Ноги.
Когда мне настало 4 года, я оказалась косолапа.
- Как, еще и косолапа?
- Да, гордо киваю я головой.
Над исправлением моего косолапия билась великая сила – моя мама, мамина мама и все прогрессивное человечество.
Но я и косолапие – мы победили всех.
Мама водила меня по врачам, показывала, и у всех спрашивала – неужели, доктор, неужели, эта правда - навсегда.
Ребенок, он всегда-навсегда, отвечали мудрые доктора.
Но что же делать, как нам жить, мне и моей семье, - колотилась мама. Мне просто невозможно выйти с этой девочкой во двор и с материнской гордостью показать ее всему свету. Мало того, что она родилась попою вперед и с синим личиком, так еще и эта КОСОЛАПАСТЬ.
Мда… Мда, мамаша, - курили доктора, - тяжкое бремя вы несете на себе, мамаша…
НА СЕБЕ?!! - взвивалась феерверком мама, - сначала в себе, потом на себе, где вам понять житие мое, псы накуренные, ну сделайте хоть что-нибудь для выправления непонятной конфигурации ее стоп, и моей, растраченной на этого ребенка, психики.
Накуренные псы-доктора совещались, смотрели на мои стопы – и смеялись как дети.
- Взгляните, коллега, сказал, наконец, один другому, отсмеявшись, и глядя, задумчиво, в окно на приближающийся вечер. Взгляните на это чудное сплетение ветвей на фоне ультрамаринового неба. Разве плох графический подтекст данного момента времени?
Кто, как не Всевышний определил, как должны были сплестись эти ветви? Главное – что все это очень органично сплетено, и не без доли божественной эстетики.И, если, вот счас, я, великий и ужасный хирург по кривым ногам, Феонистий Павлович Грек, по-прозвищу Куцый (его голос и лицо наливалось красным), если я, счас, возьму в руки бензопилу Дружба и накосячу, и напилю дров из этого восхитительного хитросплетения ветвей, созданного самим Всевышним…
…Ему уже подавали – кто скальпель, кто рюмку, кто беломорину, но было поздно, он вещал, и голос Его наливался красной силой в цвет его выпуклых глаз. Нет, я не накосячу, кричал он, бегая вокруг хирургического стола, скидывая на ходу хирургические перчатки, хирургические инструменты и хирургические трусы небесно-розового оттенка, я не накосячу, шкуры продажные, и ни нафига мне ваши деньги гадкие не сдались, катись оно все в рот…
И упал, и умер, и невостребованные деньги долго летали над ним, и опадали зелеными снежинками на его небритое чело, и таяли на нем…
Вернитесь, доктор, вернитесь, к Вам взывает маленькая трехлетняя девочка, распятая на холодном металлическом хирургическом столе, вся в белых простынях, с вывернутыми к звездам ножками, и с кровавыми пятнами на душе…
Я на все готова, Доктор, мне всего 3 года, мне пока всё равно, я под наркозом, как и вы, нам сейчас обоим все равно, просто мои коллеги, будущие, уже теперь не хотят видеть девочку, ходящую на гнутых ножках, а что же дальше со мной будет, что?
Живи, дура,- отвечает мне доктор, поворачиваясь на бок и расплываясь по вселенной. - Ничо с тобой, дурой, не будет особенного. Так, пара косяков, дефлорация, еще пара косяков, ребенок и замужество.
Доктор, толстый дядя доктор, а дальше, дальше, что будет дальше.
А дальше - отстань и дай мне спать уже…