Если начать с конца, то был полёт в зияющую ночь – дальний свет и неосвещённая улица, и твои косточки сквозь мягкий нейлон и этот двойной крючок, который все не расстёгивался, а у таксиста по радио почему-то то же самое техно играло, что и полчаса назад в «Хамелеоне». Дым стоял столбом , в зарешеченных стаканах корчились какие-то крашеные серебряною краской латиносы, а когда я увидел тебя, ты еще целовалась с Юлькой, хотя это потом я узнал что она Юлька, Жоли, как ты её еще звала, я подошёл и еще помню там все бутылки прямо на пол бросали и я споткнулся о бутылку, я узнал твой профиль, потому что это всегда была ты, в последний раз – в зале у Дюбуа, это который горбун, где он еще вышел, хромая, на сцену в костюме насекомого, в золочёной жучиной маске с витыми сдвоенными усами, и как они подрагивали, когда он исполнял балетные па, и клавесин, и темные лабиринты травы и как мы упали на траву и эта шнуровка которая все никак не развязывалась, и парик твой синий, и как дым плыл и стелился по полу, синтетический, но ты всегда оборачивалась то гофмановской куклой Олимпией, то фанерной статисткой в девятнадцатом ряду, то ещё какой-нибудь венецианской шелухой. Тут я сбился с ритма, потому что грудная клетка срезонировала – я вдохнул земной синтетический воздух и спросил - помнишь, как у Дюбуа …. И лабиринты еще ?.. Вот тогда ты оборотилась ко мне, стробоскоп раздробил поворот головы на звенья статичных кадров, а лицо твоё в дымной темноте было всё белое и матовое как мрамор и глазищи совсем черные - зрачки расширены. Это потом я узнал, что у тебя они синие, и есть еще зеленые, и рубиновые даже - каждому парику по паре глаз. И я впервые услышал твой голос – как котёнок плачет, или как надтреснутый колокольчик или нет - когда железным ковшиком с водой задеваешь о край чана и звук – неверный, плывущий, ты сказала - небо. Видишь – небо, белое. Красивое небо, белое, видишь ?..
А Жоли свесилась из твоих рук набок как мокрый рыжий воробей и коготками скребла по алюминиевой лавке.