешевизной, купил целый килограмм масла. Удивился, что оно такое невкусное. Оказалось, это был маргарин низкого качества. Пришлось отдать хозяйке для готовки.
Потом семья жила в Пищалье, потом переехали в Куйбышев. Отец закончил заочно Ленинградский электро-технический институт (ЛЭТИ), пошел в гору. В 1939 году его перевели в Горький преподавать радиофизику в Политехничеком институте. Он основал там кафедру радиофизики и блестяще читал лекции.
Олег всегда учился очень старательно, основательно, на одни пятерки. Всю жизнь был круглым отличником.
Сестра Майя (по паспорту Маиа – скандинавское имя) была на 1 год 8 месяцев младше Олега. Была нервной, болезненной девочкой, любила пищать и жаловаться. Училась средне, тяжело ей давались точные науки. К тому же ей не повезло: в 3 года она стала калекой по вине бабушки, Евдокии Ивановны.
Беспокойная бабушка, поддавшись в очередной раз капризу, приезжала вдруг, без предупреждения из своего Высокогорья, требовала уволить няньку и объявляла, что сама будет воспитывать внуков. Няньку рассчитывали, а бабушка на месте не сидела, всё ей кругом надо было знать и видеть. Однажды, в жаркий день, она посадила разгоряченную девчушку на холодный мраморный подоконник, а сама пошла на улицу. Разговорилась с соседками и забыла о внучке. А когда вспомнила, прибежала (ей сказали, что девчонка обревелась), Майя сильно озябла, сидя на холодном камне, и застудила тазо-бедренный сустав. И у нее начался туберкулёз костей этого сустава. Сколько ни лечили, даже в «Артек» возили, предотвратить несчастье не смогли. Она выздоровела, туберкулез излечили, но одна ножка осталась короче другой. Так наша Маечка и прохромала всю жизнь. А была девушкой цветущей, интересной. Особенно хороши были ее волнистые светло-золотистые волосы. Не густые, но уж очень красиво лежали.
Из-за этой болезни Майю баловали, прощали капризы. Насколько спокоен и непривередлив был Олег, настолько нервозной была сестра. И хотя брату часто доставалось от родителей за то, что «обижает» маленькую ( а Майя любила пищать и жаловаться), жили брат с сестрой дружно и всегда очень любили и уважали друг друга.
Итак, к осени 1939 года Толстобровы оказались в Горьком. 9-й класс Олег закончил в Горьком, но в 10-й класс не пошел, а в 1940 году поступил в только что открытую военно-морскую спецшколу. Так что его служебный военный стаж исчисляется с 1940 года, когда ему было 16 лет от роду.
Весной 1941 года Олег с отличием закончил спецшколу и был направлен для дальнейшей учебы в Ленинград, во ВВМИОЛУ (Высшее военно-морское инженерное ордена Ленина училище) им. Дзержинского. Он мечтал учиться на электротехническом факультете, но его никто не спрашивал. Построили новичков на плацу и сказали: такая-то часть строя – туда, другая – сюда. И Олег оказался курсантом паросилового факультета, о котором ни сном, ни духом не помышлял.
Только экипировались – началась война. Всех, естественно, послали на фронт. Они обороняли Ленинград со стороны Эстонии. Воевали июль-август, многие погибли. Олег был парень уравновешенный, зря на рожон не лез («Береженого Бог бережет»), даже ранен не был. Но в августе пришел приказ Ворошилова курсантов военных училищ снять с фронта и отправить на учебу. А Олег в это время оказался в госпитале с дизентерией (он страдал ей долгие годы. Излечился только тогда, в 1953 году, когда его научили выпить слабой марганцовки). Но за несколько дней до эвакуации выписался и успел выехать из Ленинграда на последнем поезде. Буквально. Вскоре Ленинград оказался в блокаде.
Но главное испытание было впереди. Курсантов «дзержинки» и военно-медицинской академии, а также преподавателей и членов семей офицеров должны были переправить через Ладожское озеро на Большую землю. Другого пути не было.
17 сентября рано утром нагрузили буксирную баржу до отказа. Курсантов, поскольку они были в военной форме, спрятали в трюм и не велели носа наверх показывать. У люка сидел офицер с пистолетом.
То ли от плохой подготовки баржи, то ли от взрывов бомб, то ли от перегрузки, но вскоре после отплытия баржа дала течь. Трюм стал заполняться водой. Курсанты держались в воде до последней возможности. И только когда вода дошла почти до верха трюма, их выпустили. К тому времени обстановка на барже была ужасающей. Кругом бушевали штормовые волны, которые без конца накатывались на палубу и смывали за борт людей. Укрыться негде. Смыло и унесло в пучину даже домик шкипера со всеми обитателями. В воде барахтались сотни обезумевших людей. Много было детей. Матери на глазах сходили с ума при виде тонущих малышей. Мужчины прилагали гигантские усилия, чтобы спасти детей и женщин, но сами не выдерживали. Товарищи Олега и он сам много рассказывали об этой жуткой купели. Сами они спаслись благодаря самообладанию. Кто за доску держался, кто за канат, кто за бревно. Олег, когда вылез из трюма, оказался в кормовой части. Первое, что он сделал, сбросил шинель и снял ботинки. И вместе с другими уцепился за канат, проходящий вдоль борта. Сколько волн накрыло их за день! Сколько людей выхватило из рядом стоящих! Олег говорил, что они с товарищами долго удерживали у каната женщину, потерявшую дочку, но и она в конце концов исчезла в пучине.
Потом начали подходить спасатели. Поднимали людей из воды, снимали с полузатонувшей баржи. Олег спасся в числе последних 8 человек. К самому борту спасатели подойти не могли, мешал шторм, поэтому парням пришлось вплавь добираться до судна («Орленок» назывался, но что за судно, не помню). Доплыл, поднялся по веревочному трапу, его подхватили, вытащили на борт, и только тут наш дедушка лишился чувств. Его переодели в сухое, уложили в каюту, влили в рот стакан спирта и всё. Проснулся через сутки бодрым и свежим, как огурчик.
После этой истории однокашники Олега встречались, без единого пропуска, каждый год 17 сентября у памятного гранитного камня на берегу Ладожского озера. Я, правда, ни разу там не была, а остальные жены приезжали и приезжают вместе с мужьями.
Крепок телом и духом был ваш дед и прадед!
Оставшихся в живых курсантов привезли потом в Правдинск Горьковской области. Но учебу они не возобновили, не успели. Их отправили «на практику» на юг, на Каспий, в Баку. Там они ходили на кораблях по морю, тралили (уничтожали) вражеские мины и ставили свои. Работа была опасная, многие моряки погибли. Но курсанты тогда уже не считались участниками войны. Они были «на учёбе».
Когда в январе 43-го года сняли блокаду вокруг Ленинграда, курсантов разных училищ собрали со всех фронтов и вернули в родные «Пенаты». Олег с товарищами вновь оказался в «Дзержинке». Располагалась она в здании Адмиралтейства, в роскошных тамошних апартаментах. Наконец, начался нормальный учебный процесс, и весной 1946 года курсанты закончили училище и в звании лейтенантов разъехались по флотам.
Олег попал на Балтику. Первое время служил в порту Росток (Германия), потом – в Либаве (Лиепая), потом – в Балтийске. Не помню, на каких кораблях служил. Помню, что все были эсминцы с похожими названиями («Стройный», «Стригущий», «Быстрый» и т.п.)
Прежде чем перейду к моменту нашей встречи, расскажу о семейной обстановке у Толстобровых, о том, как он учился и мужал.
Семья была спокойная и дружная. Отец с головой уходил в работу, занятия наукой, полностью предоставив жене ведение хозяйства и воспитание детей.
Валентина Алексеевна была прекрасной хозяйкой. Дома всегда был порядок, пища здоровая и вкусная, одежда на всех была простая и приличная по тем временам. Все любили физкультурные занятия, прогулки на свежем воздухе.
У учителей отпуск был длинный, всегда летом, жили и работали они до 1939 года в сельской местности. Поэтому условия для активного отдыха, укрепления здоровья были прекрасные.
Всегда под боком были река, большие леса с обилием грибов и ягод. Была лодка с мотором. Олег с 5-6 лет умел грести веслами и держать руль, умел ловить рыбу. Леонид Ильич был заядлым рыбаком, ловил рыбу пудами. Валентине Алексеевне пришлось научиться вялить-солить-коптить рыбу. Рыбы в реках тогда еще было много, вкусные нежные стерлядки попадались частенько. Один раз Леонид Ильич поймал такого огромного сома, что пришлось доставлять его домой посуху, на телеге: в лодке не помещался. Разделили сома по соседям и знакомым, а свою долю замариновали. До чего же вкусно Валентина Алексеевна умела мариновать рыбу! Она и меня научила. Я долго славилась своим умением готовить эту закуску, приносила на все совместные с друзьями трапезы. Но потом со временем как-то утратила. Забыла секрет.
А как виртуозно она солила и мариновала грибы – каждый вид отдельно! А капусту как мариновала – белую и красную!!! Нигде и никогда не видела я такого душистого и красивого варенья.
В диких лесах Толстобровы собирали ведрами чернику, бруснику, малину, черную и красную смородину, землянику, полевую клубнику, другие ягоды. Кроме варенья, ягоды использовали для сушки, маринования. Всё хранилось от лета до лета в погребах. Готовили свой уксус и свое вино.
Держали в хозяйстве корову, поросенка, кур. Занималась всем хозяйством мать. Олег ей охотно помогал. Он чистил навоз, таскал сено, вскапывал огород. И очень любил помогать матери на кухне, особенно когда она пекла пироги.
И как у неё получалось такое нежное, мелко-пористое, почти шелковое тесто? Ставила она тесто на опаре, холодным, и оно поднималось у нее всю ночь.
Олег любил что-нибудь взбивать, растирать, размешивать, молоть в мясорубке.
Кстати, о мясорубке. Любимое блюдо у всех кировчан – пельмени. Готовят и едят они их по-своему. Фарш делают из говядины, свинины и баранины поровну, лука с небольшим количеством воды. Соль и перец. Яиц не клали. Тесто раскатывали очень тонко, до полупрозрачности. Рюмкой нарезали кружки. Защипывали пельмени пирожком , и концы соединяли. Варили пельмени в подсоленной воде с луком и лавровым листом. Подавали на больших мелких тарелках и добавляли крепкий уксус, перец и горчицу. Никакого масла, никакой сметаны.
Я впервые попробовала такие пельмени еще в Горьком, когда Олег впервые привел меня знакомить с матерью. Я сначала не могла есть их в таком виде, попросила бульона. Но впоследствии оценила и больше с бульоном не ела.
В выходные дни и праздники соседи, товарищи по работе часто собирались вместе, сообща стряпали пельмени и под водочку с удовольствием истребляли огромное количество пельменей из расчета не меньше 100 штук на брата. Мужчины способны были поглотить по несколько сот. Никакие другие закуски в этих случаях были не нужны.
Порядки в семье были довольно строгие. Поблажки допускались только по отношению к Майе. Олег же рос стоиком. Слушал мать и отца беспрекословно, никогда не бунтовал. Больше всего на свете любил прогулки на природу, рыбалку, походы в лес. Зимой все время, кроме уроков, проводил на улице. Лыжи, коньки, санки, снежки – было чем развлечься ребятне в длинную и суровую вятскую зиму.
Майя, хоть и с больной ногой, тоже любила физкультуру. Она прекрасно плавала, сажёнками, неутомимо ходила на лыжах, ездила на велосипеде.
С удовольствием вспоминали они в зрелые годы свое детство. Хорошие были времена.
Хочется отметить еще одну особенность Олега. Он очень любил спать и спал в любых условиях крепко. Ничто не могло ему помешать выспаться как следует. Так, в Пищалье семье досталась квартира с плетёной мебелью. Прежние владельцы квартиры не взяли ее с собой. В первый же вечер выяснилось, почему: вся мебель была полна клопов. А Олегу выделили для сна именно такой плетеный диванчик. Но никакие клопы ни разу не заставили его проснуться. Спал мальчик так сладко и беспробудно, как на пышных пуховиках.
Учился Олег всю жизнь только на «отлично». Учителей, экзаменов никогда не боялся, всегда готов был ответить на любой вопрос, всегда полностью владел учебным материалом. Видимо, у него была хорошая память, и прочитанное раз внимательно он уже никогда не забывал. А поскольку волноваться и нервничать он не любил, то в любой ситуации сохранял самообладание.
Лёнечка, ты тоже очень вдумчивый мальчик. Надеюсь, и ты будешь отличником и тоже не будешь бояться экзаменов.
К моменту поступления в военно-морское училище Олег был невысоким крепышом. Светло-русые волнистые волосы, свежий цвет лица, налитые мускулы, серьезный и доброжелательный, немного наивный – вот его облик к 17 годам.
Да, я забыла рассказать еще об одном важном обстоятельстве. Когда Толстобровы уехали в Куйбышев (Самару) и Нижний Новгород, Олег, чтобы компенсировать уменьшение физических нагрузок, стал заниматься спортом: записался в бассейн и лыжную секцию. Прекрасное здоровье, тренированное тело позволили ему быстро добиваться успехов. Он вскоре стал участвовать в соревнованиях, в том числе и всесоюзных. У нас сохранилась грамота о присуждении 16-летнему Олегу второго места во Всесоюзных соревнованиях по плаванию школьников в Днепропетровске в 1939 году. По плаванию у него был 2 спортивный разряд, а по лыжам первый. На лыжах он даже на 50 км ходил на соревнованиях. Но это уже в курсантские годы.
Спорт оставался насущной необходимостью для Олега всю жизнь. Уже в 60 – летнем возрасте он участвовал в соревнованиях по офицерскому многоборью и всегда занимал призовые места. Вот только стрелял из пистолета он неважно.
Во всяком деле надо соблюдать меру. В спорте же Олег меры не знал. И это в конце концов привело его к гибели. Но об этом речь впереди.
В годы учебы в училище Олег отличался добросовестностью, дисциплинированностью, спокойным характером, скромностью, даже наивностью. Озорные товарищи часто подшучивали над ним, разыгрывали. Он добродушно прощал любимых товарищей, не злился, а только застенчиво улыбался.
Но однажды, во время занятия в спортзале, когда курсанты стояли в строю, один товарищ (Лешка Молчановский) исподтишка всё время тыкал его в бок. «Отстань», «перестань», «прекрати» - уговаривал Олег. Но тот не унимался. Тогда Олег с размаху так двинул ему кулаком в лицо, что Лёшка навзничь упал на пол и даже на какое-то время потерял сознание. С тех пор этот Лёшка его всю жизнь побаивался.
Эта особенность характера – долготерпение в сочетании со взрывной реакцией – передалась нашей дочке Ирочке. Я еще об этом расскажу.
Все товарищи в училище за 5 лет очень сдружились, сроднились между собой и сохранили эту братскую дружбу навсегда. Нет для них большей радости, чем встреча. Как на крыльях летел Олег каждый раз в Ленинград на очередную сходку в честь какого-нибудь юбилея или 17 сентября на Ладогу. Съезжались вместе с женами. Только я не ездила. Один лишь раз, в начале 70-х годов, Олег уговорил меня поехать на очередную официальную встречу. И хотя ко мне все отнеслись хорошо, я себя чувствовала и на торжественной части, и на банкете неуютно. Им всем было весело, они уже знали друг друга больше 30 лет, плясали и хохотали от души, а я сидела в уголке дикаркой и ревниво посматривала на резвящегося Олега, который порхал то с одной дамой, то с другой. Мне же танцевать не хотелось. Кажется, новые туфли жали.
Опять забежала вперед.
Итак, училище закончено. Начались года корабельной службы. Олег работал истово, выкладываясь до конца, выполняя служебный долг по максимуму. И так служил всегда.
Но по службе продвигался медленно. Многие его товарищи быстро, года через 3-4, покончили с морскими делами и перебрались на «сушу» - в конторы, институты, штабы и т. п. Кто хотел, закончили военные академии. А Олег служил и служил. Не гонялся за блатом, не клянчил теплого местечка. Иные сослуживцы посмеивались над ним за служебное рвение, сами стремились утруждать себя поменьше, а отдыхать побольше.
Олег, с одной стороны, не страдал карьеризмом, был чужд тщеславия, а, с другой, никогда не забывал о мрачном факте своей биографии – аресте отца. Во всех анкетах он был обязан подробно излагать этот факт. Именно из-за этого его не приняли в Академию, не пустили на работу в Египет.
Но он не жаловался, никого ни в чем не упрекал. Был доволен тем, что имеет. Был счастлив и спокоен. Никогда никому не завидовал.
V
Семейная жизнь
Боже, как давно это было!
Кажется, это был художественный жизнерадостный – типа 30-х годов – фильм, о котором можно только с удовольствием вспоминать.
Что представляет собой сегодняшнее наше житьё? (Книга написана в конце 90-х годов) Сплошные переживания! Хватит ли денег до Ирочкиной получки? Не пропьет ли Галка опять всю зарплату ровно за три дня? Сколько составляет нынешний долг за их квартиру? Какой дурью мается в данный момент Алешка? Мается обязательно, потому что от безделия и безволия места себе не находит. Учиться в институте бросил, а академический отпуск ничем не помог. Не идти же в третий раз на IV курс? Его бывшим однокашникам осталось только диплом защитить... Как здоровье Иды? Как сдвинуть с мертвой точки освоение участка на их даче? Как прожить 2-3 недели только на мою пенсию? На что купить детям обувь? И так далее, и тому подобное.
О себе, своем здоровье, своих нуждах думать не приходится. Некогда, да и незачем. Лишь бы своих родных-дорогих обеспечить помощью и поддержкой. В случае чего лечусь сама, мысленно, благо кто-то из Космоса надоумил. И кто-то мне все время помогает решать проблемы. Какой-то Ангел-хранитель, что ли? Уж не ты ли, мой Олеженька? Уж очень тепло бывает на душе, когда чувствую твое присутствие.
А оградки обе давно надо покрасить заново...
Теперь вернусь на 50 лет назад. Поженились мы, значит, в июне 1950 года, после окончания мной III курса. До окончания университета жили врозь, встречаясь только в каникулы и во время отпуска.
Помню, приехала я в первый раз в летние каникулы в 1951 году. Было начало июня. Встретил меня Олег на вокзале, весь черный от загара. Одни брови и ресницы белеют. А радостный! Так и сияет, так и играет весь. Прогулялись по Калининграду. Как же все цвело кругом! Улицы утопали в цветущих липах, каштанах, рябинах, шиповнике, жасмине, розах и других цветах, кустах и деревьях. Любили немцы уют, чистоту и красоту. Ласковый весенний морской воздух, нежаркое солнце размягчали душу, настраивали на сентиментальный лад. Красивые коттеджи, утопающие в зелени, удобные чистые улицы... Вдруг про себя подумалось: «Я хотела бы жить и умереть в этом городе». Зашли в парк им. Калинина. Прогулялись по аллеям, полюбовались старой кирхой, углубились в тенистые заросли.
Вдруг стало как-то тревожно на душе. Посмотрела под ноги. Что это за странное переплетение травы, веток, железных прутьев, камней? Не успела ничего понять и вдруг провалилась в глубокую яму. Упала, испугалась и вдруг увидела рядом с собой табличку с золотыми буквами: «Prof. Bruno Pfeiffer. Geb... Gest...». Могила. Это было кладбище. Поскорее выбралась из ямы и сказала Олегу, что больше не хочу гулять по Калининграду, хочу в Балтийск. Домой.
Перекусили в какой-то столовой и поехали на трамвае на Западный вокзал, что у кинотеатра «Победа». Поезд уходил только в 5 часов вечера, пришлось погулять.
Неприятное происшествие на заброшенном немецком кладбище было не единственным. Цветущая обильная растительность на улицах не могла замаскировать разрушенные здания, заглушить трупный запах, доносившийся из-под развалин.
В Калининграде люди жили только в уцелевших более или менее домах, преимущественно небольших, основная масса домов лежала в руинах. Центральная часть города с Королевским замком была сравнена с землей и представляла пыльный каменный пустырь. Восстановление Кёнигсберга – Калининграда было впереди.
В Балтийске меня ждал сюрприз: своя квартира. Вернее, комната. Олег получил ее недели две назад, когда был сдан этот двухэтажный дом. Соседями по квартире были Сизовы – Гена (замполит) и Таня с двумя детьми. Гену мы почти не видели, а с Таней сдружились. Болтали, сплетничали, топили вместе громадную плиту в кухне, готовили, стирали. Так как у меня детей еще не было, я взяла на себя труд по уборке мест общего пользования и блюла в квартире идеальную чистоту.
Комната была обставлена той же, комстигальской, мебелью: кровать, комод, плетеное кресло, два стула, тумбочка. Стол составили из трех чемоданов.
Я хозяйничала впервые так долго, и это мне, нам, понравилось. Дома, у родителей, все же существуют какие-то ограничения, например, в расходовании лакомств. А тут – что хотим, то и делаем. Например, сварила я по совету Тани яблочное варенье, 3 литра. Прямо в кастрюле подала на стол, и мы с Олегом всё враз и съели за чаем. И много не показалось.
Дом находился недалеко от пляжа. Утром и вечером обязательно бегали купаться. Иногда я и днем ходила купаться – загорать, но однажды перекалилась, у меня началась одышка и сердцебиение. Я перестала калиться днем. А лето 51 года было для Прибалтики необычно сухое и жаркое.
Тем же летом я впервые приобщилась к местной самодеятельности. Олег привел меня в Дом офицеров и рекомендовал женсовету как певицу. Я с ходу вошла в состав женского вокального ансамбля, который пел в точности тот же репертуар, что и университетский хор, и в ближайшем концерте с песнями из «Кубанских казаков» и «Весны» успешно выступила. Соло тоже пела, но не помню, что. Обратно шла почему-то в длинном концертном платье. По пути зашли к знакомым Олега, попили чаю с пирогами. Саша, Муся, дочка Верочка – а фамилию не помню. Очень душевные люди.
На несколько дней съездили в Калининград на соревнования по плаванию, на которых Олег выступал. Как всегда, он занял второе место на 100-метровке кролем. Квартировали в пустующей комнате Кожевниковых, старых друзей Олега, о которых впереди еще много буду писать, т.к. они, а также Илюшины, составили ближайший круг наших знакомых. Работая в разных подразделениях и переезжая с места на место, мы с ними всегда оказывались вместе. Мы в Балтийске – они здесь. Мы переезжаем в Калининград – и они вскоре подтягиваются. Нас водворяют обратно в Балтийск – и их туда же. И лишь в Москву переехали одни за другими лишь мы с Илюшиными, а Вася с Раей так и остались в Калининграде.
Отшумело лето, пошли дожди, и я вернулась в родной Горький. Продолжила учебу на IV курсе. В зимние каникулы Олег приехал ненадолго в отпуск, мы с ним вместе ходили в бассейн, занимались у одного тренера, Иосифа Ивановича. У него Олег в отроческие годы учился технике плавания, а я в его группе оказалась с осени, куда поступила, будучи завербованной однокурсницей, активисткой-спортсменкой Линой Сотниковой. Кстати, я легко плавала на длинные дистанции, а на коротких не блистала скоростью. Плавала тоже кролем. В соревнованиях выступила только раз, и то в эстафете ( 4х50).
Следующим летом мы жили уже в Калининграде, опять в комнате отсутствующих Кожевниковых, т.к. Олега перевели служить в Калининград, в техническое управление (техупр), а квартиру еще не дали. В то лето меня совершенно заездила соседка Кожевниковых, толстущая 35-летняя красавица с двумя детьми. Я возила для нее из города, с базара горы продуктов, вплоть до 10-килограммовых сеток картошки. В конце нашего пребывания она не удержалась и пожурила:
- Аля, нельзя же быть такой безотказной, вам так на голову будут садиться.
А я привыкла быть послушной и кидалась исполнять все просьбы и поручения, как будто это моя строгая мама приказывала.
Наконец, я закончила университет, получила диплом. Ох и разудалым был наш выпускной бал! Как мы плясали вместе с преподавателями, как распевали песни, чокались и хохотали! А на рассвете отправились всей гурьбой на Откос, и наш многоуважаемый парторг Маслов так хохмил, так куролесил! А он тоже был наш выпускник, историк. Декан говорит: «А вы и не знали, что он такой весёлый?»
Бал отгремел, летом приехал Олег, и мы с ним в августе месяце отправились в свое семейное плавание. Диплом мне дали «свободный», т.е. я могла устраиваться на работу по своему усмотрению, а не ехать согласно распределению.
На этот раз мы должны были жить в Калининграде, так как к тому времени Олега перевели в тамошний техупр старшим инженером отдела эксплуатации. Его работа заключалась в бесконечных командировках по кораблям и базам Балтийского флота в составе инспектирующих бригад. К этой, как и всякой другой работе, он относился рьяно, не давая покоя ни себе, ни инспектируемым.. Его актов об обследовании состояния или расследовании аварий все боялись. Ничего не упустит, всё запишет. Сам лазал во все трубы, котлы и турбины. Знал, что если не досмотрит застрявшую тряпку, треснувшую трубку, расшатанный клапан, он будет виноват в возможной аварии, а то и гибели людей.
Друзья – электрики и другие специалисты – над Олегом посмеивались, и, оглядев хозяйство по верхам за час-другой, остальное время командировки проводили в жуировании. Домой приезжали помятые и без копейки.
А мой Олеженька не только привозил обратно целыми свои 200 рублей, но и кое-какие подарки – обувку, одежки детям и мне. Так как он безвыездно сидел на корабле, там его кормили и поили, так что командировочные у него экономились.
А я превратилась в офицерскую жену. Знакомые – сплошь офицерские семьи. Я влилась в их круг довольно легко, хотя и не всем понравилась.
С Мишей и Тосей Илюшиными, Васей и Раей Кожевниковыми у нас сложились на всю жизнь самые теплые отношения. Мы не только все праздники отмечали вместе, но и в выходные ходили друг к другу – то к нам, то к другим.
Это миф, что военные живут богато. Все жили скромно, от получки до получки. Все были молодые и красивые (как я заметила, жены у морских офицеров – отборные красавицы и модницы. Я такой, правда, никогда не была), любили одеться, погулять, пощеголять на курортах во время отпуска. Мы в отпуска ездили редко и исключительно к родным. А родные бывали у нас каждое лето, гостили месяцами, особенно когда мы жили в Балтийске. Чем не курорт?
Но с одной парой, Облеуховыми, отношения складывались непростые.
Это была блестящая пара. Костя – высокий, статный, кровь с молоком, удачливый в службе, честолюбивым и радушный. Соня тоже была образцовой труженицей и хозяйкой. Она была талантлива – пела и вышивала картины, даже преподавала вышивку в кружках, давала уроки и зарабатывала больше мужа. В квартире всё блестело, готовила изумительно. И собой была хороша. Это Соня свела меня в музыкальную школу. Я туда легко поступила и... сразу затмила всех. Первый удар. Вернее, второй. О первом рассказал Олег: в мое отсутствие она пыталась его соблазнить, но тот устоял, и она зверски возревновала его ко мне. Будучи модницей и видя мою простоту, всячески колола меня: «жердь», «рваный синий чулок», «плесень зеленая» - всё это произносилось мимоходом, но внятно. А когда выяснилось, что я ещё и рисую, а также то, что муж ей изменяет направо и налево, она вообще уже видеть меня не могла. К счастью, скоро мы разъехались с ними, и спустя лет 10 я узнала, что Соня, родив второго ребенка по совету врачей, всё же умерла от рака, как и ее мать, не дожив до 40 лет.
Я у нее вышивать не училась, просто видела ее работы и, когда в 1984 году вышла на пенсию и вдруг начала вышивать, стала вышивать именно в ее манере.
Прибыли мы из отпуска в августе 52-го года с моим свободным дипломом в кармане. Сначала я пошла в расположенный неподалеку пединститут. Соглашались взять, но пока только вести семинары по русскому языку. Сказала, подумаю. Вид у меня был уж очень несолидный. Худющая, похожая на подростка, хотя с университетским значком.
Потом, по совету соседки-учительницы, толкнулась в педучилище, уже подальше, в районе площади Победы. Вхожу в кабинет директора, а он спрашивает:
- Тебе чиво, девычка?
- На работу хочу поступить к вам.
Поговорили – и он согласился взять. Им требовались словесники. Сходила в облоно (Областной отдел народного образования), произвела там впечатление своим дипломом, особенно пунктом о шести иностранных языках (фикция!).
Дали мне 4 класса, из них 3 – первых (I-А и I-В - школьное отделение, I -Б - физкультурное) и один второй (II-Б – физкультурное) Это было неудобно, так как из 4-х ежедневных уроков три были с разными программами. Так вот издеваются над молодежью. Но я не унывала и начала работу с рвением. Знания были свежие, мне и готовиться особенно не надо было. Пригодилось всё, чему учили в ГГУ. Я любили делать экскурсы в мировую и русскую литературу, в разные языки. С упоением вела уроки русского языка и, оказывается, и ученики их полюбили. Ученики – 15-летние ребята, окончившие 7 классов. Я их почему-то сразу стала звать на «вы» и так до конца и звала. Назначили меня классным руководителем в I-A, но хорошие, сердечные отношения у меня сложились со всеми классами. Странная вещь: очень быстро, через 3-4 месяца мои ребята записали грамотно. И меня начали мучить комиссиями. То одна завотделом придет из облоно («вы специально подготовили сильных учеников для ответа на этом уроке», а я вызывала тех, кого надо было спросить и понятия тогда не имела, кто из них какой), то целая группа засядет. Редкий урок проходил без гостей. Хоть завуч, хоть учительница другая, но вечно сидит кто-нибудь на задней парте. Я не обращала внимания.
Не знаю, откуда я взяла, но в изучении русского языка я почему-то применяла метод транскрипции, и он моментально дал эффект. Даже физкультурники начали писать диктанты и сочинения грамотно. А как здорово они отвечали на экзаменах! Все подряд. И всё же никто и никогда не сказал мне доброго слова. Так и чувствовалось подозрение, что я мухлюю. Я никогда не ругалась на уроках, всегда была веселая, а другие зверствовали и сыпали двойками.
И только одна коллега, в годах, после экзамена вручила мне огромный букет махровой сирени с гигантскими цветами и сказала что-то сердечное.
В педучилище готовили учителей начальных классов, пионервожатых и преподавателей физвоспитания. Я там проработала всего два года. В мае 1953 года у меня родился Юрочка. Год я еще промучилась с помощью бабушек, которые ездили к нам по очереди, а летом 1954-го прислала из Кирова письмо, чтобы меня уволили.
Устала я за эти два года, особенно за второй, ужасно. Тогда мне дали еще три первых класса, и каждый день было по 5-6 подготовок плюс бесчисленные тетради. Даже Олег мне помогал проверять их.
Весной 54-го, перед окончанием учебного года, меня нагрузили еще заочниками. В течение месяца (мая) я читала им лекции по всему курсу русского языка и литературы – по 6-10 часов в день!!! А потом принимала экзамены.
Я так извелась, что потом несколько лет не могла ни читать, ни писать. Еще в 53-м году Олега перевели служить в Балтийск, и мне трудно было без него воевать с бабушками, ребенком и работой. Я с радостью бросила в Калининграде всё, согласилась обменять нашу комнату в коммуналке (мне дали ее от горкома) на первую попавшуюся квартиру в Балтийске, и мы переехали.
Господи, что это была за квартира! Без туалета, воду набирали ночью в детскую ванну, с печкой и плитой. За ночь всё выдувало. Олег вечно в командировках. Через год, в ноябре 1955-го, родилась Ирочка. А я заболела страшным маститом. А надо пеленки стирать-сушить, готовить, убирать, продукты добывать, печку топить. Я уж приспособилась бегать за обедами – ужинами в столовую, напротив через шоссе.
Когда Ирочке не было и месяца, Олега послали в плавание вокруг Скандинавского полуострова обеспечивающим работу механической части кораблей ВМФ, перегоняющих какое-то важное военное судно в Мурманск, кажется. Проездом заходили в Польшу. И плавал Олег два месяца, в самые морозы. Кстати, спас флагманское судно от аварии, самолично спустившись в трюм и обнаружив тряпку в трубопроводе (диверсия!).
А за это время нам дали новую квартиру в финском домике. Товарищи, вернее Володя Жданов, помогли мне перебраться. Володя пригнал грузовик, помог собрать и погрузить скарб, меня с ребятами усадил в кабинку, а сам уселся в кузове, на верхотуре, и, держась руками за разваливающийся скарб, перевез. С помощью его и соседки, Жени Тихомировой, расставили КЭЧевскую (квартирно-эксплуатационная часть) мебель, высыпали книги на две «новые», от старых хозяев, кровати. Я сбегала в столовую за едой, покормила ребят. В столовой меня обругали, что, мол, домохозяйка, а готовить не хочу, и я больше туда не ходила.
Женя мне очень помогла навести порядок, уют. Они с мужем Лёвой занимали одну, угловую комнату, а мы – две соседние. У меня было много вышитых мамой скатертей, салфеток. С их помощью квартира приобрела уютный, нарядный вид. Я даже новоселье умудрилась справить, пригласив лучших друзей, в первую очередь Ждановых – Володю и Галю.
Хорошо, весело посидели.
А Ирочке было всего полтора месяца. Юрочке – 2,5 года. Но я все успевала и даже не уставала.
Как-то ранним морозным утром смотрю из кухонного окна – кто-то вдали еле идет по улице. Пройдет несколько шагов – встанет. Постоит, подберет что-то со снега – опять с трудом продвинется. Подходит ближе – вижу, какой-то офицер в шапке с завязанными под подбородком ушами еле тащит огромные чемоданы по два в каждой руке. Олег! Дождались, наконец. Никто не сказал, не известил. Небось, военная тайна.
Чемоданы оказались набитыми разным добром, купленным в Польше. В другие порты они не заходили. Привез ребятам трикотаж на вырост, мне кофты-туфли и другое. Всё дешевое, не нарядное.
Конечно, папа прежде всего кинулся к ребятам, к 3-х месячной дочке, своей любимице, которую не видел целых 2 месяца!
Начался очередной, 5-летний, этап нашей жизни в Балтийске. Олег работал и ездил в командировки, я хлопотала по хозяйству. К осени на второй этаж приехали новые соседи – Голубевы и Гусаковы, ставшие для нас почти родными, особенно Голубевы. Они были такие простые, общительные, да еще дочка Лена была ровесницей нашей Ирочки. Так мы вместе и хозяйничали. Дети играли в саду (при доме был дивный вишневый сад), а мы ля-ля-ля. Одна побежала на базар или в магазин – обеим принесла, другая – то же самое. Обе разговорчивые – не остановить. Я заметила, что со всеми ленинградцами чувствую себя особенно легко. Наверное, сказываются гены бабушки Прасковьи Рогуновой.
Эля тоже закончила университет (Ленинградский), геологический факультет, но ни дня не работала, так как родила дочку на последнем курсе. Эля была домовитая, во всем у нее был порядок, экономия. Хорошо шила, ни одна тряпочка не пропадала. И моей Иришке от нее перепадали фартучки и т.п.
Весело жили, дружили, сотрудничали вовсю. Дружили и дети. Причем своеобразно. Лена уважала Юру и всё время ходила за ним: «Юласка, Юласка...» А с Ирой вредничала, издевалась. Ирочка была очень терпеливая и не сразу соображающая. Ленка у нее игрушки отнимала, своих не давала, щипала, поколачивала. Эля даже говорила мне:
- Твоя Иринья бесчувственная. Моя что только с ней ни делает, а она все терпит.
Но один раз не стерпела. Видимо, подруга так доняла мою лапочку, что она схватила огромный Юрин железный грузовик и изо всех сил трахнула Ленку по голове. Та закатилась в рёве, а Эля схватила Иришку в охапку и ко мне:
- Забери своего ребенка! Она мою Ленку чуть не убила.
А Ирочка губки сжала и пошла с сознанием выполненного долга. Ленка долго потом ходила с синей, израненной головой. И больше Ирочку не мучила. Им было тогда года по 3 (или по 2), но с тех пор между ними прошел холодок.
Взрыв после долготерпения – это черта Олега, и у Ирочки она держится всю жизнь. Этот взрыв бывает очень болезненным для противной стороны (например, в отношениях с мужем, с регентом Таней).
В этот период в моей жизни произошло знаменательное событие: я получила новую профессию. Дело было так.
Подметаю как-то утром пол, слушаю радио краем уха. Шла местная (областная) передача о флотских стихотворцах. Я заинтересовалась, о поэтах сложилось определенное мнение, и мне жутко захотелось написать на радио отзыв. Тут же и написала. Вскоре приходит ответ за подписью Белевич, ведущей той передачи. Интересно, мол. Я отвечаю: «Что Вы? Какая это рецензия, просто отзыв...»
Ладно. Примерно в то же время пришел №1 журнала «Новый мир» за 1959 год. И первое, что я прочла в нем – стихотворение Р. Казаковой «Офицерская жена». Оно меня всколыхнуло, перевернуло, оглушило. Ведь это всё обо мне: живу в захолустье, работы нет, муж часто в командировках, в плавании (сколько бессонных ночей я провела, прислушиваясь к уханью штормовых волн и зная, что мой Олеженька где-то там, в море, над ледяной серо-зеленой бездной). Зато когда приезжает – это такое счастье! «Поделись со мною счастьем, офицерская жена?» - закончила свое стихотворение поэтесса. Кстати, я люблю все ее стихи. Уж очень они простые, искренние и правдивые. И в то же время глубокие по смыслу.
Я до того взволновалась, что тут же села и написала в редакцию «Нового мира» письмо.
И тут началось. Ко мне приходили делегации от политуправления и женсовета Балтийского флота, предлагали работу, но не определенную, не конкретную. Например, воспитателем в детском саду. Мне пришло письмо от начальника Главного Политического Управления Министерства Обороны СССР Голикова. Как жаль, что это письмо не сохранилось. Выбросили ненароком с ворохом газет. Мы их столько выписывали! Дано, мол, указание...
А меня что-то так тянуло писать! Я и в газету «Страж Балтики» (местная матросская газета) написала заметочку саркастического характера по поводу ошибки автора (писал не Эуген Капп, а Зуген). И вдруг осенью 59-го года приходит открытка, просят придти в редакцию. Оделась, накрасилась, прихожу в отдел культуры и быта, к заведующему, Чегодаеву Михаилу Андреевичу. Предложил внештатно сотрудничать. Я согласилась. Стала выполнять задания, писать рецензии на книги, фильмы. Когда удачно, когда не очень. Спросила как-то: откуда вы меня взяли? Оказывается, им рекомендовала меня та самая Н. Белевич. Да, я и забыла сказать, что главной моей обязанностью было рецензировать кратко стихи, в изобилии присылаемые в редакцию. Молодые матросы и офицеры исходили стихами. Сам Михаил Андреевич не успевал все просматривать и отвечать. Дадут мне папку стихов, через несколько дней несу ответы. Вот они-то в редакции и нравились. Меня приглашали на занятия литературного объединения при газете, на собрания, конференции. Я отмалчивалась, стеснялась. Это я пишу бойко, а говорю трудновато.
Короче, в феврале 1961-го меня пригласили на должность старшего литсотрудника в отдел культуры и быта. И началась моя журналистская карьера.
Началась драматически. Первое задание, на которое меня послали, состояло в том, чтобы посмотреть в Доме офицеров спектакль драматического кружка «Отважное сердце» какой-то эстонской писательницы. Я посмотрела и, ничтоже сумняшеся, настрочила рецензию. Похвалила тех, кто понравился, покритиковала игру других. Ходила гоголем, так как написано было с чувством.
И вдруг в газете «Советский флот» на последней странице внизу напечатали реплику «На среднем регистре», где мою «безграмотную» рецензию разнес в пух и прах какой-то капитан I ранга. Оказывается, автор пьесы - женщина, а я фамилию склоняла, и это была одноактная пьеса в 3-х картинах, а не 3-хактная, и еще много «безобразий»... Плохую, мол, услугу оказала редакция и т.д.
Был скандал. Я ревела белугой, офицеры-сотрудники меня наперебой утешали (похлеще, мол, бывает, приводили примеры). Подошел главный редактор, весь насупленный: «Ну?» А я: «Гы-ы-ы...» И он отошел.
Приехало политическое начальство, собрали всю редакцию, обсудили мою «шедевральную» рецензию и пришли к выводу, что в ней имеются только две ошибки – количество актов и фамилия. Остальное – верно и нормально. И простили по младости и глупости, т.е. по неопытности. Может, начальству и вынесли какие-нибудь наказания, я не знаю.
Мне перестали давать задания, посылать куда-нибудь. Сидела и строчила пребыстро свои рецензии на стихи. И лишь спустя месяца три решились: послали меня писать очерк о флотском почтальоне, потом о баталере (корабельный завхоз) и т.п. Много писала о досуге моряков, самодеятельности. Всё принималось на ура, и когда к осени пришел новый редактор, он назвал меня единственным квалифицированным журналистом в газете и мечтал давать мне более ответственные задания. Я так и не успела узнать, какие, как случилось страшное несчастье. Мой сынок Юрочка был сбит грузовиком, и это наложило трагический отпечаток на всю нашу последующую жизнь.
Осенью 1960 года Юрочка пошел в 1 класс. Обычно мы с мужем его забирали из школы в обеденный перерыв, а однажды, 14 октября, учительница уговорила оставить его на продленный день. А потом сама ушла (зачем-то понадобилось) и ребят отпустила. И зачем-то Юре захотелось проехать одну остановку на автобусе. Мы жили на той же стороне улицы, что и школа, совсем недалеко, а чтобы попасть на автобус, нужно было перейти улицу. Когда Юрочка вышел из автобуса, его сбил панелевоз. Он ударился головой о бордюр, получил сотрясение мозга с кровоизлиянием и сломал руку, потерял сознание и впал в кому. И только благодаря тому, что в городе случайно оказался нейрохирург из военно-морского госпиталя, его удалось спасти.
Подробнее этот ужасный случай описан в главе VIII Роковые девяностые. Юрочка.
Итак, страшное несчастье прервало наше налаживающееся благополучие. На работу я так больше и не вышла, рассчиталась. А следующим летом мы совершили очередной переезд. После 5 лет жизни в Балтийске снова попали в Калининград. Олег стал работать старшим офицером в техническом управлении (ТЕХУпре ДКБФ), а я опять превратилась в домохозяйку. Юрик всё же закончил 1 класс в той же школе, у той же учительницы. Так и не догадались мы упрекнуть Лидию Андреевну Мельникову (почему-то запомнилось ее имя) за случившееся с Юриком. В Калининграде нам дали две комнаты в коммунальной квартире в доме на улице Братской, что недалеко от озера Верхнего – с одной стороны, и ул. А.Невского – с другой. Юрочке надо было ходить в школу через трамвайные пути и две дороги с интенсивным движением, на которой часто гибли дети-школьники. Мы уж провожали и встречали его. Потом туда же пошла учиться и Ирочка.
Эти пять лет знаменательны для нас тем, что я продолжила занятия музыкой (пением), а Ирочка начала.
Когда ей исполнилось 6 лет, я решила отдать ее в музыкальную школу. Пианино ей мы купили еще осенью 61-го, когда приехали в Калининград. Музыкальные способности ее слишком поражали воображение. До того был идеальный слух! Повела на вступительный экзамен в музыкальную школу (на улице Глиэра), а ее и не приняли! Выкинули мне ее обратно из класса, присовокупив: «Куда таких малявок приводите?» Ей вообще-то тогда даже 6 лет не исполнилось, была она маленькая и хиленькая, без конца болела ангинами, был у нее страшный тонзиллит. Ведь она одновременно с братом лежала тогда замертво от осложнений на почки и сердце после сильной ангины. Потом я узнала, что она споткнулась на вопросе по ритмике. Я не готовила ее специально, думала, глупая, слух за все скажет.
Но отступать от задуманного не хотелось, и я повезла ее в дальний Балтийский район (где был порт) и легко отдала ее в тамошнюю музыкальную школу. Как же нам с ней потом аукнулось это мое упрямство. Она попала к неопытной, несерьезной учительнице, Ольге Александровне Кузнецовой, которая с первых дней испортила ей руки, не так ставила пальцы. Да еще мы намучились с дорогой в школу. Ездили с пересадками на двух-трех трамваях в любую непогодь. Мучились-мучились и решили попытаться еще раз поступить в школу имени Глиэра. А чтобы гарантировать поступление, я решила сама поступить туда в вокальный класс. Поступила на ура, спев на экзамене арию Вани («Бедный конь в поле пал»). Там я встретила Тамару Гдальевну Веврик, мою бывшую аккомпаниаторшу по первым занятиям в этой школе в 52-53 годах. Вот к ней в класс я и устроила мою лапочку. От ее рук Тамара Гдальевна пришла в ужас, но стала переучивать и более или менее исправила. Она с ней даже дополнительно занималась на дому, а я не догадалась ей заплатить за это! И намеков не поняла. Терпеть никогда не могла никакого блата, подношений и «благодарений».
В музыкальной школе я проучилась 2 года, причем второй год – у Евгения Александровича Мелик-Пашаева (сына дирижера), баса, специалиста по низким голосам. Только он нашел ко мне, тупице, подход, и я здорово (он сказал – идеально) спела выпускной экзамен (ария Иоанны, куплеты Зибеля, «Меркнет слабый свет свечи», «Старый муж» Чайковского и «Матушка, что во поле пыльно»). Но сколько мне пришлось вытерпеть на уроках! Евгений Александрович, армянин, был очень темпераментным, кричал и топал ногами на уроках, передразнивал, оскорблял, обзывал. Я плакала, ревела. А он утешал : «Я тоже плакал в консерватории».
Передо мной за год у него блестяще кончила курс одна меццо-сопрано, и ее пригласили солисткой в областную филармонию. А тут и я буквально прогремела на экзамене. Когда пела Иоанну, я до того вошла в образ, что завучу, которая была в жюри, стало плохо. Её вывели и отпаивали валерьянкой и корвалолом.
Но так я, пожалуй, больше никогда и не пела. Случалось, на некоторых концертах само как-то получалось, и я действительно поражала воображение, но в основном пела непрофессионально, с напряженными, неопертыми верхами. Низы у меня были от природы глубокими и бархатными, никто и не пытался мне их «исправить», а вот с верхами мучились. Диапазон был нормальный: две октавы с запасом вверх и вниз на 2-3 ноты.
Пролетели еще 5 лет, и в 1965 году Олега перевели в Подольск старшим военпредом на военный завод. Переехали. Год прожили на частной квартире. (Хорошо нам там было, весело, хозяева, Калинины, были легкие люди). Я поступила работать. Хотела в «Подольский рабочий», но мест не было, и по их же рекомендации меня «временно» устроили ответственным секретарем в многотиражную газету совхоза «Заря коммунизма», где я оттрубила 18 лет, вплоть до пенсии. Звали меня в другие газеты, хвалили на всех семинарах и совещаниях за очерки и репортажи, отмечая писательские наклонности, в обкоме я была в резерве на повышение, но я от всего отмахивалась, так как сначала директор не отпускал, а потом я сама не захотела менять легкую жизнь на трудную (быть, например, главным редактором районной газеты).
Итак, настала пора рассказать о том, как я редактировала сельскохозяйственную газету.
VI
Как я редактировала сельскохозяйственную газету.
Цепь случайностей в моей жизни продолжалась. Хозяин квартиры, где мы в то время жили в Подольске, сказал, что на одном из заводов в Климовске, КШЗ (Климовском штамповочном заводе) есть многотиражная газета. Я туда поехала (на Весеннюю), вызвала в проходную редактора Саиду Николаевну Грошеву, татарочку. Назвала фамилию, она почему-то ахнула ( оказывается, у них на заводе работал некий Толстобров, большой начальник), сказала, что у них в газете вакансий нет, так как штат состоит из одного человека, редактора, но сказала, что постарается мне помочь. Она позвонила в «Подольский рабочий». Главный редактор, Николай Тихонович Чибисов, пригласил меня, сославшись на мой разговор с Саидой Николаевной. Зам. редактора, А.С.Рябоконь, предложил на время, пока не освободилось место в промышленном отделе «Подольского рабочего», пойти работать в многотиражную газету совхоза «Заря коммунизма и сказал, что мечтал бы сам пойти в ту совхозную многотиражку («Уж больно совхоз знаменитый!»), но в данный момент не может. И посоветовал поскорее вступить в КПСС.
Я выполнила по-быстрому несколько заданий очеркового характера. Понравилось. И вскоре меня вызвали в горком к 3-ему секретарю (по идеологии), Стариковой Нине Георгиевне. Первым тогда был В.С. Папутин.
Нина Георгиевна очень внимательно со мной поговорила, расспросила, подчеркнула, что я теперь – номенклатура ГК КПСС и пожелала успеха.
На следующий день, 16 сентября 1966 года я приехала в совхоз. Сначала с трепетом зашла в партком (О! Священное место!), и с секретарем парткома Дмитрием Ивановичем Кудиновым пошла к директору.
Директором был Антон Антонович Гуманюк, легендарный передовик сельскохозяйственного производства, мужчина весьма внушительного вида. Я сидела ни жива, ни мертва. Накануне я сходила в парикмахерскую (специально) и сделала идиотский начес. А еще надела красную вязаную кофту, только что присланную мамой, и которая, как мне казалось, ко мне совсем не шла. Эти обстоятельства (прическа и кофта) лишали меня последней уверенности в себе. Я не помню, произнесла ли я на этой аудиенции хоть единое слово. В кабинете были другие начальники – председатель профкома, сельсовета и другие. Председатель сельсовета, Л.Н.Гусева, сказала, что не обязательно брать редактора со стороны, что у них в школе есть учителя с высшим образованием, но директор ее оборвал: «Нет, нам следует согласиться с рекомендацией горкома партии. Там лучше знают кадры идеологических работников». Председатель профкома И.И. Булаенко поддакнул: «Мы и квартиру в новом доме выделим». Я поспешила сказать, что квартиры не нужно. Почему-то в кабинете раздался вздох облегчения. Много позже я поняла – почему.
Кстати, я не сказала главного – почему в совхозе понадобился новый редактор. До сих пор редактировал газету сам секретарь парткома. Писать ему, конечно, было некогда, о журналистской работе он имел смутное представление, и составление номеров он препоручил верстальщику типографии, В.С.Шеко. Тот брал готовые набранные материалы из других газет на общие темы и компоновал их, перемежая с клише о природе и несколькими заметками из жизни совхоза. Не газета была, а безобразие, халтура. И эту газету жестоко раздолбали в «Подольском рабочем» и обкоме партии, и этот шлейф неполноценности тянулся за газетой и далее, всю жизнь...
Итак, я начала редактировать с/х газету. Как Марк Твен. Зарплату мне положили 100 рублей в месяц, и называлась я в первые годы «ответственный секретарь». Редактором же именовался очередной секретарь парткома. А менялись секретари почти каждый год. Для чего? Кудинов ушел ровно через два месяца, будучи не избранным на ближайшем отчетно-выборном собрании. Об этом он мне сообщил самолично, приехав ко мне домой (тогда еще на снимаемую нами частную квартиру на ул. П. Морозова). Обливаясь слезами и обвевая меня перегарцем, он с проклятиями в адрес недругов из начальства совхоза поведал о прошедшем собрании, о том, кто какую гадость сказал в его адрес.
Мне было жаль его, я начала привыкать к его либеральному руководству. Ко мне он относился с уважением, расхваливал, показывая большой палец, газету. Газета в самом деле засверкала, так как я понеслась вперед, раздувая ноздри и распустив по ветру гриву...
А пришел на место секретаря учитель из школы Степан Григорьевич Толстой, покоривший сердца зарёвцев пламенными речами на собраниях, в которых обличал прежнее руководство совхоза.
С ним у меня тоже завязалась дружба, он меня уважал, во всем шел навстречу, в работе помогал. Но когда его через год переизбрали, я в душе порадовалась, так как он был уж очень желчным и донимал всех демагогией. Изображал из себя руководителя, горящего на работе до изнеможения. Он действительно горел и в конце слег в больницу то ли с печенью, то ли с желчным пузырем. Весь пожелтел.
И о нем я погрустила, тоже ведь привыкла. Но на смену ему пришла Анна Степановна Рожкова, маленькая, скромная агрономша, старая дева. И с ней мы хорошо ладили. Один раз я даже у нее ночевала после поздно закончившегося спектакля в Доме культуры.
Я начала намекать, что пора бы и мне самой подписывать газету. Но мне прибавили 10 рублей и сказали: подожди, не торопись.
А я рвалась в партию. Газета – партийный орган, а я даже не имею права бывать на партсобраниях. Меня не пускали по одной подлой причине: секретарь парткома за «редакторство» получал лишние 50 рублей (при официальной зарплате от обкома 140 рублей). Оказывается, я имела право и на ежегодную премию в несколько окладов, но меня долго не хотели баловать. Остальные же получали окладов по 10, а то и более, из прибылей. Анна Степановна как-то звонила, на что-то намекала, но так туманно, что я не поняла и ответила что-то не то. Догадываюсь, что речь шла о свидании с директором. Потом, несколько лет спустя, я встретила в Москве Дм. Ив. Кудинова, и он сказал, что я понравилась Антону Антоновичу с первого взгляда. Я видела с его стороны много знаков внимания, но не реагировала на них, делая вид, что не понимаю. Например, отказалась от 60-рублевой прибавки к жалованию («Это же незаконно!» - «А я сам отвечу за эту незаконность»). Так или иначе, но уважал он меня безмерно. Всегда к моим услугам была машина, которая меня привозила и отвозила, объезжала со мной весь совхоз, конторы, поля и фермы. В совхозе я была ровно полдня раз в неделю, по пятницам. Писала газету сразу, без черновиков, печатая материалы на пишущей машинке, верстала в типографии (Подольская фабрика офсетной печати).
Несколько раз меня приглашали на банкеты по случаю праздников, и я начала было привыкать к водке, но, поскольку намеков я продолжала упорно не понимать, приглашать перестали. Ну и ладно. А я на банкетах ух как блистала! И пела!
После Рожковой пришел секретарем Евгений Васильевич Цыбизов. Это был кадровый, профессиональный партработник, скромный, без хитростей, честный, добросовестный, молодой человек. Мы с ним работали тоже дружно. Но именно его наивность помогла мне стать, наконец, полноправным редактором. Дело было так. Я в очередной раз робко попросила принять меня в партию. «Конечно! Давно надо!» И принял. Меня тут же утвердили редактором, сделали оклад в 150 рублей, а с Цыбизова... сняли 50 рублей. Как он возмущался! Ездил, жаловался, но все было законно. 50 р. ему приплачивал совхоз именно за «редакторство», а не просто так, по какой-то особой графе. И опять я видела слезы. Но на меня он не обиделся, отношение не изменил. Часто самолично приезжал на парткомовском «Москвиче» и объезжал весь маршрут.
Через год и его не избрали, пришел местный агроном Николай Антонович Ильяшенко. Ох, и трудно ему было держать свою ноту в совхозном хоре! Он все время был, как натянутая струна. Почему – я не знаю. Ко мне он относился нормально, сообщая всю необходимую информацию, дал возможность съездить за границу, в ГДР и Бельгию и Голландию.
Потом были другие партийные секретари, и на пенсию в 1984 году я ушла из-за последнего на моей памяти секретаря Александра Васильевича Донцова. Этот был из комсомольских вожаков конца 70-х, из которых вышли самые беспринципные лидеры перестройки и новые русские. К чему ему была честная трудолюбивая редакторша, надоедающая вопросами о деятельности парткома, требующая ежедневной информации. И вообще, глаза бы не глядели на эту старуху!
Чашу моего возмущения новым руководством переполнил следующий случай. По пятницам за мной к типографии приезжала машина («рафик»), которая до того или после заезжала на Щербинку, в пункт проката кинофильмов, за очередным фильмом для ДК или сельских клубов. В последнее время с шофером за фильмами ездил секретарь комитета ВЛКСМ, недавно вернувшийся из армии, выпускник МГИКа (Институт культуры). Он меня презирал из глубины души прежде всего за приверженность к партийной дисциплине и классической музыке (как-то в дороге мы с ним поговорили). Заезд в типографию его страшно тяготил. Однажды они управились в Щербинке быстрее обычного и приехали в типографию на час раньше (к 10, а не к 11 утра). Я пришла, как всегда, в 10.30, а их уже след простыл. Говорят, уехали. И я с тяжелой пачкой газет поехала своим ходом на автобусе. Приезжаю, возмущенная, с неразвезенными газетами, а меня встречает разгневанный Донцов и приказывает немедленно писать объяснение по поводу опоздания. Я написала, объяснила, но, кажется, он так мне и не поверил. С тех пор я стала изо всех сил ждать 18 января, чтобы уволиться. Директором тогда был такой же молодой комсомолец (только год-два в партии), предыдущий секретарь ПК Геннадий Сергеевич Маркин (А.А.Гуманюк к этому времени умер). Мне тут же предварительно подыскали будущую замену – двух дипломников МГУ. Красота! Но, хотя я подала заявление аж 9-го января (именно этого числа я написала заявление), меня с этого числа и уволили. Но проработала я до 1 сентября 1984 года, пока преемница, некая Марина, заканчивала МГУ и отгуливала все отпуска. Каждый месяц мне выписывали 100 рублей материальной помощи, хотя налоги брали по-старому. Почему я осталась еще на 8 месяцев? Об этом попросила Маринка, чтобы быть уверенной, что место свободно. Наивна я всегда была до глупости. Уступая наглости, никогда не жалела об этом, чтобы не погрязнуть в низких, подлых разборках.
Когда же Маринка, наконец, заступила на вахту, началось такое! Газету делала кое-как, по справкам и таблицам, перепечатала чуть ли не всю мою многотиражку за старые годы, потом торжественно выбросив «хлам» - подшивку моих газет. Перечитывать после набора текст не удосуживалась, газета выходила со всеми опечатками и перевернутыми строчками (а меня склоняли за малейшую редкую опечатку!). И даже такая газета месяцами не выходила: Маринка то и дело уезжала в экспедиции по всему свету со своими старыми друзьями – журналистами. А главное – развела разврат. Повесила на двери комитета комсомола объявление: кому вечером делать нечего, приходите в 7 часов в комнату №... гостиницы. И молодежь пошла косяком. Когда на следующее лето я приехала заменить ее на время отпуска, мне такое рассказали! А на отделениях и на меня посматривали с ухмылкой. Думали, это я и есть, редакторша.
Долго ее не прописывали, долго не принимали в партию и Союз журналистов (она ко мне 100 раз приезжала за рекомендациями), она совсем «скурвилась» и родила. В конце концов нашли соломоново решение: закрыли многотиражку к чертовой матери. Я с тех пор, с лета 85-го года, больше в «Заре» не была и никого не видела. Пережила самые лихие, голодные времена, но ни разу ни за чем туда не обратилась. И что стало с Маринкой, не знаю.
------------------------
Это я рассказала о взаимоотношениях с начальством. Теперь поведаю о собственно сельхозредактировании.
Помню, в самый первый день привозит меня Дмитрий Иванович в поле, велит взять интервью у тракториста, пашущего землю. Вылезла из ГАЗика, подощла к кромке поля, с трудом сползла в белых туфлях на каблуках с насыпи, пошла, увязая в рыхлой почве, к трактору. Дмитрий Иванович слегка помог с вопросами. Записала. Потом поехали на ферму Шишкино-1, поговорили с бригадиром и доярками. Потом – в контору, к управляющему отделением, потом попался агроном. Записывала подробно, легко, особенно не вдумываясь. Потом поехали на центральную усадьбу, зашли в центральные мастерские, поговорили с одним из рабочих. Материала набралось много, и я едва вместила его потом в номер. Тут и очерк, тут и интервью, тут и отчет о заседании парткома, и репортаж с фермы. И так повелось до пенсии, на все 18 лет. Лепила текст петитом, иначе не умещалось.
Случались и казусы. В тот самый первый день, когда с помощью Дмитрия Ивановича я брала интервью у тракториста, я написала, что на этом поле будут посеяны однолетние травы на зеленый корм. И я присовокупила (от себя), что на этих травах будут пастись стада. Ан нет. Однолетние ( а это вико-овсяная смесь) сеют для того, чтобы их скосить в нужный момент в нежно-зеленом состоянии и скормить коровам и телятам в стойлах и, очевидно, той же осенью.
Вероятно, были и еще огрехи, но меня в них носом не тыкали, щадя, может быть, самолюбие, да и вреда особого от этих ошибок не было.
Другое дело – ФИО. Поначалу, случалось, я путала инициалы. Вот за это обижались.
Одна учительница русского языка, по фамилии Спурнова, даже написала на меня телегу в ЦК КПСС, что, вот, мол, какая неграмотная особа – редактор многотиражной газеты. А все потому, что я назвала ее Смирновой (материал с упоминанием ее фамилии я брала по телефону у секретаря сельсовета). Евгений Васильевич, секретарь парткома, устроил при ней для меня «контрольный диктант»: продиктовал какую-то статью, а я напечатала на машинке. Он глянул, буркнул: «Все нормально»,- и взял листок себе. Послал ли куда, показал ли кому – не знаю, но придирки ко мне прекратились.
Господи, Боже мой! Я была в элите областной журналистики, все годы была бессменным членом Пленума Союза журналистов, сидела в президиумах. У меня в поклонниках ходили все секретари обкома по идеологии. Мне сулили машины и путевки, именно меня назначали старшей сельских многотиражников. И какая-то мелюзга будет на меня тявкать! Меня взахлеб хвалили и цитировали на всех семинарах и конференциях, один раз даже назвали «талантливой писательницей». Я терпеть не могла писать статьи с рассуждениями, мудрствованием, обожала живые репортажи, зарисовки, очерки. Меня даже приглашали работать на радио «Родина», вещавшее на заграницу, даже какой-то материал передали. Всерьез сватали на пост главного редактора Домодедовской районной газеты «Призыв», да я не оказала должного почтения по отношению к секретарю ГК КПСС Н.П. Шадской, и разговор замяли. А я и рада: зачем мне эта каторга?
Кстати, о высоком партийном начальстве. Как я неуютно себя чувствовала в этих горкомах и обкомах. Один раз даже удивилась: из-за дверей всех кабинетов слышался голос первого секретаря (а именно Раткина Владимира Густавовича). Потом я поняла, почему его голос так размножился: все инструкторы старались подражать голосу шефа. Секретарь по идеологии Борисенков Василий Михайлович сначала говорил голосом Брежнева, а когда тот умер, начал осваивать говор Ю.В. Андропова.
Во всех партийных комитетах царили раболепство перед начальством и боязнь навлечь на себя высочайший гнев. Скучища там была адская. Как-то мне пришлось долго, допоздна, пробыть в обкоме, чтобы подготовить выступление одной доярки на каком-то высоком форуме. Я набросала текст, отдала в сельхозотдел и собралась уезжать. Не тут-то было. Чиновник (мне показалось, что он трясется то ли от страха, то ли от нерешительности) сам стал мучиться над текстом и меня мучить. И никак не мог ни на чем остановиться. Вызвали на подмогу нашего секретаря парткома (тогда это была А.М. Бушунова, татарочка, красавица и умница). Она приехала через час. Начали мучиться уже втроем. Так ничего нового не изобрели и где-то в 12-м часу ночи нас отпустили. Хорошо, что меня отвезли домой на совхозной машине. Так я и не знаю, что говорила доярка на форуме.
Какой скукой, пылью, чем-то мертвым веяло от стен, дверей, лестниц, бесконечных коридоров, в которых я то и дело блуждала. Так и не запомнила, где там буфет, где туалет. Помню только, как пугалась от неожиданности при виде очередной полуреальной фигуры в военном или штатском, подпирающей стену или высунувшейся из-за угла.
А какая скука царила на совещаниях! Помню, как-то весной, в мае, шла конференция в обкоме по с/х вопросам. Доклад делал 1 секретарь МК КПСС В.И. Конотоп. За окнами было серовато, накрапывал дождик, настроение было сонное, все поголовно под доклад клевали носом. Но вот Василий Иванович закончил выступать, ему похлопали. Началось обсуждение. Василий Иванович сел в середине президиума, подпер голову рукой и тут же крепко заснул. Чуткие ораторы старались голоса не форсировать. И правильно сделали: подремав минут 10-15, Василий Иванович проснулся уже посвежевшим.
-----------------------
18 лет пролетели легко, как один год. Сменялись времена года и секретари парткома, а также горкомов. Начинала я работу в Подольском районе, заканчивала в Домодедовском, так как произошло разукрупнение районов. А совхоз остался на том же месте, но сменил статус, превратившись в Госплемзавод (ГПЗ) по разведению молочного скота на основе голштино-фризской породы. Совхоз (и ГПЗ) был славен и богат. К нам постоянно ездили делегации и комиссии, ахали и восхищались образцовыми фермами и полями, городком, школой и больницей, научными лабораториями. У нас работали великолепные специалисты, асы своего дела: агроном С.М. Скорняков, зоотехник А.Н. Горелов, зоотехник-селекционер В.И. Ерёменкова, зоотехник по кормам В.Я. Зайцева, ветврач Н.М. Васильева, инженер П.Ф. Саввин и многие другие. Все классные специалисты, выпускники с/х академий. Работали на совесть, с умом и талантом, а не только с энтузиазмом.
Директор – Антон Антонович Гуманюк – фигура особенная. Это был исполин, богатырь в своем деле, самородок. Образование – среднее (то ли семилетка, то ли техникум где-то в Сальских степях). О нем ходили легенды и сплетни, обвиняли его во всех смертных грехах, но карьеру он сделал блестящую и умер в ореоле славы и в звании Героя Социалистического труда.
Крутой, беспощадный, умный до прозорливости, гениальный организатор и руководитель. Любое дело у него в руках кипело. Был он высокого роста, тучный, жгучий брюнет с пронзительным взглядом. Его глаз, его гнева боялись все без исключения. Ругаться был великий мастер. Гремел своим басом, не стесняясь в выражениях. Случалось (и, говорят, нередко) и бивал провинившихся. Один шофер рассказывал, как однажды директор приехал на Шишкинскую ферму и, как и ожидал, застал бригадира Г.Муравьева пьяным. Он спился за время работы заведующим садом. Он сваливался с ног от одной капли водки. Увидев директора, несчастный кувыркнулся в кормушку, зарылся в сено и стал ждать расправы. И она не задержалась. Антон Антонович измолотил его кулаком, вытряхнул за шиворот за ворота и уволил. Мог стукнуть в сердцах прямо в кабинете.
Любил сладко попить-поесть, шикарно одеться, поездить по заграницам, принять дорогих гостей любого уровня.
И очень любил нашу сестру. Как он подбивал клинья под меня, грешную, рассказывать не буду. Устояла и против денег, что, как я заметила, еще более возвысило меня в его глазах. У директора был дом с большим садом в Домодедово, жена и два сына, под стать папе, а в городке росли еще два сына – вылитый Антон Антонович, мамой которых была наша агрономша, очень тоже колоритная дама. Сынки тоже были крутого нрава. Не знаю, что из них потом вышло.
-------------------
Как я делала газету? Составляла план, прикидывая по строкам, сколько места займет тот или иной материал. Справа от заголовка - «окно» с важным кратким сообщением или «Сегодня в номере». Слева, на ; страницы – актуальный репортаж или передовица на политическую тему применительно к нашему ГПЗ. Справа – отдельные заметки с информацией о текущих делах разных отделений и бригад. Внизу, в «подвале», любила помещать репортажи с полей и ферм. Страницу оживляли одна-две фотографии. На второй странице сверху слева был большой материал на партийную тему (отчет с собрания или заседания парткома), справа – материал или подборка на профсоюзные темы или из комсомольской жизни, всегда много было заметок о культурной жизни, спорте, часто писала очерки о людях, любила фельетоны. Был сатирический отдел «Ёж Ежович» с собственным клишированным заголовком.
Конечно, компоновку страниц старалась разнообразить. Начальство считало мою газету интересной и ставило в пример районке. И «Призыв», и «Подольский рабочий» любили перепечатывать мои материалы. Но если «Подольский рабочий» платил гонорар мне, не взирая на подпись, то «Призыв» - подписантам, хотя те только беседовали со мной, но не писали.
Грандиозная неприятность случилась у меня в начале 80-х годов. Обком проверял все районки и многотиражки перед какой-то датой. Проверяли кустами сразу по несколько районов. Для меня проверка начиналась радужно: горком поздравляли, что на их территории работает такая блестящая газета, как «За коммунистический труд». И вдруг выходит обзор, постановление, в котором мою газету буквально изничтожают, стирают в порошок, говоря, что слабее и беспомощнее ее нет ничего на свете.
Собрали совещание при большом стечении журналистов из 5 районов, хотели меня чехвостить, но даже докладчик (ответственный секретарь «Подольского рабочего») не нашел ничего, за что можно было бы зацепиться, и пролепетал что-то невразумительное в извинительном тоне.
Но заведующий отделом пропаганды и агитации Базулев твердо подвел итоги: «Всё в постановлении правильно, газетка слабенькая». Я терялась в догадках: кто на меня наклепал? Ведь собирались хвалить. Лично я видела только одну фигуру, которая с удовлетворением взирала на эту суету – В.М. Иофан, которая даже «увидела» опечатку в одном заголовке. Но мало ли что могло почудиться?
Однако громких выводов не последовало, а Гуманюк позвал меня в свой кабинет и сказал: «Никогда не приглашайте Н.С. Осипова на время своего отпуска. Его жена (заведующая с/х отделом Подольского ГК) приходила ко мне и просила уволить вас и взять на работу её мужа. Я сказал, что мы вашей работой довольны, и менять редактора не собираемся».
И всё. После этого меня вызывали в обком, в отдел пропаганды и агитации, чтобы побеседовать со мной на предмет повышения, так как я уже оказалась у них в списке резерва.
Николай Самойлович Осипов, бывший зав. с/х отделом «Подольского рабочего», способный, но спившийся журналист, в своё время «передирал» из моей газеты чуть ли не все материалы. Ему даже был сделан хороший втык от редактора. Потом его выгнали, и он стал делать многотиражку «За изобилие» совхоза им. XXI партсъезда Ленинского района. Как-то установилась традиция, что именно он подменял меня на время отпуска. Я за него работала только раз, а в остальные года газета летом просто не выходила.
Видимо, он всё время по-чёрному завидовал, что я работаю в таком знаменитом хозяйстве, окружена уважением, почётом, получаю солидные премии (я их получала всего несколько раз, прежде не давали, не считая меня членом коллектива). И пошёл на такую подлость. Действительно, «клевета всё потрясает».
Интересно, что за все 18 лет я не взяла ни одного бюллетеня по болезни. Вернее, один раз, когда сломала правую руку в марте 1968 года, месяц посидела (работал за меня Осипов). Потом, в ноябре 1977 года, я сломала ногу (кость в стопе), но это было в первый день отпуска, и я весь отпуск прохромала, даже съездила в Белоруссию и Прибалтику, но бюллетеня не взяла. Мне же не надо было каждый день быть в совхозе, и я со своими хворями обходилась. Да и редко я болела почему-то (тьфу-тьфу-тьфу...).
Ну вот, так я пропрыгала до пенсии в 1984 году и благополучно завершила свое трудовое поприще.
В совхозе обо мне, похоже, сразу забыли. Правда, месяца через два ко мне приезжал директор школы Борис Иванович Тимофеев, попросил помочь оформить в совхозном музее отдел, посвященный истории многотиражки. Забрал много газет, фотографий, мое большое фото (там я худая и некрасивая). Да раз поработала в отпуск преемницы. Вот и все.
Интересно я устроила проводы на пенсию. Привезла из Подольска две тяжеленные сумки с вином и закусками. Попросила накрыть стол в банкетном зале, пригласила начальство и любимых специалистов. Кто пришел, кто нет, но посидели хорошо. Я пела, сидя во главе стола, веселье мешалось с грустью. На столах еще много чего оставалось, когда я отправилась домой. Секретарь парткома Г.С.Маркин при честном при всем народе долго осыпал меня поцелуями, излобызал все лицо. Секретарь директора Тоня Васильева потом рассказывала мне, что они походили-походили, а потом вернулись и всё допили и доели.
Прошло 18 лет, как я ушла на пенсию, но странное дело: почти каждую ночь вижу во сне, что я приезжаю в совхоз, собираю материал, хожу по кабинетам в конторе, а потом долго не могу попасть на остановку автобуса, чтобы уехать домой. И ни разу не снилось, что я села и уехала. Что это такое? Что должно произойти, чтобы перестал сниться совхоз (ГПЗ) «Заря коммунизма»? Кстати, он до сих пор носит это название.
Так я редактировала сельскохозяйственную газету и так я заработала себе пенсию.
Хотела уже подвести черту и начать следующую главу, да вдруг вспомнила, что о самом характере работы в совхозе я ничего не рассказала.
Итак, получив после соответствующего оформления на складе, в бухгалтерии и у директора ПФОП (Подольская фабрика офсетной печати) (ещё в производственном отделе) газету в виде пачки из 500 экземпляров, завернутую в лист бракованной печатной продукции и перевязанную шпагатом, я садилась в машину (газик, рафик, москвич, а то и целый автобус) и ехала в совхоз. Сначала заезжала в Долматово, где находилась молочная ферма и телятник. Давала животноводам несколько газет, брала у доярки, скотника, телятницы, а чаще у бригадира, интервью о том, как идут дела с учетом требований дня и политики КПСС, потом ехала в Одинцово (просто деревня, а не город), где заходила в контору, оставляла около 100 газет, говорила с бригадиром полеводства или учетчиком, а если попадался – то и с управляющим отделением (Г.Г.Ананьев)
Дальше ехала в Заборье. Если по дороге видела работающий трактор или пасущееся стадо, останавливалась и разговаривала с трактористом или пастухом. Получался или репортаж, или зарисовка, или заметки за подписью рабочих. В Заборье я заходила в весовую, в бухгалтерию, на свиноферму или к управляющему В.И.Дьяченко. Из 15-минутного разговора я получала материал и для очерка, и для проблемной статьи, и для 3-4 заметок оперативного содержания, а также новости местной партийной, комсомольской и профсоюзной жизни.
Самым обильным по материалам было посещение Шишкинского отделения. Здесь было много толковых, талантливых рабочих и специалистов, разговорчивых и симпатичных. Отделение было передовым, тут работали лучшие доярки и скотники, механизаторы и рабочие полеводства. Я объезжала и обходила все фермы, полевые станы, ремонтную мастерскую, аэродром, фруктовый сад и т.д. Так как в Шишкино мы попадали обычно в час обеда, я частенько обедала в поле вместе с трактористами из алюминиевых мисок. Суп, щи были густы и наваристы, котлета с ладонь, картошка на гарнир обильно полита маслом. Хорошо! Ещё и чаю нальют кружку. Зимой обедали в столовой.
Из Шишкина ехали на центральную усадьбу. Там находилось Растуновское (Центральное) отделение. Как раз подходило время обеденной дойки, и я всегда заставала на месте бригадиров ферм, их помощников, доярок и телятниц.
Интересные материалы я брала в Центральных мастерских, гараже, агрохимлаборатории (сотрудники ее чаще всего сами писали статьи на нужные темы, например, В. Горячкина).
И вот я в Центральной конторе. Как правило, все в это время были на обеде. На месте были диспетчеры (у них я пока и «приземлялась») и часто секретарь парткома. Разносила по кабинетам оставшиеся газеты, отдавала нужное количество на почту (кое-кто ее выписывал). Вскоре народ собирался. Говорила с главными специалистами, болтала с машинистками, экономистами. Забирала очередные сводки о ходе работ, получала ЦУ на будущее, знакомилась с протоколами с партсобраний или заседаний парткома.
Потом шла по последним адресам – сельсовет, профком, Дом культуры, школа. Везде было что услышать и записать.
В два часа дня блокнот был полон, и я отбывала без промедления домой. Приезжала измочаленная, так как темп работы был максимальный. Ни секунды послабления.
Любила я заходить в библиотеку. Там было спокойно, тихо, всегда можно было узнать что-то новенькое. А главное, здесь, как от спецагента, я получала все жгучие сплетни. Так что была в курсе и подводных течений в хозяйстве.
Приходилось приезжать в совхоз и дополнительно, в основном, на собрания. Тут уж я гребла материал лопатой, сразу на целую полосу.
Отношения с людьми были замечательными, все (почти) встречали меня с улыбкой и охотно делились новостями.
Доводилось бывать и в кабинете директора. Интервью он давал обстоятельно, четко, весомо.
Любила я писать о Доме культуры. Там работали замечательные специалисты, выпускники МГИКа и других ВУЗов. Особенно процветал ДК при супругах Филипченко (Николае Григорьевиче и Ирине Матвеевне). Какие ставились спектакли! Какие давали концерты! Ей-Богу, на уровне Кремлёвских. Например, однажды поставили «Бешеные деньги» Островского. Режиссером пригласили М.П. Садовского из Малого театра. Используя тех же доярок и бухгалтеров, он поставил совершенно профессиональный спектакль. Даже костюмы были из Малого театра. А главную героиню бухгалтерша из ЖКО играла в платье самой Веры Пашенной!
Какой был хор! Какой балет! Настоящий, с пуантами. А как великолепно пели солисты! Я тоже иногда пела, но успеха не имела: там признавали только народное пение.
Однажды, в марте 1968 года, наша самодеятельность выступала по II программе ЦТ. Мы ездили на Шаболовку, проторчали целый день – с 10 утра до позднего вечера. Время прошло ужасно бестолково. Я даже распеться за целый день не смогла. Присесть-отдохнуть было негде, хотя комнаты отдыха с мягкими диванами были, но нас туда не пустили («Это для важных гостей и иностранцев»). Гримеры приукрасили только хористов и танцоров, меня причесать почему-то отказались – и так, говорят, сойдет. Записывать начали только часов в 11 ночи, а то и позже. Дети плакали, у всех слипались глаза, у меня глаза совершенно не смотрели. Но записали. Мне сказали: «пойте один куплет (я пела с баянистом «В саду вишневом»), всё равно вырежут». А я спела всю песню, и её всю передали. Жаль, не написала я репортаж «Наши на Шаболовке» - места не нашла. А очень хотелось.
Вот так я редактировала. Строчила в блокноте как стенографистка, сокращенно, но каждое слово. Печатала сама на пишущей машинке без черновиков, сразу набело – стреляла, как из пулемета.
Из типографских рабочих (ПФОП), тоже чудесно ко мне относившихся, отмечу Таню Вертюкову, Лизу Грищук, Виталия Шеко, Раю (фамилию забыла), Шуру Николаенко, Люсю Петрищеву.
Особо сердечные отношения и полное взаимопонимание сложились у меня... с цензором, Лидией Борисовной Давыдовой, которая сама предложила быть моим корректором. Светлая ей память!
Бывало, я, нянча внука Алешку, часто болевшего, не могу придти в типографию выпускать газету. Так она принесет ко мне домой листы с набором (полосы), я вычитываю их, подписываю «В печать» пустые листы, и она несет их обратно на фабрику и всё доделывает.
Да-да, работу в газете я все время совмещала с уходом за Алешенькой. Случалось и его брать на фабрику. Я так ждала пенсии, чтобы посвятить себя только ему, а родители именно осенью 1984-го переехали в Троицк и Алешу нам не оставили. И я осталась и без работы, и без внучонка.
Напоследок ещё одна сплетня из совхозной жизни. Когда учителя жаловались на меня в ЦК, они уверяли, что, выпуская газету, я трачу на нее ровно 2 часа в неделю. Остальное время гуляю. Спасибо, друзья из «Подольского рабочего», к которым обкомовское начальство обратилось за консультацией по этому вопросу, ответили, что такое абсолютно невозможно. Ох, и тупое было это начальство. Любого куста, травинки боялось, дрожа за свое место.
Если кто-то из вас, мои потомки, подробнее заинтересовался моей газетной работой, посмотрите подшивку газет. Если она сохранилась.
Ну и хватит о газете. Спасибо ей, всем, кто помогал, учил (а учились мы постоянно и много), работал со мной.
Интересно, как там сейчас обстоят дела. Ниоткуда – ни слуху, ни духу.
Работа в совхозе шла как бы сама собой, а вот еще один род деятельности поглощал внимания больше. Это вокал. Я пела без перерывов 60 лет. Потому что у меня был голос.
VII
Я – меццо - сопрано
Выше я уже много раз упоминала об этом. В 5 лет я впервые выступила на сцене: на елке в 34-м году под Новый год, разрешённый Сталиным, на папином заводе мы с сестрой спели песню «Где гнутся над омутом лозы», изображая стрекоз. И в соответствующих костюмах. Потом мама разучила с нами на два голоса «Сулико», и мы пели эту песню, отчаянно фальшивя, в детском саду, а потом в школе. Слух у нас с ней был поначалу весьма относительный, мы даже в соло частенько врали. И долго. Петь совсем чисто я, кажется так и не научилась. Не хватало школы, профессионализма. Была и осталась самодеятельностью.
И все-таки я пела много, доставляя радость себе и людям. Успех я имела благодаря природным данным, голосу. А он был большой, достаточного диапазона и неплохого тембра. Во всяком случае, все меня хвалили, соблазняя предложениями, и сулили успех.
Я не знаю, как доучилась в университете: каждый курс я собиралась все бросить и перейти в консерваторию. Но там, кроме В.В.Викторовой, гробившей все голоса подряд, в то время никого из преподавателей вокала не было. И я пропела все 5 лет с триумфом как университетская знаменитость, занимаясь с З.Н. Никитиной.
Ко мне подходил один баритон с биофака, Слава Обызов, передавал приглашение от Людгарды Августовны Мрозович, своего педагога, съездить к ней и взять несколько уроков, т.к. мне, мол, не хватает малости для свободных верхов. Но я, дура, высокомерно пренебрегла совершенно бескорыстным предложением, так как не хотела изменять Зое Николаевне и не желала «мотаться» в Балахну, где жила Людгарда Августовна. В те годы в Горьковском оперном театре блистала ее юная ученица Нина Заблудаева (Гусельникова). Эта Мрозович, полька, отсидела несколько лет в тюрьме (а ее мужа, тоже певца, зачем-то расстреляли), потом ей запретили преподавать в музыкальном училище, и она давала частные уроки у себя дома, чаще всего бесплатно, говорят, из любви к искусству, трудилась со всем жаром, не пила-не ела.
Приглашали меня и в консерваторию. На каком-то вечере старинной музыки я спела арию Орфея. Один студент, Н.Угрюмов, готовил концерт-лекцию о Бахе, но, кажется, выступление так и не состоялось из-за личных обстоятельств маэстро.
Но ничего решительно судьбоносного в этой области за годы студенчества со мной не произошло, и я благополучно закончила университет.
А дальше – Олег, переезды, дети и прочая круговерть.
Я уже писала, что прибыв в 1952-м году в Калининград, я начала было заниматься на курсах общего музыкального образования (КОМО) в музыкальном училище. Закончила первый курс, на 9-м месяце беременности спела экзамен, и г-жа Снежинская, педагог, на полном серьёзе предложила мне уехать с ней и ее мужем в Финляндию, там родить и получить музыкальное образование. Как так? Я и не подумала бросать моего Олеженьку.
Через 8 лет я снова, уже вернувшись из Балтийска, поступила на это КОМО (В то время это была уже вечерняя музыкальная школа для взрослых). Причем не для себя, а ради дочки, чтобы ее взяли всё же в детскую музыкальную школу (раньше ее не приняли, как Верди). Проучилась два года, закончила с блеском. Педагог Евгений Александрович Мелик-Пашаев был мной доволен. Я спела на выпускном экзамене арию Иоанны, куплеты Зибеля (почему-то в до-мажоре), «О, не грусти» Рахманинова, «Примирение» и «Ночь» Чайковского и песню «Матушка, что во поле пыльно». Иоанну я пела с таким подъемом, что завучу из жюри стало плохо и ее вывели под руки.
Не знаю, как было бы сейчас, но тогда классика была в почете, все любили послушать хорошую музыку и пение.
Хотя уже тогда, при Хрущеве, заигрывая перед народом что ли или навязывая свои вкусы, начальство поощряло так называемые концерты по заявкам, где гнали одни и те же шлягеры («Ландыши», «Веселись, негритянка» и т.п.) Я даже писала в радиокомитет Калининграда, что они воспитывают музыкальные вкусы ниже среднего уровня. И как в воду глядела: воспитали. Классика сошла на нет в массовой культуре.
Ну что еще сказать? Пела я без удержу, дома и в клубах, репертуар был самый высокий, пела по-немецки, по-итальянски и по-французски. Низы у меня не изменялись с самого начала и до сих пор являются моим главным украшением. Середина тоже ничего. А вот с верхами была проблема. Когда возьму шикарно, а когда «закину» и «задавлюсь». Противно слушать на записях.
Вскоре после окончания музыкальной школы мы переехали в Подольск. В 1967 году, по совету Иды, я начала ездить в Москву, заниматься с Н.А. Полевой-Мансфельд. Пропела с ней до самой ее смерти в 1975 году. И это был мой певческий университет и пик карьеры. Мы выступали как профессионалы, давали тематические концерты в клубах, институтах, библиотеках, выставочных залах, музеях...
Постоянно пели в библиотеках им. Тургенева, Аксакова (на Сивцевом Вражке), музее Ермоловой, музее Чехова на Садовом, музее Станиславского (где-то там же), в Доме Ученых, Доме медработника, в институте у Иды много раз (в Институте кристаллографии АН СССР), в ЦДРИ, в школах и даже в Военно-политической Академии им. Ленина. Да, часто пели на Никитинских субботниках у Евдоксии Федоровны Никитиной – всего и не упомнишь. Даже удостоились один раз рецензии в каком-то центральном музыкальном журнале за концерт-лекцию о Полине Виардо, который провели в ЦДРИ вместе с музыковедом П. Солнцевым. Об этих выступлениях осталось много фотографий.
Чаще всего несколько раз за сезон пели в ЖЭКе №5, к которому относился дом Нонны Алексеевны. А устраивал свои заседания с нашими концертами ЖЭК в помещении музея им. Пушкина на Волхонке, и мы пели с той самой сцены задолго до знаменитых Декабрьских вечеров Рихтера.
Коллектив певцов у нас был сильный. Шикарно-профессионально пели Люда Белова (потом она пела в Брянской филармонии), Карина Калугина (Пудина) с огромным, от природы свободным меццо-сопрано (дипломатка: кончила МГИМО, одноклассница и приятельница Е.М. Примакова), красивое, благородное лирическое сопрано Ира Пантиелева, переводчица итальянского языка, Лида Ширямова, меццо, Света Полевая (Баранова) – тоже меццо, и другие. Была одна лилипутка, Кнарик Геворкян, сопрано. Из мужчин были только два баритона. Один (не помню, как зовут) пел в театре Сац, другой, Сашка Кудрявцев, приехал откуда-то из провинции и решил завоевать Москву с помощью разных авантюр. Женился на засидевшейся химичке, кандидате наук с квартирой, связался с каким-то ансамблем, пел по телевидению. А как кончил... Позже расскажу.
25.08.2002г.
Поскольку мне надоело писать о своем меццо-сопрано, а вам, дорогие мои, читать, закончу главу коротко.
Сашка для виду, чтобы втереться в доверие Нике (Веронике Вязовцевой, воспитаннице Нонны Алексеевны), стал за ней ухаживать. После смерти Нонны Алексеевны в 1975 году стал ее любовником и в один из последних визитов потребовал (или попросил) у неё что-то (или всё) из драгоценностей, оставшихся от Нонны Алексеевны, (отец которой был хранителем Кремлёвских сокровищ при Николае II) и расстрелянных в 30-х годах родителей Ники (хотя по облику и манерам Ника больше походила на дочь прислуги). Там было много бриллиантов, в том числе и диадема, не говоря о других камнях. В итоге Ника оказалась убитой тяжелой табуреткой, а все драгоценности (из тайника) исчезли. В столовой лежала куча подожженных книг и нот, однако не сгоревших.
Это было в июле 1975-го года, а в августе знакомая, желавшая навестить Нику, не достучалась, сообщила знакомым, и тогда вызвали милицию, вскрыли, поднялись по запаху наверх – а там в кухне с раскроенной головой лежит несчастная Ника. Началось расследование. Даже моего Олега вызывали, допрашивали, милиционер приходил к нам домой, мельком глянул квартиру и ушел. Дома были только Ира с Юрой. У Сашки, якобы, было алиби: он был на юге. Но и там перед этим произошло аналогичное убийство с попыткой сожжения книг. Уж как МВД распутало эту историю – секрет, но Сашку все-таки привлекли, судили (всех вызывали свидетелями, а меня почему-то нет) и приговорили к расстрелу, но заменили каторгой на урановых рудниках. В обмен на чистосердечное признание и согласие взять на себя и южное убийство Сашке обещали сохранить жизнь, но обманули.
Нику хоронили без головы, которую заспиртовали и используют при обучении криминалистов.
А до этой жуткой истории мы, ученики Нонны Алексеевны, самозабвенно пели, услаждая слух пением, а зрение – красотой. Всех нас называли красавицами. С Идой и Ирой Пантиелевой мы даже пели трио П.Виардо «Три красавицы», которое вызывало бурный успех.
Да, всё имущество Нонны Алексеевны досталось родной сестре Ники, которая сказочно разбогатела. Как и Наташа, Сашкина жена. Откуда и шик взялся у этой дурнушки? А драгоценности исчезли.
После этого я влилась в вокальный коллектив ДК «Октябрь» в Подольске (уже осенью 1976 г.), где сразу заняла лидирующее положение, наравне с баритоном Владимиром Николаевичем Наумовым и тенором Виктором Георгиевичем Роговым, пришедшим попозже. Из них я одна сподобилась петь сольные концерты (в 1982 и 1986 годах). Наумов пел концерты в паре с нашей руководительницей, Нелли Дмитриевной Красильниковой (мощное оперное драматическое сопрано). И пели мы, овеянные успехом, славой, 16 лет, до путча. Я ушла еще раньше. После 60 лет мне вдруг расхотелось петь. Не могу, не хочу, не поётся и всё. Покапризничала и ушла. И больше не смогла петь. Особенно после тяжелых утрат.
От спетых концертов остались две магнитофонных пленки. Один знакомый бас переписал записи с катушек на кассеты, и теперь я временами завожу их. Иногда мне делается плохо при этом от жуткого волнения, иногда не могу слышать и в ярости выключаю. В чём дело?
Петь положительно не могу. Даже если вроде захочется спеть песенку или арию и я поддамся и шикарно, но негромко исполню, обязательно случится какая-то неприятность. Пою иногда про себя, и то по необходимости: от некоторых произведений у меня наоборот дела ладятся (это «Сомнение», «Не пой, красавица, при мне», «Жаворонок» Глинки, «Сегидилья» из «Кармен» и др.)
Так что моё меццо-сопрано закончило свою историю и отодвинулось глубоко в прошлое. Adieu!
VIII
Роковые девяностые
Рассказывая историю нашей семьи, я, помнится, остановилась на том, как поступила работать в многотиражку. Я очень благодарна судьбе за этот подарок. Работать было нетрудно, интересно (творчество!) и полезно – заработала приличную по тем временам пенсию (120 рублей) и право на всякие льготы, так как имела нужный стаж (20 лет) и правительственную награду – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Всё – я «Ветеран труда»!
В 1984 году я вышла на пенсию ровно в 55 лет, намереваясь посвятить себя воспитанию внука Алёшеньки. А родители его и увезли в том же 1984 году в Троицк, где получили квартиру. Алеша жил то у нас, то дома, а когда пошел в школу, я стала ездить 2 раза в неделю – кормить обедом, провожать в школу. Так я ездила класса до 3-го. Потом сказали, что он сам справится, так как мать оставляла ему обед в термосах.
Алеша учился легко. Устные уроки запоминал прямо в классе, а письменные делал дома минут за 20. Остальное время играл в машинки, электронные игрушки, разыгрывал сцены из фильмов-боевиков с друзьями, смотрел телевизор. Читал много, но только фантастику, собрал целую библиотеку. Стены и дверь его комнаты были увешаны плакатами с Шварценеггером и жуткими монстрами.
Читать классику отказывался категорически, даже для школы не читал. Я снабжала его одеждой и обувью, следила, чтобы у него всё было.
В каникулы он приезжал к нам. Здесь он проводил время с друзьями детства – Алешками верхним (с 8 этажа) и нижним (с 1 этажа), Димкой Зайцевым и другими. Гулял до темноты. Игры заключались в беготне, лазании по деревьям, шумных, со стуками и криками, приключениях.
Иногда приводил ребят к нам домой и после репетиции записывал с ними интервью на магнитофон. А также детские анекдоты. Сам также любил сочинять стихи и рассказы о животных, главным действующим лицом которых был ёжик.
Мы его обожали, особенно я. Такое безотчетное, почти животное обожание сохранилось у меня к нему до сих пор. Мир бы для него перевернула, только бы ему хорошо было.
Алеше было уже 12 лет, когда наконец вышла замуж Ирочка. С женихами ей не везло, хотя поклонников было не меньше, чем у других. Но – сплошные несовпадения. И вот, на 33-м году, через службу знакомств она, наконец, обратила внимание на одного из претендентов. По иронии судьбы выбрала его я. Ирочка, конечно, не ходила никуда. Это я отнесла ее фото, сдала данные, пересмотрела фото парней и в последний момент отобрала мужчину, о котором было сказано, что он увлекается живописью. И это подкупило. Много у Ирочки было встреч со всякими. Наконец, появился и этот. В то лето 1987 года Ирочка выглядела великолепно. Она только что приехала из Крыма, где отдыхала с Алешкой, пока к нему не приехали родители. Женихи так и льнули. Володя отнесся как раз спокойнее всех, а Ирочку пленил серьезностью, самобытностью и «глубиной» взглядов. И она оказалась в ловушке. 2 года они регулярно встречались, чтобы прогуляться по городу или на природе.
Наконец, в 89-м сыграли свадьбу. Ирочку (и нас) слегка коробило от его скупости и нудности, но нравилось, что не пьет, не курит, любит хорошие книги.
Сначала жили у Коновых. Но когда пришла пора родиться Лёнечке (вернее, когда он родился), перешли жить к нам. Однако первым же вечером по приходе из роддома Володя ушел ночевать домой. И не ночевал 3 с лишним месяца. Приходил по средам, субботам и воскресеньям, чтобы посмотреть, поиграть, сделать длинную зарядку с сыном. Настаивал на подводном плавании, но Лёня не любил нырять, орал, а мы тоже не одобряли. Так это и оставили. Ладно, хоть купаться не разлюбил.
Зиму прожили вместе, но по тому же расписанию, а весной 91-го ушли опять к Коновым.
Тут начались политические события: вооруженные конфликты в столицах республик, путч ГКЧП. Осенью я вышла из партии, а в январе 92-го – и Олег – после событий в Вильнюсе.
Олег чувствовал себя всё хуже и хуже, слабел, худел, бледнел. Но не жаловался, ходил на работу, каждое утро делал зарядку в лесу или на стадионе с пробежками и подтягиванием.
Я-то думала, наконец мы живем одни, парочкой, голубками, как лучшие пенсионеры. Правда, Олеженька мой, придя с работы, больше спал в кресле, и мы с ним почти и не разговаривали. В какой-то момент выяснилось, что у нас потеряно свидетельство о браке. Я решила восстановить, послала запрос в Горький, в Свердловское бюро ЗАГС. Вдвоем подписали заявление, поставили дату 2 апреля 1992 года.
А на утро 3-го апреля он, как всегда, пошел на зарядку и не вернулся. Спасибо, помогли друзья. Я даже плохо помню, что было в те дни... Помню хорошо, как звонила Ирочке: «Папа умер». А она была на 9-м месяце. Сразу пришла к нам и здесь осталась. Только что прошла гайдаровская реформа, всё вздорожало. Не было ни зарплаты, ни пенсии Олега. Вскоре после рождения Лялечки уволили с работы Володю. Мне пять месяцев не платили пенсию, так как, оказывается, надо было особо «попросить» бухгалтера в военкомате, чтобы поскорее переслали в Москву мои документы на переоформление пенсии на военную (по потере кормильца). Жили только на пособие Ирочки, деньги от продажи в комиссионных магазинах вещей Олега и кое-каких моих вышивок. Володя не давал денег ровно 3 месяца. Потом (и до самого развода в 1997 году) давал по 100-200-300 тыс. рублей. Так что кормилец был плохой.
А Ирочке, пережившей кошмар похорон, надо самой питаться и дочку кормить, надо каждый день купать – пеленки стирать. В общем, хлебнули лиха.
В декабре 92-го внезапно умерла моя мама. Она жила у Иды, и та взяла на себя все хлопоты о похоронах. Маму кремировали, и весной, в мае, мы с ней отвезли урну с прахом в Горький, закопали в могилу папы и сделали на памятнике дополнительную надпись. С тех пор я в Горьком не была и сомневаюсь, что попаду когда-нибудь. Хотя так хотелось бы пройти по улице Лядова, зайти во двор, подняться на третий этаж! А также прогуляться по Откосу, пробежаться по улице Свердлова, посмотреть на родной ГГУ.
И, конечно, побывать на Бугровском кладбище...
2 марта 2003 г.
Вот на какой трагической ноте я закончила предыдущую запись. Да, с первых дней апреля 1992 года в нашей жизни началась густо-черная полоса, которая через 10 лет стала чуть светлеть, но еще далеко не закончилась. Самый тяжелый удар пришелся на конец 93-го. 29 ноября был зверски убит мой дорогой сын Юрочка. За что? Точно не знаем, но догадываемся. Тогда, в начале 90-х, пышным цветом в стране расцвел криминал. Чтобы «улучшить свое материальное положение», подонки всех мастей начали убивать направо и налево, вымогая деньги и ценности.
Юрочка
Мне хочется рассказать о Юрочке, начиная с раннего детства. Что же все-таки привело его к такому ужасному концу?
Первенький, старшенький, желанненький, красивенький, умница, отличничек, Юрашенька-таракашенька-пруссачок, Слатик, Слатуся... Как мы только не называли своего долгожданного первенца! Он родился спустя три года после свадьбы, и мы уж начинали тревожиться, что вообще детей не будет, как у тети Маруси. Я даже к врачу ходила. Посоветовали почему-то заняться плаванием в бассейне. И я в 22 года пришла, меня взяли, я училась, тренировалась и даже участвовала в соревнованиях (плавала в эстафете кролем 4х50).
Юрочка родился 25 мая 1953 года в Калининграде, на две недели раньше срока. Ходила я легко и всю беременность (кроме 1-го месяца) жрала в 4 горла и не могла насытиться. Один раз принесла с базара клюкву и, не раздеваясь, в пальто, съела весь килограмм, прямо немытую, с мусором. Наверное, так надо было ребенку, потому что у нас с ним были разные резус-факторы.
Юрочка, родившись, запищал жалобно тихим голоском. Был он весь в черном пушку, даже личико.
И вот так, с приключениями, прошла вся его короткая жизнь. С ним всё время что-то случалось, всё время подстерегали смертельные опасности. То заболеет, то сама отравлю чем-нибудь, то из коляски упадет, то куда-то пропадет, убежит.
Но мальчик был – загляденье. Как я и загадывала – красавец, блондин, умница, отменного здоровья. К 4-м годам сам, по газетным заголовкам выучился читать и всю жизнь упивался книгами. Игры у него тоже были связаны с книгами, игрушки – герои книг. Ирочка родилась через 2,5 года после него, поэтому баловать вниманием его я больше не могла. Ведь одна с двумя. (Муж то на службе, то в командировке.)
Бывало, иду из магазина, утопая в песчаной дороге, волоку коляску с Ирочкой, сумку с продуктами, кое-как цепляю и Юрочку, а прохожие ещё издеваются: зачем, мол, создавать себе трудности.
К осени 1960 года нам казалось, что исполнились все наши желания: я работаю и ног под собой не чую от радости творчества, Ирочка пошла в детский сад, Юрочка – в 1-й класс, в группу продленного дня.
Но недолго мы радовались. Сглазили. 14 октября, в пятницу, я должна была в редакции «свежеголовить» - читать на свежую голову новый номер газеты перед печатанием тиража. С обеда меня отпустили. Я по дороге забежала в школу, чтобы забрать Юрочку пораньше. Мне так хотелось его забрать! Но учительница уговорила: пусть останется, поиграет в футбол, а папа его заберет.
Это было в 12 часов. А в 3 учительнице понадобилось зачем-то уйти домой. И она отпустила 7-летних первоклассников по домам. И наш фантазер придумал себе приключение: решил проехать одну остановку на автобусе. 15 копеек у него с собой были. Пешком он дошел бы нормально, так как наш дом находился на той же стороне Калининградского шоссе, что и школа, хотя и на порядочном расстоянии. А он пересек площадь, сел на автобус, проехал, сошел, пошел через шоссе и, когда уже подходил к бровке тротуара, его сбил грузовик – панелевоз. Юрочка отлетел, ударился головкой о бровку и потерял сознание. По портфелю установили личность...
Свежеголовить я не вышла и вообще работу бросила, хотя мне досрочно дали отпуск (я проработала всего 11 месяцев), потому что в тот самый день, 14 октября, тоже смертельно заболела Ирочка. У нее перед этим была очередная ангина, но она много бегала и плясала в детском саду. И у нее получилось осложнение на почки и сердце (коронарная и почечная недостаточность). Она лежала почти бездыханная и ловила воздух ртом (ей было 5 лет). И вот Олег сидит над Ирочкой, а я над Юрочкой. Мама уехала на следующий день после трагедии, так как уже был взят билет на поезд.
Юрочка был в коме две недели. У него прекратились почти все процессы, остановилось и дыхание. Он умер бы в тот же день, да на его счастье в Балтийске оказался нейрохирург госпиталя. Он смог что-то сделать, и дыхание восстановилось. Было сотрясение мозга, кровоизлияние, сломана правая рука в предплечье. Его все время кололи – для питания, обезболивания, стимулирования. Он лежал и хрипел, временами начинал страшно кричать. Голова у него болела потом долго и сильно.
Через две недели он пришел в себя и сразу попросил есть. С тех пор пошел на поправку. Я так и жила в больнице, уходила домой только ночевать.
Олегу разрешили не ходить на работу. Он был очень благодарен и...согласился, наконец, вступить в партию.
Через месяц Юрочку выписали, сняли гипс с руки, но оказалось, что срослась она неправильно, дугой. Его снова госпитализировали, уже в госпиталь. Хирург Семенов сломал ему ручку (опять я ревела), сделали операцию, и рука стала нормальной. Остались только шрамы и следы от швов.
С Нового года Юрик вернулся в школу и закончил учебный год нормально, хотя по письму у него были тройки – он плохо писал и рисовал – ручки не слушались. Но это было и до трагедии.
После такой травмы ему надо было следить за собой, вести здоровый образ жизни, избегать вредных привычек. Пока он был маленьким, послушным, всё шло нормально. Но уже в Подольске, в старших классах началось неладное. Юра был круглым отличником, тихим, дисциплинированным. Мы привыкли им гордиться и любоваться. А тут вдруг он стал худеть, бледнеть, задерживаться в школе. Иной раз приходил из школы часа в три – весь синий, черный, бледный, тупой. Олег даже к врачу с ним сходил. Говорят – ничего, растет. Оказывается, он начал пить и курить. Нашлись такие щедрые друзья, угощали. А при его травме он неминуемо становился алкоголиком. И он им стал.
Правда, здоровье позволяло ему долго справляться с недугом. Он закончил школу с золотой медалью, институт (МИСиС) – на одни пятерки, начал успешно работать в ИМЕТе АН СССР, защитил кандидатскую диссертацию.
Но он всё время пил. Сначала его рвало, а потом перестало. В институте он часто ночевал с друзьями, в общежитии, и там они все время выпивали. Да еще у него любимый друг завелся, Сергей Поймёнов, который выпивку считал нормальным состоянием (кстати, большой поклонник Хэмингуэя).
Но самое страшное началось тогда, когда он познакомился с невестой Поймёнова, Галкой Романовой, пикантной, очаровательной чувашкой, влюбился в нее и женился.
Нам Галка тоже понравилась – легкая, простая, веселая, общительная. Но она оказалась любительницей выпивки. В выходные дни им обязательно надо было напиться допьяна. Уже пьяные, шатаются, но Галка снова и снова гонит его в «Лопухи» за пивом, и он снова несет 3-литровую банку...Когда родился Алешка, они в летнюю пору уезжали с коляской в лесок за «Лопухами» и пили. Я ругалась, придиралась, с горечью показывала им пробки от бутылок. Как же им это не нравилось!!!
Но в будни все было нормально. Оба прекрасно работали, процветали на работе. Оба талантливые в своем деле.
Но вот наступил 1984 год. Они получили квартиру в Троицке, переехали, забрав Алешку, и покатились под горку. С каждым годом, с каждым свиданием оба, особенно Галка, все больше походили на пьяниц, от обоих все больше несло перегаром. В выходные дни до них было не дозвониться – они «отдыхали».
Как-то зимой они уезжали к подруге во Фрязино на свадьбу, а меня попросили заночевать с Алешкой. Ночью вдруг приходит одна Галка, попросила у меня 10 рублей, чтобы расплатиться с водителем... крана, который привез ее из Москвы. «Где Юра?» - «Не знаю».
Юра пришел утром, весь избитый, истерзанный, с пустым бумажником, без сумки с водкой и закусками, которые у него были. Юра ничего не помнил, что с ним было (помнил только, что его катали на машине), а приехал на первом автобусе. «Надо меньше пить!» - сделал он вывод. А я прокаркала: «Это тебе, Юрочка, такой звонок!»
И звонок прозвенел 26 ноября 1993 года.
У них в институте (ИМЕТ им. Байкова РАН) в этот день был банкет по случаю защиты кандидатских диссертаций двумя девушками их лаборатории, одна из которых была дочерью заведующей лабораторией К.Б. Поваровой. Время было голодное, и Юрочка, как и все, с удовольствием набросился на бутерброды. Все пили шампанское, а двоим парням поставили еще водку «Распутин». Угостились, разомлели и часов в 5 вечера стали расходиться. Юра выглядел бодро, поиграл немного на компьютере. Потом они с другом Сергеем Поймёновым пошли на автобусную остановку. Этот Сережка стал злым гением для Юрочки, считавшем его своим лучшим другом, и сыграл роковую роль в его жизни. Это он сделал Юру алкоголиком, щедро угощая его водкой при каждой встрече. Это он познакомил его с обаятельной алкоголичкой Галкой Романовой; это он бросил Юру в критическом состоянии, когда тому стало плохо на остановке; это он отказался ему помочь хоть советом, когда в последнюю минуту Юра обратился к нему единственному за помощью. Может, я не права, может, слишком наговариваю, так как сама точно не знаю ничего, но выстраивается такой ряд.
Итак, оказавшись на свежем воздухе, Юра почувствовал себя плохо, стал терять сознание. Сережка рассказывал, что когда он садился на свой автобус, Юра сидел на скамейке остановки, раскачивался и мычал (стонал).
Но, как оказалось, Юра всё-таки сел потом на свой автобус, чтобы доехать до метро, идущего в Теплый Стан, откуда уходили рейсовые автобусы на Троицк. Но сел то ли не на ту линию, то ли не в ту сторону, в результате чего к полуночи оказался спящим в метро, и милиция забрала его из метро в депо в Медведково. Там его продержали ночь в милиции, а утром отпустили. Домой он пришел в субботу 27-го в 12-м часу дня весь перепуганный, взбудораженный, сам не свой. Якобы ничего не рассказал Гале, что случилось. Сказал только, что провел ночь в отделении милиции метро «Медведково», куда попал из депо, т.к. в метро уснул.
Галя сказала (несколько раз), что дала ему опохмелку, чтобы успокоился. Он уснул и проспал чуть ли не сутки. В воскресенье 28-го был на удивление тихий. Звонил по телефону несколько раз. В том числе и нам. Я с ним очень тепло, как всегда, поговорила, но не почуяла никакой тревоги.
Наутро, в понедельник 29-го, он встал, как обычно. Галя уехала на работу раньше. Он пожарил Алеше блины, покормил, отправил в школу.
И больше мы о нем ничего не знаем. Часов в 10 утра Гале звонят с Юриной работы: почему Юра не пришел на работу? Не знаю. Когда вечером приехала домой, и в 15 минут 8-го Юра еще не пришел, она затревожилась и позвонила нам. У самой зуб на зуб не попадает. Видно, чуяла беду. Всю ночь ни мы, ни они с Алешей не спали. Периодически я звонила им, Алешка мгновенно хватал трубку (не папа ли звонит?) Утром, часов в 9 или раньше я позвонила знакомой милиционерше Наташе Сосновской, жене подчиненного Олега Николая Ефимовича Сосновского. Сказала ей, что случилось, сообщила приметы. К 10 утра 30-го она всё узнала и позвонила нам. Труп Юры находится в морге Видновской больницы, «без малейших следов насилия». А найден он был повешенным в подвале строящегося коттеджа. Вывод – самоубийство.
На опознание ездили Галя с Сережкой Пойменовым. Он был еще одет, но видно было, что на правом виске у него синяк и кровоподтек, а руки – черные от запекшейся крови.
Я увидела его уже в гробу во время похорон. Лежал нарядный, в новом костюме, весь напудренный и накрашенный. Я активно участвовала в организации похорон и поминок, но плохо помню детали. Спросила Галку: «А ты знала, что Юра должен был с кем-то встречаться в 9 утра 29-го?» - «Нет, ничего не знала». И неожиданно с раздражением: «Раз вляпался, пусть и расхлебывает!»
Спустя года три я вдруг вспомнила реплику Сережки Пойменова. В ответ на мое привычное проклятие в адрес милиции, он быстро, скороговоркой вдруг сказал: «Это не милиционеры, это какие-то парни пристали к нему, когда он ехал в автобусе домой из Теплого Стана».
Значит, это были бандиты, которые, вымогая какую-то сумму, пригрозили Юре жутким наказанием, если не даст деньги или донесет властям. С перепугу Юрочка мог и обещать отдать требуемое.
Значит, он звонил Сережке, всё ему сказал, может, просил помощи, совета. Наверное, звонил и тете Иде, чтобы попросить денег, но они с Игорем как раз тогда были в командировке в Польше.
Короче, мы потеряли нашу гордость и славу. Кира Борисовна говорила, что очень ценила Юру за светлый ум, трудолюбие, редкую дисциплинированность и безупречную порядочность. Именно ему доверили ключик от сейфа, где хранились бесценные образцы сплавов, изобретенных в ИМЕТе; он был казначеем в ЖСК, возил в дипломате десятки тысяч рублей – зарплату рабочим, строящим дом.
Он изобрел какой-то ценный сплав на основе вольфрама для танковой брони и защитил на эту тему кандидатскую диссертацию. Он работал над еще более ценным сплавом на основе рения для космических аппаратов. У него были на этот счет очень интересные мысли – говорила Кира Борисовна. И эта работа остановилась с его смертью.
Игорь пытался обжаловать вывод милиции о самоубийстве Юры. Ездил в Видновскую и областную прокуратуры. Везде ему однозначно отвечали: оснований для пересмотра нет.
Я сама сразу после похорон съездила в Видное, нашла того патологоанатома, который поставил «диагноз». Мне он показался громадным детиной со страшными глазами. Может быть, я тоже на него страшно смотрела, потому что он почему-то не то что смутился, а как-то насторожился. Я спросила его, почему он не дал квитанции, когда ему уплатили 60 тысяч «за обслуживание». Он сказал – а мы никому не даем и никто не в претензии. Я сходила к другому врачу, из государственного отделения морга в том же здании (Юра был в коммерческом), тот уклонился от ответа, сказав только, что мой сын к нему не поступал.
Одежду Юрочки честно отдали. Майка была почему-то вся в колосьях и соломе, как будто его тащили за ноги по стерне. Перчатки изрезаны между пальцев и все в крови. Кусок ремня, на котором он висел, отрезан... Сумка с его вещами долго лежала на балконе у Иды. Может, и теперь лежит?
Я несколько раз писала в газеты («Труд», «Известия»), на «Радио России», но никакого ответа не получила. Сегодня по ТВС в программе «Вне закона» пройдет передача об операции МВД против банды преступников, терроризирующей жителей Москвы и Московской области в 90-е годы. Не исключено, что мой Юрочка стал одной из жертв этой банды. Таких случаев в те годы было много. Чаще всего страдали интеллигенты... Посмотрю обязательно.
Еще несколько штрихов. В ту ночь, когда мы ждали звонка Юрочки, мне было видение: Юра, взлохмаченный, сидит у стога соломы. Волосы припорошены снегом, глаза закрыты, лицо измучено. Но еще живой, как будто. А после похорон, когда Галка слегла в тяжелом запое, и я начала свое непередаваемое страдание, однажды утром, едва проснувшись, услышала пронзительно-натужный голос Юры: «Нет! Нет!!» Это он как будто осуждал меня за упрёк Гале, что она пьет. А голос звучал из-под люстры, висящей над кроватью, и с нее свисал лопнувший серебристый ободок.
Начался долгий, 10-летний кошмар. Галка запила. Пила 6 месяцев без передышки. Подруги еще кое-как опекали ее, вытаскивали иногда на работу. Через полгода, в мае, вдруг протрезвела, вышла на работу. Мы все было обрадовались, но через три месяца ушла в запой снова. И так длится до сих пор.
Представьте, на работе ее загулы терпели до последней возможности: такого классного программиста свет еще не видел. За три минуты сделает то, что другому и за месяц не сделать. Руки трясутся, на лицо смотреть страшно, перегаром так и разит. Но считает без ошибок. Как-то кто-то случайно стёр просчитанное ей. Так она по памяти, по чутью восстановила всю эту длинную цифирь. А считала она не что иное, как траектории полета будущих высокоточных ракет.
Бывало, поедет, на работу, вдруг велит остановить автобус: «Мне плохо», а сама рысью бежит домой и скорее за бутылку. Как выпьет – плюхается в постель и спит беспробудно сутками.
Зарплату тогда почти не платили. То, что иногда получала, она, если довозила до дома, все до копейки пропивала. Пять лет, вплоть до сентября 1998 г. они с Алешей жили и кормились исключительно на мою пенсию. Каждую субботу я ехала к ним с сумками. Везла масло, сыр, сахар, макароны, крупу, колбасу, сосиски, хлеб, окорочка и т.п. Ходила с ней на рынок, покупала овощи. Давала и деньги, но она их полностью пропивала.
Однажды, получив на работе аванс, купив (якобы) продукты, поехала домой. Но сумку (якобы) у нее вырвали из рук, в автобус без денег не пустили, и она из Теплого Стана пешком пошла домой. Не дошла, переночевала в лесу. Утром Алеша звонит в панике: «Мама пропала!» Мчусь в Троицк. Звоню в милицию, обегаю соседей. И вдруг часа в 2 является. Туфли грязные, сама измятая, страшная. А я до того была рада, что она жива, бросилась и начала ее целовать.
Я два раза ходила к наркологу, поставила ее на учет. Ее вызывали, но она никуда не пошла. У меня уже направление было в хорошую Московскую клинику на лечение, мы с Ирочкой (на последние деньги!) приехали, чтобы отвезти ее, ничего не соображавшую, в Москву, а она вдруг оказалась трезвой и никуда не поехала. Да еще умудрилась украсть у меня из сумки 5 тысяч.
Или еще приключение. После того, как ее наконец уволили и дали в два приема расчет (700 + 800 тыс. руб.), она устроилась продавцом в винной палатке. Проработала два дня, каждый раз приходя домой в жутком состоянии, на третий она то ли не заперла палатку, когда уходила в 11 часов, то ли у нее ключ вытащили. А у нее был попутчик «до угла». Факт тот, что на пустынной улице, что у остановки «Фабричная», на нее напали хулиганы, избили до потери сознания и ограбили. Когда она очнулась от холода в 5 часов утра, рядом лежала распотрошенная сумка, в которой до того лежал ее расчет (700 + 800 тысяч рублей) и который она прятала от Алешки и где должен был лежать ключ от палатки.
А с торговым начальством фирмы «Вавилон» она заключила контракт, согласно которому в случае недостачи товара она обязывалась возместить его стоимость своим имуществом. Оказалось, что под имуществом подразумевалась их квартира. Составляется акт, по которому она обязывалась или внести деньги за похищенный товар (1 млн. 400 руб., а товар действительно был похищен), или отдать квартиру. Звонит к нам: «Караул, выручайте!» Что делать? Сняла со сберкнижки свои «похоронные», сама осталась с ребятами, а Ирочка поехала в Троицк. На 41 километре, согласно уговору, встретила Галю с Алешкой, передала им деньги. Те пришли в офис «Вавилона» и к великому удивлению бухгалтерши заплатили деньги. А в прихожей уже сидели три амбала – милиционера, готовые опечатать квартиру. До назначенного срока оставалось ровно 40 минут!
Спасать квартиру пришлось еще дважды – в 1997-м и 2002-м годах, когда у них скапливалась слишком большая задолженность по квартплате. В 97-м году удалось погасить задолженность (2 млн.) за счет продажи сада (+ дали Алешке деньги на компьютер), а в 2002 – за счет продажи Идиного украшения (серебряный лазуритово-бирюзовый гарнитур, состоящий из браслета, броши и кольца). За гарнитур нам дали 6000 рублей, а 1.700 пришлось изыскивать самим.
Не передать, не пересказать всех перенесенных страданий и мучений, вызванных не столько смертью Юрочки, сколько пьянством его Галки. То-то я и не выдержала и в 1994 году заболела раком. Слава Богу, вылечили. Помогли замечательные врачи и Ирочка. Низкий поклон им.
Об Алешеньке уж не говорю. Он один знает, что ему довелось перетерпеть. И голодным сидел (звонит иной раз вечером – спать не могу, есть хочу. Я звоню соседке – покормите, ради Бога, Алешку), и домой не мог попасть, соседи дверь ломали. И на пьяную нагляделся, и бутылки ее выливал, и от стыда сгорал, когда она валялась на улице, на лестнице и т.д.. Хорошо, что нормально школу закончил и благополучно, сходу поступил в институт – МИФИ, успешно учился, хотя и много прогуливал, так как отсыпался после ночных бдений у компьютера. В конце концов перед летней сессией на 4-м курсе его не допустили к первому зачету именно за прогулы. На том его образование и закончилось. И хотя оформили академический отпуск, и он мог бы учиться дальше, он учиться не стал. Спасибо, мать одного его товарища устроила его на работу в частную строительную фирму, где он проработал три года за гроши (1000-2000 руб.), пока не нашлось места получше. Но об этом позже.
Глава называется «Роковые 90-е», а они, слава Тебе, Господи, закончились. В конце 2002-го года Алешенька устроился на хорошо оплачиваемую работу вдобавок к прежней, и на небе для меня (и для него, конечно) снова появилось солнце.
Девяностые годы называются роковыми не только из-за личных переживаний. Это были годы коренной перестройки в политической жизни страны, России, СССР, связанные с переходом от социализма к капитализму. Если бы не это смутное время, может, и Юрочка был бы жив, так как не развелось бы столько уголовников. Кто знает?
Мучительно тянулись последние годы XX века. Ждешь улучшения жизни хоть на шажок, а вместо этого сыплются новые несчастья — и в личной жизни, и на всеобщем уровне.
1997 год. Ира развелась с Володей. Ничего путного, кроме двоих детей, у них не получилось. Разные люди, с разными, точнее сказать, противоположными, взглядами на жизнь... Тихо разошлись, и обоим стало легче.
1998 год. Дефолт. Для кого-то в тот год рухнуло всё, а нам терять было нечего, так как никогда денег не копили. Чтобы не упасть еще глубже, а самых жутких слухов носилось множество, - расприватизировали квартиру. В народе говорили, что налог на квартиру повысится в 150 раз, что потом заставят выкупать приватизированные квартиры по рыночной стоимости, что все постепенно превратятся в бомжей. И мы рассудили, что надежнее жить в муниципальной квартире. Никто чужой не войдет и не выгонит нас, три поколения живут, того и гляди, четвертое появится. Так и сделали и живем спокойно.
1999 год. Меня поразила глаукома, и я стала быстро терять зрение.
Грянул 2000 год. Ещё тяжелая утрата: неожиданно умерла сестра Ида от рака печени.
Мы с ней жили очень дружно, с годами всё больше и больше тянулись друг к другу. Мечтали провести старость вдвоем в своем садике. Особенно сильно влекло ее ко мне. Она так радовалась, когда я приезжала на дачу, так грустила, когда я через час-другой уезжала. А уезжала я потому, что, сделав какое-нибудь дело на даче, спешила оставить их вдвоем с мужем, чтобы не мешать им.
Пробыв все лето 1999 года на даче (первое и последнее в ее жизни), она к осени стала чувствовать себя все хуже и хуже. Всю зиму проболела, лечилась, обследовалась в разных центрах, лечила то одно, то другое, но никто никакой патологии нигде не находил! И только за три дня до смерти ей сделали томограмму и увидели, наконец, рак печени.
После ее кончины съехались родственники, через день очень пышно ее похоронили в Ракитках. На похороны собралось огромное количество научной общественности РАН. Все славили ее мудрость и таланты, называли светилом и корифеем, мировым авторитетом в своей области (Ида была доктором физико-математических наук, профессором, автором множества монографий по кристаллографии, которые были переведены на многие языки мира), женщиной редкой красоты. Она открыла целое направление в кристаллографии, связанное с изучением пластических свойств кристаллов, помещенных в магнитное поле разной напряженности. Под ее руководством в ИКАНе (Институт кристаллографии РАН) научились выращивать искусственные рубин и изумруд и некоторые другие кристаллы. Очень много она трудилась над искусственным сапфиром, но он не получался. Совсем недавно было сообщение о том, что два ученых — американец и англичанин — получили Нобелевскую премию за то, что вырастили, наконец, искусственный сапфир. Наверняка при этом были использованы результаты Идиных исследований!
Доведет ли кто-нибудь до конца ее дело? После ее ухода чуть ли не весь Институт (ИКАН) встал, так как именно она питала идеями все отделы.
Вот так и закончилась жизнь моей дорогой Идочки, Аиды Александровны Урусовской. Всю жизнь она была умницей и красавицей, яркой личностью. Я была в тени, превосходила ее только в одном — даре певицы. Жизни наши текли параллельно, не пересекаясь. У меня своя, у нее — своя. Я корпела в семейных хлопотах, ведя скромное существование, в вечных переживаниях из-за детей. Она свободно плыла по волнам успехов, славы и материального благополучия.
Впрочем, у нее жизнь отнюдь не была такой уж безоблачной. Время от времени набегали тучки, случались неприятности, из-за которых приходилось сильно переживать. Чтобы поправить настроение, она призывала на помощь художественное творчество. Она ведь тоже хорошо рисовала и пела. Писала акварелью жизнерадостные натюрморты и пейзажи, пела концерты из романсов и оперных арий. Сколько дуэтов мы с ней перепели под псевдонимом «Сестры Александровы»!
Её муж, Игорь Алексеевич Урусовский, тоже ученый, физик-теоретик, доктор наук и профессор, до сих пор, вот уже 60 лет работает в Институте акустики РАН, но больше занимается космологией. Он тоже целиком погружен в науку, тоже сделал важное открытие: разработал теорию шестимерного пространства, благодаря которой смог объяснить многие до сих пор непонятные явления. Но именитым ученым никак не хочется признавать его расчеты: уж очень сложно бывает понять самое простое и очевидное, хоть оно и объясняет много накопившихся загадок мироздания. Как хочется дождаться признания его заслуг! Вот Ида была бы рада!
Как-то я проанализировала наши имена с точки зрения науки нумерологии и обнаружила, что такие разные судьбы определили именно данные нам имена — Альбина и Аида.
Как было приятно сознавать, что рядом живет роднейшее существо, двойник, мое второе «я»! И вот теперь я одна, без сестры. Но она где-то рядом, я чувствую. Всё время чувствую...
Но от политики тоже не уйдешь. И я ей (под влиянием Олега) всегда горячо интересовалась и переживала, чем постоянно навлекаю на себя недовольство родных, так как люблю смотреть по ТВ Новости и политические передачи. Каковы же мои взгляды, что мне нравится, а что не приемлю? Расскажу об этом в следующей главе.
IX
От пионерки до гайдаровки
Да, волей судьбы вся моя жизнь оказалась связанной с политикой. Правда, большей частью пассивно. Потому что вся обстановка в советское время была искусственно политизированной. Всюду трубили о патриотизме, прославляли Сталина и партию. Мы, дети, захлёбывались от счастья, что живем в такой замечательной стране, учимся в такой прекрасной школе. С утра до вечера хотелось петь советские песни, маршировать, слушать и говорить речи (популярным было выражение «толкнуть речугу»). Везде и всюду видели вокруг плакаты и лозунги, стенгазеты и транспаранты.
Со 2 класса, 9 лет, я стала бессменным редактором стенных газет, «боевых листков» и прочей наглядной агитации. Я писала газету от начала до конца (передовица на злобу дня, заметки о жизни класса, обличающие двоечников и лентяев и прославляющие отличников, сатирические стихи и карикатуры и т.д.), сама переписывала и, конечно, оформляла в стиле тех газет, которые рисовал папа. Так у меня на всю жизнь и остался стиль оформления, шрифты 40-50 годов, Господи, уже прошлого века.
Кроме того, меня почему-то постоянно выбирали (вернее, назначали) на небольшие «руководящие» должности. Потому что я, Козерог и Рогунова, была, во-первых, крайне организованной и дисциплинированной особой и, во-вторых, благодаря стенгазетам политически подкованной. Я была звеньевой пионерского отряда (класса), старостой (в университете) и вечным редактором. Кроме классной и групповой (в университете) я выпускала также школьную, курсовую, факультетскую и университетскую стенгазеты. Почти все материалы писала сама напыщенным, восторженным языком.
Как и все, с презрением относилась к «шептунам», поносящим втихаря советскую власть и Сталина, одобряла бдительность «органов», неусыпно борющихся с врагами народа. Одним словом, была 100%-ной советской патриоткой с лучезарным мировоззрением. Насколько я знаю, и в других семьях было подобное настроение. Все добросовестно работали, учились, пели песни, ходили на демонстрации, пекли пироги на 7 Ноября и 1 Мая, ходили друг к другу в гости, ездили на пикники. Помню, мы носились по школе и орали «Союз нерушимый», только что сочиненный С.Михалковым и А. Александровым.
Не было ничего, что набросило бы тень на нашу жизнь, наши взгляды. И во время войны мы не горевали. Раз Сталин сказал - «Победа будет за нами», - чего же беспокоиться? Все работали, не жалея сил, одинаково (почти) голодали, матери изощрялись, переделывая без конца одежду. В 9-м классе мама сшила мне из синего синтетического букле платье, в котором я ходила на занятия, пела на сцене, танцевала на вечерах – и была счастливой. И все так жили и работали. Никто не гнался за деньгами и благами, не страдал от бедности. Правда, мы видели и таких, которые в самые жуткие годы войны любили похвастаться обильной и вкусной едой, добротной и нарядной одеждой, пышущим румянцем. Потом они говорили, что никогда так хорошо не жили, как в войну.
Помню такой случай. Где-то в начале войны, примерно в 1942-м или 43-м году мы пошли в баню на Ковалиху (Эта баня может быть до сих пор там стоит). Отсидели, как всегда, очередь, пошли мыться и среди привычных худых желто-серых тел увидели чудо: пышная, неправдоподобно розовая красавица с пышной, неправдоподобно стоящей грудью, с пышными блестящими волосами растерянно стояла со своей шайкой и, похоже, стеснялась своей розовости и пышности. Эта, небось, не голодала – не холодала, а была лелеема и любима каким-нибудь директором или генералом, а то и просто снабженцем. Никто красавицу не попрекнул. Все ей просто любовались.
Итак, я выросла патриоткой. В университете, на лекциях (а я училась с 1947 по 1952 год) я без тени сомнения впитывала речи преподавателей: Достоевский – апологет страдания; Есенин – забулдыга, певец подворотни; исторический материализм – вершина философской мысли. Обожала Горького, который с таким мастерством изобразил Клима Самгина, строящего из себя «критически мыслящую личность».
И вот пришел Олег. И начали мы с ним спорить. И о Достоевском, и о Есенине, и о Горьком. Как он меня, дуру, сразу не бросил – не понимаю. Говорил потом, что видел, какая я глупая еще, наивная. Ведь было мне всего 19 лет. О своем отце он не говорил ни слова.
Мне такие разговоры не нравились, я не поддавалась на его агитацию, оставалась при своем мнении.
Весной 1950-го года, ожидая приезда Олега, чтобы сыграть свадьбу, я не выдержала и, чтобы разрешить сомнения, пошла в партком университета. Там я застала зам. секретаря парткома, свою однокашницу по курсу Римму Остроумову. Пыталась завести разговор об Олеге (стоит ли выходить за такого «контру»), но она как-то не поддержала мои робкие попытки. То ли свои дела были важнее. Впрочем, помнится, я ничего членораздельного не произнесла.
Я вышла замуж. После свадьбы мы с Олегом, вслед за Валентиной Алексеевной и Майей, поехали в Мурыгино на медовый месяц. Все складывалось прекрасно. Погода была на редкость для северного августа. Мы целыми днями гуляли в лесах и лугах, катались на лодке, купались, загорали. Никаких контровых разговоров. Свекровь нас отлично кормила, я удивлялась, как можно так вкусно готовить. Одна стерляжья уха (тогда в Вятке еще водились стерляди) или пироги с морковью или свежими груздями чего стоили! А рыжики, а пельмени!
И вдруг однажды они получают письмо. Молча, каждый про себя, прочитывают, передавая письмо друг другу. Мне ни слова. И лишь потом вечером, когда мы с Олегом остались одни, он рассказал все. Письмо было от отца. Оказывается, он был жив, сидел в тюрьме в Ленинграде, в «Крестах». Осужден по 57-й статье (антисоветская пропаганда). Выше я писала об этой истории. Итак, я попала в семью врага народа. Началась моя обработка. Рассказали о Леониде Ильиче, историю его ареста, дали прочесть письмо. Я узнала, что Леонид Ильич - высокообразованный, эрудированный, остроумный и очень талантливый человек. Очень горячий, вспыльчивый и доверчивый. Да, он критически относился к существующему строю, считал Сталина тираном, а народ – обманутым бедным стадом баранов. Сам никакой контрреволюционной пропаганды не вел, трудился на совесть на ниве просвещения, был блестящим лектором, педагогом, прекрасным оратором, хотя и с вятским акцентом. (Куда его денешь?) Да, слушал тайком запрещенные заграничные передачи. Как ему быть без радио? Он же радиофизик, один из первых в Союзе!
Горячность и доверчивость с одной стороны, мелочная месть оппонента с другой привели его в тюрьму. Я писала выше, что Леонид Ильич в споре с директором по какому-то принципиальному для кафедры радиофизики Горьковского политехнического института вопросу сгоряча швырнул в директора чернильницей с чернилами, облив дорогой светлый костюм. Прошипев: «Ну, погоди у меня!», - директор придумал и осуществил беспроигрышный план дискредитации строптивого ученого с помощью провокаторов.
Майя, сестра Олега, отнюдь не была «контрой», судила обо всем, о политике здраво, как все, упрекала отца за несдержанность, недомыслие. Валентина Алексеевна помалкивала, но чувствовалось, что она полна упрямой, глухой ненависти к виновникам несчастья и сохранила эту ненависть навсегда.
Когда Леонид Ильич в 1952 году вышел на свободу, Майя не разрешала ему жить у нее, не хотела «разоблачения», огласки. Она наивно считала, что никто в Мурыгине не знает об аресте ее отца.
Думаете, я поддалась обработке? Отнюдь! Я вступила в активную переписку с Леонидом Ильичом. Писала в «Кресты» жизнерадостные письма, спорила с ним по вопросам литературы и философии, марксистско-ленинского мировоззрения. Он мне охотно отвечал в шутливо-ироническом тоне, подчеркивая, что мои письма очень нравятся тюремному начальству, и они советуют читать их всем сокамерникам.
Потом я закончила университет и в 1952 году начала работать в Калининградском педучилище (В том же году вышел из тюрьмы Леонид Ильич). Вдохновенно читала лекции «Сталинское учение о языке» в училище и на стороне (например, для воспитателей детских садов?!). Запланированная на весну 1953 г. встреча с Леонидом Ильичом в Горьком не состоялась. Я хотела рожать сыночка в Горьком, чтобы воспользоваться помощью мамы, но потом мы с Олегом передумали. Во-первых, нам страшно не хотелось расставаться (как мы бурно обнялись, после того как приняли это решение!), а, во-вторых, сочли нецелесообразным возить младенца туда-сюда. Решили вызвать маму к нам ко времени родов и стали ждать. Почему-то были уверены, что родится сын. Как назовем? В марте умер Сталин, и я предложила назвать сыночка Иосифом. Олег решительно запротестовал. Мы немного поспорили и нашли компромисс в имени Юрий. Юрочка, Юрашенька-таракашенька-пруссачок. Потому что его родина – Кёнигсберг.
Приехала в мае мама. Родился Юрочка. Олег на радостях напился, наломал в чужом саду сирени, принес мне, но нянечки не приняли – сильный аромат. Написал мне восторженную записку: «Юрочка есть! Ура!»
Мама и Валентина Алексеевна стали ездить к нам по очереди на месяц-полтора. Леонид Ильич к тому времени уехал в Сибирь, под Усть-Каменогорск, где в поселке Серебрянка должен был преподавать физику в сельской школе. Работать в той же должности в родном Котельниче, где в 1920 г. начинал трудовую деятельность директором школы, отказался, боясь, что будущая пенсия будет слишком маленькой. Наивный человек. Уехав, сначала он восторгался величественной природой Сибири, Иртышских просторов, но с началом холодов запаниковал. Стал срочно звать к себе жену. Она стала срочно собираться, и вдруг 24 ноября 1953 года приходит телеграмма: «Леонид Ильич внезапно скончался. Похороны тогда-то.» Олег с Валентиной Алексеевной на похороны не успели, но съездили, постояли у могилы, поговорили с сослуживцами Леонида Ильича и уехали. Больше в Сибири никто из Толстобровых не был.
Недели через полторы пришло последнее письмо от Леонида Ильича с фотографией, датированной 23 ноября 1953 года. Умер он от инфаркта, четвертого по счету. И зачем ехал в такую даль?
В тот день, 23-го, у 6-месячного Юрочки прорезался первый зубик, и мы так радовались! Когда пришла телеграмма, Олег отошел к окну и долго плакал. Больше никогда я его плачущим не видела.
Так я со своим свекром и не повстречалась. Так он на мои политические взгляды и не повлиял.
Но Олег, умный, образованный человек, профессионал высокой пробы, дисциплинированный донельзя, стойкий, верный служака, в глубине души оставался «контрой». Слушал, приткнувшись к приемнику, разные враждебные голоса - «Голос Америки», «Дойче Велле» и т.д. Я ругала его: «Что ты врагов слушаешь? Они же хотят нашей погибели!» Он не спорил и продолжал ловить вредную агитацию сквозь невообразимые радиопомехи.
Я работала в газете, не зная устали в пропаганде советского патриотизма. Писала совершенно искренне, вкладывая всю душу в свои очерки и репортажи. Помню, когда осенью 1977 года принимали брежневскую Конституцию, а день принятия Конституции совпадал с днем выхода газеты, я до 11 часов колесила с шофером по Домодедову, ожидая правительственного сообщения. Дождалась – и в совхоз. Раздаю газету, а там огромная шапка: «Одобряем!» и подборка заметок: «Партия – наш рулевой» от секретаря парткома, «Власть народа» от председателя сельсовета, заметка от доярки и ещё от кого-то. Этот номер вызвал фурор не только в ГК КПСС (в совхозе отнеслись без эмоций), но и в обкоме партии. Меня сразу поставили в резерв на повышение, несколько раз вызывали «зайти», но я не пошла. Затеяли было меня поставить главным редактором Домодедовской районной газеты «Призыв», но я не проявила верноподданнического восторга, даже закапризничала: «Зачем мне менять легкую жизнь на тяжелую?», и второй секретарь по идеологии Н.П. Шадская отставила меня. К тому же незадолго перед этим ей пришлось потерпеть поражение в соревновании со мной по красоте. В совхоз приезжали иностранцы, и после официальной беседы с ними у директора состоялся банкет. Во главе стола сидела Надежда Петровна, ходуном ходившая от кокетства. Я сидела тихо в конце стола рядом с зав. отделом пропаганды и агитации Домодедовского ГК КПСС. Ни он, ни я не выпили вина (водки) ни капли, лишь для видимости поднося рюмку к губам. А все остальные так и хлестали родимую. Распалились! Смотрю – что это они вдруг повернулись и уставились на меня. Даже испугалась: чего это они. И вдруг переводчица (а это были румыны) говорит, что гости назвали меня, редакторшу, «Мисс «Заря коммунизма»». Какая женщина, особенно высокопоставленная, знающая себе цену, стерпит подобную несправедливость?
Умер Брежнев. Траурный митинг. Я выступаю. Умер Андропов – тоже выступаю, рыдая. Умер Черненко – уже не рыдаю.
Пришел Горбачев в 1985 году. А в 1984 я ушла на пенсию. С политической деятельностью не рассталась, так как влилась в состав территориальной парторганизации №114 города Подольска. По привычке стала выступать на собраниях. Хвалила от полного сердца Горбачева за его идеи и революционные предложения, говоря, что он вливает в жизнь партии и народа новые идеи, ведет к новому прогрессу, делает нашу деятельность более живой и полнокровной.
Тогдашний секретарь парторганизации М.И. Шемякин отметил, что тов. Толстоброва правильно понимает текущий момент. И через два года рекомендовал меня в секретари парторганизации. Меня единогласно избрали, и я тоже вдохновенно поработала секретарем. С удовольствием, без пропусков, посещала семинары и заседания в горкоме, проводила собрания и заседания бюро, собирала взносы, давала поручения, идеально вела всю документацию. Одним словом, была образцовым парторгом. Меня хвалили, мужчины-пенсионеры заглядывались. Даже избрали в городской женсовет, и я даже заседала в президиуме. Повторяю, делала все с удовольствием. Единственное, что мне не нравилось, это посещать стариков на дому. Неприглядная картина.
Олег тоже с одобрением отнесся к новаторству Горбачева. Но скоро ему надоело его многоглаголание. А я слушала с упоением. Да такой молодой после сонма престарелых лидеров. И жена такая симпатичная и смелая. Правда, вскоре Раиса Максимовна стала все больше и больше раздражать. Почему она лезет вперед генсека, почему постоянно пасется рядом, почему дразнит своими туалетами?
Но вот грянул 1988 год. Ельцин начал смело выступать против руководства КПСС, требовал большей демократии и внимания к жизни простых людей. Сам показывал пример. Потрясло всех, и меня в том числе, выступление Ельцина на Пленуме ЦК и его торжественный уход из зала. Потом избрали Верховный Совет во главе с Ельциным. Он запретил КПСС. Начались передряги в Верховном Совете. Горбачев растерялся. На него насели старые коммунисты. Начались выступления в республиках и вооруженные расправы с митингующими. Генсек потерял свое значение. Горбачев стал президентом. Распался СССР. Прошел путч ГКЧП. Все это очень не нравилось. Где же наша славная партия, на чьей стороне мудрость, сила и совесть? Непонятно. Народ повалил из партии. Я подала заявление о выходе из КПСС в сентябре 1991-го, когда ген. секретарем избрали Полозкова. Он мне до того не понравился, даже показался противным, что я не выдержала и отдала партбилет. К тому времени я уже не была секретарем, а оставалась замом по оргвопросам. Меня молча, без комментариев, отпустили, но бывший секретарь, сотрудник КГБ, не скрывал неодобрения, и, прощаясь с ним взглядом, я прочла в его глазах даже угрозу.
Из партии к тому времени выходили пачками, и мой уход уже не был сенсацией. Олег однако не спешил последовать моему примеру. И лишь когда в январе 1992 произошли события в Вильнюсе, он не выдержал – и до того был возмущен и оглушен, что места себе не находил. Долго обдумывал и, наконец, написал краткое и сдержанно-серьезное заявление о выходе из рядов КПСС. И стали мы оба беспартийными. Я пробыла в партии 20 лет, Олег – 30 (с 1960 г.)
К тому времени я полностью стала соглашаться с политическими взглядами Олега и другой «контры», как я называла кухонных шептунов. Путч окончательно сдул остатки флёра с нашей доблестной компартии, показал умственное убожество старых главарей. Что Пуго (кто его убил?), что Язов, что Павлов, что Стародубцев. А уж этот «Уяев» (как остроумно назвал Янаева известный сатирик А. Иванов после того, как тот на чей-то вопрос о здоровье скромно ответил: «Жена не жалуется»)!
После путча в августе 1991-го, когда чуть не свергли Горбачева и зажглась звезда Ельцина, я окончательно стала демократкой и влюбилась в самого Ельцина (отважного русского богатыря!) и его соратников. Особенно уважала Шеварднадзе, Гайдара и Чубайса. Потом судьба у всех сложилась по-разному, но я ни в ком из них не разочаровалась. Да-с, дорогие россияне, ни в ком! И вот почему.
Конечно, Ельцин – не Илья Муромец и не Наполеон. Но он сумел повести за собой народ. Мы ему поверили. Кто в то время был смелее и решительнее его? Как он выступал перед массами, жаждущими умного и бесстрашного лидера! Ведь старый мир рухнул, похоронив под развалинами жалкие остатки коммунистического руководства. Рослый красавец Ельцин с громовым голосом, смело возвещавший то, о чем до того лишь тихо шептались по углам, он никого и ничего не боялся. Даже КПСС запретил, чем окончательно покорил массы. Ему безоговорочно поверили измученные массы и совершенно искренне избрали первым президентом России. Это потом, когда Ельцин стал всё больше пьянеть от власти (и вина), он чаще и чаще стал допускать промахи, и его позиции зашатались. Особенно не понравилась народу «семья» - ближайшее окружение Бориса Николаевича, состоящая из самых беспринципных олигархов (Березовский, Абрамович, дочери Татьяна и др.) Эта «семья» фактически подмяла по себя стареющего и слабеющего лидера и лихорадочно строила и осуществляла свои собственные планы, далекие от интересов государства.
Но мы и во второй раз, в 1996-м, безоговорочно проголосовали за Бориса Николаевича, так как у него еще оставался ореол былых заслуг, а возвращаться к власти коммунистов большинству не хотелось. Уж очень тошно было вспоминать советское время с его перманентным дефицитом товаров, продовольствия и отвратительно жестоким и тупым всевластием КГБ. Конечно, сыграли роль «пиарщики» во главе с «семьей», но многие, как и мы, голосовали искренне.
О Шеварднадзе, в то время Министре иностранных дел, скажу немного. Это был очень симпатичный политик. Вместе с Горбачевым они совершили поистине великие дела: объединили две Германии, вывели войска из Афганистана и т.п. Когда шел тот самый грандиозный митинг у Белого дома, на котором с триумфом выступал Ельцин и другие демократы, наибольший восторг вызвало появление на трибуне Эдуарда Амвросиевича. И он стоял такой симпатичный, такой скромный.
Как известно, первым и. о. премьера при Ельцине был Егор Гайдар. Как хотите, но я ему верила и верю. Его имя давно стало подобно ругательству. А я очень четко представляю: не объяви он весной 1992 года либерализацию цен, страна немедленно пришла бы в запустение. Так и вижу пустынные улицы, кругом разруха, нет ни магазинов, ни предприятий, все разбежались в поисках пищи или вымерли от голода. А с Гайдаром всё вдруг появилось, засуетились челноки и первые предприниматели.
Правда, тут же штопором, уходящим в небо, взвинтились цены. Но взвинтились они не сами собой, по вине Гайдара. Их «делали» жулики. Именно тогда энергетикой зарулили Черномырдин и еще кто-то, ведавший электричеством. Они только и делали, что объявляли новые тарифы («вынужденные») на электричество, бензин и газ, а остальные отрасли тут же чутко и «правильно» реагировали. 5 рублей быстро превратились в 50 тысяч.
Акционированные предприятия тут же прекратили полезную работу, перестали платить зарплату оставшимся сотрудникам, а сами владельцы уехали на Канары, Багамы и Гавайи.
Минуточку! А кто тогда был главой Госкомимущества? Чубайс. Это он распродал за три копейки все ценнейшие предприятия? Не на этом ли он нажил капитал, благодаря которому встал по влиянию вровень с олигархами? До этой минуты я считала его чистой воды государственником. Когда он стал главой РАО ЕЭС, безудержный рост тарифов на электроэнергию прекратился. Потом он что-то мудрил с выборами Президента. Вместе с «семьей» заковали оцепеневшего от власти старика в щиты спереди и сзади, как губернатора Санчо Пансу в «Дон Кихоте», а сами резвились...
В нашей постперестроечной России с политикой, народом как только не злодействовали, разве мне, старушонке, разобраться?
Эта книга писалась в конце 1990-х и начале 2000-х годов. Жизнь очень медленно, но все же налаживалась . Ушел Ельцин, пришел Путин, рос ВВП, потихоньку начали расти зарплаты и пенсии. С благодарностью вспоминаем плодотворную деятельность А.Л.Кудрина, которому удалось привести более или менее в порядок государственные финансы: расплатились почти со всеми долгами, накопили стабилизационный фонд, который помог и кризис преодолеть, и народу деньжат подбросить. Жалеем, что его уволили, хотя, видимо, не видать бы военным такой прибавки к денежному довольствию. Надеемся, что и впредь Россия не оскудеет!
О чем писать дальше? Напишу-ка я о своих родных, с которыми живу, общаюсь. Сердце моё полно любовью к ним, всех хочется поддержать. И не хочется уйти раньше, чем судьба выведет их на прямую, твердую и светлую дорогу в их будущее. Надеюсь, так и будет.
X
Дорогие мои, любимые, родные.
Как будто все написала об истории нашей семьи, о своей жизни. Основные вехи, конечно, затронула. Пора, пожалуй, остановиться на текущем моменте, рассказать о нашей современной жизни.
Круг наших родных и друзей сильно сузился. Иных уж нет, иные замолчали.
Наша непосредственная семья состоит, как и прежде, из четырех человек. Это дочка Ирочка, ее дети Лёня и Ляля и я. Лёня и Ляля напоминают Юру и Иру в их годы, так как соотношение возрастов примерно то же, а также воспитание по сути одинаковое. Только кормит и обеспечивает всю семью всем необходимым уже не Олег, а Ирочка, а я, как и тогда, - домохозяйка, «мама», называемая бабушкой.
Спустя 6 лет Алеша всё же восстановился в МИФИ и, проучившись еще 3 года уже на вечернем отделении, получил, наконец, диплом об окончании МИФИ уже по новой специальности — «Информационная безопасность». К профессии «Системный администратор» добавил еще титул программиста.
Поправила свои дела и Галя. Нет, она не вернулась на работу, но совершила чудо: сама, без никого и ничего, избавилась от алкогольной зависимости. Алеша придумал способ, как уберечь мать от искушения: стал запирать ее дома. Насиделась она, настрадалась и решила: больше пить не буду. Мы еще удивлялись, что, когда Алешка с подругой Ольгой Егоровой каждый отпуск стал ездить за границу, она, оставаясь одна, была трезвой. Я проверяла по телефону.
Прошло лет 5, когда она сама проговорилась как-то: «Как хорошо, что я покончила с пьянством...» Я ушам не поверила, ну, она и рассказала, что в какой-то момент ее обуяло страстное желание прекратить это безобразие. Иногда, говорит, тянуло к вину, но она тут же пресекала и была рада, что справлялась с пагубным порывом. Господи, это молитвы помогли?!!!
А вообще о Гале надо сказать и добрые слова. Начну с того, что с детства она обладала блестящими математическими способностями. В 10 классе, например, она заняла 1 место в республиканской олимпиаде (в Белоруссии. Она из Бреста) по математике и была направлена в школу-интернат при МГУ, чтобы потом стать студенткой Московского университета. Но мать ее не отпустила, и после окончания школы она поступила в Ленинградский электротехнический институт (ЛЭТИ), по окончании которого была распределена в Москву, в Конструкторское бюро точного машиностроения (КБТМ), где директором был Нудельман. Там занимались военно-космическими вопросами, и она стала там программистом. Проработала 23 года. Её портрет всегда висел на Доске Почета, а фотография — на стенде соответствующего отдела на ВДНХ. Она считала, составляла свои программы столь быстро и точно, что с ней никто и сравниться не мог. Когда в 90-е годы произошло массовое увольнение сотрудников, она заменила 20 (!) человек. Задания выполняла самые важные и секретные. Сейчас не скрывают, что мы готовились к космическим войнам. Поэтому расскажу об одном ее подвиге: рассчитывая траекторию полета ракеты, она добилась того, что возможный промах сократился со 150 метров до 1,5 сантиметров. Ей даже премию дали после этого. А как она составляла ежемесячные отчеты о работе отдела! Она уже на работу почти не ходила, её с трудом уговаривали, чтобы она только отчет сделала. С трудом приходила и за 20 минут все делала.
А какой замечательной хозяйкой она была и продолжает быть! Несмотря ни на что в доме всегда был идеальный порядок. Шила замечательно. А как готовит! Раскормила сына и его подругу. Цветы в ее комнате всегда пышно цветут. А переставит в кухню — увядают. Почему? Когда она жила у нас (8 лет!), она мне делать ничего не давала: и полы помоет, и постирает, и обед-ужин приготовит.
Я потому начала свой рассказ о родных с Алешки, что он сын моего первенца, Юрочки. О Юрочке я могу говорить только в прошедшем времени. Цвел 40 лет дивный цветочек, прекрасен лицом, телом и душой, умный и талантливый, с блестящей толстобровской памятью. Жизнь открывалась перед ним, усыпанная розами. Но с детства подстерегала моего сыночка какая-то скверна, которая ставила на его пути дурные, коварные ловушки, гадила исподтишка. То под машину попал в 7 лет (что понесло его на автобус?), то друзья-товарищи, не самые лучшие, научили его в 7 классе пить и курить и так далее.
Да, характер у него был слишком мягкий, честен был до наивности, везде собой жертвовал. Наверняка убийцы пригрозили сделать что-нибудь с его сыном, если пожалуется. И он не нашел другого выхода...
Зато доченька моя, ангел небесный, Ирочка – совсем другой человек, с диаметрально противоположной судьбой. Росла тихо и скромно, не блистала особенной красотой и феноменальными научными способностями. Была всегда милой, очень непосредственной девочкой, наивной, простодушной, искренней, послушной. Прыгала, как пружинка, порхала, как бабочка. Много болела, плохо ела, была худенькая и бледненькая. С трудом учила стихи, была поначалу жутко неграмотной (до школы). Лишь с годами более или менее окрепла. Но цветущей, здоровущей, как в раннем детстве, так и не стала. Да еще передний зуб в 14 лет отколола, упав в бане. Пока догадались его подточить. Но она до того всех, и прежде всего родителей, радовала своей сердечностью, добротой, преданностью, открытостью, что не любить ее было нельзя. Любили, обожали все: родственники, соседи, друзья-подруги, учителя, сослуживцы, однокашники, даже врачи. («Ой, какая хорошая девчонка, глаз не оторвать», - сказала одна врач в Москве, когда мы проездом останавливались у Иды в 59-м году, а Ирочка приболела).
Но у этого ангела таился крутоватый папин характер. Когда однажды 3-х летняя сверстница-соседка довела Ирочку своими издевательствами – щипками, тумаками – до предела терпения, она схватила огромный железный грузовик и со всего размаха трахнула обидчицу по голове. Та потом долго ходила с синяками и кровоподтеками. Олег как-то в училище подобным образом расправился с товарищем, слишком злоупотреблявшим его терпением. Оба, папа и дочка, могут очень долго терпеть несправедливость, придирки, но когда наступает критический момент, вопрос решается быстро и навсегда. Так у Ирочки получилось и с мужем. Долго тот пытался переломить ее характер, перевоспитать, подчинить своей воле. Ирочка пыталась понять, в чем она неправа, что надо делать, чтобы муж к ней хорошо относился. И когда однажды он ее ударил кулаком по лицу, она сразу поняла – ничего не поможет. И порвала отношения раз и навсегда.
Были у нее смолоду и более культурные поклонники, и она как-то влюбилась. Но обстоятельства складывались неудачно. Она нравится – ей не мил, ей нравится – тот равнодушен. Однажды завязался бурный роман (на турбазе в Прибалтике) с военно-морским врачом, но тот оказался женатым, и дальше чтения стихов дело не пошло. Хотя потом он несколько лет писал ей нежные письма.
Сейчас Ирочке уже за 50. Она по-прежнему всеми любимая и уважаемая, обаятельнейшая женщина. Как в школе училась серьезно и успешно (почти все время была отличницей), так и в институте (МИТХТ), так же с полной отдачей работала на заводе (КШЗ), в институте (ИНЭОС), сейчас поет в церкви столь же успешно.
Но я до сих пор не говорила ничего о ее музыкальном таланте. В два года эта малявка пела абсолютно чисто и, не выговаривая толком многих букв, знала чуть ли не все песни, звучащие по радио. И пела: «Мы тозе люди, мы тозе любим, хоть коза тёлная у нас, но кловь класна». Мы с отцом были на все 100% уверены, что наша дочь станет музыкантом. Я ликовала: наконец-то в нашей семье будет профессиональный музыкант! Мне не довелось, а дочка будет петь или играть.
Я писала выше, что получилось из наших планов. Сейчас она поет в церковном хоре, поет прекрасно, профессионально, на высочайшем музыкальном уровне, и счастлива. Прекрасно! Я горжусь. Так чисто я никогда не пела. Голос, правда, небольшой, но для хора больше и не надо.
Что же касается характера, жизненной установки, то можно только радоваться, что с годами Ирочка стала тверже, увереннее в себе, очень трезво оценивает ситуацию. Абсолютно во всем я советуюсь с ней, и дочка дает такой уверенный ответ на вопросы, как отвечал только мой незабвенный Олег. И я всегда успокаиваюсь и утешаюсь. Так что мы хорошо поддерживаем друг друга.
Ирочка оказалась прекрасной матерью. Я была хуже, легкомысленнее. Как она вникает в их дела, настроение, самочувствие! И делает все возможное, чтобы у детей было всё в порядке.
А как мне с ней хорошо! Балует, как ребенка. И я пользуюсь, лентяйничаю, сваливаю многие дела на нее.
Говорят, хвалить своих детей нельзя, достаточно вспомнить миф о Ниобее и ее детях. Поэтому останавливаю рассказ об Ирочке, кисоньке моей золотой. Перехожу к рыжикам.
Старший из них – Ленечка, Леонид. Имя придумал отец, и мы с ним согласились. Красивое имя. К тому же у мальчика есть славный предок с таким же именем – Леонид Ильич Толстобров.
Родился он прелестным. Волосы были до того ярко-рыжими, что даже отливали фиолетовым. Крепкий был бутуз. В два года умудрился снять дверь с петель, поддев ее снизу палкой. Белокожий в прадеда Леонида, румяный в деда Олега. Алёша, увидев брата в полуторамесячном возрасте, назвал его «сурьёзкой», - так умно и внимательно он смотрел.
Действительно, Леня с малых лет отличался умом и основательностью, трезвой рассудительностью. Это нам очень нравилось и делало его похожим на Олега. Что может быть лучше?
И таким остается до сих пор. Как и Олег, Леня страстно, трепетно обожает мать. Он слушает ее беспрекословно, кроме случаев, когда ему очень не хочется играть на фортепиано и очень хочется - на приставке. Любит к маме приласкаться, прижаться, свернуться калачиком на ее коленях.
От Толстобровых унаследовал прекрасную память, легко запоминает прочитанное, и это весьма помогает ему в учебе.
Я не без удивления отмечаю, что Ленечка по-настоящему, искренне уважает (и любит?) меня, бабушку. Особенно меня радует, что он охотно демонстрирует уважительное отношение ко мне при посторонних, товарищах. Я ему очень признательна за это.
Привязан он и к друзьям и тоже как-то глубоко, искренне. Особенно к самому старинному, со времен игры в песочнице, товарищу – Вове Сарычеву. По-моему, и тот платит ему взаимностью. Хотя в характерах, темпераменте, способностях, привычках, наклонностях у них мало общего. Роднит их больше всего именно давняя привязанность и хорошее знание друг друга. Редкие размолвки оба остро переживают и стремятся быстрее помириться.
Лёня пользуется должным уважением со стороны учителей прежде всего за прилежание и рассудительность. Всегда он всё знает и отвечает уверенно. Особенно склонен к точным наукам. Любимый предмет — математика.
Музыку любит, хорошо звучит у него Бах. В 5-6 классах он, как и все, приостыл было к музыкальным занятиям, но к 7-му классу снова заиграл. У него крепкий, сочный звук, он хорошо играет с листа. Думаем, он впечатляюще сыграет выпускной экзамен.
А как он любит домашние дела! Починить, смастерить что-нибудь для него — праздник, удовольствие. Любое поручение выполняет без возражений. Охотно помогает маме на даче. И покосит, и польет, и крыльцо починит, да что угодно сделает.
Растет наш удалец, мужает. Скоро и в нашей семье появится молодой мужчина. Не пропадем. Не за горами время, когда будем выбирать ВУЗ. Скорее всего пойдет в какой-нибудь институт вроде Бауманского.
А пока — расти, набирайся сил, ума, здоровья, лучших нравственных качеств, наш Лёнечка. Рыженький ты наш, кудрявенький ты наш. Ну, почему ты кудри не носишь?
Не буду больше распространяться о Лёне, не дай Бог сглазить. Расскажу о Лялечке.
Это солнышко появилось у нас ровно через 2 года после Лёнечки. Тоже родилась рыженькая, причем волосы у нее закудрявились месяцев с 6, и к году она была уже как баранчик. А у Лёни кудри (более крупные, чем у Ляли) появились лишь лет с 7. Лёня как пришел в восторг от сестренки с самого ее рождения, так и до сих пор обожает. Ляля отвечает ему тем же. Конечно, временами они дерутся смертным боем, но это временно. В основном они настроены друг к другу очень тепло. Любят играть вместе, делиться новостями, помогать друг другу. Наверняка эта крепкая, кровная дружба сохранится у них навсегда.
Лялечка в некотором смысле — мой двойник. А по чуткости отношения к людям, животным, природе даже превзошла меня, грешную. Необыкновенно добра и отзывчива, отчего все так и тянутся к ней, а подруги так и липнут.
У нас есть два ее портрета, написанных маслом.
Однажды Ира поехала с Лялей в музыкальную школу и на остановке автобуса встретила известную подольскую художницу Веру Роскошную (ее дочь Оля училась в одном классе с Лялей). Та подошла, представилась, восхитилась Лялиными кудрями и предложила написать ее портрет. Договорились. Первый портрет, в пол-оборота, был написан, когда Ляле было 7 лет. Она даже одела ее в Олины одежки. Этот первый портрет (этюд) Вера подарила нам, как вознаграждение за позирование. А второй — анфас — на день рождения. Есть и третий портрет, в профиль, который сама художница назвала «совершенно музейной вещью» и время от времени выставляет его на выставках. Называется он «Рыжик».
Ну, что сказать о Ляле? Очень хорошенькая, миниатюрная, подвижная, изящная, с отточенными движениями. На физкультуре она удивляет не только своими «шпагатами», но и быстрым бегом, высокими прыжками, виртуозным исполнением разных упражнений. А как танцует современные танцы! Загляденье!
А как рисует! С каждым днем все совершеннее и выразительнее. Лелеем мечту отдать со временем в художественную школу.
Уметь профессионально рисовать ей нужно бы еще и потому, что она любит придумывать и шить одежду куклам, и это у нее здорово получается. Начинает и себе что-то придумывать.
А какой у нее чистый высокий голос! 4 октавы охватывает. При ее тончайшем, как у мамы Иры, слухе могла бы стать выдающейся певицей. В музыкальной школе успешно учится играть на фортепиано. Но пианисткой вряд ли будет, так как ручки у нее очень маленькие и слабенькие.
А какие красивые рассказы о природе она сочиняет! Увидит какое-нибудь необычное явление, и ей сразу захочется написать рассказ, зарисовку.
В этом возрасте (10-11 лет) у детей часто возникает борение дарований. Никто не знает, какое из них победит в дальнейшем. О будущем Лялечки говорить рано.
Тем более, что многое будет зависеть от здоровья. А здоровье — не очень хорошее. Первое – вегето-сосудистая дистония. Она страдает головными болями, у нее очень низкое артериальное давление, во время приступов плохо соображает и иногда получает двойки из-за этого. Кроме того, что-то случилось с желудком: несколько раз лежала в больнице, обследовалась. Что-то нашли гастритное. Ей нельзя есть жареного, острого, а она ест плохо, мало. Может, и растет поэтому медленно. Правда, когда у нее внезапно появляется аппетит, она быстро поправляется, округляется, но потом так же быстро худеет и заостряется.
Как и я, обладает ясновидением, предчувствием, временами видит то, что творится рядом, в невидимом мире. Я ей рассказала, что знаю по этому поводу.
В прошлом году, на 10-летие, я посвятила ей стихотворение в духе народной песни, в котором излила свои чувства к своей драгоценной внучке. Нет таких слов, которые могли бы в полной мере выразить всю глубину моих чувств к этому дивному творению природы.
Будь здорова, счастлива, удачлива и благополучна всегда-всегда, моя единственная внучка!
Ну, вот я и рассказала о нашем семейном кружке. Живем действительно очень дружной семьей, в которой царят мир, любовь и согласие. Бывает, конечно, когда мы с Ирочкой рявкаем на ребят, если они не слушаются: не играют на фортепиано, когда им велят, слишком долго смотрят телевизор вместо того, чтобы делать уроки и т.п. Зато как уютно проходят у нас праздники, особенно Новый год и дни рождения. Сколько подарков получает каждый (кроме Ирочки, увы), сколько горячих поздравлений. Отмечаем каждое мало-мальское событие чем-нибудь вкусным и приятным. Например, после ребячьего концерта в музыкальной школе обязательно побалуем себя тортом или пирожными, или мороженым.
У нас всегда весело, мы обожаем радовать друг друга хорошими новостями, любим хвалить, если кто этого заслужил.
А когда ребята празднуют свои дни рождения (а дни рождения у них с разницей в 5 дней) и приглашают гостей, весело бывает ужасно! Целый год ребята готовят игры, реквизит к ним, призы – продумывают всю программу. Такой стоит гвалт и хохот – на весь двор. Мы с Ирочкой тоже участвуем в подготовке программы, придумываем вопросы к викторинам. Угощаем просто, но обильно и разнообразно.
Так же весело, с любовью, радостью жили и праздновали праздники мы, Толстобровы, когда Юра и Ира были маленькими.
Несколько лет подряд (семь лет) я взяла за правило дарить ребяткам по детской книжке собственного сочинения и изготовления ( «Зюзик», «Зюзик-2», «Лопух и его котята», «Мурзик», «Гулька, Вишенка и другие», «Машка- Муська, Маруська» – о домашних животных, а также Лёнины переводы английских сказок из учебника). В последний раз, в 2002 году, подарила по стихотворной поэме, посвященной каждому. Дальше они просили «не трудиться». Видимо, надоело. А я сама с удовольствием перечитываю эти книжки.
Вот так и живем, не ждем тишины. Судьба нас не балует, но как-то хранит.
Сейчас идет 2012 год.
Леня заканчивает МИФИ, через полгода будет защищать диплом. Работает по специальности. И вообще стал очень серьезным молодым человеком: неравнодушен к делам в стране, занимается духовными исканиями и при этом интересуется и домашними делами.
Ляля учится на архитектурном факультете ГУЗа. В детстве она была очень маленькой, а сейчас переросла и нас с Ирой. Все ее таланты переборола склонность к рисованию. Особенно хорошо у нее получаются портреты и рисунки карандашом.
Закончу главу о своих любимых и дорогих. Хорошо живем, весело, у нас много радости и счастья. Мы вместе, мы любим друг друга, мы хорошо работаем и учимся. Мы вместе идем вперед и всегда поможем друг другу.
Заключение
Впрочем, какое тут может быть заключение? Жизнь как текла, так и течет. Проходят век за веком, год за годом, бегут день за днем. Кто-то приходит, кто-то уходит, каждый живет и действует в свое время, иногда оглядываясь назад, в прошлое, а чаще обращает свой взор вперед, в будущее. Оно ведь всегда интереснее, загадочнее.
Вот и среди будущих поколений наших фамилий найдется, как говорят журналисты, «писучий» товарищ, для которого XX век останется глубокой древностью, а XXI — далеким прошлым. Другие будут условия жизни, другой государственный строй, может, и другой климат, люди станут несколько иными, хотя в основном, говорят, сущность людей со временем не меняется. Какими были древние греки, египтяне, китайцы или славяне, такими же и остались — так же мыслят, переживают и действуют.
Сколько ваша баба Аля проживет — одному Богу известно. Наше дело — жить свой век достойно и оставить о себе добрую память.
Как же я люблю вас, моя маленькая девочка Ирочка, мои птенчики — внучата Алешенька, Ленечка и Лялечка! Я живу только вашей жизнью, вашими интересами и так все время переживаю за вас и ваши дела! Всё надеюсь, что мои молитвы помогут вам добиться успеха в жизни, сохранить здоровье.
Да будет так!
А я не прощаюсь.
P.S. Расшифровываю имена дочери и внуков: Ирина Олеговна Конова, Алексей Юрьевич Толстобров, Леонид Владимирович и Елена Владимировна Коновы.