Глава третья.
Работник аварийной бригады водопровода и канализации районного филиала производственного объединения "Водоканал" города Н. и одноименной области, Михей Демьянович Синебрюх, больше известный как дядя Миша, ни по каким дсп-шным картотекам не проходил и ни в каких информационных базах (ни в открытых для публики, ни в упрятанных под грифом секретности) не значился ни маньяком, ни серийным киллером, ни каннибалом. Да он и слов таких отродясь не слыхивал и лишь тупо и остолбенело посмотрел бы в ответ, если б кто-нибудь так его обозвал. Однако же к неполным своим пятидесяти шести годам имел уже дядя Миша на нечистой своей совести по крайней мере с дюжину загубленных молодых душ женского пола, варварски, зверски искалеченных сначала, а затем и немыслимо, невообразимо жестоко убитых. И человечинку, свежую и парную, наскоро, второпях приготовленную, давно уже успел отведать и распробовать на язык дядя Миша, и пришлась она ему и по вкусу, и по душе. Притом не был Михей Демьянович падальщиком и охотником до залежавшейся, тронутой уже тлением, мертвечинки. Как удав, отказывающийся глотать дохлых крыс, как холоднокровная рептилия, не реагирующая на недвижущиеся тела, дядя Миша жаждал свежего мяса, алкал ощутить на губах своих то, что еще мгновение назад было теплой, горячей, трепещущей и живой человеческой плотью. Подобно древнему магометанину, мечтающему получить в своем раю в награду за земные подвиги вечно девственную гурию, Михей Демьянович мечтал о поедаемой, пожираемой им, но никогда не умирающей, вечно живой женщине, возрождающейся после укусов, увечий и разрезов, свежевания, потрошения, разделки и распиловки. (Как сказал бы биолог, дядя Миша мечтал о женщине с регенерируемыми мягкими и твердыми тканями тела, или в терминах компьютерного геймера это звучало бы так: женщина, обладающая бесконечным количеством жизней и оживающая снова и снова после её уничтожения.) И в отвратительных своих фантазиях, в патологически болезненном воображении утоляя адские свои желания и прихоти, дядя Миша рисовал картины, одна ужаснее другой, представляя как он будет нескончаемо долго терзать и рвать зубами на части предметы дикой своей страсти. Но страшнее всего было то, что Михей Демьянович, как мог и как позволяли ему обстоятельства, воплощал эти картины в жизнь.
Два древнейших инстинкта - пищевой и сексуальный в умопомрачительно противоестественной комбинации слились воедино в черной душе слесаря-канализаторщика и помутили и без того от рождения слабый его рассудок. Впрочем Михей Демьянович вовсе не был ни малахольным дурачком, ни клиническим олигофреном, и медицинским кретинизмом в чистом виде определенно не страдал. Несмотря на значительную заторможенность и бедность мыслительной деятельности и не более, чем зачаточный интеллект, дядя Миша в целом соображал, что к чему, был вполне себе на уме и вменяем в своих действиях и в поступках, а в избранной им бесхитростной профессии он и вовсе являлся всемогущим мастером и демиургом, поражал неожиданной ловкостью и поистине звериной физической силой, с невиданной прытью носился, вооруженный пудовыми разводными и гаечными ключами, на исполинских фланцах и фитингах магистральных сетей канализации и водопровода, шутя управлялся с многотонными задвижками и затворами, с вентилями в центнер весом и с метровыми неохватными кранами и штурвалами.
Биография Михея Демьяновича не была ни из легких, ни из веселых. Ведь отец дяди Миши, Демьян Федорович Синебрюх (хоть и неведомо было о том сыну, бо никогда не интересовался он ни происхождением своим, ни корнями) тоже был знатный душегуб. Тридцать пять лет, тридцать пять долгих зим, тридцать пять пасок тюремного сроку (из пятидесяти семи лет отведенных на жизнь!) провел Демьян Федорович с небольшими перерывами за решеткой. Впрочем сделал под конец жизни Синебрюх-старший и одно доброе дело: выйдя в последний раз на свободу, выжрал он где-то по случаю почти ведро разведенного спирта, побрел куда глаза глядят, брякнулся об землю, скатился в придорожную канаву и благополучно захлебнулся там собственной блевотиной. Долго сокрушался старенький врач-патологоанатом, сам тщедушный и неказистый, при вскрытии привезенного в морг трупа неизвестного мужчины, сплошь покрытого татуировками. Да с таким бычьим сердцем, да с такими внутренними органами, да с таким исполинским здоровьем, жить бы да жить еще их владельцу.
Именно родной папаня дяди Миши, когда последнему и года еще не было от роду, не к добру захмелевший однажды, вспылил из-за сущей пустяковины и заехал кулаком в висок молодой жене (вроде и не хотел сильно-то ударить!). И одним махом сражена была наповал и спроважена в небытие мать Михея Демьяновича, а он сам отправлен был в детский дом.
И ведь говорят в народе, что яблоко от яблони далеко не падает, и что сыновья идут по стопам отцов. Впрочем, чего уж там греха таить, и от матушкиной поросли Михея Демьяновича нельзя было ждать ничего хорошего. И в том роду хватало извергов и душегубов. Интересуйся дядя Миша своей генеалогией, узнал бы он наверняка к примеру, что родной прадед его по матери, Пантелеймон Иванович Каликов, затаив как-то пустяковую обиду на односельчанина отравил крысиным ядом (ни за понюшку табака можно сказать!) и сжил со свету целую соседскую семью (и детишек мал мала меньше по сути не пощадил!), а ведь считай, что сам дешево и счастливо потом отделался, когда будучи перед всем честным народом разоблаченным собственной женой, пал мгновенно бездыханным мертвяком от меткого и мстительного удара финки прямо в подлое сердце, к явному неудовольствию собравшейся вокруг, вооруженной дрекольем, разъяренной толпы. Народ деревенский хоть и жаждал правосудия ("здесь и сейчас!"), но предпочел бы действовать не сгоряча, не ломая дров, не опрометью, а чин чином, рассудительно и спокойно, не спеша и с расстановкой, долго и мучительно охаживая преступника кольями, мутузя тяжелым дубьем и дубася свинцовыми тумаками, бичуя и стегая кнутами, лупя и хлестая плетьми, полосуя и лупцуя ремнями, суставы ломая кирками, кувалдами дробя и плюща кости, словом места живого не оставив на негодяе, забить его насмерть, обратить в полужидкий студень, втоптать постепенно в грязь, ровняя с землей. Никто не хотел оставаться в стороне от богоугодного дела, никто не хотел отставать! Словно не гнусный отравитель и злой греховодник стоял перед ними, а великая и чудодейственная реликвия была вброшена; каждый жаждал до нее дотянуться, каждый жаждал дотронуться, каждый жаждал прикоснуться, каждый жаждал ущипнуть, каждый жаждал оторвать и унести себе кусок. Бабы даже, совсем стыд потеряв и срам, рвались вперед мужиков выцарапать живому еще упырю глаза!.. (Эх, славные же были времена! Веселые же были денечки! Ведь был же когда-то еще искренен и эмоционален народ на селе, и в крайней задушевности ему нельзя было отказать!) Столь же легкая и быстрая смерть злодея нагнала немалую тоску и печаль на собравшихся; иные подходили к трупу и, присев на корточки, всматривались пристально, словно надеясь, что еще теплится в нем жизнь, другие плевали, и харкали, и мочились на жмурика, но и самое лютое надругательство, но и самое злое поношение не могло вполне унять праведного гнева, не могло совсем утолить жажды мщения. Ах, как же чего-то не хватало народу для полного счастья! Ведь жадно ожидаемые, страстно предвкушаемые - мучительные стоны, кровавые слезы, душераздирающие вопли, мычание и рыдания, скрежет зубовный и бредь предсмертная караемого злодея стали б музыкой сладчайшей для народных ушей. Самые горячие головы сокрушались и говорили о том, что надо было заготовить заранее керосину и по древнему обычаю сжечь заживо негодника, более умеренные возражали и урезонивали первых, дорог нынче и в дефиците керосин, который приходилось привозить в село издалека на телегах в больших бочках. (А бензина и солярки не было ведь тогда еще в деревнях, а если бы и было, то вече народное без сомнения единогласно постановило бы выделить для столь благородного дела пару-тройку ведер дизельного топлива, притом летнего и желательно с высоким процентным содержанием парафина. Ведь как известно бензин горит слишком быстро, а дизтопливо долго и медленно!)
Словом подытоживая весьма поверхностное и выборочное описание родословной слесаря-канализаторщика (вполне впрочем исчерпывающе характеризующее его дурную наследственность!), скажу тебе коротко, любезный читатель: дядя Миша, сей изверг и людоед, еще в утробе родительницы своей долженствующий для блага народного быть изничтоженным (выпотрошенным из материнского чрева и размозженным об острые камни!), от упыря-душегуба зачат был в недобрый час, и под черной луной рожден (да нет, не рожден, а высран был видимо через анальное отверстие!)
Впрочем сначала не вполне понятно и не вполне очевидно было, повторит ли Синебрюх-младший жизнь и судьбу родителя, пойдет ли он протоптанной проторенной преступной стезей по отцовой тропе.
И действительно, первоначальные пубертатные времена периода возмужания и вступления во взрослую жизнь Михея Демьяновича казалось не предвещали еще ничего дурного. Ему только-только исполнилось 16 лет, он хоть и с грехом пополам (то бишь буксуя "нипадецки" в процессе приобретения знаний), но с вполне удовлетворительным поведением завершил обучение в школе-интернате при детдоме. И вскоре с выданной на руки (огромной как показалось бывшему уже детдомовцу и без пяти минут свободному человеку) суммой денег в виде выходного пособия и с адресом родительского дома, написанным воспитателем на клочке бумажки, Синебрюх-младший был отпущен из детского учреждения, где он провел всю свою предыдущую сознательную жизнь, на все четыре стороны. Гуляй - не хочу! И между прочим как вполне добропорядочный и законопослушный будущий гражданин, Михей Демьянович в отличие от многих обормотов - выпустившихся тогда же на волю сверстников-детдомовцев, не пропил полученных денег, не прожрал, не накупил сразу дорогих и шикарных вещей, не прокутил всё до последнего гроша, чтоб остаться потом совсем без средств существования и со слезами проситься обратно в детский дом. А вернулся Михей Демьянович к родным пенатам в отчий край, в деревню К., в заброшенный и заколоченный до поры до времени родительский дом. Деревенька та почти впритык стояла в ту пору близким пригородом к быстро растущей областной столице Н., а позже и вовсе была поглощена последней, ставши внутри ее административных границ отдаленным от центра, периферийным частным сектором.
Мало-помалу привел в порядок Синебрюх-младший доставшийся ему в наследство домик, где он когда-то провел первые месяцы своей жизни; завёл небольшое хозяйство, приобрел кое-какую живность, расчистил донельзя запущенный маленький приусадебный участок и разбил на нем огород, исправил покосившийся забор и заново выкрасил его. Из простого человеческого сочувствия помогли кстати тогда очень детдомовскому юноше соседи-односельчане, которые помнили хорошо безрадостную историю начала его жизни, о том как злодейски расправился Синебрюх-старший с женой, оставив младенца-сына без родительской ласки и ухода; и жалея сироту, часто и тихо перешептывались между собой деревенские люди при его появлении, рассказывая о том, как завалил когда-то одним ударом молодую матушку Михея Демьяновича зверь-батяня его. Словом не вызывал у сельских жителей никакого неприятия этот тихий, очень работящий, крепкий физически, немного тугодумный, но всегда услужливый и готовый помочь, скромный и молчаливый, очень некрасивый на лицо парень. (И кстати говоря, с соседями своими, ближними и дальними, дядя Миша всю жизнь ладил, никогда не конфликтовал, всегда жил в добром мире и в полном согласии.)
И зажил себе потихоньку Синебрюх-младший в отцовском доме, сидя безвылазно в деревне, никого не трогая, ни во что не вмешиваясь, кормился помаленьку с небольшого участка своего, от зари до зари ковыряясь в земле, без устали копая, распахивая, сея, бегая проворно между огородными грядками с тяжелыми ведрами в руках, ухаживая усердно за птицей, за свиньями и за скотом, частью своими, и частью взятыми на откорм. Работы было много и по дому, и по хозяйству, и скучать нелюдимому парнишке не приходилось.
Так прошло несколько лет. И ничем особенно примечательным эти годы (во всяком случае внешне) не отличились. Но уже в те времена зашевелились тогда еще смутные, но уже явно ненормальные желания в темной душе Михея Демьяновича, и уже тогда дикие неудержимые фантазии, касающиеся женского пола, постепенно начали овладевать его сознанием, день ото дня становясь всё отчетливей и отчетливей.
Кстати говоря, по деревенским понятиям к тому времени пора было бывшему воспитаннику детского учреждения и жену завести, молодую привести к себе в дом, но Синебрюх-младший особо вроде и не рыпался и не "чесался" по поводу одинокого семейного своего положения; впрочем и одноземельцы Михея Демьяновича рьяно не настаивали на изменении его маритального статуса, потому что слухи в селе были сначала неясные (неизвестно кем пущенные), а потом и твердая молва пошла по всей деревне, что хиломудый есть Синебрюх-младший от рождения. ("Железно вам говорю, нестояк у него",- клялись и божились с доверительным шепотом некоторые молодые бабы, землячки его). И правда ведь, дыма без огня не бывает! Несколько робких попыток сближения и установления нормальных отношений с женщинами сделал в юности своей Михей Демьянович, но всё заканчивалось полным крахом; каждый раз Синебрюх-младший терпел позорное фиаско; обнаружилось, что страдает он самой банальной импотенцией и для нормальной половой жизни (то бишь для пресловутого коитуса!) катастрофически непригоден.
В те годы приснился однажды сон бывшему детдомовцу, вещий сон, пророческий сон, удивительный сон (но не осень увы там танцевала ему вальс-бостон!) Обернулся во сне Синебрюх-младший неведомым зверем, хищным и плотоядным (по правде сказать он даже не понял каким именно зверем был он там, но стоял на четвереньках с разинутой пастью, оскаливши клыки и зубы, и нетерпеливо рычал). И вдруг откуда ни возьмись, появилась на уровне его лица, или вернее на уровне его звериной морды, и стала покачиваться в воздухе, вперед-назад, вперед-назад (словно возлежала в невидимом, подвешенном прозрачными нитями к небу, гамаке) молодая незнакомая девушка неземной невиданной красоты. При виде прелестницы, возбуждение страшной силы, непередаваемое словами, охватило Михея Демьяновича (или вернее охватило зверя, в которого он во сне воплотился); как безумный, забегал зверь вокруг гамака с незнакомкой, рыча и брызжа слюной, обливаясь пОтом, наворачивая круги, один за другим, в пароксизме разгорающегося как огонь вожделения. Волнение и сладострастное возбуждение нарастали. Потом зверь вдруг остановился как вкопанный, тяпнул зубами неожиданно и отхватил цельный шматок от девушки. Потом второй шматок, потом третий кусок. Девушка стала постепенно убывать в размере и в объеме, но это нисколько не портило и не безобразило её. Она напоминала нарядный разноцветный анатомический макет из папье-маше из школьного курса биологии, когда-то виденный дядей Мишей, с аккуратными пурпурными легкими, с сердцем похожим на набитый монетами кожаный кошелек, с красочным пищеварительным трактом - упругой подушечкой желудка, выглядывающего из-под широкой шоколадной печенки, изящными колечками толстого кишечника и затейливыми кружочками тонкого, а головушка девушки стала напоминать (знакомую Михею Демьяновичу по картинке из того же школьного курса) удивительно яркую пластмассовую разборную модель черепа человека с раскрашенными костями.
Но больше всего удивляло Михея Демьяновича в процессе поедания девушки тО, как легко все части ее тела помещались у него во рту и непрожеванные мигом проглатывались. Даже казалось бы длинные руки и ноги складывались вдруг аккуратно, как ромбики пантографа на шарнирах или звенья мебельного лифта, в довольно компактную форму, и без затруднения помещались во рту, или вернее в пасти Михея Демьяновича. "Да это же совсем не трудно съесть целую девушку!, - дико изумлялся во сне Синебрюх-младший, - а как же это легко, вкусно, сладко и приятно!"
Вскоре уже и в реальной жизни, порой видя незнакомую девушку, Синебрюх-младший застывал на месте столбом, каменел от внезапного волнения, вспоминая свой удивительный сон, в котором он рыча как зверь впивался зубами в нежную девичью плоть. Притом интересно было то, что знакомые по деревне или по детдому девушки совершенно не трогали Михея Демьяновича, он как будто не воспринимал их; сильное маниакальное влечение возникало только к неизвестным ему, незнакомым, чужим девушкам, к путницам и к странницам, о которых он ничего не знал. Никогда девушки из его деревни или из детдома, которых он знал в лицо или даже знал о них только понаслышке, не вызывали у него таких сильных и зловещих эмоций. Словно некий Ангел-Хранитель оберегал знакомых ему девушек, сделав дикую и бесчеловечную страсть Михея Демьяновича сугубо и исключительно экзогамной, наложив на искореженное сознание маньяка некое сильное и древнее табу, некий непреоборимый страх и стыд перед близкими своими сородичами. Даже одно только имя, даже одна только фамилия девушки, если она была известна Михею Демьяновичу, уже уберегала обладательницу её от излишнего его внимания. Всякая женщина, утрачивая анонимность, как будто одновременно лишалась в глазах маньяка и всей неизъяснимой и притягательной своей прелести.
Но неизвестно как бы далее разворачивались события, чтО бы там случилось в биографии никуда не отлучающегося из своей деревни Михея Демьяновича, прорвало бы когда-нибудь его наружу с дикими его фантазиями или прожил бы он никого не трогая до глубокой старости неприметным сельским бобылем и бирюком, если б не объявился однажды нежданно-негаданно, непонятно каким макаром разыскавший нелюдима, один из его детдомовских товарищей, Акиманцев Всеволод, который давно и твердо встал уже к тому времени на преступный путь и был уже вполне состоявшимся уголовником. Неизвестно какие доводы привел Сева при личной встрече, чем искушал и куда клонил в разговоре, но по злой иронии судьбы сагитировал он и подбил Синебрюха-младшего на корыстное преступление, на грабеж и разбой.
А ведь Михей Демьянович, как всякий подлинный маньяк, как всякий по-настоящему одержимый человек, был абсолютным бессребреником. Всё что ему нужно было для жизни, давали ему участок, огород и хозяйство, а то чего действительно жаждала его душа, он не смог бы купить ни за какие деньги. (Ну ведь нет же даже где-нибудь на Каймановых или Тасмановых Островах кабаков для людоедов, где бы за хорошие деньги услужливые официанты потчевали клиентов "девчатиной в собственном соку"! А если б даже и были таковые, вряд ли весть о них дошла бы до деревни, где безвылазно коротал дни и ночи Синебрюх-младший.) Поэтому ума не приложу, читатель, чтО мог там такого наплести Сева Акиманцев старому своему детдомовскому корешу, но был видно пришелец зело красноречив и хитер, потому как в скором времени новоиспеченная криминальная парочка чикнула насмерть местного таксиста, унеся дневную выручку. (Надо отметить, что резал таксиста все-таки Акиманцев, а Синебрюх-младший лишь держал крепко жертву в своих могучих лапищах.) Впрочем не долго музыка играла для разбойников, и вскоре преступная двоица была схвачена и понесла заслуженное наказание. Десять годков отсидел Михей Демьянович за разбой, и по освобождении вернулся опять в свою деревню.
На этот раз земляки встретили одичавшего и заматеревшего за десять лет отсидки Михея Демьяновича уже без прежнего радушия, многие односельчане сторонились и избегали его, но опять-таки яростного порицания, всеобщего и чрезмерного осуждения не было. Деревня давно уже вынесла свой вердикт о мотивах зверской расправы над горемычным таксистом, и господствующее мнение сводилось к тому, что был Синебрюх-младший соблазнен на преступление прибывшим издалека лукавым корефаном, злым напарником, пошел на мокрое дело исключительно по природной своей тупости (потому как нажить честным трудом он мог добра во много раз больше, чем отнять у любого таксиста), да и самолично он не резал и не убивал, а лишь пассивно соучаствовал в подлом деянии, и последнее утверждение кстати говоря было сущей правдой.
Но и эти, и всякие другие изобличающие Михея Демьяновича детали постепенно затерлись и забылись в памяти народной, а еще через десяток, другой, лет никто уже и не вспомнил бы, что тихий и смирный как овечка слесарь-канализаторщик, дядя Миша, который и мухи не обидит, сидел когда-то в тюрьме за разбой и убийство.
И невдомек было забывчивым и незлобивым соседям, что не было никого страшнее и опаснее во всей округе, чем односельчанин их, Синебрюх Михей Демьянович. Не упомнил деревенский народ о том, что в венах дяди Миши бурлила и клокотала не только кровь отцова, кровь открытого зверя, зверя явного, зверя рогатого, но и гноилась и мелко пузырилась кровь тихонь-отравителей, татей ночных из рода материнского. (А ведь зверь притихший, зверь затаившийся, зверь, засевший в тихом омуте, есть самый опасный зверь!)
И на этот раз после возвращения в родную деревню Михей Демьянович заново привел в порядок домик свой, наладил и поднял хозяйство, восстановил огород, но уже имея кое-какие приобретенные в местах лишения свободы трудовые навыки, устроился он еще и на работу выездным слесарем-канализаторщиком в эксплуатационную службу районного филиала объединения "Водоканал".
И спустя несколько месяцев, после того как Михей Демьянович устроился на работу, и началась та скрытая от людских глаз, жуткая и кровавая эпопея бесчеловечных злодеяний, длящаяся годами и десятилетиями, конца и края которой не было видно; не прошло и полугода после выхода маньяка на волю как случилась первая убийственная атака новоиспеченного слесаря-канализаторщика на молодую женщину. Обстоятельства того первого нападения, оставшегося безнаказанным (как и все последующие!), по злому совпадению событий были достаточно своеобразными и единожды закрепившись намертво в неразвитой голове Михея Демьяновича, легли в основу дальнейшего его преступного поведения, составили суть уникального его криминального почерка, стали тем зловещим алгоритмом действий, который чрезвычайно затруднял, путал, а порой даже и изощреннейшим образом уводил розыск и уголовное следствие по ложному следу и позволял каждый раз выходить людоеду сухим из воды.
Конец третьей главы.
Продолжение следует.