Алексей

Был у меня в молодости далекой друг Алексей.
Жил он по соседству, рядом с грозненской Минуткой, на улице Шаумяна, названной в честь одного из двадцати шести Бакинских комиссаров, казненных белыми у Каспийского моря в далекие времена гражданской войны.
И мне  вспоминается несколько курьезный случай, связанный с одним моим визитом к другу.
Я в первый раз надел приобретенный по большому блату импортный костюм в мелкую полоску из блестящей ткани, который сидел на мне и блестел, как на Миронове в кинофильме «Бриллиантовая рука». И вот,  после работы, прогуливаясь по тротуару тенистой улицы, под кронами ореховых и тутовых деревьев, издававших благоухающий аромат,  я  решил завернуть к Алексею.
Небольшое  расстояние между нашими домами позволяло нам двоим на своих ногах, как шутливо говорили «одиннадцатым маршрутом», навещать друг друга,  совмещая приятное с полезным: и погодой насладиться и трапезу с приятной беседой получить.
Город жил своей обычной жизнью.
Зеленые кроны деревьев принимали  прохладную свежесть с величественной горной гряды, сверкавшей снежными вершинами на горизонте,  хотя иногда этот приятный аромат ощутимо портил аммиачный запах нефтехимии, появлявшийся  с противоположной, северной стороны, где располагались нефтепромышленные предприятия.
Собачка Бим, маленькая и вислоухая, черно-белой масти, с шерстью, клочьями висевшей на ее теле, вначале не проявлявшая  ко мне какой-либо враждебности,  при  моем  уходе  совершила, можно сказать, форменное коварство.
Когда мы благополучно закончили встречу,  дошли до калитки ворот и  я перенес одну ногу за калитку, а подошва второй ноги только успела отделиться от земли, услышал за спиной злобное и звонкое «Гр-Грррр, гав».
И тут же почувствовал, как занесенную мной ногу, что-то  резко потянуло вниз.
Оглянувшись, я увидел, что Бим, со всею мощью своих маленьких челюстей и острых зубов, вцепился и камнем повис на моей штанине, что непроизвольно вынудило меня отдернуть ногу.
И тут же услышал неприятный, резкий звук рвущейся ткани и глухое, недовольное  щенячье ворчание.
Алексей отругал Бима, песик  молча, недовольный тем, что ему не позволили довести свои черные намерения до конца,  поджав хвост, отбежал и скрылся в темноте.
Но всё еще где-то рядом недовольно и мелко рычал.
В темени двора не определялся размер моего урона, но я знал, что перспектива моих брюк на дальнейшую эксплуатацию под большим вопросом.
Только придя домой и сняв их, я понял, что им пришел конец- порез в форме большой галочки верно зиял на штанине и теперь единственным утешением моим являлась возможность носить их только в избирательно домашних условиях.
Таким вот изощренным и коварным способом этот злобный, некрасивый, вислоухий пес Бим испортил мой дорогой,  любимый костюм.
Но это не явилось поводом для разрыва нашего с Лёхой взаимного дружеского расположения.
Послов своих мы с ним не отзывали и войны друг другу не объявляли.
Мы просто посмеялись над этим досадным недоразумением.
С Алексеем у меня сложились чисто человеческие, добрые отношения, со временем перешедшие в крепкую, настоящую мужскую дружбу.
Мы не были ровесниками, хотя и смотрелись как ровесники.
На вид ему нельзя было дать больше тридцати лет,  хотя по паспортным данным  он разменял пятый десяток и был на целых десять лет старше меня.
Выглядел он на удивление молодо. Стройный шатен, выше среднего роста, симпатичный, с правильными чертами лица.
Привлекали в нем, словно выточенный резцом скульптора прямой нос, с ровным, аккуратным вырезом ноздрей, небольшие  уши, внимательные, умные глаза.
Ему шли аккуратно подстриженные усы, а на круглой голове красовалась густая, волнистая, с пепельной проседью шевелюра.
Я удивлялся, как ему удавалось сохранять такую неувядающую внешность, при том что он курил и выпивал, правда, нечасто, но зато каждый раз основательно.
Видимо, генная сила его предков, переданная ему, отличалась стойкой способностью долго сохранять свежесть и молодость тела.
Алексея я узнал благодаря своему двоюродному брату, который работал с ним в следственном аппарате республиканского отдела МВД.
Что для того времени  было большой редкостью. Чеченцев не принимали на работу в правоохранительные и административные структуры.
Слишком велико  было неприятие и противодействие местной власти к возвращенным на Родину спецпереселенцам. Но моему брату каким-то образом удалось пройти эти препятствия, может быть потому, что он внешне выглядел больше славянином, чем сами русские: огненно-рыжая копна вьющихся волос, веснушчатый, плотный, с широкой костью и с  фигурой борца классического стиля.
А внешне очень напоминал поэта  Сергея Есенина.
Встретив его где-нибудь в рязанской глуши, никто не подумал бы, что он чужак, а не местный.
И в довесок ко всему разговаривал на русском языке  без всякого акцента.
Имя же себе выбрал Миша, хотя по паспорту значился Мустафой.
Так и звали его Мишей коллеги и друзья.
Что представляло собой МВД того времени?  Это была несколько отличная от нынешнего полицейского образования структура, хотя методы работы и многие черты в основном были идентичными нынешним. Я видел, как работают и живут простые опера, так как знал многих из этой среды.
Жили в основном тяжело, от зарплаты до зарплаты.
Но пили и кутили и, если кто-то давал им деньги, брали не задумываясь, за дело и часто без дела, просто так, аванс, за возможные в будущем проблемы.
У следственных работников более высокого уровня, в отличие от оперативников, водились деньги и они неплохо «зарабатывали», если можно так выразиться.
И чем выше по должности и чину, тем, соответственно, больше.
Мой друг Алексей не взбирался высоко, он всю жизнь оставался рядовым следователем и, ко всему, наглостью и тягой к мздоимству  не страдал.
И, наверное, потому у него я не замечал характерного хруста в карманах, более того, бывая вместе, я все время следил за тем, чтобы мой друг никогда ни за что не платил.
У меня были определенные возможности в этом плане, так как  я работал в сельском хозяйстве,  в руки иногда сами плыли небольшие деньги, которые грех было не взять.
Правила в этом процессе диктовались не мной, это была сложившаяся система, контролируемая и регулируемая снизу доверху.  И в этой игре мне ничего не оставалось, как покорно выполнять требуемые от меня вышестоящими товарищами-коммунистами установки, имея, так сказать  свои «комиссионные».
Воровство было повсеместным, хотя какой-то масштабностью сильно не бросалось в глаза.
Мои возможности и мои доходы согласно иерархической ступени, на которой я находился, были небольшими в сравнении с теми, что имели директора хозяйств, министры, секретари райкомов, председатели райисполкомов, заведующие складами, торгово-закупочными базами, холодильными комбинатами.
Но мое положение было намного лучше, чем у Алексея.
Он почти не имел теневых доходов, я же имел.
И если бы я попытался жить иначе, был бы уволен с работы за профнепригодность с волчьим билетом — это, во-первых, а во-вторых, от меня отвернулись бы и друзья и, наверное, сам Лёха.  Я был бы просто жалок и никому не интересен.
Так система загоняла людей в ситуацию, где желание жить более-менее достойно в материальном плане могла привести человека в противостояние с Законом и затем на нары. А наши с другом встречи, в случае моей кристальной честности, наверняка имели бы не столь комфортные, веселые и содержательные свойства.
Поэтому, я часто, тем, что имел,  охотно, в меру своих доходов, делился со всеми.
Как-то раз обратился ко мне один товарищ с просьбой посодействовать в том, чтобы вызволить или облегчить участь своего брата, находящегося в СИЗО по одному громкому резонансному уголовному делу.  Сиделец  мне был хорошо знаком, что я не мог отказать в такой помощи.
Алексей близко знал следователя и свел меня с ним.
Я передал этот разговор обратившемуся ко мне товарищу.
На следующий день,  с двумя братьями арестованного на моей автомашине мы подъехали к многоэтажному дому на Минутке, где жил следователь.  До этого я его предупредил по телефону о визите.
Взяв пакет от одного из братьев, я вошел в подъезд дома, позвонил в квартиру. Следователь открыл дверь, провел меня в свою комнату, мы немного посидели, попили кофе, поговорили о том о сем, о самом деле и я передал ему тот самый пакет.
Это было совсем не много, две тысячи рублей, если учесть степень вины задержанного и сложность дела.
Затем я вернулся к машине. Но заметил, что один из братьев очень пристально, как бы пронизывая, прощупывая всего меня, словно рентген лучами, смотрит на меня.
В голове мелькнула мысль, что  он подозревает, что я не передал деньги, а присвоил себе.
Хотя было наглядно (я был в одной летней рубашке, в брюках летних и сандалиях на босу ногу), что мои карманы были такими же пустыми, как и при входе в подъезд дома.
Алексей дожидался нас у моего дома с тем, чтобы узнать о результате встречи.
Мы все сели в автомашину, стали обсуждать данную проблему и под конец вдруг Алексей спросил: «Ребята, вы не могли бы дать взаймы мне 200 рублей?»
Оба брата молчали, словно в рот воды набрали.
Пауза затянулась, мне стало неудобно.
Прерываю молчание: «Алексей, какой разговор, я тебе могу дать...»
Зайдя  к себе домой, я вынес и при них отдал ему 200 рублей.
Я об этих деньгах почти забыл, только сам Алексей как-то вернул мне рублей 50, но и их я не хотел у него брать.
С тех пор я взял за правило остерегаться связи  с ненадежными и мелочными людьми.
Я знал сложное финансовое положение Алексея и сочувствовал ему.
Ведь всем было известно, что жить на зарплату-это сложное и даже теоретически невозможное искусство. Везде и во всем был дефицит, а вещи, включая и продукты питания, в числе которых значились чай индийский и бразильский кофе, можно было купить, как правило, из-под полы и втридорога.
В открытой же продаже было очень мало качественных и нужных товаров.
Пустые, скудные прилавки магазинов-одна из ярких примет социалистической системы того времени, сложившейся, что у нас, что на Кубе, в Северной Корее или во  Вьетнаме.
То есть там, где объявлялся коммунизм, как правило, надо было ожидать голода, холода, болезней, репрессий  с развитием тюрем и лагерей.
И в то время в системе МВД также была определенная коррупция, хотя она не зашкаливала, как нынче.
Я также видел, как работали ребята в правоохранительной среде.
Большинству удавалось работать, извлекая из рабочего процесса определенную материальную выгоду,  имея  поощрения от вышестоящего руководства в виде  повышений в званиях, должностях и так далее.
Попавшему в их руки человеку, преступившему закон, при условии неформальной договоренности за соответствующую плату удавалось уйти от более тяжкого к менее тяжкому наказанию. То есть произвести понижение  на более щадящую статью, если не получалось совсем увести обвиняемого из-под неё.
Почти во всех случаях существовала договоренность с судьями народного суда и  с прокурором о благоприятном, более мягком исходе дела.
То есть каждый в линейке надзирающих и карающих правоохранителей получал свою личную «маржу».
Я знал, что за какое-либо происшествие или преступление работники имели возможность повернуть дело так или этак, соблюдая  при этом свой интерес.
После  решения какого либо проблемного вопроса  у служителей Закона,  обычно, возникало желание  расслабляться в конце рабочего дня.
И я сам, чего греха таить, иногда становился  участником и свидетелем таких пиршеств. Алексей тоже бывал на таких мероприятиях, где мы с ним и познакомились.
Его мягкий, приятного тембра голос, медленная, неторопливая, с вдумчивой расстановкой речь, как бы успокаивая, привлекала к нему, как к человеку толковому и рассудительному.
Лексикон его  не изобиловал богатством слов и образных выражений, но он достаточно четко и правильно, логически завершенно, выражал свою мысль.
И еще мне в нем нравилось, что он не выпячивал свою русскость и никакими этнофобиями не страдал.
Алексей был русским, я чеченцем, но никогда мы не делились на национальности и темы межнациональных вопросов для нас вообще не существовало.
Более того, был женат на пышной, черноглазой армянке Вике, приветливой и хлебосольной. Она чтила местные правила гостеприимства и этикета, да и сам Алексей тоже, можно сказать, был по своей ментальности  настоящим кавказцем.
Дом с участком  у него был небольшой, с низкими потолками, постройки еще  дедовских времен, перешедший к нему от родителей, который состоял из трех комнат и  крохотной прихожей.
Мать его погибла во время бомбежки в 1942-м году Грозного немецкими бомбардировщиками, а отец  не вернулся с фронта.
Я  бывал в доме у Алексея.
И он приходил ко мне, моя жена накрывала стол и мы с ним, трапезничая, под тихую музыку,  за разговорами довольно неплохо проводили вечер.
С ним было интересно, он был мне другом, кому я мог довериться, с кем мог поделиться своими мыслями, на кого мог положиться в трудную минуту.
И он ко мне, как мне казалось, испытывал схожие чувства.
Вероятно, поэтому, совершенно бескорыстно,  часто то ли советом, то ли личным участием, он  оказывал помощь, когда у кого-то из моих знакомых возникали проблемы с правоохранителями.
Не секрет, что любого человека можно было посадить, сами «законники» при разговоре говорили, «был бы человек, а статью мы подберем».
Без сомнения, они могли это сделать, упрятать человека за решетку при желании было делом несложным.
Для этого имелось широкое поле экономического характера, где факты хищения ведра картошки или трех килограммов зерна могли быть расценены как покушение на экономические основы социализма и обеспечивали поход наказанному в зарешеченном столыпинском вагоне в места не столь отдаленные.
Бывали зацепки и идеологического плана, где человека упрятать за решетку за религиозную активность или разговор, критикующий советский строй, не составляло особого труда, чем плотно занимался уже родной Комитет Государственной Безопасности.
Надзирающих органов было великое множество, начиная от Обкома КПСС, Совмина, Народного контроля, КРУ Минфина и различных структур республики, не говоря о партийных СМИ. Помимо них, существовала еще куча всяких разноуровневых депутатских комиссий, женсоветов, профсоюзов и так далее.
Все были контролерами, даже ВЛКСМ с пионерской организацией тоже были наделены функциями контроля.
А государство, как официально утверждалось, было народным.
В этой тотальной паутине контроля трудно было остаться невредимым, но спасало то, что все эти контролеры-надзирающие тоже потихоньку воровали и брали взятки.
То ли мешком картошки, то ли куском колбасы или мяса, то ли деньгами.
Алексей, или Лёха, как я его называл по-дружески, иногда рассказывал разные истории из своей служебной деятельности.
И, можно сказать, я уже неплохо, благодаря ему, разбирался в сленге, характерном для людей этой профессии.
Но в память сильно мне врезалась не служебная история, а совершенно иного  характера случай, связанный с  выселением чечено-ингушского народа.
Он об этом хорошо помнил, так как в момент этого  события ему было годков семь.
Он жил рядом с железнодорожной станцией и ему пришлось наблюдать произошедшее из окна своего маленького дома.
Краснощекие солдаты НКВД в февральское утро 1944 года привезли на грузовиках чеченцев с села Урус-Мартан.
Начали разгружать на улице, перед домом моего друга, чтобы сопроводить  к железнодорожной станции на погрузку.
Но неожиданно два молодых чеченца попытались, не ожидая команд военных, сойти с грузовика.  Дело дошло до силового сопротивления.
Тогда командир конвоя, недолго думая, расстрелял парней  из автомата.
На грузовике поднялся глухой ропот и гул, но солдаты, направив на них оружие, пригрозили, что и с ними будет то же самое, если они будут сопротивляться.
Не обращая никакого внимания молодых людей,  лежащих в луже крови,  они разгрузили остальных выселенцев и погнали  к железнодорожным вагонам.
Когда солдаты скрылись, Алексей со своим дядей подбежали к расстрелянным чеченцам, один из них еще дышал. Он слабым голосом попросил напиться и когда Алексей принес воды, раненый, сделав всего глоток, тут же умер.
Они оттащили с дороги оба трупа и невдалеке, выкопав яму,  похоронили.
Алексей  рассказывал об этом и я видел, как он сам тяжело переживал.
Он несколько раз  в ходе рассказа останавливался, закуривал, затягивался, чтобы перевести дух.
Передо мной явственно разворачивалась эта тяжелая картина: солдаты, расстрел и разгружающиеся ссыльные под прицелами. И еще живой парень просит воды и, сделав глоток, закрывает глаза. А потом они спешно хоронят трупы.
Алексей поведал мне об этой истории, когда мы с ним уже были близко знакомы и между нами почти не существовало тайн. Такие рассказы были чреваты плохими последствиями для рассказчика.  Данное действо карателей в погонах,  хоть и считалось преступным,  рассказывать про такое  было строго запрещено.
Алексей мне доверял, поэтому не опасался с моей стороны подвоха, так же как и я.
Впоследствии нас связало еще одно дело и связало крепко, мощными канатами, навсегда. Оно сцементировало нашу дружбу, так что приходилось видеться почти через день.
Это было прогремевшее громко на всю страну уголовное дело в сфере  местной промышленности страны. Было арестовано множество людей, причем арестовывалось большинство из них по  абсолютно произвольной форме.
Следователь из Москвы по особо важным делам Прокуратуры РСФСР, которого на сленге правоохранителей называли «важняком», был наделен единоличными, неограниченными полномочиями и правами принимать  любые решения в отношении каждого человека,  кто каким-то образом оказался связанным с этим делом.
Прав или виноват, разбиралось долго. Но  за это время следователь мог выбить какие угодно показания, так же, как и при Сталине.
Санкция на арест и обыски были чистой формальностью. И он делал все, что считал по своему разумению правильным, выстраивал любые комбинации, выбивал свидетельские показания, необходимые для закрепления обвинительного заключения.
Для тех, кто давал удобные, нужные ему показания, он создавал в тюрьмах комфортные условия содержания, что заключалось в предоставлении хорошей камеры,  свиданий вне очереди, передачи продуктов и так далее. 
А его «советы» местным тюремщикам являлись неукоснительным законом для исполнения.
Сажал в тюрьму, кого видел в роли организатора,  мог и оставить на воле тех, кто не был главным фигурантом, но, естественно, за определенную мзду через близкий ему узкий круг доверенных лиц.
Ставки за такие услуги даже по тем меркам были сногсшибательными, от двадцати тысяч рублей до пятидесяти и более.
Ревизора, начальника цеха или какую-то маленькую фигуру он мог освободить от ареста и вести его как свидетеля до самого суда.  А следствие между тем длилось несколько лет.
Права следователя были неограниченными и естественно, что возможности для злоупотребления вырастали прямо пропорционально неограниченности его прав.
О том, что следователь брал взятки, было известно, говорили об этом между собой, в неформальной среде, но никто этой информацией с посторонними тогда не делился, опасаясь навредить своему положению.
Поэтому все было предельно тайно и приватно. Но позже, когда страна катилась в пропасть и закончились сроки по судебным решениям, вынесенных по данным  делам,  об этом следователе участники дела и их родные рассказывали всё, без утайки, не боясь последствий.
Позднее, когда не стало той страны, этот  следователь вновь выплыл ярым, непримиримым «борцом с коррупцией», берясь в основном за резонансные дела.
Он потом «раскрутит» дело известного маньяка и с почетом, с генеральскими звездами на погонах сядет издавать законы в Совете Федерации от одной Северо-Кавказской республики.
Воистину, нет края и конца комфортной, шикарной, беззаботной жизни для карьеры авантюристов, взяточников и проходимцев! Чем больше ворует, тем выше по ступеням взлетает и тем больше почета!
Не потонул «важняк», сумел встроиться в систему.
Но здесь он даже больше, чем прежде,  вписался в существующую  систему.
Он  попал в ту самую вожделенную струю, к которой шел столько лет, изображая из себя неподкупного и кристально честного следователя.
Вор в погонах без проблем вошел в  существующие структуры власти.
Перевертыши имеют сильный нюх ко всем амплитудам политических изменений..
Но вернемся к тому ушедшему времени.
Мне не повезло, в числе фигурантов данного громкого дела оказался и мой отец, работавший директором районного промышленного комбината.
Он был базовой, главной фигурой, невиновность или  оправдание  которого рушило всю конструкцию обвинения, что вообще не входило в планы следователя.
Поэтому его выход из дела исключался, даже если он был бы кристально чист и честен.
А что он был честен, у меня не было никаких сомнений.
Да и в самом уголовном деле не было  против отца ничего,  в чем признавался  мне и друг Алексей, кроме как притянутых за уши голословных утверждений следователя, базирующихся на выбитых под пытками  показаний у одного подследственного, от которых тот позже на суде отказался.
И в эту самую следственную группу совершенно случайно был включен, как местный, в роли рядового следователя и мой друг Алексей.
Он не принимал каких-либо решений, но, как исполнитель,  имел полную информацию обо всем, что происходило в следственной группе.
Кто и что показал на допросах, намерения руководителей следственных групп, когда они становились ему известны. Он мне без утайки говорил обо всем, что меня могло интересовать.
Хотя на ход следственного процесса не оказывала никакого воздействия, мне данная информация раскрывала глаза на многих людей, бывших, как казалось, близкими для отца людьми. Они не только предали и оговорили его, но и все, что могли, сыпали на него, спасая свои шкуры. Мол, мы тут ни при чем, он руководитель и все решал, мы ничего не знали. То есть прикидывались безвинными мелкими пешками, старясь таким образом избежать наказания. Еще год назад они работали вместе с отцом и клялись ему в дружбе и верности.
Отца осудили, несмотря на всю абсурдность обвинительных материалов, на долгие пятнадцать лет.
При том, что прокурор требовал смертной казни, мы были рады и такому исходу. Хотя наказание было чересчур суровым и несправедливым, не было принято во внимание даже то,  что у отца за плечами были годы доблестного труда, имелись правительственные награды и  поощрения.  Поэтому сложно было понять и принять столь чудовищный приговор.
Отец через четыре года нахождения в тюрьме и  двух этапов на суды в Москву был препровожден в исправительно-трудовой  лагерь Чернокозово. 
Куда следом... отправился и я.
Добровольно, с полным осознанием своей роли и своего места в этом процессе, в этой истории.
Моя биография сделала резкий крен, перспектива карьерного роста обрушилась. 
Сын врага народа не мог иметь никакого будущего, он должен был нести весь груз последствия этого приговора на себе до конца своей жизни. И быть наказанным…
Таковы были неписаные правила советской реальности.
Работать стало невыносимо, вокруг меня создалась невозможная обстановка. Каждый мой шаг рассматривался под лупой.
Я стал неугоден везде и всюду.  Мне была уготовлена роль изгоя, многие бывшие друзья и знакомые отворачивались и обходили меня стороной.
И я выбрал свой путь, свою дорогу. Решил уйти туда, где я был нужен больше всего.
Уйти в зону, чтобы быть рядом с отцом.
С опытом работы в крупных хозяйствах в руководящей должности, я был принят в зоне на должность мастера цеха по производству... бороны с окладом в 120 рублей.
Но, фактически, мне была поручена организация подсобного хозяйства, создание продовольственной базы для лагеря и МВД республики.
Но, даже  тут, усмотрев в моем вынужденном шаге скрытый подвох и коварный умысел, меня догнали и попытались вынудить уволиться.
Заместитель министра МВД Автономной Республики, куратор по лагерям и тюрьмам, полковник  Базгиев Якуб увидел в моем назначении на эту «высокую» должность страшные нарушения внутренних инструкций, влекущие  угрозу для всей лагерной системы.
Враг не должен был нигде работать, тем более рядом с отцом, кроме как в Сибири, на лесоповале. Два врага, связанные вместе кровными узами, в одном месте, под боком, были опасны.
И начались наезды на начальника лагеря с требованиями освободить от должности месяц назад принятого на работу сына «врага народа».
Только лишь заступничество одного близкого мне человека, работавшего первым секретарем райкома партии, позволило мне нести эту лямку лагерного обитальца и дальше. И я остался в лагере на целых четыре года.
Годы тяжкие, хмурые, горькие, бессмысленные и выброшенные из жизни в пустоту. Разницы между мной и осужденными не было почти никакой.
За время, проведенное в лагере, я стал полноправным зэком, ходил по зоне как те же осужденные, видел боль и тоску в их глазах, переживал и сочувствовал им.
И помогал в силу своих возможностей.
Почти каждый вечер с сотрудниками из администрации проводил время не самым лучшим образом и, обессиленный, сваливался с ног.
Как я остался жив при таком режиме жизни, по сей день никак не пойму и сам.
С момента моего вхождения в лагерный мир, который  находился за сто двадцать километров от Грозного, наши встречи с другом стали редкими, так как я лишь в неделю раз мог приехать к семье в Грозный.
И потом уже, позднее, когда страна начала рушиться, я случайно узнал, что Алексей с семьей выехал из Республики.
И если бы не война, разметавшая нас по свету, и хаос, предшествовавший ей, думаю, что мы с ним и по сей день дружили бы.
Слышал от кого-то, что его следы затерялись на территории «незалежной» Украины, в районе шахтерского Донецка.
Больше мы с ним  не увиделись.
Спустя немного времени я сам вынужден был уехать в Москву, рассчитывая скоро вернуться. Но не получилось ни скоро, ни вообще.
На всю оставшуюся жизнь остался и я вне своей исторической Родины, трагические события обрубили  мою, казалось, крепкую связь с этой землей.
Так навсегда прервалась и наша с Алексеем дружба.
А ведь все могло быть по-другому.
Если бы руководители страны немного дружили с головой и сберегли бы то, что было создано веками тяжелым трудом всех народов.
Отщепенцы во власти разрушили государство, чтобы самим  стать удельными самодержцами на отколовшихся территориях.
Пришло время сатрапии, воров и диктаторов.  Пришло время, мерзкое и поганое.
А потом на нашу родную землю, на мою Родину пришла ужасная война, неся  разруху и  смерть.
Пролилось море крови.
Страдания, муки и безмерное горе  долго терзали несчастный народ.
Оторвало и рассеяло по всему миру родных и близких,  знакомых и незнакомых  людей, простодушных, наивных, романтичных, блиставших несравненными талантами, всем своим существом до самозабвения влюбленных в свою малую Родину.
И теперь, через время и пространство, я кричу одному из потерянных мной друзей: «Где ты, Алексей?!»
А в ответ отдается только долгое-долгое   эхо...