Яко печать.. Град и Крест-2

               
                ГЛАВА  45.  ВОЗВРАЩЕНИЕ  В  БУДУЩЕЕ

Параллельно знакомству с новыми людьми происходило и знакомство с городом. Ведь тогда, почти шестнадцать лет назад, это знакомство по существу не состоялось. Оно было прервано так внезапно и драматически. И прошедшие годы почти напрочь стерли в памяти все те немногие фрагменты первого его посещения.

Конечно, Юрий не раз спускался к нижнему рынку, поднимался от него вверх по бульвару в надежде отыскать тот дом, в котором они провели ночь, но ничего определенного в сознании не всплывало, ничего такого, которое можно было бы однозначно связать с давним полузабытым образом. Попытки, воскрешая в памяти 42 год, найти то конторское пристанище, где они останавливались накануне бомбежки и взятия немцами города, были безуспешными. Он никак с достоверностью не мог определить то место, каждый раз выбирая из похожих домов наиболее подходящий,  и каждый раз это был другой. Сердце щемила тоска  по утраченному, по укатившимся с грохотом годам, в которых, казалось, и вовсе нечему было радоваться, что помнить, о чем сожалеть. Но вот, поди ж ты, тоска все равно возникала, бередила, звала туда в прошлое. И он проникался этим нежным щемящим чувством, и улицы города окрашивались какими-то мягкими оттенками, роднящими его с ними, будто таили что-то глубоко личное, но забытое и вот-вот долженствующее всплыть в сознании и вдруг ошеломить его и осчастливить.

 Но это окончательное узнавание не приходило. И он оставил эти попытки, перестав бесплодно искать потерянное в одном и том же месте, и принявшись знакомиться с городом заново и вообще.

Он был очарован улицей, на которой располагалась его контора, ставшая на эти первые дни и его ночным пристанищем. Много ли ему было надо? Раскладушка, спальный мешок с чистым вкладышем, да угол в свободном кабинете. Днем он составлял планы на полевые работы, списки необходимого снаряжения, заявки в Академснаб на научное оборудование, общался с сотрудниками, знакомясь и знакомя, обсуждая предстоящие дела и просто болтая на отвлеченные темы. А вечером выходил прогуляться по городу, вернее, продолжить незавершенное в 42 году знакомство с ним.

Посетил Чуриловых, с которыми расстался  осенью 41 года в Зимовниках, и узнал подробности гибели своего детского друга-соперника Вовки. Саркома от удара животом о какую-то корягу при купании на Комсомольских прудах, и смерть в четырнадцать лет. Как это нелепо и грустно! Остались одинокие больные старики, а Вовка, красивый, статный, полный жизни и бесконечного будущего Вовка ушел, испарился, будто его и не было вовсе. Но ведь был же, был! Он помнил его так ясно и очевидно. И рыжеватые канапушки на прямом носу, и косые прядки светлых волос у края широкого лба, и распахнутые глаза с вопросом: может, хватит нам попусту драться? 

Озоруя, ныряя в этих вот прудах, ударился животом о корягу – и будто бы ничего особенного, но вдруг стремительная опухоль – и нет Вовки. А все потому, что дядя Ёся тогда, в 41 году, сказал в Зимовниках: я отсюда хоть раком, но уползу, ни за что не останусь в этой дыре! Мы вот остались в той дыре – и целы, а Вовки нет, будто и не было. И живут по-прежнему его родители, теперь уже больные дряхлые старики в этом так вожделенном им Ставрополе, на этой Подгорной улице, рядом со злосчастным прудом, ни дна ему, ни покрышки, но без своего ненаглядного Вовочки. Необъяснимо и странно.
Юрий уходил от Чуриловых с тяжелым сердцем, поднимался на свою Воробьевку, так она когда-то звалась, и предавался фантазиям.

Нет, никакая она не Воробьевка и тем более не Дзержинского! Почему-то ему захотелось назвать ее Улицей Некрасивых Дев, что уж совсем не совпадало с ее обликом и очарованием. Удаляясь от центра города, она теряла свою шумливость и нарядность и постепенно и незаметно превращалась в Улицу Некрасивых Дев. Скромно удаляясь к тихой окраине, она несла свою одинокую грусть мимо осевших в землю домиков-старушек, глядящих на нее с печальным и добрым вниманием потускневших окошек. Эти старенькие неказистые домики, сложенные то из известняковых ракушечных плит, то Бог знает из чего и побеленные по потрескавшейся и осыпавшейся штукатурке, будто проискав всю свою долгую жизнь лучшей доли, скорбно сошлись отовсюду и образовали самую неказистую и скромную улицу, чтобы доживать свое неудавшееся девичество в сообществе себе подобных. Они-то, эти домики-старушки, домики-бабушки и натолкнули Юрия на такое несправедливое название улицы, которая неторопливо и, как ему тогда казалось, бесповоротно уходила от обманувших соблазнов города.

 Между тем, во всем этом было какое-то милое очарование поэтической грусти и заброшенности, проистекающее от цветущих стареньких садиков с корявыми ветвями печальных яблонь за низенькими  тоже ракушняковыми заборами, от покосившихся крыш и искривленных оконных переплетов, от самого воздуха, все еще пропитанного ушедшим временем. Ах, время, время, и уйдя, ты все же остаешься с нами, напоминая события, вовсе не причастные к нам, но бередящие душу какой-то неведомой  связью с нами!

Постояв в раздумье у чистенькой церковки с приветливым сиянием начищенных крестиков и куполков, как бы обещавшей своим благодушным видом   забвение всех скорбей и райское блаженство, улица медленно продолжала свой тихий путь к загородным рощам, именуемым дачами, растворяясь в тишине и в молитвенном горении закатов. А позднее, когда зацвели акации, Юрий благоговел в их густом запахе, напоминающем его родной двор на Береговой улице в Ростове и неподвижно висящем в теплом густом воздухе, и радостно проходил по желтовато-розовато-белым лужицам из их лепестков, накапливающихся между стертых плит тротуаров.

В обеденный перерыв, впрочем, не очень строго соблюдавшийся, они, Лев, Иснау и Юрий, ходили обедать в ресторан «Колос», находившийся в чудесном старом парке, унаследованном и выхоженном от Бабиной рощи и Воронцовского сада. Традиция воскресного духового оркестра соблюдалась в нем с перерывами почти с середины позапрошлого столетия. Позднее он водил сюда своего сына Сергея и внука Юрия, развлекавшихся на детских площадках, млевших от восторга у прудика с лебедями и пугавшимися громкой музыки оркестра.

Ресторан угощал своих новых гостей от науки «обалденными» мясными солянками, изумительными лангетами с красиво и вкусно поджаренным картофелем и зеленым горошком, чудной, тающей во рту селедкой со спасательными кругами лука, с подсолнечным маслом и пикантной уксусной приправой. И все это – под сто пятьдесят граммов ледяной водки. Благолепие! Разумеется, такие угощения они позволяли себе не каждый день, но запомнились только они.

Пока шли к ресторану, испытывая здоровый и почти звериный голод молодых и крепких животных, не пропускали без особого внимания и удовольствия красивых и статных молодых женщин и девушек. Вообще их поразило обилие в городе таких, особенно статных и с тонкой талией и высокой грудью особей женского пола. Они просто бросались в глаза своими прелестными формами, обнаженностью рук, ног и плеч, так волнующе и призывно терзающих воображение после еще холодной  и одетой по-зимнему столицы. За обедом эта тема продолжалась естественно и непринужденно. Она подогревалась присутствием милых с призывными глазами официанток, отвести свои взоры от которых просто уже не представлялось никакой возможности. Садились всегда к одной и той же, заигрывая, намекая, «кобелясь».

Особенно неистовствовал Лева. На что Юрий однажды сказал:
-  Хочется? А взять на абордаж слабо? – Тот что-то промямлил и огрызнулся:
-  А сам-то?!
-  А я могу. Хоть сейчас.
У Левы на лице возникло явное недоверие, у Иснау в глазах зажегся огонек злорадного ожидания непременного конфуза. И Юрий поднялся, отвел официантку в сторонку и предложил ей свое внимание и сердце в обмен на то же самое. Она была очень польщена… Вернувшись к столу, Юрий сообщил  коллегам о своей неудаче, чем немало порадовал их, особенно Иснау, в глазах которого читалось нескрываемое торжество. Лев тоже был доволен «обломом», но одновременно и восхищен акцией.

Вскоре, однако, их холостяцкая жизнь окончилась – к постоянному и, как все полагали, долгому местожительству слетались семьи. А еще до того Юрий успел съездить в Москву в командировку. Поездка запомнилась ему мучительной и безобразной сценой пьянства, которую он учинил со случайным попутчиком в ресторане поезда. Особенно гадко было вспоминать свое торжествующее самодовольство, с которым он представился собутыльнику кандидатом наук.

Приезд семьи в Ставрополь состоялся в конце апреля или начале мая. Как и предполагалось, организовал, и сам осуществил его В.М.Бабошин. Стояла чудная погода. Весна бесчинствовала весело и неоглядно. Погрузили нехитрый скарб свой в машину и, простившись с милой Береговой, родным Доном и дорогим сердцу Ростовом, отбыли на юг. Эта поездка, оставлявшая за спиной возвышающиеся громады города, глядящие вслед бесчисленными фасадами веселых домов, разноцветными крышами, зеленью улиц и поблескивающими окнами, ничем не напоминала  отъезд из города осенью сорок первого или летом сорок второго. Мчащийся навстречу теплый ветер, сияющее солнце, благоухающие травами степные увалы обещали новые радости, открытия, бесконечную жизнь там впереди у гор сияющего Кавказа. Ожидание всего этого окрыляло, наполняло сердце восторгом, и ничто не предвещало, помимо покоренных вершин,  еще и сокрушительные падения с них. Ничто не предвещало крутой ломки всей жизни и крушения лелеемых планов.

До получения своей собственной квартиры поселились в учреждении, пока еще пустующем. Иван Яковлевич выделил им угловую комнату на первом этаже в юго-западной части дома. Быт был походным, так как по существу ничего у них еще и не было для основательного обустройства. Те же казенные раскладушки, спальные мешки и полевая посуда. Но в предвкушении самостоятельной квартиры все эти помехи воспринимались как веселое приключение, совсем не хлопотное и не угнетающее.
Буквально в течение нескольких недель была получена и эта квартира, вернее, миниатюрная малогабаритная двухкомнатная квартирка в столь же миниатюрном трехэтажном домике на Осетинской поляне в западной части города среди Таманской лесной дачи.



                НЕЗАВЕРШЕННЫЙ  ЭПИЗОД

Нас трое. Там я их не знаю, но здесь они  мне попутчики и товарищи. Были на  ГОРЕ. Но не на самой вершине, так как снега непроходимы. Возвращаемся по этим снегам и крутым склонам – вниз можно, хоть тоже непросто. Но я-то дока по этим делам. Иду впереди, пролагаю путь. Иду – это не совсем так. На самом деле в пухлых нагромождениях снега лишь выбираю удобные спуски и соскальзываю по ним на спине или вовсе на заднице. Ногами вперед. Это даже приятно, если не сказать радостно: усилий почти никаких, а снег так мягок, легок и  ослепительно чист, что барахтаться в нем одно наслаждение. А тут еще и день замечательный. Яркое и ошеломляюще голубое небо вместе с радужным солнцем обещают и показывают картины первозданного Мира во всем их блеске и великолепии. Внизу нас ждет уют жилья и отдохновение, а та самая высокая и самая главная ГОРА (Эльбрус что ли!) никуда не денется, мы ее еще достигнем.

Вот я выбираю подходящее место и скатываюсь вниз, поднимая облака снежной пыли. За мной товарищи. Попадаем в узкую ложбину или  желоб, идущий вдоль склона и вниз с небольшим наклоном. Сзади склон почти вертикальной крутизны, по которому мы спустились, спереди невысокий, по грудь, барьер, собственно и образующий желоб. Он не широк – едва разминуться двоим. За барьером продолжающийся крутой спуск. Выбираем путь по желобу – хоть и не прямой и не короткий, но все же более удобный. Радуемся почти  попутной нам ложбине и отправляемся дальше налево и по наклону желоба. Барахтаясь в снегу и подбадривая себя шутками-прибаутками, движемся вперед и рассматриваем пейзажи впереди,  справа и внизу. Вот показался оголенный лес, а перед ним кустарник. Значит, конец пути близок.

 Перевешиваюсь через барьер и вижу в кустах прямо на нашем пути молодого светло-серого волка, впрочем, скорее волчонка. Обращаю на него внимание товарищей. Он сидит в прогалинке меж кустов и смотрит на нас, а мы на него. Насмотревшись, продолжаем путь в уверенности, что отпугнем его, для чего громко улюлюкаем. Особенно стараюсь я, и в своем усердии сильно опережаю товарищей. И вдруг вижу за нашим волчонком и за кустами еще несколько волков, и среди них волчицу.  Она тоже видит меня, и спокойно и уверенно направляется ко мне. Но снег так глубок, что это дается ей с большим трудом, ведь ей приходится преодолевать не только снег, но и подъем. Я останавливаюсь и размышляю: что делать? Не то, что  оружия, абсолютно ничего нет в руках. Как, чем отпугнуть зверя? А она все ближе и ближе. Вот  она уже переваливается через барьер и, почти утопая в снегу, приближается  ко мне.

Я думаю, что единственным нашим оружием против нее может быть только монолитная человеческая масса, что только это может удержать ее от нападения – ведь волки всегда выбирают одинокую, отбившуюся от стада жертву. Зову товарищей:
-  Ребята, скорей ко мне! Когда мы кучей, она нас не тронет! – Но ребята не спешат, более того – останавливаются и замирают вдали в ожидании дальнейшего развития событий. А волчица уже совсем рядом. Я вижу ее глаза. В них совсем нет никакой злобы, ярости, угрозы. Они чертовски умны и сосредоточены на одном – добраться до меня. В голове мелькает: Боже, как она красива! В отличие от бледно серых волчат,  ее спина густо черна, бока темно-серые, а грудь и живот белые – пребелые. Шерсть чиста до сияния, и все ее движения исполнены силы, грации и уверенности. И в этом я вижу свою обреченность. Но она так красива, так хороша, что на мгновение мне видится в ней прекрасная женщина. И я устремляюсь к ней навстречу: будь, что будет!

И в это же мгновение вижу справа прислоненное к снежному бордюру  нашего кювета ружье. Хватаю ружье и соображаю по его легкости, что это детская игрушка. Но, тем не менее, ударяю этой безделицей совсем уже приблизившуюся волчицу-женщину. По голове. От неожиданности и недоумения она откидывается назад, я ударяю ее еще раз, чувствуя, что игрушка в моих руках превращается в тяжелый стальной карабин. В ее глазах -   удивление, обида и вопрос…