Печальные Откровения о Великом Лицемере и Могучем

Язык мой – Враг мой
(5-я ред. «Печальные Откровения о Великом Лицемере и Могучем Душегубе»)
В последнее время появились работы, связывающие менталитет русских людей с их генотипом. Кое-кто на основе особенностей русского менталитета даже пытается ввести в обиход такое понятие как «русская раса». И это имеет место, несмотря на наличие строгих доказательств, как физиологами, так и психиатрами того, что человеческий мозг полностью сформировался уже в глубокой древности и что умственные способности человека никак не зависят от его расовых анатомических и физиологических особенностей. Если бы удалось клонировать человека, проживавшего несколько тысячелетий назад, то и его интеллектуальные способности, и его менталитет были бы практически такими же, как и у современных людей, воспитанных в той же языковой среде. В предлагаемом обобщении всех известных автору фактов и наблюдений других лиц показано, что менталитет русскоязычного человека формируется непосредственно его языковой картиной мира, а именно основанным на ней бессознательным становлением личности и осознаваемым личностью воспитанием. Как русскоязычные россияне, так и русскоязычные украинцы, евреи, немцы, армяне и др. имеют одни и те же порочные черты характера, и поэтому-то на Западе и принято всех русскоязычных людей называть русскими, независимо от их этнического происхождения. Разница между ними заключается, прежде всего, в том, что одни из них абсолютно не стесняются своих порочных черт характера и беспрекословно покоряются стихии своих необузданных разумом влечений, другие же тщательно их скрывают и предаются разуму вместо чувств, подавляя свое бессознательное влечение к порокам волевыми усилиями. К тому же, например, многие русскоязычные евреи, изучавшие Тору с самого детства, бессознательно используют внутренние формы не русских слов, а соответствующих им слов Торы. И, тем самым, они частично подменяют порочную русскую языковую картину мира языковой картиной мира Торы. Это-то и позволяет им существенно снизить тлетворное влияние порочной русской языковой картины мира на их менталитет.
Поэтому-то любые объяснения несовершенства ментальности русскоязычных россиян и украинцев (хорошо известного и им самим) ущербностью их национального генотипа не имеют под собой никаких оснований и являются ни чем иным, как проявлением расизма. Психологи «расисты» коллективное сознательное народа – народную культуру ошибочно противопоставляют не коллективному бессознательному народа, несущему в себе информацию психического мира всей нации и закрепляющемуся в подсознании каждого индивидуума вместе с национальной языковой картиной мира, а некому врожденному национальному генотипу. Именно, дефицитарность (ущербность, порочность, несовершенство) русской языковой картины мира, а не мнимый русский национальный генотип, ответственна, как за психогенную (лингвопсихогенную) инфантильность, так и за порочный менталитет большинства русскоязычных людей. Эти ментально инфантильные люди, обладающие преимущественно простодушным вариантом органического характера психики, не способны или же просто не привыкли подавлять волевыми усилиями свои бессознательные влечения, вызванные соответствующими их языковой картине мира порочными и тлетворными бессознательными лингвопсихическими установками.
Учитывая важность для русскоязычного человека преимущественно убедительности, а не доказательности утверждений (как это подметили многие философы и психологи), автор вполне сознательно максимально обнажил все недостатки русскоязычного человека, приведя самые нелицеприятные откровения известных философов, психиатров, психологов, лингвистов, филологов, историков, писателей, журналистов и очень наблюдательных рядовых людей. Поэтому он, конечно же, рискует быть обвиненным ультрапатриотами или же ценителями русского языка в русофобии, несмотря на то, что и сам является русскоязычным и, к тому же, с самого детства привык мыслить на русском языке. Однако, так как это – вполне естественная реакция для русскоязычного человека, то никаких обид со стороны автора на это не будет. Автор живет среди русскоязычных людей. Большинство его родственников, друзей и просто знакомых тоже русскоязычны. И вот им то всем он и хочет помочь избавить своих потомков от лингвопсихогенной инфантильности и связанного с ней порочного менталитета. Возможно, некоторые из них не поймут его и затаят на него обиду. И с этим, конечно же, придется смириться, ведь, насильно мил не будешь. Как говорят французы: «Такова жизнь».
Так как всё излагаемое далее является публицистическим произведением, а не строго научной работой, то с целью придания большей убедительности некоторым своим утверждениям автор не избегал также и эмоционально окрашенных оценок возможных последствий влияния русскоязычного менталитета на судьбы людей и государств. Такие же эмоциональные высказывания содержатся и во многих цитатах, воспроизводящих взгляды других людей на рассматриваемые здесь проблемы. Поэтому, чтобы те люди, которые искренне относят себя к воображаемому ими русскому этносу, не слишком травмировали свою психику, им надо четко понимать следующее. Там, где авторы цитируемых здесь печальных откровений используют терминологию «русский», все же следует понимать «русскоязычный человек». Большинство рассматриваемых здесь проблем являются, прежде всего, языковыми, а не этническими.
В ходе исторических и лингвистических исследований автору удалось проникнуть в некоторые исторические «тайны» и установить возможные этимологии многих этнонимов, а также и концепт, соответствующий, как термину «оукраина», так и наименованию державы Украина. Для того чтобы предлагаемый материал был доступен для понимания как можно более широкому контингенту интересующихся проблемами, находящимися на стыке многих наук (лингвистики, психологии, философии, истории и др.), автор старался употреблять как можно меньше специальных терминов. Поэтому, он приносит свои извинения всем специалистам в области этих наук за возможные терминологические некорректности.
Автор: Павло Даныльченко.

«Переход лингвистики на антропологическую парадигму, совершившийся в последние десятилетия XX в., стимулировал быстрое развитие междисциплинарных областей гуманитарных исследований, в основе которых лежит триединство «человек – язык – культура»… В основе сопоставительной лингвокультурологии как самостоятельного научного направления лежит конкретная лингвокультурологическая концепция, согласно которой взаимопроникновение языка и культуры представляется настолько тесным, что по сути количество языковых единиц, не содержащих в той или иной степени культурный компонент, минимально» (Гаухар Алимжанова, «Сопоставительная лингвокультурология: сущность, принципы, единицы», Автореф. диссертации, http://www.pandia.ru/394052/). Различные направления антропологической лингвистики восходят, как известно, к концепции Вильгельма фон Гумбольдта, который видел в языке воплощение и проявление духа народа, его миропонимания и менталитета: «Люди живут не только в объективном мире и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который стал средством выражения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать реальность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых специальных проблем общения и мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы. Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе, те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения» (Эдуард Сепир, цитир. по: Бенджамин Ли Уорф, «Отношение норм поведения и мышления к языку», http://kant.narod.ru/whorf.htm); «Сознание отображает себя в слове, как солнце в малой капле вод. Слово относится к сознанию, как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Оно и есть малый мир сознания. Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания» (Лев Выготский, «Мышление и речь», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Vugot/07.php); «Язык можно сравнить со зрением. Подобно тому как малейшее изменение в устройстве глаза и деятельности зрительных нервов неизбежно дает другие восприятия и этим влияет на все миросозерцание человека, так каждая мелочь в устройстве языка должна давать без нашего ведома свои особые комбинации элементов мысли. Влияние мелочи языка на мысль в своем роде единственно и ничем не заменимо… Лишь при помощи языка созданы грамматические категории и параллельные им общие разряды философской мысли; вне языка они не существуют и в разных языках различны. Самое содержание мысли относится к этим категориям различно в разных языках даже народов сродных и живущих в сходных физических условиях, неизбежно дает другие восприятия и этим влияет на все миросозерцание человека, так каждая мелочь в устройстве языка должна давать без нашего ведома свои особые комбинации элементов мысли. Влияние всякой мелочи языка на мысль в своем роде единственно и ничем незаменимо. Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного языка к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли, притом так, что усиление его воли лишь изменяет колею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияние лишь посредственно. Это усиление может быть сравнено с тем, что делает стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы» (Александр Потебня, «Язык и народность» // «Эстетика и поэтика», http://genhis.philol.msu.ru/article_158.shtml).
«Мы мыслим мир таким, каким нам оформил его сначала наш язык. Различия в философии и духовной жизни стоят в неосознаваемой зависимости от классификации, которую осуществляет язык». Лео Вайсгербер считает язык «промежуточным миром» (Zwischenwelt), который находится между реальным миром и человеком, его сознанием. «Под человеком здесь надо иметь в виду и ученого, который, как и все прочие, по Л. Вайсгерберу, не в состоянии в своей исследовательской деятельности освободиться от уз, налагаемых на него картиной мира, заключенной в его родном языке. Он обречен видеть мир сквозь призму родного языка. Он обречен исследовать предмет по тем направлениям, которые ему предсказывает его родной язык… Но наибольшими «мировоззренческими» возможностями обладает лексическая система языка. Вот почему вайсгерберовская концепция языковой картины мира является подчеркнуто словоцентрической. Вот почему центральное место в ней занимает категория Worten der Welt (вербализации или ословливания мира). Вот почему его образ языковой картины мира выглядит по преимуществу как система лексических полей» (Валерий Даниленко, http://www.islu.ru/danilenko/articles/vaiskart.htm). «Понятие может стать свободным, номинативным значением слова, но и в этом случае семантика слова в целом, рассматриваемого в системе аспектов языка, не исчерпывается и не ограничивается только выражением этого понятия. Что же касается других видов лексических значений слов, то эти значения настолько слиты со спецификой данного конкретного языка, что общечеловеческое, понятийное, логическое содержание в них обрастает со всех сторон своеобразными формами и смысловыми оттенками национального творчества данного народа» (Виктор Виноградов, «Основные типы лексических значений слова», Избр. тр. «Лексикология и лексикография», М., 1977, С. 162-189, http://www.philology.ru/linguistics2/vinogradov-77a.htm).
«Слово отражает не сам предмет реальности, а то его видение, которое навязано носителю языка имеющимся в его сознании представлением, понятием об этом предмете. Понятие же составляется на уровне обобщения неких основных признаков, образующих это понятие, и поэтому представляет собой абстракцию, отвлечение от конкретных черт. Путь от реального мира к понятию и далее к словесному выражению различен у разных народов, что обусловлено различиями истории, географии, особенностями жизни этих народов и, соответственно, различиями развития их общественного сознания. Поскольку наше сознание обусловлено как коллективно (образом жизни, обычаями, традициями и т. п., то есть всем тем, что выше определялось словом культура в его широком, этнографическом смысле), так и индивидуально (специфическим восприятием мира, свойственным данному конкретному индивидууму), то язык отражает действительность не прямо, а через два зигзага: от реального мира к мышлению и от мышления к языку. Метафора с зеркалом уже не так точна, как казалась вначале, потому что зеркало оказывается кривым: его перекос обусловлен культурой говорящего коллектива, его менталитетом, видением мира, или мировоззрением» (С. Тер-Минасова, «Язык и межкультурная коммуникация», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/Ter/_06.php). «Объектом семантического описания стало мировидение, отображенное в структуре языка, получившее название языковая картина мира (ЯКМ). Понятие «ЯКМ» основано на положении о том, что каждый естественный язык по-своему членит мир, т. е. воплощает в значениях слов и их композиций свой специфический способ концептуализации действительности, и, следовательно, можно утверждать, что каждый конкретный язык отражает обыденное мировидение, интерпретирует и формирует этнокартину мира… Языковые репрезентации этих смысловых универсалий в их связи со специфичностью языка становятся объектами семантических исследований, объединенных общей задачей показать, как тот или иной язык отображает мир… Хотя ЯКМ не тождественна мировоззрению, она тесно связана с ним, поскольку отражает определенный способ восприятия и концептуализации мира, характерный для представителей определенной культуры. Кроме того, ЯКМ отчасти формирует тип отношения человека к миру и задает нормы его поведения. Н.Д. Арутюнова замечает: «Мир для современного человека двойственен. Он распадается на Универсум, или Чуждый мир (ср. «Оно» М. Бубера, «Autre» французских экзистенциалистов), и мир человеческого существования, «наличного бытия» (ср. «Dasien» М. Хайдеггера). Первый бесконечен, безграничен, но (в принципе) исчислим. В Универсуме все подчинено законам, единым для всех. В мире человека царствует его величество случай: представления человека о жизни национально специфичны. Естественный язык отражает мир человека в национально специфических вариантах» (Лариса Никитина, «Антропоцентристская семантика: образ homo sapiens по данным русского языка»,  «Языковая картина мира формирует тип отношения человека к миру (природе, животным, самому себе как элементу мира). Она задает нормы поведения человека в мире, определяет его отношение к миру. Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации («концептуализации») мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. Таким образом, роль языка состоит не только в передаче сообщения, но в первую очередь во внутренней организации того, что подлежит сообщению. Возникает как бы «пространство значений» (в терминологии А.Н.Леонтьева), т.е. закрепленные в языке знания о мире, куда непременно вплетается национально-культурный опыт конкретной языковой общности. Формируется мир говорящих на данном языке, т.е. языковая картина мира как совокупность знаний о мире, запечатленных в лексике, фразеологии, грамматике. Термин «языковая картина мира» – это не более чем метафора, ибо в реальности специфические особенности национального языка, в которых зафиксирован уникальный общественно-исторический опыт определенной национальной общности людей, создают для носителей этого языка не какую-то иную, неповторимую картину мира, отличную от объективно существующей, а лишь специфическую окраску этого мира, обусловленную национальной значимостью предметов, явлений, процессов, избирательным отношением к ним, которое порождается спецификой деятельности, образа жизни и национальной культуры данного народа… Именно в содержательной стороне языка (в меньшей степени в грамматике) явлена картина мира данного этноса, которая становится фундаментом всех культурных стереотипов» (Валентина Маслова, «Лингвокультурология», «Вопрос о векторе детерминированности национального менталитета и языка решается следующим образом: на этапе становления этноса и его языка внешняя среда обитания (климат, рельеф, растительность и т.п. факторы) играет решающую роль в формировании генотипа народа (точнее, этнотипа народа, так как генетическим кодом менталитет не закрепляется, а передается вместе с традициями от поколения к поколению, – П.Д.), включающего основные черты национального характера и национального менталитета. Эти черты запечатлеваются в матрицах национального языка (прежде всего в лексике). На более поздних этапах развития социума роль внешней среды уменьшается или совсем перестаёт существовать, язык становится основным фактором преемственности национальных особенностей характера и менталитета, выполняя роль «когнитивно-этнической вакцины», с помощью которой более поздним поколениям «прививаются» сформированные ранее национально-специфические черты ментальности и характера» (Олег Корнилов, автореф. дис. «Языковые картины мира как отражения национальных менталитетов», «Менталитет в своих признаках есть наивно целостная картина мира в её ценностных ориентирах, существующая длительное время, независимо от конкретных экономических и политических условий, основанная на этнических предрасположениях и исторических традициях; менталитет проявляется в чувстве, разуме и воле каждого отдельного члена общества на основе общности языка и воспитания и представляет собой часть народной духовной культуры, которая создаёт этноментальное пространство народа на данной территории его существования» (Колесов В.В. Язык и ментальность. – СПб.: Петербургское Востоковедение, 2004).
«Кроме того, языковой образ внутреннего человека, в отличие от его рационально созданных научных моделей, не осознается или слабо осознается носителями языка, ибо представления, его образующие, существуют главным образом в качестве внутренней, содержательной формы языковых и речевых единиц. Формирующие ЯКМ представления о мире, в том числе о внутреннем мире человека, находящие отражение в семантике языка, в спонтанной речи как бы «навязываются» всем говорящим на нем в качестве обычных, стереотипных, конвенциональных способов репрезентации реальности, так как они относятся в своем большинстве к «области действия бессознательной социальной психологии» [Постовалова 1998: 22]. Целенаправленным, осознанным является лишь осуществляемый в ходе решения специальных коммуникативных задач творческий поиск наиболее адекватного варианта передачи формирующейся мысли средствами языка [Бондарко 1978: 87], что характеризует далеко не всех носителей языка, а только тех, для кого работа со словом – профессия, увлечение, образ жизни» (Елена Коськина, диссерт. канд. филолог. наук: «Внутренний человек в русской языковой картине мира: образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал семантических категорий «пространство», «субъект», «объект», «инструмент», http://www.ref.by/refs/105/1860/1.html). О существовании неосознаваемой внутренней формы лексической информации, содержащейся в ЯКМ, догадывался уже Достоевский: «Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека… Можно многое не сознавать, а лишь чувствовать. Можно очень много знать бессознательно» (Федор Достоевский, «Дневник писателя», 1873, http://www.magister.msk.ru/library/dostoevs/dostdn01.htm). «Иными словами, это культурное бессознательное: сформированный той или иной духовной традицией тип мышления (и ему соответствующая ЯКМ, – П.Д.), порождающий целый шлейф культурных последствий, вплоть до тех или иных стереотипов поведения. Подобные представления часто не осознаются на рациональном уровне самими носителями той или иной культуры (точнее ЯКМ, – П.Д.), но могут быть выделены в результате специального научного описания… Для нас принципиально важно то обстоятельство, что приводимые выше суждения о бессознательном Достоевский высказал уже в январе 1873г. Еще не сформулированы фрейдовские постулаты о личном бессознательном, тем более юнгианские тезисы о бессознательном коллективном. В «Дневнике писателя» не только «предвосхищаются» эти научные идеи, но и вполне отчетливо говорится о коллективном бессознательном народа, которое «передается из поколения в поколение», имеет именно православную основу, определяющую, в конечном итоге, все другие стороны жизни христианской России, включая, разумеется, и собственно культурные предпочтения» (И.А. Есаулов, «Культурное бессознательное и русская словесность»,
«Конечно, прежде всего, следует иметь в виду, что исторические (даже и на уровне микродиахронии) изменения словарного состава нередко свидетельствуют об изменениях ментальности (иногда – и о чьих-то попытках изменить её). Ментальность – «миросозерцание в категориях и формах родного языка, в процессе познания соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Владимир Колесов, «Язык и ментальность», СПб., 2004, 15]. Трансформировать ментальность, таким образом, можно с помощью «обратной связи», то есть путем регулирования частотности каких-то слов и устойчивых словосочетаний, их переосмысления, придания им коннотаций, стилистической маркированности либо ремаркации и прочее. С течением времени – при условии определенной настойчивости пропагандистов и агитаторов (иначе – политтехнологов) и эффективности имеющихся у них технических возможностей, времени исторически непродолжительного – в сознании этносоциума, носителя конкретного языка и соответствующей ментальности, происходят метаморфозы, программируемые идеологами-языкотворцами» (А. Д. Васильев «Игры в слова: население вместо народа», http://www.philology.ru/linguistics2/vasilyev-07.htm). «Ментальность есть естественное духовное проявление самобытности мироощущения, миропонимания и мироотношения к природе и обществу, как отдельного индивида, так и определенных сообществ. Ментальность не рефлексируется сознанием, а эмоционально отражается в поступках людей. К.Г. Юнг это называл: «архетипы бессознательного» (К.С. Романова, «Российская ментальность и либерализм», www.ifp.uran.ru/files/publ/eshegodnik/2005/11.pdf). «Понимание лексики как материализации национального видения мира предполагает нечто большее, чем то, что поддаётся логическому исчислению и кодификации. Такие категории как дух народа, дух языка, красота и колорит языка, эстетическое наслаждение языком и т.п. выходят за рамки формально-логического описания и относятся уже к сфере эмоциональной интерпретации языковых фактов. В этом смысле понятие НЯКМ (национальная ЯКМ, – П.Д.) шире и менее определённо, чем понятие лексико-семантической системы языка. Лексика становится воплощением национального мирочувствования, мироосмысления и мирооценки, когда человек начинает её чувствовать, а стадии чувствования языка неизбежно предшествует стадия знания, состоящая именно в чётком представлении места любого слова в трёхмерном семантическом пространстве и в составе определённой рубрики идеографической классификации национальной лексики… Лексика – главный элемент языка, понимаемого как «дом бытия духа народа». В этом качестве она с полным правом может претендовать на роль картины мира – языковой картины мира того или иного народа, несущей в себе не только его представления о мире, но и ценнейшую информацию о самом народе, его характере и ментальности» (Олег Корнилов, автореф. дис. «Языковые картины мира как отражения национальных менталитетов», «Язык способен создавать вербальные иллюзии, как бы словесный мираж, который подменяет собой реальность. Вербальные иллюзии играют большую роль в создании социальных стереотипов, например, национальных стереотипов «немца», «чукчи», «лиц кавказской национальности», которые формируют национальные предрассудки. В умы людей внедряются словесные штампы, которые окрашивают мир в нужный цвет: светлое будущее, великая нерушимая дружба народов, великие свершения и т.д. Неслучайно правители тоталитарных государств проявляют особое внимание к языку: борьба Ленина за «очистку» языка, статья Сталина о языке, борьба Брежнева с «заражением» языка иностранной лексикой и т.д. Ведь именно благодаря языку человек воспринимает вымысел как реальность, переживает и осмысливает несуществующее, страдает и наслаждается, испытывает катарсис (ср. слова русского поэта – «над вымыслом слезами обольюсь»). Все это возможно лишь благодаря естественному языку, а также другим семиотическим системам (языкам кино, красок, жестов). Ведущее место среди всех языков занимает естественный язык, ибо языковой знак способен стать экспонентом культуры. Язык тесно связан с мифологией, религией, наукой и другими формами познания мира. X. Г. Гадамер писал, что философия срослась с языком и только в языке имеет свое бытие» (Валентина Маслова, «Лингвокультурология», «Повторю старую мысль: первая причина неудач – отсутствие своего языка, использование языка противника, который владеет смыслом своих понятий, а мы – нет. Давно известно: кто владеет языком, тот и властвует. Уже около ста лет философы бьются над этой загадкой: что за сила в слове? Почему язык – главное средство господства? Есть разные теории, но факт несомненный. Потому-то такая борьба идет за школу – она дает детям язык, и его потом трудно сменить. Писатель Оруэлл дал фантастическое описание тоталитарного режима, главным средством подавления в котором был новояз – специально изобретенный язык, изменяющий смысл знакомых слов. Понятие Оруэлла вошло в философию и социологию, создание новоязов стало технологией реформаторов – разве мы этого не видим сегодня в России!» (Сергей Кара-Мурза, «Старые вопросы», http://gromada-ks.blogspot.com/2011/06/blog-post_01.html). А то, что искусственно созданный язык (новояз) может уродовать психику и ментальность общающихся на нем людей, многие понимали и до Оруэлла: «Критику бытующих взглядов на природу языка ученый (Потебня, – П.Д.) начинает с аргументированного разбора теории сознательно-намеренного изобретения языка, которая предполагала, что природа и формы человеческой жизни способны принимать любые виды в зависимости от произвола человека. Эта теория, основанная на вере во всемогущество человеческого разума и воли, строилась на убеждении, что посредством законодательства возможно сообщить языку все необходимые для реализации его функций качества. В этой связи Потебня замечает, что язык приобретает все необходимые качества не по произволу людей, а в силу естественной эволюции. Не соглашаясь с мнением Ломоносова, считавшего, что использование слов позволяет человеку стать выше животных, Потебня замечает, что значимость слова еще не объясняет природу языка, так как упование на врожденное и сразу данное слово исключает долгий и непростой путь развития языка от мимики и отдельных звуков до членораздельной речи, передающей все изгибы мысли. «Язык, – пишет Потебня, – подобно всем человеческим изобретениям, вначале груб и только исподволь достигает совершенства» (Н.И. Безлепкин, «Философия языка в России: К истории русской лингвофилософии» // «Язык как психологический феномен: философско-лингвистическая теория А.А. Потебни», http://sbiblio.com/biblio/archive/beslepkin_fil/04.aspx).
К такому лингвопсихологическому воздействию наиболее восприимчивыми всегда были слабо интеллектуально развитые общества, в которых вместо активного погружения в действительность и критического мышления прививались соответственно пассивная созерцательность и вера в общепринятые догмы. Да и сейчас то, оно не менее успешно влияет, именно, на русскоязычное население, реагирующее преимущественно на слова, а не на проявления им игнорируемой действительности: «При болезненной нервной системе, при ее парадоксальном состоянии теряется восприимчивость к действительности, а остается восприимчивость только к словам. Слово начинает заменять действительность. В таком состоянии (а, тем самым, и в оторванном от действительности вайсгерберовском «промежуточном мире», – П.Д.), по мнению академика Павлова, находится сейчас все русское население. «Вообще, – закончил академик Павлов, – я должен высказать свой печальный взгляд на русского человека. Русский человек имеет такую слабую мозговую систему, что он не способен воспринимать действительность как таковую. Для него существуют только слова. Его условные рефлексы координированы не с действительностью, а со словами» (Бенедикт Сарнов, «Начало мира в слове», http://www.lechaim.ru/ARHIV/115/sarnov.htm; Н.А. Гредескул, «Условные рефлексы и революция: По поводу выступления акад. И.П. Павлова», «Звезда», 1924, №3, 70,. С.149; http://izvestia.ru/science/article3121425/); «В самом деле, для русского менталитета является центральной, фундаментальной такая особенность, как «тотальная словесность», специфическое «лингвистическое чутьё», поэтому русская культура – это всегда особое лингвокультурное пространство, в котором любые макро- и микродинамические изменения характеризуются тесной связью глобальных социально-культурных процессов и языка. Всякий момент русской культурной истории имеет соответствующее вербальное оформление, отражающее основные черты его мироощущения и миропонимания» (Л.В. Щеглова, Н.Б. Шипулина, Н.Р. Суродина, «Культура и этнос // Язык как основа национальной культуры», Из-за восприимчивости преимущественно к словам (словоцентричности), а не к действительности (природоцентричности) русскоязычный человек и не может быть реалистом и прагматиком. Он обречен быть закоренелым идеалистом, предпочитающим потугам к достижению реально возможных успехов бездеятельное пребывание в состоянии постоянного словесного самообмана и ожидания чуда или же халявы (подачки). Тем самым, он может быть лишь бесплодным маниловским мечтателем, прячущимся от реальности во внутреннем мире своих чувств и словесных переживаний и при этом довольствующимся невоплотимыми в действительность «миражами» своего буйного словесного воображения: «Россия – фантастическая страна духовного опьянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов... Русской душе не сидится на месте. В душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни» (Николай Бердяев, «Судьба России // Психология русского народа», 1914-1917, http://lib.rus.ec/b/168578/read); «…иррациональность» (или «нерациональность») – в противоположность так называемому научному мнению, которое официально распространялось советским режимом; подчеркивание ограниченности логического мышления, человеческого знания и понимания, непостижимости и непредсказуемости жизни…» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm); «Как рыба уходит на глубину, если на поверхности корма нет, так и русский человек, не находя радости в устройстве земной жизни, существуя с сознанием греховности плотской, материальной жизни, поневоле переходит с материального уровня существования на метафизический, там подчас находя успокоение. Русский человек любит философствовать, рассуждать, говорить, утверждая себя (и ощущая свою ценность) не в реальных делах, а на уровне представлений. Поэтому в реальной жизни ему важнее казаться, нежели быть… Как человек с парализованными ногами подчас имеет гипертрофированно развитые руки, так русский народ, не обладая способностями (и желанием) к самоустройству, организации быта и жизни, отличается гипертрофированно развитым символическим уровнем существования: легко порождает разнообразные идеи, но не в состоянии использовать их для жизнеустройства. Эти особенности, конечно, сказались и на «душе народа» – в его языке» (Михаил Берг, «Истоки русского пессимизма», http://www.mberg.net/istoki/); «Русские любят рассуждать и анализировать до корня. Когда же все их рассуждения заканчиваются и начинаются действия, то получается как всегда. Власть и корысть не мешают рассуждать, предполагать и мечтать, но именно в действиях они сбивают русских с их прекрасных намерений. Видимо, русская душа слишком отзывчива на эти 2 импульса… Во всем мире, исходя из реальности, идут к идее, в России идею натягивают на реальность» (Мысли о России, «Оттого поэзія Великорусская такъ часто стремится въ область необъятнаго, выходящаго изъ границъ природной возможности, также часто ниспадаетъ до простой забавы и развлеченія. Историческое воспоминаніе сейчасъ обращается въ эпосъ и превращается въ сказку; тогда какъ, напротивъ, въ пЂсняхъ южнорусскаго племени оно болЂе удерживаетъ дЂйствительности и часто не нуждается въ возведеніи этой дЂйствительности до эпоса для того, чтобы блистать силою роскошной поэзіи» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «Идеализм – главное, что до сих пор поднимало и, видимо, будет поднимать русский мир на новые орбиты развития. Если же идеальная цель теряется из виду, общественная деятельность замедляется и расстраивается. Русскому взгляду свойственна романтическая, поэтическая, я бы сказал, дальнозоркость (к сожалению, лишь в мнимом, а не в действительном пространстве, – П.Д.). Что рядом – покосившийся забор, дурная дорога, сор в ближайшей подворотне – видится ему смутно. Зато светлая даль, миражи на горизонте известны в подробностях. Уделяя больше внимания желаемому (как правило, несбыточному, – П.Д), чем действительному, такой взгляд на вещи приводит к (заведомо безрезультатным, – П.Д) поискам единственной правды, высшей справедливости. Создает ощущение, если не исключительности, то особенности, непохожести на соседей» (Владислав Сурков – один из авторов очередной официальной стратегии-утопии развития России, «Русская политическая культура. Взгляд из Утопии», http://www.kreml.org/opinions/152681586).
Такое мировосприятие характерно для людей, обладающих аутистичностью психики: «Суть одухотворенно-философской аутистичности – в способности отрешаться от непосредственной реальности, в которую мы все погружены, так что в этой отрешенности из далекой глубины начинают проступать тайные письмена. К ним шизоид начинает подбирать символический ключ, который находит в сокровищницах своей души. Он стирает налет второстепенностей, шелуху малозначимых подробностей, и его взору открывается более широкое панорамное видение. Все это делает шизоида углубленным той самой глубиной, что лежит по ту сторону непосредственной действительности. В идеалистических построениях как вечный лейтмотив звучит: реальный мир – только покрывало, срывая которое, обретаешь всю полноту реальности, той самой, глубже и помимо которой уже ничего нет, ту самую, что не происходит из чего-то иного, а лишь из себя же самой, а все остальное из нее. Эта Реальность и есть Аутистичность с большой буквы. Если аутистичность есть самособойность (перевод термина), то эта Реальность и есть высшая самособойность, завершенная и завершаемая сама собой, осуществленная, сама в себе живущая Гармония. Для верующего шизоида – это Бог, для неверующего – что-то, что Бога заменяет. Шизоидная (аутистическая) душа живет под знаком поиска высшей Гармонии. И мука такого человека – завершить свою аутистичность, замкнуть ее Гармонией… Аутистическое (самособойное) размышление и чувствование мало опираются на реальные земные факты, однако это не ошибочность, а особенность такого мышления. Реалисты живут и мыслят в тесном соприкосновении с реальной жизнью, а шизоиды поднимаются, отрываясь от реальности, все выше и выше к вершине Духа. По мере этого восхождения мысль отталкивается уже не от фактов жизни, которые остались далеко внизу, а сама от себя. Одно понятие переходит в другое, третье, между ними возникает сложная мыслительная игра. Мысль все более очищается от аромата земной реальности и входит в разреженный воздух царства чистых понятий» (Павел Волков, «Разнообразие человеческих миров», http://lib.rus.ec/b/162076/read). Подобное же мировосприятие присуще и большинству поэтов. С самого своего зарождения русский язык был языком поэзии, а не прозы и общения. Франкоязычная российская знать очень долго продолжала вести переписку и общаться не на русском, а на французском языке: «Автор записок (А. Пушкин) решительно отвергает упреки, обращенные к читательницам, в том, что они «по-русски не читают и не умеют будто бы объясняться на русском языке». Бедность русской литературы – вот причина равнодушия светских дам к русскому языку и русской литературе. Русская литература «конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же от всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только «Историю Карамзина»; первые два или три романа появились два или три года назад... Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то, воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом, и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода)» (Виктор Виноградов, «Язык Пушкина», Это неизбежно привело не только к длительному отставанию развития русскоязычной прозы от развития русскоязычной поэзии, но и к идеалистичности основанной преимущественно на поэзии русской ЯКМ: «Анализируя изменения семантики соответствующих терминов в начале XIX в., Ю.С. Сорокин отмечает, что «поэзия как «мир идеальный», область творческого воображения противопоставляется прозе как миру действительности, практической жизни и т. д.» (Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка 30-90-х гг. XIX в. М.; Л., 1965. С. 463)» (Михаил Гиршман, «Проза», http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_9_150). Изменение же богословами и поэтами семантики многих терминов весьма поспособствовало отрыву русскоязычных людей от окружающей их действительности и, тем самым, привело и к уродству (ущербности) их ментальности. Такова судьба многих народностей, отказавшихся от естественно сложившейся ЯКМ своих предков и перешедших на ЯКМ, искусственно сформированную инородцами богословами и поэтами.
И, ведь же, идеальность (нереальность) поставленных перед собою целей, как и любые другие ложные побуждения, обычно приводят к разочарованию, к апатии и к депрессии а, тем самым, и к потере веры в свои силы, к застойной деградации общества и к возврату всего на круги своя: «Когда человек в результате встречи с реальностью убеждается, что все не так прекрасно, как ему представлялось, он переживает страшный кризис разочарования. Тогда на место романтизму приходит цинизм, оборотная сторона романтизма. В норме это подростковый кризис. Подросток циничен, нигилистичен, все опровергает, все кумиры у него падают в грязь и он их топчет. Циник – это разочаровавшийся подросток, не повзрослевший человек. – Циники, как правило, очень убежденные люди, закрытые для идей, не совпадающих с их мнением. – Не обязательно. Есть циники, которые хотят, чтобы их разуверили: «Убедите меня, что я неправ». Но это детская позиция, потому что только на собственном опыте можно понять и принять реальное положение вещей» (Андрей Лоргус, «Инфантилизм: негласная добродетель или болезнь современности?», http://www.pravmir.ru/infantilizm-neglasnaya-dobrode/); «Иллюзии обладают большой поддерживающей силой. Вера помогает справиться с переживанием бессилия, мечта – с чувством бессмысленности бытия, идентификация с героем – найти выход из внешне безвыходной ситуации. Без иллюзий человек, ограничивший свой мир реальностью, ощущает себя вынужденным к ее принятию и неспособным что-либо в ней изменить… Противоположным состоянием является магическое всемогущество и ожидание несбыточного (в отличие от несбывшегося), завершающееся травматичным разочарованием» (Д.С. Рождественский, «Иллюзия и рождение реальности», http://russia.ecpp.org/book/export/html/59); «Они пройдут – расплавленные годы народных бурь и мятежей: Вчерашний раб, усталый от свободы, возропщет, требуя цепей. Построит вновь казармы и остроги, воздвигнет сломанный престол, а сам уйдет молчать в свои берлоги, работать на полях, как вол. И, отрезвясь от крови и угара, цареву радуясь бичу, от угольев погасшего пожара затеплит ярую свечу. Молитесь же, терпите же, примите ж на плечи крест, на выю трон. На дне души гудит подводный Китеж – наш неосуществимый сон!» (Максимилиан Волошин, «Китеж», 1919, Коктебель, http://slova.org.ru/voloshin/kitej/); «Русский человек находится во власти ложной морали, ложного идеала праведной, совершенной, святой жизни, которые ослабляли его в борьбе с соблазнами. Эту ложную мораль и ложную святость Достоевский раскрыл и предсказал их последствия, Толстой же проповедовал их» (Николай Бердяев, «Духи русской революции» // «Из глубины», К тому же русского человека эта ложная мораль и ложная святость: «Ослабляли настолько, что не было у него ни сил, ни возможности противостоять злу – и он сам, сознательно, погружался в него, погружался в скотство: «Русский человек либо свинья, либо уж сразу святой, а быть простым законопослушным гражданином ему скучно» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», И совсем не случайно истинным для русскоязычного человека является формируемое лишь словесно в его воображении принципиально не достижимое идеальное – совершенное (возвышенное) и справедливое (как не жестокое, так и не милосердное), а не окружающее его реальное – практичное (будничное) и несправедливое (как милосердное, так и жестокое): «Веками у русских не развивалось правосознание, столь свойственное западному человеку. К законам было всегда отношение недоверчивое, ироническое: да разве возможно установить заранее закон, предусматривающий все частные случаи? Ведь все они непохожи друг на друга. Тут – и явная подкупность многих, кто вершит закон. Но вместо правосознания в нашем народе всегда жила и еще сегодня не умерла – тяга к живой справедливости» (Александр Солженицын, «Россия в обвале // Быть ли нам, русским?», http://rl-online.ru/articles/2-04/425.html). «Противопоставление справедливости и законности, которое на многих языках и выразить невозможно, для русского языка и самоочевидно, и необычайно существенно… Одна из особенностей русской культуры состоит в том, что в ней справедливость относится к сфере эмоционального: в русском языке есть чувство справедливости… Для русской языковой картины мира характерно представление, в соответствии с которым гораздо выше справедливости доброта и милосердие. Ср. следующий диалог: – Что может быть важнее справедливости? – Важнее справедливости? Хотя бы – милость к падшим (С. Довлатов, Соло на ундервуде)» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», http://www.lingvoda.ru/transforum/articles/zaliznyak_a1.asp). И это вполне логично. Ведь в повседневной реальности и нет ничего, как идеально совершенного и справедливого, так и абсолютно правильного и прямого. Всё в ней, как правило, насыщено определенными недостатками и проявлениями несправедливости и, поэтому-то, линии нашей жизни и являются кривыми (санскр. и хинди «vakra», узб. «букри», чагат. «bogri», исл. «boginn» – кривой; бенг. «bakrat;» – кривизна): «Если взять гидронимию и топонимию Украины, то увидим изрядное количество названий на Кривой, Крив-: Кривая Вода, Кривая Почайна, Кривой Ташлык, Кривой Торец, Кривой Рог, многочисленные Кривухы и т.д. Это согласуется и с сакральностью кривого, изогнутого. Кривое или левое характеризует наземные явления, земных персонажей – в противовес небесным («правда на небе, кривда на земле»). Сюда же ложатся и распространенные украинские фамилии на «Крив», в основе которых не обязательно лежит какой-то физический недостаток: Кривонос, Кривошея, Кривоступ, Кривохижа, Криворучко, Кривоп'ят и т.д.. Сочетание значения «кривой» и определенной части тела относится к типу описаний, распространенных у многих народов. Украинскому «Кривонос» отвечает санскритское «Вакранас», укр. «Кривоп'ят» – санскр. «Вакрапад», укр. «Кривозуб» – санскр. «Вакрадант» и т.д. Совершенно очевидно: украинскому «Крив» – отвечает санскритское «Вакр», «Укр». Этот компонент вполне может входить в название «Украина» (Степан Наливайко, «Триполье и Халепье: удивительные параллели», http://www.sonyah.narod.ru/paraleli.html).
Да и все естественные процессы описываются графически «кривыми», а не «прямыми», и даже пространственно-временной континуум, как оказалось, обладает кривизной. И, если бы на самом деле все было бы прямым (ровным, гладким), и за всё воздавалось бы лишь по заслугам, то постоянно грешащий русскоязычный человек просто не смог бы выжить в таком немилосердном идеальном мире: «Если бы в России строго выполнялись все законы, и никто не брал взяток, жизнь в ней была бы совершенно невозможна» (Александр Герцен, http://cbs.lib33.ru/jirbis/vk/gercen.html). Поэтому-то, санскритскому «vakra» – кривой соответствуют, как нем. «wahrheit» и «wahr» – правда, истина; настоящий, истинный, верный, действительный, сущий, правильный, подлинный, правдивый, так и нем. «wohl», бенг. «bh;la», сакск. «pharra» – благо. А латинскому «pr;vus» – кривой, искривленный, неровный, несправедливый соответствуют гр. «;;;;;» – практика и «;;;;;;;;;;;» – реальный; индон. «prakrta» – естественный, природный; швед. «prakt» и нем. «pracht» – блеск, величие, великолепие; а также укр. «правда», «правий», «правити» – управлять чем-либо, искривляя требуемым образом траекторию его движения или же корректируя темпы и направления реализации каких-либо его функций и укр. «правець» – столбняк, приводящий к тоническому сокращению мышц спины и шеи а, тем самым, и к искривлению позвоночника. Русские же слова «правильный» и «неправильный» не имеют точного соответствия в латинском языке. Имеет место лишь «буквальное» совпадение слов «правильный» и «pr;vus», так как для русскоязычного менталитета их смысл взаимно противоположен (в латинско-русском словаре слово «pr;vus» переводится и как неправильный). Это указывает на переосмысление данной латинской лексемы в русском языке. Тем самым, подтверждается и нелогичность отождествления желаемой (мнимой) правды с истинными проявлениями действительности, преимущественно являющимися не только не желаемыми, но даже и нелицеприятными: «…данные, приведенные в книге Б.А. Успенского [1994: 191 – 192], свидетельствуют, что в языке древнерусских памятников соотношение понятий «правда» и «истина» было едва ли не противоположным (по отношению к нынешней русской ЯКМ, – П.Д.): «правда» воспринималась как принадлежность Божественного мира («Божья правда»), а «истина» относилась к человеческому миру (действительности, – П.Д.). Как же могло получиться, что соотношение «правды» и «истины» оказалось инвертированным?... Современное русское понятие «истина» предполагает соответствие действительности, которую во всей полноте может знать только Бог (т.е. принадлежит «горнему» миру). Русское «правда» относится к человеческому, «дольнему» миру и при этом предполагает соответствие моральным нормам, предписывающим «говорить правду» (Алексей Шмелев, «Русский язык и внеязыковая действительность», М.: «Языки славянской культуры», 2002г., Серия: «Язык. Семиотика. Культура», С. 442, г.5 А. Д. Шмел;в).
В прямой же наследнице древнерусской ЯКМ природоцентричной украинской ЯКМ это инвертирование не состоялось: «Кривое, как левое, характеризует именно земные явления в противоположность небесным – правым: «правда на небе, кривда (несправедливость, являющаяся истинной, а не мнимой философской категорией, – П.Д.) на земле» (Дан Берест, «Вероисповедание запорожских казаков», http://tryglav.com.ua/index.php?module=news&do=print&id=181). Очевидно, инвертирование соотношения «правды» и «истины» в абсолютно словоцентричной русской ЯКМ произошло из-за отторжения от себя русскоязычным человеком тождественного истине реального мира и погружения его во внутренний словесный мир своих чувств (аффективных переживаний). Истинным в русской ЯКМ стало всё идеальное (божественное, «небесное», «горнее»), а не реальное (действительное, «земное», «дольнее»), а само русское языковое сознание стало сугубо оценочным: «Национальная специфика русского и украинского языков демонстрирует оценочность русского языкового сознания и эмоциональность украинского языкового сознания… В описанных нами контрастивных парах больше русских лексем с оценочным компонентом, в украинском языке больше лексем эмоциональных. Выявлены несовпадения в эмоциональной дифференциации: русским лексемам, присущи компоненты пренебрежительное, презрительное, иронично-фамильярное, а украинским – ироничное, сочувственное, ласкательное» (Наталия Прощенкова, автореф. дис. «Национальная специфика семантики слова в близкородственных языках: на материале имен существительных русского и украинского языков», «На русском языке практически невозможно выразиться точно, объективно, терминированно: сразу же погружаешься в стихию оценок, эмоций, страстей. Поэтому, когда надо выразиться безоценочно, приходится сплошь и рядом заимствовать иностранную лексику. Нам явно мало «руководителя», «начальника», «заведующего», «директора», «администратора», «управленца» и т.д. (мы знаем, что это такое – ничего хорошего), и теперь подавай нам компетентного «менеджера», который квалифицированно и грамотно (объективно!) будет заниматься «маркетингом», «промоушеном», «лизингом» и т.п. И вот уже этот «менеджер» приобретает оценочный окрас. Русский язык – стихия столкновения позиций, игры амбиций и страстей, самовыражения и самоутверждения. Он глубоко личностно интонирован – само собой в речи, но прежде всего – самой лексикой. Это язык художественной, но не научной литературы. Поэтому наша художественная литература полна личностных неологизмов, оценочно адаптированных говоров, а научная – заимствований терминологии. Этот язык дал великую художественную литературу, отразившую и выразившую нравственные искания и борения высшего накала страстей. Но этот язык не ориентирован на объективную истину. Точнее, он ориентирован на поиски и выражение правды, но не истины, на идеал и соответствие идеалу, но не реальности» (Доктор философ. наук Григорий Тульчинский, «Безъязыкая гласность», «Век ХХ и мир», 1990, №9, с. 44, http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/9/tulch.htm). «Правда», помещаемая сознанием в «дольнем» мире (в соответствии со смысловым содержанием русской ЯКМ), для подсознания так и осталась сокрытой вместе с Богом (заменяющей его Идеологией) в «душе» русскоязычного человека. Внешний же («дольний») мир вместо «Правды» инфантильный русскоязычный человек наполнил тотальной «Ложью». Поэтому-то сама жестокая «Действительность» и стала для него нелицеприятной «Ложью» (обманом чувств, миражем, майей), от которой легко можно «укрыться» (спрятаться) в словесном мире своих переживаний. Однако же такое «страусиное» поведение русскоязычного человека часто заканчивается для него какими-либо неприятностями: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится» (http://www.habit.ru/64/338.html).
Наличие во всех индоевропейских языках большого множества слов, на основе которых сформировалась горная лексика, позволило лингвистам прийти к заключению, что праиндоевропейская лексика возникла, именно, в горной местности: «Естественно допустить, что такая разветвленная горная лексика и связанные с нею представления могли возникнуть лишь в условиях обитания в горных областях» (Т.В. Гамкрелидзе, В.В. Иванов, «Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры», Тбилиси, 1984, Т. 2, с. 236, http://ielang.narod.ru/); «Ландшафт раннеиндоевропейской прародины реконструируется на основании РИЕ лексики, из которой следует, что раннеиндоевропейское общество жило в холмистых местностях, может быть в предгорьях, в которых не было больших рек, но речушки, протоки, родники; реки, несмотря на быстрое, течение, не были препятствием; переправлялись через них на лодках. Зимой эти реки замерзали, а весной разливались. Были и болота. Об этом свидетельствуют РИЕ корнесловы со значением: «гора, выситься, нависающий»; «возвышаться, курган, приподнятый, означающий холм, неровную местность»; «болотница, ядовитый, горчить на кочках»; «болото, ползущий на сваях»; «течь, вытекающий, протока, родник, струиться, сильно текущий»; «ехать на волокуше, всадником, на лодке»… «Горный ландшафт позднеиндоевропейской прародины подчеркивался рядом авторов, а после представленных Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Ивановым доказательств не вызывает сомнений. Составленный ими список общеиндоевропейских слов убеждает, что индоевропейцы были жителями горных или предгорных областей: «вершина горы», «гора, скала, камень», «гора, возвышенность», «высокий» (о горе), «дуб, скала», «горный дуб», «горный северный ветер» (В.А. Сафронов, «Индоевропейские прародины», http://histline.narod.ru/safron1-5.htm). Проживавшие в горных котловинах высокорослые и длинноногие праиндоевропейцы считали землю не плоской, как коренастые жители равнин, а изогнутой вниз подобно поверхности котла или же чаши. В их представлениях края ойкумены, аналогично верхней кромке чаши, были возвышенными и благодаря этому то и сливались на горизонте с небом. Не зря же во многих индоевропейских языках слова «край» и «конец» происходят от корней слов «высокий», «верхний» или «рослый». Так, например, если в германских языках от праиндоевропейской основы *b[h](e)r;[h] в значении «высокий» образовалась лексема «berg» – гора, то в славянских языках от нее образовалась лексема «brzeg», означающая в польском языке не только берег, но и край. Произошедшая от неё же английская лексема «marge» тоже означает не только берег, но и край, а лексемы хинди «barhata», исл. «barmur» и лит. «briauna» – тоже край. На азербайджанском языке «uca» означает высший, а «uc» – конец, вершина. Греческое же слово «;;;;» означает, как высокий, так и конец. В то время как др.-гр. «;;;;;» означает росток и верх, то др.-индийское «antas» и англ. «end» означают край и конец. Если хинди «s;r;a» – высший, а «sarv;cca» – высочайший, то эст. «serv» – край. Если гол. «kroon» означает крона, корона – то есть фактически верхушку, то нов.-перс. «kar;n» и осет. «карон» означают край.
Небосвод для праиндоевропейцев был не только возвышенной, но также и кривой (изогнутой вверх) поверхностью – небесной полусферой, опирающейся на землю на горизонте. Возможно, вследствие этого небожителей – богов (фриг. «багайос», авест. и др.-перс. «baga») и духов они и величали не только лишь всевышними, но и кривами (др.-индийскому «bhaga» – небесному кравчему, наделяющему людей долей, счастьем, имуществом, соответствует др.-инд. «bhogas» – изгиб; гол. «boog» и исл. «boga, bugur» – дуга; каннада «b;gu» – кривизна; швед. «b;ge» – дуга, кушак, «b;gen» – кушак, контур, петля; чечен. «бохь» – верхняя часть, вершина). Предки эвенков (тунгусов), вытесненные китайцами на север вместе со славяноариями, считали кривыми (высочайшими, великими, могущественными) не только богов и небо, но и землю и вселенную: «эвенк. «буга» – 1) местность, страна, земля;… 2) мир, вселенная, свет;… 4) небо, небосвод;… 5) бог, дух…» (http://evengus.ru/language/dict/evk-rus/br.html). Кривым небо считали и метисные потомки индоевропейцев – тюркюты (кёк-тюрки – небесные или голубые тюрки, кривы-тюрки). Тюркское слово «кёк» (кар.-балк. «кёк», кр.-тат. и кирг. «k;k» – небо) и бенг. слово «gagana» – небеса происходят от праиндоевропейской основы «*kоk / *kеk» – кривой, косой. Да и немецкому «himmel» – небу соответствует англ. «camber» – кривизна. Очевидно, благодаря кривизне не только гор, но и поверхностей земли и небосвода, от основ, означающих «высокий» и «верхний», образовались лексемы, соответствующие не только горным, но и связанным с кривизной терминам. Из-за этого, конечно же, очень сложно и установить – на каких конкретно лексемах основаны непосредственно анализируемые этнонимы индоевропейцев. Однако в том, что лексемы, связанные с кривизной, должны иметь для индоевропейцев не негативную, а преимущественно позитивную оценочную коннотацию, можно не сомневаться.
Горцами-кривами (высочайшими, величественными, могущественными) называли себя семитизировавшиеся индоевропейцы «hеку хасут» (hekau khosute) – гиксосы («hеk» – посох-крючок, обозначавший власть в Египте; ему соответ. укр. «гак», нем. «hook» и яп. «hokku» – крюк; греч. «;;;;;;;;» и лат. «gigas» – гигант, высокий; серб. «jak» – сильный; тамил. «kokku», кор. «hag» – кран, журавль, являющиеся олицетворением высоты). Гиксосы вместе с потомками хурритов хорреями (шасу) и месопотамскими изгнанниками хабири являются основными предками, как некоторых курдских народностей, так и евреев ашкеназов. Предки ашкеназов, после того как были выселены из Палестины (Ханаана) в Мидию, мигрировали из нее несколькими волнами в Паннонию и в Богемию (Канаан). Сначала вместе с мидийскими (мардскими) племенами аризантами – ализонами – алазонами (греч. ;;;;;;;;, Halizonians, Alazones, http://history.mk.ua/?p=88) в Европу проникли сигинны. Этноним «сигинны», образованный от сатемной формы «*сиг» основы «*гик», был лишь перенесен на цыган, появившихся в Европе гораздо позже. В конце первого тысячелетия мигрировали в Европу через Хазарию и родственные сигиннам кабары (потомки ханаанцев хабири и гиксосов, – Михаил Зильберман, «Гиксосы и их потомки», http://www.hapiru.ru/Text3-1.html). Кроме родственных иранским евреям курдов и табаристанцев (не ираноязычных горцев из прикаспийской провинции бывшей Мидии) в этнос кабаров, очевидно, влились и исповедовавшие в то время иудаизм некоторые дагестанские племена, частично предки вайнахов (чеченцев) и галгаев (ингушей), а также и славяноязычные пагериты (пугуры). Итальянцы и сейчас называют чехов «ceca». Иранские евреи (потомки хабири и гиксосов), являвшиеся наиболее активными проповедниками и участниками маздакитского движения, были выселены Хосровом Ануширваном из Ирана в прикаспийский «ханаан» – Табаристан, многие топонимы которого являются очень близкими к хазарским и дагестанским топонимам и этнонимам: Табаран, Табаристан – Табасаран (Табар-сар-ан), область и г. Сарийа – Сарир (Серир), обл. Кумис – кумыки, г. Каджжа – каджары / хазары, г. ал-Кабира – кабары (Ибн Ал-факих Ал-хамадани, «Книга стран /1/ Слово о Табаристане», http://www.drevlit.ru/texts/h/hamadani_tabaristan.php). Библия рассказывает о Тубале-каине как об основателе металлургии на земле. На табаристанском же диалекте «табар» – гора: «Табаран в своем названии сохранил этноним неиранского населения (;;;;;;; или ;;;;;;;) (App. III 8, 4. 11,4), которое впоследствии захватило территорию расселения мардов (по близости к Амулу в Табаристане), которых переселил туда аршакидский царь Фрадат I» (И.И. Р., «История Табасарана», http://isaevir.narod2.ru/). Те же из иранских евреев, кому удалось избежать репрессий, мигрировали на кавказские земли будущего Хазарского каганата. Окончательно они покинули Табаристан и азийские степи, возможно, под натиском тюркютов: «Гумилёв пишет: «Происхождение абаров не установлено, ибо они не относились ни к хуннской, ни к телеской, ни к тюркской группе, а составляли «Особливое поколение». В истории Азии они упоминаются еще в VII веке, после чего были покорены тюркютами. Истинные абары были реликтом какого-то очень древнего этноса, слава которого гремела до VI века». Догадка Гумилёва истинна – этим этносом были степные израильтяне, которые не исчезли после VI века, а стали называться другими имена, прежде всего – «кабирами» (Владимир Бершадский, «Русско-ивритский этимологический словарь», http://world.lib.ru/b/bershadskij_w_e/a.shtml). Тюркютская знать, господствовавшая в Хазарском каганате, перешла от тенгрианства к иудаизму под влиянием, именно, кабаров. Но, несмотря на это, она все же провела реформы, освободившие попавшее в долговую кабалу население каганата от возмещения иудеям львиной доли накопившихся непосильных долгов. Это привело к разорению множества мелких «рантье» и к экономическому усилению родовой тюркютской аристократии. Разорившиеся кабары вознамерились экспроприировать имущество аристократии и, очевидно, как и их египетские и иранские предки, попытались установить в каганате первобытный социализм, основывающийся на равенстве в нищете и на насильственном привлечении к рабскому труду всего проживающего в Хазарии населения. Однако они потерпели поражение в развязанной ими же гражданской войне и, подобно своим предкам, вынуждены были отправиться в очередное изгнание, присоединившись к мадьярским племенам. Да и их попытка воплотить в реальность свои бредовые идеи в Венгрии тоже потерпела неудачу и в очередной раз вынудила многих из них к бегству далее на север и северо-запад Европы: «Шамуэль Аба единственный венгерский король иудейского происхождения… По обычаем тех времён Шамуэль жестоко расправился со сторонниками Петера, отменил установленные им законы, прекратил сбор налогов. Племенная аристократия потеряла вес при дворе. Шамуэль, в шутку говоря, был первым, кто заронил семена коммунистических идей на земле (очевидно, всё же, не первый, – П.Д). Повсюду появлялся в обществе крестьян и обездоленных и считал, что все блага должны были вместе использоваться как господами, так и их слугами» (Эдуард Суровцев, «Третий король Венгрии», www.budapestgid.com, Будапештский гид, http://www.hoteltravel.ru/doc/9976.html).
Сегодня можно с полным основанием говорить о приверженности кабаров к иудейской религии: «Некрополь Челарево (Югославия), относимый к эпохе внедрения венгерских племен в Закарпатье (около 900 г.), дал погребальный инвентарь, типичный для кочевников, но, наряду с ним, и весьма необычный элемент: десятки кирпичей или их фрагментов с граффити с изображением семисвечника и других иудейских символов» (И. Эрдели, «Кабары (кавары) в карпатском бассейне» //Советская археология. 1983. № 4, с. 174-181); «Челарево (VII-XI век) – место археологических раскопок, недалеко от Дуная, в Югославии, где обнаружено средневековое кладбище… …там найдены меноры (изображения еврейского ритуального семиконечного светильника) и другие еврейские символы, а также несколько записей на еврейском языке» (Милорад Павич, «Хазарский словарь», http://valahia.jnm.ru/lexicon/zelarevo.html); «…данные радиоуглеродного анализа костей вместе со сравнительным анализом найденных в Челаревском могильнике предметов с известными находками салтовской культуры Хазарского каганата позволили отнести могильник к 10 в. и приписать к хазарскому племени каваров, мигрировавших вместе с венграми в Паннонию с территории Хазарского каганата в конце 9 в. Присутствие каваров в Карпатском бассейне подтверждается данными топонимики и отрывочными сведениями из письменных источников. По всей видимости, отдельные элементы иудейской культуры были сохранены ими и после миграции с территории Хазарского каганата, население которого частично было обращено в иудаизм в 8–9 вв.» («Электронная еврейская энциклопедия. / Челарево», http://www.eleven.co.il/article/14660). «Потомки степных кочевников стали называть себя ашкеназами; и в настоящее время уже вряд ли возможно сказать в какой именно степени ашкеназийские евреи происходят от повелителей хазарских степей. Но каким бы ни было соотношение семитской и тюркской крови в венах ашкеназов, в свете сказанного выше становится ясным, что у истоков еврейских общин Восточной Европы стоят именно хазары» (Денис Соболев, «Возвращение в Хазарию», http://www.sunround.com/club/22/return.htm). Многократные попытки насаждения ашкеназами первобытного социализма увенчались успехом лишь после октябрьского переворота и развязанной ими в России очередной кровавой гражданской войны. И то ведь, этот успех стал возможным лишь благодаря предрасположенности к утопическим мечтаниям и к нищенскому существованию холопского человеческого гумуса, позволившего религии добровольных рабов (холопов, инфантилов) – исихастскому православию вытеснить верования своих предков, а искусственному русскому новоязу, формирующему холопский менталитет, – постепенно заменить собою в общении все прежние естественно сложившиеся говоры. Становиться добровольными рабами – холопами (от укр. «хлоп’я» – малыш, мальчик) могли лишь инфантильные люди или же чрезвычайно отсталые народности, не способные самостоятельно защитить себя от врагов. Поэтому-то в Древней Руси и различали холопов и рабов. Холопство стало добровольно-принудительным лишь значительно позже и достигло своего апогея при Иване Грозном, когда в тоталитарном Московском государстве государевыми холопами стали именовать себя и все знатные люди. Поведение холопов во многом аналогично поведению малолетних детей, полностью зависимых от своих родителей. Поэтому-то холопский менталитет – это фактически гипертрофированный детский менталитет, присущий в настоящее время лишь психически (ментально) инфантильным взрослым людям, а также и народностям, у которых процентное количество  психически инфантильных взрослых людей довольно таки велико.
Переход в сатемных языках звука «к» в звуки «з», «с» или «ш» позволяет предположить, что горцами-кривами (высочайшими, величественными, могущественными) считали, возможно, и кушан, а также и потомков сарматов (сираков) и кушан: козар – хазар, казаков (касогов) и Пятигорских черкасов-хохлов, называвшихся соседними народами кушанк, кушачи, кушаки, кешек, кашк, казах и касог (соответ. шорс. «;ызыл», казах. и карач.-балк. «къызыл» – красный; яп. «kasshoku – бурый, коричневый; лат. и англ. «hazel» – карий, ореховый; «казах. «куьш / к;ш» – сила; иврит. «хазак» – сильный; перс. «хазарэ» – тысяча, войск. часть; венг. «hossz» – длина; арм. «hasak» – высота; нем. «h;her» – высший; др.-перс. «хох» – гора; арм. «zork’» – рать; итал. «circolo», тур. «kucak» и эрзя «кирькс» – круг; валл. «casglu» – сбор; чув. «кок;р» – кривой; франц. «hasard» – удача, риск; хинди «h;;iy;» – край; исп. «hoz» – серп; сорани «hoz» – племя, народ; яп. «kazoku» – семья). С ними, очевидно, отождествлялись и сербы – сорбы – сарбаты – сарматы – сирматы – саиримы [sairima-] и сираки (соответ. и.-е. *se/oru и хетт. «;aru» – добыча, полон; ср.-ирл. «serb» – воровство; кр.-тат. «serbest» – свободный; др.-евр. «серуг» – сила, твердость; санскр. «saraga» – сильный, мощный; лит. «;irg;» – конь; эст. «serv» и фин. «syrj;» – край; англ. «serene», катал. «ser;» – ясный, спокойный, тихий; эст. «s;rav» – ясный, светлый; арм. «sar» – гора; тур. «sarp» – крутой; эрз. «сэрей» – высокий; бенг. «sarb;cca» и хинди «sarv;cca» – высочайший; бенг. «s;rbabhauma» – суверенный; хинди «sira [k;]» – голова, глава; яп. «sairy;», бенг. «s;r;», телугу «sarig;» – лучший; бенг. «s;rasa» – цапля; слов. «;eriav» – журавль; словац. и чеш. «;erpa» – кушак; итал. «serpe» и эвенк. «салама» – змея; серп – кривое режущее орудие; сол. «сэрби», нан., ульч. «салби» – острый; лат. «servire» и англ. «serve» – служить; серпантин – кривая, извилистая дорога в горах; арм. «serm» – семя, зерно, племя), этнонимы которых, возможно, являются сатемными формами этнонимов карпы / хорваты / кауравы / кривы (соответ. рус. «каурый», катал. «coure» – медный; фрак. «karpa» – скала; англ. «crevice» – щель (ущелье); вал. «herw» – набег; укр. «хоробрий» – храбрый; рус. крупный; грубый; гол. «kraan» – молодец, богатырь; греч. «;;;;;;;», лат. «gruibus», лит. «gerv;», итал. «gru», англ. «crane» – кран, журавль; исп. «grande» – высокий, большой; рус. грандиозный, хребет; горбатый; катал. «сorba», фр. «сourbe» и нем. «kurve» – кривой; др.-греч. «;;;;;» – сила, власть и «;;;;;;» – сила, могущество; хинди «ka;;» – жесткий; карач.-балк. «къарыу» – сила; кр.-тат. «qaruv» – мощь). Возможно, горцами-кривами являлись и мидийцы – мары, которых в древности величали змеями (зенд. «мара» – змей) и индийские бхараты (соответ. бенг. «bakrat;» – кривизна), а также франки-сикамбры, валлийцы-кимры; германцы-кимвры и гомеры – киммерийцы (соответ. осет. «gum;r» и груз. «гмири» – великан, исполин; санскр. «kumara» – дитя; финик. «kamar» – тёмный; англ. «camber» – кривизна; исп. «cumbre» – вершина; арм. «kamar» и кр.-тат. «kemer» – дуга; др.-греч. «;;;;;;;;» и чеч. «гома» – кривой), кабары – кавары / копыры / хабиру (соответ. араб. «кабир» – большой, великий; галис. «kobre», исп. «cobre», норв. «kobber», каннада «k;par» и лтш. «kapara» – медный; «кобра» – змея; англ. «cavern» – впадина; фин. «kovera», вепс. «kover» и эст. «kover» – кривой, косой; финнизм коверкать – искажать, искривлять) и венеды – венды – винды (соответ. белорус. «венджаны» – копченые, в смысле смуглые, опаленные солнцем, загорелые; англ. «winding», «bend», нем. «windung» и рум. «;ndoire» – изгиб, излучина; англ. «wind» и нем. «wendung» – поворот; устар. «вендол» – овраг, лог, низкое место).
Очевидно, это связано с тем, что индоевропейцы в древности обитали в горных и речных котловинах, обладающих кривизной (укр. «кандзюбой», которой соответ. санскр. «ka;;ha» – горло, шея; лат. «cunica» и эст. «k;na» – желоб, впадина, каньон; лат. «cinctus» – ремень, пояс; англ. «kink» и нем. «knick» – изгиб; эвенк. «киннеки;» – кривой; лит. «kenkis» – багор, эст. «konks», итал. «gancio», тур. «kanca» и нем. «anker» – крюк; шорский «ка;а;» – дуга; ирл. «сam» – кривой; укр. «каня» – радуга; рус. «конец»; гол. «kant», хинди «kin;r;» и азерб. «k;nar» – край; яп. «kuni» – страна; санскр. «kanaka» – золото; япон. «k;un» – удача, фарт), как и сами извилистые реки, и поэтому считали себя сопричастными к вездесущей и могущественной кривизне (лат. «can» и нем. «k;nnen» – мочь; англ. «кeen» – острый, сильный, энергичный, жестокий; эст. «kange» – сильный; кит. «qi;ng» – прочность, сила; япон. «kangeki» – щель, разрыв;  лат. «каньон» – ущелье; др.-тюрк. «кан / ган», тур. «kenar» – край; англ. «country», япон. «kuni / gun» – страна). И, следовательно, вовсе – не случайно то, что земли Украины и Средней Азии, Палестины и Чехии назывались ранее соответственно Каном (Киев – Кенугардом), Кангхой – Кангюем, Ханааном – Кенааном (его производят от ивритского корня, означающего «изгибаться в низ», хотя не исключена и иная этимология, связанная с темно-красным цветом кожи ханаанцев: хуррит. «kinakh-nu» – красный). Также и многие реки назывались могущественными (сильными) – Меконг, Канг, Ганг. У корейцев же этот термин, вообще, стал нарицательным (кор. «gang» – река, а «ganghan» – сильный). Этноним же «канглы» мог употребляться в значении: «речные», «обитатели рек» (Кляшторный, 1964, c. 150-180; Кайдаров, 1984. с. 39-47). Этнонимы «русы», «рутены», «руяны» тоже могут быть связаны, как с реками, так и с темно-красным цветом кожи их носителей: «Но вот гидронимов типа «руд», «рут», «реут» ни в Казахстане, ни в Западной Сибири нет вообще. И в осетинском этот корень представлен только в сложных словах, самостоятельно он не сохранился. Но их много на Украине и в Курской области, и с ними связано древнеперсидское «rautah» – река (средне- и новоперс. «r;d», позднеперс. «r;d», согд. «r;t»). С ним же связывают название Волги «Rha» у Птолемея, и авестийской «Ranha» (название мифической реки, ведийской «Rasa»), мордовской «Раво» (предполагается заимствование из иранского, звуковые преобразование вполне закономерны)… Гидронимы этого типа обильны также в Таджикистане и Иране – там, где обитали западные иранцы. Иранские гидронимы на «аб», «ап» (их связывают с иранским конем «ап» – вода, речка, озеро) представлены, хотя и не очень обильно, в Северном Причерноморье. В Казахстане же и Западной Сибири обильны гидронимы с «об», «уб» (не исключена их связь и с этнонимом «обры» – «абары» – «авары», – П.Д.)» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51). Казалось бы, и этнонимы поляков – полонцы, волынян – волынцы, суздальцев – балынцы тоже могли бы отражать преимущественное проживание их по лонам рек, то есть в оболони (болоньи). Однако, скорее всего, подобно этнонимам «бораны» и «поляне» эти этнонимы происходят от санскр. «bala» – армия, войско, «balin» – воин: «Для сравнения: греч. «;;;;» (фриг. Валлин) – царь; но «;;;;» – удар, кидать копьё, кидать стрелу, что являться синонимом имени вождя гуннов Баламер, Баламбер… Англ. «barling» (ba:lin) жердь, шест, кол (кий?), др.-инд. «bala» – сила (в значении «божественная сила»), перс. «bala» – высокий или вышний (ср.: Вышень, Вышата), индоарийское «bali» – жертвоприношение» (Оксентий Онопенко, http://rudocs.exdat.com/docs/index-179484.html?page=7).
Этнонимы многих мужских сообществ, воинских сословий и народностей являются «высотно-горными» или же «горно-горловинными», так как отражают соответственно высокорослость горцев или же просто обитание их в горных теснинах – ущельях и горловинах. Античным гаргарам, а также и восточным народностям чжурчженям – зурчэнам – [гургенам], джурджанам – горганам и гирканам (вирканам) соответствуют: укр. «горголя» – очень высокий (длинноногий) человек, верховина; белорус. «гаргара» – большой громоздкий предмет; лит. и лтш. «gark;jains» – длинноногий; англ. «gargantuan» – гигантский; гр. Геракл, лат. Геркулес и фр. Гаргантюа – великаны; рум. и укр. «горган» – верховина, вершина, хребет; англ. «gorge» – узкое ущелье, теснина, горло; исп. «garganta», лит. «gerkl;», праслав. «kъrk» и серб. «гркљан» – горло; инг. «гаргара» – родной; алб. «gryk;» – ложбина (соответствует также и этнониму «греки»). При этом с термином «горло» связываются не только горные теснины (ущелья) и гирла рек, но и, как произношения сильных горловых звуков: «крик», «краканье», «кряканье», «курлыканье», «гарчание», «гырчание», «воркование», «ворчание», «бурчание», так и похожие на них природные звуки: «грохот» (укр. «гуркіт»), «журчание» (укр. «дзюрчання») и др. Возможно у соседних народов свое имя волки получили именно из-за своего гарчания (укр. «гарчання», «гиркання») друг на друга. Поэтому-то и наделение ими некоторых из ранее перечисленных здесь горских народностей похожими «волчьими» этнонимами вовсе не случайно. И, конечно же, оно отражает не только почитание этими горцами волков, но и подражание ватагами их молодых воинов-волков этому стайному и жестокому зверю (см.: А.И. Иванчик, «Воины-псы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию», http://liberea.gerodot.ru/a_hist/psy-voiny.htm; Мирча Элиаде, «Обряды и символы инициации: берсерки и герои», Однако же обладание одними и теми же древними лексемами или же их корневыми основами множеством разных смыслов и наделение воинами волков и своих ватаг близкими друг к другу, если и не по смыслу, то хотя бы по звучанию эпитетами, весьма затрудняет установление однозначной этимологии для некоторых этнонимов. И поэтому-то этнонимы всё же следует рассматривать не просто как какие-то конкретные понятия, а как присущие конкретным этносам (племенам, народностям) многосмысловые а, следовательно, и многозначащие концепты: «Продолжая сделанные наблюдения, можем сказать, что понятия конструируются, а концепты существуют сами по себе, и портретировать их – значит, только более или менее приблизительно реконструировать. Понятия же – договоренности, подобные правилам орфографии и пунктуации. В каждой последующей версии свода таких договоренностей границы между понятиями смещаются. От некоторых понятий вообще отказываются (В.З. Демьянков, «Термин «концепт» как элемент терминологической культуры», http://www.infolex.ru/FOR_SHV.HTM); «Поэтому у одного слова может быть несколько различных актуальных для языкового сознания парадигматических смысловых связей, которые сосуществуют, не вступая в противоречие. Так, слово «горе» связано одновременно со словом «горячий» и «горький», ср. «горе горькое»; «горькие слезы» и «горючие слезы» («горячий» и «горючий» исторически образованы от глагола «гореть», с которым слово «горе» связано этимологически). Слово «тоска» в русском языке связано этимологически со словами «тщетно» и «тошно», а также, вторичным образом, т.е. в силу наличия одновременно фонетического и семантического сходства, со словом «тесно». При этом все три варианта внутренней формы слова «тоска» отражаются в его актуальном значении» (Анна Зализняк, «Внутренняя форма слова», Хоролам (хоралам) – герулам соответствуют: «горло», «жерло», укр. «горлица» и англ. «girl» – девушка (буквально горянка); кр.-тат. «qaruv» – мощь, а также названия рек Керулен и Хорол, и полуострова Хорлы в Черном море. Кыркам, сиракам и черкасам (циркасам) соответствуют: арм. «krak» – огонь; «кряж» – горный или же спинной хребет; пол. и укр. «карк» – шейный отдел хребта, шея, затылок; укр. «карколомний» – сногсшибательный, очень опасный для жизни; болг. «крак» – нога; др.-инд. «krka», праслав. «kъrk» и чеш. «krk» – горло, гирло, пролив; арм. «kirch» и катал. «gorja» – ущелье; фр. «carcasse» – каркас, остов, скелет; нем. «kragen» – ворота; арм. «zork’» – рать; итал. «circolo» и эрзя «кирькс» – круг; лтш. «sarkans» – красный, а также названия городов Керчь и Краков, и реки Крка в Хорватии. Троксоланам – роксоланам – торетам – торкам соответствуют: др.-греч. «;;;;;;;» – выпуклая поверхность; греч. «;;;;;;» – грудь; др.-греч. «;;;», «;;;;;» – щель, узкий проход; «;;;;;» – щель, трещина; англ. «trough», швед. «tr;g», рум. «troac;», гол., исл., нем. «trog» – котловина, впадина, желоб, (нем. букв. «корыто» – горная долина, которая в результате действия ледника приняла корытоподобную форму); баск. «troka» – овраг, ущелье, трог; венг. «torok, torko» – горло; исп. «torcido» – кривой; тор – геометрическое тело; нем. «tor» – ворота; тур. «doruk» – пик, вершина.
Боранам – ворадам и варягам – варангам (*barranc) – вэрингам – баранджарам (берендеям) соответствуют: швед. «bra», арм. «bari» – хороший; др.-иран. «hvarnah-», осет. «farn» – фарн, благо, солнечное начало; норв. «brann», гол., дат., швед. «brand» – огонь; греч. «;;;;;;;» – ущелье, овраг; греч. «;;;;;;;/far;ngi» – ущелье, каньон, овраг, глотка; итал. «faringe» и англ. «pharynx» – глотка; англ. «barranca» – ущелье; итал. «burrone» и исп. «barranco» – лощина; лат. «branco» – глотка; лит. «burna» и арм. «beran» – устье; англ. «bore», гр. «;;;;;», лат. «роrum», ирл. «рoll» – пора, дыра; санскр. «b;la» – сила, мужество, власть, «balin» – сильный, мужественный, воин; перс. «bala» – высокий, вышний; ирл. «barr» – вершина, верхний; вал. «brenin» – царь; «фр. «brun» – смуглый, коричневый; венг. «barna», укр. «буланый», лат. «brunneo», итал. «bruno», арм. «brauny», нем. «braun» – бурый, коричневый, каштановый; лит. «varis» – медный; рус. «буран», «бурный»; англ. «burly» – сильный, крепкий; англ. «frank» – свободный, откровенный. Хорутанам – каринтийцам – словенам соответствует: лат. «fortuna» – фарн, состояние, удача, счастье, судьба, фортуна, богатство и словац. «hrtan» – гортань в значении горное ущелье, что хорошо отвечает самоназванию этих горцев – каринтийцы (венетск. «саrаntо» – гора; словен. «korota;n» – каринтиец; кельтско-иллир. «karn» – камень, скала). Кроатам – хорватам соответствует англ. «throat» – горло; исл. «h;r» – высокий; катал. «сorba», фр. «сourbe» и нем. «kurve» – кривой.
Конечно же, после того, как эти горцы спустились на равнину, их этнонимы могли и переосмыслить и связать с обитанием бывших горцев вблизи гирл и устьев рек, а некоторых даже и вблизи Керченского пролива – Боспора: «Древнейшее название Синдики – Киммер (Киммир, Гамир, Гимирра) может быть объяснено через чеченское «кхгшар» < «*кхамир» – горловина, пасть, воронка, инг. «къалюрг», «кист», «кьамирг» – горло, глотка, что подтверждается параллельными названиями той же местности: 1. Керчь от «кьркъ» – горло (Ф II226); 2. Пантикап от греч. «понт» – море и тюрк. «кап» – ворота, т.е. морские ворота (Мизиев, 1986, 50). Отсюда кхшширийцы – «жители киммерийского пролива, или, иначе Киммерийского Боспора» (Арби Вагапов, автореф. дисс. «Нахско-славянские лексические изоглоссы», http://planetadisser.com/see/dis_222373.html). Ведь воинские братства обычно предпочитали дислоцироваться на островах в гирлах рек. Тому примером является остров Русов в устье реки Кубань. Но вряд ли от этого у них изменилась бы позитивная оценочная коннотация лексемы «кривая» на негативную. Ведь, все эти этнонимы и соответствующие им слова «горло», «гирло», «жерло», «глотка» и «гортань», аналогично слову «круг», непосредственно связаны с кривизной и с соответствующим ей могуществом. Арм. «kokord» – горло, исл. «koki» – глотка, как и др.-тюрк. и чуваш. «kok;r» – кривой, содержат праиндоевр. основу «*kok», означающую кривой и косой.
Древние индоевропейцы и народы, позаимствовавшие их лексику, связывали с богатством и могуществом также и «кривду» (нем. «kraft» – сила, мощь; карач.-балк. «къарыу» – сила; кр.-тат. «qaruv» – мощь; латыш. «krava» – нагрузка; арм. «k;iv» – драка, бой). Могущественными же («кривыми», «крутыми»; укр. «дужими» – сильными, дюжими, от слова «дуга») являлись не только боги (пелазгским «кабирам», славянским «кумирам» и индийскому богу богатства Кубере соответ. англ. «camber» – кривизна, лат. «camur» – крюк, арм. «kamar» – дуга, эст. «kumer» – выпуклый, коми «комбыля» – выгнутый, фин. «kovera» – вогнутый и англ. «cavern» – каверна, впадина; япон. kami соответ. ирл. «сam» и чеч. «гома» – кривой; индон. «tuhan» и инд. «тхакурам» соответ. рус. «тугой», гол. «toog» – дуга, эвен. «токур» – изгиб и якут. «токур» – кривой). Могущественными были и маги, и жрецы – «практические (кривые) боги» (инд. «брахманам» и др.-перс. «brazman» соответ. греч. «;;;;;;;;;;;» – реальный; марийским «картам» соответ. эст. «kaardus» – изогнутый, рус. «крутой» и др.-греч. «;;;;;;» – кривой, изогнутый; семит. *kumr;, сир. kumr;, кирг. k;m = qam и порт. xam; – жрецам, шаманам соответ. ирл. «сam» и чеч. «гома» – кривой; болг. кулбрам – колобрам и инд. кауравам соответ. франц. «сourbe», катал. «сorba», тагал. «kurba», нем. «kurve» – кривой и суахили «kulabu», нем. «kloben» – крюк; католическому викарию, гуджар. «vica» и индон. «wakil», являющемуся земным заместителем небесных богов, соответ. хинди «vakra» – кривой; имя же верховного жреца балтов – Криве-Кривейте, вообще, не требует никаких комментариев).
Могущественными были также и воинские сословия, мужские братства и народности (кшатрии, tjkr – текра – теккары – тевкры / тухер / тук-хара – тушара / токхары – тохары / тхакуры – тагоры / тугуры – бугуры – бухары – пугуры – пугураи / вакарай / баграсик / кривы – вукры, бхараты / пагериты / бугариты – болгары, бораны – ворады / поляне / рутены – хурусы – урусы – хросы – русы, герулы – хоролы, пелазги / боруски / барсилы / фризы / прусы – пружаны, кушаны – кушачи – кушаки – казаки / хазары, киммерийцы – гомеры, троксоланы – роксоланы / торки, варяги – варанги – вэринги – беринги / бэрэнгуры – бэрэнджары / берендеи – перундеи, сираки / кырки / циркасы – черкасы). Например, дакам, дахам – даям, киданям дахэ, тохарам – тугурам – тхакурам – тагорам, осетинам дигорцам – дюгерам и тунгусам тагурам – дахурам – даурам соответствуют: нем. «dach» – верх; укр. «дах» – крыша; яп. «taka» – высокий; тур. «da;» – гора; нах. «дукъарой» – хребта жители; серб. «дуг» – длинный; кит. «d;g;» – желоб; индон. «tegar» – жесткий; эст. «tugev» и укр. «дужий» – сильный; суахили «tukufu» – славный. Бугурам – букринам – мукри – мохе – вакарай и пугурам – бухарам – вукрам – украм соответствуют: хинди «bh;r;» и ст.-слав. «багъръ» – бурый, темно-коричневый, багровый; тур. «bak;r», алб. «bakri», словен. «bakra» и серб. «бакар» – медный и яп. «[v]akairo» – красный; хинди «pah;;a» – гора; эвенк. «бу;эрэн» – возвышаться, «бугор» – возвышенность; укр. «пагорб» – холм; тур. «bo;az» – горло; греч. «;;;;;;;» – дальний; др.-греч. «;;;;;;», груз. «maghali» и венг. «magas» – высокий; др.-гр. «;;;;;;;» – высокий рост, величие, могущество; дор. «;;;;;;;;» – самый рослый, очень высокий; лат. «maximum» – наибольшая величина; рус. «макушка» – верхушка; «махина» – большая, громоздкая вещь; кирг. «бийик», тат. «биек», хинди и тамил. «ucca» – высокий; азерб. «uca» – высший; лит. «ugis» – высота; кит. «b;g;» и фр. «auge» – желоб; тур. «;ukur» – впадина; др.-в.-нем. «magan» – мочь, «megin» – сила; чеч. «мага» – мочь; эвенк. «буку» и монг. «муйхар» – сильный; япон. «mageru» – сгибать; санскр. и хинди «vakra», узб. «букри», чагат. «bogri», исл. «boginn» – кривой; бенг. «bakrat;» – кривизна.
В русскоязычном же обществе вездесущая и могущественная кривда рассматривается не как правда жизни а, наоборот, как ложное наваждение (сюрреальное искажение идиллии) – обман чувств (ощущений), от которого легко можно избавиться, погрузившись в поисках «истинной» правды во внутренний мир чувств (словесных переживаний), а то – и в пьянящий туман алкогольного забвения. И это ведь имеет место, несмотря даже и на то, что столь долготерпеливых русскоязычных людей презираемая ими «жестокая действительность» (кривда) постоянно карает – обижает (укр. «кривдить» от «кривда» – обида, несправедливость): «Это приговор над русской мыслью, она знает только слова и не хочет прикоснуться к действительности… Мы глухи к возражениям не только со стороны иначе думающих, но и со стороны действительности» (Иван Павлов, «О русском уме», «У русских есть воображение. Они умеют рассказывать. Русский мир состоит из слов. Он словесный (словоцентричный, – П.Д.). Убрать слова – ничего не будет» (Виктор Ерофеев, «Энциклопедия русской души // Очарованная Русь», http://lib.ru/EROFEEW_WI/encyclopedia.txt); «Воображение русских так устроено, что оно им никогда отчетливо не рисует самых очертаний. Русский видит впереди только далекие убегающие горизонты, туманные, смутные дали. Понимание реальности в настоящем и грядущем доступно русским лишь при помощи грез» (Морис Палеолог, «Царская Россия накануне революции», Москва – Петроград, 1923г., http://az.lib.ru/p/paleolog_m/text_0010.shtml).
«Безличные, неопределенно-личные, обобщенно-личные и прочие типы предложений создают совершенно непереводимое на другие языки представление о зыбком внешнем мире, который является своего рода отражением мира другого, реального, существующего в сознании человека до встречи с миром внешним. Отсюда многочисленные конструкции типа «про батарею Тушина было забыто» у Льва Толстого, неопределенные выражения вроде «бывает», «ладно», «давай-давай» и др.» (Владимир Колесов, «Язык и ментальность // Основные признаки русской ментальности в языке», СПб, 2004, с. 24-31, http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82395); «Творятся дела и совсем мерзкие – могут разрыть могилу покойника на второй-третий день, чтобы содрать с него костюм, такие случаи у нас тоже описаны. И тоже не вызывают почти никакого отторжения – занятие как занятие, «всем жить надо». Или даже наше обычное: «Во дают!» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16). Сопровождая словом паразитом «давай» какую-либо свою просьбу, мы тем самым превращаем ее в требование, заставляющее зависимого от нас человека безоговорочно удовлетворить ее. Когда же мы обращаемся к независимым от нас людям оно, наоборот, отражает лишь нашу неуверенность в возможности удовлетворения нашей просьбы. Ведь слово «давай» может вызвать у них лишь отрицательные эмоции, соответствующие настороженности или даже противлению, из-за того, что их подсознание воспримет это, как необходимость лишиться чего-нибудь. Поэтому-то и призыв: «Ребята, давайте жить дружно» (Аркадий Хайт, «Кот Леопольд») вызывает у человека бессознательную реакцию, совершенно противоположную смыслу этого призыва. «О пристрастии русского синтаксиса к безличным оборотам написано много. В этой особенности грамматики русского языка видят и фатализм, и иррациональность, и алогичность, и страх перед неопознанным и агностицизм русского народа. Возможно, в этом и есть что-то правильное. Действительно, если европейские сказки начинаются со слов «Однажды король вырастил дерево в своем саду», русский рассказчик начнет сказку словами: «Однажды в королевском саду выросло дерево». Обычно считается, что богатство и разнообразие безличных конструкций («светает, мне хорошо, штормило») отражает тенденцию рассматривать мир совокупность событий, не поддающихся человеческому уразумению. Конструкций типа «солдата ранило миной, крышу сорвало ветром» относятся к фатальным ситуациям войны и бушевания стихий. Русский язык, таким образом, подчеркивает действия высших потусторонних сил и скрывает человека как активного действователя за пассивными и безличными конструкциями. Думается, что одним из объяснений этого синтаксического пристрастия русского языка может быть все тот же коллективизм менталитета, стремление не представлять себя в качестве активного действующего индивидуума (это, кстати, и снимает ответственность за происходящее)» (С.Г. Тер-Минасова, «Язык и межкультурная коммуникация // Россия и Запад: сопоставление идеологий», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/Ter/_23.php). «Как было установлено в ходе специальных исследований развития безличных (или инперсональных) конструкций, в текстах древнерусских (украинских, – П.Д.) памятников письменности они сначала выражали только стихийные природные процессы, а впоследствии, начиная с XV – XVII вв., получили широкое распространение (в Московии, – П.Д.) и при обозначении человеческой деятельности» (Е.В. Петрухина, «Русская языковая картина мира и православное сознание», http://www.pravoslavie.ru/smi/36502.htm). «Мария Лейнонен в своём сравнительном анализе безличных конструкций в русском и финском языках приходит к выводу, что сходство их слишком велико, чтобы быть случайным» (Leinonen 1985: 4)» (Евгений Зарецкий, «Безличные конструкции в русском языке: культурологические и типологические аспекты», Отождествление же вездесущей и могущественной кривды с ложью привело к тому, что и сама ложь стала столь же вездесущей и могущественной реальностью в русскоязычном обществе: «Известное, хоть и не совсем понятное дело: русские люди – самые изолгавшиеся люди в целом свете, а ничего так не уважают, как правду, – ничему так не сочувствуют, как именно ей…» (Иван Тургенев, «Новь», 1877, http://az.lib.ru/t/turgenew_i_s/text_0300-1.shtml); «Впрочем, легко уживаться с заведомой ложью, Правда колола глаза, и намаялись с ней. Бродит теперь, неподкупная, по бездорожью, из-за своей наготы избегая людей…» (Владимир Высоцкий, «Притча о Правде», http://www.wysotsky.com/1049.ru/151.htm); «Слово было сильнее человека, он не мог быть ответственным, находясь во власти слова; он чувствовал себя глашатаем чужой правды, в высшей власти которой он находился. Он не чувствовал своего сыновства и этой власти правды. Элемент холода и отчуждения в правде. Только контрабандой проникали в нее элементы добра и любви, ласки и радости. Согревающей правды еще не было, была только согревающая ложь. Творческий процесс есть всегда процесс насилия, совершаемого правдой над душой. Правда никогда еще не была родной человеку (точнее, интеллектуально незрелому человеку, – П.Д.), не приходила к нему изнутри, а не извне; она всегда была одержимостью. Она была откровением, но не была откровенной; она всегда что-то умалчивала, окружала себя тайной и, следовательно, насилием. Она побеждала человека, она была насилием, не было сыновства. Кто в этом виноват, правда или человек. Человек встречается с правдой о себе как с умерщвляющей силой. Благодать всегда сходила извне…» (М.М. Бахтин, «Риторика, в меру своей лживости», собр. соч., М.: Русские словари, 1996, – Т.5, – С. 63-70, http://philologos.narod.ru/bakhtin/bakh_rhetor.htm).
«Лживость, вороватость свойственны характеру многих русскоязычных (и это не мешает многим из них почитать себя истинно русскими), вследствие чего некоторая часть из них активно работает на порабощение и закабаление других, подчас того не понимая. И происходит это при безволии и трусливом попустительстве окружающих, которые видят и понимают, как в действительности живёт общество, но полагают, что они – «люди маленькие», от которых ничего не зависит. И этот порочный стиль бытия общества воспроизводится на основе русскоязычной культуры на протяжении веков. Иными словами, «магия слова» и «магия текста» как объективные возможности воздействия на течение событий в Мире, открываемые носителям языка Свыше или закрываемые от них, обусловлены тем, в каких целях употребляется язык как средство передачи и хранения информации в жизни общества. Соответственно этому изменяется и язык во всех его составляющих» (Константин Петров – Внутренний предиктор СССР, «Язык наш: как объективная данность и как культура речи», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/ling/01.php). А безволие то россиянам испокон веков насаждается именно русской наивной языковой картиной внутреннего (психического) мира человека: «Особый способ изображения внутренних состояний человека как независимых от его воли и им не контролируемых – использование семантико-синтаксической модели с квазиагенсом (метафорической модели – в обозначении С.Н. Цейтлин). Она представляет собой, в сущности, структурно-семантическую модификацию исходной номинативно-глагольной модели: роль агенса – субъекта активного действия, названного предикатом, отводится не реальному субъекту (человеку), а отчужденной «части» его внутреннего мира (чувству, эмоции, результатам ментальных операций и др.). Эти психические феномены семантически репрезентируются как не поддающиеся контролю разума, воли человека: они «как бы отделяются от него и начинают свое независимое существование. Происходит олицетворение, одушевление подобных имен, которые, сочетаясь с предикатами активного действия, становятся активными субъектами, определяющими поведение человека» [Стексова 2002: 124], а последний, утрачивая активность, осмысляется как объект воздействия (пациенс), нередко эксплицируясь в речи в соответствующей грамматически зависимой форме. Например: Горло сдавила жалость и нежность к жене (В. Белов. Кануны); Отчаянье душило его (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим); Тщеславие должно руководить нами, актерами… Такова наша профессия (из телеинтервью с А. Калягиным)» (Елена Коськина, «Внутренний человек в русской языковой картине мира: образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал семантических категорий «пространство», «субъект», «объект», «инструмент», http://www.ref.by/refs/105/1860/1.html); «Все это, в конце концов, формирует критическое отношение к человеческим способностям: «Мы, русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта – способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке »(Лев Толстой, «Анна Каренина»). Возможно, с этим связаны русские «всепонимание» и «всепрощение», ведь они возникают из убеждения, что люди – грешны и слабые существа. В любом случае, русский язык обладает самым большим арсеналом для того, чтобы убедить человека, что он «прах и в прах обратится» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «НРС», №3’2010, «В построении НЯКМ участвуют все компоненты языкового сознания, однако роль каждого из них в формировании специфики семантического универсума конкретного народа не одинакова. В наибольшей степени неповторимость национального вербализованного мира определяется работой логико-понятийного и нравственно-ценностного компонентов сознания… Ведущую роль в категоризации, как объективного мира, так и мира, порождаемого сознанием, играет логико-понятийный компонент обыденного сознания. Его работа во многом определяется существующими в данном социуме культурно-этническими доминантами, которые неизбежно порождают фиксируемые лексикой национально-специфические концепты, отсутствующие в других языках. Логика национального языка часто обнаруживает различия в категоризации мира на самом базисном уровне вне зависимости от влияния каких-либо факторов национальной культуры. «Простое» различие в категоризации мира может становиться одной из причин формирования культурообразующих особенностей национального мировосприятия (т.е. тех же культурно-этнических доминант)» (Олег Корнилов, автореф. дис. «Языковые картины мира как отражения национальных менталитетов», Моральные убожества, приучившие себя прозябать в нищете, мечтая лишь о возвышенном – неземном, к тому же страдают еще и снисходительным отношением, как к праву, так и ко всему материальному – земному: «Интеллигенция первого, идеалистического лагеря страстно и, надо думать, искренно ищет абсолютного добра и абсолютной правды; в этих исканиях она делится на кружки и секты, обнаруживает огромную напряженность нравственного чувства, а часто доходит даже до глубочайшего религиозного пафоса. Но в то же самое время в деле практического устроения жизни она оказывается какой-то беспомощной, а иногда даже, приходится сказать, и бесчувственной. Ища абсолютной правды, она совсем не обращает внимания на тот мир относительного, в котором мы живем; жаждая абсолютного добра, она плохо следит за тем практическим путем, по которому нам по необходимости приходится идти. Вследствие этого часто случается, что мы, как бы ослепленные нашим внутренним видением, идем напролом, безжалостно сокрушая множество таких ценностей, которые мы сами хотели бы утвердить. Ради «дальнего» мы душим «ближнего», ради свободы мы совершаем бездну насилий. И так получается то, что, погруженные в мечты о насаждении царства Божия на земле, мы совершенно не умеем устроить нашего обыкновенного нынешнего царства. Мечтая об абсолютной правде, мы живем в ужасающей неправде; мечтая о горней чистоте, мы пребываем в невылазной нравственной грязи. По этой же причине мы свысока и с презрением относимся к праву. Мы целиком в высших областях этики, в мире абсолютного, и нам нет никакого дела до того в высокой степени относительного и несовершенного порядка человеческого общения, которым является право» (Иосиф Покровский, «Перуново заклятье», в сб. «Из глубины», http://www.vehi.net/deprofundis/pokrovsky.html); «В Европе были, есть и постоянно развиваются понятия главенства закона, договора, клятвы и святость их соблюдения, у нас же по указанным выше причинам мы имеем правовой нигилизм, рабскую ментальность («…из грязи в князи» и на оборот), возможно и в этом тоже корень зла. Видимо необходимо, хотя бы по капле выдавливать из себя раба и «азиатчину», в смысле – «холопства», «быдлости» и пресмыкания перед власть имущими. Нужно перенимать лучшие образцы западного правоведения в области свобод и прав личности» (Сергей Епишин, «Откуда взялись проблемы русского народа и как с ними бороться», http://www.protos7.ru/Morali/Problema_rus.htm); «…у украинцев суггестия (внушение) происходит по так называемой «деловой логике», которая отвечает за честный труд, соблюдение правил, процедур, законов, поэтому украинцы любят, чтобы все было «по закону», согласно обычаям и традициям. У русских иначе – «деловая логика» является «уязвимой функцией». С одной стороны, это дает основания для нестандартного мышления, когда отбрасываются любые правила и авторитеты и появляется возможность прийти к уникальным решениям. С другой стороны, пренебрежение прошлым опытом нередко приводит к тому, что развитие часто начинается «с чистой доски» и идет «своим особым путем», на что обратил внимание еще Петр Чаадаев в своих «Философических письмах» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «Согласно концепция З. Фрейда человеческая психика неустойчива, внутренне разорвана, лишена цельности и выглядит – как сфера сложного и противоречивого взаимодействия трех составляющих «Я – Сверх Я – Оно» (эго – суперэго – ид). В интерпретации Ж. Лакана, переформулировавшего фрейдовские понятия в языковом аспекте, тема о расщепленности человеческой психики выражена в «инстанциях» Воображаемого, Реального и Символического. Воображаемое – это тот комплекс иллюзорных представлений, который человек создает сам о себе и который играет важную роль его психической защиты или, вернее, самозащиты. Символическое – это система социальных и культурных норм и представлений, которые индивид усваивает, в основном, бессознательно, чтобы иметь возможность нормально существовать в данном ему обществе. Реальное – это совокупность биологически порождаемых и психически сублимируемых потребностей и импульсов, которые не даны сознанию индивида в сколько-нибудь доступной для него рациональной форме. Биопсихическая конституция человека такова, что он прежде всего стремится к удовлетворению требований, порождаемых инстинктами. Однако существование в сообществе себе подобных делает необходимым ограничение инстинктивных импульсов человека посредством введения запретов. Запреты усваиваются человеком рациональным путем, но также на подсознательном уровне, под влиянием языкового общения в виде различного рода комплексов (например, «эдипов комплекс»). Поэтому мы считаем, что «подлинная» реальность права заключается в коллективном бессознательном нации. В подоснове действительности (если угодно, эффективности) УК РФ лежит заложенная в психике народа готовность соблюдать определенную систему запретов. Этот психический механизм (аппарат) блокировки асоциальных желаний имеет языковую подкладку. Право является лингвопсихическим явлением. Психическая реальность права укоренена в его знаковой (текстовой) инстанции. В ходе интерпретации текста закона выявляется его значимость как психического явления императивно-атрибутивного характера. Таким образом, «право» состоит в актуализированном речью смысле текста закона и сопровождающих его психических эмоциях и переживаниях. Психический феномен права возникает из восприятия речи другого, из диалога. Поэтому подтверждение значимости запрета и наказания для аудитории происходит в процессе перевода текста уголовного закона в контексте речевой коммуникации (диалога, борьбы интерпретаций) по данному уголовному делу. «Объективные» основания наказания находятся в тексте, «рассказанном» сторонами (преимущественно во время судебного следствия), который предположительно имеет отношение с реальной действительностью. Заметим, психика индивида детерминирована дважды: в сфере Реального – импульсами «биопсихического бессознательного», в сфере Символического – надличностными языковыми кодами «социального бессознательного». В сфере Символического благодаря языку формируется готовность человека подчинения социальным велениям. Социальные (культурные) нормы, начиная с ритуала, речевого этикета и заканчивая законом, происходят от древних табу, направленных против сильнейших вожделений людей, разрывающих тело социального организма. Однако подавляемое культурой желание нарушать эти запреты сохраняется на бессознательном уровне. Люди, подчиняющиеся законодательным запретам, имеют амбивалентную склонность к тому, что запрещено… Справедливое наказание опирается на риторику права. Именно риторика актуализирует лингвопсихические структуры общественного бессознательного в ходе судоговорения, чтобы убедить судебную аудиторию в том, что решение по делу справедливо... Слова, произнесенные в судебном заседании, становятся фактами, когда они овладевают составом суда и делаются убеждением судей. Внутреннее убеждение судьи, которое и дает бытие фактам, есть определенное состояние разума судьи. Однако разум судьи есть, в свою очередь, продукт языка. Речевая компетенция для различения истины и лжи закладывается в разум судьи подобно программному обеспечению компьютера. По лингво-психологическим схемам собирается интеллектуальный продукт под названием «судебная истина» (А.С. Александров, И.А. Александрова, В.И. Круглов, «Назначение уголовного судопроизводства и наказания», Нижний Новгород: Нижегор. акад. МВД РФ, 2005, гл. 3.1. «Язык, как подкладка судебно-правовой оболочки общества», http://kalinovsky-k.narod.ru/b/aleksandrov2005/03.htm).
Когда человеку за какое-либо правонарушение судьи дают лишь «условный срок», то он воспринимает это как должное и знает, что за это кого нужно «отблагодарили» его близкие. Ведь, ему хорошо известно, что в его стране всё условно. И даже Законы (Положения о чем-нибудь) и те, как правило, тоже условны, а их действие на самом деле зависит от того, на кого «ориентируются» судьи. «Например, едва ли значения слова положение (о чем-нибудь): 1) закон, правило или свод правил, касающихся чего-нибудь, и 2) логическое научное утверждение, формула, сформулированная мысль (положение о внутренних законах развития) могут быть объединены с такими значениями слова «положение» как «местонахождение (и ориентация, – П.Д.) в пространстве», «постановка тела или частей его», «состояние», «обстоятельства», «обстановка общественной жизни», «роль в общественной жизни», «распорядок государственной, общественной жизни» и т. п.» (Виктор Виноградов, «Основные типы лексических значений слова», Избр. тр. Лексикология и лексикография, М., 1977, С. 162-189, http://www.philology.ru/linguistics2/vinogradov-77a.htm). Однако же, подсознание русскоязычного человека, вполне естественно, их объединяет. Вот поэтому-то и имеем, как народную мудрость: «Закон – что дышло, куда повернул – туда и вышло», так и соответствующие ему «правопорядки» в обществе.
Конечно же, вполне предсказуемо и качество изделий, выпускаемых по «Техническим условиям». Ведь для подсознания изготовителя все технические требования, изложенные в этом документе, являются не Законом, а всего лишь некоторой Условностью. И поэтому-то, если он найдет причины, из-за которых он не смог добиться хорошего качества изделия (а их то практически всегда можно найти в нашем безалаберном обществе), то никаких угрызений совести у него и не возникнет. Когда же русскоязычный человек лжет, утверждая, что качество изделия не просто хорошее, а даже отличное, то его подсознание и не заметит в этом ни лукавства, ни какого-либо подвоха. Ведь отличаться от определенной нормы всё может в любую сторону, – как в хорошую, так и в плохую: «Верили в лозунг: «Советское – значит отличное», и лишь много лет спустя, уже сегодня, добавили к нему полное иронии окончание: «Советское – значит отличное… от иностранного» (Владимир Познер, «Прощание с иллюзиями», http://lib.rus.ec/b/364085/read#t10). И, следовательно, для подсознания и все худшее, как и все лучшее, тоже является отличным от нормы. С другой стороны завистливый русскоязычный человек всегда ненавидел тех, кто благодаря своим способностям или же своему трудолюбию все же сумел как-то выделиться из «серой массы» посредственностей. И поэтому-то в школе ученики, как правило, и не любили «отличников», старавшихся учиться прилежно, а «не кое-как». Это же, в свою очередь, воспитывало у подрастающего поколения и презрение ко всему отличному а, тем самым, и подавляло в нем малейшее желание, как что-либо улучшать, так и выполнять свою работу тщательно: «Надо всегда отдавать себе отчет, что «кое-какство», т.е. небрежность, неточность, недобросовестность – есть один из основных факторов русского народа. Кто хочет ему добра, кто его любит, непременно должен с этим считаться и никогда этого не забывать» (Василий Шульгин, «По поводу одной статьи», Из переписки В.А. Маклакова и В.В. Шульгина, «И так сойдет», – вот основной принцип жизнедеятельности русскоязычного человека. А о том, куда же все это «сойдет» он никогда и не задумывается.
Как видим, принцип «будь как все», соответствующий презиранию «отличников», является характерной чертой не только первобытных людей, но и детей. В соответствии с этим преобладание коллектива над индивидуумом а, тем самым, и следование принципу «будь как все» должны быть присущи и современным народностям, в которых очень много инфантильных людей («людей-ребенков»): «Сам этот принцип имеет две стороны. 1) Коллектив препятствует выделению индивида, негативно оценивает или даже пытается устранить его отличие от других. 2) В другом случае – поддерживает индивида в трудную минуту. В первом случае принцип «будь как все» приобретает ограничение: «не отрывайся от коллектива», что проявляется в осуждении общественным мнением желания казаться «умнее всех», быть «самым деловым», быть «самым чистеньким» и т.п. Западный человек демонстрирует свои отличительные качества, российский человек, напротив, не должен «высовываться». Не случайно главный герой многих русских сказок – дурак. Попытка выделиться, показать свою исключительность, своеобразие наказывается, репрессируется коллективом. Нежелание «быть как все» высмеивается. Кстати, волна анекдотов про «новых русских», в которых создан негативный образ современного предпринимателя – действие данного регулятивного механизма, высмеивания. Если насмешка не срабатывает, включается более сильный механизм – зависть. Она призвана уравнять амбиции индивидов. Крайней формой «уравнивания» является «раскулачивание». Раскулачивание построено на формуле Шарикова: «Взять все и поделить». Эта формула характерна не только для люмпена, это общий регулятор (русскоязычной, – П.Д.) культуры. Не случайно фразу «делиться надо» можно слышать не только от криминалитета, но и от государственных чиновников. Совсем иначе принцип «будь как все» действует, когда индивиду «хуже», чем другим. В России наверняка нет ни одного человека, не испытавшего на себе в трудных условиях поддержку коллектива. Именно это и есть другая сторона принципа «будь как все». Особенность действия этого принципа в том, что окружающие приходят на помощь потерпевшему зачастую тогда, когда он об этом не просит. Существует как бы негласное правило: нуждающийся не просит о помощи, коллектив сам приходит ему на помощь. Именно во взаимопомощи проявляются лучшие черты российского человека. Всевидение, взаимонаблюдение друг за другом – еще одна черта русских коллективов, действие которой постоянно и всепроникающе. Всевидение рождает у индивидов чувство, что «от общества ничего не утаишь». Взаимообщение – превентивный регулятор принципа «будь как все». Именно в общении человек открывает себя. Постоянное общение и постоянная открытость – характерная черта русских коллективов. Поэтому даже на работе общение, «чаепитие», «курение» преобладает зачастую над делом» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0077).
И, чтобы ни делал русскоязычный человек, его никогда не интересует результат работы а, следовательно, и польза (укр. «користь»), приносимая обществу этой работой. Ведь никакая выполняемая им работа не позволяет ему воплотить в реальность свои маниловские мечтания. Поэтому-то для него наиболее важной пользой и является облегчение самой работы, то есть сиюминутная выгода и в лучшем случае – получаемый на халяву барыш («по;льза» – диал. «по;льга» – то же, арханг., укр. «пi;льга» – облегчение, успокоение… Этимолог. словарь Фасмера; «польза» жен. и «польга»•сев., вост. (льга, легко) льгота, облегченье; помощь, прок, подспорье, улучшенье; выгода, прибыль, барыш, нажива, – Владимир Даль, «Словарь живого великорусского языка»). Как видим, все беды и невзгоды отчетливо отражаются в языковой картине мира, формирующей ответственные за них бессознательные лингвопсихические установки а, тем самым, и порочный менталитет им общающегося населения. Например, в украинском языке немецкое слово «kram» – «крам, материал, товар, мелкий товар» не сопровождается никаким эмоционально-оценочным отношением говорящего к предмету речи. В русском же языке оно наделяется негативной оценочной коннотацией, так как является в нем мелочным товаром, хламом, барахлом или же рухлядью. И таких то примеров влияния русского языка на менталитет общающихся им людей можно привести сколь угодно много. Поэтому-то, русскоязычная Россия принципиально и не может быть богатой и процветающей. Она обречена – прозябать в нищете и цвести лишь цвелью (цвилью, плесенью): «Светло-серебряная цвель над зарослями и бассейнами», – Марина Цветаева, 1922, http://cvetaeva.ouc.ru/svetlo-serebriannaja-cvel.html). Ведь же, всё, к чему ни прикоснутся небрежный взор и беспощадная длань убогого русскоязычного человека, действительно обречено на постепенное «увядание» и запустение а, следовательно, и непременно, в конце концов, становится хламом, барахлом или же рухлядью. И все это, конечно же, его нисколько и не волнует, так как его сознание оторвано от окружающей действительности и погружено во внутренний мир чувств и словесных переживаний, побуждающих к бесплодным мечтаниям о чем-то более «возвышенном».
Чем же всё это можно объяснить? В начальный период своей жизни человек не знает никаких словесных маркеров объектов воспринимаемой им действительности. В это время он мыслит лишь образами, формируемыми в его памяти сигналами от органов ощущения. И, поэтому-то, он пока еще и не оторван от действительности. Когда же наглядно-образное мышление начинает заменяться словесным мышлением, человек невольно становится рабом своего языка. Он начинает, как правило, ограничиваться в своей повседневной жизни лишь тем количеством градаций цвета, звукового тона, запахов, вкусовых ощущений, которые позволяет описать его язык. При этом язык вырабатывает и навыки поведения человека в окружающей его обстановке а, тем самым, и его менталитет: «Человек (сказал Бэкон) думает, что ум управляет его словами, но случается также, что слова имеют взаимное и возвратное влияние на наш разум. Слова, подобно татарскому луку, действуют обратно на самый мудрый разум, сильно путают и извращают мышление» (Александр Афанасьев, «Поэтические воззрения славян на природу», т.1 «Происхождение мифа, метод и средства его изучения», http://www.kirsoft.com.ru/freedom/KSNews_846.htm). И, следовательно: «После приобретения навыков самостоятельности биологически обусловленные особенности детско-подростковой психики, преимущественно стимулирующие процессы экстенсивного познания, обычно утрачивают свое значение. Более того, они могут даже мешать, отвлекая от необходимой для жизнеобеспечения размеренной деятельности, которая чаще ограничивается относительно узким кругом потребностей. Для более полного удовлетворения этих потребностей требуется детальная проработка сложившихся относительно стабильных условий своей жизни. В этой ситуации повышается значение логического мышления. Собственно, доминирование наглядно-образного мышления стирается еще до подросткового возраста, если ребенок растет в культурально развитой, а не примитивной среде (т.е. навык логического мышления прививается относительно быстро, если в нем имеется потребность). По мере созревания и приобретения самостоятельности утрачивается необходимость в слепой привязанности к коллективу, к тому же после создания собственной семьи она занимает приоритетное место» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm). После стирания наглядно-образного мышления все ощущения, воспринимаемые органами зрения, слуха, обоняния и осязания, принципиально могут анализироваться нашим мышлением перед тем, как мы их эмоционально окрасим и выразим свои чувства по отношению к воспринимаемой действительности. Поэтому-то в буддизме и принято, что «существует шесть видов первичного ума, или сознания: зрительное сознание, сознание слуха, обонятельное сознание, вкусовое сознание, осязательное сознание и ментальное сознание. Шестой вид – главный» (Геше Джампа Тинлей, «Лекции об уме», Русский же язык фактически не признает разницы между ощущениями и чувствами. Русскоязычные, как правило, говорят, что чувствуют тепло, чувствуют соленость воды, чувствуют давление предмета, чувствуют голод: «Итак, одним названием обозначаются два явления: а) восприятие впечатлений от состояния тела и б) состояние души при хаотическом смешении этих впечатлений с впечатлениями других чувств, еще не сложившимися в образ внешнего предмета. Общее чувство, принятое в первом смысле, имеет, хотя не выразимое, но определенное содержание, сообщает душе такие данные, каких она не может получить ни от какого другого чувства, и только сопровождается удовольствием и неудовольствием, а не исчерпывается ими; во втором смысле – оно лишено определенного содержания, есть только известная форма отношения души к неопределенным членам и вполне заключается в категориях удовольствия и неудовольствия. В первом смысле общее чувство однородно со зрением, слухом, обонянием, во втором – со скукою, ожиданием и т. п. И в том и другом значении общее чувство характеризует первое время жизни. Субъективные ощущения состояний организма отодвигаются на задний план лишь по мере того, как образуется для души различие между внешним и внутренним, то есть по мере проекции впечатлений объективных чувств» (Александр Потебня, «Мысль и язык», V. «Чувственные восприятия», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/poteb/05.php).
Как видим, уже Потебня заметил, что неразличение чувства, как ощущения (укр. чуття), и чувства, как переживания (укр. почуття), обычно свойственно лишь детскому возрасту (первому времени жизни). У инфантильных же обществ, как и у отсталых (первобытных) народов, взаимное различие этих двух видов чувств, хотя и осознается, но не учитывается подсознанием их индивидуумов из-за дефицитарности (несовершенства, отсталости) их «языковой картины мира». И это хорошо подтверждается тем, что в языке ментально инфантильного (ЯКМ-дефицитарного) населения России органы зрения, слуха, обоняния и осязания рассматриваются как органы чувств, а не ощущений (чутья) или же «первичного ума» (сознания). Русский язык, тем самым, провоцирует и взрослого человека на детское аффективное (повышенно-эмоциональное) восприятие действительности а, следовательно, – и на мгновенное проявление чувств (эмоций) без предварительного осмысления своих ощущений. Тем самым, чувство у русскоязычного человека не является результатом действия (укр. «подією», англ. «event» – событием) ощущения, а отождествляется (сливается) с самим ощущением. Из-за своей инерции мышление просто не успевает вносить необходимые коррективы в эмоциональные реакции на изменения действительности и его вмешательство в этот процесс теряет свою актуальность. К тому же: «В когнитивной сфере у детей доминирует наглядно-образное мышление, которое эмоционально насыщеннее, чем логическое, но, главное, не нуждаясь в тщательности сопоставлений и последовательности анализа, требует меньше времени для умозаключений» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm). Поэтому-то у детей постепенно и вырабатываются и закрепляются стандартные эмоциональные реакции на однообразные изменения, осмысление которых на первый взгляд не является для них крайне необходимым, но все же было бы желательным для предотвращения возможных отрицательных последствий в будущем. Такие реакции обычно рассматриваются как рефлексы. И эти рефлексы могут являться ответной реакцией на позывы не только органов человека и окружающей его действительности, но и внутреннего (психического) мира достаточно взрослого человека, проявляясь в виде мук совести, мук творчества и множества других бессознательных призывов, сформированных какими-либо морально-психическими установками.
Детское аффективное восприятие постепенно вытесняется осмысленным восприятием под влиянием заложенных в языке (языковой картине мира) лингвопсихических установок, так что аффекты (эмоции) подключаются преимущественно на стадии восприятия сознанием осмысливаемого им словесного образа: «1. Я думаю, что никакой след памяти не может быть сохранен в психической системе без того, чтобы какой-либо из аффектов не был бы в этом задействован. 2. Восприятие, в плане возможности осознания воспринятого, не может протекать без вмешательства аффектов. 3. Чтобы новорожденный мог перешагнуть границы осознания, аффект должен ускорить восприятие. Восприятие может начать существование тогда, когда аффект придал ему длительность, определил биологическое время. Только тогда может развиться когерентность как связь между восприятием и восприятием, восприятием и аффектом» (Spitz, 1972, с. 731, с. 733-734, цитир. по А. Хайгл-Эверс, Ф. Хайгл и др. «Базисное руководство по психотерапии», http://medbookaide.ru/books/fold1002/book2013/p13.php). «Соотношение восчувствованного, непосредственного и рацио- восприятия и мышления менялось в ходе истории человечества (филогенезе), в становлении человека (онтогенезе), в развитии науки и в языке (на разных ступенях его развития). Оно связано с разной активностью правого и левого полушарий головного мозга. Правополушарное мышление целостно, образно, одновременно обрабатывает многие параметры ситуации в их связи, формирует многозначный контекст. Левополушарное мышление – логическое, дискретное, последовательно обрабатывает информацию, выявляет лишь существенные для анализа признаки, формирует жесткие причинно-следственные связи и однозначный контекст. В раннем филогенезе – досимволическом и символическом, мифологическом мышлении – преобладали восчувственный тип восприятия, активность правого полушария головного мозга, как и в мышлении ребенка до года-полутора лет, черты правополушарности у него сохраняются до семи-восьми лет» (С.Я. Пименова, «Об изменениях в языке: различные типы восприятия и синтаксическая система», http://evolsoznanie.narod.ru/Pimenova_izm_yazyk.htm).
К сожалению, бессознательные лингвопсихические установки, формируемые русской языковой картиной мира, существенно тормозят развитие левополушарного мышления и, поэтому, многие черты правополушарности, и в том числе и чувственное восприятие жизни, у русскоязычного человека сохраняются и в зрелом возрасте: «Чувственное восприятие жизни русских объясняет, почему в них больше восточной иррациональности, чем западной рациональности, откуда идет их особая страстность. Эмоции у них чаще преобладают над разумом, а страсти – над материальными интересами. При решении трудного вопроса русский человек будет руководствоваться чаще «голосом сердца», а не рассудком. От него трудно требовать объективности, «разумности», спокойного подхода к делу и жесткой логики… Они долго, сложно и глубоко думают над серьезными вопросами бытия. Но это совсем не значит, что долгие раздумья приведут их к определенным решениям или решительным переменам в жизни. Способность мобилизовать себя для конкретной деятельности у них не развита, находится «на уровне ребенка». Поэтому любая критическая ситуация, когда нужно собрать волю, проявить самостоятельность, может вызвать у русского «детские реакции» (Алла Сергеева, «Русские: стереотипы поведения, традиции и ментальность», http://lib.rus.ec/b/265695/read). Преимущественно правополушарное мышление в зрелом возрасте и соответствующая ему необратимая лингвопсихогенная (ментальная) инфантильность – «холопство» (от англ. «infant» – младенец и от укр. «хлоп’я», болг. «хла;пе» – малыш, ребенок; укр. «хлопець», чеш. «chlapec», болг. «хлапа;к», пол. «ch;opak», в.-луж. «kh;ор» – мальчик) сопровождаются, прежде всего, пониженным уровнем интеллектуального развития взрослого русскоязычного человека: «Инфантил (холоп с пониженными интеллектуальными способностями, – П.Д.) – взрослый (по паспорту) человек с психическим инфантилизмом. Инфантил – совсем не то же, что человек-ребенок. Инфантил отстает от среднестатистической нормы развития, человек-ребенок (фактически – то же самое, что и холоп в Московии, – П.Д.) – от возможности стать взрослым человеком. Инфантил – выход за границы нормы, вариант некоторой патологии. Человек-ребенок – привычная норма (в России и в русскоязычных регионах Украины, – П.Д.), поскольку душевно взрослых людей вокруг нас не много. Каждый второй вокруг нас – человек-ребенок, – когда непонятно зачем обижается, без цели ругается, прилипает к телевизору и покупает яркое и вкусное, а не нужное и полезное… Проявления детской позиции и детских черт у взрослого человека – не патология, а культурная норма современного (русскоязычного, – П.Д.) общества…» (Н.И. Козлов, «Энциклопедия практической психологии», http://www.psychologos.ru/Инфантил; http://www.psychologos.ru/Человек-ребенок). На основании русской народной мудрости: – «Мужчину от мальчика отличает лишь стоимость игрушек, которыми они играются» – ментальную инфантильность, конечно же, можно отличать от психической инфантильности и рассматривать ее как лингвопсихогенную инфантильность, не подлежащую клинической медицинской коррекции. Поэтому-то применительно к нынешней ситуации в России вполне приемлемым может быть и следующее заключение: «В экстремальных ситуациях логическое обдумывание ситуации замедляет необходимые действия. Из всего этого понятно, что для благополучного существования популяция должна включать оба варианта эмоционального и когнитивного функционирования: как с утратой, так и сохранением детских особенностей. Поэтому и тот, и другой следует рассматривать как норму» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm). Весьма выразительно эта «норма» отражена Достоевским в романе «Подросток»: «Название романа – метафора. Аркадий Долгорукий – подросток не в прямом, а переносном смысле. Хотя герой и настаивает, что по закону и жениться может, он еще не повзрослел не физически, но в духовном смысле» («Творчество как осознание слова», http://www.getsoch.net/tvorchestvo-kak-osoznanie-slova/).
Аналогично тому, как нет резкой границы между человеком, слегка помешанным на чем-то, и акцентуированной личностью, нет ее и между инфантилом и холопом (человеком-ребенком). То, что является нормой в России и в некоторых других нецивилизованных государствах, нормой для Западной Европы, конечно же, может и не быть. И, поэтому-то, ментально инфантильный русскоязычный человек вполне справедливо там может рассматриваться как психически инфантильный человек и научно классифицироваться как инфантил, а не как человек-ребенок: «Вообще английский народ считает нас, чужеземцев, какими-то несовершенными, жалкими людьми. «Не тронь его, – говорят здесь на улице, – это иностранец», – что значит: «Это бедный человек или младенец» (Николай Карамзин, «Письма русского путешественника», http://filfak.mrsu.ru/bib/rus_lit_15_1_17-18.html). Психическая (ментальная) инфантильность русскоязычного человека сказывается и на его приверженности лишь к коллективной ответственности а, тем самым, и на его весьма низкой индивидуальной гражданской активности: «Такъ-то философія Великорусская, сознавъ необходимость общетвеннаго единства и практическаго пожертвованія личностью, какъ условіемъ всякаго общаго дЂла, довЂрила волю народа волЂ своихъ избранныхъ, предоставила освященіе успЂха высшему выраженію мудрости, и такъ дошла она въ свое время до формулы: «Богъ да царь во всемъ!», знаменующей крайнее торжество господства общности надъ личностью» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «В российском менталитете общность выше, чем личность. Поэтому «государство – все, а мои усилия – ничего». Пускай кто-то что-то делает, борется, а у меня своих проблем хватает... – Мы не граждане, а какое-то племя!» (Председатель правления Института современного развития (ИНСОР) Игорь Юргенс, http://kp.ru/daily/24559/733919/). И все это довольно таки резко проявляется, как в неспособности русскоязычных людей самостоятельно (без тотальной опеки государства) обустраивать свою жизнь, так и, вообще, в их детской беззащитности и в их полной социальной несостоятельности: «Признавалось, что русский народ во всей его совокупности (или его некоторые социальные слои), так сказать, женственно несовершеннолетен; что его легко эксплуатировать, легко сбить с «праведного пути»; что его поэтому надо как-то поддержать и защитить мерами государства; защитить против других элементов, более сильных» (Василий Шульгин, «Что нам в них не нравится?», 1930, http://lib.rus.ec/b/306943/read); «Глубина экономического кризиса объясняется не только ошибками приватизации, но и менталитетом российского народа. Рядовые участники экономического процесса проявили редкостный инфантилизм, отказываясь не только принимать участие в управлении своими акциями или заниматься предпринимательством, но и менять свою работу, даже если за нее месяцами не платили зарплату. В сочетании с хищничеством новых капиталистов и страшной коррупцией чиновничества такая инфантильность породила явления, невиданные во всем мире. Экономика перешла на бартер, зарплата работникам не выплачивалась, а ресурсы и деньги вывозились и вывозились из страны. Удивительно не то, что популярность демократов упала, а то, что демократические лозунги еще пользовались хоть какой-то популярностью вплоть до 1999 года» (Алексей Мазур, http://www.mazur.ru/Kniga/kniga1.htm); «Думаю, я достаточно знаю русский национальный характер – с его достоинствами и недостатками. К последним отношу излишнюю инфантильность, с которой связаны многие неустройства российской общественной, государственной, экономической жизни в прошлом и настоящем, преувеличенное представление о своей духовности, богоносности тоже не способствовало взрослению нации» (Семен Резник, «Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А.И. Солженицына «Двести лет вместе», http://www.litmir.net/br/?b=136471&p=50); «Мне кажется, что, вводя определение народа «взрослого» и «невзрослого» (точнее, «первобытного психически инфантильного», – П.Д.) для характеристики его склонности соответственно к демократии или авторитаризму, мы можем с неожиданной легкостью прояснить картину многих исторических процессов, до сих пор затуманенную сбивающими с толку эмоциями участников дискуссии. В свете всего вышесказанного нелепо обвинять Достоевского и Солженицына в ретроградстве: ведь не такой это смертный грех – знать и понимать детскую душу своего народа! И даже их претензии к скучным колбасникам-швейцарцам меняют свою первоначальную окраску – непристойно злобные в устах взрослого, они звучат почти мило в устах ребенка, которому жизнь взрослых кажется скучной. Ему отвратительны взрослые дяденьки и тетеньки, ведущие бесконечно занудные разговоры о политике, ценах и налогах. Народ-ребенок хочет играть в «сыщики-разбойники» или в «дочки-матери» – как же не опасаться той детской бесшабашности, с которой этот народ может злоупотребить равноправием, полученным не по чину, вернее – не по возрасту?!» (Нина Воронель, «Либералы против ретроградов», http://sunround.com/club/22/137_ninavoronel.htm).
«Таким образом, развитие России (и СССР, – П.Д.) через несвободу в духе распределительной восточной системы воспроизводства сформировало менталитет рабского (холопского, инфантильного, – П.Д.) типа, не соответствующий традиционным рыночным отношениям. Поэтому попытки шоковой трансформации российской (и постсоветской украинской, – П.Д.) системы закономерно приводят в тупик с криминальной самоорганизацией. Этот тупик сегодня стал фатальной реальностью. Социальная «температура» в нем столь высока, что возможен любой скачкообразный переход: найдись только соответствующий пассионарий-«вожак», ментальность «бегства от свободы» сработает немедленно» (Доктор эконом. наук Людмила Мясникова, «Российский менталитет и управление», http://www.smolsoc.ru/index.php/2010-09-05-16-49-33). «Речь не о личном мужестве, и не о мужестве народа, а о том, что инфантильные люди не способны сами делать то, что должен делать Отец. Именно таким Отцом, точнее, «тенью Отца» стал Владимир Путин для части русско-советских людей. Дети успокоились на время. Не понимая, что под эти их страхи вполне могут дать и другого папаньку, который опять их построит в колоны, и они снова будут ходить строем. И этот новый Отец может дать им ПОРЯДОК, о котором они так тоскуют. Но порядок этот он даст не во имя заботы о них, а во имя интересов элиты. Но детям ведь неважно в чем заключается ПОРЯДОК. Важно, чтобы восстановились правила игры. Важно, что снова есть Отец, и он строг, и он знает, как и что нужно делать. И тогда для русско-советских людей мир снова наполнится гармонией» (Александр Самоваров, «Инфантильный СССР. Советский человек так и не вырос», http://www.apn.ru/special/article21079.htm). «Великий русский писатель Михаил Салтыков-Щедрин еще в 19-м веке заметил: «Если русским предоставить право выбрать себе предводителя, они выбирают самого лживого, подлого, жестокого, вместе с ним убивают, грабят, насилуют, впоследствии сваливают на него свою вину. Спустя время церковь провозглашает его святым». Сказано так, будто Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин смотрел в наше время. Вы скажете, что сейчас совершенно другое время, оно течет, как река, в которую не войти дважды. Время меняется, техника меняется, еще 20 лет назад мы ничего не знали о мобильниках, интернете, Скайпе. Но человек остается таким же, каким был и 200 и 2000 лет назад – жадным, хитрым и плотоядным» (Владимир Левин, «Знак беды», http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=4049). «Но если это так, тогда возникает срочная практическая проблема: как быть с Конституцией? Если мы имеем такую конституционную политическую систему, к которой не хотим допускать население, т.к. боимся, что оно вступит в союз с террористами и демонтирует государство, то тогда надо срочно рассматривать вопрос о демократии. Тогда мы загоняем сами себя в ловушку, развивая политические институты демократического характера, куда не допускается население! Этот парадокс приведет только к очень серьезному моральному и национальному поражению» (Глеб Павловский – Президент Фонда эффективной политики, член Общественной палаты РФ, http://www.kreml.org/interview/64955218).
К тому же в русскоязычном обществе правополушарное мышление и связанный с ним психический инфантилизм все еще продолжают прогрессировать, что сказывается даже и на синтаксической системе русского языка: «Правополушарные тенденции усиливаются в наши дни: Сопоставим признаки, характерные для логизированной (а) и аналитической, актуализированной фразы (б) по параметрам: 1) общая форма: (а) более длинное развернутое высказывание в виде одного предложения с непрерывностью синтаксической цепочки; (б) высказывание состоит из нескольких более коротких отдельно оформленных предложений; усиливается роль вставочных конструкций; 2) ритм: (а) сравнительно небольшая загруженность интонации; (б) разделение на отдельные предложения приводит к учащению ритма: интонационно и ритмически выделяются отдельные части; 3) иерархия: (а) иерархический характер строения с яркой выраженностью подчинительных отношений от словосочетания до сложного предложения, (б) подчинительных конструкций значительно меньше, преобладает бессоюзие и сочинение; 4) способ обрисовки ситуации: (а) смысловые элементы максимально эксплицированы; видна, с нашей точки зрения, некоторая дистанцированность автора от ситуации; (б) не все смысловые элементы эксплицированы; по нашим наблюдениям, дискретность ведет к созданию в сознании воспринимающего живого образа ситуации. Г.Н. Акимовой отмечается все возрастающее присутствие говорящего в цепочке предложений, построенных по принципу сокращения: В доме бегают и шумят дети – В доме шумят – В доме шумно – В доме шум – Шумно – Шум. Ситуация в (б) воссоздается «мазками», как в импрессионизме. Говорящий и воспринимающий активно вовлечены в нее, большую роль играют невербальные средства общения» (С.Я. Пименова, «Об изменениях в языке: различные типы восприятия и синтаксическая система», http://evolsoznanie.narod.ru/Pimenova_izm_yazyk.htm).
«Достаточно длительное время считалось, что психогенный инфантилизм принципиально обратим в силу отсутствия нарушений со стороны Центральной нервной системы. Однако современная практика и научные исследования показывают, что социально-педагогическая запущенность и недостаточность психологической стимуляции развития (а также и дефицитарность бессознательных лингвопсихических установок национальной ЯКМ, – П.Д.) в большинстве случаев сочетаются с явлениями незрелости мозговых структур, что в комплексе значительно усложняет процесс преодоления рассматриваемого нарушения» (Л.Г. Мустаева, «Коррекционно-педагогические и социально-психологические аспекты сопровождения детей с задержкой психического развития: Пособие для учителей начальной школы, психологов-практиков, родителей»,. – М.: АРКТИ, 2005, http://do.gendocs.ru/docs/index-305263.html?page=2). Лексика русского языка развитию необратимого лингвопсихогенного инфантилизма (холопства) у русскоязычных людей (детинушек) способствует не только косвенно, но и непосредственно. Ведь древнерусское слово «чадо» в психически инфантильном русскоязычном обществе полностью вытеснено словами «дитя» и «ребенок». И теперь слово «дети» в русском языке имеет уже не один, а два основных смысла: 1) младенцы, малыши (укр. «діти», «малюки»); 2) рожденные, потомки (укр. «чада», «щадки», «нащадки»). В Толковом словаре Ушакова: «Дети – 1. Малолетние. Спектакль для детей. Вы уж не дети! 2. Сыновья, дочери. К старику собрались все его дети». В Толковом словаре Ефремовой: «Дети – 1) а) Мальчики, девочки в раннем возрасте, до отрочества... 2) а) Сыновья, дочери (любого возраста)…». Поэтому-то, сколько бы не было чаду лет, оно для своих русскоязычных родителей всегда будет дитём или же даже ребенком а, тем самым, и объектом тотальной опеки: «Если для Европы ребенок в 15–16 лет – взрослый человек, способный решать свои проблемы самостоятельно, то для русских в этом возрасте он еще «неразумное дитя». Русских приводят в ужас рассказы о том, что в Европе или в Америке дети, достигнув совершеннолетия, уходят из семьи и ведут свою жизнь, не посвящая в нее родителей… Когда ребенок школьник, родители будут постоянно звонить с работы, проверяя, благополучно ли разогрет суп, достаточно ли тепло ребенок оделся для прогулки и сделал ли он уроки, какие отметки получил в школе, расспрашивая о каждой мелочи. И даже если «ребенку» уже за 30, то и тогда он не лишается беспредельной заботы своих родителей, которые стараются принять участие во всех моментах его жизни, переживают все его проблемы, стараются быть ему полезными и оказать посильную помощь. Они страшно обижаются, когда «ребенок» отдаляется от них, не посвящая в свои проблемы. Уже немолодыми родителями такое поведение детей (в общем-то, нормальное!) воспринимается тяжело – как черная неблагодарность, черствость и эгоизм» (Алла Сергеева, «Русские: стереотипы поведения, традиции и ментальность», http://lib.rus.ec/b/265695/read). Аналогично, сколько бы не было столетий Российскому государству населяющие его русскоязычные люди так и будут оставаться «коллективом недорослей (инфантилов)»: «Интересно проследить, как проявилась эта невзрослость в фигурах речи. Русский язык на удивление богат ссылками на постоянную игру в «дочки-матери»: тут тебе и «матушка Волга», и «родина-мать», и «Кузькина мать» и «еб твою мать», и «мать зеленая дубравушка» – на любой вкус. Недаром русская брань называется матом – вся она построена на изощренном хитросплетении разнообразных бранных слов вокруг имени матери. И как они порой хитро сплетены! А порой ничего и не надо – достаточно воскликнуть: «У, мать твою!» – и всем все ясно. Заговор детей, так сказать, потому что весь народ выступает здесь как коллектив недорослей, связанных с матерью пуповиной садо-мазохистской любви-ненависти. Зато никто ни за что не ответствен и неподсуден по причине несовершеннолетия. Мне думается, что неизбежность падения России в пропасть тоталитаризма в результате любого революционного взрыва определяется этой невзрослостью русского народа» (Нина Воронель, «Либералы против ретроградов», http://sunround.com/club/22/137_ninavoronel.htm).
Как видим, в отличие от большинства других языков, русский язык посредством основанных на нём бессознательного формирования личности и осознаваемого индивидуумом воспитания консервирует у русскоязычных людей детское аффективное и восчувствованное восприятие действительности. Тем самым, тормозится их цивилизационно-интеллектуальное развитие и прививается им холопский (инфантильный) менталитет, а именно: инфантильная несамостоятельность в деятельности и при принятии каких-либо решений; боязнь и избегание любой ответственности: «В российском обществе огромное количество морально незрелых, инфантильных, неуравновешенных и безответственных людей, не способных адаптироваться к трудностям жизни. На это повлияли многие причины, но в том числе и чрезмерная любовь их родителей. С другой стороны, такая участливость преувеличивает роль родительской опеки, «давит» на детей, лишает их самостоятельности, ответственности и воли преодолевать жизненные сложности без посторонней помощи… Люди с детства привыкали к положению иждивенцев и привычно рассчитывали на то, что государство обязано им помогать. Они разучились надеяться на себя, на свои силы и возможности. Консервативный синдром ухудшает и без того нелегкое положение многих россиян. К чему еще на практике приводит такой синдром? Постоянное стремление «быть как все» у русского приводит к тому, что духовные потребности и моральные императивы могут замещаться внешними стандартами поведения или идеологическими установками. Для человека становится более важным общественное мнение («А что скажут люди?»), чем внутренний контроль и чувство личной ответственности» (Алла Сергеева, «Русские: стереотипы поведения, традиции и ментальность», http://lib.rus.ec/b/265695/read).
Преобладающим среди психически инфантильных русскоязычных людей является простодушный вариант органического характера психики: «Это распространенный в России тип органического акцентуанта, по-своему интеллигентного и благородного. Огрубелость души в отношении этих людей – слишком резкое слово. Уместней говорить об опрощенности, духовной ограниченности, простодушии. При этом нельзя однозначно сказать, что эта опрощенность хуже рафинированной духовной тонкости. Скорее, речь идет об ином качестве души. Простодушие проявляется как искренность, доверчивость, бесхитростность, душевность, доброжелательность, скромность, своеобразная душевная чистота. С простодушием малосовместимо коварство, мстительность, фальшь, искусственность, извращенность. Как интересно заметил про простодушных один из участников моего семинара по характерологии: «Может быть, им чего-то и не хватает, но в них нет ничего лишнего». Этот характер имеет свое отражение в образе Иванушки-дурачка русских народных сказок. В отличие от своих старших братьев он не напряжен корыстью, живет легко и просто, так, что жадные братья его считают дураком. Однако когда нужно спасти царевну, он оказывается самым смекалистым, смелым и благородным, и никто его уже дураком не назовет. Обычно он всегда выходит победителем, и, как хочется того простому народу, все заканчивается для Иванушки счастливым концом (в жизни, увы, все часто для простодушного не так хорошо – отсюда и рождается потребность в сказке)… Простодушным людям характерны мягкость, слабоволие, внушаемость и компенсаторное упрямство. Большинство из них совестливы, добросердечны и жалостливы, теплы душой. Иногда такие люди не прочь прихвастнуть. Способны простодушно лгать в защитных целях, не думая о том, что их могут с легкостью разоблачить. Телосложение обычно крепкое, атлетоидно-диспластическое, но может быть иным. В их манере говорить можно услышать задушевную протяжность интонации, а в жестах увидеть чистосердечную размашистость, порой с элементами добродушной неуклюжести. Мимика обычно проста. Простодушные отличаются скромными культурными запросами. За сложной книгой засыпают, в музее маются, не понимают оперу и балет (как некоторые из них говорят: «срам смотреть на мужиков в колготках»), зато любят веселую лихую оперетту. После работы включают вечером телевизор и частенько похрапывают под звуки телепередач. Их беда – частое пьянство с быстрым (1–3 года) формированием алкоголизма. Пьют, чтобы успокоиться после обид: рассуждением им это сделать трудно, проще выпить. В общении для них важна доверительность, открытость без подвоха. Опьянение помогает соприкоснуться с собеседником душой, делает общение веселее. Многие пьют, чтобы приятно «забалдеть» и не маяться от скуки. Алкоголизм относительно мало вредит их работе, связанной с мастеровой умелостью рук или с тяжелым физическим трудом. Порой алкоголь даже помогает легче выполнять монотонный физический труд» (Павел Волков, «Разнообразие человеческих миров», http://lib.rus.ec/b/162076/read). «Если под внушаемостью иметь в виду несамостоятельность в оценках и трактовках, то такая особенность когнитивной сферы настолько широко представлена в (русскоязычной, – П.Д.) популяции, что считать ее специфическим проявлением инфантилизма сложно (но все же логично, – П.Д.). Речь может идти как о сниженных умственных способностях, так и об отсутствии мотивации к формированию собственных понятий, о предпочтении штампов и заимствований в когнитивной сфере» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm). А обижаться по любому поводу и даже без повода – это, ведь, неотъемлемая черта характера, как детей, так и психически инфантильных людей: «Обида – это жалость к себе, соединенная с претензией к другому. Обида возникает в том случае, когда другой человек оказал мне недостаточное внимание (не справился о здоровье), проявил неуважение (пренебрег моим мнением или просто выразил низкую оценку моих достоинств – например, талантов), недоверие (не рассказал мне чего-то важного, не поручил трудного дела, не поверил моему обещанию и т. п.)» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», http://www.lingvoda.ru/transforum/articles/zaliznyak_a1.asp); «И воззвал: «А не лучше ли вам быть обиженными?» И понял – для некоторых лучше! Когда «обсасываешь» свою обиду, то при этом никакой ответственноти не несешь. Все виноваты, но только нет я!» (Комментарий к статье Станислава Вершинина, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html).
В то время как, согласно наблюдениям Волкова, среди русского населения преобладает простодушный вариант органического характера психики, а интеллигенции присущ шизоидный тип психики, то согласно выводам Касьяновой русскому населению соответствует эпилептоидный генотип психики: «Таким образом, мы не есть чистые эпилептоиды. Мы – культурные эпилептоиды… Эпилептоидный генотип как бы «проглядывает» из-за нашей этнической культуры, как бы «прощупывается» под ее покровами. Но если мы возьмем за исходный продукт, что наша этническая культура формировалась как ответ на этот генотип, как способ его обработки и преодоления, то многие вещи увяжутся для нас в некоторое осмысленное целое, и мы поймем значение отдельных моментов, которые до сих пор считались «пережитками», смешными остатками прошлых исторических этапов, когда человек не понимал окружающей его действительности и строил о ней самые фантастические представления» (Ксения Касьянова, «Особенности русского национального характера», http://krotov.info/libr_min/k/kasyanov/kas_09.html). Согласно ее выводам преобладающий в России простодушный вариант органического характера психики формируется вследствие компенсации эпилиптоидного генотипа людей шизоидным типом русской этнической культуры, а шизоидность русской интеллигенции тогда является результатом перекомпенсации (чрезмерного репрессирования) его: «Парадокс заключается в том, что именно мы, эпилептоиды, про которых психиатры говорят, что их характернейшей чертой является некоторая изолированность, углубленность в свои дела, тяготение к построению сложных и тщательно разработанных планов и преследование поставленных целей, «невзирая ни на какие препятствия», – именно мы выработали культуру, которая эти наши личные цели и планы репрессирует с особенной силой» (там же, http://krotov.info/libr_min/k/kasyanov/kas_11.html); «Русскому человеку генетически передались противоречивые свойства славянского эпилептоидного типа характера (по определению Ксении Касьяновой). Эпилептоид в обычных ситуациях спокоен, терпелив, основателен и запаслив, но способен к срыву в раздражающей ситуации, если долго давить на него – он взрывоопасен. Он задаёт свой темп жизни и целеполагание, стремится действовать в собственном ритме и по своему плану. Ему присущи основательность, последовательность, упорство в достижении цели, могущее переходить в упрямство… Эпилептоидному характеру свойственны замедленные реакции, некоторая «вязкость» мышления и действий (русский мужик задним умом крепок). В спокойных состояниях эпилептоидный тип склонен к легкой депрессии: вялости, апатии, плохим настроениям и пониженному тонусу деятельности, что характеризовалось как русская лень. Переключение на другой вид деятельности происходит с трудом, а мобилизация сил для этого – замедленна, ибо требуется время для раскачки, привыкания к новым обстоятельствам» (Виктор Аксючиц, «Русский характер – современные выводы», http://www.apn.ru/publications/article23413.htm). Несмотря на почти безупречную логику и множество других достоинств работы Касьяновой, абсурдность расовой теории, на которой основываются ее выводы, достаточно очевидна. Ведь исихастское православие навязывало свою культуру, а коммунистическая идеология – во многом совершенно противоположную ей. Результат же является одним и тем же – слабо развитое левополушарное мышление, психическая инфантильность, низкая индивидуальная активность, слабоволие, склонность к апатии и депрессии и, конечно же, «беспробудное» пьянство русскоязычных людей. В то же время явно просматривается главная роль во всем этом направляемого языком бессознательного формирования личности а, именно, формирования русской языковой картиной мира соответствующих ей бессознательного восприятия действительности и бессознательных лингвопсихических установок (бессознательно самоформирующихся условных рефлексов), проявляющихся в ментальности русскоязычного общества.
Предпринимавшиеся же в советское время попытки коррекции ментальности русскоязычных людей соответствующим их воспитанием, заключающимся в целенаправленном привитии им через сознание иных моральных и культурных ценностей, оказались малоэффективными из-за слабоволия и незаинтересованности в этом подавляющего большинства людей. К тому же, советское воспитание было ориентировано, прежде всего, на формирование абсолютно послушного властям холопа – гомосоветикуса. Это же вместе с тотальным лицемерием, царившим в советском обществе, не только не устраняло вызванных психической инфантильностью пороков а, наоборот, лишь усиливало их: «Коммунистическая идеология инфантилизировала наше общество. Не было необходимости самостоятельно мыслить, брать ответственность за свою жизнь. Советское государство боялось хозяина, лидера, самостоятельного мужчину, ответственного за свой двор, улицу, город. Ему нужны были послушные, инфантильные граждане, которым не надо принимать самостоятельные решения, которым все подадут. К сожалению, и сегодня инфантильность остается негласной добродетелью. Главное, чтобы человек брал кредиты, дрожал за работу, соцпакет, боялся пришельцев. Таким человеком проще управлять. Продолжается вырождение хозяина, самостоятельной фигуры, прежде всего мужской» (Андрей Лоргус, «Инфантилизм: негласная добродетель или болезнь современности?», http://www.pravmir.ru/infantilizm-neglasnaya-dobrode/); «По принятии христианства, человек становится рабом Христовым и находится в послушании Богу. Но при этом, он свободен, имеет обостренную совесть. А лишение и подмена духовных понятий ведет к низведению человека в область материальных, низших потребностей, однако послушание и покорность тому, кто оказывается вместо Бога, остается. Духовный кризис начала XX века привел к революции. Тоталитарное государство заменило идеологию христианства на социалистическую идеологию, Бога заменило партией как высшую инстанцию, как высшую совесть народа. Советская власть сознательно воспитывала в людях инфантилизм. Вся советская государственная система была настроена на инфантилизм. Когда инфантилизм воспитывается, то для людей, искренне принявших его, он становится их жизнью» (Лилия Остапенко, «Проявление инфантилизма как черты народного характера в ранних рассказах В.М. Шукшина», http://festival.1september.ru/articles/531052/); «Советский человек, подчинясь власти, получал психологический комфорт. Он ей подчинялся, а за это власть опекала его с самого рождения до смерти. И это было действительно комфортное состояние. Я веду себя правильно, а за это я должен получить то, что должен. Но именно это и делало советских людей абсолютно инфантильными. Неспособными на поступки. Проявить какую-то инициативу, начать свое дело, создать свою организацию и защитить свои права – это не для советского человека. Это то напряжение, которое для него невыносимо. И это напряжение невыносимо для большинства нынешних русско-советских людей. Эта советская инфантильность сказалась в начале 90-х годов, когда через Советы люди могли взять власть в свои руки, но это оказалось им не по силам. Власть – ведь это обуза для них… Это абсолютная черта советского человека – я веду себя хорошо, я честный и правильный, я законопослушный, в ответ власть должна обеспечить мне все, она должна: думать о моем здоровье, защищать меня от эксплуатации работодателя и т.д. Хотя власть давно уже другая, она скинула с себя обузу защиты человека, но она охотно пользуется инфантильностью русско-советских людей и живет именно за счет этого припеваючи» (Александр Самоваров, «Инфантильный СССР. Советский человек так и не вырос», http://www.apn.ru/special/article21079.htm); «Почти все советские люди – психические больные. Их неспособность слушать, темная убежденность в кромешных истинах, душевная стиснутость и непроветриваемость носят патологический характер. Это не просто национальные особенности, как эгоцентризм, жадность и самовлюбленность у французов, это массовое психическое заболевание. Проанализировать причины довольно сложно: тут и самозащита, и вечный страх, надорванность – физическая и душевная, изнеможение души под гнетом лжи, цинизма, необходимость существовать в двух лицах: одно для дома, другое для общества. Самые же несчастные те, кто и дома должен носить маску» (Юрий Нагибин, «Дневник», http://kuvaldinur.narod.ru/kuvaldin-ru/nagibin-dnevnik.html); «Лучше других преуспевали те, кто более умело приспосабливался к извращенным и искаженным ценностям этого престранного общества: чем больше чего-то хотелось, тем сильнее притворялись в обратном, чем сильнее это ненавидели, тем громче признавались этому в любви. Главным правилом этого общества было: делай, как я. Вряд ли можно оценить всю глубину и масштаб коррупции, порожденной такой шизофренией. Но если верно, что это поколение презирает своих отцов за чистоту помыслов, за веру, то себя оно презирает еще сильнее за то, что притворяется верующим. Чем выше это поколение поднималось по иерархической лестнице, тем глубже оно погружалось в собственные мерзости; вместе с тем оно утешалось уверенностью в своей власти, в своем всесилии, в том, что никто не посмеет бросить ему вызов, и никто никогда не заставит его вернуться в нормальный мир и посмотреться в зеркало» (Владимир Познер, «Прощание с иллюзиями», http://lib.rus.ec/b/364085/read#t10); «Мистика русской души, о которой так много философствуют все кому не лень, есть не что иное, как проявление рабского менталитета. Он выражается и в мещанстве, и в вере и неверии, и в покорном «трудолюбии», в бесшабашности и хулиганстве, и в отваге воинов, и в отсутствии достоинства в российском характере. Он проявился и в ленинском синтезе несвободы и социализма, приведшем к народному государству, построенному на несвободе. Заметим, демократия с ее преклонением перед властью большинства и фактическим подавлением сферы индивидуального мышления – новая логика рабства» (Доктор эконом. наук Людмила Мясникова, «Российский менталитет и управление», http://www.smolsoc.ru/index.php/2010-09-05-16-49-33).
И, конечно же, без тотальной опеки твердой и решительной властью инфантильный русскоязычный человек не может обойтись и сейчас: «Касаясь психических функций украинской и русской души, еще стоит сказать о, так называемом, «наиболее уязвимом месте» – психической функции, по которой лицо – менее уверено, подвержено упрощенному пониманию мира, действует прямолинейно, нетворчески. Для украинской души это так называемая черная сенсорика – психическая функция, которая «специализируется» на таких аспектах, как волевое давление, власть, принуждение, подчинение, агрессивность и т.д. В результате украинцы испытывают отвращение к любой грубой власти, любое внешнее волевое давление они воспринимают очень болезненно, и эта их черта прослеживается, по крайней мере, со времен Киевской Руси. Поэтому неудивительно, что в украинском языке отсутствует слово «пытка» – для этого употребляется латинское «тортуры». Зато есть слово «поступ», которого нет в русском языке, поэтому-то русские пользуются латинским – «прогресс». В отличие от украинцев, у русских «черная сенсорика» является «ценностью», так как выражается в «суггестивной» психической функции, по которой информация воспринимается некритично, производит эффект внушения, гипноза. Поэтому русские лучше воспринимают твердую, решительную власть, без которой им угрожают анархия и хаос» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», Как видим, не только у евреев, но и у украинцев, имеется бессознательная солидарность, консолидирующая их при необходимости и без волевого принуждения авторитарной властью. Подтверждением этому являются, как русская народная мудрость: «Там, где хохол прошел, еврею делать нечего»; «Хохол без «лычки» не хохол», так и значительная роль украинцев в бывшем Советском Союзе: «Вспомним присказку, – «в армейскую часть привезли новобранцев. Русский первым делом интересуется, где столовая, украинец – где сержантская школа. С очень глубоким подтекстом шутка. Если под «армейской частью» понимать СССР... то роль в нем украинцев просматривается неплохо». Действительно, не только большой удельный вес украинцев среди сержантского и офицерского состава Советской армии – факт общеизвестный, но и огромное количество хозяйственных и партийных руководителей разных рангов, разбросанных по всем областям и странам бывшего Союза» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://www.navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0073); «Нельзя при этом упускать из виду и то, что в советские времена население Украины было неизменным и основным поставщиком кадров в высшие эшелоны государственной власти. Как заметил один отечественный историк, «к концу правления Хрущева руководство ЦК КПСС состояло на 40% из выходцев из Украины. И переворот 1964 года продемонстрировал одну интересную особенность: критическая масса украинцев в Москве была таковой, что на смену украинцу Хрущёву мог прийти только украинец Брежнев – при поддержке украинцев Подгорного, Семичастного, Шелеста...» (Александр Мучник, «Философия достоинства, свободы и прав человека», http://zhurnal.lib.ru/m/muchnik_a_g/book1954.shtml). Да и на протяжении то многих веков украинцев, в отличие от русских (в СССР), никому не требовалось защищать ни от самих проживавших на их территории евреев, ни от еврейского протекционизма. У русскоязычных же людей бессознательная солидарность отсутствует, и они могут быть консолидированы лишь грубой авторитарной властью: «Среди людей можно тоже себе представить эти два типа солидарности. Солидарность бессознательную, или непосредственную, и солидарность – «через фокус». В первом случае люди стремятся к одной цели без видимого приказа кого-нибудь – это, скажем, случай пчелиный или еврейский; во втором случае люди делают общее дело только по приказу своего видимого вожака или владыки – это, скажем, случай бычий или русский... Эти два типа психики, к которым по принадлежности тяготеют два рассматриваемых нами народа, являются, на мой взгляд, своего рода фатумом. Эта разница психической структуры и обусловливает полярность стихий еврейской и русской, по крайней мере, в плоскостях политической и общественной… Итак, взаимоотталкивание русских, при явно выраженной их же любви к русскости, есть для меня факт. Но факт этот должен иметь многоразличные последствия. В частности – и то, о чем я уже говорил: невозможность для русских совершать большие дела при помощи одной только самозарождающейся (из взаимного влечения) организованности... Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак» (Василий Шульгин, «Что нам в них не нравится?», 1930, http://lib.rus.ec/b/306943/read); «– Да-с, непременно, – самодовольно заговорил Мотовилов. – Дело надо держать в руках. Без хозяина нельзя. Мы, русские, не можем жить без руководства» (Федор Сологуб, «Тяжелые сны»); «Не имеющий контроля и самодисциплины, русский народ бушует в хаосе и «хаос бушует в нём». Инертное углубление в ту или иную область, желание познать и прочувствовать приводят к тому, что зачастую русский человек уходит в духовный мир, его нет на поверхности жизни, он всё время где-то внутри жизненных явлений. Поэтому русский народ даже подвержен некоторой опасности в связи со своей почти что несостоятельностью в жизни мирской. По мнению Бердяева, ему нужен заступник: «Со всех сторон чувствовал себя русский человек окружённым огромными пространствами, и не страшно ему было в этих недрах России. Огромная русская земля, широкая и глубокая, всегда выводит русского человека, спасает его». Следовательно, отмечаем ещё одну особенность русского менталитета: русский человек – ведо;мый человек. Русским свойственно бегство от личного выбора в критических ситуациях и полагание на «ведущего», повышенная зависимость от лидеров, потребность в опоре на власть и руководство. «Русский народ, с присущей русской душе страстностью, – отмечал Бердяев, – всегда ожидал и ожидает «властелина». Русские издавна привыкли возлагать на лидера заботы и ответственность за происходящее, полагаться на мудрого рулевого, с ним связывать надежды и усилия по преодолению трудностей, что в условиях постоянного стресса внутри российского государства особенно повышает спрос на такого лидера. Причём лидер такой – чаще всего чужеземец. По мнению Гачева, России, такой необъятной и «расползающейся» необходимо завести мужа «заставой богатырской», «железным занавесом», «и этот мужик – чужеземец». Недаром привлекались варяги на Русь править и царствовать. Роль второстепенного ведущего в русском народе всегда играла вера, вера во что бы то ни было – в доброго царя или в судьбу. «Сколько бы не заводили неведомо куда, он всегда верит в то, что придёт тот кто-то, кто проложит новую дорогу из кирпича справедливости, возьмёт за руку(!) и поведёт за собой», – пишет в своих работах А.И. Рёдель. Для русского верить – значит жить, руководствоваться не расчётом, не соображением выгоды, а принципами, убеждениями, эмоциями, душой. Также необходимо отметить, что вера исходит и из того, что у русского народа существует мнение, что жизнь движется отчасти по неизвестным человеку законам – по законам судьбы, и из того, что просто нужно на что-то положиться. Однако наличие лидера влияет на русских довольно неблагоприятно, так как в условиях защищённости рождается пассивность и полное бездействие. Народ опять начинает «углубления» в жизненные явления, в поиск смысла жизни, забывая жить вообще. Такую пассивность Н. Бердяев называет «вечно-бабьим» в русской душе, то есть недостатком мужественного начала» (Вероника Иванова, «Менталитет русского народа через призму русской литературы 19-го века», http://referat.ru/referats/view/20052).
«Поведение личности может протекать на двух уровнях – как импульсивное и регулируемое сознанием. В первом случае направленность поведения определяется установкой, возникающей при взаимодействии потребностей человека и ситуации, в которой они актуализируются. На более высоком уровне поведения человек не подчиняется импульсу, а находит такой вид поведения, за который может взять на себя ответственность. Это происходит благодаря механизму объективации, согласно которому человек противопоставляет себя внешней среде, начинает сознавать действительность такой, какая она есть, и объективировать свое поведение» (П.П. Горностай, «Психологические теории и концепции личности. Краткий справочник // Теория установки Д.Н. Узнадзе», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Psi_Teo/41.php). Русская языковая картина мира формирует согласно классификации Узнадзе вариабельный тип личности, обладающей достаточной легкостью объективации, но не имеющей из-за своей лингвопсихогенной инфантильности стремления для ее реализации и поэтому-то, как правило, перекладывающей ответственность на других и реагирующей преимущественно на слова, а не на вызовы действительности. Из-за этого-то и имеют место в привыкшем к холопской неволе русскоязычном обществе, как подмена чести и честности соответственно совестью и святостью, так и пренебрежение личным и гражданским достоинством: «Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера» (Николай Чернышевский, «Русский человек на rendez-vous. Размышления по прочтении повести г. Тургенева «Ася», http://dugward.ru/library/turgenev/chernish_asya.html); «Нужно признать, что личное достоинство, личная честь, личная честность и чистота мало кого у нас пленяют. Всякий призыв к личной дисциплине раздражает русских. Духовная работа над формированием своей личности не представляется русскому человеку нужной и пленительной» (Николай Бердяев, «О святости и честности» в кн. «Судьба России», 1918г., http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1918_15_8.html); «Гражданское достоинство человека – это его чувство собственного достоинства, отстаивающее себя в государстве и, если надо, от самого государства. Готовность же подчиняться любым, даже бесчеловечным, законам – это готовность подчиниться не справедливости, а власти как таковой, – и есть рабство. Можно смело сделать вывод о том, что гражданское достоинство – это противоположность рабской (точнее, холопской, – П.Д.) психологии» (Александр Круглов, http://www.alkruglov.narod.ru/dignity.html); «…ведь мы живем в стране с тяжелой наследственностью, и это не только советская наследственность, она ведет свою историю еще от Ивана Грозного, царствования Николая I. Недавно я как раз в связи с нашей темой, о возможности соотношения жесткой власти и свободного рынка, читал интервью с Андроном Кончаловским, который высказал четко обозначенную позицию: русскому народу свобода не нужна. Спросите у любого русского человека, что он предпочтет: свободу или безопасность. Конечно, он выберет безопасность. На вопрос, как русский человек понимает свободу, Кончаловский ответил: «Как независимость от государства». На мой взгляд, это совсем не плохо. Это близко к моему пониманию свободы. Мы с тобой прожили в системе, когда государство управляло всем, и каждый человек получал свою миску баланды из рук государства и не мог получить ее каким-то другим способом. Поэтому освободиться от государства – это тоже немало» (Бенедикт Сарнов, «Хорошо, когда в стране есть три-четыре крупных моральных авторитета», http://izvestia.ru/news/287709#ixzz1yQ6RhfjB). Вот, именно, этой то свободы – «независимости от государства» инфантильные русскоязычные люди больше всего и боятся. Ведь получить независимость от государства – это, прежде всего, лишиться тотальной опеки со стороны государства, без которой инфантильный человек будет вынужден стараться перебороть свой холопский менталитет. А ведь, этого же большинству недееспособного инфантильного русскоязычного населения, как раз то, и не надо. Ему гораздо проще обойтись миской баланды из рук государства и беззаботно продолжать свое животное нищенское существование. Украинцы же, наоборот, предпочитают максимально возможную свободу от государства: «Отношение к земле украинского крестьянина граничило с ее обожествлением. Земледельческий образ жизни в совокупности с близостью к пpиpоде, вообще, пождал не только лиричность или провинциальную сентиментальность, но и чувство собственного достоинства, уверенность в своих силах, в какой-то мере – индивидуализм. В чувстве собственного достоинства, значимости кобенится острое, даже болезненное чувство справедливости, ненависти к ущемлению, толкающие украинца к перманентному поиску правды… Начиная от восточно-славянского веча и казацкой рады, украинский народ всегда тяготел к более демократичным и республиканским формам правления, в отличие от других европейских стран с их идеями «цезарепапизма». Но все тот же индивидуализм, выступающий обратной стороной демократизма, являлся одной из главных причин отсутствия на протяжении длительного времени собственной государственности» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://www.navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0073).
Именно условные рефлексы (морально-психические установки), координированные в «промежуточном мире» Вайсгербера с «внутренними формами» слов, и являются ответственными, как за бессознательные проявления застенчивости, стыда и чувства вины, так и за испытания мук и укоров (упреков, угрызений) совести: «В этом представлении совести никакой связи с сознанием как интеллектуальным действием нет. Совесть – это совестный акт, акт духовный, а не рассудочный. Если люди ждут от совести суждения (indicium), то есть облеченного в понятия и слова приговора, то это ошибка: конкретно мысль и губит совесть… и «совесть перестаёт быть силою», потому что вообще – «совестный акт не есть акт интеллекта» (Владимир Колесов, «Русская ментальности в языке и в тексте // Честь и совесть», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82396); «Мысль, вдвигаясь между совестью и приговором, начинает сначала заслонять показание совести, потом насильственно укладывать его в логические формы, искажать его своими рассуждениями и даже выдавать себя за необходимую форму совестных показаний. Ум заслоняет совесть; он умничает по-земному, по-человеческому, внося свои эмпирические соображения о целесообразности, пользе и т. д. От этого человек теряет доступ к совестному акту и начинает принимать рассудочные соображения своего земного ума и земного опыта за показания самой совести... Итак, совестный акт осуществляется не в порядке рассудочного умничания, суждений, рассуждений, выводов, доказательств и т.п., но в порядке иррационального сосредоточения души. Он не нуждается ни в каких теоретических «построениях», метафизических или эмпирических обобщениях и т.п.» (Иван Ильин, «Путь духовного обновления», гл.4, «О совести», Чрезмерная обостренность таких бессознательных реакций (рефлексов) и ответственна, как за торможение рассудочных суждений, так и за то, что человек осознает себя погруженным не во внешний мир окружающей его действительности, а лишь во внутренний мир своих чувств и страстей: «Русские в поведении руководствуются эмоциями но, увы, не отличают позитивные от негативных» (Мысли о России, «Русский характер, если можно говорить о нем как о чем-то едином в стране, населенной многими народами, практически безразличен к ценности времени и места; главное для него – чувства, а еще больше, пожалуй, – выражение чувств, так что он не успевает достигать своих целей до того, как новые волны чувств смывают их прочь» (Джон Голсуорси, «Еще четыре силуэта писателей», 1928г. http://lib.ru/INPROZ/GOLSUORSI/golsworthy16_4.txt); «Русские живут исключительно впечатлениями и мыслями текущего момента. То, что они вчера чувствовали и думали, сегодня для них более не существует. Их настоящее настроение порой уничтожает в них самое воспоминание об их прежних взглядах» (Морис Палеолог, «Царская Россия накануне революции», Москва – Петроград, 1923г., http://az.lib.ru/p/paleolog_m/text_0010.shtml); «…эмоциональность – ярко выраженный акцент на чувствах и на их свободном изъявлении, высокий эмоциональный накал русской речи, богатство языковых средств для выражения эмоций и эмоциональных оттенков… …Согласно проведенным в Гарварде исследованиям русского национального характера (Bauer, Raymond; Inkeles, Alex; Kluckhohn, Clyde. 1956. «How the Soviet system works», Cambridge, MA.: Harvard University Press., 141), русские являются людьми «экспрессивными и эмоционально живыми», их отличает «общая экспансивность», «легкость в выражении чувств», «импульсивность» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm); «Категория состояния, также присущая русскому языку, кажется странной, потому что явлена лишь в речи. В грамматике это употребление наречий либо модальных слов, либо столь же второстепенных форм – но в диалоге это постоянно выражение личного переживания внешних событий: мне жаль... Как стыдно! Ничего нельзя... Никакой предикативной связи нет, действие не обозначено. Это состояние души, в чувстве переживающей событие» (Владимир Колесов, «Русская ментальность в языке и в тексте», http://banksref.ru/11/r.php?id=ref00181); «Использование большого количества разнообразных междометий, союзов и частиц, таких как «да, и, а, ну, же, -ка» и пр., а также частые повторы сказуемого, обстоятельства образа действия или обращения делает русские директивы более эмоциональными и усиливает их иллокутивную силу» (Ярослав Еремеев, «Национально-культурные и языковые особенности британских и российских директивных высказываний», http://antinomy.narod.ru/sbor.htm).
И все это, конечно же, связано с тем, что: «…содержание аффективно насыщенных представлений, возникающих из бессознательного, должно мобилизовать в бессознательном другого человека содержание аналогичного смысла, которое проникает в сознание как внутреннее восприятие» (Deutsch, 1926). Поэтому-то инфантильный русскоязычный человек и старается эмоционально окрасить всё в своей речи, заставляя, тем самым, и воспринимать её эмоционально. Трезвое же рассудочное, а не эмоциональное восприятие, как действительности, так и речи не приемлемо для инфантильных русскоязычных людей, и называется оно в русском языке равнодушием. А это значит, что для них важна не доказательность, а лишь убедительность воспринимаемой речи. Однако, само слово «равнодушие» первоначально обладало лишь позитивной коннотацией (эмоционально-оценочной окраской). И лишь позже под влиянием исихазма оно приобрело негативную оценочную коннотацию и, поэтому-то, в настоящее время и весьма осуждается в русскоязычном обществе: «В русском литературном языке XVIII в. слово равнодушие употреблялось в значении: «Внутреннее спокойствие, твердость, постоянство, свойство человека, которого внезапность или опасность возмутить и дух востревожить не может» (сл. АР 1806–1822, ч. 5, с. 781). A равнодушный значило: «Спокойным духом на все взирающий». Равнодушный человек не восхищается щастием и не унывает в нещастии» (там же). Однако уже в начале XIX в. эти слова приобретают новый семантический оттенок. Равнодушие выражает «холодность, невнимательность к чему-либо, безразличие». В связи с этим и равнодушный становится синонимом слов холодный, бесстрастный, безразличный, индифферентный (сл. 1867–1868, 4, с. 2)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/ravnodushie.html). В отличие же от сознания, в подсознании сохранилось прежнее позитивное бессознательное реагирование на используемое во внутренней речи слово «равнодушие» и, поэтому-то, русскоязычный человек, как правило, и не испытывает никаких угрызений совести за равнодушное отношение к своим согражданам, а иногда даже и к своим близким. К сожалению, такая же судьба постигла и слова «прямолинейный», «прямолинейность»: «Слово «прямолинейный», кроме математического значения («расположенный, идущий по прямой линии»: «прямолинейное направление», «прямолинейное движение»), в современном книжном стиле выражает также переносное качественно-оценочное значение «чуждый уклончивости, колебаний и задних мыслей, направленный или устремляющийся прямо к цели, независимо от обстоятельств, обстановки, не считаясь с ними». Например, «прямолинейный характер», «прямолинейный ответ» (см. у Ушакова). В связи с этим качественным значением имени прилагательного «прямолинейный» находится производное отвлеченное существительное «прямолинейность» («прямота», «откровенность», «прямодушие»)... У Д.В. Григоровича в «Литературных воспоминаниях»: «Увлекаться могут только люди, у которых в душе священная искра, – люди, одаренные богатою, одушевленною натурой, способные сильно испытывать впечатления и горячо принимать их к сердцу или мозгу... От них больше пользы, чем от людей ко всему равнодушных, прямолинейных, обсахаренных в узком эгоизме, прикрывающих его видом благоразумия и строгой рассудительности» (с. 164). У А.Ф. Писемского в «Мещанах»: «Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый – «прямолинейный», как называл его обыкновенно Бегушев...». У И.С. Тургенева: «Критики упрекали меня в изменении однажды принятого направления, в отступничестве и т. п. Мне напротив кажется, что меня скорее можно упрекнуть в излишнем постоянстве и как бы прямолинейности направления» (Восп.)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/prjamolinejnij.html).
Именно Виктором Виноградовым, а также и его учениками, и другими его последователями скрупулёзно отслежена история постепенного извращения исихастской традицией и холопской культурой смысла, как древнерусской, так и церковно-славянской нравственной (морально-этической) лексики, неизбежно приведшего к консервации нравственного вырождения русскоязычного населения. Так что, современный русский язык, к большому сожалению, уже не является изысканным литературным языком Александра Пушкина и Льва Толстого: «Синодальный перевод, завершенный в 1876г., до сих пор является самым распространенным переводом Библии на русский язык. Пользуясь им, нельзя не заметить, как сильно изменился «великий и могучий» за какие-то 130 лет. Одни слова вышли из употребления и забыты; другие поменяли свое значение, порой на противоположное; третьи обрели двусмысленность. Язык, имеющий, как минимум, две составляющие – духовную и практическую – стал более «приземленным», приобрел черты «новояза». Наряду с «естественными» жаргонами преступников, медиков, ученых появилось множество новых, «искусственных»: молодежный, номенклатурный, жаргон музыкантов, наркоманов и даже верующих!» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html). После того, как взращенные на исихастском православии «высокородные холопы» приспособили его для общения и всех других «холопов», он естественным образом превратился в обыденный язык холопов, а русская ЯКМ стала диаметрально противоположной украинской ЯКМ. На это же указывают, как непересекаемость систем ценностей русскоязычных и украиноязычных людей (отрицательная комплементарность их друг к другу), так и типологические и генетические отличия русского и украинского языков: «…соционические закономерности касаются не только национальной психики, но и языка. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить языковые системы, которые отвечают этнопсихикам, принадлежащим к разным социотипам. Чем больше психика одного народа отличается от психики другого, тем отчетливее наблюдаются различия и в их языках. Наша задача заключается в попытке сравнить украинский и русский характер с их языковым выражением. И. Каганец отмечает, что украинский характер описывается социотипом «этико-интуитивный интроверт», а русский – «интуитивно-этический интроверт», они принадлежат к противоположным квадрам (группам), то есть таким, где системы ценностей «не пересекаются», а отношения между ними называются «квазитождественными». Для «квазитождественных» типов характерно внешнее сходство при противоположных системах ценностей, чем и объясняется то, что иногда украинцы и русские внешне кажутся подобными [Игорь Каганец, «Психологические аспекты в менеджменте: Типология Юнга, соционика, психоинформатика», Киев-Тернополь, Мандривець-Port-Royal, 1997, с. 76-79]» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «Наука. Релігія. Суспільство», №3’2010, «Наличие большего потенциала возможностей экспрессивного словообразования в украинском языке по сравнению с русским, определяется как чисто лингвистическими факторами (народноразговорная основа формирования украинского литературного языка), так и этнопсихологическими («кордоцентричность» украинской психики). Отсутствие формантного выражения коннотаций попрания (пренебрежения), пренебрежительности и иронии в украинском и наличие этого явления в близкородственном русском языке свидетельствует о существенных психологических различиях этих народов, о большем позитивизме украинцев по сравнению с русскими… Анализ национально-языковых картин мира четырёх типологически и генетически отличных языков (украинский, русский, английский, китайский) показал, что понятие языковой картины мира в современной антропологической лингвистике должно определяться исходя из того смысла, который В. Гумбольдт вкладывал в понятие «формы языка» (сумма всего языкового содержания, внутренняя форма языка в целом)» (Ирина Голубовская, автореф. дис. «Этноспецифические константы языкового сознания», http://dissertation.com.ua/node/684661). На отличие русской ЯКМ от украинской ЯКМ указывает и несовпадение грамматического рода у многих украинских и русских имен существительных. Очень большому количеству украинских имен существительных мужского рода соответствуют в женственном русском языке имена существительные женского рода: «Сибир» – Сибирь, «степ» – степь, «насип» – насыпь, «висип» – сыпь, «накип» – накипь, «посуд» – посуда, «одяг» – одежда, «капелюх» – шляпа, «дріб» – дробь, «птах» – птица, «оселедець» – сельдь, «буханець» – буханка, «полин» – полынь, «ступінь» – степень, «біль» – боль, «кір» – корь, «бруд» – грязь, «дах» – крыша, «сволок» – матица; «зошит» – тетрадь, «рукопис» – рукопись, «літопис» – летопись, «запис» – запись, «підпис» – подпись, «розпис» – роспись.
Противоположность ценностей в русской и в украинской ЯКМ, формирующих соответственно инфантильное некритическое и критическое мышление, неизбежно проявляется в противоположности черт характера русскоязычных и украиноязычных людей а, следовательно, и в отрицательной комплементарности их друг к другу (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://www.navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0073):
«Русский характер» «Украинский характер»
«Широкая, открытая русская душа», расточительность Бережливость
Коллективизм Индивидуализм, «моя хата с краю»
Открытость, доверчивость Недоверчивость, подозрительность к новому/неизвестному
Эмоциональная преданность лидеру Вольнолюбие, подчинение ради выгоды
Трудолюбие в коллективе «Хозяйственность», трудолюбие (для себя)
Конформизм Самостоятельность в суждениях, «себе на уме»
Великодержавность, высокое самомнение, уровень притязаний Постколониальный синдром периферийности, провинциальность, комплекс «младшего брата»
«Не выделяться», «быть как все», Не «отрываться от коллектива» Личная инициативность
Импульсивность, неорганизованность, спонтанность Терпеливость, смирение
Тяготение к тоталитаризму, авторитарной власти, «твердой руке» Тяготение к более демократической, республиканской форме управления
Щедрость Жадность
Прямота Лукавство, скрытность
Лень Трудолюбие
Участливость Равнодушие
Упрямство Гибкость, изворотливость
Социальная активность Социальный фатализм
Нетерпимость Толерантность к др. нациям, сообществам
Большая склонность к агрессии, криминалу, насилию Терпимость
Так что, на самом деле русскоязычных потомков финно-угров связывает с украинцами лишь вызванное болезненным самолюбием желание присвоить себе героическое прошлое предков украинцев: «Не секрет, что многие великие нации в период своей молодости имели свойство, или если хотите закономерную тенденцию, приписывать себе историю других наций. Древний Рим в начале рассвета приписывал себе историю древней Греции. Все великие нации средневековой Европы, объявляли себя законными наследниками истории Римской империи. Поэтому нет ничего удивительного в том, молодая Русская нация приписывает себе историю Украины. Это совершенно естественно с точки зрения великодержавного шовинизма. Да и с точки зрения бытовой логики, наверное, приятнее чувствовать себя наследником великой истории, а не молодым байстрюком (не знаю перевод, дословно: – зачат в результате изнасилования), стоящим по пояс в крови выпотрошенной родни. Хотя я и не хотел об этом говорить, но, надеюсь, вы в курсе факта самого крупного геноцида за всю историю человечества?» (Виталий Локотарёв, «Русские, вы кто?», «А Россия имеет к историческому и культурному наследию Киевской Руси приблизительно такое же отношение, как к соответствующему наследию Римской Империи (Roma) имеет ее бывшая колония Румыния (Romania)...» (М. Красуский, «Древность малороссийского языка», Одесса, тип. Ульриха, 1880, 28 с., http://ukrainaforever.narod.ru/ykrgovir.html); «Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали, не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего (Петр Чаадаев, «Апология сумасшедшего», http://www.vehi.net/chaadaev/apologiya.html); «Само название Русь узурпировано москалитами. Русские не только не являются славянами, но даже не принадлежат к индо-европейской расе. Они пришельцы, которых надо выгнать обратно за Днепр» (К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, том 31, Москва, 1963); «Мы проследили логику основных событий этнической истории Руси и России. Легко увидеть, что изложение этой логики вовсе не похоже на повествование об истории социальной. Этническую историю любой страны, то есть историю населяющих ее народов, нельзя рассматривать так, как мы рассматриваем экономические отношения, политические коллизии, историю культуры и мысли. Не составляет исключения и история России, изложенная в этническом аспекте: ее невозможно представить в виде линейного процесса, идущего от Рюрика до Горбачева. События этногенезов народов нашего Отечества составляют историческую канву жизни, по крайней мере, двух различных суперэтносов. Поэтому необходимо различать историю Древней Киевской Руси (с IX до XIII в., включая и историю Новгорода до его падения в XV в.) и историю Московской Руси (с XIII столетия до наших дней)… Действительно, если мы имеем в виду культуру, то есть все созданное людьми, то с тезисом о преемственности с грехом пополам можно согласиться. Но коль скоро речь идет об энтогенезе, то к нему этот тезис вообще неприменим. В отличие от культурной традиции, традиция этническая – это не преемственность мертвых форм, созданных человеком, а единство поведения живых людей, поддерживаемое их пассионарностью. Что же касается стереотипов поведения людей в Киевской Руси и в Московском государстве, то они, как мы убедились, отличались весьма существенно» (Лев Гумилев, «От Руси к России. Очерки этнической истории», М.: Экопрос, 1992, с. 292-296, http://gumilevica.kulichki.net/R2R/r2r03f.htm#r2r03chapter7). «Казаки, не имеют ничего общего с русскими, разве что греческую религию и испорченный язык (на самом же деле испорченным славянизмами, галлицизмами и тюркизмами является не украинский, а русский язык, – П.Д.). Их обычаи, наоборот, образ жизни, еда, войны – совершенно различные, если не принимать во внимание общих сходств, которые всегда существуют между граничащими народами. Казаки намного красивее, выше, активнее, умелее, изобретательнее и особенно намного честнее русских, менее привыкшие к рабству. Они искренни, отважны и говорят смелее. Их превосходство менее однообразно, и клеймо, которое накладывает рабство, их еще не вполне осквернило и не предало холопству... Казаки жестокие и кровавые, но только в разгаре военного действия, русский же является по природе хладнокровно-беспощадным и суровым... Казацкая нация теряет независимость, которую имела до своего объединения с Россией. Ее перестают щадить с того момента, когда уверяются, что это пройдет им безнаказанно. Восстание великого гетмана Мазепы вызвано плохой трактовкой [договора], послужило началом угнетения их (казаков-украинцев) еще в царствование Петра I. Этот император отобрал у них право выбирать своего руководителя. Он ввел принудительные отягощения в их стране и ограничил казацкие контингенты, которые отныне могли быть только периодическими и временными. Разгневанный их преданностью Карлу XII, он уничтожил казацкие соединения и разбросал их войско по разным областям своего безграничного государства. Однако его преемники уважали последние казацкие военные и общественные институты, так как боялись, чтобы окончательно, ущемляя их бесконечно, не бросить в подданство туркам или Польши, или крымским татарам. И с того момента, когда эти три врага перестали быть страшны для России, казаки оказались в рабстве царизма. Теперь их древняя республиканская конституция не существует, равенство между ними исчезло...» (Шарль Франсуа Массон, «Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I», М., 1996, с. 56). Почти вся официальная история ныне русскоязычного инфантильного этноса – это всего лишь наглейшая Ложь: «Вся российская и советская история сфальсифицирована на 90%» (известный российский историк Юрий Афанасьев, 2005, http://jn.com.ua/History/nez_2810.html).
Лицемерие и Ложь стали нормой для инфантильных русскоязычных людей, а откровенность ими стала осуждаться и презираться. Фраза: «Вот уж разоткровенничался!» говорит весьма о многом. Поэтому-то русскоязычный человек, когда нагло лжет, вовсе и не краснеет и, наоборот, когда у него случайно прорываются какие-либо откровения, сразу же смущается и краснеет: «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся с одной стороны в непрерывном мордобитии, с другой – в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом» (Письмо М.Е. Салтыкова в редакцию журнала «Вестник Европы», 1871, http://lib.rus.ec/b/47781/read). В русскоязычной культуре откровенничать перед близкими и знакомыми очень стыдно. Постоянное сокрытие своих мыслей и тотальное контролирование своей речи, конечно же, сильно утомляют психику русскоязычного человека. Со временем этот негатив и подавление эмоций накапливаются в нем и выливаются в стресс. Если же русскоязычному человеку все же удается найти постороннего собеседника, то есть незнакомого ему и ничего не значащего в его жизни человека, то он получает возможность, наконец-то, выплеснуть наружу всё то, что он раньше от всех скрывал, и, тем самым, избавить свою психику от накопившегося в ней напряжения. Вот почему русскоязычный человек начинает бесконтрольно а, следовательно, и нелицемерно изливать свои чувства перед незнакомыми ему людьми и, в том числе, и перед иностранцами: «Русские имеют тенденцию «открывать душу» абсолютно незнакомым людям, рассказывая о себе все, даже если собеседник и не очень-то хочет об этом знать» (Элизабет Робертс, «Ксенофобский путеводитель по русским», Великобритания, http://www.liveinternet.ru/users/2825056/post156122627/).
Русскоязычные люди игнорируют тот факт, что не всякое большое количество переходит в новое качество. Старославянское слово «великъ» и украинское «великий» означают всего лишь «большой». И лишь большие размеры территории, освоенной русскоязычным населением, вовсе не достаточны для того, чтобы все преклонялись перед его мнимым величием. Но, несмотря на это, мы все же вынуждены признать «Величие» самого русского языка. Ведь, смысл многих русских слов нравственной лексики постепенно перестал соответствовать их внутренней форме, а сам русский язык, тем самым, стал Великим Лицемером. Общаясь на нем или же употребляя его лексику во внутренней речи, можно теперь вовсе и не бояться ни угрызений, ни мук совести и, следовательно, совершенно безнаказанно, как лицемерить, выдавая ложь за правду, так и совершать любые другие злодеяния. И в этом-то, к сожалению, даже не приходится и сомневаться: «…Синодальный перевод (Библии, – П.Д.), вместе с произведениями наших классиков, позволяет увидеть, как сильно изменился язык, а вместе с ним и менталитет народа. Удивляет, как при столь изменившейся ментальности с нами остались такие черты, как бесшабашность, пьянство, лень, воровство и глупость. Чем только жив великорусский шовинизм! Эти «родимые пятна» – почти единственное, что подтверждает нашу русскость. По сути дела, это другой народ при тех же недостатках. Вот тема исследования для философов: куда деваются достоинства и почему остаются недостатки?... Прочитав хотя бы словарь Даля, вы согласитесь, что даже в совершенно ясные слова и фразы раньше вкладывался другой смысл. Повторюсь, эти языки похожи, но это языки двух разных народов, двух разных культур» (Станислав Вершинин, «Осторожно: Синодальный перевод!», http://www.doposle.ru/?id=806). И действительно же, сформировавшее лексику русского языка дворянство и постепенно переосмыслившие ее холопы таки были разными народами, да и культура то у них была разная. Ведь, на самом деле и не одна была, а две России были: «…Две разных России… община и дворянство, более ста лет противостоящие друг другу и друг друга не понимавшие. Одна Россия – утонченная, придворная, военная, тяготеющая к центру – окружает трон, презирая и эксплуатируя другую. Другая – земледельческая, разобщенная, деревенская, крестьянская, находится вне закона» [А.И. Герцен, «Письма издалека: Избранные литературно-критические статьи и заметки», – М.: Современник, 1984, С. 208]. Итак, возникли две России – не понимающие друг друга, разнящиеся по всем базовым цивилизационным и культурным характеристикам. Обе они зажили собственными жизнями. Правда, одна находилась у другой в рабстве» (Юрий Пивоваров, академик РАН, директор Института научной информации по общественным наукам РАН, «Истоки и смысл русской революции», «Полис», http://www.politstudies.ru/fulltext/2007/5/4.htm); «По мнению одного из самых известных русских националистов – публициста и депутата II-IV Дум В.В. Шульгина, русская нация в начале XX века представляла собой «население, резко различающееся на две части. Так называемый «народ», в общем, физически и душевно здоровый, но ленивый, невежественный и лишенный одного из существенных элементов культуры – уважения к «чужой» собственности. Другая часть населения, так называемая «интеллигенция», полубольная, вечно всем недовольная (наполовину «нытики», наполовину «бомбисты»), мало способная к практической деятельности», словом, «смесь дегенеративных эстетов с анархизированными дегенератами» (Даниил Коцюбинский, «Об исторической несовместимости России и русского национализма», http://www.apn-spb.ru/publications/article377.htm). А вот многие недостатки то у потомков инородцев (дворян) и у потомков финно-угров (холопов), конечно же, были одинаковыми, так как соответствовали одной и той же русской языковой картине мира: «Не надо забывать, что «в возможном идеале своём народ есть именно то, что представляют собой дворяне, не менее, но и отнюдь не более… Едва освободили крестьян, как по деревням пошёл тот же, совершенно дворянский кутёж, те же по натуре барские, лёгкие нравы насчёт женщин, то же отлынивание от труда, то же безверие, та же беспечность к образованию и поразительное равнодушие к дельным книгам, тот же анархический нигилизм, то же в общем печальное легкомыслие нашей расы» (Михаил Меньшиков, «Письма к ближним», СПб., 1906). Однако менталитет преобразился вместе с ЯКМ лишь у дворянства и интеллигеции. У крестьянства же он испокон веков был таким – холопским. Так что, порочный этнотип потомков финно-угров в очередной раз «успешно» поборол языковую прививку, сделанную им франкоязычным дворянством, а само обрусевшее дворянство превратил, хотя и в «по-своему благородных», но всё же в государевых холопов: «Желание Бенкендорфа и царя «направить перо» Пушкина в нужном для них направлении хорошо чувствовал и сам поэт. 21 июля 1831г. он через того же Бенкендорфа предлагает царю свои услуги. «Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностью и усердием исполнять волю Его Величества и готов служить ему по мере моих способностей» (А. Пушкин, СС, т. 10, с. 499). Предложение приняли с удовлетворением. И вот уже, как свидетельствует П.И. Бартенев, Пушкин «пишет по желанию государя» (В. Вересаев, «Пушкин в жизни», с. 268) свое послание «Клеветникам России». Сын царя, будущий император Александр Второй, тоже оставил свидетельство: «Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам» (Вер., с. 268). Оба стихотворения, созданные в духе великодержавности и имперского мышления, опубликованы в августе 1831г.» (доктор филолог. наук Иван Лепешев, «Правда о Пушкине. «Секретные исследования» о «великом и могучем», http://vlasti.net/news/90699). Конечно же, лексика привитого новояза легко была переосмыслена просвещенными холопами под свое архаичное а, следовательно, и по-детски наивное мироощущение.
И, если же «Величие» русского языка как-то и можно было бы поставить под сомнение, то способность его подспудно «повелевать» общающимися на нем людьми и связанное с этим его «Могущество», конечно же, являются неоспоримыми. Ведь действительно же, так уродовать ментальность (душу) и жизнь общающегося на нем населения, как это делает русский язык, не в состоянии ни один другой язык в мире: «Два противоположных, но дополняющих друг друга свойства русской души: склонность к анархии и привычка к подчинению» (Луис Фишер); «Для русских характерно желание подчиняться власти – любоначалие, покорность, терпение к принуждению властью – как это неудачно называют. В этом важная основа государственности, так как государство есть организованное властвование. Но одновременно моральная неустойчивость, которая чаще всего проявляется в легкой перемене настроения, легкой дикарской возбудимости и бунтарстве. И желание подчиняться, и неустойчивость связаны с неотчетливостью русского сознания. Оно смутно. Отсюда непредусмотрительность и легкомыслие, непостоянство в направлении деятельности – живут настоящим, будущее в тумане, прошлое забыто. Отсюда неуверенность в себе и заставляет предоставлять властям думать и заботиться о них… Профессор Яковлев насмехался, что русская государственность имеет три основания: 1) русские против внешних врагов сражаются как львы; 2) между собой человек человеку – волк; 3) перед начальством – «чего изволите?», по-собачьи. Над этим можно смеяться, но в этом глубокий смысл – именно сочетание этих трех качеств и создает государственность: национальная солидарность, взаимный контроль и желание подчиняться» (Всеволод Веселовский, «Сверхинтеллигенты», http://myorel.ru/vestnik/?article=1928); «Русские более всего хотят обладать властью, менее всего ей подчиняться, при этом не склонны ни к какому порядку и повинуются только силе и принуждению (осуществляемому лишь жестокой и беспощадной властью, – П.Д.)» (Мысли о России, «…ломать все свое прошлое во имя неизвестного будущего, – в этой произвольной беспочвенности и заключается одна из глубочайших особенностей русского духа. Нас очень трудно сдвинуть; но раз мы сдвинулись, мы доходим во всем, в добре и зле, в истине и лжи, в мудрости и безумии до крайности» (Дмитрий Мережковский, «Грядущий хам», http://az.lib.ru/m/merezhkowskij_d_s/text_0080.shtml). Чего только стоят жизненная потребность в страдании (психический мазохизм) и связанная с нею «белая интуиция»: «Я думаю, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем… Страданием своим русский народ как бы наслаждается…» (Федор Достоевский, «Дневник писателя», 1873, http://www.magister.msk.ru/library/dostoevs/dostdn01.htm); «Живя в загадочной отчизне, из ночи в день десятки лет мы пьем за русский образ жизни, где образ есть, а жизни нет» (Игорь Губерман, http://guberman.lib.ru/gariki/1KD/02_02.htm); «Поскольку «интуиция способностей», прежде всего, нацелена на выявление у человека творческого потенциала, то неудивительно, что украинцы – народ с чрезвычайно развитым магическим мышлением, большой магической традиции. Если проанализируем украинское песенное творчество, то увидим чрезвычайную популярность мотива чародейства. У русских он отсутствует, за исключением одной былины, и то киевского цикла. С этой функцией также связанно традиционное украинское уважение к индивидуальности, доверчивость, лиризм, склонность видеть Божий замысел в простых вещах, стремление к самосовершенствованию. У русских хорошо развита психическая функция «белая интуиция», которая также сфокусирована на человеке, но интересуется несколько иным. «Белая интуиция» позволяет прекрасно разбираться в таких аспектах, как страдания человеческой души, ее слабость, бессилие, обездоленность, помогает видеть спрятанную в человеке опасность» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «Наука. Релігія. Суспільство», №3’2010, Поэтому-то и нисколько неудивительно то, что русский язык – не только Великий Лицемер, но еще и Могучий Душегуб: «Духовный опыт аккумулируется в языке. И опыт этот может быть разным, в том числе и злокачественным, – он тоже хранится и накапливается в языке. Такие сгустки зла, «родимые пятна», могут стать привычными от повседневности и повсеместности стереотипами, шаблонами осмысления действительности, легко узнаваемыми чертами уютного дома души. Живет себе человек, целое общество в понятном мире, уму и душе удобно, нигде не жмет и не больно. Но не приведи Бог сковырнуть такую «родинку», добраться до буквального смысла таких расхожих стереотипов! Или от сотрясений и перегрева общественного организма значения и смыслы некоторых родимых слов начинают распухать, изъязвляться... Весь знакомый, привычный, удобно понятный мир расползается на глазах, превращаясь в омертвелую ткань, отравляющую своими соками живое. Казавшийся крепким и уютным дом души разваливается, рушатся склепы осмыслений совместной жизни, и человек остается беззащитным. Меланома понимания – то, что переживает сейчас наше общество: все, чего оно ни коснется, превращается в собственную противоположность. Демократия – в игру самозванческих амбиций, кооперативы – в усиление монополизации и мощный механизм инфляции, акции – в форму изъятия средств у граждан, аренда – в средство закабаления. правовое государство – в гонку законотворчества на все случаи жизни… Речь идет о языке – «великом и могучем», как велик и могуч российский духовный опыт» (Доктор философских наук Григорий Тульчинский, «Безъязыкая гласность», «Век ХХ и мир», 1990, №9, с. 44, http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/9/tulch.htm).
«Недаром одно из самых древних значений слова «язык» – это «народ». История народа не только проявляется в его языке, но, в свою очередь, и определяется им. Вероятно, не случайно так трудно в русском языке складывается нормативная лексика, в то время как, скажем, латинские языки уже давно пришли в нормативное состояние. Труден русский язык и для перевода, особенно когда речь идет о переводе художественном и, тем более, поэтическом, то есть о «переводе души» из своей среды обитания в чужую. Но это только одна сторона вопроса» (Михаил Берг, «Истоки русского пессимизма», http://www.mberg.net/istoki/). «Хорошо известны и трудности перевода на русский временных форм английских глаголов. Богатство и развитость этих форм чрезвычайные – по сравнению с российским арсеналом аналогичных языковых средств. Англичанин стремится к точности, определенности временных параметров жизнедеятельности, русский же знает или «миг между прошлым и будущим», или застывшую вечность прошлого и метафизическую беспредельность будущего. И в том и в другом случае точность ни к чему. В русском имеется лишь 2000 лексических единиц (слов) для выражения индивидуальных черт личности. Для сравнения: в немецком таких слов 4000, в английском – 17000. Индивидуальность, неповторимость другого человека – явно не предмет повышенного интереса в этом коллективистском вовне и внутренне самозванческом опыте. Язык, разумеется, лишь выражает этот духовный опыт, но он же, будучи инструментом выражения, и определяет, задает этот опыт. И когда реальная жизнь требует новых мыслей и поступков, проявляется неоднозначная роль языка. Если мы имеем дело с целыми яблоками, достаточен будет язык натуральных - целых положительных чисел. Но как только возникает ситуация с половинками и дольками яблок, язык натуральных чисел ведет к парадоксам, противоречиям, «сползает» с реальности, освобождая место новому, более точному языку, использующему дроби. Тот же, кто будет упрямо пользоваться только целыми числами, обрекает себя на тупики мысли и истерические проклятья в адрес ускользающей реальности» (Григорий Тульчинский, «Безъязыкая гласность», «Век ХХ и мир», 1990, №9, с. 44, http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/9/tulch.htm). «В отличие от английского языка, русский исключительно богат «активными» эмоциональными глаголами. Приведу здесь лишь сравнительно небольшую выборку наиболее типичных глаголов, большинство из которых совершенно не переводимо на английский язык: «радоваться, тосковать, скучать, грустить, волноваться, беспокоиться, огорчаться, хандрить, унывать, гордиться, ужасаться, стыдиться, любоваться, восхищаться, ликовать, злиться, гневаться, тревожиться, возмущаться, негодовать, томиться, нервничать» и т. д. …Во-первых, многие (хотя и не все) русские глаголы эмоций являются рефлексивными, образованными формально с помощью суффикса «-ся». Это усиливает впечатление, будто соответствующие эмоции возникли не под действием внешних факторов, а как бы сами по себе. Во-вторых, многие русские эмоциональные глаголы – в отличие от прилагательных (и наречий…) – способны, как и глаголы мысли, подчинять себе существительное с предлогом «о» (об, обо). Этот факт служит аргументом в пользу того, что эмоциональные глаголы связаны с чувством через продолжительный и протекающий одновременно с эмоциональным мыслительный процесс… Русские же глаголы чувств типа удивляться или обрадоваться используются как «чисто» речевые, а не как глаголы способа ведения речи (manner-of-speech verbs). В этом я вижу еще одно проявление упомянутого выше культурного различия: англо-саксонской культуре свойственно неодобрительное отношение к ничем не сдерживаемому словесному потоку чувств, между тем как русская культура относит вербальное выражение эмоций к одной из основных функций человеческой речи» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm).
Преимущественно чувственному, а не рассудочному, поведению человека способствует размеренность и однообразность примитивного образа его жизни, ориентированного на следование, как жестким светским и религиозным предписаниям (а также словесным командам опекунов и господ), так и сформированным на их основе бессознательным морально-психическим установкам. Поэтому-то, такое поведение современного человека и весьма мало отличается от поведения домашних животных, малолетних детей и холопов (добровольных рабов): «Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином (поработившей его тоталитарной системой, – П.Д.), есть холоп, хам» (Владимир Ульянов – Ленин, ПСС т.16, с. 40, http://vilenin.eu/t16/p040). Очевидно, всё это и приводит к тому, что русскоязычный человек осмысленно (рассудочно) реагирует преимущественно на слова, а не на вызовы действительности, а русскоязычная женщина, вообще, «любит ушами»: «Логический процесс у женщины быстр – она обходится без большой посылки (которая находится в подсознании и сразу же соотносится с конкретной ситуацией) – это воспринимается как работа немотивированной интуиции, как женский дар предвидения. Мужчина непременно хочет знать, женщина довольствуется верой, поэтому ей подозрительны всякие доказательства: ведь ее интересует не истинность, а подлинность. Русская ментальность также ценит подлинную правду, а не доказанность истины» (Владимир Колесов, «Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394). «Сначала любовь, затем созерцание с любовью и из любви, затем действие, соответственное волевой установке. И только затем разумное осмысление любимого, постигнутого, пережитого» (Иван Ильин, http://www.iarex.ru/books/book38.pdf). Поэтому-то русскоязычные люди и крепки «задним умом»: «Великорус – историк от природы: он лучше понимает свое прошедшее, чем будущее; он не всегда догадается, что нужно предусмотреть, но всегда поймет, что он не догадался. Он умнее, когда обсуждает, что сделал, чем когда соображает, что нужно сделать. В нем больше оглядки, чем предусмотрительности…» (Василий Ключевский, из записной книжки, 1893г., http://www.studia-vasin.ru/kluchevskii.htm); «Кстати, наших ребят очень любят в Армии обороны Израиля, культивируя мнение, что «русские предпочитают сначала стрелять, а потом разбираться, им развязать руки – наведут порядок» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», «Американские евреи – дипломаты, а советские (русскоязычные, – П.Д.) евреи, как и все советские люди, сначала говорят, а думают потом» (Яков Рубенчик, «Советские евреи и я, или «50 лет вместе и раздельно», http://www.lebed.com/2004/art3643.htm).
По этой же причине русскоязычный человек преимущественно понимает буквальный смысл услышанных им фраз, то есть: «внутреннюю форму, обычно вовсе не осознаваемую, запечатленную во внешней, словесной форме… Отсюда требование метода, которое формулирует Кавелин: при изучении народных обрядов, поверий, обычаев искать их непосредственный, прямой, буквальный смысл – это то самое, что позднее лингвисты назвали внутренней формой (слова, обычая, обряда)… Термин «внутренняя форма» считается изобретением Вильгельма фон Гумбольдта (1787-1835), однако у Гумбольдта имеются только общие философские рассуждения о форме, в частности о форме языка, которые вряд ли можно на деле применить к исследованию. Общие соображения Гумбольдта пытался конкретизировать Густав Густавович Шпет (1879-1940) (книга «Внутренняя форма слова», М., 1927). Наиболее четкое и «работающее» определение дал Александр Афанасьевич Потебня (1835-1891). Потебня определяет внутреннюю форму слова как «способ, каким в существующем слове представлено прежнее слово, от которого произведено данное». Таким образом, определение Потебни относится только к словам и притом к словам производным. Но благодаря такому сужению оно четко и может послужить исходной точкой для дальнейших обобщений на несловесные явления» (Юрий Степанов, «Словарь русской культуры. Опыт исследования: Концепт», М.: Школа «Языки русской культуры», 1997, с. 40-76, http://philologos.narod.ru/concept/stepanov-concept.htm); «Выделение общества как той среды, где в действительности развивается язык, взаимная потребность людей в понимании обусловили, считает Потебня, невольное и бессознательное создание человеком, помимо членораздельного звука, еще одного орудия – внутренней формы слова. Это понятие играет ключевую роль в потебнианской философии языка. Первоначально внутренняя форма слова выступает в работах Потебни как синоним двух понятий: этимологического значения слова и «представления» в слове. В более поздних работах он расширяет понимание внутренней формы до «способов представления внеязычного содержания» в языке, т. е. языкового значения. Если в работе «Мысль и язык» внутренняя форма есть отношение содержания мысли к сознанию и она показывает, как представляется человеку его собственная мысль, то в «Записках о русской грамматике» она – средство разграничения значения слова (денотата) и его смысла… Потебня считал, что посредством восприятий, возникающих в процессе взаимодействия с окружающим миром, у человека возникает сумма представлений, отражающих разнообразные признаки явлений. Поэтому в языке любого народа можно обнаружить достаточно большое количество слов, обозначающих разнообразные признаки одного и того же явления. Чтобы какие-либо знания стали доступны и другим в процессе общения, человек выделяет из всей совокупности один, важный на его взгляд признак, который образует ближайшее этимологическое значение слова. Оно объективно по своему содержанию и составляет внутреннюю форму слова, благодаря которой становится возможным установить взаимопонимание между людьми. Слово образуется посредством соединения звука, т.е. внешней формы и этимологического значения, которое тоже есть форма, но только внутренняя» (Н.И. Безлепкин, «Философия языка в России: К истории русской лингвофилософии» // «Язык как психологический феномен: философско-лингвистическая теория А.А. Потебни», http://sbiblio.com/biblio/archive/beslepkin_fil/04.aspx).
Однако же, переосмысливаемые «задним умом» фразы могут нести и совершенной иной устоявшийся в русскоязычном обществе их смысл, часто не соответствующий внутренним формам слов из-за произвольного изменения или даже извращения их смысла (переосмысления галлицизмов, славянизмов, архаичных русизмов и переносных значений научных терминов). А, ведь, и в этом случае восприятие этих фраз осуществляется сначала подсознанием, а выработанная мгновенно на них нежелательная для рассудка эмоциональная реакция опережает возможный последующий акт переосмысления их сознанием. Необходимость же быстрого изменения эмоциональной окраски переосмысливаемого сознанием бессознательного восприятия внутренних форм слов и образуемых ими фраз приводит к постоянным приливам и отливам в его эмоциональном состоянии в виде волн чувств, как верно подметил Голсуорси. Ведь, иначе же имела бы место диссоциативная неконтролируемость своих чувств: «Как мы уже видели, русский язык обладает большим запасом средств, позволяющих носителям говорить о своих чувствах, как об активных и будто бы вполне осознанных. Ниже я покажу, что русский язык располагает также богатым арсеналом средств, дающих людям возможность говорить о своих эмоциях как о независимых от их воли и ими не контролируемых. Говоря о людях, можно при этом придерживаться двух разных ориентаций: можно думать о них как об агентах, или «деятелях», и можно – как о пассивных экспериенцерах. В русском, в отличие от многих других европейских языков, обе ориентации играют одинаково важную роль. Это, в частности, означает, что пассивно-экспериенциальный способ в русском языке имеет более широкую сферу применимости по сравнению с другими славянскими языками, еще более, нежели в немецком или французском, и значительно более широкую, чем в английском. При экспериенциальном способе представления лицо, о котором говорится в предложении, как правило, выступает в грамматической форме дательного падежа, а предикат обычно имеет «безличную» форму среднего рода. Одним из основных семантических компонентов, связанных с таким способом представления, является отсутствие контроля… Безличная форма глагола и дательный падеж имени в предложениях, где идет речь о человеческих чувствах, тоже выражают отсутствие контроля. В русском языке есть целая категория эмоциональных слов (особого рода наречия и наречные выражения), которые могут употребляться только в синтаксических конструкциях с этими формами и которые обозначают, главным образом, пассивные неволитивные эмоции. Нередко такие наречные конструкции морфологически связаны с глаголами «активных» эмоций, например: а) «Он завидовал», б) «Ему было завидно» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm).
Из-за всего этого русскоязычный человек не может одновременно воспринимать информацию и окончательно осмысливать ее. Всегда требуется дождаться того момента, когда всё же сработает «задний ум». По этой же причине им не отслеживаются изменения действительности в процессе формулирования своих переосмысленных фраз. И чтобы максимально обезопасить себя, он вынужден не предпринимать никаких действий во время изложения своих мыслей: «Русские разговаривают непрерывно. К сожалению, им трудно ходить, пока они разговаривают. Пойти с русским на загородную прогулку практически невозможно – всякий раз, когда они пускаются в очередную теорию по поводу смысла жизни, они останавливаются. Некоторых ученых наблюдателей это привело к выводу о том, что у русских (единственных во всей человеческой породе) участок мозга, управляющий ногами, связан с языком» (Элизабет Робертс, «Xenophobe's guide to the Russians»; http://www.susi.ru/gaijinu.html). Очевидно, по этой же причине русскоязычный человек и не подкрепляет свою речь жестикуляциями, а жестикуляции других даже могут раздражать его: «…русский человек, в отличие от других народов, маложестен… Убедительно подтверждают мысль о необходимости полагаться на само слово и избегать многожестия русские пословицы: «Языком не расскажешь, так и пальцем не растычешь». «Нечего руками рассуждать, коли бог ума не дал»… Излишняя жестикуляция раздражает аудиторию. «Посмотрите на людей, у которых много бессознательных движений, у которых руки все время вмешиваются в разговор, – пишет известный театральный педагог С. Волконский («Человек на сцене», – СПб: Аполлон, 1912. С. 126), – как трудно их слушать и как ужасно на них смотреть» (З.В. Савкова, «Язык чувств. Жесты и мимика как средство общения», И, конечно же, ни сколь не случайно и то, что в русском языке слово «буквально» является синонимом подменяемого им слова «действительно» (Толковый словарь Ушакова). Ведь русскоязычные большее время своей жизни проводят во внутреннем мире своих чувств а, следовательно, и в «промежуточном мире» своего языка, а не во внешнем мире окружающей их действительности. Поэтому-то русскоязычный человек и относит слова к сфере чувств, а разум рассматривает как седьмое, вербальное чувство: «Для того чтобы живые существа могли ориентироваться в пространстве и во времени, контактировать с другими существами, сохранять себя и размножаться, Природа наделила их чувствами. Практически всех млекопитающих – шестью: зрением, слухом, обонянием, осязанием, вкусом, интуицией. А человека – еще и седьмым, вербальным, то есть словесным, то есть разумом, выраженным в произносимых или непроизносимых нормативных или ненормативных словах и словосочетаниях. Прямым доказательством того, что слова относятся к сфере чувств, может служить уже само наличие в человеческой речи вышеупомянутых ненормативных лексических форм. Так же, как и другие чувства, седьмое чувство может притупляться, что создает для человека опасность искаженного восприятия окружающей среды – природной и социальной, чревато принятием неадекватных решений, не способствующих самосохранению. Когда такое притупление охватывает не единичные особи, а значительную часть общества, оно принимает меры к освежению, обострению седьмого чувства путем изменения смысла наличных слов и введения в обиход новых. В особенно кризисные эпохи, когда седьмое чувство не просто притупляется, но и способно обманывать людей, они прибегают к его ограничению или даже полному отключению – возникают обеты молчания, игра в молчанку, выражения типа «Слово – серебро, молчанье – золото», «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь», «Мысль изреченная есть ложь» и даже «Язык мой – враг мой» (Валентин Рабинович, «Седьмое чувство», Как видим, казалось бы, простая «мелочь» – представление об органах ощущения (восприятия информации), как об органах чувств, и какие трагические последствия этого. А ведь подобные «мелочи» в русском языке сплошь и рядом, и от них то никуда не деться. Возникает вопрос, – а «не сгущаем ли мы здесь краски»? Может, наоборот, эти особенности русского языка следствие природного русского менталитета? Да, действительно, здесь существуют, как прямые, так и обратные причинно-следственные связи. Но это, отнюдь, – не проблема «первичности курицы или яйца». Ведь влияние менталитета на язык сказалось в филогенезе языка, то есть в процессе его формирования в обществе, в то время как влияние языка на менталитет происходит в онтогенезе психики каждого человека отдельно. И, если мы поместим какого-либо человека в начале формирования его психики а, следовательно, – и его менталитета в иную языковую среду, то и менталитет ведь у него сформируется иной: «…становление ментальности определялось развитием самого языка. Конечно, в общем масштабе действий мысль и язык развиваются параллельно и совместно, но для каждого отдельного человека, вступающего в ментальное пространство народной речи, «мысль направлена словом». Это слова Александра Потебни, но другой писатель, Михаил Пришвин, сказал не хуже: «Жизнь происходит от слова» – тоже. Такова формула русского реализма, который в своих восприятиях мира и движении мысли исходит из слова с тем, чтобы соединить идею мысли и вещь мира в их общем движении вперед и ввысь» (Владимир Колесов, «Язык и ментальность // Основные признаки русской ментальности в языке», СПб, 2004, с. 24-31, http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82395).
Языковая картина мира и бессознательные морально-психические установки не передаются по наследству, а формируются в подсознании ребенка по мере усвоения им языка родителей. Поэтому-то и соответствующая им ментальность, отнюдь, не является комплексом безусловных рефлексов (генетически заданных поведенческих, познавательных или же каких-либо других нелингвопсихических установок): «Человек с характером не рождается, он рождается с темпераментом, а характер формируется в течение жизни. Уступчивый – это не темперамент. Если я боюсь принимать на себя ответственность, я всегда буду искать, на кого ее свалить. Если что – потом есть, кого обвинить. И поиск виноватого – одно из ярких проявлений инфантильности» (Психолог Ольга Красникова в статье: Инна Карпова, «Инфантилизм: жизнь как магазин игрушек», http://www.pravmir.ru/infantilizm-zhizn-kak-magazin-igrushek/). Вполне очевидна, конечно же, и суть заблуждения Касьяновой и всех солидарных с ней в том, что ментальность народа определяется соответствующим ему генотипом а, следовательно, и является врожденной: «Психологической составляющей менталитета является национальный характер. К. Касьянова утверждает: «Национальный характер наиболее просто определяется по двум своим основным компонентам: это – генотип плюс культура. При этом культура не представляет собой пассивного слепка с генотипа, она во многих моментах активно ему противостоит, поскольку главная задача культуры адаптировать генотип человека к его окружению и условиям существования. В таком постоянном взаимодействии противостоянии генотип и культура выработали на протяжении многих веков и даже тысячелетий устойчивые модели поведенческих комплексов и систем установок, применяемых для множества сходных ситуаций, которые можно назвать здесь социальными архетипами». Они и представляют собой внешние, фиксируемые проявления ментальности» (К.С. Романова, «Российская ментальность и либерализм», www.ifp.uran.ru/files/publ/eshegodnik/2005/11.pdf). Коллективному сознательному народа – народной культуре Касьянова ошибочно противопоставляет национальный генотип. Им она фактически подменяет коллективное бессознательное народа, несущее в себе информацию психического мира всей нации (wiki/Бессознательное). Этот неосознаваемый человеком мир не является врожденным, а формируется языком нации и постепенно развивается у каждого индивидуума вместе с осознаваемой им национальной языковой картиной мира: «Наличие в мире законов, причинно-следственных связей, пространственно-временных отношений, а также случайных событий, т.е. онтология мира, задается языком, а не устанавливается независимо и до него. На истории языка Потебня показал, что врожденных категорий пространства, времени и других человек не имеет, что они не существуют a priori , безотносительно к человеческому опыту. То, что в пространстве и во времени существуют объекты и вещи, находящиеся между собой в причинно-следственных связях, ни у кого не вызывает сомнения, однако эти понятия суть не что иное, как конструкты языка. Сами же категории не даются непосредственным восприятием, они результат исторического развития мышления» (Н.И. Безлепкин, «Философия языка в России: К истории русской лингвофилософии» // «Язык как психологический феномен: философско-лингвистическая теория А.А. Потебни», http://sbiblio.com/biblio/archive/beslepkin_fil/04.aspx).
Подтверждением неврожденности менталитета является хотя бы уже то, что психически инфантильным принципиально нельзя быть с самого рождения. Все дети, независимо от их расы и национальности, рождаются с детским менталитетом. И только у недостаточно цивилизованных народов под влиянием несовершенства их «языковой картины мира» некоторые особенности детского менталитета консервируются и, тем самым, резко проявляются и у большинства взрослых индивидуумов общества: «И если вы возьмете младенца-бушмена из тропического леса Экваториальной Африки и отдадите его в семью русского колхозника, проживающего в деревне Большое Лядино, то вырастет у вас там коротконогий и короткошеий, кучерявый, кособрюхий мужичонка, дикого и даже страшноватого вида – черный какой-то, глаза буравчики, лицевой угол, как у неандертальца, но во всех остальных отношениях – нормальный мужик: пьющий, как все, как все матерящийся, как все – семейный, как все неприхотливый и терпеливый. Ну, может быть, чрезмерно вспыльчивый, сварливый и драчливый – да с кем не бывает? Ну, характер у человека такой, чего вы к нему привязались!...» (Борис Стругацкий, «Больной вопрос», http://rusf.ru/abs/books/publ41.htm). Те недостатки, которые в детском возрасте обычно рассматриваются как «детская невинность» (наивность, шалость), у инфантильного взрослого человека под влиянием порочной «языковой картины мира» могут стать скверными чертами его характера, независимо от его этнического происхождения. И, как правило, инфантильный взрослый человек аморален подобно малолетнему ребенку: «Маленький ребенок аморален, у него нет никаких внутренних торможений против стремления к удовольствию» (Зигмунд Фрейд, Афоризмы, http://www.psynavigator.ru/articles.php?code=131).
Малолетние дети любой национальности часто обманывают своих родителей во избежание наказания за какие-либо свои проступки: «В школьном возрасте желание избежать наказания за полученную двойку приводит к дальнейшему обману, например, к исправлению оценок в дневнике механическими средствами или к «потере» дневника. На вопрос родителей: «Зачем ты это сделал?» чаще всего следует молчание или новое вранье. А всё потому, что родители не научили ребенка говорить о своих чувствах: «мне страшно, когда ругают, «больно и обидно, когда меня бьют»… С раннего детства во многих семьях культивируется ложь как наиболее выгодный способ коммуникации. Дети берут пример с родителей. Пресловутое телефонное «не могу встретиться, много работы» вместо прямого «не хочу с тобой общаться», воспитывает у ребенка привычку избегать выражения негативных чувств, формирует лицемерие. Ребенок замечает утаивание родителями денег друг от друга. Мамы порой сознательно обучают этому дочерей, а впоследствии удивляются, почему их дочь лжет. Она просто приспосабливается к жизни привычным способом. Зная, что её не отпустят в ночной клуб, дочь лжёт – «переночую у подруги». Дети лгут потому, что это выгодно, потому, что иначе – «не разрешат». Отдельно следует коснуться темы вранья как чрезмерного фантазирования. Если ребенок рассказывает о несуществующих друзьях, встречах с инопланетянами, феями и другими вымышленными персонажами, не стоит обрывать его презрительным – «хватит врать». Скорее всего, ему очень не хватает вашего внимания. Отчасти это может быть признаком психического инфантилизма» (Ольга Шамсутдинова, психолог Глорис – Новосибирского Центра Психологии, «Детская ложь», http://gloris-nsk.com/articles/44.html). Однако эта наивная детская ложь, как правило, лишена присущего многим взрослым лицемерия, и у цивилизованных народов дети по мере своего взросления от нее постепенно избавляются: «Это проблема, которой очень много сейчас занимаются в мире, – менталитет, отраженный в языке. Каждый язык в окаменевшем виде отражает многовековые привычки на что-то обращать внимание, на что-то не обращать. Что-то классифицировать одним способом, что-то другим. На какие-то явления ставить больше плюсов, чем другие народы, на какие-то меньше…» (Академик РАН, лингвист и филолог Андрей Зализняк, «О языке древней Индии», http://elementy.ru/lib/431350); «Опыт предков содержится в наших поступках и привычках, в нашем поведении, манерах и традициях, в сказках и колыбельных, которые мы слушали в детстве. Он несомненно содержится там, хотя это не всегда очевидно. И совсем скрытно, а порой – подобно чуду! – опыт предков (их отношение к миру, их ценности) передает детям язык. Нам, родителям и педагогам, очень важно помнить, что язык – это не только средство общения. Обучаясь говорить, овладевая языком как инструментом общения, мы одновременно невольно и незаметно осваиваем картину мира, которая запечатлена в языке, мы открываем и узнаем мир таким, каким он виделся нашим предкам. Конечно, мы можем так и не осознать, что, говоря «спасибо», мы желаем – «спаси тебя Бог», что тот, кто благодарит, дарит благо, что «целовать» и «исцелять» – это «делать целым». Но в глубине души у носителя русского языка живут эти связи и делают наш мир стройным, упорядоченным, соответствующим картинке мира в той или иной культуре» (Вадим Левин, чл.-корр. Академии педагогических и социальных наук, детский писатель, www.russian-school.co.uk/advice-to-the-parents).
Представление об органах ощущения (чутья), как об органах чувств, очевидно, сформировалось в обществе и закрепилось в русском языке под влиянием мистического учения монахов-исихастов: «В истории восточнохристианской культуры XIV век по праву можно назвать «православным Возрождением». Богословским течением, определившим характер всей византийской церковности этого времени и объединившим греков, болгар, сербов, русских, грузин и румын, стало мистическое учение монахов-исихастов (в буквально переводе «молчальников»), считавших внутреннюю жизнь инока «мысленным деланием», «деланием сердечным», «хранением сердца» и «умной молитвой» (Василий Калугин, «Второе южнославянское влияние в Древней Руси: историко-культурные условия и книжные центры», http://krotov.info/libr_min/11_k/al/ugin2.htm). Именно такое «бесплодное» созерцание действительности, воспринимаемое чувствами («сердцем») и подсознанием, а не сознанием и разумом, фактически проповедует и Иван Ильин: «Надо побороть в себе ложный стыд, мешающий нам любить и созерцать из любви; надо почувствовать всю оплодотворяющую силу этого акта; надо будить его в детях и завещать новое воспитание внукам и правнукам; надо внести этот оживший дар во всю человеческую культуру – от религиозной веры до архитектуры, от научной лаборатории до концертного зала, от судебного присутствия до земледельческого труда, от законодательного собрания до народной школы и армии. Надо доверить все свое творчество и всю свою судьбу – этой благодатной, евангельски-христианской силе сердечного созерцания, издревле жившей в восточном Православии...» («О духовном излучении», http://www.kirsoft.com.ru/freedom/KSNews_511.htm). Многие русскоязычные люди, к сожалению, не просто чувствуют ее, а коварно поражены этой «оплодотворяющей силой», приводящей к безволию, к безынициативности, к холопской покорности и к неспособности самостоятельно (то есть без пастыря или же какого-либо опекуна) обустраивать свою жизнь. Не исключено, что, именно, в этом кроется и ответ на вопрос Петра Чаадаева: «Почему, наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских?... А между тем, историческая наука, которая именно в это самое время доказывает, что уничтожение рабства есть заслуга христианства, даже и не подозревает, что христианский народ в 40 миллионов душ пребывает в оковах!» («Философические письма», Телескоп, 1836г., http://www.vehi.net/chaadaev/filpisma.html).
«Устроитель братства отец Паисий написал и ввел устав по чину св. Василия Великого, Феодосия Великого, Феодора Студита и Афонской горы. Основные идеи этого устава: нестяжательность, отсечение воли и послушание, умная молитва и чтение книг, непрестанное рукоделие и бытовое благочиние (образцовая больница, странноприимница, церковные художества и др.)» (http://www.isihazm.ru/?id=409). «Св. Григорий Палама на суде над ИСИХАЗМОМ представил письма, которые составили книгу «Триады в защиту священно-безмолствующих». Только в 20 веке исследования американских психологов показали, что когда доводов, объектов, вещей или людей больше семи, человек начинает путаться, не комфортно себя чувствует, начинает забывать. Вот такое оно магическое число семь. Св. Григорий Палама использовал это в 14 веке. «Триады в защиту священно-безмолствующих» состоят из трёх глав, каждая из которых делится на три части, внутри каждой части десятки вопросов. У тех, кто судил, не было возможности сосредоточиться на чём-то одном, проверить это на собственно опыте, сформулировать своё мнение. Св. Григорий Палама выиграл суд, исихазм признали эзотерическим учением православной церкви» (Игорь Леванов, «Тайна исихазма свт. Григория Паламы», http://www.proza.ru/2011/02/14/1450). Следует, конечно же, признать, что исихастское православное воспитание, направленное на отсечение воли и привитие послушания а, следовательно, и на формирование психически инфантильных добровольных рабов – холопов, было наиболее эффективным для поддержания порядка в нецивилизованном и слабо интеллектуально развитом этносе. Но оно же и затормозило, как цивилизационное, так и интеллектуальное развитие народов, исповедовавших православие и, тем самым, весьма способствовало формированию у них холопского менталитета: «О рабская Византия! Ты сообщила нам религию невольников. Проклятие на тебя!.. Нас бичуют, как во времена Бирона, нас трактуют как бессмысленных скотов... Неужели наш народ всем обязан только тому, что всегда повиновался – этой гнусной способности рабов? Ужас, ужас, ужас!.. Приняты все меры, чтобы сделать Россию Китаем… Европа становится какою-то обетованною землей» (Акад. Александр Никитенко, Дневник, 15 ноября 1843г.; 21 октября 1845г.; 19 марта 1844г., СС в 3 т. Т. 1. – М.: Захаров, 2005г., И, ведь же, нигде так, как в Великороссии, православие не изуродовало менталитет человека, превратив его в покорное ничтожество: «Съ церковью случилось въ велико-русскомъ мірЂ обратное тому, чт; было въ южно-русскомъ. Въ южнорусскомъ, хотя она имЂла нравственное могущество, но не довела своей силы до того, чтобъ бездоказательно освящать успЂхъ факта; на востокЂ она необходимо, въ лицЂ своихъ представителей – духовныхъ сановниковъ, должна была сдЂлаться органомъ верховнаго конечнаго суда; ибо для того, чтобъ дЂло приняло характеръ Божія соизволенія, необходимо было признаніе его такимъ отъ тЂхъ, кто обладалъ правомъ рЂшать это. Поэтому церковныя власти на востокЂ стояли несравненно выше надъ массою и имЂли гораздо болЂе возможности дЂйствовать самовластно. Уже въ XII вЂкЂ, именно во время дЂтства Великороссіи, встрЂчаемъ тамъ епископа ;еодора, который, добиваясь прознанія независимости своей епархіи, дЂлалъ разныя варварства и насилія. (Много бо пострадаша человЂци отъ него въ держаньи его, и селъ изнебывши и оружья и конь; друзіи же и работъ добыша, заточенья же и грабленья не токмо простцемъ, но и мнихомъ, игуменомъ и ерЂемъ; безжалостивъ сый мучитель, другымъ человЂкомъ головы порЂзывалъ и бороды, инымъ же очи выжигая и языкъ урЂзая, а иныя распиная на стЂнЂ и мучи немилостивнЂ, хотя исхитити отъ всЂхъ имЂнье; имЂнья бо бЂ несытъ якы адъ)» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «Я думаю, что одна из величайших трагедий для России – принятие православия... Я считаю, что православие явилось тяжелой ношей для России» (Владимир Познер, в ст.: Елена Тельпиз, «Искусство жить», http://vladimirpozner.ru/?p=3492).
«Духовно народ русский слишком подчинился чуждой ему Византии, и это подчинение многое исковеркало в душе его. Византизм тяжелым гнетом лег на русскую жизнь. И под этим гнетом подымалась, бушевала и трепетала русская хлыстовская стихия. В самом русском православии было какое-то неорганическое смешение византизма и хлыстовства. Русское православие – оригинальное явление русского духа, оно очень отличается от греческого. Я говорю не о Вселенской Церкви, заключающей в себе единую истину, я говорю о своеобразной религиозности русского народа. Русский народ получил иное религиозное воспитание, чем народы Запада. Русский народ религиозно воспитан в культе святых и святости. Православная церковь дала русскому народу возможность вынести его тяжелую историческую долю. Но православное религиозное воспитание не давало того закала личности, той самодисциплины души и культуры души, которые давало на Западе католическое религиозное воспитание, а по-своему и протестантское» (Николай Бердяев, «Философия неравенства», http://www.vehi.net/berdyaev/neraven/01.html). «Бесплодность православия в качестве государственной веры была продемонстрировала еще в Византии. Она совершенно бесславно пала под напором ислама – и дала ему миллионы адептов. Не так давно Ален Безансон напомнил, что арабов, пустившихся на завоевания, было не так уж много, но входившие в состав Византийской империи страны не оказали им практически никакого сопротивления и относительно легко и быстро покорились им. Так что основной массив нынешних мусульман – это потомки православных, не посчитавших нужным держаться своей веры. Вся Северная Африка, Сирия, Палестина и другие страны, некогда принадлежавшие христианству, были отданы исламу. Почему это произошло? Ответ на этот вопрос дал Владимир Соловьев. Православие уже в Византии стало «храмовой религией»: верил человек только в храме а, выйдя из нее, мог спокойно нарушать все заветы Христа, никак не сообразуя с ними свою жизнь. Такая вера не имеет силы, она не в состоянии быть путеводителем человека. «Византийцы полагали, – писал В.С. Соловьев, что для того, чтобы быть воистину христианином, достаточно соблюдать догму и священные обряды православия, ни мало не заботясь о том, чтобы придать политической и общественной жизни христианский характер; они считали дозволенным и похвальным замыкать христианство в храме, предоставляя всю общественность языческим началам» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16). «Политическая вера, как и всякая другая, по существу своему требовала подвига; но со всякой верой повторяется одна и та же история: так как на подвиг способны немногие, то толпа, неспособная на подвиг, но желающая приобщиться к вере, изготовляет для себя некоторое платоническое исповедание, которое собственно ни к чему практически не обязывает, – и сами священнослужители (позже – коммунисты, – П.Д.) и подвижники молча узаконят этот обман, чтобы хоть формально удержать мирян в церкви (позже – в колхозах и других трудовых коммунах, – П.Д.). Такими мирянами в нашем политическом радикализме была вся интеллигентская масса: стоило признавать себя верным сыном церкви (позже – коммунистической идеологии, – П.Д.) да изредка участвовать в ее символике, чтобы и совесть была усыплена, и общество удовлетворялось. А вера была такова, что поощряла самый необузданный фатализм, – настоящее магометанство. За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни вину несло самодержавие (любая государственная власть, – П.Д.), – личность признавалась безответственной. Это была очень удобная вера, вполне отвечавшая одной из неискоренимых черт человеческой натуры – умственной и нравственной лени» (Михаил Гершензон, «Творческое самосознание», http://www.vehi.net/vehi/gershenson.html). «Русский простолюдин – православный – отбывает свою веру как церковную повинность, наложенную на него для спасения чьей-то души, только не его собственной, которую спасать он не научился, да и не желает: «Как ни молись, а все чертям достанется». Это все его богословие» (Василий Ключевский, Разрозненные афоризмы, 1900 – 1911гг., http://www.studia-vasin.ru/kluchevskii.htm).
«Славяне, приняв христианство как созерцание, умели только страдать и терпеть. За эту религиозную бездейственность казнили их сначала татары, потом русская историческая государственность, которая говорила народу: «Будь распят, терпи и смиряйся, как терпел и смирялся Христос, – и спасешь душу свою» (Дмитрий Мережковский, «Было и будет. Невоенный дневник», 1914–1916, «С такой нашей созерцательной православной духовностью, наложенной на русскую лень и разгильдяйство, конечно, за всю свою историю ничего нормального в технократическом плане создать мы якобы не могли. Воровали, это было (это как раз по-нашему). Там стащим у американцев чертежи атомной бомбы, там – самолет братьев Райт перерисуем. Блоху подковать еще можем. Но к эффективному труду не годимся в принципе. И все попытки власти развивать нанотехнологии, компьютеры, станкостроение – это все бред сумасшедшего. Или пиар. Единственное, к чему мы приспособлены, так это возить пеньку, лес, нефть да газ в оплату за «все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный». И дергаться по этому поводу не надо. Таково наше историческое место во всемирном разделении труда» (Владимир Мединский, «О русском воровстве, особом пути и долготерпении», Серия: Мифы о России, Изд.: Олма Медиа Групп, 2008г., http://lib.rus.ec/b/132883/read); «Западное христианство пережило Великую Реформацию. Ренессанс ознаменовался и сопровождался великой религиозной революцией – за правду, совесть и справедливость. Протестантизм изменил сознание Европы. Предельная простота обряда, упразднение роли церкви, чистота нравов и трудолюбие отличали жизнь германских народов. Нравственность, трудолюбие и достаток были утверждены как взаимозависимые черты богопослушания и богоизбранности. Богат – значит, избран Господом к хорошей жизни по угодности своей Ему за нрав и труд. Богатый – значит достойный по морали и перед лицом Бога. Разницу с русской точкой зрения чувствуете?.. Российское же христианство, ставшее после раскола церквей Рима и Византии православием – это совсем другая история. Оно было принесено и посажено приказом власти, оно подчинялось власти, и редкие и слабые случаи протеста церкви против власти давились жестоко и начисто. Церковь призывала к лояльности властям, и простому люду оставалась сторона религии и веры утешительная, примиренческая, бессильная что-то изменить на земле, но обещающая воздаяние на том свете и призывающая любить все и вся. Всепрощение и милосердие к врагам своим, а уж не личным врагам – так тем более. Не тот угоден, кто богат, такого Бога русский крестьянин принять не может в нищете и бесправии своем, Христос – Бог угнетенных. А тот угоден, кто сир и наг, несчастен и страдает. Трудись не трудись – это русскому Богу без разницы. Страдай, кайся, люби и жалей всех – тогда ты Ему угоден. Страдающий на каторге вор ближе русскому Богу, чем богач. И пожалеть страдающего вора – дело богоугодное. А богач пусть лезет в Царствие Небесное сквозь игольное ушко» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», Обладая холопским менталитетом, крестьянство постепенно восприняло животворную для себя исихастскую духовную традицию, а освободившаяся от холопского менталитета часть российской знати, в конце концов, сумела противопоставить ей свою гуманистическую культурную традицию, которая естественно оказалась абсолютно чуждой крестьянству: «И теперь, окончательно возвращаясь к России, я констатирую, что здесь именно что не сложилось вот этого сочувственно-примыкающего отношения двух традиций. А сложилась раздвоенность бытия. Сложилась конфликтность. То, что я называю духовной традицией, в русском случае есть духовная практика, выработанная православием, исихастская традиция. Сама по себе она является очень узким сокровенным, заглубленным духовным явлением. И духовная традиция, обнимающая эту духовную практику, столетиями существовала на Руси отдельно, особняком от культурной традиции. Так получилось, что духовная традиции оказалась феноменом, как говорят культурологи, низовой культуры. Монашеской, простонародной. А великая русская культура, которая создавалась последние три или два с половиной столетия – она была чужда духовной традиции» (Основатель и директор Института Синергийной Антропологии Сергей Хоружий, «Духовная практика и духовная традиция. Концепт // Российский конфликт традиций», http://www.intelros.org/lib/statyi/horuzjy3.htm); «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами» (Александр Грибоедов, «Загородная прогулка», 1826, http://feb-web.ru/feb/griboed/texts/orlov/sta59_9.htm); «В очерке «Подозреваемые» Успенский говорит о ненависти крестьян не только к «барину» – помещику, но и ко всем, кого они называли «господами», куда они включали и всю интеллигенцию. Они не понимали, чем занимаются интеллигентные люди, воображали, что это люди праздные, неработающие. Отчуждением от других классов общества Успенский объясняет то, что деревенские кляузники писали доносы на учителя, священника, станового» (Николай Лосский, «Условие абсолютного добра // Основы этики», http://rudocs.exdat.com/docs/index-177378.html?page=16); «Не менее показательны народные волнения, сопутствующие эпидемии и голодовке, столь частым в России. При каждом голоде появляется обычный слух: «Это господа и чиновники припрятали хлеб» или же «чиновники и господа нарочно хотят извести народ, чтобы захватить себе землю». При эпидемиях ненависть толпы всегда обращена против врачей, являющихся в их глазах представителями власти. «Говорят они непонятные вещи, чудят и разводят холеру, отправляя, по приказанию начальства, крестьян на тот свет». Толпа сжигает больницу, громит лабораторию и иногда убивает врача. Писатель Вересаев, дающий столь яркие картины русской жизни, нисколько не грешит против истины, описывая печальный конец доктора Чекьянова; пылкий доктор решил посвятить свою жизнь служению народу; во время холерной эпидемии он проявляет чудеса самопожертвования; и все же невежественная толпа обвинила его в отравлении, всячески оскорбляла его и, наконец, избила до полусмерти. Чуть живой от побоев, он не только не винит своих мучителей, но чувствует к ним безграничную жалость; он пишет в своем дневнике: «Я хотел помочь народу, хотел отдать ему свои знания и силы, а он избил меня, как последнюю собаку. Только теперь я понимаю, как я любил народ; но я не сумел заслужить его доверие. Крестьяне уже начали чувствовать ко мне доверие, – но появилась четверть водки, и дикий примитивный инстинкт взял верх. Я чувствую, что умираю. Но ради кого я боролся? Во имя чего я умираю? Видно, так суждено было: народ всегда видел в нас чужих. Мы сами высокомерно отодвигались от него, не хотели его знать; непроходимая пропасть отделяет нас от него» (Морис Палеолог, «Царская Россия накануне революции», Москва – Петроград, 1923г., http://az.lib.ru/p/paleolog_m/text_0010.shtml); «...Наш народнический социализм перекрещивается с черносотенством, образуя с ним некоторое внутреннее духовное единство. Сущность и белого, и красного черносотенства заключается в том, что образованное (культурное) меньшинство народа противополагается народу, как враждебная сила, которая была, есть и должна быть культурно чужда ему. Подобно тому, как марксизм есть учение о классовой борьбе в обществах, – черносотенство... есть своего рода учение о борьбе культурной» (Петр Струве, «Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905-1910)» 1911, СПб, С. 16).
Черносотенство и большевизм привели к тому, что обманутый и направляемый ими люмпен истребил носителей русской культуры, а вместе с ними уничтожил и саму великую русскую культуру. Большевики (коммунисты) восприняли лишь мертвую оболочку русской культуры, извратив ее сущность и насытив лицемерием и ложью ее мертвое тело: «Да и этот светильник, зажженный буржуазной рукой или рукой полубуржуазного интеллигента, почти бессильно чадит, почти все они тусклы, но их много, и дело заключается не в том, чтобы гасить их, а в том, чтобы заставить их гореть ярче и путем процесса, трудность и медленность которого колет глаза всякого наблюдателя, переработать весь этот аппарат в подлинное орудие социалистической культуры» (Анатолий Луначарский, «Проблема социалистической культуры», «Луначарский доказывал, что все великое в нынешней культуре – антибуржуазно, что из наследия капитализма нельзя воспользоваться даже малой долей; настаивал на необходимости «лабораторного строительства» особой, самостоятельной, абсолютно пролетарской культуры» (В.Ф. Пустарнаков, «Культурология. XX век», Энциклопедия, 1998, http://sociolog.in.ua/view_person.php?id=96). Коммунистами лицемерно декларировались принципы гуманизма, человек провозглашался ими наивысшей ценностью в советском государстве. А на самом же деле они превратили советских людей в ничтожества – в простые винтики сложного государственного механизма, в расходный материал для своих изуверских экспериментов, в холопов, гордящихся закабалившим их государством. И, в конце концов, доведя советское государство до краха, они бросили людей на произвол судьбы во взлелеянном русским языком и «коммунистическим исихазмом» состоянии агрессивно-послушного быдла: «Я никогда не был заражен народническими иллюзиями и идеалами, всегда считал их ошибочными, а частью фальшивыми, поддельными, основанными на незнании жизни вообще, и народной в особенности. Еще в 1904-1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, т. е. не ухудшилось. Быдло осталось быдлом. Если бы не мировая война, то м(ожет) б(ыть) еще десяток – другой лет недоразумение осталось бы невыясненным, но конец в общем можно было предвидеть. Последние ветви славянской расы (точнее, славянизировавшихся восточноевропейских народностей, – П.Д.) оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главн(ым) образом иностранных, особенно немецких, инструкторов и поддерживал ее выносливостью, плодливостью и покорностью, а не способностью прочно усваивать культурные навыки, вырабатывать свое право и строить прочные ячейки государства. Выносливость и покорность ему пригодятся и впредь, а чтобы плодиться, придется, пожалуй, отправляться в Сибирь» (Историк академик С.Б. Веселовский, из дневника, 28 марта 1918; Вопросы истории, 2000, №6, http://zavalinka.org/read.php?id=502973). Так что, как видим, русская культура давно уже почила в бозе вместе со своими носителями, а мы, так и не создав до сих пор вместо нее ничего стоящего и превратившись фактически в «некрофилов», все еще продолжаем насиловать ее бездыханное «тело», изуродованное до неузнаваемости пролетарско-холопскими интерпретациями.
Вместе с чувственным восприятием действительности исихазм привил русскоязычному человеку и величайшую из иллюзий: «мир – как кажимость» (марево, майя, Подобно индуизму, действительность исихастским православием фактически трактуется лишь как обманывающее человека наваждение – иллюзия, от которой можно легко избавиться соответствующими молитвенными заклинаниями. Ведь же, в нем настойчиво проповедуется уход помыслов человека от действительности к Богу. И эта проповедь, конечно же, упала в весьма благодатную почву. Русскоязычный человек на собственном опыте многократно убедился в том, что если постоянно настаивать на чем-то, включая и откровенно ложное, то вполне можно выдать его и за некое настоящее (наставшую действительность). Благодаря русскому языку наставшая действительность для его подсознания является лишь результатом постоянного настаивания на этом враждебного к нему внешнего мира. Поэтому-то русскоязычный человек обычно и уходит от недружелюбного к нему настоящего (действительности) во внутренний мир своих чувств, в котором он фактически и помещает Бога или же заменяющие его другие свои возвышенные представления. Тем самым, он бесплодно витает в облаках и не желает (а, возможно, даже и боится) спуститься с них на грешную Землю, то есть вернуться к окружающей его повседневной и нелицеприятной для него действительности. Возможно, именно, из-за чувственного восприятия всего окружающего и подменяется легко действительность у русскоязычного человека какими-либо свыше установленными правилами или же, вообще, – верой во что-либо, соответствующее господствующей идеологии в обществе (и, как правило, весьма далекое от истины). Ведь, соответствующее действительности представление о чем-либо в русском языке рассматривается как правильное или же – как верное (к сожалению, не от лат. «vera» – правда, «vero» – истина), в то время как в украинском языке оно рассматривается как действительное (укр. «дійсне уявлення»). Николай Трубецкой сближает глагол «верить» с авестийским (язык священных книг зороастрийцев) «varayaiti» – выбирать: «Надо думать, что предки славян так или иначе принимали участие в той эволюции религиозных понятий, которая у их восточных (в те времена у западных, – П.Д.) соседей, праиранцев, в конце концов, привела к реформе Заратуштры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение A. Meillet о тождестве славянского глагола «вльритпи» с авестийским «varavaiti», означающим тоже «верить», но имеющим первоначально значение «выбирать», так как, по учению Заратуштры, истинно верующий есть тот, который сделал правильный «выбор» между добрым богом (Ормаздом) и злым (Ариманом)» (Николай Трубецкой, «Верхи и низы русской культуры. Этническая основа русской культуры», журнал «Золотой Лев» № 245-246, http://www.zlev.ru/index.php?p=article&nomer=41&article=2389). Аналогично, русскоязычные утверждают, что ответ на какой-либо вопрос является правильным или же верным, в то время как у украинцев ответ на него, как правило (укр. «зазвичай») а, именно, при игнорировании неорусизмов, является точным или же истинным и, следовательно, соответствующим истине, а не какому-либо правилу или же вере. Ошибка в определении количества чего-либо в русском языке называется погрешностью (от слов грех, грешить). И, следовательно, она является отступлением не от истинного (действительного) его значения, а лишь от того его значения, которое общепринято быть верным (лишь уверовано в обществе как правильное). А это то и есть ни что иное, как подмена действительности соответствующей ей ментальной картиной в ментальном пространстве своего языка а, следовательно, – и проявление вызванной ею ментальной относительности восприятия действительности: «Умом Россию не понять! Аршином общим не измерить. У ней особенная стать, в Россию можно только верить!» (Федор Тютчев, 28 ноября 1866, http://ilibrary.ru/text/1276/p.1/index.html); «Верит в Россию каждый по-своему, и каждый находит в полном противоречий бытии России факты для подтверждения своей веры» (Николай Бердяев, «Судьба России», 1914-1917, http://lib.ru/HRISTIAN/BERDQEW/rossia.txt). Конечно же, это является всего лишь одним из большого множества проявлений грубого оценочного (расплывчатого) восприятия действительности в русской ЯКМ, вообще. Русский «язык действительно уникален и резко выделен среди любых других языков. Прежде всего, тем, что свыше 40 процентов его лексики носит оценочный характер! (В любом другом языке оценочная окрашенность его словарного запаса не превышает 15 процентов.) Этот факт хорошо известен лингвистам и культурологам, но не привлекал, к сожалению, достойного его внимания» (Доктор философских наук Григорий Тульчинский, «Безъязыкая гласность», «Век ХХ и мир», 1990, №9, с. 44, http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/9/tulch.htm).
«Учение об относительности («релятивизм») в лингвистике возникло в конце 19 – начале 20 в. в русле релятивизма как общеметодологического принципа, нашедшего свое выражение, как в естественных, так и в гуманитарных науках, в которых этот принцип трансформировался в предположение о том, что чувственное восприятие действительности определяется ментальными представлениями человека. Ментальные представления, в свою очередь, могут изменяться под воздействием языковых и культурных систем. Поскольку в конкретном языке и, шире, в конкретной культуре концентрируется исторический опыт их носителей, ментальные представления носителей различных языков могут не совпадать» («Энциклопедия Кругосвет. // Лингвистической относительности гипотеза», Присущее русскоязычным людям чувственное восприятие действительности, возможно, и ответственно за многие их беды и, в том числе, и за весьма болезненное восприятие психически инфантильными обывателями громадного отрыва комфортной для них убогой культуры от пропагандируемой в литературе и в средствах массовой информации чуждой им «высокой культуры» (нем. Hochkultur). И вполне естественно то, что некомфортная для обывателей «литературная высокая культура» и отождествлялась ими, как правило, лишь с русской литературой. В советские же времена русская литература, вообще, описывала лишь идеализированную действительность и фактически подменяла нелицеприятную действительность приукрашенной ложью и «маниловскими» несбыточными мечтаниями и грёзами. Поэтому-то наступившее после краха советского режима всеобщее разочарование и привело не только к глубокому упадку культуры в русскоязычном обществе, но и к забвению самой русской литературы: «Однако где же великая русская классика и современная новая литература? Широкий российский читатель, кажется, не желает смотреть на самого себя даже в зеркале современного литературного произведения. Ему не нужна ни горькая правда, ни изысканная ирония, его привлекает грубо раскрашенный вымысел чужой, сладкой и заведомо нереальной жизни. Он знает, что не один из великих русских романов Толстого или Достоевского не имеет «хеппи-энда», что все они полны размышлений и пророчеств о судьбе русского человека и России, но только самые мрачные их них воплощаются на наших глазах. Русская литература всегда была духовна, метафизична, озабочена поисками смысла жизни и ответами на «проклятые вопросы бытия», боролась против цензуры за свободу слова и народа. И не имеющий свободы народ жадно читал, вместе с героями Чехова мечтая о будущем, а с Достоевским о грядущем величии России. Но вот наступила свобода – и реальность не совпала с мечтой. И рядовой российский читатель, ощущая себя обворованным, отвернулся и от реальности, и от литературы. Современная русская литература в лице самых характерных ее представителей – Владимира Сорокина, Саши Соколова, Виктора Ерофеева, – ужасающе пессимистична и беспощадна. В ней нет ни пушкинской легкости, ни гоголевского спасающего смеха, ни чеховского сочувствия к «маленькому человеку». И доказывает она только то, что в условиях несвободы русский человек духовен и мечтателен, а при наступлении свободы становится мрачным, беспомощным и неприспособленным к жизни» (Михаил Берг, «Страшные сказки для взрослых», 1994, http://radov.dlvk.com/press/skazki.htm).
«Человек живет в ментальном пространстве своего языка, причем ментальность – это мировосприятие через категории и формы родного языка, и на уровне символа через язык он воспринимает мир» (В. В. Колесов, «Язык как действие: культура, мышление, человек // Разные грани единой науки», СПб., 1996. С.58-69). «Вернейший способ узнать человека, его умственное развитие, его моральный облик, его характер – прислушаться к тому, как он говорит» (академик Д.С. Лихачёв). «Но культура отражается и в себе самой. Все заметные девиации «психического фона» тут же, как фотокамерой, фокусируются языком. Мы живем среди слов и того, что можно ими выразить. Словарь любого языка одновременно является полным каталогом доступных восприятию этой культуры феноменов, когда изменяется лексика, изменяется и наш мир, и наоборот… Любое слово, каким-то образом соединяющее единицы смысла, подвергается подсознательному анализу; сами смысловые единицы не оказывают никакого воздействия (к сожалению, – это не совсем так, – П.Д.), потому что одновременно служат строительным материалом и для самой культурной личности – а воздействует энергия связи. Происходит внутреннее расщепление слов, каждое из которых становится элементарной гипнотической командой. Это свойственно и устоявшимся лексическим конструкциям, но энергия связи смысловых единиц (ее можно сравнить с энергией химической связи), существующая в них, как раз и поддерживает то, что называют национальным менталитетом, формируя ассоциативные ряды, общие для всех носителей языка» (Виктор Пелевин, «Зомбификация: Лексическая шизофрения», http://knigastore.net/document14128.html). По мнению Федора Гиренка («Патология русского ума: Картография дословности» – М., 1998, С.374): «…русский дискурс включает: национальные идиомы – смыслы пословиц, поговорок, сказок, притч, прибауток; славянофильский язык; культурно-символическое содержание православия; рационализацию крестьянского сознания. Все это разрушила советская философия как часть советского дискурса, который определяется следующими свойствами: «1. Языком, на котором разговаривала новая демократия и левая интеллигенция. В этом языке слова-фикции доминировали над словами-предметами, так что даже реальность могла быть в нем представлена только через слова-фикции. 2. В нем была развита языковая поверхность. То есть, в советском дискурсе нет дна, конечной инстанции понимания. Нет места национальному образу мира. На этом языке нельзя было понимать. На нем можно было симулировать. 3. Советская философия – это эффект работы с языком. Это языковое явление, утратившее связь с неязыковой реальностью». Советский дискурс – это язык интеллигенции без корней, религиозной веры, неба и земли. Он утвердился в России после 1917 года и обоснован советской философией» (В.П. Макаренко, «Социокультурный фон исследований М.К. Петрова: проблема освоения и разработки», «Существовала гипотеза А.А. Зиновьева, что советский человек (псевдолат. homo sovieticus) является тем новым типом человека, на создание которого была нацелена образовательная программа коммунистов. По его же мнению, формирование советского народа было неразрывно связано с созданием системы средств «советского языка». Расхожими выражениями стали «подвиг советского народа в Великой Отечественной войне», «весь советский народ, всё прогрессивное человечество». Понятие «советский народ» также употреблялось как коллективный образ, от имени которого действовала и мнение и интересы которого, как декларировалось, выражала советская власть» (Юрий Соломатин, «Мы – советские люди. Мы – СОВЕТСКИЙ НАРОД!», Как видим, философами, психологами, литературоведами и филологами установлено, что в языке фактически проявляется менталитет общающегося на нем населения: «Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в столь тесном слиянии друг с другом, что коль скоро существует одно, то из этого обязательно должно вытекать другое. В самом деле, умственная деятельность и язык допускают и вызывают к жизни только такие формы, которые удовлетворяют их запросам. Язык есть как бы внешнее проявление духа народов; язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное» (Вильгельм фон Гумбольдт, «О различии строения языков и его влияние на человечество», Избр. труды по языкознанию, М., 1984, с. 68, http://philologos.narod.ru/classics/humboldt.htm). И наиболее выразительно это проявляется в жаргонах, используемых для общения в определенных социальных группах. К тому же замечено, что жаргон неизбежно выполняет функцию отрицательной обратной связи, обеспечивающей устойчивость выработанных норм поведения использующей его социальной группы и, тем самым, фактически предотвращает постепенное неограниченное падение нравов в ней. Не исключением является и государственный язык, используемый для общения всего населения в любом конкретном государстве. Если человек на нем мыслит, то он и воспроизводит в своей жизни именно тот менталитет, который неявно заложен в этом языке: «Есть веские основания именно языковую деятельность считать основной, первичной стороной мышления, а поток языковых представлений – лишь переходным элементом, формой связи между материальными языковыми объектами и совокупностью всех (а не только языковых) представлений. В самом деле, ведь именно языковые объекты являются хранителями и передатчиками информации, а также элементами языковых моделей действительности. Ребенка обучают языковой деятельности подобно тому, как его обучают другим видам деятельности: хождению, стрельбе из лука, забиванию гвоздей. В результате он как бы подключается к языку, использует уже имеющиеся в нем модели и обогащает его новыми… Выполняя свою коммуникативную функцию – общение между людьми, передача опыта от поколения к поколению, стабилизация социальных групп, он (язык, – П.Д.) служит на пользу людям» (Валентин Турчин, «Феномен науки. // Язык и мышление», http://refal.net/turchin/phenomenon/chapter07.htm).
Весьма отчетливо всё это проявляется в созерцательно-догматическом (некритическом) восприятии русскоязычным человеком действительности и в соответствующей ему ментальности: «Воля и познание мужчины направлены к общему, у женщины – к целому. Русская мысль также исходит из целого (целое – живое; всякая проблема осознается в целом), а не из аналитических частей. Все представления эмоционально и этически окрашены – и это тоже совпадает с особенностями русской ментальности, как они выражены в языке. Женщина мыслит словами или образами, а не понятиями, что также соответствует духу русской ментальности, которая основана на работе с символическим образом в составе словесного знака, а не с понятием» (Владимир Колесов, «Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394); «Приведу удивительное по краткости и глубине определение Ивана Ильина: «Русская культура есть созерцание целого». Что-то похожее находим и у Бердяева: «Русские призваны дать... философию цельного духа... Если возможна в России великая и самобытная культура, то лишь культура религиозно-синтетическая, а не аналитически-дифференцированная». О том же у Трубецкого: «Русским более свойственно познание мира религиозной интуицией как органического целого в отличие от Запада, где философы проникали в тайны мира, расчленяя его рассудком на составные части для анализа...». Иосиф Бродский писал о «русском хилиазме», предполагающем «идею перемены миропорядка в целом» и даже о «синтетической (точнее, неаналитической) сущности русского языка» (Владислав Сурков, «Русская политическая культура. Взгляд из Утопии», http://www.kreml.org/opinions/152681586); «Первое свойство ума, которое я установил, – это чрезвычайное сосредоточие мысли, стремление мысли безотступно думать, держаться на том вопросе, который намечен для разрешения, держаться дни, недели, месяцы, годы, а в иных случаях и всю жизнь. Как в этом отношении обстоит с русским умом? Мне кажется, что мы не наклонны к сосредоточенности, не любим ее, мы даже к ней отрицательно относимся. Я приведу ряд случаев из жизни. Возьмём наши споры. Они характеризуются чрезвычайной расплывчатостью, мы очень быстро уходим от основной темы. Это – наша черта… Вы видите, до чего русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова, и ими оперирует. Таким образом, мы видим, что русская мысль совершенно не применяет критики метода, т.е. нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность. Мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни» (Иван Павлов, «О русском уме», http://www.fact.ru/www/arhiv13-dr-s2.htm).
Все это указывает на отсталость (пережиточность) русской ЯКМ: «По мнению В.Б. Касевича, картина мира, закодированная средствами языковой семантики, со временем может оказываться в той или иной степени пережиточной, реликтовой, лишь традиционно воспроизводящей былые оппозиции в силу естественной недоступности иного языкового инструментария; с помощью последнего создаются новые смыслы, для которых старые служат своего рода строительным материалом. Иначе говоря, возникают расхождения между архаической и семантической системой языка и той актуальной ментальной моделью, которая действительна для данного языкового коллектива и проявляется в порождаемых им текстах, а также в закономерностях его поведения» (Валентина Маслова, «Лингвокультурология», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/maslova/03.php). И эта отсталость русской ЯКМ отчетливо проявляется, как в иррационализме, так и в «пустоте» (непродуктивности, мечтательности) мышления русскоязычного человека: «Остановимся еще на одном очень важном понятии ДУМАТЬ (встретилось в качестве реакции на 299 разных слов-стимулов). Так что же такое думать по-русски: это, прежде всего, мечтать (17)… и мыслить (17)… И чаще всего русские думают о нем (21) и о жизни (14)… Ну, как тут не вспомнить такое наблюдение В. Розанова: «Русский, кроме того, что он прямо говорит или делает, вечно что-то еще около этого думает. Это – народ,  вечно оглядывающийся на себя, смотрящий «вслед себе»... Однако если, как указывает Т.И. Вендина, в старославянском языке нет глаголов со значением «мечтать», то данные РАС говорят нам, что думать для нашего современника очень часто означает именно мечтать…» (Н.В. Уфимцева, «Образ мира русских: системность и содержание», lib.tsu.ru›mminfo/000349304/08/image/08-098.pdf); «Можно отметить в ряду наиболее сущностных черт русской ментальности наличие двух привычек: «утрата охоты к размышлениям» (это тот самый «русский авось» «да небось». Мы даже в качестве защитной формы изобрели поговорку «Семь раз отмерь – один раз отрежь», но на деле никогда ей не следуем: сначала режем – «была-не была», «авось как-нибудь» – а потом страдаем, жертвуем, винимся, каемся и как-то пытаемся устранить последствия, а если они вообще неустранимы, то пеняем на судьбу и смиряемся) и «потеря понимания действительности». Но, пожалуй, одна из самых центральных черт русской культуры, которая стоит на первом месте и в автостереотипах и в гетеростереотипах, – иррационализм мышления, выражающийся в непознаваемости и непредсказуемости русской души, «загадочной» не только для внешнего наблюдателя или исследователя, но и для самой себя» (Л.В. Щеглова, Н.Б. Шипулина, Н.Р. Суродина, «Культура и этнос // Место русской культуры в дихотомии «Восток-Запад», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/KultEtn/02.php); «Современный [образованный] человек полон своей собственной пустоты… При крепостном праве мы были холопами чужой воли; получив волю размышлять, мы стали холопами чужой мысли… Мы всегда размышляем не своими мыслями, а [занимаемся] пережевыванием чужих» (Василий Ключевский, из записной книжки, 1 января 1898г., http://sadsvt.narod.ru/kluch1.html); «По статистике одного американского астронома, занявшегося определением научной производительности различных народов, наша русская производительность ничтожная. Она в несколько десятков раз меньше производительности передовых культурных стран Европы» (Иван Павлов, «О русском уме», http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/ECCE/MIND.HTM; «В настоящее время Россия отстает от США в 10 раз по вкладу в мировую науку (3,7% и 37%), в сфере социальных наук почти в 15 раз (3,41% и 49,93%); по показателю цитируемости Россия занимает 35 место в мире, отставая даже от маленьких стран (от Чехии и Польши в 2 раза, а от Словакии на 0,2%). При этом самый низкая доля цитируемости приходится на российскую социологию, хотя она идет в числе первых по количеству опубликованных работ в социальных и гуманитарных науках» (И.В. Маршакова-Шайкевич, «Анализ вклада России в развитие социальных и гуманитарных наук» // Вопросы философии, 2000, №8. С.139-149).
И это всё вполне естественно, так как русская языковая картина мира ум и интеллект относит к «низкой» сфере бытия: «Относительно места интеллекта в русской языковой картине мира можно сказать следующее. Показательным является уже само по себе отсутствие в ней концепта, по своей значимости сопоставимого с душой (значимость концепта проявляется, в частности, в его разработанности, т.е. богатстве метафорики и идиоматики). Ни ум, ни разум, ни рассудок, ни даже голова (имеющая наиболее богатую сочетаемость) на эту роль претендовать не могут. Но главное – в том, что ум в русском языковом сознании являет собой относительно малую ценность. В известном стихотворении Тютчева «Умом Россию не понять...» содержится не только соответствующее явное утверждение, но еще и скрытая импликация (вытекающая из сопоставления со следующей строкой «аршином общим не измерить») – что истинное знание умом и не достигается; впрочем, тот же смысл дальше выражен явно («в Россию можно только верить»). То есть то знание, которое является истинно ценным, локализуется в душе или в сердце, а не в голове. Это представление, являющееся специфическим для русского языкового сознания, подтверждается также употреблением слов радость и удовольствие, из которого следует, что, оказавшись перед необходимостью вписать интеллект в рамки бинарной оппозиции «душа – тело» русский язык отводит ему место в «низкой» сфере, объединяя интеллектуальное с «телесным» и противопоставляя его «душевному». Согласно представлению русского языка, красивое доказательство теоремы или остроумная шутка доставляет нам именно удовольствие, а не радость. Интеллектуальные удовольствия стоят в русском языке в одном ряду с физиологическими и моторными и не пересекаются с тем рядом, где находятся радости. Таким образом, удовольствие, будучи само по себе аксиологически по меньшей мере нейтральным, в русской языковой картине мира обнаруживает явную тенденцию к скатыванию в область отрицательной оценки: человек, одолеваемый жаждой удовольствий (а, следовательно, и жаждой знаний, – П.Д.) и проводящий свою жизнь в погоне за удовольствиями, нам жалок» (Анна Зализняк, «Языковая картина мира», «Что такое философ? Слово «философ» у нас на Руси есть слово бранное и означает: дурак» (Федор Достоевский, Из черновых набросков, цитир. по: А.В. Гулыга, «Русская идея и ее творцы», http://sbiblio.com/biblio/archive/guliga_rus/02.aspx). В русской языковой картине мира ученый (укр. «науковець») – это не тот, кто обладает неординарными мыслительными способностями, а тот, кого просто обучили чему-нибудь. Поэтому-то для подсознания самого ученого нет особой разницы между человеком ученым и котом ученым. И этот и тот другой должны лишь отработать на благо общества средства, затраченные на их обучение. А ничего большего то от ученых и невозможно требовать, так как в коррумпированном обществе инфантилов ими становятся преимущественно угодные властям и связанные друг с другом круговой порукой посредственности. Так называемая «научная школа» – это ни что иное, как та же мафия, отстаивающая «научные» взгляды своего боса или же почившего в бозе кумира.
Об отсутствии у россиян взаимосвязанности идей а, следовательно, и о неспособности их к глубокому анализу и к обобщению пришел к выводу еще Петр Чаадаев: «В лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу... В наших головах решительно нет ничего общего. Все в них частно, и к тому же неверно, неполно. Даже в нашем взгляде я нахожу что-то неопределенное, холодное, несколько сходное с физиономией народов, стоящих на низших ступенях общественной лестницы... Во все продолжение нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве; ни одной великой истины не возникло среди нас» («Философические письма», http://www.vehi.net/chaadaev/filpisma.html). На несвойственность русской мысли аналитического мышления обратил внимание и Иван Павлов: «Русский человек, не знаю почему, не стремится понять то, что он видит. Он не задает вопросов с тем, чтобы овладеть предметом, чего никогда не допустит иностранец. Иностранец никогда не удержится от вопроса. Бывали у меня одновременно и русские, и иностранцы. И в то время как русский поддакивает, на самом деле не понимая, иностранец непременно допытывается до корня дела. И это проходит насквозь красной нитью через все… Нарисованная мною характеристика русского ума мрачна, и я сознаю это, горько сознаю» («О русском уме», Как видим, уже физиолог Павлов заметил то, что для русскоязычного человека слово «понимать» (укр. «розуміти») вовсе не означает «разуметь» видимое. Русское слово «понять» фактически означает лишь воспринять (поять, принять) определенное поверхностное представление о чем-либо, не вникая в его детали и в какие-либо другие подробности. И это навязываемое кем-либо представление русскоязычный человек, как правило, воспринимает просто на веру, не подвергая его ни какому критическому анализу. Большинство русскоязычных людей лишь «зазубривают» изучаемый научный материал, не разумея часто даже его смысла. Такое некритическое восприятие всего культивировалось испокон веков в русскоязычном обществе, так как всегда требовалось, чтобы человек всё понимал лишь именно так, как это нужно власть имущим. Тем самым, с помощью русского языка российская знать и советское руководство фактически воспитывали неспособных к аналитическому мышлению и к интеллектуальной деятельности инфантилов, живущих лишь по навязанным им понятиям, а не в соответствии с собственным разумом. Русское слово «мысль» означает лишь произвольное блуждание сознания в пространстве ЯКМ и, следовательно, не является актом интеллектуальной деятельности: «Мысли роятся в голове день и ночь, наяву и во сне» (Владимир Даль, «Толковый словарь…», http://www.mobyart.ru/node/16160); «Мысль, прежде чем стать мыслью, была чувством» (Константин Станиславский). «Русская мысль» – это, как правило, лишь бесплодные размышления – сладостные мечтания о несбыточном будущем и горькие воспоминания о прошлом. Поэтому-то лексема «мыслитель» в подсознании русскоязычного человека и не вызывает никаких ассоциаций с интеллектуальной деятельностью. Конечно же, возможно и то, что иностранная лексема «интеллект» вообще не вызывает никаких ассоциаций в подсознании инфантильного русскоязычного человека. На это указывает отсутствие в русском языке исконных (незаимствованных) лексем, связанных лишь только с интеллектуальной деятельностью. С лексемой «ум» (укр. «розум») ассоциируются в подсознании не только лексемы: «умный» и «умник», но и относящиеся к производственной деятельности лексемы: «уметь» (ст.-слав. «оум;ти»), «умение» (ст.-слав. «хытрость») и «умелый» (укр. «вправний»): «Праслав. «*ume;ti» связано с ум» (Этимол. словарь Фасмера). Очевидно, для подсознания русскоязычного человека внутренние формы лексем «умный» и «умелый» являются тождественными. И, следовательно, умный человек – это, прежде всего, умелый человек и в том числе человек, который умеет вести себя адекватно сложившимся обстоятельствам. Поэтому-то в русской ЯКМ умный человек – это не обязательно человек, обладающий интеллектуальными способностями. Лексема же «разуметь» («разум;ти», – Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», http://feb-web.ru/feb/slovoss/ss-abc/ss5/ss5-0071.htm) воспринимается подсознанием русскоязычного человека аналогично лексеме «разучиться», то есть, как перестать уметь что-либо делать. Возможно, поэтому она и была легко вытеснена лексемой «понимать» и стала анахронизмом, употребляемым преимущественно в смысле подразумевать, а не понимать.
В отличие от укр. «розум» русский «разум» не связан с аналитическим мышлением, так как русская ЯКМ, вообще, не формирует бессознательные лингвопсихические установки, побуждающие человека анализировать что-либо воспринятое и лишь поверхностно познанное им: «Русские не способны глубоко мыслить, анализировать и делать глубокие обобщения. Они воспринимают все явления слишком поверхностно (по-детски, – П.Д.), слишком конкретно, они не видят факты в их последовательности, в их связях, они не способны думать, обобщать и абстрагироваться. Для них каждый случай – только случай, как бы часто он не встречался. Они говорят: «Лучше меньше, да лучше», «Лучше быть бедным, но здоровым, чем богатым и больным» (Мнения «нерусских» о русских, – Николай Чуксин, «Россия и ее выбор», http://zhurnal.lib.ru/c/chuksin_n_j/russia9.shtml); «Мы видели, что недостаточная дифференцированность личности отсталого ребенка равняет его с нормальным ребенком более младшего возраста, а, как известно, конкретность и примитивность мышления составляют отличительные свойства младшего возраста. Трудности, которые обнаруживает слабоумный ребенок в области абстрактного мышления, сохраняются, однако, и в том возрасте, когда нормальный ребенок уже оставляет позади себя конкретность и примитивность мышления. Конкретность мышления слабоумного ребенка означает, что каждая вещь и каждое событие получают для него свое значение, т. е. определенную ситуацию. Он не может выделить их как самостоятельные части независимо от ситуации. Поэтому абстрагирование, т. е. образование группы и обобщение ее на основании известного существенного родства между предметами, крайне затруднено у ребенка. По своей сути абстракция требует некоторого отграничения от ситуации, которая целиком связывает отсталого ребенка. Особенно трудны для него обобщения, требующие наибольшего отвлечения от ситуации и располагающиеся в связях фантазии, понятий и ирреальности» (Л.С. Выготский, «Проблема умственной отсталости», В русской ЯКМ понятие «разумный человек» сводится лишь к его способности поверхностно воспринимать что-либо, а понятие «разумное поведение» – к избеганию им любой ответственности. Согласно мировоззрению русскоязычного человека для того, чтобы что-либо было «разумным», ему достаточно лишь обладать каким-либо определенным смыслом: «В синодальном переводе Библии словом «разум» (3Цар.4:29; Иез.28:4) переводят то, что на церковнославянский переведено как «смыслъ»; «Разум позволяет людям обретать нравств. понятия. Именно наличием разума человек отличается от «неразумных животных» и поэтому может господствовать над ними (Быт 1:28; ср. Пс 48:21). Т.о., разум – это духовная (а не интеллектуальная, – П.Д.) сущность человека, он дает человеку способность искать ответы на вопросы бытия. Разум – это вместилище человеч. мыслей и планов. Разум и разумение человек получает от Бога (Исх 31:3; Иов 32:8; 3Цар 4:29). Библия нередко воздает хвалу разумному поведению (1Цар 25:3; Притч 1:4; 17:27; 19:14; 23:12; 28:2)» («Библейская энциклопедия Брокгауза // Ум, разум…», «Вот всего 3 слова, часто встречающиеся вместе: мудрость, разум, ум. Для нас «ум» и «разум» – одно и тоже, «мудрость» – это когда «много разума». Кажется, что соавторы Слова употребляют их одно за другим, чтобы не повторяться. На самом деле, словарь Даля говорит нам, что мудрость – это «соединение истины и блага, высшая правда, слияние любви и истины». (То, что мы сегодня имеем в виду – это мудрость бесовская). По Далю, «ум – способность мыслить». «Разум – духовная сила, могущая помнить, судить и заключать». «Есть умные животные, но разумен только человек». Так ли мы понимаем эти слова?» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html). И с чем их ассоциирует подсознание русскоязычного человека? Такого понятия, как укр. «тяма» – способность детально анализировать и осмысливать что-либо («Здатність осмислювати що-небудь; кмітливість, тямущість; розум», – «Укр. тлум. словник», http://sum.in.ua/s/tjama), в русском языке вообще нет. Ему лишь условно сопоставляется «понятливость», так как укр. «тямити» переводится вовсе не как – «понимать что-то», а «разбираться в чем-то». Внутренняя же форма слова «разбираться», вообще, не ассоциируется с интеллектуальной деятельностью, так как соответствует лишь бездумной разборке на части чего-нибудь. Да и укр. «отямитися» ставится в соответствют весьма не точно русские «прийти в себя» и «опомниться». Как видим, в русской ЯКМ для того, чтобы вернуться к нормальному состоянию, достаточно начать лишь осознанно, а не разумно воспринимать окружающую действительность. Поэтому-то украинскому «нема тями» в русском языке ставится в соответствие «нет сознания» или же «нет чувства», вместо «нет ума» (укр. «нема розуму»), несмотря на то, что в украинском языке «нема тями» почти тождественно «нема розуму».
Лексема «думать» фактически тождественна лексеме «мыслить» (укр. «думка» – мысль) и означает, прежде всего, концентрировать свое внимание на чём-нибудь, а также и предполагать что-либо (гадать, угадывать). Конечно же, на уровне сознания мы можем и не отождествлять лексему «думать» с «роем мыслей», но в нашем подсознании это тождество все равно сохранится: «Чтобы жить, в современном мире думать уже не обязательно. Можно делать, как говорят, и будет неплохо. Можно жить чувствами, вообще без головы, и во многих ситуациях этого будет вполне достаточно... Люди не всегда живут головой, по крайней мере, многие женщины вне пределов работы, большую часть своей личной жизни живут, в малой степени думая и в большей степени руководствуясь своими чувствами. Однако, если и когда человек живет головой, как часто человек при этом думает? И что это такое, думать? Включать голову - еще не значит думать. Думать – это не просто пользоваться умом. Люди с включенным умом часто довольствуются прошлыми решениями, привычными конструкциями ума, специально не обдумывая настоящую ситуацию. Уметь думать, уметь обдумывать – это уметь включать голову в активный (внимательный) режим, начинать действовать осознанно, учитывать последствия и делать выводы. Думать – это, включив ум и внимание, активно и самостоятельно решать жизненные или ситуативные задачи. Как много люди думают? Думают люди не всегда, некоторые – не часто. Специальные исследования, посвященные вопросу «как часто люди думают», нам неизвестны. Согласно экспертным оценкам в процессе естественного наблюдения, большинство людей действует чаще на основе автоматизмов и думает едва ли более 5% времени. Как понять, думает человек или нет? В первую очередь – по выражению глаз. Когда люди включают голову, у них появляется особый, внимательный и осмысленный взгляд, его вполне можно заметить. Дополнительным признаком является качество коммуникации и деятельности. Бесцельная болтовня и безадресные, не служащие ничему переживания – признак бездумности. Точные и глубокие вопросы, качественный анализ происходящего, адекватные выводы – признак того, что человек думал и умеет думать. Что включает, что запускает голову, которая начинает думать? Тут многое неясно. Ясно то, что думать – это тоже умение, которое можно и нужно развивать. Развитие умение думать - это привычка думать целесообразно, только про то, что нужно, и так, как нужно: позитивно, конструктивно, ответственно. Это умение грамотно распорядиться своими ресурсами, организовать свое мышление, память и внимание. Это умение помнить все что нужно, не отвлекаться, изобретать… К сожалению, умение думать в малой степени развивается в школе и даже в вузах, соответственно многие люди думать толком не умеют. Более того, когда их голова работает сильно криво, достаточно удачным (иногда) решением оказывается отключить голову и пользоваться в большей степени автоматизмами и чувствами. Рекомендация «отключить голову» среди части психологов является очень распространенной, однако делать это жизненной стратегией и учить себя жить бездумно, без головы – едва неправильно. Правильнее все-таки – учиться думать!» (Н.И. Козлов, «Энциклопедия практической психологии», psychologos.ru›Думать). Но как же может русскоязычный человек научиться плодотворно думать – в смысле научиться использовать свои интеллектуальные способности, если русской ЯКМ у него не развито левополушарное критическое мышление а, следовательно, и сами эти способности являются весьма примитивными? Ведь вызванный бессознательными лингвопсихическими установками процесс формирования психической инфантильности является необратимым. Как гласит народная мудрость: «Горбатого лишь могила исправит».
Отсутствие у русскоязычных людей, как желания думать, так и упорного стремления к познанию вызвано консервацией у них русской ЯКМ также и детской склонности к психической гипердинамичности: «Гипердинамичный ребенок любопытен, но не любознателен. Он на все смотрит, но в результате ничего не видит. Если не заниматься его воспитанием (на не формирующей инфантильность ЯКМ, – П.Д), он таким и останется: не глупым, но и не умным по-настоящему. Поверхностными будут его знания, рассуждения, умозаключения, ибо и в мыслях он торопится, ни на чем не задерживаясь. Хаос в голове гипердинамичного ребенка сродни хаосу в его карманах и портфеле, где в беспорядке перемешаны случайные и разрозненные предметы. Без должного воспитания он ограничится простыми вопросами «кто это?» и «что это?», «где?», «куда?» и «откуда?». Основополагающее «почему?» прозвучит, но гипердинамичный ребенок удовлетворится простейшими ответами, а вопросы «зачем?» и «что будет?» могут так и не возникнуть. В результате его ориентация сведется к поверхностным представлениям о предметах и людях, к упрощенному и конкретно заземленному знанию жизни, ограничится ближним пространством и суженной микросоциальной средой… Однако проявления синдрома, очевидные у ребенка уже на первом году жизни, при неправильном воспитании (или под влиянием бессознательных лингвопсихических установок порочной ЯКМ, – П.Д) начинают сокрушительно сказываться как раз с 13 лет и старше, определяя в таком случае судьбу уже взрослого человека» (В.И. Гарбузов, «Нервные дети: Советы врача». Л.: Медицина, 1990, «Психический инфантилизм», с. 99, «У нас есть любопытство, но мы равнодушны к абсолютности, непреложности мысли. Или из черты детальности ума мы вместо специальности берем общие положения. Мы постоянно берем невыгодную линию, и у нас нет силы идти по главной линии. Понятно, что в результате получается масса несоответствия с окружающей действительностью. Ум есть познание, приспособление к действительности. Если я действительности не вижу, то как же я могу ей соответствовать? Здесь всегда неизбежен разлад. Долг нашего достоинства – сознать то, что есть. А другое, вот что. Всегда полезно знать, кто я такой» («Лекции, прочитанные И.П. Павловым в 1918 году // Из лекции №2», Об этом, конечно же, знали, да знают и сейчас, и многие другие: «Мы ленивы и нелюбопытны (точнее, не любознательны, – П.Д.)» (Александр Пушкин, «Путешествие в Арзрум»); «Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь» (Лев Толстой, «Война и мир», Том 3, http://yak15.narod.ru/warpIII.html); «Что же это за мертвая пустыня Россия, – где думай, открывай, изобретай – и никому даже не захочется подойти и посмотреть, что ты делаешь…» (Василий Розанов, Литературные изгнанники, СПб. Т. 9,13. С. 130.); «Оригинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не было ещё народа менее творческого, чем мы. Разве турки. Мы сами, люди русские, действительно, весьма оригинальны психическим темпераментом нашим, но никогда ничего действительно оригинального, поразительно-примерного вне себя создать до сих пор не могли (Константин Леонтьев, «Кто правее?», Письма к В.С. Соловьеву, http://knleontiev.narod.ru/texts/kto_pravee.htm).
Леонтьев не спроста здесь упоминает турков, ведь ментальность русскоязычных людей весьма близка к ментальности тюркских народов: «Таким образом, мы не ошибемся, если скажем, что во всем духовном творчестве тюрков господствует одна основная психическая черта: ясная схематизация сравнительно небогатого и рудиментарного материала. Отсюда позволительно сделать выводы и о самой тюркской психологии. Типичный тюрк не любит вдаваться в тонкости и в запутанные детали. Он предпочитает оперировать с основными, ясно воспринимаемыми образами и эти образы группировать в ясные и простые схемы. Однако следует остерегаться от возможных неправильных толкований этих положений. Так, ошибочно было бы думать, что тюркский ум особенно был бы склонен к схематическому отвлечению. Конкретные этнографические данные, из которых мы извлекли указание на характер тюркского психического типа, не дают нам оснований для подобного заключения. Ведь те схемы, на которых, как мы видели, строится тюркское духовное творчество, отнюдь не являются продуктом философской абстракции и даже вовсе не носят характера чего-то нарочито обдуманного. Наоборот, они – подсознательны и существуют в психике как неосознанная причина той психической инерции, благодаря которой все элементы психического материала сами собой укладываются именно в таком, а не в ином порядке: это возможно благодаря особенной элементарности и простоте этих схем. С другой стороны, ошибочно было бы думать, чтобы шорность или схематичность тюркской психологии препятствовала широкому размаху и полету фантазии. Содержание эпических преданий тюркских племен решительно противоречит такому представлению. Тюркская фантазия не бедна и не робка, в ней есть смелый размах, но размах этот рудиментарен: сила воображения направлена не на детальную разработку, не на нагромождение разнообразных подробностей, а, так сказать, на развитие в ширину и в длину; картина рисуемая этим воображением не пестрит разнообразием красок и переходных тонов, а написана в основных тонах, широкими, порой даже колоссально широкими мазками. Это стремление к разрастанию в ширь, глубоко характерное для тюркского творчества, внутренне обусловлено теми же основными чертами тюркской психики… Описанная психология типичного тюрка определяет собой и жизненный уклад и миросозерцание носителей этой психологии. Тюрк любит симметрию, ясность и устойчивое равновесие; но любит, чтобы все это было уже дано, а не задано, чтобы все это определяло по инерции его мысли, поступки и образ жизни: разыскивать и создавать те исходные и основные схемы, на которых должны строиться его жизнь и миросозерцание, для тюрка всегда мучительно, ибо это разыскивание всегда связано с острым чувством отсутствия устойчивости и ясности. Потому-то тюрки всегда так охотно брали готовые чужие схемы, принимали иноземные верования. Но, конечно, не всякое чужое миросозерцание приемлемо для тюрка. В этом миросозерцании непременно должна быть ясность, простота, а главное, оно должно быть удобной схемой, в которую можно вложить все, весь мир во всей его конкретности. Раз уверовав в определенное миросозерцание, превратив его в подсознательный закон, определяющий все его поведение, в универсальную схему, и достигнув, таким образом, состояния устойчивого равновесия на ясном основании, – тюрк на этом успокаивается и крепко держится за свое верование. Смотря на миросозерцание именно как на незыблемое основание душевного и бытового равновесия, тюрк в самом миросозерцании проявляет косность и упрямый консерватизм. Вера, попавшая в тюркскую среду, неминуемо застывает и кристаллизуется, ибо она там призвана играть роль незыблемого центра тяжести – главного условия устойчивого равновесия... И не мудрено поэтому, что, ища необходимой базы для устойчивого равновесия, тюрк постоянно выбирает такой базой плод творчества семитского духа. Но, заимствуя этот плод чуждого духа, тюрк сразу упрощает его, воспринимает его статически, в готовом виде, и, превратив его в одно лишь незыблемое основание своей душевной и внешней жизни, раз навсегда мумифицирует его, не принимая никакого участия в его внутреннем развитии. Так, тюрки не дали исламу ни одного сколько-нибудь крупного богослова, юриста или мыслителя: они приняли ислам как завершенное данное» (Николай Трубецкой, «К проблеме русского самосознания. // О туранском элементе в русской культуре», Берлин, 1926, с.49, http://www2.unil.ch/slav/ling/textes/Trubeckoj25.html). А ведь же большинство современных темноволосых и смуглых турков, включая все городское население, являются прямыми потомками византийцев. Генетически и антропологически они относятся к переднеазиатскому варианту балкано-кавказской расы (средиземноморской расе). Принесшие же в Малую Азию тюркский язык преимущественно светловолосые (белокурые и рыжие) огузские племена в основном так и живут до сих пор родообщинным строем, занимаясь высоко в горах скотоводством («Этнический состав тюркских племен Анатолии», Как видим, после перехода населения бывшей Византии на общение турецким языком менталитет его кардинально преобразился. Гены же турков к их менталитету никакого отношения не имеют. И, следовательно, они и не ответственны ни за пассивное познание действительности, ни за консервативное мышление турков.
Такое пассивное познание действительности и непреодолимый ничем консерватизм мышления были присущи лишь первобытным людям: «Но что больше всего поражает европейца, это не само содержание представлений первобытных людей, а их крайняя устойчивость, нечувствительность к данным опыта. Первобытное мышление невероятно консервативно и замкнуто. Очевидные факты, которые, по мнению европейца, должны были неизбежно изменить представления первобытного человека, заставить его пересмотреть какие-то убеждения, не оказывают почему-то на него никакого действия. А попытки убеждать и доказывать приводят зачастую к результатам, диаметрально противоположным тем, которые ожидались. Именно в этом, а не в вере в существование духов и мистической связи между предметами состоит наиболее глубокое отличие первобытного мышления от современного» (Валентин Турчин, «Феномен науки. // Первобытное мышление», http://refal.net/turchin/phenomenon/chapter08.htm#08.02). А ведь же, некритическое мышление, подобное первобытному догматическому мышлению, разнообразные наивные представления и многие другие проявления психического инфантилизма прививаются россиянам и украинцам, как русскоязычным бессознательным формированием личности, так и осознаваемым ими русскоязычным воспитанием: «Наивные представления о системе органов внутренней жизни (функционирование которых обеспечивает протекание психических процессов), представляют собой, как полагают исследователи, осколки  первобытной концептуальной картины мира. Они закреплены в семантике языковых единиц (полюбить всем сердцем, напрячь память, дойти умом, ненавидеть всеми фибрами души и др.), составляют важную часть наивной (русской, – П.Д.) языковой картины мира и, таким образом, определяют языковое поведение говорящих, хотя и не соответствуют концептуальному знанию о человеке современных носителей языка. «…Эти  примитивные представления практически вытеснены из сознания современного носителя языка более поздними знаниями анатомии, физиологии и психологии» [Урысон 1995: 15] (Елена Коськина, «Внутренний человек в русской языковой картине мира: образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал семантических категорий «пространство», «субъект», «объект», «инструмент», http://www.ref.by/refs/105/1860/1.html). Однако же эти первобытные «детские» представления так и продолжают до сих пор бессознательно уродовать, как психику, так и менталитет русскоязычного человека: «При психическом инфантилизме отмечаются крайняя неустойчивость настроения и внимания, склонность к фантазированию, лёгкая внушаемость, обидчивость, робость перед всем новым. Суждения неглубоки и поспешны. В поведении беззаботность и легкомыслие сочетаются с эгоцентризмом, детской требовательностью» (Н.Р. Шастин, «БСЭ», http://www.aggregateria.com/I/infantilizm.html, http://bse.sci-lib.com/article056016.html); «Игнорирование перспективных задач в сочетании с непродолжительностью эмоциональных реакций дает основание многим психиатрам говорить о свойственной детям «поверхностности». Понятно, что этот описательный термин не вполне корректен, поскольку на самом деле эмоциональные реакции у детей глубокие, хотя и короткие. Л.Н. Толстой, описывая неприязнь Николеньки к учителю, когда тот его будит, отмечает, что она включает даже отвращение к его одежде. Уже через несколько минут он меняет отношение на противоположное, кисточка на колпаке учителя из противной превращается в милую, причем раскаивается ребенок до слез. Не случайно, что яркие эмоции в народных поговорках соотносятся с чувствами именно детенышей животных: «телячьи нежности», «щенячий восторг», «поросячий визг» (для сравнения: «собачья жизнь», «свинское поведение», «бычья сила»)» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm).
И подтверждений этому можно найти сколь угодно много. Русскоязычный человек действительно воспринимает любой предмет поверхностно, и его, как правило, не интересует неизведанное ранее содержание самого предмета. Например, сорванный с дерева лист он воспринимает лишь как нечто обыденное, не содержащее в себе ничего, стоящего его внимания, подобно чистому листу (укр. «аркуш», англ. «sheet») бумаги. В отличие же от русского, укр. слово «лист» соответствует русск. слову «письмо». И, следовательно, как и англ. «list» – список, перечень, реестр, перечисление, ведомость оно является не просто листом бумаги, а содержательным посланием кому-нибудь. Само же русское слово «письмо», никак не отражает предназначение обозначаемого им предмета. Для подсознания русскоязычного человека – это просто «писулька», а для его сознания – лишь «отписка». Не вызывает в подсознании надлежащих ассоциаций и слово «переписка» (укр. «листування»), так как непосредственно связано оно не со словом «письмо», а со словами «перепись» и «переписывание». И не только письма, но и любые документы русскоязычные люди рассматривают пренебрежительно как бумаги, а то и, вообще, весьма презрительно как бумажки: «Без бумажки – ты букашка».
Если же дополнить это крылатое выражение ассоциирующимся с ним другим крылатым выражением русской ЯКМ: «раздавлю как букашку», то невольно проявятся и соответствующие черты менталитета русскоязычного человека – жестокость, пренебрежение, как человеческим достоинством, так и ценностью человеческой жизни, вообще: «Русская жизнь извечно была замешана на беспощадной жестокости и приторной лжи в отношении властей» (Юрий Нагибин, «Дневник», http://kuvaldinur.narod.ru/kuvaldin-ru/nagibin-dnevnik.html); «Георгий Жуков ввел свою практику разминирования минных полей пехотой. Президент США Эйзенхауэр вспоминал встречу с Жуковым на Потсдамской конференции в 1945 году: «Господин маршал, как вы решали проблему немецких минных полей? Мы в 1944 году имели огромные трудности с этим в Европе». А Георгий Константинович ему так бодренько и отвечает, что есть два типа минных полей: противопехотные и противотанковые. При столкновении с противопехотным минным полем он посылал вперед одно воинское соединение. Потери войск при этом были равносильны бою с сильным немецким укреплением. После того как пехота углублялась вперед, усеяв поле оторванными конечностями, заходили саперы и разминировали противотанковые мины» (Историк Виктор Король, «Ветеран заградотряда вспоминал, что за сутки расстреливал около двадцати человек», Андрей Топчий, «ФАКТЫ», 28.07.2011,  «Ещё свидетельство: письмо Дзержинского Ленину от 19 декабря 1919 года. В нём указывалось, что на тот момент в плену у большевиков содержалось около миллиона казаков. Вождь наложил резолюцию: «Расстрелять всех до одного». На Кавказ Ленин периодически отправлял телеграммы – «Перережем всех». Тогда у советов просто физически сил не было, чтобы осуществить все директивы «человечного» Ильича. Имеет непосредственное отношение к происходившему на казачьих землях, как и вообще на Юге России, ещё одно распоряжение Ленина – посылать красных головорезов–интернационалистов в районы, где действовали «зелёные»: «Вешать под видом «зелёных» (мы потом на них и свалим) чиновников, богачей, попов, кулаков, помещиков. Выплачивать убийцам по 100 тысяч рублей…». Вспомним, как советская пропаганда долгие годы утверждала, что на совести казаков карательные акции Белой Армии против мирного населения. Нет ли и здесь ленинского следа? (Георгий Кокунько, «Как коммунисты уничтожали казаков», http://molodidov-cossacks.com/?p=7656).
Эту же изуверскую ленинскую политику советская власть применяла и в Украине по отношению к УПА, обвиняя сопротивляющихся украинцев в преступлениях, совершенных спецподразделениями НКВД не только против поляков и евреев, но и против самих же русских, принесенных в жертву с целью дискредитации УПА. И ведь же, русскоязычные инфантилы, являясь чрезвычайно жестокими, подобно неразумным детям, были настолько простодушны, что даже не осознавали бесчеловечности своих действий: «Попадали к нам в камеру иногда и коммунисты – «преступники по должности». Обычно они скрывали, кто они, и мы могли только об этом догадываться. Однако я помню одного, который прямо назвался каким-то комиссаром из Уральской области… В его краях были контрреволюционные восстания казаков. «Мы эту гидру выжигали каленым железом»... Как-то раз ему, комиссару, пришлось вести в степь группу приговоренных к расстрелу казачек… «Девки и молодки подвернулись как на подбор красавицы, – говорил комиссар. – В самом соку, значит... Прямо жаль расстреливать... Ну, думаю, им все равно умирать, зачем же им перед концом ребят не утешить... одну и самому себе выбрал. Вас, говорю, от этого не убудет... Ну, а они и слышать не хотят, кричат, ругаются, ну прямо – несознательные... Ничего не поделаешь, согласия не дают, чего, думаю, на них, контрреволюционерок, смотреть... мы уж без согласия...» – «Что же, потом вы их расстреляли?»… – «А то как же? – ответил комиссар. – Все как полагается, мы свое дело знаем. Ни одна не ушла!..» Поразителен был тон комиссара: он говорил совершенно без цинизма, даже как-то простодушно. Было видно, что он совершенно уверен в своей полной правоте и искренно не понимает, в чем его, собственно, может винить начальство: ведь свое дело – расстрел – он произвел, «как полагается»... (Князь Сергей Трубецкой, «Минувшее» – М.: ДЭМ, 1991, с. 247-248, http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=7227).
И ничего же не изменилось и в настоящее время: «Когда я пришел в Госкомимущество и пытался изменить стратегию приватизации в интересах населения страны, Чубайс заявил мне открытым текстом: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут» (Моисей Гельман, http://www.apn.ru/publications/article21395.htm); «И вот под этим, с позволения сказать, «укрытием», рядом с потухшим костром, свернулся калачиком на охапке веток и листьев, какой-то человек. Дрожь пробирает от одного только взгляда на этого бездомного, спящего (а может, уже и неживого) под хлопьями падающего снега (вперемешку со струями ледяного дождя)... Этот человек не заблудился в безлюдной тайге, или в бескрайней пустыне. Его не ищут с вертолётами и собаками спасатели из ведомства господина Шойгу. И телевидение не прерывает своих передач, чтобы взволнованным голосом телеведущего в очередной раз сообщить зрителям о ходе поисков. Человек загибается посреди десятимиллионного города (Москвы, – П.Д.) – одного из крупнейших и богатейших мегаполисов планеты» (Олег Боровских, «Записки БОМЖа: хуже – может быть всегда», http://www.miloserdie.ru/index.php?ss=1&s=5&id=11110).
Русский язык формирует негативную бессознательную лингвопсихическую установку и по отношению к самой письменности. Если неисписанный лист бумаги является чистым, то лист, содержащий какие-либо записи, естественно будет вызывать в подсознании лишь негативные ассоциации, связанные со словом «грязный». Все это то, как раз, и способствует, как бессодержательности и примитивности (убогости) жизни русскоязычного человека, так и потере им интереса к познанию окружающего мира: «Обстоятельность, детальность мысли, использование числа и меры. Русские оперируют общими положениями, не желают знать меру и число. Тяга к общим положениям и психологии – свойство примитивного ума. Русский ум не может обобщать или его обобщения ложны. Стремление мысли к простоте и ясности как идеалу познания. Каждый должен постоянно сопоставлять небольшое известное и огромное неизвестное. Русские обычно молчат, не задают вопросов (чего никогда не допускают иностранцы), равнодушны к своему непониманию. Нет стремления понять предмет. Русский человек не стремится понять то, что видит, предпочитает туманное и темное. Тяга к истине включает стремление к приобретению новых и постоянную проверку старых истин. Русский ум ограничивается стремлением к новизне без проверки добытых истин» (В.П. Макаренко, «Социокультурный фон исследований М.К. Петрова: проблема освоения и разработки», Конечно же, для удовлетворения своей любознательности или же любопытства необходимо прилагать определенные усилия. А кому же это надо? Ведь ленивый русскоязычный человек вполне может обойтись и «маниловскими» сладостными мечтаниями о «светлом будущем» или же о «золотой рыбке», исполняющей желания: «Лень отличается от нежелания совершать действие тем, что осознается как некоторое особое состояние. Надо сказать, что онтологическая сущность лени неочевидна, и это проявляется в таксономической размытости существительного «лень». «Лень» – это, с одной стороны, состояние, которое, как и многие другие состояния, концептуализуется в языке как стихия, захватывающая человека извне, побеждающая его. Ср. «лень-матушка одолела»; «лень раньше нас родилась»; «пришел сон из семи сел, пришла лень из семи деревень»; «лень нападает, одолевает, лень обуяла» и т. п. С другой же стороны, «лень» – это и свойство человека; ср. «Меня раздражают его лень и глупость»… В русской культурной традиции вообще можно заметить некоторую неуверенность в осуждении «лени». Из пословиц видно, что «лень» оценивается отрицательно в основном потому, что «ленивый» человек, отлынивая от работы, перекладывает ее на других. «Лень» же как таковая не вызывает особого раздражения, воспринимаясь как понятная и простительная слабость, а иной раз и как повод для легкой зависти («Ленивому всегда праздник»). Это представление хорошо согласуется с тем, что чрезмерная активность выглядит в глазах русского человека неестественно и подозрительно. Пословица «Охота пуще неволи» выражает отчужденное недоумение в адрес человека, развивающего бурную деятельность. Главным «ленивцем» в русской культуре является Обломов. Показательно, что, в отличие от Добролюбова, заклеймившего позором «обломовщину», сам Гончаров относится к своему герою двойственно. Его лень приводит к жизненному краху и распаду личности, но он вызывает больше симпатии, чем деятельный Штольц. Обломов воплощает черты, которые традиционно считаются присущими русскому национальному характеру. Сочетания «русская лень» столь же стандартно, как «русская душа». Заметим, что «русская лень» скорее не вялая, не сонная, а мечтательная. Русские интеллектуалы даже любят признаваться в «обломовщине». Василий Розанов писал: «Я вечный Обломов». Журналист Максим Соколов в одном из интервью («Итоги», 28.01.97) говорит: «Идея у нас действительно ценится. Но я думаю, что это скорее проявление русской лени. Концепцию складывать легче, нежели наблюдать факты». Ему замечают: «Вы для многих тоже ассоциируетесь с обломовским типом». – «Я люблю лежать на диване», – с готовностью отвечает он. Русская культура допускает и философское оправдание лени. Она не только глубоко впитала комплекс экклезиастических и новозаветных представлений о суете сует, о тщете всякой деятельности и о птицах небесных, которые не жнут и не сеют. Она еще и интерпретировала их как апологию бездеятельности. Русскому человеку очень естественно среди энергичной деятельности вдруг остановиться и задаться вопросом о ее экзистенциальном смысле, как хлопотливый Кочкарев из гоголевской «Женитьбы»: «И спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает?» В этом контексте бездеятельность может восприниматься как проявление высшей мудрости, а «лень» – чуть ли не как добродетель» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», http://www.lingvoda.ru/transforum/articles/zaliznyak_a1.asp). «Потому ведь мы, русские, какой народ? Мы все ждем: вот, мол, придет что-нибудь или кто-нибудь – и разом нас излечит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги, как больной зуб. Кто будет этот чародей? Дарвинизм? Деревня? Архип Перепентьев? Заграничная война? Что угодно! Только, батюшка, рви зуб!!! Это все – леность, вялость, недомыслие!» (Иван Тургенев, «Новь», 1877, http://az.lib.ru/t/turgenew_i_s/text_0300-1.shtml). «От дикости в народе осталось много дряни, злобности, зависть, жадность. Хозяйство мужицкое, как следует, вести не умеют. Бабы всю жизнь пекут плохой хлеб. Бегут смотреть на драку или на пожар и сожалеют, если скоро кончилось. По праздникам и на ярмарках в бессмысленных кулачных боях забивают насмерть. Дикий азарт. На Бога надеются и ленятся. Нет потребности улучшать свою жизнь. Кое-как живут в дикарской беспечности. Как чуть боженька не уродил хлеб – голод…» (Иван Бунин в воспоминаниях Всеволода Веселовского «Сверхинтеллигенты», http://myorel.ru/vestnik/?article=1928).
Да и неплохо бы было, чтобы по «щучьему велению, по нашему хотению» государство (в лице одних лишь чиновников) само решало все проблемы, не заставляя слишком напрягаться в этом своих недееспособных граждан-холопов, не верящих в собственные силы и не желающих нести никакой личной ответственности за судьбу общества. Авось, и само собой все благополучно разрешиться. А ведь-то слово «аво», «авось» означает на украинском языке всего лишь «гляди, глянь», а предшествовавшее ему наречие «авосе», «осе» означало на древнерусском языке просто «вот» (Макс Фасмер). И только в русском языке слово «авось» стало символом слепой веры в чудо, осознание несбыточности которого не в состоянии противостоять чувственным желаниям и парадоксальной бессознательной надежде на возможность все-таки его свершения (склад ума – «головой понимаю, а умом – нет»): «Это народ, вся жизнь которого строилась на «авось» и на мечтах о помощи откуда-то извне, со стороны… и ни у кого нет веры в свои собственные силы» (Максим Горький, «Несвоевременные мысли», http://www.pseudology.org/NM/02.htm); «Тем более – не стремился к власти: русский человек сторонился власти и презирал её как источник неизбежной нечистоты, соблазнов и грехов. В противоречие тому – жаждал сильных и праведных действий правителя, ждал чуда» (Александр Солженицын, «Россия в обвале. // Быть ли нам, русским?», http://rl-online.ru/articles/2-04/425.html). И это, конечно же, связано с высокой степенью аффективности русского языка: «Собственно, язык чуда и нес в себе эту архаическую составляющую. Semeion, знак, – слово, используемое для обозначения чуда в Новом Завете, – как раз предполагает иной характер отношения образа и знака. Чудо – это специфический образ-знак (или даже, в интерпретации Пауля Тиллиха, «знак-событие»), в котором изобразительное предельно стерто, превращено в «мутное стекло», а смысл, напротив, обнажен, смысл, материализованный в свидетельстве, не предполагающем вопросов, как и в неразрывности знамения и веры. В чуде как образе-знаке, знаке-событии дано нечто, что хоть и необычно, но принадлежит материальной стороне мира и что воспринимается только в экстатическом опыте. Без последнего не было бы чуда, а только знание о чуде. В отличие от откровения (apokalipsis), указывающего на нашу конечность, на непереводимость божественного Слова, образы-знаки составляют язык человеческой общности, язык, в котором абсолютная переводимость осуществляется за счет устранения различий между адресатом и адресантом, между означаемым и означающим. Это не язык понимания, а аффективный язык действия, язык веры и любви» (Олег Аронсон, «Изобретение чуда», Вера в чудо и в возможность «сказку сделать былью» испокон веков были присущи психически инфантильному этносу Московского государства: «Ожидание социального чуда есть одна из слабостей русского народа, один из самых больших его соблазнов» (Николай Бердяев, «Философия неравенства», http://www.vehi.net/berdyaev/neraven/01.html). Это отчетливо проявилось и в его народном творчестве: «Если же народ, пережив мифический и героический период своей жизни, не пробуждается к сознанию и переходит не в гражданственность, основанную на разумном развитии, а в общественность, основанную на предании, и остается в естественной бессознательности семейного быта и патриархальных отношений, – тогда у него не может быть художественной поэзии, не может быть ни романа, ни драмы. Эпопею его составляют сказка и историческая песня, которой характер, по большей части, опять-таки сказочный. Сравнение казацких малороссийских песен с русскими историческими песнями лучше всего подтверждает нашу мысль: характер первых – поэтически-исторический; характер вторых, как мы увидим далее, чисто сказочный, и притом больше прозаический, чем поэтический» (Виссарион Белинский, «Статьи о народной поэзии», http://dugward.ru/library/belinsky/belinsky_o_narod_poez.html). И вера то советских людей в мифический «коммунизм», ведь тоже была фактически верой в чудо. Партийные функционеры хорошо знали менталитет психически инфантильного русскоязычного человека, и длительное время успешно использовали это в своих целях. Для поддержания веры наивных русскоязычных людей в «светлое будущее» многие достижения советского государства преподносились им как рукотворное чудо: «Мы рождены, что б сказку сделать былью» (Павел Герман, «Марш Сталинской Авиации», 1926г., http://www.pseudology.org/songs/MarchStalinAviation.htm).
«Этнокультурная специфика отношения к чуду на материале сравниваемых языков заключается в том, что для англичан чудо – это, прежде всего, нечто озадачивающее, необъяснимое и вместе с тем неожиданно приятное, для немцев – нечто волшебное и притягательное, для русских – таинственное, божественное и прекрасное. Разница в представлении этой идеи состоит в едва заметных нюансах соотношения между рациональным и эмоциональным восприятием чуда. В английской культуре отношение к чуду носит более рациональный характер, в русской культуре – более эмоциональный, в немецкой культуре мы видим промежуточную позицию в языковом представлении чуда. Английский стереотип поведения требует активности от человека. Встреча с чудом, осмысление чуда показывают человеку, что его активность ограничена, интеллектуальное затруднение и беспомощность (bewilderment, puzzlement) вызывают отрицательные эмоции, которые уравновешиваются радостным удивлением (something unusually beautiful – COBUILD). Характерным является словосочетание «to work /to perform / to do wonders» – творить чудеса. В немецкой картине мира применительно к концепту «чудо» переход к положительным эмоциям совершается легче, выделяется идея причастности чуду особых людей: «Nur das Genie beherrscht das Chaos». В русском языке прослеживается идея непостижимости и высшей силы, связанной с чудесным явлением: чудом очутиться, чудом спастись» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm). Но если мы все же устремим свой взор туда, где еще не успел «похозяйничать» русскоязычный человек, то, конечно же, поймем, что: «Чудеса-то, оказывается, рукотворны. Но для этого надо напрягаться. Здорово напрягаться. А мы этого не любим. Поэтому не ждите чудес от каждой новой власти. Какой бы она ни была, она не Господь Бог. Она – это мы с вами. Те же: жаждущие и алчные, ленивые и вороватые, мстительные и агрессивные граждане этой страны, но облеченные властью. И какой бы прекрасной не была наша Конституция, она останется красивой сказкой. Поэтому ждать от власти мы можем того же, что и от себя. А что было бы, если бы Всевышний провел эксперимент по ротации населения? Взял бы, да и поменял местами население Украины с населением «туманного Альбиона», или штата Калифорнии в США, или Германии? Думаю, англичане, американцы или немцы за несколько лет сотворили бы на наших землях настоящее чудо. Я уже не говорю о японцах или голландцах. А во что превратили бы мы их землю? – трудно даже представить» (Валерий Гагин, шеф-редактор газеты «Деньги», «Нечего на зеркало пенять…», http://new.dengi-info.com/archive/article.php?aid=1129, http://gagin.vov.ru/Nechego.htm).
Древнерусское слово «очутити» означало лишь заметить, узнать и не имело никакого отношения к украинскому слову «опинитися» и к соответствующему ему русскому слову «очутиться». Очевидно, словосочетание «чудом очутити» в древнерусском языке означало то, что сейчас выражается всего лишь одним словом – «чудиться» или «почудиться». А так как финские слова «tuntui» и «tuntua» и эстонские слова «tundus» и «tunduma» не только формально соответствуют, но и созвучны русским словам «чудиться» (казаться) и «чувствовать» (ощущать), то слово «очутиться» стало восприниматься, как почувствовать (ощутить) себя находящимся в неожиданном месте: «По-видимому, на основе значения «прийти в чувство и увидеть себя в новом положении» в просторечии у глагола «очутиться» развивается значение: «неожиданно попасть куда-нибудь, оказаться в другом месте»... Во всяком случае, в словарях Академии Российской глагол «очутиться» отмечается уже только в современном нам значении: «Вдруг появиться, показаться где». Поехал было в дорогу да вдруг опять здесь очутился» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/otcutitsja.html). «Подобно тому веник получил в загадках название Митя, по созвучию этого слова с глаголом мести, мету: туда Митя, сюда Митя (первоначальная форма, конечно, была: туда мете, сюда метё), и под лавку ушел» (Александр Афанасьев, «Происхождение мифа. Метод и средства его изучения», http://kirsoft.com.ru/freedom/KSNews_847.htm). Общее происхождение с этими финскими словами имеют и балтские слова. Латышские слова «just» и «justies» и литовское слово «pajusti» тоже означают чувствовать. Этимология слова «очутиться» приводится и в словаре Фасмера: «Невозможно родство с чуть, чу;ю, потому что последние содержат праслав. «ч-», тогда как здесь имеется рефлекс «ti;-». Предполагают чередование с очну;ться (см.) и происхождение из «ot-jutiti» путем переразложения приставки. Начальный слог в таком случае соответствует литовскому «аt-», а основа «jutiti» родственна литовскому «jau;sti, jau;iu;» – чувствовать, «atjau;sti» – переживать, сочувствовать, «ju;sti, juntu;» – ощутить, «jute;;ti, jutu;» – чувствовать, «jautru;s» – чувствительный». Как видим, слово «чувствовать», как и слово «очнуться» (прийти в чувства), произошло не от русского слова «чутьё» и не от украинских слов «чую», «чути», «чутливий», а от близкого к финскому слову «tuntui» мерянского слова (сравните словен. «tujec» и макед. «туѓинец» – чужак, чужой; лит. «itin» и латыш. «;oti» – очень) или же от балтских слов «just», «juntu;», тоже означающих чувствовать. В Московию славянизировавшиеся днепровские балты (литвины-белорусы) вполне могли занести его, как и балтизм «очень», из Смоленщины, Дебрянщины и других литвинских земель вместе со своим аканьем: «В памятниках XV и особенно XVI вв. (после войны 1654–1667 гг., в течение которой московиты захватили в рабство почти триста тысяч литвинов-белорусов, – П.Д.) аканье становится господствующей чертой московского произношения, причем такое произношение распространяется и на севернорусскую по происхождению лексику: см. написание «парядня» (домашнее хозяйство) в Коншинском списке «Домостроя» («Литературно-письменный язык московского периода – язык великорусской народности», http://ksana-k.narod.ru/Book/meshj/01/gl8.htm); «Мало- и великорусскій говоръ на О, б;лорусскій на А, по его вліянію Москва стала говорить слегка на А и этотъ говоръ сд;лался условно–чистымъ. Надо бы изсл;довать Литовскій (глудскій) языкъ, не онъ ли придалъ б;лорусскому говоръ на А?» (Владимир Даль, Письмо Михаилу Максимовичу, С.-Пб., 12 Ноября 1848, http://www.ya2004.com.ua/2008/03/18/988/).
Морально-этическая лексика русского языка является преимущественно переосмысленной и поэтому, как правило, обладает взаимно противоположной оценочной коннотацией для подсознания и сознания. Подобно переосмысленной лексике классической латыни, она нередко обладает скрытой негативной коннотацией (негативной эмоциональной окраской своей внутренней формы) при описании нею положительных явлений и, наоборот, скрытой позитивной коннотацией при описании нею отрицательных явлений. А, следовательно, она обладает и отрицательным ментально-психическим потенциалом, способствующим формированию и консервации холопского менталитета у общающегося на русском языке населения. И это ни сколь не удивительно, так как этот искусственный язык, зонально сконструированный из элементов естественных языков, создавался первоначально как апостеорный эстетический язык и предназначался преимущественно для литературного использования. И лишь позже он постепенно был приспособлен для общения франкоязычных господ со своими крепостными рабами (холопами) и стал использоваться и в качестве средства регионального межнационального общения вместо татарского тюрки. Сам Александр Пушкин, вдохнувший в него жизнь, не являлся славянином по происхождению и, как и вся российская знать, с самого детства общался со своими родными и друзьями на французском языке. Переход же инородческой знати на общение русским языком существенно снизил ее пассионарность и, в конце концов, привел к тому, что более пассионарные иудо-большевики практически полностью ее истребили. Отрицательно искусственный русский язык сказался на менталитете и всех других разговаривающих на нем народностей. Вместе с языком они переняли у русифицировавшихся холопов многие отрицательные черты характера и, в том числе, звериную жестокость и нелюбовь к труду.
Согласно «Лексису» Лаврентия Зизания (http://litopys.org.ua/zyzlex/zyz99.htm) церковнославянское слово «работа» означает неволю (рабство). Слова же «рабочий» и «раб» в русском языке не только однокоренные, но и, в отличие от других славянских языков, имеют одинаковую огласовку, да и по смыслу они всегда мало отличались друг от друга из-за по-рабски нерадивого отношения рабочих к своему низкооплачиваемому труду. И наличие этого соответствия, конечно же, связано с былым холопством практически всего населения в Московии, а позже и в царской России: «Отмена права отъезда произвела глубокую перемену в положении высшего класса населения, бояр. Из вольных слуг своих сюзеренов они превратились в невольных служилых людей. Такая же глубокая перемена произошла в течение XV–XVI веков в положении служебных князей; сначала закреплены были за государством территории их уделов; затем закрепостили самих владетельных князей…» (Дмитрий Калюжный, Ярослав Кеслер, «Забытая история Московии. От основания Москвы до Раскола», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/kalug/03.php). Поэтому-то, вовсе, не удивительно и то, что на русском языке этноним «русский» (укр. росіянин) соответствует ответу не на вопрос «кто ты?», а на вопрос «чей ты?» (то есть, – чей ты холоп?). Русский язык фактически закрепляет и сейчас обязательность принадлежности людей кому-либо или же к чему-либо (русские, московские, питерские, тамбовские) а, тем самым, и навязывает неизбежность зависимости их от кого-либо или же от чего-либо. Да и многие русские фамилии, ведь, тоже отвечают на вопрос «чей ты холоп или же сын, ребенок?» (например: Князев, Баринов, Панов, Попов, Дьяков, Кузнецов, Гончаров, Петров, Иванов). «Представители всех народов говорят о себе: «Мое имя такое-то». Русский человек, представляясь, скажет: «Меня зовут Петр, Василий, Анна». То есть, не мы идентифицируем себя со своим именем, а нас так называют, мы лишь подтверждаем свою принадлежность к данному нам имени» (Владимир Меженков, «Русские: какие мы?», http://yablor.ru/blogs/russkie-kakie-mi/2225323). «И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжкому, и притом освященному самим фактом нашего освобождения (и законсервированному языком общения, – П.Д.)» (Петр Чаадаев, «Философические письма», http://www.vehi.net/chaadaev/filpisma.html).
Церковнославянское слово «раб», являющееся синонимом не только слова «невольник», но и переосмысленных древнерусских слов «отрок» и «холоп», созвучно финскому слову «lapsi» и эстонскому слову «laps», означающим ребенок. Именно от этого финского слова происходят и русские слова лапушка, лапочка-дочка, «лопух, лопушок» – несмышлёныш, облапошить – обмануть как ребенка (аналогично объегорить), детский лепет, лепетать (фин. leperrell;), «лепета» – собака (в русской загадке). Возможно, все это и содействовало закреплению производного от слова «раб» слова «ребенок», именно, в русском языке, на котором стали общаться между собой потомки мерян, эрзян, чуди, води и других финских народностей, а не в каком-либо другом славянском языке (Фасмер: диалектное робе;нок, робя;та, др.-русск. робя, мн. робята, робъ – «раб», ст.-слав. рабъ). Конечно же, на это могло повлиять и то, что после ухода исконно славяноязычных смердов староверов на окраины или же вообще за пределы государства в деревнях и в городах помимо знати остались лишь крепостные рабы (холопы) преимущественно финно-угорского и балтского происхождения. Поэтому-то, ни сколь и не удивительно то, что русскоязычные родители максимально ограничивают свободу своих детей, рассматривая их буквально как свою собственность (то есть как своих «рабенков»), и подавляют, тем самым, у них, как малейшие способности к проявлению общественной активности, инициативности и предприимчивости, так и веру в себя и в справедливость. «В старые времена учеников школы часто пороли, нередко даже без какой-либо вины наказуемого. Если наставник проявлял особое усердие, и ученику доставалось особенно сильно, его могли освободить от дальнейших порок в текущем месяце, вплоть до первого числа следующего месяца. Именно так возникло выражение «всыпать по первое число» (http://www.idiomcenter.com/forum/threads/4236). И это в России всегда рассматривалось, как наилучшее средство для воспитание покорности: «Детей бьют тоже очень усердно. Желая ознакомиться с характером преступности населения губерний Московского округа, я просмотрел «Отчеты Московской судебной палаты» за десять лет – 1900–1910 гг. – и был подавлен количеством истязаний детей, а также и других форм преступлений против малолетних. Вообще в России очень любят бить, все равно – кого. «Народная мудрость» считает битого человека весьма ценным: «За битого двух небитых дают, да и то не берут» (Максим Горький, «О русском крестьянстве», Изд. И. Ладыжникова, Берлин, 1922, http://www.rulife.ru/mode/article/68&print). «И воспитание рабства у детей начинает не в школе, а обычно в семье. Скажем, когда бабушка наставляет внука: «Не делай так! Что люди скажут, что люди подумают?», она приучает его следовать внешней (не своей, чужой) оценке, стирая значимость оценки собственной, насаждает социозависимость. Когда мама с гордостью заявляет, что живёт, де, исключительно ради ребенка, то это автоматически означает, что и ребенок будет жить ради кого-то или чего-то внешнего (воспитание происходит в основном по принципу копирования родителей). Счастье и радости свободного человека такому ребенку, вроде бы обласканному родительской заботой, перекрываются воспитанием…» (Юрий Кузнецов, «Несвобода лучше, чем свобода?», http://ideo.ru/slavery.html). И ведь же, родителей и наставников к воспитанию холопского менталитета у своих детей или же у учеников всегда понуждал подспудно, то есть на уровне подсознания, именно, их родной русский язык. Согласно русскому языку, любая социальная зависимость является жизненной нормой, так как человек, разорвавший ограничивающие его свободу какие-либо путы, является «распутным, беспутным, непутевым» и, поэтому, буквально заслуживает лишь всеобщего осуждения. И, следовательно, не стоит удивляться и тому, что: «Личностей не было – была однородная масса, потому что каждая личность духовно оскоплялась уже на школьной скамье. Откуда было взяться ярким индивидуальностям, когда единственное, что создает личное своеобразие и силу – сочетание свободно раскрывшейся чувственности с самосознанием, – отсутствовало? Формализм сознания – лучшее нивелирующее средство в мире. За все время господства у нас общественности яркие фигуры можно было встретить у нас только среди революционеров (позже, политзаключенных, – П.Д.), и это потому, что активное революцийнерство было у нас подвижничеством, т. е. требовало от человека огромной домашней работы сознания над личностью, в виде внутреннего отречения от дорогих связей, от надежд на личное счастье, от самой жизни; неудивительно, что человек, одержавший внутри себя такую великую победу, был внешне ярок и силен. А масса интеллигенции была безлична, со всеми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью» (Михаил Гершензон, «Творческое самосознание», http://www.vehi.net/vehi/gershenson.html). И, ведь, такое ущербное воспитание подрастающего поколения русский язык (вместе с формируемым им менталитетом) успешно навязывает обществу и в настоящее время.
Английское слово «silly» – дурак, глупыш, несмышленыш и украинское слово «нетяма» – бестолочь являются пейоративной (уничижительной или же просто обладающей неодобрительным оттенком) лексикой. Соответствующее же им русское слово «несмышленыш» может, как быть пейоративным (глупыш, глупышка, дурашка, лопушок, несмысель, – Словарь русских синонимов), так и не быть им (малыш, – Словарь русских синонимов): «Когда я еще несмышленышем был, – меня матушка на поклон к крестной матери посылала» (Виссарион Саянов, «Небо и земля»). Как видим, русский язык допускает незрелые мыслительные способности даже у умеющего ходить ребенка, очевидно, ошибочно отождествляя их всего лишь с низкими уровнями знания и жизненного опыта. Соответствующее же (по уровню развития ребенка) слову «несмышленыш» украинское слово «немовля» указывает лишь на неумение разговаривать новорожденного, но ни сколь при этом не подвергает сомнению наличие у него способности осмысленно воспринимать действительность. Да и русское слово «детина», ведь, тоже ставит под большое сомнение наличие у характеризуемого им психически инфантильного молодца надлежащих его возрасту умственных способностей. И ведь же, русскоязычные люди и не стремятся то развивать свои умственные способности, а лишь приучили себя создавать ложные впечатления о них: «Им нравится демонстрировать понимание, когда на самом деле они не понимают, о чем идет речь, а также они имеют тенденцию говорить вещи, которые, как они думают, вы хотите услышать (восточная черта), поэтому не воспринимайте слишком серьезно все, что слышите» (Известный культуролог Ричард Льюис, «When Cultures Collide»).
На русском языке мы буквально не словьяне (от «слова»), а славяне (от «славы» – молвы), что и соответствует рабской славе, запечатленной почти всеми народами Евразии. Этнонимы: английский «слав/славин» и восточный «сакалиба», означающие буквально раба, почти всеми историками идентифицируются лишь со славянами. И, следовательно, славить это – не только «воздавать хвалу», но и «распространять порочащие мнения». Как видим, лексема «слава» может иметь в русском языке, как позитивный, так и негативный смысл: «Каков Савва, такова ему и слава». И, следовательно, она не соответствует древнему индоевропейскому концепту «Фарн» (протоиндоевроп. B(h)erэg; праслав. Skvara; древнеинд. Svarga; древнеиран. Hvarnah; авест. Xardnah; осет. Farn; перс. Farr; согд. Prn; сакск. Pharra; санскрит. Bh;vya, бенг. Bh;la; англ. Plenty; лит. Palaima; нем. F;lle и Wohl; лат. Pollens, Fortuna и Gratia; греч. ;;;;;;; рум. Fericire; исл. Fr;g;, швед. Bra; арм. Bari; вал. Bliss; алб. Boll;k; др. рус. и ср. укр. Бо;лого – благо), олицетворяющему, как достоинство и заслугу, так и благодать. «Фарн [восходит к древнеиранскому hvarnah-, обычно трактуемому как обозначение солнечного сияющего начала, божественного огня, его материальной эманации (ср. ведическое svar, «свет», «сияние», «блеск», «солнце»), возрастающей, прибывающей, расширяющейся силы (ср. индоевроп. suer o/-nes-), нечто желанное, достигнутое, откуда – «хорошая (благая) вещь», «желанная вещь», «благо», «имущество». Авест. Xardnah, «слава», «величие», «блеск», «сияние», «харизма» и т.п., согдийское prn, «слава», «знамение» и т.п., осет. farn, «обилие», «счастье», «мир», древнеперсидское farna, ср.-перс. xvarrah, «царская слава», «царское величество», персидское farr, «блеск», «великолепие», «пышность» и т.п., согдийское prn, frn, сакское pharra, «положение», «ранг», «достоинство», «звание» и т.д.], в иранской мифопоэтической традиции божественная сущность, приносящая богатство, власть и могущество; державная сила (B.H. Топоров, «Фарн», http://www.mifinarodov.com/f/farn.html).
Конечно же, такая «слава – товар невыгодный, стоит дорого, сохраняется недолго» (Оноре де Бальзак). Так почему же русская лексема «слава», несмотря на свое смысловое несоответствие лексеме «благо» (др. рус. «бо;лого»), всё-таки, рассматривается русскоязычным населением лишь в позитивном смысле, благодаря которому оно и называет себя подобно древним согдийцам (парнам – парфянам), древним ферганцам (лонам – полонам / парканам), юеджам (тохарам / тхакурам – тагорам / тугурам – бугурам, кушанам / кушачам – кушакам – казакам, каджарам / хазарам), болгарам (бактрийцам – бахликам – балхикам, бугурам – бухарам / пугурам – пугураям / вукрам – кривам, бхаратам / бугаритам / пагеритам) и полянам (боранам – ворадам / волотам – велетам – вильцам – лютичам – лютвинам – литвинам / лутичам (уличам) – ультинам – ультизурам (лудзганам) – утигурам, борускам / барсилам – берсилам / брезичам – берзитам – велзитам – велегезам, варягам – варангам – вэрингам / *бэрэнгурам – бэрэнджарам / берендеям – перундеям, роксоланам – троксоланам / торетам / торкам, сиракам – зеруянам) славянами, а не словенами? Оказывается, что др.-иран. неполногласная лексема «sravah» – слава, как и вост.-лит. «;la;ve;» – честь, слава, «;love;;» – великолепие, роскошь, является сатемной формой др.-инд. лексемы «c;ra;vas», означающей слава, похвала и уважение (и от которой, возможно, произошли также и этнонимы «кривы», «кривичи»). И к тому же она весьма близка и к турецкой полногласной лексеме «;eref», означающей честь, и к азербайджанской полногласной лексеме «;;r;f», означающей не только честь, но и славу. Очевидно, эти тюркские лексемы (концептуально соответствующие др.-инд. лексемам «;;ro» – воин, «sira», «sara» – голова, глава, начальник и «saraga» – сильный, мощный, «;;ras» – голова, вершина; др.-иран. лексемам: «sravah» – слава, «sairi» – власть, «sarem» – глава, «ser», «sir» – лев, «sra» – сильный, могущественный; хетт. «;aru» – добыча, полон; эрз. «сэрей» – высокий; арм. «zork’» – рать; индонезийским лексемам «cerdas» – разумный, «cerah» – яркий, светлый, а также и кентумным лексемам: др. греч. «;;;;;;» – «кратос» и германской «kraft» – сила, мощь) проникли в древнетюркский язык, именно, из сарматского (праславянского) языка, являвшегося полногласным благодаря действовавшему в нем закону открытых слогов.
Земля же славяноязычных боран / полян – исполинов – горцев (от лексем др. рус. «бо;ронь» – оборона, защита; заонеж. «пoрный», пудож. «порнoй» – сильный, крепкий, могучий; лат. «pollentia» – сила, могущество; санскр. «balin» – воин и д.-в.-н. «baro» – воинственные / сильные люди; от болг. «планина», укр. «полонина» – горы или же от лексем англ. «plenty» – изобилие, лтш. «pe;l;n;a» – заслуга, прибыль и др.-русск. «полон» – добыча), относившихся к сильным – черным баргарам (караболгарам), прослыла блистательной, могущественной и благодатной. И, поэтому-то, она многими средневековыми источниками и называлась не только Болгарией (от и.-е. «*b;er;;» – высь, гора и от др.-русск. «бо;лого» – благо), но и Хорватией – Кроатией (;;;;;;), и Грецией (от др.-греч. «;;;;;» – сила, власть и «;;;;;;» – сила, могущество; лат. «gratia» – благодать, грация; англ. «greatest» – величайший, высочайший и венетск. «саrаntо» – гора). Не исключено, конечно же, и то, что именно на землях Украины и Кубани находились и ведическая Бхарата / Бугарита – Болгария (макед. «бугарите» – болгары) и мифическая Пуласта – Пеласгия (егип. «pulasti» и ассир. «palastu» – пелазги, филистимляне; лат. «philisthiim» – филистимляне; валл. «Balestina» и яп. «Paresuchina» – Палестина). Ведь им хорошо соответствуют, как протоиндоевроп. «b(h)erэg» – высокий и величественный, так и производные от него сакск. «pharra» и бенг. «bh;la» – фарн, благо. Однако на земли Украины и Кубани краснокожие предки праиндоевропейцев булгар – пелазгов (Майкопская АК), очевидно, пришли с иранского нагорья (из Загроса), откуда же в Аравию мигрировали и такие же краснокожие сабеи (предки эритрейцев). У славяноариев, как и у индоариев, была сословная (варновая) структура общества. Поляне-русы, являясь аналогично польской шляхте и царским сарматам (хетт. «;aru» – добыча, полон) воинским сословием, не имели морального права заниматься земледелием. Они были независимыми ни от кого воинами-добытчиками (др. рус. «полон» – добыча; рус. «поля» – нечто свободное за пределами чего-либо; церковно-слав. «пол» – берег [высокий] – ближняя полоска земли за пределами водной глади реки) и в мирное время промышляли, аналогично половцам, охотой (укр. «полюванням») и скотоводством, используя труд пленников (укр. «полонених»). Наиболее предприимчивые из них занимались также торговлей и, подобно их потомкам казакам, упредительными набегами на потенциальных врагов. Однако же этот этноним постепенно распространился и на всех проживающих в их землях землепашцев (возможно, вольноотпущенников или же ищущих защиту пришельцев). Русскоязычными же комментаторами летописей смысл этнонима «поляне» был извращен. И его стали ошибочно производить не от слов «полон» и «поля» (не подвластных никому земель – оукраин), а от слова «поле». И это несмотря даже на то, что поляне на самом деле проживали не в полях, а в лесах на горах: «Когда же поляне жили отдельно по горам этим, тут был путь из Варяг в Греки… По прошествии времени, после смерти братьев этих, стали притеснять полян древляне и иные окрестные люди. И нашли их хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали: «Платите нам дань». Поляне, посовещавшись, дали от дыма по мечу, и отнесли их хазары к своему князю и к старейшинам, и сказали им: «Вот, новую дань нашли мы». Те же спросили у них: «Откуда?». Они же ответили: «В лесу на горах над рекою Днепром» («Повесть Временных Лет», http://www.hrono.ru/dokum/1000dok/povest1.php). Ошибочной, конечно же, является и тюркская этимология этнонима «булгары» (тюрк. «bulga» – смесь). Этот этноним является производным от протоиндоевроп. «b(h)erэg» и как концепт может иметь несколько смыслов – осененные благом (фарном), благородные, величественные, великие, верховные, высокие, горцы, бережане. Как горцами, так и бережанами были и предки булгар – краснокожие «народы моря» – пеласги (пуласты), постепенно проникшие несколькими волнами (перемещаясь вдоль азийского морского побережья) в Южную Аравию, Бахрейн, Шумер, Элам («Prst» – Персиду), Индию и Восточную Азию: «Народы моря, естественно, жили морским разбоем, поэтому и по существу другим названием тех же Кафторим служило имя Филистимляне, или, более точно, то, что скрывается за названием давнего населения Греции и Эгейской области, – «;;;;;;;;», пеласги (первоначально «*;;;;;;;;», пеласты), отразившееся в др.-егип. «Prst» и др.-евр. «peli;t;m», вплоть до имени Палестины, сначала – ее юго-западного берега, «сектора Газа». Это был особый индоевропейский народ (по Георгиеву) или выходцы из иллирийских, западнобалканских индоевропейцев, см., вслед за Будимиром. Несмотря на возражения (Георгиев: «народная этимология»), название индоевропейцев-пеластов логично связывать с греч. «;;;;;;;» – море, диалектным названием моря как «гладкого, ровного, плоского», ареально привязанным, видимо, к древним иллирийским диалектам, сюда же албанское «pellk» – лужа, водоем (лат. «palus», лит. «pelk;» – болото; др.-рус. «полъ» – берег; алб. «рlоgu», польск. «рu;k», др.-рус. «пълкъ» – полк, толпа, гурьба; лат. «peregrinus», франц. «p;lerin», укр. «блукач» – скиталец, – П.Д.). Тогда название Палестины и филистимлян-пеласгов объяснимо из индоевропейского «*pel;g-st;-» – «в море (на глади) стоящие», сложение типа древнеиндийского «rathestha» – «на колеснице стоящий». В свете известных данных трудно удовлетвориться мнением, что «народы моря» – это «условное обозначение» (Дьяконов), современный исторический термин. Более вероятно, что перед нами ближневосточная семантическая калька индоевропейского «*pelа(g)-st;-» еще с древнеегипетских времен, ср. упоминание Рамзеса III (XII в. до н. э.) о разрушении Каркемиша «народами моря» (Олег Трубачёв, «Меняющийся мир и вечные слова», lyceum8.ru›1/pisma/Trubatchev_mir.pdf).
Закон открытых слогов мог сформироваться у северокитайских славяноариев серов / сирматов / сарматов / да юечжи / сакаравлов / массагетов – маскутов – мушкуров лишь под влиянием китайского языка. Из потомков славяноязычных серов и массагетов для нас наибольший интерес представляют сираки / сирургуры / сарагуры (зеруяне / сериваны / цериваны / славяне / склавины и циркасы / черкасы): «Сираки – небольшой скифский (сарматский, – П.Д.) народ, перекочевавший на Кубань из Закавказья в II в. до Р. Хр. Проф. Городцов считает, что они принесли с собою особые драгоценные украшения для конской сбруи, подобные тем, которые греческие мастера вырабатывали раньше для Скифов-Сака. Они хоронили своих покойников так же, как Торки. В могильной яме, обычно с ее северной стороны, ниже дна подкапывалась камера или подбой, куда укладывали покойника, а прямо на дно могилы помещали его убитого коня. На Сев. Кавказе сираки сначала жили под властью своих князей, но со временем должны были подчиниться боспорским царям. Они постепенно перешли к оседлости, смешались с Торетами и Удзами и от III века исчезают из хроник. Древние географы указывают область их кочевий и поселений там, где позднее по свидетельству Персов располагалась Земля Касак. Тореты и Торки сохранили их погребальный обряд, а потому в археологии его принято называть «торческим» («Исторический словарь», http://mirslovarei.com/content_his/siraki-34924.html); «По словам древнегреческого географа и историка Страбона, аорсы и сираки «частью кочевники, частью живут в шатрах и занимаются земледелием». Подчинив на Кавказе скифо-кобанские, меотские и, возможно, другие племена, сарматы включали их в состав своих союзов. Археологи установили, что происходило постепенное продвижение сарматов от степей к горам (на самом деле сарматы никогда не являлись степняками, так как проживали преимущественно в горах, в горных долинах и в предгорьях, – П.Д.). Смешиваясь с местным населением, сарматы осваивали его хозяйственные и культурные достижения. Господство кочевников над земледельческими областями приводит, как правило, к усложнению их политической организации – к возникновению ранних форм государства. Наиболее высоким уровнем общественного развития отличались сираки, которые подчинили на Северо-Западном Кавказе земледельцев-меотов и создали свое государство. Одной из резиденций сиракских царей был город Успа, находившийся недалеко от восточного побережья Азовского моря» (М.М. Блиев, Р.С. Бзаров, «История Осетии» // «Сарматские союзы», http://alania.clan.su/publ/4-1-0-37); «Zeriuani – это такая область, из которой будто бы вышли все племена славян и <откуда>, как утверждают, они ведут свое начало» (Олег Трубачёв, «Slavica Danubiana continuata»); «lingua seruiana» – сербский язык (в письменности Дубровника XV – XVIII вв.) (Олег Трубачёв, «Меняющийся мир и вечные слова», lyceum8.ru›1/pisma/Trubatchev_mir.pdf); «Цериваны (zerivani) – это королевство (regnum) столь велико, что из него произошли все славянские народы и ведут, по их словам, <от него свое> начало» («Баварский географ», «Сарматы никогда не были единым народом и состояли из нескольких племен, в той или иной степени отличавшихся друг от друга и чьи названия мы находим у историков древности. Было бы ошибочным считать, что сарматские племена ничем не отличались друг от друга, и представлять характерные особенности какой-либо одной ветви (как, например, искусственную деформацию черепа) общей чертой всех сарматских народов. Мы можем предположить, что каждая из основных групп сарматских племен говорила на своем собственном диалекте, хотя точно об этом ничего не известно, поскольку письменные источники полностью отсутствуют… Из сарматских народов, оставивших свое имя в истории, можно назвать языгов, роксоланов, сираков, аорсов и антов… Во второй половине V века до н. э. в степных районах Южного Урала появился новый расовый элемент – памиро-ферганский тип, присущий Центральной Азии, аналогичный «арменоидному» типу западных антропологов… Тот факт, что на нижней Волге сохранились в неизменном виде погребальные обряды, свойственные восточной группе предыдущей, прохоровской, культуры, заставляет предположить, что племена этой группы переселились с Южного Урала в низовья Волги. Более того, исследования черепного материала выявили, что в этой группе преобладал европеоидный брахицефальный тип, который большинство антропологов связывают с центральноазиатским памиро-ферганским типом, распространенным среди племен прохоровской культуры… Две находки из района верховьев Днепра очень важны, поскольку они заставляют предположить, что часть сираков отступила под давлением аланов и отошла на запад. В Траянах около Балты были найдены предметы, характерные для среднесарматского периода в районе Кубани, предположительно представлявшие собой часть погребального инвентаря княжеского захоронения. Среди этих предметов были бронзовые зеркала и бронзовые чайники, а также вазы с зооморфными ручками, датируемые концов II века. Примерно тем же временем датируется другое богато обставленное сиракское царское или княжеское захоронение в кургане Оланешты рядом с Бендерами в Бессарабии, примерно в 160 км от упомянутого выше» (Тадеуш Сулимирский, «Сарматы. Древний народ юга России», http://lib.rus.ec/b/290590/read). «Довольно значительный слой в русском языке составляют древнейшие заимствования из иранского: (например: коло- кольцо- колесо-коло, товар, бурый, бык, корова, бог, хорошо, и т.д.). На территории степной и лесостепной полосы до сих пор обширно представлена иранская топо- и гидронимика. Сами славяне подчеркивали свое родство с иранцами. Так, в первых строках ПВЛ указывается, что славяне звались «Нарцами» (Учитывая, что нарты эпические герои предков тюрков и иранцев Северного Кавказа это о многом говорит). Договора Украины с Польшей и Москвой начинались со слов «Мы от рода сарматского…». О близком родстве славян и скифов в аллегорической форме свидетельствует иоакимовская новгородская летопись, утверждая, что «Славен и Скиф – родные братья»… Отметим, что индийские веды сохранили понятие НАР в значении «человек, муж, герой», что сближается со значением наров в северокавказском эпосе, а также с общепринятым значением морфемы «АР», которую мы считаем производной от НАР/ГАР. Санскрит сохранил и термин НАРАТА – человечество, который мог явиться основой для русского НАРОД» (Рустам Набиев, «Булгар и Северная Европа», http://www.islamrt.ru/book/bulgar.pdf). «В частности, в настоящее время представляется несомненным, что языческая религия славян и связанная с ней картина мира, реконструируемая для времени перед распространением у них христианства, сложилась под несомненным иранским влиянием. Об этом свидетельствует иранский характер таких ключевых терминов, как слав. *bogь – бог, доля (ср. *u-bogъ – убогий – нищий, обездоленный); иранск. baga – бог, доля; слав. *mirъ – мир, согласие (ср. многочисленные новые работы В.Н. Топорова, убедительно доказавшие связь соответствующих славянских формул с иранскими, относящимися к иранск. *mivr- < индо-иранск. *mitr(a) – Митра, бог договоров и т.п.) и др. Последние из таких заимствований, как предполагаемые в именах богов из пантеона Владимира (Семарглъ, Сварогъ при западнославянских параллелях), могут относиться к последним векам перед принятием христианства. Такие разительные совпадения целых фрагментов текстов, как ст.-слав. «БОГА РАДИ» – Бога ради; др.-перс. bagahya r;diy – «бога (родит. пад.) ради» (конструкция с послелогом, в древнеперсидском имеющая эламский прообраз и связанная с аналогичными синтаксическими конструкциями в других языках той же древневосточной зоны, в которую входили и самые ранние иранские диалекты), свидетельствует о переводах целых фрагментов текстов религиозно-мифологического содержания с древнеиранских языков на раннеобщеславянский; характерно, что именно подобная фразеология, сформировавшаяся под непосредственным иранским воздействием, позднее была использована при приспособлении сакральной славянской лексики к потребностям перевода греческих текстов христианского содержания. С иранским влиянием связаны и специфические черты славянского дуализма (Вяч. Вс. Иванов, «Проблемы изучения славяно-иранских связей», http://www.philology.ru/linguistics3/ivanov-88a.htm).
Потомками славяноязычных серов являлись также роксоланы (троксоланы – торки / тореты) и аорсы (греч. «;;;;;;;;» – смутный, не имеющий четких границ) – антсай – анты (сильные, «высокорослые» или же «доблестные, благородные» – соответ. греч. «;;;;;;» – сильный, др.-греч. «;;;;;» – 1) росток, 4) цвет, отборная часть, краса, 6) блеск, яркость, сверкание, 7) высшая степень, верх; «;;;;;;;;» – высший; «;;;;;;» – 3) доблестный, храбрый, 4) благородный, знатный, – «Большой др.-греч. словарь», http://www.slovarus.info/grk.php): «Аорсов, которые жили в степях Прикаспия и Предкавказья, называли «верхними аорсами». Они господствовали над западным и северным побережьем Каспийского моря и контролировали торговые пути, шедшие через Кавказ и Среднюю Азию. Могущество и богатство аорсов уже в древности объясняли участием в международной торговле. В Китае страна аорсов называлась «Янтсай» – через нее шел путь, соединявший Китай и Среднюю Азию с Восточной Европой и морской торговлей по Черному и Средиземному морям» (М.М. Блиев, Р.С. Бзаров, «История Осетии» // «Сарматские союзы», http://alania.clan.su/publ/4-1-0-37); «Господство аорсов в степном поясе Азии и Европы закончилось к середине I века н.э. Китайские хроники династии Поздней Хань (26—211гг.) сообщают, что антсай (аорсы) взяли себе новое имя «ал-лан-ай» (аланы), и это заставляет предположить, что они утратили свое главенствующее положение среди восточных сарматов, уступив его аланам… Аланы, пришедшие в степи низовьев Волги, были арьергардом ирано-сарматских народов, которые постепенно уходили из азиатских степей под давлением гуннов. Очевидно, они были смешанного происхождения. Аммиан Марцелин замечает, что аланы были ранее известны как массагеты. «Множество их побед привело к тому, что они постепенно поглотили все народы, которые им встречались, и их имя распространилось на них на всех». Эти племена или народы, «хотя и живут далеко друг от друга и кочуют по обширным пространствам», «носят общее имя «аланов» вследствие сходства их обычаев, дикого образа жизни и их оружия… Не существует письменных источников, из которых мы могли бы узнать о том, что случилось после того, как аланы пришли на смену аорсам, но нам известно, что несколько племен аорсского происхождения отошли на запад, чтобы не оказаться под властью новых правителей. Плиний и Птолемей упоминают о присутствии народа, именуемого анты, рядом с Азовским морем, к западу от Дона. По всей видимости, это был тот же народ, что и яньцай китайских хроник. Антов, которые, скорее всего, были правящим племенем, отождествляли с аорсами. Название «анты» также появляется на пантикапейской стеле III века, из чего следует, что в это время они жили где-то рядом с Боспорским царством… Другим позднейшим аланским племенем были анты, которых Иордан считает славянским народом, добавляя, что «венды (славяне) хотя и происходят от одного корня, но носят три разных имени: венды, анты и склавины». Однако это не противоречит идентификации антов как аланов (асов): сарматы, очевидно, образовывали на данной территории правящий класс, который постепенно славянизировался (точнее, славянизировал другие народы, – П.Д.). Этот процесс, вероятно, завершился не ранее VI века н.э., хотя многие сарматские традиции сохранились. Среди них – (Боспорские, – П.Д.) тамги и связанные с ними верования, которые передались покоренному славянскому (славянизировавшемуся, – П.Д.) населению. Герб старой русской правящей династии Рюриковичей, чьей столицей был Киев, произошел от тамги» (Тадеуш Сулимирский, «Сарматы. Древний народ юга России», http://lib.rus.ec/b/290590/read).
Очевидно, потомками серов были и частично финнизировавшиеся позже (или же изначально включавшие в свой племенной союз и финно-угров) такие племена, как царские сарматы Поволжья (Прохоровская, Пьяноборская и Именьковская АК) и серебряные болгары – предки луговых марийцев – черемисов – церемисов – сирматов (возможно, восточной отрасли лужицких сербов – сорбов – сарбатов), темно-русых и кареглазых коми-зырян – сырьян – серьян (возможно, восточной отрасли zuireani – журян – свирян – цвирян). Возможно, ими была и часть волжских булгар (северопонтийцев) – предков мишар, касимовских и других волжских татар, а также и южных мокшан (брюнеты со смуглым цветом кожи – выходцы из Пьяноборской АК). Булгарского государя (малика) этих смуглых (темно-красных), темно-русых и кареглазых потомков серов, очевидно, и называет царем славян (ас-сакалиба) Ибн-фадлан («Путешествие Ибн-фадлана на Волгу», http://oldru.narod.ru/biblio/fadlan.htm).
Однако, как и понятие «слава» (honor), понятия «благо» (farn) и «благодать» (gratia) в недееспособном русскоязычном обществе а, тем самым, и в самом современном русском языке исказились и обесценились: «благими намерениями дорога в ад выстлана». «В русском языке известна большая группа слов с корнем «благ- / блаж-». В литературном русском языке само прилагательное «благой» в значении «хороший, добрый» является устаревшим, известно существительное «благо» – «благополучие, счастье, добро», но чаще всего «благо-» является первой частью сложных слов со значением «хорошо, добро» (благоволить, благодарить, благоустроенный, благоразумный, благополучие и т. п.). С корнем «блаж-» употребительны в литературном языке «блаженный» – «в высшей степени счастливый» (блаженно, блаженство, блаженствовать), разговорное: «глуповатый, чудаковатый» (блаженненький; первоначально «юродивый»), «блажь» – «нелепая причуда, прихоть, дурь», в просторечии – блажить – «поступать своенравно, сумасбродно; дурить» (блажной). В диалектных вариантах русского языка иная картина: «благой» – реже «хороший, добрый», чаще – «глупый, взбалмошный, капризный, злой и плохой»; «благо» – «хорошо» и «плохо»; «благо» (сущ.) – «добро» и «все плохое, злое» (Л.П. Дронова, На энантиосемичность этого слова одним из первых обратил внимание Владимир Даль: «Благий – или благой, выражает два противоположных качества: церк. стар., а частью и ныне: добрый, хороший, путный, полезный, добродетельный, доблестный; в просторечии же: благой, злой, сердитый, упрямый, упорный, своенравный, неугомонный, беспокойный; дурной, тяжелый, неудобный» (http://dal.sci-lib.com/word001842.html). Очевидно, древнерусское слово «благий (-ой)» – «добрый, хороший, благоприятный, приятный, красивый» и староукраинское слово «плохи;й», происходящее от старославянского слова «благъ – добрый, милостивый; хороший, приятный» и означающее всего лишь смирный, тихий, кроткий, под влиянием литовского (балтского) слова «blogas» (старо литовского «blagnas» – негодный, злой, плохой) и произошедшего от него же белорусского слова «блага» – «плохо» стали иметь в русском языке негативную коннотацию, означая «плохой, гадкий». И лишь позже под влиянием церковнославянского языка в русском литературном языке позитивная коннотация слова «благой» восстановилась, а коннотация родственного ему слова «плохой» так и осталась негативной.
Ранее близкое к прилагательному «славный» прилагательное «пресловутый» сейчас имеет, лишь негативный смысл, хотя прежде оно могло обладать, как позитивной, так и негативной коннотацией: «Слово «пресловутый» в современном русском языке значит «приобретший печальную известность, знаменитый в кавычках, пользующийся дурной славой, дурной репутацией». Оно употребляется лишь с оттенком иронии и осуждения и свойственно преимущественно стилям книжного языка. Это слово представляет собой старое книжное образование. В «Материалах для словаря древнерусского языка» указаны лишь старославянские образования: «пресловый» и «пресловущий» со знач. «славный, знаменитый, почитаемый, прославляемый». Например, в Минее 1096г. (окт.): «пресловыи» Вакхе; в Минее праздничной XII в.: Павьле «пресловоущии»; в Житии Стефана Пермского: В «пресловоущемъ» граде Москве… Е. Станевич в «Рассуждении о русском языке» писал об этом слове: «Другие слова стали нам темными потому, что не знаем их корней, а иные производим не от тех, от коих произошли они. К последним можно причислить прилагательное «пресловутый», истолкованное в церковном словаре «преизящный», «преславный» – да и многими так понимаемое – однако корень оного не есть «слава», «славный...», но «слово...». Следственно «пресловутый» не значит «преславный», но «прослывший», сделавшийся «известным», отличным в народе, а потом уже «славным, преславным» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/preslovutij.html).
Однако, вопреки отнесению себя к этносу славян, всё же «обнаруживается вековой недостаток честности и чести в русском человеке, недостаток нравственного воспитания личности и свободного ее самоограничения. И в этом есть что-то рабье, какое-то не гражданское, догражданское состояние» (Николай Бердяев, «О святости и честности» в кн. «Судьба России», 1918г., http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1918_15_8.html). К тому же весьма символична и негативность коннотации в русском языке самого слова «недостаток», являющегося синонимом слова «порок». Ведь, это же означает, что в русскоязычном обществе может иметь место недостаток (нехватка) лишь положительных явлений и свойств, а негативных, следовательно, в нем всегда будет лишь избыток. И поэтому-то избавление русскоязычного населения от своих негативных привычек и обычаев можно ожидать лишь только в бесконечно далеком «светлом» будущем. Но это, ведь, утверждает и народная мудрость: «У России ужасное прошлое и великое светлое будущее, и так будет вовеки веков» (Александр Арефьев, «Мудрость с улыбкой», http://samlib.ru/a/arefxew_a_w/mudrostxsulybkojtom2-2.shtml). Тем самым, русским языком фактически программируется устойчивое негативное поведение общающихся на нем людей и, следовательно, о том, что они когда-нибудь все же станут людьми чести, может мечтать только лишь весьма наивный человек: «Бесчестный искатель пишет бесчестному покровителю и, зная совесть его, как свой или его карман, с которым и с которою он часто бывал в личных или наличных сношениях, без сомнения не прячет от него и своей совести. Легко представить себе разговор этих совестей, подающих весть друг другу. В конце письма однако же выставляет проситель, как будто ни в чем не бывало: с искренним почтением имею честь и проч. О почтении не говорю: каждый друг друга почитает тем, чем он есть на самом деле. Но куда спряталась бедная честь?» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, А прятаться то и нечему было, так как в русскоязычном обществе, на самом деле, имели место лишь чинопочитание и лицемерие. А о том, что такое настоящая честь, – не то что холопы, но и подавляющее большинство знати ни малейшего представления не имело. Уважаемый человек (укр. «поважна людина») – это всего лишь человек, имеющий определенный вес (укр. «вагу») в обществе и то, как правило, не благодаря каким-либо своим заслугам, а в соответствии со своим должностным положением. Уважать же кого-либо – это значит, просто ему оказывать (уделять) внимание (укр. «приділяти увагу») в соответствии с занимаемым им положением (укр. «уважа;ти» – принимать во внимание, считать, блр. «уважа;ць» – соблюдать [существующее положение дел, – П.Д.], – Этимолог. словарь Фасмера). Уважать же за какие-либо достоинства (укр. «шанувати за чесноти») в российском обществе просто не возможно было. Ведь вызывающих уважение (укр. «шанування») достоинств никак не может быть там, где честность приравнивается к глупости: «Много людей честных благодаря тому, что дураки» (Федор Достоевский, «Братья Карамазовы», http://www.alltxt.org.ua/read.php?id=521&page=59); «Осел был самых честных правил!.. Но, кажется, не прав и тот, кто поручил Ослу стеречь свой огород» (Иван Крылов, «Мужик и Осел», http://ibasni.ru/basnya-416.html); «В практических делах большинство (русскоязычных, – П.Д.) людей допускают мелкий обман, расценивая абсолютную честность как наивность или даже глупость» (Н.И. Козлов, «Энциклопедия практической психологии», psychologos.ru›Честность); «Честность обладает таким свойством, что требует ее соблюдения даже при обещаниях, данных врагу» (Джованни Джовиано Понтано). Поэтому-то фраза: «Он уважать себя заставил» (Александр Пушкин, «Евгений Онегин») означает всего лишь: «Всё же вынудил обратить на себя внимание» или же просто «привлек к себе внимание». «И смысловой «повтор»: «Самых честных правил» – «уважать себя заставил», – вовсе не тавтология; его функции многообразны: это и раскрытие, и усиление выраженных в первых строках чувств удовлетворения и одновременно иронии, эти честное – но не без юмора – сознание героем своего цинизма; это, наконец, толчок к рекомендации остальным «родным»: «...И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука», – не худо, чтобы и «другие» заслужили «уважение» (точнее, внимание к себе, – П.Д.), последовав дядину примеру» (В.С. Непомнящий, «Из наблюдений над текстом «Евгения Онегина», http://www.speakrus.ru/articles/uncle1.htm).
И что это есть именно так, а не иначе, красноречиво следует из не находящегося под контролем разума общения русскоязычных людей, употребивших изрядную дозу алкоголя. Как гласит народная мудрость: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». Когда один из собутыльников, находясь практически в бессознательном состоянии, спрашивает у другого (или же у бездомного пса, а то даже и у столба): «Ты меня уважаешь?», а другой бессознательно отвечает ему: «Уважаю», то в этом нет ни капли лицемерия. Ведь, на самом деле первый спрашивает: «Ты мне внимаешь?» (укр. «ти мене уважно слухаєш?» – ты меня внимательно слушаешь?), а другой ему отвечает: «Внемлю» (укр. «уважно слухаю» – внимательно слушаю). Если же, наоборот, трезвый русскоязычный человек утверждает, что он Вас или же ваши взгляды уважает, то почти со стопроцентной гарантией он просто лицемерно лжет. В присущей русскоязычному человеку традиции полярного отношения ко всему сущему чужие взгляды или же осуждаются и категорически отвергаются им, как чуждые, или же он беспрекословно подчиняется (покоряется) им. Что-либо иное и, в том числе, и уважение в смысле укр. «шанування» не соответствует холопскому менталитету русскоязычного человека. И поэтому-то, если в каком-либо русскоязычном коллективе Вас примут за чужака или же, тем более, за потенциального противника, то любое ваше несогласие с чем-либо всеми дружно будет «встречено в штыки», невзирая ни на какие ваши доводы: «Говорить что-либо против общего настроения было невозможно. Вас стаскивали с места, называли чуть ли не шпионом. Но это бывает у нас не только в молодые годы. Разве наши представители в Государственной Думе не враги друг другу? Они не политические противники, а именно враги. Стоит кому-либо заговорить не так, как думаете вы, сразу же предполагаются какие-то грязные мотивы, подкуп и т.д. Какая же это свобода?» (Иван Павлов, «О русском уме», Как видим, смысл почти всей морально-этической лексики современного русского языка изрядно извращен и абсолютно не соответствует ни современному гумманистистическому, ни христианскому мировоззрению: «Старославянский язык имеет дух, которого нет в современном русском утилитарном «новоязе». Для многих православных служителей даже Синодальный перевод – паллиатив, переход к худшему, некоторое обмирщение, уступка современности» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html). Ведь сам этот утилитарный «новояз» из доброкачественного новообразования постепенно превратился в злокачественное новообразование и поэтому, к большому сожалению, уже не является русским языком Пушкина и Толстого.
«Концепт «честь» составляет одно из важнейших ментальных образований в оценочной картине мира. Этимологический словарь М. Фасмера устанавливает корреляцию русского слова «честь» и древнеиндийского «cetati» – «соблюдает, мыслит, понимает, думает»… Сравнивая языковые способы выражения концепта «честь» в американской и русской лингвокультурах, Г.Г. Слышкин (1996, с. 57) отмечает, что в американских толковых словарях «честь» трактуется большей частью как высокая репутация, т.е. высокое уважение со стороны окружающих, в русских толковых словарях этот концепт раскрывается в единстве внутреннего качества и отношения окружающих. Американское «honor» ассоциируется с титулами, наградами, привилегиями и т.д. В историческом плане американское понимание чести, по мнению автора, есть развитие западноевропейского концепта рыцарской чести, изначально связанного с соревновательностью и утверждением в обществе, в то время как «древнерусская семья воспитывала своих членов по веками выработанному шаблону, в основе которого лежали религиозные предписания. Понятие чести не фигурирует среди христианских добродетелей, а соревновательность чужда идеалу ортодоксального христианства, культивировавшего терпение и послушание». Поэтому понятие чести соотносится в русской культуре с внутренними качествами человека (там же, с.59). Что же касается понимания женской чести как добрачной девственности, то такое понимание данного концепта, по справедливому замечанию Г.Г. Слышкина, объясняется экономической зависимостью женщин в прошлом. С.В. Вишаренко анализирует принципы структурирования концепта honour на материале ранненовоанглийского периода и выделяет в когнитивном пространстве этого концепта, воплощенного в значениях 80 существительных (из них ядерные – honour, dignity, chastity, valour, reverence, glory, praise, worship, boast, fame, renown, reputation), следующие признаки: 1) благородство характера, 2) чистота духа, 3) целомудрие, 4) неустрашимость, 5) физическая сила и мужество, 6) блеск, великолепие, 7) амбициозность, тщеславие, 8) сакральное величие и благость, 9) почитание, поклонение, 10) уважение, одобрение, 11) общественная известность, 12) высокое положение в социальной иерархии (Вишаренко, 1999, с.22). Интересно отметить, что концепт «честь» специфически проявляется как апелляция к моральному стандарту поведения в английской лингвокультуре применительно к жанру договора. Известно, что английские бизнесмены весьма часто заключают устную договоренность, и на этом основании совершаются сделки на большую стоимость. В том случае, если партнер повел себя не должным образом, произносится фраза: «You have dishonoured your agreement». В русском деловом общении апелляция к чести в такой ситуации представляется маловероятной, особенно применительно к современному состоянию отечественного предпринимательства» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm).
И такое негативное поведение, ведь, «буйно расцвело» в Московии лишь после истребления (геноцида) новгородцев и псковичей, имевших в Европе репутацию самых честных деловых партнеров: «Русские, живущие в Великом княжестве Литовском и Русском, описываются без особых эмоций. Народ такой… Один из многих, как и все народы, со своими особенностями и только. Новгородцы и псковичи описываются скорее как люди, отличающиеся от европейцев в лучшую сторону: честные, порядочные, достойные. Московиты предстают недостаточно цивилизованными и к тому же испорченными дурными нравами и традициями своего государства… И московиты как ни отвратительны, но все равно вполне объяснимы, совершенно обычные жулики, воры, вруны и сволочи» (Владимир Мединский, «О русском воровстве, особом пути и долготерпении», Серия: Мифы о России, Изд.: Олма Медиа Групп, 2008г., http://lib.rus.ec/b/132883/read); «Москвичи считаются хитрее и лживее всех остальных русских, и в особенности на них нельзя положиться в исполнении контрактов. Они сами знают об этом, и когда им случится иметь дело с иностранцами, то для возбуждения большей к себе доверенности они называют себя не москвичами, а приезжими» (Сигмунд Герберштейн, «Записки о московитских делах», XVI в., http://bibliotekar.ru/index.files/uuG5.htm); «Разумеется, среди россиян есть люди, живущие по принципам демократии. Есть просто истинные христиане, которые не способны лгать, обманывать, халтурить на работе, но – увы! – демократию создают не исключения. …Мне трудно представить ситуацию, при которой немецкий редактор обещал материал напечатать и этого бы не сделал. Вообще неумение держать свое слово многие эмигранты привезли из России в цивилизованные страны, в которых – во всяком случае, на деловом уровне – нарушить слово (не клятву в любви милой девушке) считается солидным пороком, к тому же могущим поставить под вопрос успех в деле» (Герман Андреев, «Обретение нормы», Новый мир, 1994, №2, http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/2/andreev-pr.html); «Русские могут быть честными и справедливыми там, где от них ничего не зависит. В тех вещах, где есть их влияние или власть и вследствие которых возникает корысть или иная какая-нибудь заинтересованность, эти 2 качества не встречаются» (Мысли о России, «К. Леонтьев говорит, что русский человек может быть святым, но не может быть честным. Честность – западно-европейский (и украинский, – П.Д.) идеал. Русский идеал – святость… Русскому человеку часто представляется, что если нельзя быть святым и подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не так уже важно, быть ли мошенником или честным. А так как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь очень немногим, то очень многие не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском» (Николай Бердяев, «О святости и честности» в кн.: «Судьба России», 1918г., http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1918_15_8.html). И, конечно же, не правы те россияне, которые обвиняют британские власти в извечной ненависти к России: «Я люблю свиней. Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. Свиньи смотрят на нас как на равных» (Уинстон Черчилль, http://www.orator.ru/churchill.html).
Таким образом, честь и, вообще, мораль имеют громаднейшее значение для цивилизованного общества самостоятельных и ответственных граждан. Отсутствие же честности и других моральных качеств у обществ и народов, стоящих на более низких ступенях интеллектуального и цивилизационного развития, компенсируется наличием у их индивидуумов (не осознающих свою гражданскую ответственность и уклоняющихся от нее) бессознательных реакций, проявляющейся в виде «совестных актов» и других неосознаваемых внутренних побуждений. Все эти побуждения вызываются соответствующими морально-психическими установками, навязанными им религией или же любой другой господствующей идеологией. Однако же совесть является лишь неполноценным заменителем чести, то есть эрзац-честью. Ведь нечестные люди научились ее обманывать и усыплять. Когда же обман и усыпление совести осуществляются с помощью используемого в общении языка, в обществе формируется аморальный (порочный) и деструктивный менталитет. У индивидуумов такого отсталого и извращенного общества легко просыпаются звериные инстинкты, а в переломные моменты своего развития все общество в целом становится подверженным коллективной истерии и звериной стихии – бессмысленной жестокости и слепой ненависти: «Слишком легко инстинкт со вспышками берёт у них верх над ровным светом разума, они с лёгкостью отдаются стихии. Эти толчки во внезапное разнуздание инстинктов меняют русский характер до неузнаваемости» (Морис Палеолог – последний французский посол в дореволюционной России, 1917г. Цитир. по кн. Александра Солженицына, «Россия в обвале», 1998г., http://rl-online.ru/articles/2-04/425.html); «В русских удивляет сплав расслабленной доброты с крайней жестокостью, причем переход от одного к другому молниеносен» (Юрий Нагибин, «Тьма в конце туннеля», http://m.tululu.ru/bread_75751_192.xhtml); «Если бы факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц, – о них можно было не говорить, в этом случае они материал психиатра, а не бытописателя. Но я имею в виду только коллективные забавы муками человека. В Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда – вниз головой – пленных красноармейцев, оставляя ноги их – до колен на поверхности земли; потом они постепенно засыпали яму землею, следя по судорогам ног, кто из мучимых окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее других. Забайкальские казаки учили рубке молодежь свою на пленных. В Тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу к деревьям на высоте метра над землей и наблюдали, как эти – нарочито неправильно распятые люди – мучаются. Кто более жесток: белые или красные? Вероятно – одинаково, ведь и те, и другие – русские» (Максим Горький, «О русском крестьянстве», Берлин, 1921, http://sadsvt.narod.ru/gorky.html).
И ведь же, эти «коллективные забавы русских» сродни коллективным забавам детей и, следовательно, тоже являются подтверждением психической инфантильности русскоязычных людей: «Детская эмоциональность предпочтительно откликается на настроение в группах (сверстников и близких), а не на индивидуальные переживания окружающих. Н.Г. Помяловский описывает как, встречая новичка в бурсе, ученики по очереди для забавы издеваются над ним, хотя полностью понимают его мучение и даже притворно сочувствуют ему, чтобы снова под общий хохот обидно подшутить. Действительно, при индивидуальных беседах со школьниками можно убедиться, что они часто беззлобно настроены к жертвам коллективных издевательств, по существу ничего против них не имеют и даже понимают неприятные последствия своего поведения, но сдержаться не могут. Предпочтительность групповой, а не индивидуальной эмпатии, видимо, также имеет биологическую основу, поскольку дети не подготовлены к достаточной самостоятельности и им почти всегда безопаснее держаться коллектива, чему и способствует эмоциональная сопричастность к нему» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm); «Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И с обновленной уверенностью отвечаю – стоит; ибо это – живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной» (Максим Горький, «Детство», http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/proza/detstvo/detstvo-12.htm). Большевики во время гражданской войны цинично воспользовались психической инфантильностью и «стадностью» русскоязычного крестьянства России: «Где же он, великодушный и светлый народ, который влек сердца детской верой, чистотой и незлобивостью, даровитостью и смирением? А теперь – это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей, сверху донизу в крови и грязи, во всяком хамстве и скотстве. Совершилось какое-то черное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней» (Сергей Булгаков, «Из глубины». М., 1918. Отд. изд.: Киев, 1918; София, 1920 г., http://www.vehi.net/bulgakov/napirubogov.html); «Русские эмигранты доходили до крайностей; пример тому – Федор Викторович Финберг, бывший полковник царской армии, в берлинской эмиграции ставший писателем и философом. Он писал, что покойный блаженной памяти царь по ошибке идеализировал русский народ, который на деле ни к чему не пригоден и заслуживает наказания за измену царю. Это – «человекоподобное стадо», слепая, бессмысленная масса, многоликий хам, не ведающий ничего, кроме самых низменных материальных потребностей» (Уолтер Лакер, «Черная сотня. Происхождение русского фашизма», http://lib.rus.ec/b/292815/read#t4).
«Любопытно диалектическое кружение мысли меж идеями чести, и совести. Объективно обе они воплощают единство личного и общего, но взор на единство – различный. Человек чести связан законами долга, наложенными на него обществом, но воспринимает решение сам, лично – по чувству ответственности. Совестливый человек весь – в плену личного «беса», тотчас иссушающего душу, но конкретно таковой человек решается на поступок время от времени вопреки своему «я» – по зову совести. Там начинают с долга и кончают ответом на нравственный вызов; тут начинают с личной ответственности, завершая исполнением долга. Герои западной литературы индивидуалисты, персонажи Хемингуэя либо Ремарка живут понятием чести; герои российской литературы погружены в пучины совести. У европейца границы свободы определены долгом, у россиянина воля ориентирована совестью. Когда Аарон Штейнберг пишет о диалектике свободы у Достоевского, он ни словом не поминает основной для писателя идеи совести (проработка концепта «совесть» – награда писателя в развитии мировой философии). Совесть постоянно борется с волею – это и есть понимание свободы по-русски: ограничение своеволия и самоволия совестью» (Владимир Колесов, «Русская ментальность в языке и в тексте // Честь и совесть», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82396). Как видим, являющаяся «продуктом» подсознания совесть важнее являющейся «продуктом» сознания чести, именно, в недостаточно зрелых обществах. В таких обществах (у «народов, стоящих на низших ступенях общественной лестницы», – П. Чаадаев) моральные качества и человеческое достоинство еще не ценятся высоко а, следовательно, и снисходительно относятся в них ко многим недостойным человека поступкам (подобно к детским шалостям): «Россия – это дикарская сила, мир беззакония, мир враждебный любому закону и, прежде всего, моральному закону. Русский не имеет самого ценного, что имеет человек – это способности чувствовать моральное добро и зло. А эта способность есть основой всей человеческой культуры…» (Жюль Мишле, «Польша и Россия. Легенды о Костюшко», 1851г.), «…Мы, оставившие Россию только для того, чтобы свободное русское слово раздалось, наконец, в Европе, – мы тут налицо и считаем долгом подать свой голос, когда человек, вооруженный огромным и заслуженным авторитетом, утверждает, что «Россия не существует, что русские не люди, что они лишены нравственного смысла» (Александр Герцен, «Русский народ и социализм», письмо к Ж. Мишле, 1851г., http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Polit/Hrestom/19.php); «И знать не хочу звероподобную пародию на людей, и считаю для себя большим несчастьем, что родился в России…» (В. П. Боткин – активный сотрудник журнала «Современник», 1855-1857г.); «Одно, что мы можем и должны сказать русскому интеллигенту, это постарайся стать человеком… Потому что мы не люди, а калеки, все, сколько нас есть, русских интеллигентов, и уродство наше – даже не уродство роста, как это часто бывает, а уродство случайное и насильственное. Мы калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растет заодно с волею, что наше сознание, как паровоз, оторвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь» (Михаил Гершензон, «Творческое самосознание», 1909г., http://www.vehi.net/vehi/gershenson.html); «Страну населяет звероподобный сброд, которому просто нельзя давать возможность свободно выбирать. Этот сброд должен мычать в стойле, а не ломиться грязными копытами в мой уютный кондиционированный офис. Для этого и придуманы «Наши», «Молодогвардейцы» и прочий быдлоюгенд. Разве не понятно, что при свободных выборах и равном доступе к СМИ победят как минимум ДПНИ и прочие коричневые? …Просто не надо принимать пропаганду на свой счёт. Ей не нас дурят, ей нас защищают от агрессивной-тупой-нищей массы, которая всё пожрёт, только дай ей волю. Слава России!» (Юрий Гусаков – видный идеолог «Единой России», основатель официозного телеканала russia.ru, http://news.nswap.info/?p=31345).
И, ведь же, настоящие славяне, в отличие от славянизировавшихся дикарей, издревле были честными: «Честность же и товарищество среди них (славян, – П.Д.) таковы, что они, совершенно не зная ни кражи, ни обмана, не запирают своих сундуков и ящиков. Мы там не видели ни замка, ни ключа, а сами жители были очень удивлены, заметив, что вьючные ящики и сундуки епископа запирались на замок. Платья свои, деньги и разные драгоценности они содержат в покрытых чанах и бочках не боясь никакого обмана, потому что они его не испытывали» (Из «Жизнеописаний Оттона Бамбергского», 1124-1127г.г., Кн. II, гл. 41., http://www.cultufa.com.ua/otto-of-bamberg/). В том же, что «бесчестье и ложь – неотъемлемая черта русского человека» (Николай Бердяев, «Духи русской революции») ответственны, все же, не только православие и «татарщина»: «Бесценное русским сокровище честь, их клятва: «Да будет мне стыдно!». На вече народном вершится их суд, обиды смывает с них поле – но дни, погодите, иные придут, и честь, государи, заменит вам кнут, а вече – каганская воля!… Обычай вы наш переймете, на честь вы поруху научитесь класть, и вот, наглотавшись татарщины всласть, вы Русью ее назовете» (А. К. Толстой, «Змей Тугарин»). Виноват в этом, конечно же, и русский язык, прочно законсервировавший пренебрежение к честности и к необходимости блюсти свою честь даже и у атеистов. Ведь древнерусское слово «честить» (оказывать честь, уважение), как и многие другие слова, приобрело в русском языке негативную коннотацию и стало означать «называть какими-нибудь обидными словами, ругая, хуля» (Толковый словарь Ушакова): «Кто он такой, чьего роду и племени – бес его ведает, да бояр честит лихо» (Иван Тургенев).
Но все же, слово «честить» так и не смогло вытеснить, как из разговорной речи, так и из литературного русского языка слово «ругать», созвучное означающему то же самое финскому слову «r;ykytt;;». Точно также и древнерусское слово «хромать» не смогло полностью из них вытеснить чудское слово «ковылять» (финск. kavalla и венг. kever;s – «шаркать ногами, тащиться, слоняться»). Финская же форма лексемы «канал» – «kanava» в русском языке стала синонимом слова «ров». Финнизмами являются также слова «рига» (эст. «rehi», фин. «riihi») и «тундра» (фин. «tunturi», саам. к. «tundar», «tuoddar» – гора, – этим. сл. Фасмера). Заимствованное из чудского языка слово «поганый», являвшееся родственным эстонскому слову «p;ha» и финскому слову «pyh;n», было переосмыслено в русском языке и стало означать вовсе не святой, как в них, а нечто совершенно противоположное ему, так как было отождествлено с язычеством. А от коми-пермяцкого слова «вежа», тоже означающего святой, было образовано русское слово «невежа» – грубый, неучтивый человек (укр. «невіглас», «нечема»). Подавляющее же большинство других финнизмов так и не было допущено из российских говоров в русский литературный язык: «Восточные инородцы, русея, вообще переиначивали усвояемый язык, портили его фонетику, переполняя ее твердыми гласными и неблагозвучными сочетаниями гласных с согласными. Обруселая Чудь не обогатила русского лексикона: академик Грот насчитал всего около 60 финских слов, вошедших большею частью в русский язык северных губерний; лишь немногие подслушаны в средней Великороссии, например, пахтать, пурга, ряса, кулепня (деревня). Но, не пестря лексики, чудская примесь портила говор, внося в него чуждые звуки и звуковые сочетания» (В. О. Ключевский, Сочинения: В 9-ти т. Т. I., «Курс русской истории»,  Но зато чудь и другие ассимилированные славянами финно-угры существенно повлияли на строение русского языка: «В. Веенкер отмечает следующие виды воздействия финно-угорского субстрата на русский язык: упрощение морфологического различия по родам, особенно у прилагательных (в этом отношении русский обогнал остальные славянские языки) (Veenker 1967: 78 f), исчезновение двойственного числа (в этом русский также обогнал всех славянских соседей) (Veenker 1967: 80), сохранение падежной системы (из-за многочисленных падежей в финно-угорских языках), причём Веенкер полагает, что система падежей русского языка в перспективе даже может расшириться до тринадцати: Nominativ, Genitiv, Dativ, Akkusa-tiv, Instrumental, Lokativ, Casus obiecti animati, Casus negationis, Genitivus partitivus, Locati-vus interior, Essiv, Nominativ II, Vokativ (Veenker 1967: 80-83); употребление артиклевой частицы «-то/та» в некоторых северо-восточных диалектах (Veenker 1967: 88 f), сокращение количества времён (Veenker 1967: 95-97), упомянутая выше элизия глагола «быть» (Veenker 1967: 109-117) и т.д. Примечательно также совпадение русской системы гласных с мордвинской (Wagner 1959: 149)» (Евгений Зарецкий, «Безличные конструкции в русском языке: культурологические и типологические аспекты», К тому же чудь существенно обогатила великороссов в этнографическом отношении: «В русско-финском костюме есть несколько характерных общих черт (лапти, косоворотка, женский головной убор), неизвестных романогерманцам и славянам (лапти существуют у литовцев). Но происхождение всех этих элементов до сих пор еще нельзя считать вполне выясненным. Таким образом, в этнографическом отношении русский народ не является исключительно представителем славянства. Русские вместе с угро-финнами и с волжскими тюрками составляют особую культурную зону, имеющую связи и со славянством и с туранским Востоком, причем трудно сказать, которые из этих связей прочнее и сильнее. Связь русских с туранцами закреплена не только этнографически, но и антропологически, ибо в русских жилах, несомненно, течет, кроме славянской и угро-финской, и тюркская кровь. В народном характере русских, безусловно, есть какие-то точки соприкосновения с туранским Востоком. То братание и взаимное понимание, которое так легко устанавливается между нами и этими азиатами, основано на этих невидимых нитях расовой симпатии. Русский национальный характер, впрочем, достаточно сильно отличается как от угро-финского, так и от тюркского, но в то же время он решительно непохож и на национальный характер других славян. Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не имеет никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к созерцательности и приверженность к обряду, характеризующие русское благочестие, формально базируются на византийских традициях, но тем не менее совершенно чужды другим православным славянам и скорее связывают Россию с неправославным Востоком. Удаль, ценимая русским народом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная тюркам, но непонятная ни романогерманцам, ни славянам» (Николай Трубецкой, «Верхи и низы русской культуры. Этническая основа русской культуры», Журнал «Золотой Лев» № 245-246, http://www.zlev.ru/index.php?p=article&nomer=41&article=2389); «Что Погодинъ ни говори, а гораздо бол;е половины земляковъ нашихъ – обрус;вшая чудь; отъ этого, в;роятно, и различные говоры. Посмотрите въ Тверской на Карелъ, въ Nижегородской, Пензенской, Симбирской и др. на Мордву, Чувашь – они обрус;ли въ глазахъ нашихъ, и нын;шнее покол;ніе не знаетъ бол;е своего языка. Тоже вид;лъ я въ Пермской, Вятской и – Орловской; пусть р;шитъ Погодинъ, какъ Историкъ, какого покол;нія чухны жили въ орловской, но это чудь. Одна половина Курскаго населенія также… Вы, кажется, первые зам;тили сходство с;вернаго великорусскаго нар;чія или говора съ южнымъ, новгородскаго съ кіевскимъ. Это потому, что на юг; сид;ли славян;, а во – всей Великоруссіи чухны разныхъ покол;ній» (Владимир Даль, Письма Максимовичу Михаилу, 10 февраля 1850, Nижній, Происхождение русских на основе дославянских субстратов (финно-угров и балтов) подтверждает и антропология: «Выяснилось, что в формировании физического облика восточных славян принимали участие по крайней мере два морфологических комплекса. Один из них характеризуется долихокранией, крупными размерами лицевого и мозгового отделов черепа, резкой профилированностью лица, сильным выступанием носа; другой – меньшими размерами лицевого и мозгового отделов черепа, мезокранией, ослабленным выступлением носа и незначительной уплощенностью лица, т.е. чертами слабовыраженной монголоидности. Процентное соотношение этих комплексов меняется в зависимости от географической локализации славянских племен – по направлению к востоку увеличивается удельный вес антропологического комплекса, характеризующегося незначительной монголоидной примесью. Комплекс с ослаблением европеоидных черт распространен среди финно-угорских групп Восточной Европы – летописных мери, муромы, мещеры, чуди, веси, известных по могильникам северо-западной части Восточной Европы, Волго-Окского междуречья и Поволжья. Это население, подвергавшееся славянской колонизации, передало свои черты словенам новгородским, вятичам и кривичам, впоследствии ставшим основой русских. Антропологический комплекс с резко выраженными европеоидными чертами распространен среди средневекового летто-литовского (балтского, – П.Д.) населения, особенно среди латгалов, аукштайтов и ятвягов. У восточных славян этот комплекс проявляется среди волынян, полоцких кривичей, древлян, положивших начало белорусскому и частично украинскому народам. На территории расселения полян, ставших впоследствии антропологической основой украинцев, в эпоху средневековья обнаруживаются черты ираноязычного (на самом деле, славяноязычного сарматского, – П.Д.) населения, известного по могильникам Черняховской культуры, сформировавшейся во II-III вв. н.э. на скифо-сарматской территории и являющейся в значительной мере, несмотря на свой многоэтничный характер, культурной наследницей скифов и сарматов… В дополнение к сказанному не могу не обратиться к данным, полученным на основе обобщенного картографического анализа материалов Русской антропологической экспедиции, произведенного Ю.Г. Рычковым и Е.В. Балановской (1988). Этот метод, в основе которого лежит представление о «ядерных структурах» в антропологическом составе тех или иных народов, фиксируемых на географических картах, как о сгустках генетической информации, представляется весьма перспективным. По мнению авторов этого исследования, метод непрерывного картографирования отчетливо выявил в составе русского населения три ядерные структуры – западную, восточную и центральную. Восточное ядро отражает дославянский субстрат в формировании антропологического состава русских, центральное – длительную и интенсивную метисацию, по своим последствиям приближающуюся к панмиксии (ничем не ограниченное смешение представителей разных генотипов), а западное – связано с собственно летописными славянами (Седов, 1979)» (Татьяна Алексеева, «Антропологический облик русского народа» в кн.: В.А. Александров, И.В. Власова, Н.С. Полищук, «Русские», М.: Наука, 1997, с. 57, http://www.booksite.ru/ancient/reader/human_1_04.htm).
Несмотря на незначительное присутствие финнизмов в русской лексике, русская и мокшанская (мордовская) языковые картины мира являются практически тождественными: «На основе сравнительного анализа социокультурной модели русского, мордовского и английского языкового сознания выявлено, что все философские объекты и явления в различных языковых картинах мира коньюгированы, т.е. изменены под воздействием структур, имеющихся в языке. Установлено, что русский, мордовский и английский менталитеты при наличии сходных компонентов отличаются отношениями к моделируемым в них системам и способам интерпретации мыслительных рефлексий… По результатам концептуального анализа мы заключаем, что русское и мордовское мировосприятие обладают сходными характеристиками… Проведя сравнительное исследование мотивационного аспекта ядра концепта, представленного в сферах бытия и духовного мира этносов – русского, мордовского и английского мы определили сходство русско-мордовских концептов и существенные различия русско-мордовских и английских. Суть русского и мордовского космо-психо-логоса – субстратная рефлексия (т. е. онтологическое отношение к физической и духовной реальности); суть английского – функциональная рефлексия (т. е. гносеолого-эстетическое восприятие мира). Сравнение церковно-славянского и современного русского языков показал, что в русском языке наблюдается понижение «нравственного языкового кода» выбранных концептов, так как язык отражает изменения, происходящие в жизни этноса, а в настоящее время происходит отказ от первоначальных ценностей, подмена истинных значений» (Татьяна Юркина, автореф. дис. «Культурологические основания лингвоментальных структур этнического самосознания», «На основе проведенного исследования диссертант приходит к выводу, что русское и мордовское мировосприятие обладают сходными характеристиками... Отличия западной (английской) картины мира от русской и мордовской проявляются в рационалистическом, гносеолого-эстетическом, цивилизационном подходе к физической и духовной реальности» (Татьяна Юркина, http://do.gendocs.ru/docs/index-34632.html).
Тюркизмам же повезло гораздо больше, нежели финнизмам, так как татарский язык очень долго господствовал в Московском улусе Золотой Орды, и его бытовая лексика фактически вытеснила у дворян лексики всех других языков: «Казимир Валишевский о культурном влиянии татар на русских образно писал: «Завоеватели XIII века не мешали культурному развитию Руси. Напротив, они сами, до некоторой степени, передали ей свою цивилизацию. Взгляните на москвича XVI века: он, кажется, с ног до головы одет по-самаркандски. Башмак, азям, армяк, зипун, чебыги, кафтан, очкур, шлык, башлык, колпак, клобук, тафья, темляк – таковы татарские названия различных предметов его одеяния. Если, поссорившись с товарищем, он станет ругаться, в его репертуаре неизменно будет фигурировать дурак, а если придется драться, в дело пойдет кулак. Будучи судьей, он наденет на подсудимого кандалы и позовет ката дать осужденному кнута. Будучи правителем, он собирает налоги в казну, охраняемую караулом, и устраивает по дорогам станции, называемые ямами, которые обслуживаются ямщиками. Наконец, встав из почтовых саней, он заходит в кабак, заменивший собой древнюю русскую корчму». Все эти слова татарского происхождения... Особенно ощутимый след татары оставили в русском языке, что говорит о влиянии на русских и материальной культуры своих соседей. В области торговли татарскими являются слова: алтын, амбар, аршин, базар, бакалея, балаган, барыш, батман, деньга, караван, лабаз, магарыч и т.п., в одежде, обуви и принадлежностях костюма: башлык, башмак, бешмет, кисет, кошель, кушак, сафьян (сафьяновые сапоги) и т.п. Названия тканей атлас, бязь, камка, кармазин, кумач и др. также татарские. По-татарски названы украшения: алмаз, бирюза, жемчуг и т.д. В области военного дела татары дали названия: атаман, есаул, казак, улан, богатырь, ертоул, кремль, бахтерец, кинжал, кобура и т.д., в скотоводстве – аргамак, аркан, кошира, отара, буланый и т.д., в строительстве – каланчи и калитки, в средствах передвижения – кибитка и кошева, в домашних вещах – барахло» (Риза Бариев, «Волжские булгары: история и культура», http://bulgarizdat.ru/book2402.shtml). К тому же, под влиянием татарского языка а-кающее и я-кающее белорусское произношение звуков в некоторых словах было вытеснено е-кающим произношением их. Многие из них, в отличие от слова «бесермен» (басурман), закрепились и в современной русской письменности. Например, белорусским словам: «Алена, нафта, рамень, чорт, попел, пясок, бялка» сейчас соответствуют русские слова: «Елена, нефть, ремень, черт, пепел, песок, белка». Однако же из-за отсутствия в то время письменности на татарском языке, как вся переписка, так и путевые, и хозяйственные записи велись в Московии, как правило, на древнерусском языке. При необходимости использовались также еврейский и арабский языки. Отдельные записи на них иногда включались в русский текст.
К сожалению, и многие русские народные сказки тоже содействуют формированию у русскоязычных людей порочного (негативного) менталитета. Из-за порочности менталитета «вероломство и лживость у них так велики, что опасность от этих свойств угрожает не только чужим людям и соседям, но и брату от брата или одному супругу от другого» (Адам Олеарий, «Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию», «В формировании национального сознания и выработки менталитета устное творчество у каждого народа играет огромную роль и у Русского народа тоже. В процессе лет идет наслоение продуктов творчества разных периодов. В сказках запечатлена информация о принципах самовыживания наших предков. На протяжении длительного периода истории, с учетом всех трагедий и взлетов, выпавших на долю этноса, весьма трудно согласиться с тем, что все принципы выживания были правильными. Но ведь и сомнительные принципы оставались в каком-то пласте народного творчества. Никто не анализирует на вредность эти перлы народного творчества, что осталось, то осталось, хорошо, что хотя бы это сохранили. Порой мы даже не осознаем, какое убеждение формируем у своего чада, когда читаем ему сказки. Доброту, сострадание, помощь слабому? Возможно, возможно. Но давайте посмотрим, что еще? Курочка ряба снесла, по простоте душевной, золотое яичко. Хозяйка и хозяин, вместо радости и обсуждения пользы, зачем-то долго и усердно разбивали золотое яйцо без всякой конкретной цели. Когда это сделала мышка – они начали плакать, странные какие-то люди. Сказка про медведя и мужика, пытавшихся вместе заниматься деревенским трудом «Тебе вершки, а мне корешки» – жульничество в совместном предпринимательстве. Другая сказка: лису пустили переночевать и пристроили ее багаж – курицу. Она ночью встала, курицу съела, а утром добрым хозяевам претензию: отдайте за курицу гуся. В несколько таких приемов – добыла бычка. Это обман и шантаж. Царь посылает своего сына: «Иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что». Не купи, отработай, обменяй или отвоюй, а просто принеси – укради значит. Емеля на печи: получил возможность исполнения любого своего желания и что? Как он этим воспользовался? Облагородил свою деревню или хотя бы свою избу? Даже и мысли не возникло. Хулиганил, рассекая по улице на печи, пугал народ. Потом захотел, чтобы царевна в него влюбилась. Имея такие возможности, не создал что-либо, поразив воображение девушки, а одурманил ее по велению щуки – коварное использование необыкновенного дара» (Валерий Козлов, «Русский менталитет», http://www.proza.ru/2010/10/21/781).
Слова «пьющий», «напиться» и «выпивать» в русском языке преимущественно ассоциируются с алкоголем. Согласно русскому языку пиво формально является основным напитком, так как коренную основу «пив», входящую только лишь в его название, содержат и слова «запивать», «выпивать», «напиваться», относящиеся к употреблению и любой другой жидкости. Слова «водка» и «вода» являются однокоренными и имеют один и тот же буквальный смысл, что способствует их формальному отождествлению в состоянии опьянения. Подсознание, в отличие от сознания, реагирует преимущественно на буквальный смысл и игнорирует столь незначительные отличия однокоренных лексем. А это значит, что оно принципиально не в состоянии установить разницу между напитками, обозначаемыми этими двумя словами. Поэтому-то в состоянии сильного, но все же не предельного опьянения русскоязычный человек, скорее всего, не остановится, пока не употребит всю «оставшуюся» водку: «русскому человеку пол-литра нормально, два много, но три уже мало». Да и в сознательном состоянии по этой же причине подспудно тормозится психическая установка на неприятие алкоголя, так что эмоции и бессознательные (не инициируемые разумом) влечения начинают преобладать над доводами разума. Осознание же своей «ничтожности» и полной зависимости от сложившихся обстоятельств неизбежно приводит к бесплодной мечтательности легко ранимой чувственной души: «Мечтательность есть великий дар и великий соблазн русского человека. Через неё он вкушает призрачную свободу, а сам остается в мнимости и ничтожестве. Это есть своего рода душевное «пианство», которое слишком часто ведёт к бытовому пьянству и завершается запоем» (Иван Ильин). Резкое изменение уклада жизни, а также и то, что ни великорусской культурой, ни российским государством пьянство не только не осуждалось, но и, наоборот, лишь всячески поощрялось, и привело к формированию русским языком у холопского населения Московии соответствующего менталитета: «Насколько они умеренны в пище, настолько же безудержно предаются пьянству везде, где представится случай» (Сигизмунд Герберштейн, середина XVI века); «Русские преданы пьянству более всех народов в мире. …Порок пьянства так распространен у этого народа во всех сословиях, как у духовных, так и у светских лиц, у высоких и низких, мужчин и женщин, молодых и старых, что, если на улицах видишь лежащих там и валяющихся в грязи пьяных, то не обращаешь внимания; до того все это обыденно..» (Адам Олеарий, «Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию», «Зелье же пить вволю, нежели ноги держат, буде откажут – пить сидя. Лежачему не подносить, дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшимся же слава, ибо сия смерть издревле на Руси почетна». (Из указа Петра Первого, «Указ о достоинстве гостевом на ассамблее имеющим»); «Все новое и полезное народ ненавидит и презирает: он ненавидел и убивал врачей во время холеры, и он любит водку; по народной любви или ненависти можно судить о значении того, что любят или ненавидят» (Антон Чехов, из записной книжки, http://book-online.com.ua/read.php?book=1509&page=38).
Употребление алкоголя в ограниченном количестве стало для русскоязычных людей наиболее доступным способом снятия накопившегося эмоционального напряжения и, тем самым, предотвращения депрессии: «Для большинства русских идеальный досуг выглядит так: собрать как можно больше людей, еды и выпивки и наслаждаться всем этим в течение целого дня» (Элизабет Робертс, «Xenophobe's guide to the Russians»); «Важность закуски для русского застолья объясняется той ролью, которую для русских играет задушевное общение и характерная для русской традиции особая культура питья. В соответствии с русским представлением о хорошей трапезе, самостоятельной ценности не имеет не только выпивка, но и еда как таковая. Главное для русского застолья – не поесть и даже не выпить, а, разомлев от хорошей выпивки и закуски, открыть свою душу другому человеку. Связь закуски и общения не случайна. Если человек выпьет мало, то не достигнет того состояния раскрепощенности и душевной распахнутости, которое рассматривается как специфически русское и оценивается положительно. Если же человек выпьет слишком много, то рискует оказаться выключенным из общения. Закуска позволяет снизить этот риск. Именно такой модус, при котором люди выпивают, потом закусывают, потом «повторяют», и может привести их в искомое состояние. Поэтому закуска и представляет собою не менее важный компонент русского застолья, нежели выпивка… Часто, говоря о закуске, используют «гастрономические диминутивы»: «селедочка, грибочки, огурчики». В интервью газете «Известия» в феврале 2000г. некий ресторатор даже сказал, что уменьшительные существительные превращают еду в закуску. Это связывает закуску с уютной атмосферой, которая также создается употреблением диминутивов» (Алексей Шмелев, «Русский язык и внеязыковая действительность», М.: «Языки славянской культуры», 2002г., Серия: «Язык. Семиотика. Культура», С. 424, г.5 А. Д. Шмел;в). Как видим, пьянство в русскоязычном обществе зиждется на поддерживаемой русской языковой картиной мира порочной традиции снятия накопившегося эмоционального напряжения с помощью выпивки. Благодаря, именно, ей русскоязычные люди и чтут до сих пор благославивший выпивку «Указ Петра Первого», несмотря и на своё прогрессирующее вырождение.
А ведь же, так было не всегда. Вот что писал Михаил Литвин в трактате «О нравах татар, литовцев и московитян» (download…KNU…Sources…LitvinO…), поданном им в 1550 году князю Литовскому и королю Польскому Сигизмунду II Августу: «Впрочем, москвитяне, татары и турки хотя и владеют землями, родящими виноград, однако вина не пьют, но, продавая христианам, получают за него средства на ведение войны. Они убеждены, что исполняют волю божью, если каким-либо способом истребляют христианскую кровь… В Московии же нигде нет кабаков. Посему если у какого-либо главы семьи найдут лишь каплю вина, то весь его дом разоряют, имущество изымают, семью и его соседей по деревне избивают, а его самого обрекают на пожизненное заключение. С соседями обходятся так сурово, поскольку считается, что они заражены этим общением и являются сообщниками страшного преступления». «Резко меняется ситуация с 1552 года, когда царём Иваном Грозным был открыт сначала царёв кабак для опричников, а потом и для всего люда, где спаивали уже не 16-градусным вином, а 40-градусной водкой» («Алкоголь – Правда и вымысел», http://www.freewayom.com/zdrava/760-alkogol). Именно Иван Грозный и Романовы, заменившие в Московии исихастским православием близкое к мусульманству несторианство, ответственны за алкоголизацию населения России: «Пьяным народом легче управлять», – любила говорить Екатерина II. «Так благодаря алкоголю исчезла с земли русской династия Рюриковичей. Но ведь и род Романовых – до XVI века Кошкиных, сменивший Рюриковичей, недалече ушёл» (Николай Кривомазов, главный редактор журнала «Русская водка», «Федот, да не тот», http://kp.ru/daily/25692/896146/).
На то, что именно русская языковая картина мира является одним из основных факторов, закрепляющих у населения любовь к алкоголю, указывает ошеломляюще более значительная распространенность алкоголизма в русскоязычных регионах Украины, нежели в украиноязычных: «На Украине по числу заболеваний алкогольным психозом лидирует Донецкая область. Медики свидетельствуют: если, например, в западных областях Украины на 10 тысяч человек в год приходится до 200 психозов, то в Донецкой области их ежедневно регистрируется – 30-40, а это в год до 6-7 тысяч» (http://uucyc.ru/statistics/item/189). И это несмотря на то, что русскоязычные регионы являются наиболее промышленно развитыми и наименее депрессивными. Ведь согласно той же статистике алкоголизму более подвержено сельское, а не городское население: «Мы ежедневно сталкиваемся с осложнениями алкоголизма: у нас довольно большой процент бытового и производственного травматизма, смертность в трудоспособном возрасте достигает 20 – 25%... Предлагаю «взглянуть» на ситуацию в нашем, Старобешевском районе. Если взять статистические данные по Украине, то у нас в районе должно состоять на учёте 790 (1,7%) пациентов, а не выявленных 6256 (13,6%) человек. Это только алкоголизм, без учёта наркомании. Наркомания – это отдельная позорная страница нашего общества. На сегодняшний день по Новозарьевской семейной амбулатории должно состоять 42 человека, а не учтённых 336. Так оно и есть, только я поставил на учёт 116 пациентов, что составило 30% от общего количества. Это те люди, которым лечение уже вряд ли поможет. Во внимание не брались лица, страдающие бытовым пьянством, семейным алкоголизмом, не учитывался пивной алкоголизм подростков… Медики не должны социальные проблемы тащить на своих плечах, и в то же время мы не можем пассивно наблюдать за вымиранием общества… Профилактика алкоголизма – это не только разговоры о том, что пить вредно. Нам необходимо изменить стереотип поведения в обществе, оградить детей от взрослого застолья. Необходимо менять традиции и установки» (Юрий Зинчук, главврач Новозарьевской семейной амбулатории Старобешевского района Донецкой обл., «Алкоголь», http://family-doctor.com.ua/280/).
Россия же, вообще, превратилась в кладбище для молодежи: «В маленьких городах и сельской местности, где трудно найти работу, пьянство как косой выкашивает самое активное и трудоспособное население – молодых мужчин» (Алла Сергеева, «Русские: стереотипы поведения, традиции и ментальность», http://lib.rus.ec/b/265695/read). Этому, конечно же, весьма способствовали не только резкие экономические преобразования в российском государстве, но и психическая инфантильность его населения: «Вся человеческая культура (я употребляю это понятие вслед за Шпенглером как антитезу понятию цивилизации) является продуктом сферы иллюзий. Цивилизация – это реальность: достижения науки, промышленности, сверхновые технологии. Культура подстраховывает от травмы принятия реальности, давая людям веру, искусство, нравственные ценности, традиции. Культура живет внутри человека, цивилизация – вне его и независимо от него. Противоречие между реальностью и иллюзией, цивилизацией и культурой стало предельным в XX столетии – с научно-техническим прогрессом и развитием индустрии. Говоря словами Ницше, «умер старый Бог». Говоря словами Винникотта – человечество потеряло иллюзии и столкнулось с малоприемлемой реальностью. Последствия этого наиболее ярко отразились в судьбе народностей, чей характер мировосприятия близок к детскому, – например, северных народов России. Когда цивилизация отняла у них традиции, анимистическое мировоззрение, возможность беседовать с духами предков – на смену пришел практически стопроцентный алкоголизм» (Д.С. Рождественский, «Иллюзия и рождение реальности», http://russia.ecpp.org/book/export/html/59).
Самая ужасная картина имеет место в русскоязычных регионах России, заселенных после геноцида новгородцев и псковичей мерянами, потомкам которых испокон веков был присущ явно выраженный холопский менталитет. Социолог Маргарет Саттеруэйт о результатах обследования Псковской, Тверской и Новгородской областей, где неестественная смертность является рекордной в мире, сообщает следующее: «Алкоголизм, наркотики привели к деградации. Каждый раз, когда я посещаю их, я не нахожу половину деревень и половину молодежи из населённых пунктов. В средней картине судьба молодежи до наступления совершеннолетия такова: спиться, спьяну погибнуть в драке или автопроисшествии, сгореть, утонуть, быть задавленным или убитым пьяным собратом. Если этого не происходит, остаётся две вероятности: попасть в тюрьму или погибнуть от руки пьяного хирурга (случается при половине элементарных операций)» (Маргарет Саттеруэйт, «Назад дороги нет», «Эксперт» №23 (564), Ответы на комментарии, «День десантника» и всех иных защитников родины непременно сводится к драке. Да что ложь, что воровство, что драки – на убийство нет никакого внутреннего запрета. Убить просто так, ни за что – это в России самое обычное дело. Сын убивает отца по пьянке, отец сына по той же пьянке – кто не слыхал об этом? Нет деревни, где бы сын-пьяница не избивал старуху-мать и что? Где осуждение? Только похохатывают – «Во допился!» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16); «Благовещенский городской суд приговорил 41-летнего Сергея Бродникова за убийство отца, которое он совершил в ночь на 2 декабря прошлого года. Сначала они мирно пили спиртное, но потом возник пьяный спор о том, где находится Китай – южнее реки Амур или севернее. В итоге вспыливший Бродников-младший до полусмерти избил Бродникова-старшего, а затем наполнил ванну водой и утопил» (http://www.specletter.com/news/2012-08-02/55783.html);. «Среднестатистический россиянин потребляет 18 литров спирта в год. По заключению экспертов ООН, годовое потребление 8 литров спирта на душу населения приводит к серьёзной деградации населения» (http://installsoft.ru/viewtopic.php?f=429&t=6250). «И никто не возмущается, не протестует. Современное общество воспринимает это (употребление алкоголя), как норму. Многие ли замечают, что это уже не нормы человеческого общества, в котором слово человек (украинское «чоловiк»: чоло – чело – ум, вiк – более древнее значение – говорить, т.е. человек – говорящий ум) понимается в своем изначальном смысле. Это уже нормы человекообразного стада, потерявшего (пропившего) ум и вид человеческий. Почему процесс падения человеческого общества до уровня стада не заметен? Потому, что каждый новорождённый человек попадает в давно сложившуюся и чётко регламентированную систему ложных стереотипов, «заботливо» созданных и укрепляемых в социуме одной из его «богоизбранных» прослоек» (Валерий Фомин, «Мы пропиваем сотни лет своей жизни!», http://eliseeva-eliseeva.blogspot.com/2011/04/01-2011.html). «Конечно, наше пьянство обычно переходит в свинство. Но и свинство есть наша национальная черта. Пьянство без свинства – это вовсе не пьянство, а выпивка в западном стиле. Или грузинство. Русский человек пьянствует именно для того, чтобы впасть в свинство и учинить свинство. Выпивка предполагает выбор компании, душевное состояние и прочее. Пьянство ничего не предполагает. Пьянство – это когда попало, где попало, что попало, с кем попало, о чем попало. Это – основа для всего прочего: и для компании, и для душевной близости, и для любви, и для дружбы...» (Александр Зиновьев, «Иди на Голгофу», Мюнхен, июль 1986г., http://lib.com.ru/Moshkov1/PROZA/ZINOWXEW/golgofa.html).
Синонимом слова тяжело в русском языке является слово трудно, что тоже не удивительно. Труд у россиян в тягость и не является ценностью: «По данным Обратных словарей (РАС, Т. 2, 4, 6), слово-реакция «вместе» появляется на такие стимулы: «мы, собраться, все, собираться, бедствовать, жить, гулять»… и лишь затем «работать». А поскольку труду в системе ценностей русской культуры, в отличие от протестантизма, отводится место отнюдь не главное (см. объяснение этому у К. Касьяновой), то и это находит свое отражение в языковом сознании русских. Работа для русского, прежде всего, трудная (33), а труд – тяжелый (40), непосильный (7), напрасный (6), каторжный (5), бесполезный (4), хотя иногда и облагораживает (10), если имеет, заметим, цель, лежащую за пределами чисто материальными. Да и поговорки, которые фиксирует РАС (русский ассоциативный словарь, указывающий удельное количество ассоциаций в русской речи между какими-либо двумя словами, – П.Д.), говорят о пренебрежительном отношении к труду: «работа – не волк» (22), «работать – спустя рукава» (8)» (Н.В. Уфимцева, «Образ мира русских: системность и содержание», lib.tsu.ru›mminfo/000349304/08/image/08-098.pdf); «Индивидуальная стимуляция труда, как оказалось, слабо применима в России. Это вызвано тем, что организация потребностей в российском обществе имеет иной этический строй, нежели на Западе. Так же, как и «правильный» способ действия является не «рациональным», а иным. Организация потребностей в российском обществе (этический строй) возник не на фундаменте протестантской этики, а на базе православной, заложившей совсем иную нравственную основу. Образно и ярко ее формулирует Серафим Саровский: «Отказываемся же мы от приятной пищи для того, чтобы усмирить воюющие члены плоти и дать свободу действиям духа». Российская нравственная парадигма предполагает обретение самоактуализации не в удовлетворении потребностей, а в сдерживании страстей, источников греха: «мир душевный приобретается скорбями» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0077); «Для православных труд есть наказание за грехи. А у протестантов труд – мерило оценки человеческой добродетели и посмертной участи человека. Если у протестантов накопленное богатство есть показатель благодати Божьей, то у россиян показатель святости – нищета» (Николай Кофырин, «Как живут финны», http://www.liveinternet.ru/users/1287574/post147518415/). К тому же, историк Ключевский, вообще, полагал, что «нищенство считалось в древней Руси не экономическим бременем для народа, не язвой общественного порядка, а одним из главных средств нравственного воспитания народа...» (Василий Ключевский, «Добрые люди Древней Руси», http://krotov.info/lib_sec/11_k/klyu/chevsky_11.htm). Прозябание в нищете – это, именно, тот образ жизни, который влачит в настоящее время большинство русскоязычного населения. И он является, согласно русскому языку, даже и не животным (скотским), а растительным образом жизни. Первоначально слово «прозябать» означало «проростать», «произростать» и не имело никакой отрицательной коннотации, пока его не стали использовать преимущественно в переносном негативном смысле: «Так, у П. А. Вяземского в «Очерках Карлсбада» производное наречие «прозябательно» звучит ироническим синонимом слова «растительно»: «Жизнь в Карлсбаде беззаботно льется тихим ручейком; прозябательно, животно, по-Карлсбадски здесь живем». Ироническая экспрессия резко меняет и смысловые очертания слова. В слове «прозябать» все более стушевывается старое прямое значение «произрастать, расти», а выступает переносное «вести растительную жизнь, лишенную глубокого внутреннего духовного содержания, осмысленной цели». Этот новый оттенок ярко выступает уже в литературных стилях 20—30-х годов XIX в… У А. Н. Вульфа в Дневнике (15 ноября 1829г.): «Тягостно мыслящему существу прозябать бесполезно, без цели» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/prozjabat.html). Однако, в подсознании русскоязычного человека, очевидно, так и сохранилось лишь не переосмысленное значение слова «прозябать» и, поэтому-то такой примитивный образ жизни и является для него комфортным: «Россия выдержит громадные бедствия... Русские приучили себя к нищете – не то, что народы Запада; они могут жить и работать при условиях, которые нам покажутся нестерпимыми…» (Бертран Рассел, цитир. по: П.С. Таранов, «Золотая книга руководителя»).
На церковнославянском языке слово «троудъ» («труд») означает, прежде всего, болезнь, боль, боли, болесть, хворь, хворость, хвороба, недуг, недужина, немощь или немочь, немогута, скорбь, хиль, хилина, вообще нездоровье (Владимир Даль, «Словарь живого великорусского языка», http://poliglos.info/dict.php?who=dal&rus=). Аналогично, и на чешском, и на словацком языках слово «trud» тоже означает своего рода кожное заболевание – прыщ, пупырышек. Очевидно, рассматривание болезненного состояния человека, как тяжелого и стало причиной отождествления смысла слов «трудный» и «тяжелый» в некоторых частных случаях их использования. На древнерусском языке слово «трудъ» означает труд, работа, рвение, забота, страдание, скорбь (Фасмер). Наиболее же близким по смыслу к русскому слову «труд» является польское слово «trud», означающее «ci;;ka praca» (пол.), «важка праця» (укр.), тяжелый труд (рус.). Но ведь тогда получается, что на русском языке – это то же самое, что сказать «масло масляное», а любовь не к посильной, а к тяжелой работе – трудолюбие, вообще, может рассматриваться, как своего рода мазохизм. Как видим, слово труд в русском языке имеет лишь негативную эмоциональную коннотацию. Аналогичного ему слова, обладающего позитивной коннотацией, в этом языке просто нет. А это значит, что в настоящее время за нерадивое отношение русскоязычного населения к труду ответственен в первую очередь сам русский язык. И никакие ни агитации, ни воспитательные меры не помогут избавиться от такого отношения к труду, пока в русском языке не появится соответствующее ему слово с позитивной эмоциональной коннотацией. А ведь-то и производное от слова «труд» слово «трутень», на церковнославянском языке означающее всего лишь немощный (в смысле немогущий заготавливать мед), вообще является синонимом слов «бездельник» и «тунеядец». И наше подсознание неизбежно вырабатывает соответствующую этой лексической связи амбивалентную эмоциональную реакцию, несмотря на то, что мы и не обращаем внимание на родственность этих концептов, имеющих, на самом деле, не одну и ту же «внутреннюю форму, обычно вовсе не осознаваемую, запечатленную во внешней – словесной форме» (Юрий Степанов, «Словарь русской культуры. Опыт исследования: Концепт», М.: Школа «Языки русской культуры», 1997, с. 40-76, http://philologos.narod.ru/concept/stepanov-concept.htm). Какое же тогда может быть положительное отношение к труду при такой энантиосемичности (лексической «шизофрении»)? И, ведь, – это же сплошь и рядом. «Так, в рассказах В. Шукшина, воплощающих народно-речевую стихию, глагол бурлачить со стандартным значением «заниматься исключительно тяжелой физической работой» представлен с полярной семантикой «чудить», «дурака валять». Ср.: «…хоть гори все вокруг синим огнем – он в воскресенье наденет черные плисовые штаны… и пойдет по деревне – просто так, бурлачить» (В. М. Шукшин, «Гринька Малюгин»). В контрастные отношения вступают семы глагола бурлачить «работать» («+») и «бездельничать» («–»)» (Люция Махмутова, «Основные типы энантиосемии в современном русском языке», www.ksu.ru/uni/sank/db/filebase/files/779.doc). А вот «бурлацкое» выражение «тянуть лямку» так и осталось нарицательным обозначением тяжелого труда. «J. Kalima (Die ostseefinnischen Lehnw;rter in Russischen, Helsinki, 1919. С. 158–159) сопоставляет слово «лямка» с финским словом «l;ms;» – лассо. Для оправдания этого сопоставления приходится предполагать морфологическое переразложение: из «l;ms;» образовалось слово «лямец», параллельно с которым уже возникло с суффиксом -ка «лямка». В украинский язык слово перешло из великорусских говоров. Польск. «lamiec» – из белорусок., польск. «lamka» – из украинского (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/tjanut_ljamku.html).
«...Технически примитивный труд деревни неимоверно тяжел, крестьянство называет его «страда» от глагола «страдать» (Максим Горький, «О русском крестьянстве», Берлин, 1921, 29, http://sadsvt.narod.ru/gorky.html). «И это накладывает отпечаток на отношение к труду, он у нас воспринимается либо как страдание, а выполняющие грязную, не престижную работу выглядят героями-мучениками. Либо как неудача. А много работающий – как дурак, лох, человек, на котором воду возят. Самая желанная участь у нас быть барином, а труд часто воспринимается как проклятие. Крепостное право задает у нас в культуре и социальную дистанцию – человек ассоциируется с его положением, его статус прибит к нему гвоздем. И все, ты уже кость белая. Все это остается и передается у нас со времен крепостного права через службу. Через работу. Через учебу. Такое историческое наследование. И оно всюду. В больницу пойдешь, в школу, оно всюду разлито. Не хочу сказать, что оно роковое, но оно есть» (филолог Георгий Хазагеров, http://www.rg.ru/2011/02/18/kpravo.html). «Есть у русского человека враг, непримиримый, опасный враг, не будь которого, он был бы исполином. Враг этот – лень, или, лучше сказать, болезненное усыпление, одолевающее русского. Много мыслей, не сопровождаемых воплощением, уже у нас погибло бесплодно» (Николай Гоголь, Письмо к К.С. Аксакову, март 1841, Рим, http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/psb/psb-3372.htm). Поэтому-то и ни сколько не удивительно, что «только русские с их нежеланием работать могли назвать включатели выключателями» (Александр Арефьев, «Мудрость с улыбкой», http://samlib.ru/a/arefxew_a_w/mudrostxsulybkojtom2-2.shtml) и лишь у них – как только заканчиваются временные трудности, так сразу же наступают трудные времена.
Не способствуют привитию трудолюбия русскоязычным людям и не относящиеся к труду ассоциации со словом «орудовать», возникающие в его подсознании: «Другой пример – слово «орудовать», слово современного обиходного языка, внешне прозрачное и потому, казалось бы, малоинтересное. Интерес к его истории гасится убеждением, что это – отыменный глагол от современного же существительного «орудие». Внешне все правильно: figura etymologica «орудовать орудием», в смысле «'манипулировать инструментом». Однако нужно и тут приглядеться внимательно. Глагол «орудовать» ведет себя все-таки не совсем так, как подобает прямому производному от «орудие». Налицо формальные отличия, а потом этот не очень уловимый отвлеченно-иронический оттенок глагола «орудовать»: «обделывать свои делишки»… Дальше делается понятно, что Даль ориентировался на язык древней книжности. Ср. «орудовати» – «действовать» (Срезневский II, 708), «обратиться по делу» (СлРЯ XI-XVII вв. 13, 71, в обоих словарях один и тот же пример XIV в.). Здесь, как видим, нет и тени значения «действовать орудием, инструментом». Впрочем, нельзя не обратить внимания на то, что древнейшим и первым, по сути, значением также слова «орудие» в наших памятниках оказывается «дело», далее, следом – «судебное дело» и только более позднее – «орудие, инструмент»; наличие среди последних отвлеченных словоупотреблений типа «орудие дьяволе» тоже несколько усложняет картину» (О.Н. Трубачев, «Праславянское лексическое наследие и древнерусская лексика до письменного периода», http://www.philology.ru/linguistics3/trubachev-94.htm). Да и обозначение то словом «орудие» не только инструментов труда (укр. «знаряддя»), но и средств массового поражения (артиллерийских орудий и другого оружия) тоже, ведь, не способствует привитию русскоязычным людям, как трудолюбия, так и стремления к созиданию, а не к разрушению.
Слово «расписание» (укр. «розклад») отражает не суть предмета, а лишь письменную форму его представления и, тем самым, результат работы по его составлению фактически не является главной ее сущностью. Это весьма красноречиво подтверждает вывод лингвопсихологов о том, что, если у англичан в работе главным является результат, а у немцев – старательность (прилежание), то у русских главным является побороть нежелание работать, то есть, наконец-то «собраться» выполнить работу: «В значении целого ряда русских языковых выражений содержится общее представление о жизни, в соответствии с которым активная деятельность возможна только при условии, что человек предварительно мобилизовал внутренние ресурсы, как бы сосредоточив их в одном месте (как бы собрав их воедино). Чтобы что-то сделать, надо «собраться с силами, с мыслями» – или просто «собраться». В русской речи часто встречаются такие выражения, как «все никак не соберусь» или «собирался, но так и не собрался». Слово «собираться» указывает не просто на наличие намерения, но и на некоторый процесс мобилизации внутренних ресурсов, который может продолжаться довольно длительное время и при этом завершиться или не завершиться успехом. «Собраться» – это самая трудная часть дела. Мы говорим: «Наконец собрался ответить на письмо»… Хотя глагол «собираться» указывает, прежде всего, на определенное ментальное состояние субъекта, в нем достаточно сильна и идея процесса, ср.: «Хорошо, что ты позвонила, а то я уже целый час лежу и собираюсь встать»; ср. также: «Распустив волосы, я долго сидела на постели, все собираясь что-то решить, потом закрыла глаза, облокотясь на подушку, и внезапно заснула» (И. Бунин). Это отчасти обусловлено связью с другими значениями «собираться». Показательно, что в тех контекстах, в которых идея процесса выходит на первый план, слово «собираться» не может быть заменено на «намереваться, намерен» и т. п., ср. «Лежу и намереваюсь встать». Процесс, подразумеваемый глаголом «собираться», отчасти может быть понят как процесс мобилизации внутренних и даже иногда внешних ресурсов (в последнем случае просвечивает другое значение; так, «Собираюсь завтракать» значит не только, что я решил позавтракать, но и что уже начал накрывать на стол). Однако в гораздо большей степени «собираться» предполагает сугубо метафизический процесс, который не имеет никаких осязаемых проявлений. Идея такого процесса составляет специфику русского «собираться» и отличает его как от близких слов русского языка («намереваться, намерен»), так и от его эквивалентов в европейских языках (которые соотносятся скорее с «намереваться», чем с «собираться»), ср. англ. «to intend to, to be going to», франц. «avoir l’intention», итал. «avere intenzione», нем. «beabsichtigen, die Absicht haben, vorhaben» (укр. «мати намір, намірятися», – П.Д.)» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», В украинском языке нет аналога не только словосочетанию «собираться сделать что-либо», но и словосочетанию «решиться сделать что-либо». Укр. «зважитися» и «наважитися», точно соответствуют лишь рус. «отважиться», то есть проявить отвагу, смелость. В то время, как рус. «решиться» означает, наконец-то, принять определенное решение и приступить к соответствующим действиям, укр. «вирішитися» означает лишь найти определенное решение или же окончательно определиться с чем-либо (Словник української мови, http://sum.in.ua/p/1/472/1). «Вирішитися» – решиться также может и какой-либо вопрос, судьба и т.д.. «Вирішальним» – решающим может быть и какое-либо действие или же происшествие. Как видим, все рассмотренные здесь украинские словоформы не имеют никакого отношения к нерешительности. И, следовательно, это указывает на то, что украинцам не свойственно немотивированное никакими обстоятельствами желание оттягивать во времени выполнение каких-либо действий. С другой стороны это указывает и на то, что на такое порочное поведение русскоязычного человека провоцирует именно его язык, приемлющий словосочетания «решиться сделать что-либо» и «не решаться сделать что-либо». В украинском же языке можно лишь «не наважитися зробити що-небудь». То, что русскоязычный человек «тяжел на подъем», конечно же, связано, как с его детским легкомыслием, так и с несерьезностью большинства намерений его: «Русские долго запрягают, но быстро едут» (Отто фон Бисмарк, http://greatwords.ru/quote/5226/); «Русские долго запрягают, но потом никуда не едут. Просто запрягают и распрягают, запрягают и распрягают. Это и есть наш особый путь» (Григорий Горин, «Одно из важнейших проявлений иррациональной «русской души» – ее принципиальная алогичность. По Достоевскому, человек сложнее разума и логики. При всей бесспорности этого тезиса в реальной жизни он приводит к удивительным алогизмам. Об одном из своих героев писатель говорит: «В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего» (Достоевский, 1958-1973). То ли сложил решение, то ли не знал, как поступить. То ли поклялся исполнить, то ли нет. Впрочем, «все равно, ничего» (Дмитрий Ольшанский, «Психология масс», «Труд характеризуется положительно и рассматривается как главный кормилец человека в рамках всех изучаемых культур. Особенно акцентированным можно считать отношение к труду в англо-американском культурном ареале, где протестантская религиозная традиция способствовала утверждению феномена обожествления (обожания) труда и формированию этнокультурной доминанты «action / work orientation» (идеологема «труд как религиозное призвание человека»). Однако если в украинской, английской и китайской культурах труд трактуется как источник материального благополучия, успеха и процветания (информема «усердный труд индуцирует материальное благосостояние и профессионализм»), в русской народной культуре подобные осмысления практически отсутствуют (информемы «добросовестный труд не связан с материальным благосостоянием», «работать добросовестно, настойчиво нет смысла»)» (Ирина Голубовская, автореф. дис. «Этноспецифические константы языкового сознания», http://dissertation.com.ua/node/684661). В современной же русской культуре, так и не вышедшей из своего архаического состояния, труд является лишь наказанием за грехи, как это было ранее и в культуре средневековой цивилизации Европы: «Пока Адам и Ева находились в раю, они были невинны и не заботились о пище. Грехопадение сопровождалось карою господней: в наказание бог обрек род человеческий добывать себе хлеб в поте лица и выслал праотца из сада Эдемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят (Книга Бытия, 2,23). Эта библейская оценка труда как наказания вошла составной частью в этику христианского средневековья. Христос, говорило духовенство, не трудился. Собирая вокруг себя учеников, он побуждал их покинуть свои мирские занятия и быть «ловцами человеков», а не тружениками. Сподвижникам Христа не было нужды тревожиться о хлебе насущным, ибо учитель мог их насытить без всякого труда: вспомним евангельские рассказы о пяти хлебах, которыми Иисус накормил (на халяву, – П.Д.) пять тысяч человек, кроме женщин и детей, и о семи хлебах, утоливших голод четырех тысяч его последователей (Евангелие от Матфея, 14, 15-21; 15, 32-38). Таким образом, безгрешное состояние человека, как и пребывание его вблизи бога, не предполагало труда. Людям вообще надлежит не столько заботиться о пропитании и о физическом своем благополучии, сколько о духовном спасении, о жизни вечной. «Не хлебом единым сыт человек». Созерцательную жизнь, приближавшую человека к святости, теологи ставили выше активной…» (А. Гуревич, «Категории средневековой культуры», гл. «Труд - проклятье или спасение?», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Gurev/09.php); «В христианской теологии – труд необходим. Он освещается библейской историей как наказание за грехи. Труд – проклятие бога: «И будешь в поте лица своего добывать хлеб свой насущный», – свидетельствует Библия. Труд – неизбежность в этой жизни, на этой земле. За прилежный труд верующего ждёт на том свете воздаяние, спасение для жизни вечной» («Культурология» // «Культура средневековой цивилизации Европы», http://culture10.narod.ru/cult_t9r3part1.html). А это значит, что русскоязычное общество так и не вышло до сих пор из состояния средневекового варварства: «…мы можем сказать, что «молчаливое наследие» Средневековья, действительно, живет в образе мира современных русских, в том числе и в структуре, в укладе их бессознательной духовности. Как мы видим, в языковом сознании современных русских отражаются многие особенности нашего этнического характера, основы которого были заложены православием, и материалы Русского ассоциативного словаря могут с успехом использоваться не только для изучения собственно языковых структур, но, наряду с результатами социальных и этнопсихологических исследований, служить достоверным материалом для исследования культурных стереотипов современных русских» (Н.В. Уфимцева, «Образ мира русских: системность и содержание», lib.tsu.ru›mminfo/000349304/08/image/08-098.pdf). И, следовательно, Возрождение, как российского, так и украинского общества без отказа от порочной русской языковой картины мира, своеобразно отраженной в материалах Русского ассоциативного словаря, принципиально не возможно.
«Этнокультурные различия в представлении отношения к труду на материале английского, немецкого и русского языков сводятся не к наличию и отсутствию тех или иных признаков, а к своеобразной признаковой комбинации и частотности признаков. Так, идея прилежности в русском языке связана с умственным трудом, прежде всего, с учением (английское «diligent» не ассоциируется только с учебой и предполагает постоянные, а не разовые усилия). В русском языке осуждается халтурная, небрежная работа в ином ключе по сравнению с английским и немецким: в русском языке «он халтурит» означает «он не хочет делать качественно (работа выполняется попутно и поэтому небрежно), а мог бы», т.е. он не желает работать старательно, добросовестно. Осуждается плохая мотивация. В английском языке на первый план выходит идея неумелого труда (осуждается дилетант и шарлатан, т.е. тот, кто не умеет делать, а берется; прежде всего, это относится к представителям творческих профессий). Следовательно, подчеркивается низкая результативность работы. Эффективная работа предполагает сосредоточенность на деле. Английское «businesslike» несет положительную оценку, в то время как русское «деловой» имеет амбивалентную оценочную коннотацию, особенно в современной разговорной речи: «Деловой какой!» Отрицательная ассоциация данного слова (и соответствующего признака) вытекает из поведения человека, ставящего дело на первый план, а поддержание хороших отношений с людьми в общении – на второй план. Признавая важность результата, носители русской культуры, как видим, уделяют большое внимание процессу и особенно мотивации труда. В русских пословицах мы находим известные речения «Дурака работа любит», «Работа – не волк, в лес не убежит», «От работы кони дохнут», в английском и немецком таких пословиц не встретилось, и это можно объяснить исторически: степень внешнего принуждения для трудящегося в России была очень высокой по сравнению с другими странами. Именно поэтому для жителей Западной Европы существенны утилитарные признаки результативности труда (работаем для себя и на себя), а для России – этические признаки уважительного отношения к труду и трудящемуся человеку (не случайны этимологические ассоциации «труд – страдание», «работа – рабство»). Концепт «труд» анализируется в работах целого ряда исследователей (Гоннова, 1997; Кормакова, 1999; Токарев, 2000; Феоктистова, Ермолаева, 2000; Иванова, Самохина, 2002), поскольку отношение к труду позволяет раскрыть систему общественных отношений и, тем самым, базовые ценности общества» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm). Кроме старательности для немцев характерны также аккуратность, пунктуальность и скрупулёзность (тщательность) выполнения работы. Характерно ли это для русскоязычного населения? На этот вопрос может дать ответ сам русский язык. Все эти черты характера исполнителя работы емко охвачены русским словом дотошность. Хотя оно и является калькой с немецкого слова «пунктуальный», однако связанная с ним народная мудрость весьма красноречива: «До тошноты дотошна ты». И, конечно же, не случайно и то, что: «Русская женщина часто говорит больше, чем делает, но делает всегда то, что желает» (Адольф Шарль Адан). Поэтому следовало бы прислушаться, наконец-то, к пожеланиям Максима Горького, Александра Солженицына и Айдара Халима: «Нам необходимо учиться и особенно нужно выучиться любви к труду, пониманию его спасительности... Самый грешный и грязный народ на земле, бестолковый в добре и зле, споенный водкой, изуродованный цинизмом насилия, безобразно жестокий и, в то же время, непонятно добродушный – в конце концов – это талантливый народ» (Максим Горький, «Несвоевременные мысли», http://www.pseudology.org/NM/02.htm); «Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины – болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок. (Уж не опускаемся здесь до расчеловечения – безоглядного распущенного пьянства.) Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню. Да и самой-то воли порой не хватает (Александр Солженицын, «Россия в обвале. // Быть ли нам, русским?», http://rl-online.ru/articles/2-04/425.html); «Народ должен сам себе поставить верный диагноз. Диагноз своей болезни! Русский боится этого диагноза. Он ищет оправдание. Причем почти всегда следствие выдает за причину, допустим, что русский мужик должен был прибить гвоздь к доске в одиннадцать часов светового дня. А он не только не прибил, но и вовсе не пришел. Причина ясна – кто-то гвоздь или молоток стащил, транспорта не было, шел дождь, снег, похмель мучила и тому подобное. Русский мужик все-таки не научился работать покладисто, как немец, англичанин, китаец или татарин» (Айдар Халим, «Этот непобедимый чеченец», http://rko.marsho.net/articl/halim1.htm).
«С другой стороны, идея непредсказуемости мира оборачивается непредсказуемостью результата – в том числе, собственных действий. Русский язык обладает удивительным богатством средств, обеспечивающих говорящему на нем возможность снять с себя ответственность за собственные действия: достаточно сказать «мне не работается» вместо «я не работаю» или «меня не будет завтра на работе» вместо «я не приду завтра на работу», употребить слово «постараюсь» вместо «сделаю», «не успел» вместо «не сделал». Целый пласт слов и ряд «безличных» синтаксических конструкций, в которых они употребляются, содержит идею, что с человеком нечто происходит как бы само собой, и не стоит прилагать усилия, чтобы нечто сделать, потому, что в конечном счете от нас ничего не зависит. Наиболее распространенной является конструкция с дательным падежом субъекта: <мне> «удалось, привелось, довелось, пришлось, случилось, посчастливилось, повезло». К ней близка конструкция, в которой субъект обозначается именем в родительном падеже с предлогом «у»: <у меня> «не получилось, не вышло, не сложилось»; «у меня появилась стиральная машина». Возможна также конструкция с винительным падежом субъекта: <меня> «угораздило». Представление о том, что нечто происходит с человеком «как бы само собой», столь укоренено, столь естественно для русской языковой картины мира, что оно может выражаться не только полнозначными словами и синтаксическими конструкциями, но также и специальными словообразовательными моделями, например: «зачитался, заработался, засиделся» в гостях – и поэтому не сделал чего-то, что должен был сделать, но как бы не по своей воле, и, тем самым, не по своей вине.
В случае, когда человек не сделал того, что от него ожидалось, он может также воспользоваться изящной формулой «не успел», как герой Довлатова: «Я забыл спросить, как ты добралась? Вернее, «не успел». Конечно, «не успел» – совсем другое дело, чем «забыл»! Говоря «я не успел», человек перекладывает ответственность за несовершение действия на внешние обстоятельства (недостаток времени), одновременно намекая на то, что прилагал усилия в этом направлении. Весьма показательна форма «успею», которая может иметь два почти противоположных смысла. Нормально «успею» значит «сделаю, хотя времени мало». Однако возможен и такой диалог: «Садись делать уроки!» – «А, успею!», т. е. «не буду делать, потому что времени много». Точно так же фраза «Успеешь!» может выражать совет не торопиться. В крайней форме этот смысл передается беспечным «всегда успею». С таким «успеть» связано и одно из самых характерных русских словечек – «успеется». В нем звучат не только легкомыслие и безответственность, но еще и надежда, что если откладывать решение проблемы, то она тем временем как-нибудь сама рассосется и необходимость действовать отпадет. Вот и получается, что человек сначала машет рукой: «Да ну, успею!» – а потом разводит руками: «Ну не успел!» И все как бы не по его вине» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», http://www.lingvoda.ru/transforum/articles/zaliznyak_a1.asp). К тому же, русское «работать на совесть» для большинства россиян означает «работать на какого-то дядю» по имени «совесть», а не на себя. Поэтому-то: «Если русский усердно работает, то не для того чтобы создать качественный продукт, а чтобы побыстрее отделаться от работы» (Мысли о России, «Те, что кричат, будто русский народ «задавлен» трудом – или сами лентяи, или никогда не видывали настоящей крестьянской работы. Взгляните, как работают французы, немцы, англичане. Взгляните, как работают даже латыши, чтобы не ходить далеко. Смешно даже сравнивать их труд с обыкновенной, через пень в колоду, возмутительно-небрежной крестьянской работой «с прохладцей», кое-как, лишь бы отделаться… Не малоземелье, а местами наоборот – многоземелье губит крестьянское хозяйство… С 1/3 десятины китаец больше собирает, чем наш крестьянин с 10... Вы скажете – мы не Китай, у нас и климат, почва другая. Сущий вздор. Только отношение к земле другое, неблагородное, безумное, преступное, – больше ничего» (Михаил Меньшиков, «Письма к ближним», СПб.: Изд-во [и соч.] М.О. Меньшикова, 1907. С. 111-112).
«В норме адекватный человек ориентируется в одинаковой степени, как на положительные, так и на отрицательные ценности – к одним притягивается, от других отталкивается. Негативист же видит в основном отрицательные, отталкиваемые ценности, т. е. только плохое. Вся жизнь его превращается в борьбу со злом. Он находится в мифе, что, мол, поборет очередные трудности и наступит счастье, а оно не наступает, поскольку бороться за счастье невозможно, за него не борются, к нему притягиваются. Потому максимум, чего может достигнуть негативист – нулевого состояния, отсутствия отрицательного, что не означает присутствия положительного. Именно в этом состояла одна из ошибок тоталитарных коммунистов – их парадигма вечно «бороться за светлое будущее» есть негативистский нонсенс. Борьба, какой бы она ни была героической, не является собственно созиданием чего-то положительного» (Юрий Кузнецов, «Несвобода лучше, чем свобода?», http://ideo.ru/slavery.html). Таким же негативизмом и абсурдом проникнуто и лицемерное утверждение: «Между тем гласность сама по себе есть завоевание социализма» (Евгений Евтушенко, «Притерпелость», Литературная газета, 11 мая 1988г., http://evartist.narod.ru/text8/16.htm#). Как видим, для русскоязычного человека достижение чего-либо особенно полезного – это завоевание. И вообще, он ничего не может достичь мирным путем. Ему всего непременно нужно, именно, добиваться. А это значит, что вся его жизнь превращена в сплошную битву за удовлетворение все новых и новых своих потребностей. И отказаться то от этой непрестанной битвы можно лишь, смирившись со своим нищенским существованием. Таким образом, именно, русский язык ответственен за формирование в подсознании русскоязычного человека бессознательных лингвопсихических установок, провоцирующих его на постоянную агрессивность, недоброжелательность и неприветливость: «Если вы улыбаетесь в общественных местах, то, согласно российской культуре, вы идиот, поэтому в метро должны стоять с взглядом, выражающим угрюмость или крайнюю степень агрессии» (Фрэнк Хансельман, Голландия – Испания, http://www.liveinternet.ru/users/2825056/post156122627/).
Если же русскоязычный человек так и не смог добиться (укр. «домогтися») чего-либо очень важного для себя, то у него неизбежно возникает психическое недомогание (депрессия). Особая распространенность этого вида болезненного состояния в русскоязычном обществе сделала слово «недомогание» нарицательным. Недомоганием в России стали называть любое и не психическое (соматическое) болезненное состояние человека. И это, ведь хорошо согласуется с тем, что в русскоязычном обществе многие и соматические (телесные) заболевания являются следствием весьма высокой нервозности образа жизни: «Самое главное правило в борьбе с болезнями на нервной почве – держать эмоции под контролем, научиться понимать и принимать действительность такой, какая она есть, перестать быть наблюдателем жизни и радоваться каждому ее мгновению, пытаться в любой, даже трудной ситуации искать выход и стремиться к обширным знаниям. Последнее особенно важно, потому что именно интеллект порой помогает решить запутанную проблему, снять нервное перенапряжение» (Надежда Осьминина, «Болезни на нервной почве», К сожалению, и этот благой совет абсолютно бесполезен для психически инфантильного русскоязычного человека. Ведь человек с детской психикой принципиально не в состоянии управлять своими эмоциями, да и интеллекта у него для этого порой не хватает. Так уж распорядилась природа. Дети всегда были и будут более эмоциональными и капризными, чем волевые взрослые люди. Наличию же у себя психической инфантильности – слабоволия, неумения управлять своими эмоциями и многих других пороков русскоязычный человек обязан, именно, ущербности своей «языковой картины мира».
«Очень характеризует русскоязычного человека и его отношение к труду, особенно, – фраза «фронт работ» (укр. «обсяг робіт», – П.Д.). Из нее можно вывести, что работа для русских людей – нечто враждебное, противное а, следовательно, и – нечто, с чем нужно как можно быстрее покончить, разделаться. Работа для русского – война, а не созидательное творение» (Мысли о России, Да и сами-то слова «разделаться» и «отделаться», ведь означают избавиться от дела (работы) и, следовательно, формируют в подсознании негативную морально-психическую установку по отношению к любому делу: «При смешении свободных и фразеологически связанных значений неизбежны подмены семантических характеристик отдельного слова описанием общего смысла тех фраз, в которые входит это слово. Например, в словаре под ред. Д.Н. Ушакова одно из предполагаемых трех значений разговорного слова «отделаться» характеризуется так: «испытать что-нибудь незначительное вместо большой беды, неприятности» (При катастрофе отделаться испугом; Отделаться царапиной; Дешево отделался). Но глагол отделаться вовсе не выражает значения «испытать, перенести что-нибудь незначительное»; он здесь значит «избавиться, ограничившись чем-нибудь». Неясно, почему другое значение того же слова, тоже признанное за самостоятельное, определяется так: «не желая выполнить всего, что надо, ограничиться чем-нибудь (немногим, несущественным)»: Отделаться пустым обещанием; Отделаться пятью рублями. И тут определяется не значение самого слова, а общий смысл подобранных примеров» (Виктор Виноградов, «Основные типы лексических значений слова», Избр. тр. Лексикология и лексикография, М., 1977, С. 162-189, http://www.philology.ru/linguistics2/vinogradov-77a.htm); «В этом подневольном, нелюбимом труде обломовщина выражается в том, что работу свою такой Обломов исполняет «кое-как», небрежно, лишь бы сбросить ее с плеч долой. Русские иногда сами говорят о себе: «Мы – кое-каки». Повинуясь чувству долга, русский человек часто вырабатывает в себе способность выполнять обязательную работу добросовестно и точно, но какой-либо аспект обломовщины в нем остается, например, в том, что он ленится выполнять работу, желательную, но не строго обязательную. У многих людей есть, например, такая частичная обломовщина, которую можно назвать словами «эпистолярная абулия», т. е. безволие в отношении писания писем. Частичная обломовщина выражается у русских людей в небрежности, неточности, неряшливости, опаздывании на собрания, в театр, на условленные встречи. Богато одаренные русские люди нередко ограничиваются только оригинальным замыслом, только планом какой-либо работы, не доводя ее до осуществления» (Николай Лосский, «Условие абсолютного добра // Основы этики», http://rudocs.exdat.com/docs/index-177378.html?page=15).
И, ведь пока не «припечет», любая непринудительная работа для русскоязычного человека является не строго обязательной: «На просьбу купить хлеба по дороге с работы человек может, если он не хочет связывать себя обещанием, ответить «попытаюсь» или «постараюсь». Говоря «попытаюсь», человек обещает сделать «попытку», но сомневается в успехе – например, в булочной может не оказаться хлеба. Между тем, говоря «постараюсь», человек всего лишь сообщает, что он в принципе готов предпринять усилия для осуществления этого действия, однако не обещает расшибиться в лепешку – ему могут помешать различные внешние обстоятельства, в том числе его собственное нежелание делать крюк или стоять в очереди. Форма «постараюсь», таким образом, – это нечто вроде ослабленного обещания. Что, например, имеет в виду герой Ю. Трифонова в следующем диалоге? – «Папа, ты меня извини, но надо как-то с Валентином Осиповичем... Ты уж соберись, хотя я знаю, удовольствие небольшое...» – «Я поговорю. Постараюсь». – «Нет, ты уж не тяни». Вообще говоря, нелегко объяснить иностранцу, что значит «постараться поговорить» (а, тем более, «постараюсь не забыть», – П.Д.). Характерна также последняя реплика – это реакция на слово «постараюсь» как на выражающее нежелание приступить к выполнению просьбы. На самом деле это так и есть: поскольку старание (в отличие от попытки) не предполагает никаких осязаемых действий а, возможно, лишь какие-то ненаблюдаемые внутренние усилия (в том числе, чтобы «собраться» нечто сделать) – формула «постараюсь» в качестве реакции на просьбу может использоваться как демагогический прием, эксплуатирующий указанную особенность семантики глагола «стараться» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», Нерадивое отношение русскоязычных людей к работе и к «добровольно-принудительному» труду а, следовательно, и принципиальная невозможность обретения ими счастья от выполняемой работы подтверждаются очень значительным количеством соответствующих русских пословиц и весьма красноречиво выражены в них: «Работа не волк, в лес не убежит»; «Дело не малина, в лето не опадет. Дело не голуби, не разлетятся»; «Всех дел не переделаешь. Нашей работы не переработаешь»; «Была бы охота, а впереди еще много работы»; «У Бога дней впереди много: наработаемся»; «Без погулки день потеряешь, не воротишь, а работа всегда перед тобой»; «Пошел бы журавль в мерщики, так не берут, а в молотильщики не хочется»; «От работы кони дохнут»; «От работы не будешь богат, а будешь горбат»; «И с топора не богатеют, а горбатеют»; «Ретивая лошадка недолго живет»; «На работу позадь последних, на еду наперед первых»; «Пилось бы да елось, да работа на ум не шла»; «Не наше дело горшки лепить, а наше дело горшки колотить»; «Не наше дело тесать да гладить, а наше дело готовое владить»; «Работа молчит, а плеча кряхтят»; «Были б хлеб да одежа, так и ел бы лежа»; «Лень прежде нас родилась. Лень старше нас»; «Я еще в пеленках, а лень моя была уж с теленка»; «Праздники памятны, а будни забывчивы»; «Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем»; «Сыт да богат, не хочу работать, а дети будут – сами добудут»; «Кто пьет, тот и спит; а кто спит, не грешит»; «Кто долго спит, тому Бог простит»; «Хорошо бы орать да рук не марать»; «Нам бы так пахать, чтоб мозолей не набивать». «Другой важный компонент бытия, работу, россияне продолжают воспринимать по старинной пословице: «работа не волк, в лес не убежит». Работа делает счастливыми лишь 2 % россиян, т. е., как это устоялось в России веками, работа и счастье – вещи несовместимые. Зато большое трудовое счастье хорошо знакомо американцам и традиционно трудолюбивым немцам. Интересно, что американцы больше всех других народов испытывают счастье от «своих навыков обращения с техникой». Наши люди переживают счастье по этому поводу в шесть раз реже» (Дмитрий Ольшанский, «Психология масс», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/olshansk/06.php). Да и украинцам то не чуждо трудолюбие: «Диалог с природной средой проявляется в эмоционально-уважительном отношении к земле, родной природе в целом и, как следствие, в чрезвычайной работоспособности и трудолюбии украинской народности. В связи с последним часто говорят об «антеизме» (слово происходит от имени древнегреческого мифического персонажа Антея, черпавшего свои жизненные силы в постоянной связи с матерью-землей) как специфическую черту украинского менталитета» (А.К. Бычко, И.В. Бычко, «Феномен украинской интеллигенции. Попытка экзистенциального исследования», http://thales2002.narod.ru/byczkoint2.html); «Украинскую диаспору составляют трудолюбивые и волевые люди, которые вносят свою лепту в развитие и провинций и крупных городов Аргентины» (Посол Аргентинской республики в Украине Мигель Анхель Кунео, К тому же, и некоторые из тех пословиц, которые, казалось бы, призывают к сознательному отношению к труду, на самом деле, имеют совершенно иной смысл. Проанализируем, например, пословицу: «Упорство и труд всё перетрут». Если хорошо вдуматься в смысл этой пословицы, то неизбежно возникают вопросы: «Неужели, в самом деле, упорство и труд в русскоязычном обществе направлены преимущественно на разрушение, а не на созидание, и почему же всё обязательно должно быть перетерто в порошок или же, вообще, превращено «в пух и в прах?» Ведь, даже из перетертого в муку зерна колоски уже не прорастут из-за буквального «умерщвления» его. Оказывается, слово «упорство» в любом естественно сложившемся языке, никоим образом, не должно было бы стать синонимом слова «настойчивость». Ведь, аналогично словам «упертість» (укр.), «упористост» (болг.), «упорность» (серб.) и «upor» (пол.), это слово происходит от слов «упор», «упирать» (Даль), «переть» (Фасмер). И, следовательно, формально оно должно быть синонимом слова «упрямство», которому-то строго и соответствуют все названные здесь славянские слова. Это подобно тому, что синонимами являются и русские слова «упёртый» и «упрямый». И, действительно, если скотина уперлась рогом во что-нибудь, то ее уже не заставишь и сдвинуться с места. Да и, «если русский человек решил ничего не делать – его ничем не остановить» (Стас Янковский, http://www.diary.ru/~quotes/p123991754.htm). Упорство же в нежелании что-либо предпринимать (в «ничего неделании») это ведь ни что иное, как терпение достигнутого – как правило, нищеты в русскоязычном обществе. Поэтому-то рассматриваемая нами пословица известна и в такой словесной форме: «Терпение и труд всё перетрут». И, очевидно, смысл ее, заложенный в древнерусском языке, изначально был иным: «Терпение (упрямство или же, что одно и то же, упорство в бездеятельности) и страдание (нерадивый труд, который лишь в тягость) всё превратят в прах». То, что – это именно так, убедительно подтверждает, как многовековая история Российской империи, так и история ее преемника Советского Союза. Поэтому и не стоит удивляться тому, что: «В России нет средних талантов, простых мастеров, а есть одинокие гении и миллионы никуда не годных людей. Гении ничего не могут сделать, потому что не имеют подмастерьев, а с миллионами ничего нельзя сделать, потому что у них нет мастеров. Первые бесполезны, потому что их слишком мало; вторые беспомощны, потому что их слишком много» (Василий Ключевский, из Тетради с афоризмами, 1891г., http://www.studia-vasin.ru/kluchevskii.htm).
Как видим, русская языковая картина мира «консервирует» рабское нерадивое отношение к труду и, тем самым, не только не мотивирует избавление трудящихся от своего холопского (рабского) менталитета, но и, наоборот, фактически является одним из самых ТРУДНО преодолимых препятствий на пути к этому избавлению. То, что – это именно так, красноречиво подтверждает монолог обрусевшего этнического немца, которому более комфортно общаться на русском языке, несмотря на то, что он владеет в совершенстве и своим родным немецким языком: «И тут я услышал прямо-таки трагический монолог, суть которого состояла в жалобах на проклятое капиталистическое общество, и, прежде всего, на бездушных немцев (говоривший это был, как я заметил выше, немец, предпочитавший говорить со мной по-русски), которые это общество создали и поддерживают. «Не хочу я больше работать на хозяина-эксплуататора», – развивал он свои «прогрессивные марксистско-ленинские» идеи. Я высказал ему глубокое сочувствие, добавив, что могу как-то облегчить его тяжелое материальное положение. «Какое там «тяжелое»! – возразил он. – Вот дом купил, «Мерседес», с женой на Мальорке отдыхал». Я поинтересовался, что же он оставил в Караганде. Оказывается, он жил с семьей в бараке, ездил на работу в переполненном автобусе, нигде, кроме Минеральных Вод, не бывал, зарплаты никогда не хватало до очередной получки. Я вынужден был попросить, чтобы он разъяснил мне свою ненависть к стране капитала. Отвечая, он буквально проливал слезы: «Так ведь здесь же нужно вкалывать! Стоят мастера-гады и не дают даже перекура сделать. То ли дело у нас в Караганде: поработаешь часок-другой, потом с ребятами на заводском дворе посидишь летом на солнышке, поговоришь. Так ведь это настоящие люди, русские, не какие-то там немцы! Немец стоит за станком, молчит, пилит. А как обеденный перерыв, промямлит свое «мальцайт», после перерыва опять к станку – и как бы и тебя заставляет: поговорить-то не с кем! А кончился рабочий день – садятся немцы в свои машины и к женам. То ли дело у нас в Караганде: после работы пивка выпьешь, а может, и чего покрепче, потреплешься. Ах, какая была у меня в Союзе жизнь!» – вздыхал он» (Герман Андреев, «Обретение нормы», Новый мир, 1994, №2, http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/2/andreev-pr.html). Как видим, нерадивое отношение к труду характерно большинству русскоязычных людей, независимо от их этнического происхождения.
Русскоязычного человека весьма сложно убедить в том, что нужно добросовестно трудиться именно для повышения уровня его же благосостояния. Слово «нужно» в его подсознании неизбежно ассоциируется со словами «принуждение» и «нужда», соответствующими насилию и нищете: «Нужный отчасти потеряло в современном употреблении значение коренное. Мы употребляем слова эти как синоним «надобный, должный, необходимый», не подразумевая при этом понуждающей силы; в языке древних летописей эта сила неразрывно соединялась с значением слова «нужный»; отсюда – «нужная смерть» значило «насильственная смерть» (ср. в «Опыте обл. влкр. сл.» значения слова «нужный»: «1) Бедный, голодный, неурожайный. «Нужный год». Арханг. Мез. Шенк. Новгор. Тихв. 2) «Больной» (Олон.)» (с. 130)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/nudnij.html). Поэтому-то у русскоязычного человека и существует стойкая негативная морально-психическая установка по отношению к добросовестному труду. Он твердо убежден в том, что его добросовестный (добровольно-принудительный) труд нужен отнюдь не ему самому, а лишь его работодателю и государственным чиновникам, паразитирующим в обществе. Вот к чему приводит потеря коренных значений и извращение смысла слов в русском языке.
Никакой труд русскоязычному человеку принципиально не может приносить радость. Он для него лишь повинность или же крайняя необходимость. Единственная работа, которую согласно русскому языку охотно выполняет русскоязычное население, – это охота (укр. «мисливство») на диких животных. Однако и это, очевидно, имеет место лишь благодаря тому, что в настоящее время охота из «добывания средств к существованию и к процветанию» превратилась у него лишь в не требующую приложения особых усилий забаву: «Первоначальное значение слова «охота» – «желание, радость, веселье» – указывает на то, что перенос этого слова на «лов», на «охоту» произошел в той социальной среде, где охота была не промыслом, а забавой. Взгляд на охоту как на забаву встречается и в старых памятниках, где она называется тешью, утехой или утешением (Аристов, II, 5, прим. 10; 9, прим. 20; Полн. собр. русск. летописей, IX, 159; «Рус. времянник», М., 1820, 1, 289; Рыбников, 4, 157; Виктор Виноградов, «История слов», http://www.wordhist.ru/ohota.html). А не способствует ли отсутствию возможности процветать (укр. «квітнути») русскоязычному населению то, что древнерусское народное и украинское слово «цвісти» означает для подсознания, на самом деле, не процветать в смысле успешно развиваться, а лишь покрываться плесенью (укр. «цвіллю») и, следовательно, наоборот, приходить в негодность?: «Цвиль, цвель – плесень, гнилой обмет, зеленый нарост на вещах, припасах, от сырости, гнили» (Владимир Даль, «Словарь живого великорусского языка»); «Хлеб уже начал цвести...» (Бертольд Брехт, «Мамаша Кураж и ее дети», http://www.1kessay.ru/brief/150.htm). Возможно, поэтому-то и Советский Союз оказался пустоцветом, несмотря на свое весьма «буйное цветение – процветание». Не хотелось бы, конечно же, чтобы дальнейшее «русское процветание» дало такие же «плоды» и для современной России: «Россия – это такой ржавеющий «Титаник». Представьте себе, что в 1913 году он избежал столкновения с айсбергом и с тех пор плавает. И он ржавеет. С ним ничего не делают, не ремонтируют, просто ржавеет и ржавеет. Мы знаем, чем это закончится. Но мы не знаем, когда это произойдет. В принципе, он может еще долго так плавать. Может, два года, может, двадцать два. Или сто двадцать два! Но в любом случае его судьба понятна…» (Известный экономист, директор Института по макроэкономическим исследованиям Высшей школы экономики Сергей Алексашенко, «Россия – это ржавеющий «Титаник», его судьба понятна», http://svpressa.ru/society/article/42145/); «Россия есть конечный сток исторических миссий... Мы имеем дело с уникальной страной, которая не обсуждает ни одну свою проблему... Теоретически Россия может прекратиться, чтобы восстановиться через 10, 20, 100 лет. Когда сброд пройдет переобучение...» (Российский политолог Глеб Павловский, http://www.compromat.ru/main/pavlovskiy/a.htm); «Россия как государство русских не имеет исторической перспективы» (Экс-премьер России Егор Гайдар, http://www.hrono.ru/biograf/bio_g/gaydar_et.php). Неужели, в самом деле, русскоязычной России суждено лишь вечно «буйно процветать» в нищете и никогда не плодоносить? И, всё-таки, прав или же не прав Александр Солженицын, утверждая: «Нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чуждой и ненужной, чем русская» («Архипелаг ГУЛаг», Том 2, часть 3; http://www.solzhenicyn.ru/modules/pages/Citaty.html)?
Да и как же можно ожидать нечто иное? Ведь в русском языке, вообще, отсутствует понятие, адекватное укр. «хазяйновита людина» («хазяйлива людина», соотв. англ. «house» – дом, семья, род) – человек, успешно ведущий собственное хозяйство (укр. «господарство»). Русское «хозяин» (соотв. сорани «hoz» – племя, народ; чув. «;оz;а», «;uz;а» – хозяин; тур. «;оd;а» – учитель, хозяин) – это прежде всего собственник чего-либо (например, хозяин производства). Хозяйственниками же обычно называют управленцев, не связывая это с результативностью их деятельности. Поэтому-то всегда и требуется уточнение – плохой это или же хороший хозяйственник. К тому же русский язык буквально уравнивает хозяйственного человека с хозяйственным инструментом. А именно, если инструмент является объектом хозяйственной деятельности, то человек является отнюдь не хозяином производимого продукта, а всего лишь субъектом данной хозяйственной деятельности. И, следовательно, в лучшем случае он является субъектом, не отлынивающим злостно от этой своей деятельности: «Человек есть хозяйственный деятель не только как индивидуальное существо, но и как родовое» (Сергей Булгаков, «Православие и хозяйственная жизнь», Смысл же, вкладываемый сейчас в слово «хозяйственность» не соответствует внутренней форме этого слова, и поэтому-то подсознание и не вырабатывает никаких внутренних побуждений и установок на успешное (рациональное и умелое) ведение хозяйства. Ведь, русскоязычный человек так до сих пор и не способен осознать то, что он может действительно (а не лишь декларативно) быть хозяином и, следовательно, слово «хозяин» так и продолжает иметь для него преимущественно негативную коннотацию. И это вполне понятно, так как крепостные крестьяне и советские люди никогда на самом то деле и не были хозяевами не только чего-либо, способного приносить прибыль, и результатов своего труда, но даже и своей судьбы. Ведь, всё существенное (не мизерное личное) в действительности принадлежало их хозяевам – господам (барам) или же номенклатурным чиновникам, распоряжавшимся не только результатами труда, но и судьбами людей.
В отличие от своих господ, ведущих по устоявшемуся в обществе мнению беззаботный образ жизни, крестьянам приходилось постоянно хлопотать по хозяйству: «…Хлопотать о чем, заботиться, стараться, беспокоиться и настаивать, просить, торопить. Всяк хлопочет, себе добра хочет. Сосчитать, чтоб после не хлопотать. Он в город уехал, хлопочет в суде. Хлопотать об определении сына в корпус. Она на кухне, хлопочет по хозяйству…» (Словарь Даля, http://slovco.ru/dal/h/HLOPOTYI-5514.html). Но с другой стороны и господам то приходилось постоянно опекать, как малышей (укр. «хлоп’ят»), своих инфантильных крестьян (холопов): «Люди холопского звания – Сущие псы иногда: Чем тяжелей наказания, Тем им милей господа» (Николай Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо»); «Вот приедет барин: будет землемерам! – Думают крестьяне. – Скажет барин слово – И землицу нашу отдадут нам снова» (Николай Некрасов, «Забытая деревня», http://ilibrary.ru/text/1253/p.1/index.html); «Какой-то знатный помещик хотел продать свое имение. Крестьяне отправили к нему старейших из деревни, которые, упав на колени, со слезами молили его не продавать их. «Я должен, – ответил помещик, – я не хочу – это противоречит моим правилам – повышать оброк, который платят мне крестьяне, и я недостаточно богат, чтобы сохранить за собой имение, которое мне ничего не приносит». «Если только в этом дело, – сказали крестьяне, – то мы сами достаточно богаты, чтобы остаться у вас». И они тотчас удвоили оброк, который с незапамятных времен выплачивали своему господину» (Маркиз Астольф де Кюстин, «Россия в 1839г.», http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000088/st006.shtml). Потому-то в русском языке слово «холоп», изначально могло означать, как того, кто хлопочет о чем-то (а, возможно, как и в других славянских языках, – также и земледельца – крестьянина), так и того, над кем нужно постоянно хлопотать. Но, как бы там ни было, окончательно оно приобрело (возможно, и не без влияния укр. «хлоп’я») смысл добровольного раба. Ведь для населения Московии холопский (рабский) образ жизни стал, в конце концов, вполне комфортным: «Рабство может унизить людей до того, что они начинают любить его» (Люк де Клапье Вовенарг); «…большинство не готово принять реальность, а многие настолько отравлены и так безнадёжно зависимы от Системы, что будут драться за неё» (Морфеус – герой фильма «Матрица»); «Горе народу, которого рабство не смогло унизить, – он создан быть рабом» (Петр Чаадаев, http://krotov.info/libr_min/from_1/0019_2.html); «Долгое рабство – не случайная вещь. Оно, конечно, соответствует какому-то элементу национального характера. Этот элемент может быть поглощен, побежден другими его элементами. Но он может и победить» (Александр Герцен, «Московский панславизм и русский европеизм», 1855).
И, ведь, победу этому элементу национального характера гарантировал, именно, русский язык вместе с формируемыми им психической инфантильностью, безответственностью, лицемерием, лживостью, долготерпением и многими другими пороками русскоязычного общества: «Какие вещи для меня совершенно неприемлемы в России? Это бесконечное долготерпение. Это жажда сильной руки и нежелание самим решать что-либо. Нежелание брать на себя ответственность. И отсутствие веры, которое легко объясняется тем, что в течение очень долгого времени людям доказывали, что это бесполезно. Нельзя сказать, что это какое-то безразличие, просто есть ощущение, что каждый живет только для себя» (Владимир Познер, в ст.: Елена Тельпиз, «Искусство жить», http://vladimirpozner.ru/?p=3492). И ведь же, во всем этом русскоязычный человек винит кого угодно (олигархов, инородцев и др.), но только не себя и не свой язык, формирующий психическую инфантильность и холопский менталитет: «Когда русскому человеку особенно плохо живется, он обвиняет в этом жену, соседа, погоду, Бога – всех, кроме самого себя. Такова русская натура, недаром же у нас придумана на этот случай складная поговорка: «Вали валом свой грех на всех – жалобиться станешь – и черта обманешь». Вот и мы жалуемся на кого-нибудь со стороны, чтобы оправдать нашу глупость, лень, наше неумение жить и работать… Вам грозит возврат к прошлому с нагайками и зуботычинами, со всей прелестью рабской жизни, неужели вы не чувствуете, что пора вам опамятоваться, прийти в разум, дружно взяться за работу, мужественно встать на защиту свободы. Бросьте травить друг друга звериной травлей – еврей не хуже вас, вините за свое горе не соседа, а самих себя, свое неумение жить, свою лень и тупость» (Максим Горький, «О евреях», http://www.laitman.ru/useful-links/maksim-gorkij-o-evreyax/); «Именно теперь, в эти трагические дни, ей (России, – П.Д.) следовало бы помнить о том, как слабо развито в русском народе чувство личной ответственности и как привыкли мы карать за свои грехи наших соседей...» (Максим Горький, «Несвоевременные мысли», http://www.pseudology.org/NM/02.htm).
Слово врать (вьрати / варити) в старославянском языке означало говорить, ворчать, заговаривать и не имело того негативного смысла, который оно приобрело сначала в русском языке, а позже через него и в сербском языке: «Рудименты одной из более давних кризисных эпох российской истории проглядывают в слове «врать», первоначально означавшем – «произносить слова», «говорить». Более всего этот первоначальный смысл сохранился в слове «врач», которым некогда называли человека, умевшего лечить словом, например, заговаривать зубы. …В ту же кризисную эпоху слово «врать» приобрело смысл «лгать», а выражения, в которые оно входило, – новые значения. Так, выражение: «Ври, ври, да не завирайся», – первоначально означало: «Не говори лишнего» (Валентин Рабинович, «Седьмое чувство», http://www.pseudology.org/Rabinovich_VI/Sedmoe_Chuvstvo.htm). Очевидно, свой негативный смысл слово «врать» приобрело вследствие своего созвучия с мерянским словом, близким к медв., кондоп. «вирaть», эст. «valeta» и фин. «valhe» – лгать и ложь, а также к эст. «vale» – неправильно: «Лексика севернорусских говоров, включая и говоры Карелии, с данными реликтовыми приставками (типа медв., кондоп. «вирaть» – лгать, говорить неправду; кондоп. «кaверзать» – сплетничать; пуд. «шавё;ровать» – говорить пустое, болтать – производные от исходного *ver – изгиб) в некоторой степени описана в сопоставлении с прибалтийско–финской» (Любовь Михайлова, «Этимологизация региональной лексики. Словообразовательный аспект», http://kizhi.karelia.ru/library/ryabinin-2003/82.html). И, ведь же, этот негативный смысл не смогла вытеснить даже используемая франкоязычной знатью лексема «vrai», означающая правду. От слова «врать» буквальный его смысл и соответствующая ему негативная бессознательная установка перешли и на слово «врач», первоначально означавшее – заклинатель, прорицатель и колдун. К тому же, преобладание в медицине не тех, кто имеет к ней призвание, а лишь презирающих физический труд, неизбежно привело и к низкому уровню знания врачей, получающих часто не заслуженно, а лишь на «халяву», не только «дополнительные вознаграждения», но и саму зарплату. Из-за всего этого многие пациенты и стали ставить под сомнение диагнозы врачей и часто называют их вралями. Не пора ли всё же вернуться русскому языку к словам «лекарь» и «лечебница»? Ведь и слово «больница» означает заведение, буквально предназначенное всего лишь для содержания больных, а не для их лечения. Может быть, лекари постепенно все же изменят свой менталитет и, в отличие от врачей, станут более сознательно и ответственно, а не формально относиться к своим обязанностям?
«Халявой раньше называлось голенище сапога. Нижняя часть сапога – головка изнашивалась куда быстрей, чем голенище – халява. Предприимчивые сапожники брали старые голенища и пришивали к ним новые головки. Такие сапоги – пришитые «на халяву» были намного дешевле новых» (http://x-torrents.org/forum/showthread.php?tid=51347). «В современном русском языке широко распространено жаргонное слово «халява», обозначающее нечто дармовое, бесплатное. Вместе с тем получить что-либо можно бесплатно, даром, с одной стороны, и без должных усилий, с другой стороны (сравним: «пить пиво на халяву» и «сдать экзамен на халяву»). Понятно, что между этими ситуациями есть связь, причем, в основу положена отрицательная оценка незаслуженного получения чего-либо (отсюда и «дармоед»). Распространяемые на презентациях бесплатные сувениры, обозначаемые по-английски «freebie», не содержат отрицательной оценки соответствующих ситуаций. Анализ русских разговорных оценочных обозначений работы, которая выполняется плохо (халтура, халява, лажа), показывает, что говорящий может использовать эти слова и их дериваты, говоря о том, что не заслуживает серьезного отношения: вообще халтурить, делать что-либо на халяву, гнать лажу нельзя, но в определенных ситуациях можно. Перевод этих выражений на английский затруднителен, поскольку отсутствует концепт, и поэтому требуются гораздо более резкие обозначения, коррелятами которых на русском языке являются грубые вульгаризмы с общей отрицательной оценкой» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm).
«Исследуя проблему рабства, нужно со всей отчётливостью понимать, что для обладателя рабских тенденций мышления рабство комфортно, а свобода выглядит пугающе, сам переход на свободное динамичное существование весьма болезнен (в том числе и методом искусственной идеокоррекции), переоценка ценностей причиняет нравственные страдания. Рабство даёт привычную надёжность (пусть мифическую), ощущение стабильности (пусть временной), гарантии (пусть мизерные и мнимые), надежду на светлое будущее (пусть и неисполнимую). И ещё рабство освобождает от ответственности – перекладывает её на начальников, на Систему. Также мечта раба – халява, выслуженное незаработанное вознаграждение» (Юрий Кузнецов, «Несвобода лучше, чем свобода?», http://ideo.ru/slavery.html). «Одна баба сказала знакомой помещице, что ко мне крестьяне хорошо относятся, потому что я бедных «презираю». Конечно, я делал что мог, но тяжело сознание бездонности того, куда кладешь. Да, помещичья помощь крестьянину – это палка об одном конце, если можно так выразиться. Или скажем так: побуждение – одно, а результат – другое. С одной стороны, желание добра, а там – ничего, пустота. Все это ни к чему, и всегда я имел такое ощущение, что это с моей стороны откуп. Откупиться за невозможное, недостойное положение вещей. Но сказать, что я чувствовал ответственность за такое положение, никогда не скажу. Бездонность всякой помощи крестьянину тем определяется, что его интересует только – получить, он не понимает, что значит вложить. Когда понятие дохода заменяется понятием наживы, то один лишь шаг к тому, чтобы понятие наживы в свою очередь заменилось понятием мошенничества. Губительный принцип единовременного пособия въелся в крестьянина, сидит глубоко. Мошенничество – один из видов единовременности, и мошенничество для него – условие хозяйства. За сорок лет один только случай припоминаю, который могу назвать хозяйственной помощью, а не подачкой…» (Князь Сергей Волконский, «Мои воспоминания // Родина», А ведь же, политика подачек – единовременных пособий так и сохранилась до сих пор в русскоязычном обществе и продолжает развращать его, внушая надежду на халяву.
В Московском улусе, как и вообще во всей Золотой Орде, христианство было арианского толка и, возможно, весьма близким к мусульманству. Во времена правления Рюриковичей Иисус Христос официально считался не богом а, подобно Мухаммеду, только пророком, и лишь после Смуты стал рассматриваться Богом-сыном. Поэтому-то Рюриковичи и вели свою родословную от Исуса Христа, что и было запечатлено на московских храмовых фресках, закрашенных позже с целью сокрытия этого прецедента (Владимир Карпец, «От Хлодвига к Рюрику. Путь царей», http://mesogaia-sarmatia.ru/karpets-meroving.htm). Однако простой люд фактически обожествлял, как Исуса Христа вместе со всеми святыми, с которыми отождествлялись прежние языческие божества, так и своего с царя: «В беседах с Москвитянами, наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом Польским и также приобресть свободу. Но Русские отвечали: «Вам дорога ваша воля, нам неволя… Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света» (Самуил Маскевич, «Дневник», 1594-1621, http://www.vostlit.info/Texts/rus12/Maskevic/frametext1.htm). «В некоторых районах России слово «монастырь» произносилось как «намастырь», что легко интерпретировать как «место, где творится намаз» (http://www.kievstyle.ru/study-785-12.html). Московские девицы подобно мусульманкам сидели в теремах, и религия им запрещала свободно, то есть без сопровождающих, перемещаться по городу: «Живёт моя зазноба в высоком терему; в высокий этот терем нет ходу никому…» (Сергей Рыскин, «Удалец»); «…мужчины не допускают женщин в свои беседы, не дозволяя им даже показываться в люди, кроме одной церкви… Комнаты для женщин строятся в задней части дома, и хотя есть к ним вход с двора по лестнице, но ключ хозяин держит у себя, так что, в женскую половину можно пройти только чрез его комнату. Из мужчин, не пускают туда никого, не исключая и домашних. Двор же, за комнатами женскими, обгораживается таким высоким палисадником, что разве птица перелетит чрез него. Здесь-то женщины прогуливаются…» (Самуил Маскевич, «Дневник», 1594-1621, «Бытовые правила староверов близки к ортодоксальным иудейским и мусульманским. Например, покойника необходимо оплакать и схоронить в течение суток, как у мусульман. Староверы вообще спокойно относились к «татарскому Богу» Магомету: никаких религиозных выпадов не было. У русской и татарской религиозной культуры – надо полагать, архаического русского христианства и раннего мусульманства, – общие корни» (Дмитрий Калюжный, Ярослав Кеслер, «Забытая история Московии. От основания Москвы до Раскола», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/kalug/03.php). Поэтому-то, в Московском государстве первоначально выходным днем было не воскресенье, как у христиан, а пятница, как и во всех мусульманских странах: «Пятница некогда была свободным от работы, а потому базарным днём. Долгое время она была и днём исполнения различных торговых обязательств. В пятницу получали деньги и давали обещание привезти на следующей неделе заказанный товар. В пятницу получали товар и обещали в следующую пятницу отдать за него деньги. О нарушающих эти обещания и говорили, что у них «семь пятниц на неделе». Позже этот фразеологизм стали применять к людям, часто меняющим свои решения» (http://www.otrezal.ru/phraseological_dictionary/898.html). Если же Вам русскоязычный человек пообещает что-либо сделать утром, то можете не тешить себя напрасными надеждами и терпеливо ждать исполнения этого обещания в лучшем случае к полуночи следующего дня. Ведь для подсознания всех славяноязычных людей славянизм «утро» означает завтра (старослав. «оутръ», серб. «сутра», болг. «утре» и пол. «jutro», как и гр. «;;;;;», – завтра) и, следовательно, при таком обещании совесть не будет тревожить их пока не завершится следующий день. Мечта же о «семи пятницах на одной неделе» в русском языке успешно воплотилась в самом слове «неделя». «Воскресенье раньше называлось «неделей», днем, когда «не делают», то есть выходным. Во многих славянских языках такое название сохранилось до сих пор» (http://x-torrents.org/forum/showthread.php?tid=51347). И если в украинском языке свободным от дел («діл») является лишь один из семи дней («неділя» – воскресенье), то русский язык навязывает работу «с прохладцей» или же «спустя рукава» на все семь дней (то есть на всю неделю) и провоцирует многих на праздное времяпровождение не только в воскресенье и в праздничные дни, а и во все будни (выражение «де;лать спустя; рукава;» обычно ставят в зависимость от длинных рукавов, которые свешивались до земли во времена татарского ига; см. Никольский, ФЗ, 1891, вып. 4–5, 20; Этимологический словарь Фасмера). Для русскоязычного человека всё как бы заново рождается (буквально воскресает) после каждых шести дней его подневольного (добровольно-принудительного) труда «не в радость, а в тягость», а понедельник, возвращающий его к повседневной унылой и печальной обыденности, конечно же, – день тяжелый. Как видим, добиться того, чтобы труд приносил радость а, тем самым, и избавиться от этой многовековой порочной «традиции» не позволяет (несмотря ни на какие преобразования в обществе), именно, консервирующий её русский язык. И сама собой напрашивается здесь шуточная пародия на стихи Леонида Дербенёва:
«Славящий нищенство и рабскую спесь,
«Остров правдолюбия» на планете есть.
Весь покрытый цвелью, абсолютно весь
«Остров рабстволюбия» на планете есть.

Там живут несчастные гордые «совки»,
Как обычно праздные, пьяные внутри.
Как обычно праздные, пьяные внутри,
Там живут несчастные манкурты–рабы.

Что б они ни делали, не идут дела,
Видно на неделе их мама родила.
Видно на неделе их мама родила,
Всё они ведь делают, «спустя рукава».

Халява же стала уделом лишь грез.
Плачут, Шаре молятся, не жалея слёз.
Плачут, Шаре молятся, не жалея слёз,
Опека пропала, не мил – бывший бос.

Вроде ж не бездельники, и могли бы жить,
Им бы предков говоры взять и оживить,
«Эсперанто» холопское – взять да позабыть,
Вроде ж не безмозглые, и могли бы жить.

Как назло, на «Острове» нет Поводыря,
Ребятня и взрослые пропадают зря.
Ребятня и взрослые пропадают зря,
У «слепых» манкуртов нет Поводыря.

По такому случаю с ночи до зари
Плачут невезучие манкурты «совки».
И рыдали, бедные, «кляли» нищету
Каждую неделю и в прошлом году.

И ругают «нищие» клятую судьбу
Каждую неделю и в новом году».
Имя прилагательное «дряхлый» в русском языке издавна значит всего лишь старый или же ветхий. На старославянском же языке оно означает унылый или же печальный и, поэтому, несет на самом деле более негативную эмоциональную окраску. Как тут не вспомнить Александра Пушкина, описывающего дряхлую общественную жизнь: «…наша общественная жизнь печальна… отсутствие общественного мнения, равнодушие к долгу, к справедливости и правде, циничное презрение к мысли и человеческому достоинству…».
Унижение человеческого достоинства, как в самом российском обществе (я – начальник [барин], ты – дурак [холоп]), так и в русском языке – широко распространенное явление. Начальник, согласно русскому языку, управляет не разумом своего подчиненного, а лишь его руками, и поэтому-то и называется руководителем. Руководство по выполнению каких-либо работ у россиян является не просто инструкцией к действию, а предписанием для бездумного и неукоснительного исполнения всех этих работ в жестко регламентированной последовательности. Русский язык фактически навязывает психически инфантильным россиянам бездумное холопское исполнение всех своих обязанностей и, следовательно, априори исходит из того, что они являются несмышленышами (полоумными, дураками) и лишены малейших представлений о человеческом достоинстве и о личной чести: «Я думаю, что трансляция моделей отношений, сложившихся при крепостном праве, продолжается. У нас часто в работе и жизни воспроизводится «модель барской усадьбы». Я сам редко был на командных должностях, но когда первый раз мне случилось заведовать подготовительными курсами, я сразу увидел, как мгновенно восстанавливается у нас модель барского управления. Начальник у нас, как ни крути, все равно барин, неважно, плохой или хороший» (филолог Георгий Хазагеров, http://www.rg.ru/2011/02/18/kpravo.html); «Когда русский все имеет и ничего не делает (русский исторический помещик), он все равно недоволен и становится самодуром. Самодур – русский предел человеческих желаний, все равно как в армии – генералиссимус. Каждый русский начальник – самодур. Только одни вялые самодуры, а другие – с неуемной фантазией. Непонятно, что выкинут в следующую минуту. Начальник склонен, казалось бы, к бессмысленным действиям, но в них всегда своя логика – хамство. Он принципиально не уважает того, кто слабее. За исключением нескольких друзей юности, которых тоже способен обидеть, самодур любит унижать всех вокруг. Русский начальник обожает говорить «ты» тем, кто отвечает ему «вы». Он обожает свою безнаказанность. Иногда самодур кается, чтобы дальше жить с еще большим удовольствием. Самодурство настояно на национальном садизме» (Виктор Ерофеев, «Энциклопедия русской души // Самодур», http://lib.ru/EROFEEW_WI/encyclopedia.txt).
Слово «дурак», как и родственные ему слова «дурь» и «дурить», не является славянским по происхождению. А, на самом деле, является оно тюркским наименованием дыни и тыквы, буквально означающим, как и турецкое слово «tur», круглая (монгольское «дугариг» – кругловатая). Поэтому не зря же часто говорят, именно, «круглый дурак». Негативный же смысл оно получило от созвучного ему украинского слова «дурник». Почему же тогда в России самого младшего (последнего) сына называют в сказках дураком? Оказывается, что и французское слово «dernier – дернир» и турецкое слово «tarihi», означающие «последний», тоже созвучны слову «дурник». И, возможно, они и использовались господами в качестве ласкового обращения к своим самым младшим (младшеньким) сыновьям. А тюркоязычная прислуга вполне же могла эти слова и отождествить. Однако, так как исходное тюркское слово «дурак», все же, не несет негативного смысла, то и самый младший сын в сказках, на самом деле, оказывается не глупым. Как видим, потаенный смысл лексики, логически увязанный в подсознании с первоосновой (внутренней формой), существенно отражается, как на менталитете, так и на умственных способностях тех, кто использует ее в общении. И фактически подсознание эмоционально (сердечно) созерцающих людей, все же, преобладает над их разумом.
В иранских языках есть поздняя вариация слова «бахадур» (богатырь) – «mahadur», употребляемая, очевидно, не столько в смысле «м;лодец» (шумер. «гуруш» и греч. «курос» – м;лодец; лат. «durus» – твердый, жесткий, суровый, сильный, смелый), как в смысле верховный (великий) владыка (др. греч. «;;;;;;» – сильный, могущественный, повелитель, владыка, господь). Основа «*tur» – владыка встречается уже в минойской (линейного письма А) надписи первой половины 17 в. до н. э. (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/1139071). Поздняя вариация слова «mahadur» должна быть из какого-то соседнего кыпчакского языка, где, как у всех кыпчакских языков, перебой «б-м» в статусе регулярного фонетического закона, и куда она попала из какого-то кавказоболгарского языка. В венгерском языке лексема «maga» означает «сам, само». Поэтому финно-угорские предки россиян вполне могли интерпретировать слово «mahadur» как «сам себе властелин». Тогда русское слово «самодур» является лишь калькой финно-угорского слова «magadur». Ведь его калькой является и польское слово «sobiepan» – «сам себе пан». Оно согласно формальному переводу полностью соответствует слову «самодур», но не тождественно ему. Человек, который сам себе пан (господин), действительно может поступать, как ему вздумается, не оглядываясь на мнение окружающих и унижая при этом их достоинство, хотя эти его действия и не обязательно могут быть преднамеренными. Русское же слово «самодур», в отличие от польского слова «sobiepan», приобрело для сознания негативную коннотацию. Ведь русский менталитет вынуждает предполагать, что человек, как правило, преднамеренно совершает «дурные» поступки с целью унизить кого-нибудь. Однако же, подсознанием самодура это воспринимается, как причинение вреда только самому себе и, поэтому-то, у него и не возникают муки совести. Ведь слово «самодур» в русском языке буквально означает дурить (обманывать) лишь самого себя. И таких «уловок», позволяющих русскоязычному населению грешить без испытания мук и угрызений совести, в русском языке довольно таки много.
Подавляющее большинство население бывшего Московского улуса Золотой Орды изначально не являлось славяноязычным. И поэтому-то, оно часто и искажало истинный смысл, как книжных церковнославянизмов, так и позаимствованных им в свою живую речь славянизмов и русизмов. Для того чтобы библейские тексты московитами понимались не искаженно, их и приходилось постоянно корректировать, что и делали приглашенные из Украины правники (ведь, собственных грамотеев в Московии просто не было). Особенно актуально это было при типографском тиражировании церковных текстов: «Вместо употребленного в рукописных «Апостолах» выражения «блюдете псы, блюдете злыа делателя» напечатано, как и в последующих изданиях той же книги, «блюдетеся от псов, блюдетеся от злых делателей». Подобная замена объясняется тем, что к XVI в. глагол «блюсти» утрачивает одно из древних, когда-то свойственных ему значений «остерегаться, беречься» и приобретает буквально противоположный семантический оттенок. Аналогичное смысловое изменение пережили глагольные формы «гони», «гоните», которые получили новое значение «преследуй». Поэтому выражение «страннолюбив гоняще» было заменено сочетанием «страннолюбия держащеся». Подобным же образом существительное «утроба» в значении милосердие заменяется в тексте печатного «Апостола» словом «милость…» (http://www.churchslavic.narod.ru/rus.html). «Древние невежи речение «напрасно», знаменующее «нечаянно», навеки учинили «тщетно» (Александр Сумароков, Полн. собр. соч., 1787г., Т. 10, с. 29). «В языке ранних стихотворений Пушкина слово «позор» употребляется в своем старом, церковно-славянском значении: «зрелище». Так, в оде «Вольность» (1817): «Везде бичи, везде железы, законов гибельный позор»... С начала 20-х годов это архаическое значение слова «позор» отмирает в Пушкинском языке. И с этого времени Пушкин употребляет слово «позор» в современном значении: «бесчестье, постыдное, презренное положение». Например, в стихотворении «Кинжал» (1821): «Свободы тайный страж, карающий кинжал, последний судия позора и обиды» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/posor.html). В чешском и словацком языках до сих пор «pozornost» – внимание, а «pozorny» – внимательный. Конечно же, подсознанию, в отличие от сознания, это переосмысление не доступно. И в контролируемой им внутренней речи ассоциативные связи внутренних форм родственных слов обеспечивают восприятие им слова «позор» лишь как зрелища или же внимания. И поэтому-то русскоязычный человек так легко и переносит любой свой позор, не получая от своего «невежественного» подсознания адекватной оценки смысла слова «позор» в своей внутренней речи а, следовательно, и благополучно лишаясь возбуждения угрызений совести.
«Сопоставляя такие современные слова, как «краткий» и «короткий», «здравый» и «здоровый», «власть» и «волость», «преступить» и «переступить», «рождать» и «рожать», «участие» и «участок», «совратить» и «своротить», «равный» и «ровный», «пристанище» и «пристань», «избрать» и «выбрать», «свергнуть» и «сбросить» и многие другие, мы замечаем, что они различаются по значению. Иногда, правда, есть и нечто общее в значениях этих слов, например, можно сказать «краткая речь» и «короткая речь», однако можно сказать «короткие волосы», но нельзя сказать «краткие волосы». Чем же объясняется различие в их значениях? Славянизмы «краткий», «здравый» и другие употреблялись в древней письменности главным образом в церковно-книжных текстах, а соответствующие исконно русские слова – в светских. Как уже говорилось, в церковно-книжных памятниках религиозно-моралистические рассуждения преобладали над сюжетными рассказами; для светских памятников типично конкретное, динамическое описание. Поэтому естественно, что, например, слово «краткы» сочеталось главным образом со словами абстрактно-духовного характера (время, житие, жизнь, животъ – «жизнь», вЂкъ, лЂто, царствие, постъ, слово, глаголь, бесЂда, молитва и т. п.), а слово «короткыи» – со словами, обозначающими конкретные предметы. Первоначально «краткыи» означало то же самое, что и «короткыи»: в древних памятниках имеются единичные примеры употребления этого слова с названиями конкретных предметов (краткая одежда, власы кратки). Однако наиболее типичные употребления слова «краткыи» постепенно стали единственно возможными: оно стало сочетаться только со словами абстрактно-духовного характера, а сочетания его с названиями конкретных предметов стали невозможными. Слово изменило свое значение, и причина этого в особенностях употребления слов в церковно-книжных памятниках. А эти особенности обусловлены содержанием данных памятников. С изменившимся значением слово прочно вошло в русский язык» (Игорь Улуханов, «О языке Древней Руси», Если славянизм изменял свое значение, то он переставал быть синонимичным русскому слову, и это способствовало сохранению его, как в живой речи московитов, так и в книжном русском языке. Однако, к сожалению, при этом неизбежно происходил разрыв между смыслом слова и новым его значением и, тем самым возникала дисгармония в структуре соответствующего этому слову концепта. «Смысл – это путь, которым люди приходят к имени», – эти слова известного логика и математика Готтлоба Фреге (1848-1925), которыми он резюмировал отношение между смыслом и именем применительно к математической логике, справедливы и для культуры (Юрий Степанов, «Концепт», http://philologos.narod.ru/concept/stepanov-concept.htm). «Глагол «преступити», например, первоначально означавший то же, что и «переступити», в подавляющем большинстве случаев употреблялся переносно – в сочетании со словами «заповЂдь, законъ, уставь, завЂть, повелЂние, предание, клятва, обЂщание, обЂтъ» и т. п. Такие сочетания были очень распространены в религиозной литературе. С течением времени глагол стал восприниматься как нечто неотделимое от этих слов. В сочетании со словами – названиями конкретных предметов (например, «преступити порогь») он встречался редко: содержание церковно-книжных памятников не способствовало частому употреблению этих сочетаний. Такое ограничение сочетаемости глагола и явилось причиной изменения его значения. Он стал означать «совершить дурной поступок, нарушить нормы поведения, закон и т. п.». Это изменение отразилось и в словах «преступление, преступный и преступник», образованных от глагола «преступити» (Игорь Улуханов, «О языке Древней Руси», Но, ведь же, подсознание, в отличие от сознания, воспринимает лишь значение слова и совершенно не реагирует на такую тонкость, заключающуюся в отличии смысла слова «преступить» от смысла слова «переступить». И, поэтому-то, достаточно опытный русскоязычный преступник обычно и не испытывает, как мук совести в процессе совершения преступления, так и угрызений её позже. А это значит, что «переступить ему через закон» – это всё равно, что «один раз плюнуть». А если же кому-либо, совершающему преступление впервые, так и не удастся подавить муки или угрызения своей совести, то он всегда может, покаявшись, искупить свой грех и, тем самым, благополучно выйти из стрессового состояния: «Захватывающим интересом отличается психология русских преступников; это неисчерпаемый источник самых разнообразных, противоречивых, сбивающих с толку, невероятных наблюдений, одинаково ценных для врача, моралиста, юриста, социолога. Нет народа, у которого в труднейшую и более грозную форму облекались бы трагедия совести, зачатки свободной воли и атавизма, и вопросы личной ответственности и уголовной санкции. Вот почему любимой темой русских писателей и драматургов является изображение душевных переживаний преступников. Я внимательно слежу за судебной хроникой через переводчика, ежедневно дающего мне обозрения печати; могу заверить, что русская литература не преувеличивает действительности; очень часто действительность опережает плоды писательского воображения. Я всего чаще наблюдаю внезапное пробуждение у русских религиозного чувства немедленно по удовлетворении желания убить или ограбить. Надо прибавить, – как я уже несколько раз упоминал в своем дневнике, – что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание искупления греха и раскаяния живет в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разряда энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом, русский человек впадает в мучительное отчаяние; в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех – совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой, бьет себя в грудь и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: «Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние» (Морис Палеолог, «Царская Россия накануне революции», Москва – Петроград, 1923г., http://az.lib.ru/p/paleolog_m/text_0010.shtml).
Для того же, чтобы не испытывать ни мук, ни угрызений совести, русскоязычные нелюди и назвали насилие, массовые убийства, резню и погромы обобщенно расправою. Ведь для подсознания расправить и расправиться означает соответственно сделать прямым или правильным что-нибудь и совершить правое, то есть справедливое деяние. Да и для сознания то слово «расправа» первоначально имело лишь вполне позитивный смысл – «суд, решение суда, приведение приговора в исполнение» (Толковый словарь Ушакова), то есть правосудие. Теперь же сам суд нередко становится расправою (в новом ее смысле) над неугодными властям гражданами: «В конституционном государстве суд – хранитель и созидатель права. В России не существует независимого нелицеприятного суда. Судьям, их беспристрастию, бескорыстию – не верят. Суд – не уважают. Идея установления истины не дается ни свидетелям, ни экспертам; она им просто не по уму; у них в головах – «справедливость», а не истина. Бытуют неслыханные в мире понятия «достоверного лжесвидетеля» и «честного лжесвидетеля». Большинство защитников – не служители права, а борцы за политический идеал – или уж прямые дельцы. Самое слово «суд» у нас употребляется в смысле расправы» (Юрий Колкер, «Семеро против мифа», 2009, http://yuri-kolker.narod.ru/articles/Vekhi.htm). Атеизм вместе со спровоцированной просвещением блокировкой русским языком бессознательных морально-психических установок привел к невостребованности не только угрызений совести, но даже и раскаяния в совершенных преступлениях. И, как следствие этого, возникло даже такое ранее невиданное явление, как «беспредел», основывающееся на наличии в русскоязычном обществе большого количества нелюдей – «отморозков»: «Появились в России и вошли в обиход такие, не существовавшие в культурном русском языке слова-понятия: «раздрай» (политический раздрай) и «беспредел» (абсурдно сочетаемый с определением «правовой»). В понимании постсоветского обывателя «вседозволенность», «раздрай» и «беспредел» часто оказываются если не синонимами, то по крайней мере основными признаками полученной свободы. Тем самым наносится непоправимый ущерб правильному толкованию понятий «свобода личности» и «права человека». В ностальгической тоске по утраченному рабству люди становятся инертными или агрессивно озлобленными» (Иван Свиридов, «У стен нового Иерусалима // Другая свобода», http://radiosofia.ru/sviridov/2_02.html); «Стоит ли удивляться, что при таком отношении к жизни с появлением «новых порядков», когда многое, слишком многое, отдано на усмотрение людей, совершенно к этому не готовых, когда страх перед наказанием исчез, киллерство превратилось у нас в весьма престижную и доходную профессию. «Заказывают» не только конкурентов – муж «заказывает» жену, жена – мужа, сосед – не понравившегося соседа. Установилась такса, есть охотники лишить человека жизни за «весьма умеренную плату» – и лишают. Ну а «заказать» конкурента, политического соперника, «вредного» журналиста – тут, кажется, действительно считают, что это и сам Бог велел. Угрызений совести не испытывают ни заказчики, ни исполнители – для последних это «работа как работа», ничего особенного. Мужа, отца, сына убивают на глазах жены, детей, престарелых родителей, а часто и их приканчивают, чтобы не оставлять свидетелей. И при выезде за границу наши соотечественники не оставляют прежних привычек, и там сложился стереотип: «все русские – убийцы и воры» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», Благодаря, как заключенной в русском языке возможности обмана или же усыпления совести, так и стремительному обнищанию русскоязычного населения значительно возросла и криминогенность общества в целом: «Статистики посчитали, что в России треть населения побывало в тюрьмах и поток этот не уменьшается» (Алексей Капустин, «Тюрьма: кто не был, тот будет, кто был не забудет», «По данным Института социально-экономических исследований РАН, к 2011 году в России уже насчитывалось 4 миллиона бомжей, 3 миллиона нищих, около 5 миллионов беспризорных детей… Ежегодно в России совершают преступления около 3 миллионов человек, в год происходит более 80 тысяч убийств (из доклада генерального прокурора РФ Устинова). Заключенных в стране свыше 1 миллиона, тогда как камеры рассчитаны на 700 тысяч. Народ спит в тюрьмах на «шконках» по очереди. В пресловутом 1937 году зэков в более многочисленном тогда Советском Союзе, чем Россия сегодня, было на 200 тысяч меньше. По количеству заключенных на сто тысяч населения свободная Россия с особым путем развития держит бесспорный рекорд в мире – 800-810 человек. Даже в крепостническом Китае с неототалитарным угнетением граждан этот показатель меньше...» (Георгий Бурсов, «Крах «русского мира»: кризис, гниение, распад», http://www.unian.net/rus/news/news-419624.html).
Да и пресечь то любое злоупотребление или же преступление для подсознания – это всё равно, что «пересечь» его, то есть – спокойно пройти мимо, «переступив через него». Возможно, благодаря и этому: «Русская идея – это агрессивное смирение. То есть, настоящий русский человек не только готов мириться с окружающей его подлостью и несправедливостью, он требует такого же поведения и от окружающих. «Милосердный к жестоким будет жесток к милосердным» – вся психология русского человека строится на этом вот «милосердии к жестоким». Желание бороться за свои права, наказывать виновных, требовать справедливости считается глупым, а то и не этичным…» (Александр Володарский, http://shiitman.net/2010/04/19/russkoe/). И поэтому-то: «…привычка этой страны (СССР, – П.Д.) ко всеобъемлющей и все проникающей подлости стала ее подлинной натурой» (Александр Зиновьев, «Иди на Голгофу», Мюнхен, июль 1986г., http://lib.com.ru/Moshkov1/PROZA/ZINOWXEW/golgofa.html). «Русский человек подл и преступен и прекрасно это понимает. Отсюда его постоянное самоуничижение – своего рода покаяние, и осознание того, что преступнику нужен надзиратель. Своя воля губит русского, ведет к преступлению. Только обретя тюремщика над своей душой, он облегченно вздыхает. И, сваливает на последнего все свои грехи» («Мысли о России», «На слух отличить «презрение» и «призрение» невозможно, поэтому большинство новообращенных в недоумении: за что Бог призывает презирать вдов и сирот, которым и так несладко? Старое слово «призрение», означавшее «забота», «уход», было вместе с «милосердием» объявлено «поповским» и изъято из обихода, вместе с домами призрения, в которых до революции содержались нуждающиеся в жилье, питании и уходе: вдовы, сироты, инвалиды, престарелые (Иак. 1:27, Пс. 112:6). «Возмутился» – означает не негодование, как сегодня, а смуту, восстание, смущение духа, растерянность, взволнованность (Ин. 11:33, Ин. 13:21, 2 Пар. 13:6, Иер. 4:17, Дан. 2:1, и др.). «Восстал» означает не восстание народа против угнетателей, а ближе по смыслу к словам «встал», «появился», «начал действовать» (Исх. 1:8, Чис. 32:14, Иис. 24:9, Суд. 2:10, Суд. 5:7, Лук. 9:7, Деян. 15:5 и др.). «Восхищаться» – означает не «приходить в восторг», а «быть взятым, захваченным, похищенным» (1 Фес. 4:17; 2 Кор. 12:2,4; Откр. 12:5). Однокоренное слово «хищник» означает «хватающий», «берущий», в переносном смысле – вор (1 Кор. 5:10, 11; 6:10; 1 Тим. 1:10). «Предупредить» – не значит «предостеречь». Оно означает «предварить, обогнать, прийти раньше» (1 Фес. 4:15; Марк 6:33). «Точило» – не приспособление для заточки инструмента, а ёмкость для сбора «точащего» (текущего) виноградного сока. До сих пор этот корень используется в выражениях «электрический ток», «кровоточит». «Тварь» – сегодня используют в ругательном смысле. Настоящий смысл – «творение; то, что сотворено». Проповедники ошибочно употребляют множественное число, как «твари». Это множественное число от ругательства. Слово «тварь» – это уже множественное число, и употребляется только в таком виде… «Соображать, задорный, лобное место, исполнить, исповедать, искушенный, любезный, соревнование, снести, суд, худой, часть, обделал, нечистота, отличный, хорошо, целомудрие, обнаружить, господство, настоящее, обиженный, чтение, надзиратель, увлекающий, член, седалище, влагалище, художник, разрешить, устав». Выше описаны способы понять, почему сегодня это звучит (в другую сторону), или меняет смысл с духовного на физический (и обратно)» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html). «Переносные употребления были наиболее типичны и для глагола «презьрЂти». Исконным прямым значением этого глагола было «смотреть (посмотреть) мимо чего-либо», например: «идеть... презря и не видя лежащихъ... больны(х)» («16 слов Григория Богослова с толкованиями Никиты Ираклийского», по списку XIV в.). Оно складывалось из значений составляющих это слово частей: глагола «зьрЂти» – «смотреть» и приставки «пре-», имевшей в данном глаголе значение «через, мимо». Однако применения глагола в этом значении были единичными. Абсолютно преобладали его употребления в значении «не обращать (обратить) внимания на что-либо». При этом глагол мог означать, во-первых, оставление без внимания порока, греха, прощение их [например, «милует же «всЂ(х)»... и «презри(т) грЂхи ч;лвЂкъ кающи(х)ся» («Житие Варлаама и Иоасафа», по списку XIV–XV вв.); любопытно, что так же изменялось значение польского глагола «przebaczy;» – «простить, извинить», образованного от глагола «baczy;» (ср. украинское «бачити» – «видеть») и приставки «prze-»]; во-вторых, невнимательное, недружелюбное отношение к кому- или чему-либо, например: «и житье се лестное (т. е. обманчивое, лживое) «презрЂша а вЂчное възлюбиша» («Поучение о посте», Троицкий сборник, конец XIV в.). Современное значение восходит к употреблению второго типа; аналогично развивалось значение слова «ненавидеть» (от видеть, как презреть от зреть). Развитие переносных значений свойственно многим славянизмам. Не имея возможности подробно рассматривать другие примеры, приведем лишь несколько слов, указав их первоначальные значения. Славянизм «обязать» обозначал то же, что «обвязать»; «отвергнуть» – то же, что «отбросить»; «отвлечь» – то же, что «оттащить»; «исказить» – то же, что «испортить»; «погрузнуть» – то же, что «погрузиться, утонуть»; глагол «подражать», родственный слову «драга» – «дорога», первоначально означал «идти за кем-либо той же дорогой»; оградить значило то же, что «огородить»; «просветить» – то же, что «осветить», и т.п.» (Игорь Улуханов, «О языке Древней Руси», И, ведь, такая «лексическая шизофрения» – это ни что иное, как сущее издевательство над подсознанием русскоязычного человека, заставляющее его превратно (искаженно, ложно) реагировать на слова. Да ведь и сам славянизм «превратно» имеет в русском языке не только извращенный, но и не однозначный смысл»: «Превратный, превратная, превратное; превратен, превратна, превратно. 1. Непостоянный, переменчивый. Превратное счастье. Превратная судьба. 2. Искаженный, ложный; противоп. истинный. Превратное толкование. Составить превратное понятие о чем-нибудь. Превратно понять и истолковать чьи-нибудь слова. «Это лицо есть некто гражданин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях» – Тургенев» (Толковый словарь Ушакова).
Переосмысливались в Московии не только церковнославянские, но и древнерусские (украинские) слова. На то, что большинство русских лексем являются кальками не только литературных, но и разговорных древнерусских (украинских) лексем наиболее красноречиво указывают, именно, многочисленные переосмысления этих калек. Так, например, калька украинского слова «сідниці» – «садницы» была заменена созвучным ей словом «задница». И это произошло, несмотря на то, что в «Русской Правде» под «задницей» понималось наследство (то есть все наследуемое имущество, как движимое, так и недвижимое). А это значит, что «до задницы» было это наследство тогдашним крепостным рабам, как привыкло выражаться современное русскоязычное население. Не то, что теперь, чем больше «наследишь» своей уголовной деятельностью, тем большее наследство достанется твоим наследникам. Этому буквально и соответствует восстанавливающий прежний смысл слова афоризм: «Задница – это не часть тела, а уровень вашего благосостояния» (Александр Арефьев, «Мудрость с улыбкой», http://samlib.ru/a/arefxew_a_w/mudrostxsulybkojtom2-2.shtml). Как видим, ни во Владимиро-Суздальском княжестве, ни позже в Московии бояре и дворяне не имели ни малейшего представления о «Русской правде», и для российской элиты фактически были откровениями обнаруженные лишь в начале 18-го века многочисленные варианты ее текстов, содержащиеся в некоторых старинных рукописях.
Вот еще некоторые примеры переосмысления украинских слов: «Например: украинское «лихий» – злой, плохой, у русских «лихой» – смелый, удалой; украинское «лаяти» – ругать, у русских «лаять» – гавкать; украинское «дитина» (ребенок), у русских «детина» – большой человек; украинское «запам’ятати» (запомнить) – у русских «запамятствовать» – забыть; украинское «вродливий» (красивый), а у русских это уродливый. И таких примеров полного переосмысления слов можно привести очень много» (http://rendering.com.ua/article.php/ukrainian).
Украинское слово «стерво», означающее падаль (древнерусское – труп), в русском языке стало лишь ругательством, порочащим человеческое достоинство. Это прочно укоренившееся ругательство, как правило, адресуется женщине, унижает и оскорбляет её. «На вопрос, почему служба в церквях русской православной церкви ведется не на русском, а на старославянском языке, Московский Патриарх ответил, что современный русский язык не пригоден для богослужения, ибо в нем есть много зла. Тысячи слов и словосочетаний, опошляющих отношения мужчины и женщины и охватывающих все сферы человеческой деятельности нарушают все каноны христианской морали. Назовите мне страну, где бы был целый пласт нецензурной литературы (А. Пушкин, А. Толстой и другие, чего стоит только произведение «Лука Мудищев»), или огромное количество песен в стиле шансон, которые воспевают бандитов и воров и их деяния, как «Мурка», «По диким степям Забайкалья», «Колыма». И самое страшное то, что эти «шедевры» были щедро подарены многим славянским и не славянским народам, став элементом их национальных культур. Воистину есть щедрой великорусская душа» (Сергей Петренко, http://poslezavtra.com.ua/putem-pozora-i-predatelstva/). «И лагерный, уголовный жаргон, на котором разговаривает сейчас чуть не вся Россия, от вокзального бомжа до президента, – что это, как не момент истины? Попросту, сбросив все покровы, обнажила себя российская суть. Тюрьма. Колония. Лагерь. И крепостное право – квинтэссенция лагерного образа жизни – тогда объяснимо» (Марина Королева – Маша Берг, www.anvictory.org; http://apocalypse-2012.com/revival/rf.html).
«Раскопки академика Валентина Янина в Новгороде привели в 2006 году к открытию берестяных грамот с матами. Они намного древнее, чем приход в Суздальское княжество татар. Что ставит ЖИРНЫЙ КРЕСТ вообще на попытке историков увязать маты московитов с языком татар (тюркским). Мало того, эти маты на берестяных грамотах Новгорода соседствуют с элементами финской лексики – то есть, люди, их писавшие, были не славянами (колонистами ободритами Рюрика, приплывшими с Полабья и построившими тут Новгород), а местными полуславянизированными колонистами Рюрика финнами..» (Артем Деникин, «В Киевской Руси матерились только московиты», http://obozrevatel.com/news/2011/1/11/415200.htm). Мат, используемый и сейчас, как венграми и финнами (http://en.wikipedia.org/wiki/Finnish_profanity), так и русскими, немного сглаживает в речи русскоязычных потомков финно-угров ту дисгармонию, которую вносят галлицизмы, славянизмы и другие заимствования, и, следовательно, он исполняет в ней весьма важную роль: «В принципе мат, как хороший мат, настоящий, не тот уличный, который мы сегодня слышим, это просто сакральный язык, которым можно рассказывать действительно абсолютно все. Я увлеклась матом, когда я услышала случайно в Новгородской области, в деревушке, как бабушка дедушке объясняла, как сажать огурцы. Не матерные были только предлоги, понятно идеально. Она не ругалась, она очень ласково, очень дружелюбно объясняла, как правильно сажать огурцы. Это язык, который, к сожалению, нами практически утрачен и превращен в нечто пошлое, гадкое, гнусное и нехорошее. На самом деле это не так. И это отражает очень глубинные пласты сознания» (Ольга Квирквелия, руководитель российского просветительского христианского центра «Вера и мысль», «Cквернословие с христианской точки зрения», передача радио «Свобода», 17 февраля 2002, http://www.homoerotikus.ru/publications?page=3).
Лингвисты и филологи утверждают, что простым людям из народа хватает для общения не более 200 слов и только люди высокой эрудиции пользуются запасом в две тысячи слов. В средневековье же «подлый народ» обходился еще значительно меньшим запасом слов, а если ему всё же и недоставало при этом некоторых слов, то он разбавлял свою эмоциональную речь бранной лексикой. Многие галлицизмы, славянизмы и другие инородные слова, искусственно внесенные в литературный русский язык, так и не смогли лечь на «русскую душу» россиян из-за плохой психо-эмоциональной совместимости их с древней народной лексикой (из-за слабости их ассоциативных связей с ней). И, поэтому-то, они слабо прижились в их живой речи. В не спонтанно порождаемой эмоциональной речи многие из них заменяются метафорами: «Особый смысл имеют метафоры, обозначающие духовные и душевные переживания человека, имеющие как когнитивный (познавательный), так и эмоционально-ценностный смысл. В основе метафор эмоций могут быть аналогии с водной стихией – «прилив чувств», «хлебнуть горя», с огненной – «огонь желания», «любовный пыл», с воздушной – «буря страстей», «порыв чувств», с болезнью – «любовная лихорадка», «отравленность завистью» и др. Примечательно, что метафоры разрушающих процессов чаще основываются на аналогии с механическими и внешними действиями: «ревность терзает, гложет», «поедающая зависть», «точит грусть» и т.д.» (Галина Бедненко, «Образы и сюжеты внутренней реальности как реконструкция личного мира: ловушка подхода», http://www.maap.ru/library/book/38/). «В эмоциональной речи, порождаемой спонтанно, высказывание не проходит полной обработки и подается на выход грамматически недооформленным или оформленным на скорую руку» (К. А. Долинин, «Стилистика французского языка» 1978, с. 252). И поэтому-то свою спонтанную аффективную (повышенно-эмоциональную) речь россияне просто вынуждены наполнять матом. Именно, из-за этого (а не из-за природной аморальности русскоязычных людей) русскоязычное эмоциональное высказывание и содержит часто ненормативную лексику. И невозможно себе представить, как бы мог выйти из многих критических ситуаций даже несквернословный русскоязычный человек, если бы у него в запасе не было матерных слов. Ведь любое матерное или же просто бранное слово может заменять в российском «эсперанто», лишь условно называемом русским языком, до сотни различных галлицизмов, славянизмов и даже русизмов, не гармонично увязывающихся с другими словами в изрекаемой фразе. И при этом оно гармонично «вписывается» в аффективную речь и в зависимости, как от контекста, так и от интонации произношения его, и от наполняющих речь эмоций, всё же, доносит до слушателей смысл, заложенный в нем изрекающим. Положительная же коннотация слов «броня» и «обороняться» (укр. боронитися) неизбежно распространяется подсознанием и на славянизм «браниться». И поэтому-то русскоязычные люди и не испытывают никакого дискомфорта когда бранятся. Как видим, мат является естественным дополнением к недостаточно «живому» литературному русскому языку и использование его в живой речи на этом языке является вполне оправданным. И, следовательно, русскоязычный человек просто обречен уже самим своим языком не только на аффективное восприятие действительности, но и на регулярное использование матерных слов в своей эмоциональной речи: «Русская психика разбирается еще и в аспектах, связанных с так называемой белой Интуицией и этикой драматических эмоций. Первая позволяет прекрасно ориентироваться в вопросах, связанных с «теневыми» аспектами человеческой души (несовершенство, слабость, страдание), а вторая – распознавать эмоциональное состояние, внушать энтузиазм, или же, наоборот, тревогу, безнадежность. В чем это проявляется? Прежде в том, что украинцы сдержаннее в проявлении своих эмоций, чем россияне. Это наблюдается, в частности, в фольклоре: у русских есть такой песенный жанр, как «страдание», а в украинском – «дума», у русских много красивейших причитаний, в украинский – только единичные случаи. Причина такого различия в том, что в русской этнопсихике «этика драматических эмоций» является одной из двух наиболее развитых психических функций – «творческой» функцией. «Творческая» функция используется лицом как инструмент влияния на окружение, в данном случае – для создания соответствующей эмоциональной атмосферы, чтобы поднять дух человека или, наоборот, сломать его (в зависимости от поставленных целей). Возможно, с этим связано наличие в русском языке чрезвычайно развитой системы бранной лексики» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «НРС», №3’2010, С другой стороны «внутренняя форма» матерных слов фактически выхолощена, и общающиеся используют их часто лишь в качестве междометий или же близких к ним слов с интуитивно угадываемой «внешней формой» или же, вообще, не имеющих ее: «В обыденном общении и литературном творчестве значительной частью мат употребляется не в качестве ругательства как такового, а служит для передачи вполне «мирных» идей и намерений. Например, когда говорят «бля», чаще всего не имеют в виду обругать собеседника «бл…ю», а используют эту формулу, что называется, «для связки слов». Подобное матоупотребление мы называем вторичным матом, или матом второго рода, и предлагаемый вниманию словарь является толковым словарем вторичного мата» («Русский МАТ», Антология, [для специалистов – филологов], «До сих пор, говоря о том, как звук получает значение, мы оставляли в тени важную особенность слова сравнительно с междометием, – особенность, которая рождается вместе с пониманием, именно так называемую «внутреннюю форму». Нетрудно вывести из разбора слов какого бы ни было языка, что слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак. Образ стола может иметь много признаков, но слово «стол» значит только постланное (корень «стл» тот же, что в глаголе «стлать»), и поэтому оно может одинаково обозначать всякие столы, независимо от их формы, величины, материала. Под словом «окно» мы разумеем обыкновенно раму со стеклами, тогда как, судя по сходству его со словом «око», оно значит: то, куда смотрят или куда проходит свет, и не заключает в себе никакого намека не только на раму и проч., но даже на понятие отверстия. В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заключает в себе только один признак; другое – субъективное содержание, в котором признаков может быть множество. Первое («внутренняя форма», – П.Д.) есть знак, символ, заменяющий для нас второе («внешнюю форму», – П.Д.)… Дитя сначала говорит только отрывистыми словами, и каждое из этих слов, близких к междометиям, указывает на совершившийся в нем процесс апперцепции, на то, что оно или признает новое восприятие за одно с прежним, узнает знакомый предмет («Ляля! Мама!»), или сознает в слове образ желаемого предмета («Папа», то есть хлеба). И взрослые говорят отдельными словами, когда поражены новыми впечатлениями, вообще, когда руководятся чувством и неспособны к более продолжительному самонаблюдению, какое предполагается связною речью. Отсюда можно заключить, что для первобытного человека весь язык состоял из предложений с выраженным в слове одним только сказуемым (или же одним только определением-прилагательным, например, каким-либо одним из многочисленных эпитетов богов, – П.Д.)» (Александр Потебня, «Мысль и язык», Как видим, употребление междометий и слов, близких к междометиям, характерно, как для раннего детства, так и для первобытных обществ. Поэтому-то, использование в речи подобных им матерных слов и является одним из многочисленных признаков психической инфантильности или даже цивилизационной незрелости русскоязычного общества: «Одна из доминирующих тенденций, ощущаемых всеми носителями русского языка, – расширение сферы употребления мата и в какой-то мере его частичная «легализация» в художественной литературе и средствах массовой информации. Эта тенденция прямо связана с общим раскрепощением русской социальной жизни в последнее пятилетие. И бранная лексика служит своеобразным мерилом этого раскрепощения… «Проникновенье наше по планете особенно заметно вдалеке: В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке»… Стражам порядка приходится теперь больше усилий прилагать для уничтожения политических лозунгов и выпадов против отдельных представителей «эшелонов власти». Это (пусть и неполное) исчезновение мата на стенах русских уборных – знак нового времени. Времени отсутствия цензуры и свободы слова. Надолго ли? Ответ на этот вопрос может дать, между прочим, и регулярное слежение за русской туалетной «рекламой» (В. Мокиенко, «Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное», Русистика, Берлин, 1994, № 1/2, С. 50-73, http://needlib.com/bibl/index.php?page=9&Id=4454).
Но не только, в общем то, относительно безобидным бытовым матом «богат» современный русский язык. Гораздо более тлетворным для общающихся русским языком является наличие в нем большого массива садической лексики: «Садический язык составляет значительную часть современного уголовного и административного жаргонов, и заимствован он, прежде всего, из зоны заключения. Под зоной подразумеваются тюрьмы и лагеря, места принудительного ограничения свободы индивидов, а потому обесценивания человеческой личности как таковой. Это жаргон заключенных (зэков) и вохров (всех видов начальничков), т.е. язык унижения, приспособления (с одной стороны), уничтожения, подчинения (с другой); однако и в ту и в другую группу могут входить – избирательно – как первые, так и вторые. Под зоной также – и это зафиксировано в самом жаргоне – подразумевается также и вся Страна Советов, отделяемая от мира – в той или иной мере, на разных этапах ее существования – железным занавесом. Но он, этот специфический язык манипуляций и подавления, заимствован также из среды советских номенклатурных работников (где основой всех отношений является принцип «дам – не дам» и где, вследствие самих этих отношений, вербализованных в специфическом административном и партийном жаргоне, все подчинено моделям уголовной психологии). Потому этот специальный язык только называет явления, предметы, субъекты, но имя это не выражает сущности объекта. Немалую часть лексического состава садического языка тоталитарного государства составляют уничижающая брань, оскорбительные, пренебрежительные прозвища и определения объекта речи – в процессе диалога либо говорения о третьем лице. Если сам по себе садический язык не жесток, то основная функция его – как контекстуальное и коммуникативное речевое проявление – это насилие, всегда направленное сверху вниз. Носитель садического языка перекраивает окружающий мир по своему образцу (свойственному его собственному садистскому пониманию и мироощущению власть имущего). Поэтому сам садический язык не способствует – и не может, вследствие своей специфики, ни в коей мере способствовать – принятию этого, всегда конфликтного, мира конфронтации и взаимного неприятия. На протяжении десятилетий Россия, отрезанная от цивилизованного и демократического мира «железным занавесом», создавала в условиях всеобщего бесправия и государственного террора свою специфическую маргинальную субкультуру, оправдывающую (равно как и обусловливающую) отношения «насилие» (со стороны государства и стражей его устоев) – «жертвы насилия» (как нравственного, так и физического). Одним из результатов этого длительного ассимилятивного процесса и стал своеобразный язык общения и взаимного подчинения, некий тоталитарно-административный жаргон, проникающий во все сферы взаимоотношений (деловых, межличностных и даже интимных). И разлагающий эти отношения изнутри – постепенно подчиняя себе все и вся и, прежде всего, – русскоязычное просторечие. Базируется этот табуированный язык на актуализированном (благодаря развитию системы ГУЛАГа) воровском арго, превращаясь, с одной стороны, в то, что мы называем сегодня тюремно-лагерным (блатным) жаргоном, а с другой, в партийно-административный лексикон. Это – тот же – и даже один и тот же – жаргон, официально сухой – в обращении к посторонним и к подчиненным, и одновременно, среди своих людей, – «забористый» и даже «заборный», нередко «многоэтажный», т.е. активно включающий в себя словообразования и конструкции «матом» или «по фене». Оба эти лексические фонда легко совмещаются, образуя при взаимном проникновении и смешении специфическую коммуникативную форму отношений «начальничков» и «зеков» (заключенных), «хозяев» и «шестёрок», «блатовиков» (они же в криминальной среде воры в законе) и «вонючих козлов» (всех тех, кого первые, оказавшиеся в силу обстоятельств над ними, «дрючат, опускают, макают, достают», а также заставляют на себя, или за себя, «ишачить», что и выражают приниженной, или так называемой «опущенной», стороне открытым текстом, т.е. во всем разнообразии и псевдообразности конструктивного – уголовного – мата). Деструктивность этой лексики проявляется как в бессмысленности называния (и обзывания, клеймения – отдельных личностей и групп, чувств, действий, предметов, свойств и умений индивида), а также интенций (приказов, желаний, идеалов, мечтаний, отраженных лексемами), так и в агрессии, эмоциональной окраске высказываний, скрытой и явной угрозе (собеседнику или третьему лицу), негативности мироощущения. Для тоталитарного государства характерно использование тех же лексем (садического языка) в речи номенклатурных работников и представителей права – исключительно для обозначения лиц подчиненных, зависимых (воспринимаемых обычно как жертва – избитая, убитая, абортированная и(ли) проститутка), выражения приказа, распоряжения, которому обязаны безусловно подчиняться (широко используется набор глаголов, выражающих совершение акта полового насилия) и т.п.» (М. Надель-Червиньска, «Жаргонные элементы современного «новояза»: Проблема культуры речи или уголовной психологии?», Политическая лингвистика, Вып. 3(26), Екатеринбург, 2008, С. 64-79, http://www.philology.ru/linguistics2/nadel-chervinska-08.htm). «Следует подчеркнуть, что тюремно-лагерный жаргон вышел за пределы преступного мира и входит во все сферы жизни, особенно в молодежную субкультуру. Низкая степень трудовой мотивации и высокая степень морального и физического разложения привели к появлению целой армии бичей и бомжей, численность которых в 1989 году составляла 6 млн. человек (А. Турчатов, «Московские новости», 1988, № 10, 16). В настоящее время их численность увеличилась за счет молодежи, приобщившейся к тюремно-лагерным нравам еще в школе или ПТУ. Две трети их уже привлекались к уголовной ответственности. Особенно распространены среди молодежи убийства на почве пьянства и групповые подростковые изнасилования (см. «Литературная газета», 17.8.1988, 13). Отсюда – и их язык, агрессивный и насыщенный до предела не только тюремно-лагерным, но и «своим» жаргоном: «ботва» – волосы, «вшигонялка» – расческа, «гондошник» – отрицательно о человеке от «гондо» – презерватив, «когти рвать» – быстро уходить, «плевательница», «плевало» – рот и др. (Ср. вышедшие словари Файн, Лурье, 1991; Рожанский, 1992; Быков, 1992 и 1994 и др.) (З. Кёстер-Тома, «Сферы бытования русского социолекта», Русистика, Берлин, 1994, № 1-2, С. 18-28, http://www.philology.ru/linguistics2/koester-94.htm).
Переосмыслились у московитов очень многие древнерусские слова, сохранившие свой прежний смысл лишь в украинском, а отчасти и в белорусском языках. И это в первую очередь слова, соответствующие морально-этическим и абстрактно-духовным понятиям, а также используемые в торжественных и эмоциональных описаниях каких-либо явлений и объектов. Ведь вместо них русский язык был чрезвычайно «наводнен» славянизмами и галлицизмами. Так, например, древнерусское и украинское слово «жал;ба», произведенное от той же основы, что и глагол «жалеть», по такому же принципу, как слова «зазноба» и «хвороба», было вытеснено из литературного русского языка славянизмом «печалование» и галлицизмом «траур». Сама же лексема «ж;лоба» приобрела новый смысл и стала соответствовать вместо глагола «жалеть» глаголу «жаловаться». Древнерусское и украинское слово «час» также было вытеснено славянизмом «время» и приобрело в литературном русском языке новый смысл, соответствующий древнерусскому и украинскому слову «година». Вместо окончательно вытесненного галлицизмом «пора» слова «година» в русском языке неизменный период времени стало определять слово «год», вытеснившее панславянизм «rok» (укр. «рік»). Это привело к тому, что слово «погода» потеряло ассоциативно-смысловую связь со словом «година», не приобретя ее при этом со словом «год». Ведь, состояние атмосферы может произвольно и довольно таки резко изменяться с каждым часом (укр. «погодинно»). А вот постепенное изменение ее в течение года («по году») от одного времени года к другому является вполне закономерным (так что, оно «не делает никакой погоды»). Как видим, «засорение» русского языка многочисленными славянизмами нарушило гармоничные ассоциативные связи, выработанные в течение многих веков в лексике древнерусских (праукраинских) говоров. И это, конечно же, превратило его в неприемлемый для подсознания искусственный язык, уродующий психику общающихся на нем людей: «Смиренный» или «смирённый» – как правильно? В церквях говорят и поют и так, и эдак, не ведая, что между этими словами такая же разница, как между гибелью и спасением. Практически перестав употреблять букву «ё», мы забыли и разницу между этими словами. Первое описывает внутреннее состояние кроткого человека, лишенного гордыни – таким был Иисус. Второе говорит о народе или человеке, которого взяли в плен, связали, поставили на колени, заставили делать то, что он не хотел. В Синодальном переводе в большинстве случаев используется слово «смиренный» именно в смысле внутренней позиции кротости. Другое значение слова «смирение» открывается в следующем месте: «вот у меня дочь девица, и у него наложница, выведу я их, смирите их и делайте с ними, что вам угодно» Суд. 19:24 (Другими словами – примените силу, чтобы заставить, подчинить)… Непонимание глубокой духовной разницы привело к тому, что во многих «христианских» церквях людей не приводят к смирению, к самодисциплине, а смиряют и дисциплинируют насилием, делая то, что Иисус запретил!» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html).
Уже Владимир Даль удивлялся тому, что следы практически всех украинских слов присутствуют и в русских народных говорах. И он никак не мог понять, почему же древнерусская (праукраинская) лексика фактически была вытеснена из них славянизмами, балтизмами, финнизмами, тюркизмами и галлицизмами: «Въ Шенкурск; и Кол; Вы услышите еще бол;е сохранившихся кіевскихъ словъ, ч;мъ въ Новгород;, словъ которыхъ н;тъ нигд;, на всей промежуточной, двутысячеверстной полос;… Впрочемъ, я досел; не нашелъ ни одного малорусскаго сл;ва – отъ котораго не было бы въ великорусскомъ производныхъ, если и н;тъ самого сл;ва. Какъ и ч;мъ самый говоръ могъ такъ переломиться – непостижимо…» (Владимир Даль, Письма Михаилу Максимовичу, 1848, http://smalt.karelia.ru/~filolog/vidahl/dahllet/letmax.htm). Теперь же мы хорошо знаем, что любой искусственный язык принципиально не обеспечивает гармоничную связь внутреннего «промежуточного мира» нашей психики с внешним реальным миром и, поэтому-то, он и не позволяет нам адекватно реагировать на малейшие изменения в реальном мире. Имеющее место вследствие этого примитивное слабоассоциативное восприятие подсознанием окружающей человека действительности сопровождается и плохой, а то и, вообще, не точной взаимной увязкой всего большого множества воспринимаемых им сигналов. Это же, в свою очередь, неизбежно приводит к возможности возникновения адекватных действительности бессознательных побуждений у русскоязычного человека лишь в критических ситуациях. Поэтому-то, пока не клюнет «жареный» петух в задницу, он и глух к призывам действительности, воспринимая их как малодостоверные и слабо мотивирующие. А так как любой человек, вообще, осознает лишь мизерную часть воспринимаемой его подсознанием информации, а русскоязычный человек к тому же обладает и леностью ума, то слабая мотивированность у него бессознательных реакций (побуждений) на призывы действительности естественно и приводит к весьма плачевным последствиям, проявляющимся в уродливости его менталитета: «Человек есть нечто большее, чем только его сознательная личность, говорящая о себе «я». Понятие психики определяет некую целостность, лишь малой частью которой является сознание. «Тот, который во мне сидит», знает про меня намного больше того, что знаю я сам, поскольку помнит каждую секунду прожитой мною жизни и воспринимает все то, что остается за пределами сознания. Зачастую он пытается подсказать мне, что и как можно сделать лучше, но я не слышу сидящего во мне, и не знаю его языка. И постепенно он замолкает, – зачем говорить, если тебя не могут и не хотят слышать» (Иван Ковалев, «Шавасана», http://yoga.network.lv/shavasana.html). И раз уж русский новояз «ступил на скользкую дорожку» забвения корня а, тем самым, и внутренней формы слов (на пагубность чего обращали внимание Александр Шишков, Александр Афанасьев и многие другие), то неизбежно он и должен был скатиться до того состояния своего вырождения, в котором его и наблюдал уже Владимир Даль. О том же, в каком состоянии находится сейчас это злокачественное новообразование (могучий новояз), мы вполне можем судить по степени усыпления им совести русскоязычного человека.
В отличие же от Владимира Даля, современные российские филологи стараются не замечать в областных говорах русского языка «следов» украинской лексики, относимой русскоязычными «ультрапатриотами» к заимствованиям из польского языка. Тем самым, они весьма способствуют самообману и ложной гордости за свой убогий язык по-детски наивного русскоязычного населения (частота употребления слова «по-детски» составляет 865 раз на ; 300 млн. слов, Jeck.ru›Словарь синонимов›по-детски). Польские филологи, наоборот, нисколько не стесняются того факта, что украинская народная лексика весьма обогатила их литературный язык. Польский литературный язык подвергся довольно таки существенному влиянию западно-украинских диалектов. Его основы заложили писавшие на польском языке этнические украинцы и поляки, проживавшие в Галиции, на Волыни и в Белоруссии (великий польский поэт Адам Мицкевич являлся этническим белорусом). В Великопольских же землях литературных талантов практически не было: «Как мы уже заметили, влияние местной южно-русской народности отразилось и на разговорном языке польского общества здешнего края. Кроме многих малорусских слов, вошедших в польский язык, что признавал также известный польский критик Грабовский, малорусское влияние отразилось и на произношении… Польские критики признают классическим языком язык польско-украинской литературной школы. Это – понятно, так как эти писатели вместе с Галицкими наиболее обогатили польскую литературу. Здесь не лишним будет сказать несколько слов вообще о литературном польском языке. Надо заметить, что современный язык польской литературы есть собственно, так называемый – малопольский, т.е. язык поляков бывшего воеводства Краковского, Сандомирщины, Люблинщины, Галичины, Холмщины и провинций Юго-Западного края. Основатели польской литературы – корифеи золотого ее периода – уроженцы этих областей. Если к ним причислить еще белорусские области, то окажется, что из очерченного нами района вышла чуть не вся группа лучших польских писателей. Мазовия и Велико-Польша не дала почти ни одного имени, достойного по праву стать на-ряду с прославившимися в польской литературе малопольскими писателями. Следует заметить, что из всех польских наречий – люблинское, сандомирское и краковское ближе других подходят к южно-русскому языку (то есть к украинскому, – П.Д.). Люблинское наречие и восточные говоры краковского – служат переходными польскими диалектами между южно-русским и польским языками. Естественно поэтому, что русский язык Украины, Полесья, Холмщины и Галичины имел весьма значительную долю влияния на самый зародыш настоящего (польского, – П.Д.) литературного языка. В здешних областях еще до XVII ст. вся почти письменность, как церковная, так и гражданская состояла из так называемого западно-русского языка, имевшего официальное значение в крае» (Труды этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край, снаряженной Императорским Русским географическим обществом. 7-й том «Евреи, Поляки, Малоруссы [Статистика, сельский быт, язык]», С-Пб, 1872 год, К тому же, чего тут можно стесняться? Ведь, в отличие от проникновения славянизмов и галлицизмов в российский новояз, в польский язык украинская лексика проникла не с бухты-барахты, а в процессе длительного формирования общей культуры двух совместно проживавших народов. Да и заимствована она то не из какого-то искусственного новояза, а из естественно сложившегося на протяжении более чем тысячи лет и постепенно достигшего совершенства языка: «Очень древняя также концовка -мо в деепричастиях: знаємо, ходимо (в русском – знаем, ходим). Агатангел Крымский утверждает: «… сравнительно-исторические размышления показывают, что это -мо значительно старше даже времен Киевского государства». В своем труде «Украинский язык, откуда он взялся и как развивался» он делает вывод: «Язык Надднепровщины и Червоной Руси времен Владимира Святого и Ярослава Мудрого имеет в большинстве своем уже все современные малороссийские особенности» («История развития украинского языка», http://www.transneed.com/philology/ua_1.html); «Тут и уменьшительные, сугубо украинские, формы мужских имен – Остапко, Иванко, Жадко (от Жаден), Марко. Современная украинская «фамилия» выныривает в надписи XII ст. – «Господи, помози рабу своєму, Ігнатові. А прізвище (ПРЪЗЪВИЩЬ) моє Саєтат». В граффити княжьего Киева ХI-ХIII вв. фиксируем такие сугубо украинские грамматические признаки:
– звательный падеж существительных: владико, Стефане, голово;
– окончание «у» в родительном падеже единственного числа мужского рода: спору (з того спору);
– форму глаголов без «т»: пече;
– глаголы прошедшего времени, заканчивающиеся на «в»: писав, ходив, молив;
– глаголы с окончанием «-ты»: долучиты, писаты, скончаты;
– мягкое «ц» в конце слов: чернець, (помилуй) Валерця, помоги Архипцю.
– прилагательные теряют на конце «я»: многопечальна, благодатніша.
Вот надпись XI в., которую читаем в книге историка Сергея Высоцкого, вынужденно изданной в брежневские времена на русском: «Мать, не желая ребенка, бежала прочь…». Фотооригинал удостоверяет: «Мати, не хотячи дитичя, біжя гет…». В граффити «Господи, помози рабу своєму Луці, владичину дяку…» имеем переход «к» в «ц» в дательном падеже единственного числа (Лука – Луці). И изменение согласной «к» перед суффиксом «-ин» на «ч» (владыка – владичин) – в полном соответствии с современным «Українським правописом» (Алексей Редченко, «Признаки современной украинской прописи на граффити ХI-ХIII вв.» // «Украинский язык имеет более длинную историю, чем русский», http://arhiv.orthodoxy.org.ua/node/19604; http://kievsvyat.kiev.ua/news/119-2009-10-18-19-36-04.html); «При сопоставлении украинского языка с самыми древними индоевропейскими языками, в частности с латинским, бросается в глаза его, так сказать, «архаичность», то есть наличие в нем большого количества древнейших, индоевропейских элементов. Фонетическая система украинского языка, качество его звуков на удивление близки к латинскому (и, заметим, к испанскому и итальянскому – его ближайшим наследникам)» (Иван Ющук, «Факты о древности украинского языка», http://ivan-yushchuk.livejournal.com/1243.html). «На конкурсе красоты языков в Париже в 1934 году украинский язык занял третье место после французского и персидского по таким критериям, как фонетика, лексика, фразеология, структура предложений. А по мелодичности украинский язык занял второе место, после итальянского» (http://www.lingvafestivalo.info/moskvo/2010/ukrainskij/). Да и по сей день, филологи ставят его или на 2-е или на 3-е место.
Слово «наглый» в древнерусском и в украинском языках означает «неожиданный, внезапный» (наглая смерть – внезапная смерть), и оно в них не имеет никакого негативного смысла. В русском же языке под наглостью стало пониматься то, что в украинском языке рассматривается как «нахабність» или же как «зухвальство». А так как переосмысление этого слова не затронуло уже сложившейся в подсознании морально-психической установки по отношению к его внутренней форме (буквальному смыслу), то слово «наглость», на самом деле, и лишено негативно-эмоционального бессознательного сопровождения во внутренней речи. Отрицательные эмоции возникают лишь после осознания смысла этого слова и то лишь тогда, когда наглые действия кого-нибудь причиняют какой-либо вред лицу, выражающему эти эмоции, или же тем, к кому он неравнодушен. С этим, очевидно, и связана лицемерность осуждения наглости в русскоязычном обществе, для которого в действительности «наглость – второе счастье»: «Посол императора Леопольда І при московском дворе А. Майерберг в своей книге, изданной в 1661 году, писал: – «Речь гостей (москалей), как людей не воспитанных никакой школой или образованием, разит нелепостью (белибердой), очень часто оскорбительна для порядочного человека... Брань, восхищение наиболее отвратительными делами, или наглое бахвальство, которое оскорбляет чистое имя других, – составляют замечательные изречения (речь) и остроты многих ораторов. Врут москали с невероятной наглостью и без всякого стыда... выдавая ложь за правду» (Владимир Сичинский, «Чужаки об Украине», – К., 1992, с.93, http://ukrlife.org/main/prosvita/sichinsky.html). Да и русское слово «нахальный» фактически является негативным переосмыслением украинского слова «нагальний», означающего всего лишь «спешный, неотложный». Подобная же судьба и у слова «дерзкий, де;рзок, дерзка;, де;рзко, укр. дерзки;й, ст.-слав. дръзъ ;;;;;; (Супр.), словен. dr;z, ж. dr;za, чеш. drzy;, др.-польск. darski, соврем. dziarski» (Этимолог. словарь Фасмера), сменившего в русском языке позитивную коннотацию слов «быстрый», «решительный» на отрицательную коннотацию слов: «1. Непочтительный, наглый, оскорбительно-грубый. Дерзкий мальчишка. Дерзкий ответ. Дерзко отвечать. 2. Вызывающе смелый, выказывающий пренебрежение к возможному сопротивлению, противодействию опасности. Дерзкий налет. Дерзкое ограбление. Дерзкий враг. 3. Самоуверенный, надменный. Дерзкий ум» (Толк. словарь Ушакова). И удивляться тут нечему. Перенесение всей этой лексики в этническую среду с совершенно иной системой ценностей и с диаметрально противоположной ментальностью неизбежно должно было привести и к постепенному ее переосмыслению: «Изуродование русского человека привело к изуродованию самой России». Русский человек возник во времена «татарского ига», которое было вовсе не игом, а выработкой особого типа (святой, подвижник), во многом опиравшегося на ценимые Чингисханом добродетели и привитого к православию. Татарские мурзы обрусели – и наоборот, русские «туранизировались». Начатая Петром I яростная европеизация страны постепенно приводит к вытеснению этого типа другим: нетерпимым, агрессивным, хищным – иностранцем у себя на родине. Более того, такой псевдорусский человек может носить маску и, притворяясь, проповедовать чуждые ему ценности; лицемерие еще сильнее искажает его облик» (Georges Nivat / Жорж Нива, «Возвращение в Европу», http://nivat.free.fr/livres/retour/08.htm). Аналогично, советский человек возник во времена «коммунистического ига», которое для инфантилов было тоже вовсе не игом, а выработкой особого типа – совка-холопа, во многом опиравшегося на ценимые Лениным добродетели и привитого к коммунистической идеологии. Фактически  же советский человек (гомосоветикус) это и есть русский человек (гомохолопус), а по-научному – инфантильный человек (гомоинфантус): «Мы живем еще в системе, которая построена не для нормальных людей, а для особого вида, называемого советским человеком. И все мы, советские, оказавшиеся в условиях экономического кризиса, постепенно стали терять вторую часть нашего названия. Все мы без исключения носим эту печать (я никогда не слышал, чтобы, например, кто-то из Франции или Америки называл бы себя не французом или американцем, а «американским человеком» или «французским человеком»). Утеря нами наших человеческих качеств является, как мне кажется, результатом нашей среды, которая, кстати, тоже создана нашей системой» (Владимир Познер, «Прощание с иллюзиями», http://lib.rus.ec/b/364085/read#t10); «Товарищ Брежнев был прав, произнося слова какого-то из своих спичрайтеров, что в новом советском обществе создана новая историческая общность – советский народ. Я сам – советский человек. В институте, которым я руковожу, около тысячи душ. Он самый большой научный гуманитарный институт в России. Все его сотрудники: русские, украинцы, евреи, армяне, азербайджанцы, корейцы – советские люди (государевы холопы, – П.Д.). Этот феномен описывали и наши, и зарубежные социологи. Вот от такой страны, от такого человека нужно уйти. От такого метафорического Ленина нужно уйти. Нужно бороться с Лениным. Ленин – демиург этого режима. Это он – безусловно, человек номер один XX века, во всяком случае для России, – гениальностью своей, разрушительной гениальностью, разрушительным цинизмом приостановил другую возможность для России. Я глубоко убежден, что Россия начала XX века имела две возможности развития. Она избрала худший вариант. Почему – другой вопрос…» (Юрий Пивоваров – академик, профессиональныей русский историк, Интервью RezumeRu, В отличие от украинского языка, в котором есть, как слово «злодій», так и слово «добродій», в русском языке есть лишь только слово «злодей», а слова же «добродей» нет. Украинскому слову «добродій», означающему человека, совершавшего на протяжении всей своей жизни лишь только добрые дела, нет точного соответствия в русском языке. Обычно его переводят на русский язык как господин, сударь (властелин) или же благодетель (укр. благодійник): «Разберите слово: добродетель. По законному значению своему должно бы оно выражать: делатель добра, и то же самое, что благодетель. Сверх того, что в этом составленном слове действующий принять за действие, должно заметить еще, что в понятии не отвечает оно Латинскому «virtus», которому отвечает в словаре. «Virtus» значит мужество, доблесть; добродетель скорее соответственно слову «bien-faisance», благотворительность. Впрочем и это слово на Французском языке не старое: в первый раз было употреблено оно, то есть создано, аббатом Сен-Пьером в 1725 году» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, Однако же, под благодетельностью (укр. благодійністю) в русскоязычном обществе понимается преимущественно внесение пожертвований и в том числе предоставление любимой всеми халявы, а не какие-либо иные благие дела. Но даже и свершение человеком какого-либо иного благого дела, позволяющего его в этом случае формально назвать благодетелем, вовсе не означает того, что на протяжении всей своей жизни он совершал лишь благие дела а, поэтому-то, – и обладает лишь положительными моральными качествами. Да и украинскому слову «шановний», как правило, соответствует в русском языке не слово «почитаемый» (укр. «шана» – почет), а слово «уважаемый», означающее важную, то есть имеющую большой вес в обществе персону. И поэтому-то при обращении к кому-нибудь, вместо украинских слов «добродій» и «шановний», в русском языке используются соответственно слова «господин» и «уважаемый», отвечающие обществу с холопским (рабским) менталитетом. Ведь в русскоязычном обществе имеют наибольший вес а, следовательно, и пользуются уважением отнюдь не мораль и гражданская ответственность, а наглость, сила («боятся – значит, уважают!»), холопская покорность (агрессивная послушность) и основывающаяся на них аморальная государственность: «Нет, не мораль призвание русских! Какая может быть мораль у беспутного, бесхарактерного, неаккуратного, ленивого и легкомысленного племени? А государственность – да, ибо тут действует палка, Сибирь, виселица, тюрьма, штрафы и т. д.» (Константин Леонтьев, Письмо Я.А. Денисову, 8–9 ноября 1887г., Оптина Пустынь, http://az.lib.ru/l/leontxew_k_n/text_0700.shtml); «Притом огромная удача для России, утверждал Леонтьев, что в ней порядочные люди – такая редкость: это залог ее исторического долголетия и духовной чистоты» (Самуил Лурье, «Успехи ясновидения // Откровение Константина», http://lib.rus.ec/b/166163/read).
Русское слово «сударь», как и индонезийское «saudara», албанское «zot;ri» и арабское «sydy», является лишь видоизмененной формой древнего минойского теонима «satur», происходящего от корня «tur – владыка» и приставки «sа-» и встречающегося в минойской (линейного письма А) надписи первой половины 17 в. до н. э. (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/1139071). И, следовательно, оно является синонимом слов «владыка», «властелин», «господин». А так как слово «го» на китайском, маньчжурском и на многих других древних языках (на греческом «;; – ги», «;;;; – гео»; латинское «hospes» – гость, чужеземец) означает земля, страна, держава, то слово «государь», конечно же, означает владыка земли, страны или державы (Рустам Набиев, «Булгар и Северная Европа», http://www.islamrt.ru/book/bulgar.pdf). Но тогда какой же сокрытый смысл имеет слово «государство»? В русском языке место официального пребывания посла и подчиненных ему лиц называется посольством, а консула – консульством. И, следовательно, согласно русскому языку, место официального пребывания главы державы – государя и всей государственной администрации должно называться государством. А это значит, что в соответствии с лингвистическим (буквальным) смыслом, государством-метрополией в России является только Москва со своим филиалом на реке Неве, а все ее остальные регионы являются лишь колониями Москвы: «Территория Совдепии в 1918 году удивительно совпадает с землями княжества Московского в XV веке. Те же коренные, лесные, нищие нечерноземные русские земли. Это не случайность. Дело в том, что Советская власть вовсе не есть следствие из марксовой теории, она самородное творчество русского гения. Точнее – свирепого московского, ибо уже зажиточным крестьянам русского Черноземья и тем более вольным казакам она и в страшном сне не снилась. Революция была, если помните, социалистической, то есть, социальной, а не национальной. Потому война и стала гражданской, а бывшим колониям советскую власть принесли на русских штыках – наверное, это и есть интернационализм по-русски…» (Максим Каммерер, «Какой же быть России?», http://www.krugozormagazine.com/show/demokratiya.495.html); «Мы все выросли под впечатлением, что центральная Россия – это великая держава, а земля по ту сторону Волги – это ее колония. Центр тяжести государства лежал, безусловно, к западу от Москвы, но никак не на Волге. Также думал и образованный русский. Он считал ощутимое поражение на Дальнем Востоке в 1905 году незначительным колониальным приключением, а малейшее поражение на западных границах – позором в глазах Запада» (доктора философ. наук Игорь Голосенко и Константин Султанов, «Культурная морфология О. Шпенглера о «Ликах России», Журнал социологии и социальной антропологии, 1998 год, том I, выпуск 3, «Сопоставление с данными опроса ВЦИОМ 1993г. показало, что доля респондентов, отмечающих напряжение в отношениях между москвичами и жителями других регионов, возросла с 44 до 74%, в том числе с 19 до 44% возросла доля тех, кто считает эту неприязнь «сильной» и «очень сильной». И лишь 17% опрошенных в настоящее время не фиксируют такой неприязни. Интересно, что наличие напряженности в этих отношениях чаще констатируют жители столиц, а не провинций; ее также чаще отмечают респонденты с высокими доходами. При этом подавляющее большинство респондентов более или менее определенно считают, что Москва живет, главным образом, за счет регионов. И этот показатель достаточно стабилен - за 5 лет доля респондентов, разделяющим эту точку зрения, осталась практически без изменений (81–82% опрошенных). Как и следовало ожидать, нестоличные жители чаще склонны соглашаться с утверждением об иждивенчестве Москвы – от 81 до 85% опрошенных. Да и среди самих москвичей и петербуржцев так полагают 72% респондентов» («Москвичей в России ненавидят уже две трети сограждан», http://www.newsland.ru/news/detail/id/341228/); «78% россиян считают, что Москва живет за счет регионов. 74% россиян с неприязнью относятся к москвичам, 44% считают эту неприязнь «сильной» и «очень сильной», иными словами, москвичей в России ненавидят две трети сограждан» («Население России: шокирующая статистика», Неужели же и теперь актуальны слова фельдмаршала Михаила Кутузова: «Чтобы спасти Россию, нужно сжечь Москву»?
Как видим, Россия в целом не является державой: «В России нет государства (суверенной державы, – П.Д.). Это территория, оккупированная горсткой преступников (гос. администрацией, – П.Д.). В России живет 141 миллион нормальных, работящих, щедрых, умных, порядочных людей. И миллион преступников, которые все разрушают. А государства никакого нет» (Уильям Браудер, «В России нет государства» http://www.snob.ru/thread/71#entry_36099); «А что будет с Россией, когда изобретут эффективный электромобиль и нефть станет не нужна? У нас нет промышленности, нет дорог, нет жилья… Государства у нас тоже нет, потому что вертикаль власти и государство – вещи абсолютно разные, если не противоположные….» (Матвей Малый, комментарий к статье Майкла Льюиса «Греки на вашу голову», «Россия это не государство – это нелепое политическое образование с внешними декоративными элементами государства, построенное на лжи, насилии и произволе. Невежественная деспотия, населенная рабами по духу и имеющая наглость плебса, претендующего на культуру и зараженного лихорадкой подражательства западу» («Мысли о России», «Во время возвышения Московского княжества с других городов взималась большая дань. Города направляли в Москву челобитчиков с жалобами на несправедливость. Царь иногда сурово наказывал жалобщиков для устрашения других. Отсюда, по одной из версий, произошло выражение «Москва слезам не верит» («Интересно: происхождение русских фразеологизмов», http://www.idiomcenter.com/forum/threads/4236). На то, что и сейчас – это именно так, указывает парадоксальное наличие весьма значительно более высокого уровня жизни населения не обладающих никакими природными ресурсами Москвы и Санкт-Петербурга по сравнению с очень низким уровнем жизни населения всех других российских регионов, лишь за счет продажи природных ресурсов которых и сибаритствует метрополия: «…Российское государство (администрация государя-президента, – П.Д.) со времен татаро-монгольского нашествия, а точнее – еще раньше, с момента начала «похода на восток», выступает по отношению к населению как оккупант к покоренному народу. Не ощущая ответственности, не нуждаясь в общественном договоре, собирая не налоги (точнее, – не подати, – П.Д.), а дань, за которую не считает нужным отчитываться. В общем, господствует, а не служит» (Михаил Ходорковский, 2005, http://glavred.info/archive/2008/10/06/161230-5.html). Хотя это утверждение Михаила Ходорковского, конечно же, – верно, но всё же оно не является точным. В то, что налоги (укр. «данина») и подати (укр. «податки») – одно и тоже, власть имущие заставили уверовать лишь наше сознание. Однако же, в отличие от языка, они не властны напрямую над нашим подсознанием и, поэтому обманывать его могут лишь посредством искажения лексики русского языка. Благодаря манипуляции синонимами и исключению из внутренней речи активизирующих подсознание слов человек способен обманывать свое подсознание, но только тогда, когда это является для него выгодным, или же обманывать подсознание загипнотизированных им людей, сознание которых лишено возможности анализировать смысл (внешнюю форму) слов. К несчастью для горе-правителей внутренние формы слов «налог» и «дань» являются весьма близкими друг к другу и, поэтому-то, налог для подсознания русскоязычного человека и есть дань: «Одно бессовестное злоупотребление может соединять значения слов: подать и налог. Одно вносится, другое взимается. Подать платится в силу условия между тем, который и платит и которому платят и к пользе обеих сторон; налог налагается в силу права сильного, и если бывает кому в пользу, то редко стороне платящей. Налог налагается завоевателем на завоеванных; подать подается гражданином правительству в силу законов» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, Действительно, налоги, в отличие от пошлин, не вносятся добровольно, а насильно взыскиваются (взимаются). Ведь любые взыскания, в том числе и финансовые, налагаются, как правило, на провинившихся в чем-либо людей или же на слабовольных холопов, добровольно покорившихся (подчинившихся) лицемерной власти. У сильного государства (точнее чиновничества) всегда бессильный народ виноват: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» (Иван Крылов, «Волк и ягненок», http://lib.ru/LITRA/KRYLOW/basni.txt). А аппетит же у многочисленного чиновничества – весьма то отменный (от слова «мена», а не от «меню»). Таким образом, налогообложение – это финансовое изнасилование покорного (покоренного) населения, подобное большевицкой продразверстке и направленное на то, чтобы сделать налогоплательщиков нищими а, следовательно, и слабыми, и беспомощными. Так что, непосильным налогом население облагают (укр. «облога міста» – осада города), прежде всего, для того, чтобы измором (а то и, вообще, голодомором) сделать его абсолютно безропотным и покорным а, тем самым, – и несказанно благодарным власти за любые льготы и подачки. И, следовательно, в соответствии с потаенным смыслом (внутренней формой) слова «налог», отвечающим реакции не сознания, а подсознания на внутреннюю речь, россияне и сейчас являются данниками Москвы. А, это ведь означает, что и до сих пор соответствует действительности заключение Федора Тютчева: «Русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после – одно уголовное дело» (С.М. Волконский, «Из воспоминаний», http://www.tutchev.com/remember/volkonskiy.shtml). К тому же, слово «налог» еще и ассоциируется в подсознании со словом «наложница». И когда поимщики налогов (Словарь Даля, http://dal.sci-lib.com/word028554.html) пытаются взыскать недоимки, то это, конечно же, у налогоплательщика вызывает бессознательное ощущение, что его в очередной раз хотят поимать (поиметь), как наложницу. Не потому ли россияне и минимизируют всячески свои налоги, а то и, вовсе, полностью уклоняются от уплаты этой дани государству?
Аналогично господствуют и администрации «удельных князей»: «С трудом переношу манеру местных СМИ, получающих субсидии от областной администрации, именовать город областным центром. Сам не сразу распознал это подвох, и некоторое время тоже использовал это словосочетание, и только через некоторое время до меня дошло, что город это вроде бы как отдельно, и у него есть свой начальник, а область, получается, это где-то там далеко, где «села зияют остовами ферм и коровников», а если областной центр, то сразу становится ясным, кто здесь главный. Поначалу это был всего лишь маленький штрих, легкий симптом болезни, которая еще только подступала, но мозг еще не снесла. Но затяжная информационная война не могла не сказаться на состоянии журналистских умов и начала их постепенно выкашивать» («Лексическая шизофрения», http://slava-surya.livejournal.com/122587.html).
Знатью Московского государства древнерусский язык использовался преимущественно в качестве письменного языка, и его окончательному забвению препятствовали, как отсутствие в то время письменности на татарском языке, так и ведение богослужения на церковнославянском языке. Однако же, это ни сколь не препятствовало переосмысливанию, как древнерусской, так и церковнославянской лексики. Оно, очевидно, было уже интенсивным еще и при Рюриковичах, когда языком межэтнического общения в Московии был татарский язык. Московитская знать уже тогда не желала разговаривать на презираемом ею языке подлого люда, и родным для нее был татарский тюрки: «татарской крови, как известно, течет великое множество в жилах того дворянства русского, которое столько времени стояло во главе нации нашей...» (Константин Леонтьев, «Г. Катков и его враги на празднике Пушкина», http://knleontiev.narod.ru/texts/katkov_i_vragi.htm); «Свержение татарского ига состояло в замене татарского хана православным царем и в перенесении ханской ставки в Москву. Даже персонально значительный процент бояр и других служивых людей московского царя составляли представители татарской знати» (Николай Трубецкой, «К проблеме русского самопознании // О туранском элементе в русской культуре», Берлин, 1926, – с.49, http://www.philology.ru/linguistics2/trubetskoy-93.htm); «В правление Василия II наблюдался такой наплыв татар на московскую службу, что при дворе русские чувствовали себя отодвинутыми на второй план» (Иван Крылов, «Великий князь Симеон Бекбулатович», http://turan.info/forum/showthread.php?t=3475); В 1552-1553 годах Иван Грозный «больших и средних казанских людей, татар, всех вывел, продавал им поместья, села и волости в московских городах, а иным в новгородских и псковских» (Сергей Соловьев, «История России с древнейших времен», книга III, 1463 – 1584, http://www.spsl.nsc.ru/history/solov/main/solv06p5.htm); «В государевом родословце 50-х годов XVI века роды астраханских, крымских и казанских царей шли сразу после родов князей московского дома. Потому и в среде русской знати было особенно престижным вести свою родословную от выезжих татарских царевичей. Вплоть до Петра официально считалось, что они «честию всех бояр выше» (Б.В. Кузнецов, «Великий князь всея Руси Симеон Бекбулатович», http://rusk.ru/st.php?idar=800138); «В России не менее половины (!) русских – генетические тюрки. Действительно, «в Россию надо просто верить» (Мурад Аджи, «Европа, тюрки, Великая Степь», http://www.farukislam.site11.com/pages/analitika/turk.htm).
Однако же наиболее интенсивным переосмысливание книжной русской и церковнославянской лексик стало лишь после того, как «европеизировавшаяся» знать сменила татарский тюрки на французский язык. И, если простонародная лексика переосмысливалась преимущественно неславяноязычной челядью, то книжная лексика переосмысливалась в салонных аристократических обществах, в судах и в канцеляриях. Новый же смысл её закреплялся, как правило, поэтами и другими литераторами, а также судебными делопроизводителями и канцелярскими писцами. Значительный вклад в извращение смысла многих древнерусских и церковнославянских слов внесли и непосредственно сами литераторы, так как ни в книжном древнерусском языке, ни в церковнославянском языке им не возможно было найти прямые соответствия многим немецким и французским словам, а разговорную лексику черни они предпочитали не допускать в литературу: «Находясь под влиянием германской философии, С.П. Шевырев выдвигает такую формулу «доброго эклектизма» русской литературной речи: «мы думаем по-немецки, а выражаемся по-французски… Особенно значительна и разнообразна была роль французского языка в переосмыслении и литературной ассимиляции церковнославянизмов. Морфологические категории церковнославянского языка определяли структуру неологизмов, возникавших для перевода французских понятий. Церковнославянские лексемы приспособлялись к выражению значений французских слов. Церковнославянизмы – под влиянием французского языка группировались в новые фразеологические серии. Наконец, сочетаясь с французскими фразами, церковнославянизмы составляли новые формы композиционных объединений, свободных от церковно-книжной экспрессии… Сенковский вовсе запретил доступ в литературу «грубому мужицкому» языку и издевался над «лапотной школой», одним из представителей которой был В.И. Даль. Сенковский отрицал всякую близость между «мужицким языком» и языком хорошего общества даже по отношению к древне-русской эпохе. Крестьянская речь представлялась Сенковскому дикой и окаменелой формой первобытного, непросвещенного словесного выражения… Одоевский считал художественно оправданным употребление простонародного языка только у одного Гоголя. «Простонародный язык», по мнению В.Ф. Одоевского, «хотя груб, но силен и живописен; а употреблять его все еще нельзя; публика еще не доросла до него; а с так называемых руссицизмов наших романистов и ввек не дорастет» (Виктор Виноградов, «Язык Пушкина», К тому же переосмысливались не только церковнославянизмы, но и сами галлицизмы. Так, например, франц. слово «re;sinе», восходящее к греч. «;;;;;;» – древесная смола и обозначающее вязкий материал, в русском языке стало использоваться для обозначения не вязкого, а эластичного материала – резины (франц. «gomme», укр. «гума»).
«Что ни слово в русском словаре, то иностранного происхождения! Это открытие потрясло меня на первом же курсе филологического факультета. Большинство слов на «А» тюркского или глубинного латинского происхождения (арба, арбуз, антология, анемия, армия...). Практически все слова на «Ф» – исконно греческие, ибо в славянском языке вообще такой буквы не было до принятия византийской версии христианства. Такое близкое к телу «пальто», такое нужное всем нам «метро», такой привычный «вагон» нам подарили французы, как и бранное слово «шваль», которое в переводе означает всего-навсего лошадь... Немецкая слобода в Москве, начиная с русского Средневековья, внедрила в исконно славянскую словесную ткань металлические нити технических и научных терминов. Всего не счесть! Все съели, все переварили, ко всему приставили свои приставки, прицепили суффиксы, сочленили падежными окончаниями и… поставили на рельсы литературной и разговорной речи этот железнодорожный состав великого русского очень трудно усвояемого иностранцами языка» (Лидия Григорьева, «Русский акцент», RusShod.ru›docs/bratina/bratina20.pdf). «Между тем как мы занимаемся сим юродливым переводом и выдумкой слов и речей, нимало нам несвойственных, многие коренные и весьма знаменательные российские слова иные пришли совсем в забвение; другие, невзирая на богатство смысла своего, сделались для непривыкших к ним ушей странны и дики; третьи переменили совсем ознаменование и употребляются не в тех смыслах, в каких сначала употреблялись. Итак, с одной стороны в язык наш вводятся нелепые новости, а с другой – истребляются и забываются издревле принятые и многими веками утвержденные понятия: таким-то образом процветает словесность наша и образуется приятность слога, называемая французами ;l;gance!» (Александр Шишков, http://www.rulex.ru/01250112.htm). Так, например, церк.-слав. слово сканда;л – «соблазн, искушение», др.-русск., ст.-слав. сканъдалъ, сканъд;лъ – «ловушка, сеть; соблазн» (Дильс), греч. ;;;;;;;;; – «западня, ловушка; соблазн, досада» (Бауэр; Фасмер) приобрело в русском языке под влиянием французского слова «scandale» и до сих пор сохранило в нем, как мы знаем, совершенно иной смысл. «У П.Д. Боборыкина же в романе «Василий Теркин»: «Сановник... любит карты и всякое транжирство...» …Ср. заглавие известного произведения И.П. Мятлева: «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан «л'этранже». Ср. там же: «Точно будто не здорово вымолвить по-русски слово: Же ве, дескать, волтиже Годик сюр лез-этранже» (Сочинения И.П. Мятлева, 2, М.: 1894. с. 61). Вот по отношению к этому дворянству, его мотовству дан «л'этранже», к этому преклонению перед всем «этранже» и сложилось слово «(э)транжирить». Как показывает его морфологический облик, оно могло возникнуть лишь в среде, далекой от французского воспитания и дворянской французомании, – или в среде старозаветного провинциального дворянства, или в среде дворни» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/trangirit.html). Завистливые русскоязычные ксенофобы всё то, что не отвечало их холопскому менталитету или же просто было недоступно им, часто опошляли, извращая смысл соответствующих иностранных слов. «Например, русское слово «идиот» произошло из греческого «частное лицо»; слово «сарай» восходит к персидскому слову со значением «дворец» (в русский язык оно вошло через тюркское посредство)» («Кругосвет», «Русский язык за всю историю нашего народа и государства накопил в себе множество ксенофобских слов и выражений. В лингвистике их называют ксенонимы. На основе наименований других народов русские творили слова с обобщенным представлением об этих народах. Как правило, с негативной оценкой чужаков, образное обозначение внешних врагов на протяжении всей истории…» (доктор филологических наук Татьяна Миронова, «Русский язык – ксенофоб», http://perfilovu.narod.ru/family/ksenofob.html). Поэтому-то слово «чуждый» наделяется в русском языке преимущественно негативным смыслом: «такой, с которым нет подлинной близости, далекий по духу, взглядам, интересам; чужой» (словарь Ефремовой). Синонимом же ему является также и слово «несвойственный» (не характерный). В украинском же языке понятие «несвойственный» (укр. «невластивий»), вообще, никак не связывается с понятием «чужой», а русское слово «чуждый» формально переводится как «чужий» – чужой или же «далекий» – далёкий и, тем самым, лишается того негативного смысла, которым наполняет его русский язык. Русскому слову «странный» (укр. «дивний») можно поставить в соответствие не ст.-слав. «страньнъ» (сторонний, чужой), а итальянское «strano» – причудливый (от лат. «extr;neus» – незнакомец), от которого российская франкоязычная знать, возможно, его и произвела. Не полностью соответствующее ему англ. «strange» означает не только странный и необычный но, как и франц. «;trang;re» и итал. «estraneo», также и чужой (возможно, от лат. «externis» – внешний, иностранный). Однако, «народная этимология» да и подсознание русскоязычного человека связывают слово «странный», подобно слову «странник», конечно же, не с итальянским словом «strano», а с русским словом «страна». Возможно, конечно же, и то, что под влиянием итал. «strano» в русскоязычном обществе и ст.-слав. «страньнъ» (чужой), и произведенное от него русск. «странный» (сторонний, чужой) стали просто отождествлять, как с лексемой «несвойственный» (чуждый), так и с лексемами «дивный», «причудливый», «необычный». Но как бы там ни было, в подсознании каждого русскоязычного человека с тех пор неизбежно формируется незыблемая лингвопсихическая установка не только на странность (дивность, причудливость), но и на чуждость (несвойственность, нехарактерность) а, тем самым, и на неприемлемость ему почти всего иностранного.
А это ведь значит, что русскоязычное общество не только сознательно, но и бессознательно обособляется (отделяется) от всего остального человечества, наделяя себя мнимыми добродетелями и несвойственными другим достоинствами, и, тем самым, постоянно противопоставляет себя всему цивилизованному миру. Как видим, за формирование у населения ксенофобии к иностранцам и инородцам, а также и за привитие ему предубежденного отношения ко всему иностранному, ответственен, прежде всего, русский язык. И поэтому-то он является не только лицемером, но и ксенофобом: «Русскіе Московскіе считали себя единственнымъ избраннымъ народомъ въ вЂрЂ, и даже не вполнЂ были расположены къ единовЂрнымъ народамъ – къ Грекамъ и Малороссіянамъ: чуть только что нибудь было несходно съ ихъ народностію, т; заслуживало презрЂнья, считалось ересью; на все несвое они смотрЂли свысока. Образованію такого взгляда неизбЂжно способствовало татарское порабощеніе. Долгое униженіе подъ властію чужевЂрцевъ и иноплеменниковъ выражалось теперь высокомЂріемъ и униженіемъ другихъ. Освобожденный рабъ способнЂе всего отличаться надменностію. Это-то и вынудило тЂ крутыя мЂры, то увлеченіе иноземщиною, которое со временъ Петра является въ видЂ реформы. Крайность, естественно, вызываетъ противную крайность. Въ южнорусскомъ племени этого не было. Издавна Кіевъ, потомъ Владиміръ Волынскій, были сборнымъ пунктомъ мЂстопребыванія иноземцевъ разныхъ вЂръ и племенъ. Южноруссы съ незапамятныхъ временъ привыкли слышать у себя чуждую рЂчь и не дичиться людей съ другимъ обличьемъ и съ другими наклонностями. Уже въ X вЂкЂ, и вЂроятно древнЂе, изъ южной Руси ходили въ Грецію, одни занимались промыслами въ чужой землЂ, другіе служили въ войскЂ чужихъ государей. ПослЂ принятія крещенія, перенесенная въ Южную Русь юная христіанская цивилизація привлекала туда еще болЂе чужеземной стихіи изъ разныхъ концовъ. Южноруссы, получивши новую вЂру отъ Грековъ, не усвоили образовавшейся въ Греціи непріязни къ западной церкви; архипастыри, будучи сами чужими, старались пересадить ее на дЂвственную почву, но не слишкомъ успЂвали: въ воображеніи южнорусскомъ католикъ не принималъ враждебнаго образа. Особы княжескаго рода сочетавались бракомъ съ особами владЂтельныхъ домовъ католическаго исповЂданія; т;же, вЂроятно, дЂлалось и въ народЂ. Въ городахъ южнорусскихъ Греки, Армяне, Жиды, НЂмцы, Поляки, Угры, находили вольный пріютъ, ладили съ туземцами: Поляки, забравшись въ Кіевскую землею въ качест†пособниковъ князя Изяслава, плЂнились веселостью жизни въ чужой землЂ. Этотъ духъ терпимости, отсутствіе національнаго высокомЂрія, перешелъ въ послЂдствіи въ характеръ козачества и остался въ народЂ до сихъ поръ. Въ козацкое общество могъ приходить всякій; не спрашивали: кто онъ, какой вЂры, какой націи. Когда Поляки роптали, что козаки принимаютъ къ себЂ разныхъ бродягъ и, въ томъ числЂ, еретиковъ, убЂгавшихъ отъ преслЂдованій духовнаго суда, козаки отвЂчаля, что у нихъ издавна такъ ведется, что каждый свободно можетъ прійти и уйти» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «Одной из существенных черт московской ментальности является нетерпимость ко всему иностранному, «чужому»; московская культура, как замечает Бердяев, вообще росла в постоянном сопротивлении «Иностранным обычаям», вследствие чего на протяжении истории, отмечает Костомаров, утверждалась «нетерпимость к чужим верам, презрение к чужим народностям, высокомерное представление о себе. Все иностранцы, посещавшие Московию в XV, XVI, XVII в., единогласно утверждают, что московитяне презирают чужие веры и народности, сами цари... обмывали свои руки после того, как случалось прикоснуться к иностранным послам христианских вероисповеданий» (А.К. Бычко, И.В. Бычко, «Феномен украинской интеллигенции. Попытка экзистенциального исследования», http://thales2002.narod.ru/byczkoint3.html); «Иностранцам в безмерной наивности кажется, что русские гостеприимны и общительны, а это смесь старинного, лишенного какого-либо чувства, атавистического хлебосольства и звериной хитрости. Русские низкопоклонничают перед иностранцами и ненавидят их» (Юрий Нагибин, «Дневник», 3 мая 1980, – М.: Книжный сад, 1996, с. 382, www.sci-lib.net/index.php?act=attach&type=post&id=21849); «В России две трети населения, судя по соцопросам ВЦИОМа, в той или иной форме страдают ксенофобскими настроениями, и больше половины поддерживают лозунг «Россия для русских»... Если мы сейчас им дадим свободу, исправлять потом, уже через несколько лет, будет поздно…» (Роман Доброхотов – лидер молодежного движения «Мы», http://rusforce.org/showthread.php?t=4105); «Нетерпимость русских вполне объяснима, если убрать ее, то остается признаться в том, что ты убог, нищ, невежественен. В общем, сознаться, что ты – ноль. А это мало приятно. Нетерпимость же позволяет все это отрицать и пребывать в уверенности, что все лгут и все неправда… Когда русский во всех своих бедах обвиняет еврея (или же какого-либо другого инородца, – П.Д.), то это все равно, что если бы бомж обвинял во всех своих бедах вшей, ползающих по его одежде. Евреи (как и многие другие народности, не опустившиеся до животного существования, – П.Д.) и вши это лишь следствие причин, а самая главная причина сам русский» («Мысли о России», Сейчас некоторые из тех, кто считает себя истинно русскими (в том трагикомичном образе, который сложился о них во всем мире), мечтают о выделении им на территории России резерваций, в которые бы не допускались инородцы. Возможно, это и имело бы какой-то смысл, если бы сами закоренелые мечтатели не были абсолютно беспомощными и недееспособными: «Так мало того! Эти турки-месхетинцы, эти пригретые на широкой доверчивой груди русского народа гадюки семибатюшные, стали брать в аренду пустующие земли – а русских нанимать для их обработки! В батраки, то есть! Да, земли пустовали. Да, аренду и налоги турки платили по-честному, и краевая казна получала деньги на социальные нужды. Да, безработные русские получили работу прямо на месте, у себя дома, на созданных для них рабочих местах, стало быть. Да, овощей-фруктов для людей-покупателей стало больше – своих, а не импортных, с химией. Да, зарплату работникам платили удовлетворительную, уж не колхозную, больше людям так заработать было в округе негде. Ну – что? Стало лучше? Хрен вам. Выгнали турок вон, и уехали они в Америку. Нет, ты понимаешь? Я его пустил, и теперь он же меня в батраки нанял!.. Турки не смогли понять: они же все мирно, по закону, по согласию, и продукты, и работа-заработок, ведь со всех сторон добро – за что их не любили? За что прогнали? Твари неблагодарные, природные бездельники...» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», Как видим, русскоязычный люмпен, довольствующийся своим нищенским существованием и паразитирующий в обществе, не проявляя гражданской активности и уклоняясь, тем самым, от несения и связанной с ней ответственности, еще и страдает манией величия. Наиболее типичные его представители принципиально согласны быть «батраками», но только государственными или же, в крайнем случае, «батраками» новоиспеченных олигархов. Но, ни в коем случае, они не желают быть «батраками» вышедших из их же среды более предприимчивых граждан а, тем более, и «батраками» таких же малообеспеченных, как и они же сами, однако более предприимчивых инородцев. Поэтому-то, несложно и ответить на вопрос: «Кто же паразитирует в обществе, – тот, кто, не избегая многочисленных трудностей, создает для своих сограждан рабочие места и, тем самым, позволяет им жить лучше, чем на мизерное государственное пособие? Или же, все-таки, паразитирует тот, кто, обладая холопским менталитетом и «работая лишь от забора и до обеда», обеспечивает сам себе, хотя и нищенское, но все же, беззаботное существование?» Да и психологи то дают однозначный ответ на этот вопрос. Паразитируют, именно, численно преобладающие в русскоязычном обществе холопы: «Черты личности человека-ребенка (холопа, – П.Д.): низкая ответственность, паразитизм, несамостоятельность; неумение контролировать свои чувства и желания; неконструктивное, а иногда и деструктивное поведение и реакции; обиды на критику, мстюльки, раздражение; шаблонное видение ситуации и шаблонное реагирование на происходящее; невротизм вместо душевного здоровья...» (Н.И. Козлов, «Энциклопедия практической психологии», http://www.psychologos.ru/Человек-ребенок). И, именно, обидчивость является наиболее характерной чертой русскоязычного человека-ребенка: «Чувство обиды кажется нам настолько естественным и повседневным, что мы с удивлением обнаруживаем отсутствие точного эквивалента этому слову, например, в английском, французском или немецком языке. Действительно, такие слова, как англ. «to offend, offense», франц. «offenser, offense», нем. «beleidigen, Beleidigung» (укр. «образити», «образа», – П.Д.), иногда приводимые в словарях в качестве перевода слов «обидеть», «обида», на самом деле имеют значение, соответствующее русскому оскорбить, оскорбление, т. е. заключают в себе совсем иной концепт, в центре которого находится представление не о справедливости, а о чести» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», http://www.lingvoda.ru/transforum/articles/zaliznyak_a1.asp). В украинской ЯКМ, в отличие от русской, можно только обидеть («скривдити») кого-нибудь, но не обидеться на кого-либо. Укр. «образитися» означает оскорбиться, а не обидеться.
Из-за привития русским языком человеку, как беспрекословного послушания и неспособности к предприимчивости, так и склонности к паразитированию и к длительным запоям большинство холопского населения России стало настолько недееспособным, что его уже нельзя рассматривать даже в качестве возможных трудовых ресурсов. К тому же неквалифицированный труд холопов государству стал просто не нужен. Ситуация в обществе стала просто катастрофической: «В большинстве случаев, за исключением отдельных счастливых и сознательных личностей, человек работает, чтобы иметь доступ к кормушке потребления. Зачастую его труд как таковой никому не нужен – можно было бы просто платить ему пособие. А труд представляет собой просто форму контроля над человеком. Главное, чтобы он был при деле. Это принцип, известный в армии: если полезной работы нет, значит, боец занимается бесполезной работой. Первый взвод копает ямы – второй закапывает» (Сергей Строев, «От забора и до обеда – стоит ли быть «собакой Павлова»?», http://russoc.kprf.org/News/0000739.htm). Поэтому не исключено и то, что в ближайшем будущем Россия будет вынуждена воспользоваться былым китайским опытом, и с целью контроля над своим холопским населением начнет строительство «Великой Российской Стены», отделяющей ее от цивилизованного Запада.
И почему же всё это нам ни сколь не кажется странным? Неужели лишь только потому, что пусть это и – моральное убожество, но все же свое – русское, а не иностранное? А, ведь, таких семантических галлицизмов, являющихся усвоением русскими словами новых значений, свойственных аналогичным словам французского языка, русский язык впитал в себя очень много: «Наиболее яркий пример этого рода мы находим в истории глагола «трогать», приобретшего около середины XVIII в. новое значение приводить в жалость (со всеми производными: трогательный, трогательно и т. п.). Источником этого значения считают французский глагол «toucher». …Другие подобные же примеры: плоский (франц. plat) в значении банальный (плоская шутка); блистать, блистательный (франц. briller) – великолепный; картина – прекрасное, красивое зрелище, – отсюда прилагательное картинный и наречие картинно; живой – в значении оживленный, отвечающий насущным потребностям жизни (живой ум, живой интерес; живые глаза и т. п.)» (http://ksana-k.narod.ru/Book/meshj/01/gl12.htm). Как высказался Владимир Даль: «Все это не по-русски, так точно, как и «имеет репутацию», вместо: слывет, славится; но горе наше, что и «расстояние существующее», и «репутация», и не «делайте шума», и все это подходит к переводу от слова до слова с того языка (французского, – П.Д.), на котором нам по обработанности его иногда легче думать, чем на русском. Вследствие грамматического, лексического, фразеологического и семантического приноровления русской книжной речи к европейским языкам весь строй, «склад или слог» русского литературного языка «варварски искажен». Тут преобладает не-русское, пошлое, вялое, «длинное, околичное и темное» (Цитир. по: Виктор Виноградов, «Язык Пушкина», «Рассматривая занятие иностранных слов, надобно заметить и занятие иностранных форм словообразования. Вспомним наше русское «ировать»: вояжировать, меблировать, гармонировать. Это «ир» есть немецкое «ir». Это «ir» занято было у немцев и французами» (Измаил Срезневский, «Мысли об истории русского языка», http://www.ruthenia.ru/apr/textes/sreznevs/srezn1.htm).
По мнению Александра Шишкова, в новом слоге российского языка фразеологическое употребление слова «вкус» всецело подчинено нормам французского языка: «Предки наши вместо «иметь вкус» говаривали: «толк ведать, силу знать». Потом с немецкого «geschmack» вошло к нам слово «смак», а, наконец, читая французские книги, начали мы употреблять «вкус» соответственно употреблению французского слова «go;t»... «Есть ли бы мы, распространив знаменование слова «вкус», употребляли оное там токмо, где составляемая из оного речь непротивна свойству языка нашего, как, например, следующая: «у всякого свой вкус», или «это платье не по моему вкусу», то, конечно, было бы сие обогащением языка... «Мы говорим: «он имеет вкус в музыке». Хотя привычка и делает, что речь сия не кажется нам дикою, однако ж в самом деле оная состоит из пустых слов, не заключающих в себе никакой мысли; ибо каким образом можно себе представить, чтоб вкус, то есть чувство языка или рта нашего, пребывало в музыке, или в платье, или в иной какой вещи?» (Александр Шишков, «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка», 1813, с. 194 – 196, urayoga.ru›file/biblioteka/shishkov_1803.doc). И ведь же, многие такие недоступные для подсознания переосмысления слов, разрушающие истинные и наводящие ложные ассоциативные связи их с другими словами, фактически дезорганизуют работу подсознания и не позволяют ему формировать адекватные эмоциональные реакции на «внутреннюю речь», сопровождающую мышление человека. Казалось бы «утеря» всего лишь одной корневой буквы в слове «капля» (укр. крапля), но для выявления связи с ним слова «накрапывать» во фразе: «Дождик начал накрапывать» (Иван Тургенев, «Вешние воды») уже требуется осознание смыслов обоих этих слов. Укр. слово «простирадло» – простыня, как и слова «простор», «сторона» имеет общую внутреннюю форму со словами «простираться», «стелиться». Русское же слово «простыня» для подсознания стало связанным со словами «стынуть», «остынуть», «простынуть».
На опасность, таящуюся в таком переосмыслении, уже тогда обратил внимание Александр Афанасьев: «Забвение корня (игнорирование внутренней его формы) в сознании народном отнимает у образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие словозначений; вместе с тем связь отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступной» (Александр Афанасьев, «Происхождение мифа. Метод и средства его изучения», http://www.kirsoft.com.ru/freedom/KSNews_846.htm). На преобладающую же роль в формировании бессознательных реакций человека, именно, внутренней формы слова указал Александр Потебня: «Сузив понятие внутренней формы до его применения относительно слова, Потебня стремился показать значение каждого отдельного слова для мышления человека. Скрупулезный анализ обширного лингвистического материала, его философское осмысление позволили сделать вывод, что внутренняя форма каждого из слов по-своему направляет мысль. В разных сферах человеческой деятельности влияние внутренней формы проявляется специфически: в искусстве слово производит известное субъективное настроение, в науке – создает новое суждение в целях более глубокого осмысления необходимости, закона. С одной стороны, внутренняя форма как форма познания отображает наиболее существенный объективный признак обозначаемого предмета, что позволяет за массой случайного и второстепенного выделить существенное. «Внутренняя форма, – отмечает ученый, – есть... один из признаков, преобладающий над всеми остальными». Она та объективная сторона слова, которая составляет его главное содержание, указывает на него. Но содержание мысли имеет значение не само по себе, а как форма, посредством которой оно становится достоянием сознания человека. В этом смысле значение внутренней формы слова определяется тем, что она выступает как знак готовой мысли… Конечно, обычно люди не обращают внимания ни на языковое оформление мыслей, ни на внутреннюю форму слова. Но если не всегда, то довольно часто сознательно или бессознательно определенные языковые выражения вызывают у них те или иные ассоциации, вполне заданное направление течения мысли. Это обусловлено тем, что благодаря внутренней форме, те или иные слова приобретают знаковый характер и, соответственно, способствуют возникновению идентичной реакции людей на явления, обозначаемые данными словами или суждениями» (Н.И. Безлепкин, «Философия языка в России: К истории русской лингвофилософии» // «Язык как психологический феномен: философско-лингвистическая теория А.А. Потебни», http://sbiblio.com/biblio/archive/beslepkin_fil/04.aspx). А изменения порядка букв в некоторых словах, коверкающие их корни, к тому же подтверждают чуждость славянской лексики для потомков финно-угров: укр.: «долоня» (от «дол»; ст.-слав. «длань») – ладонь (под влиянием «ладный»); укр. «пелюстка» (от «*палисток», белорусск. «пялёстак», польск. «p;atek» под влиянием укр. «пальошка», «пелюшка» – пелёнка) – лепесток (родств. лит. «lapas», эст. «leht» – лист; эст. «lehestik» – листья, листва); укр. «суворый» (праслав. «*сувэръ», «se;verъ» – верх, север; фамилия «Суворов») – суровый (в русском сближают с «сырой»); укр. «намисто» (от др.-греч. «;;;;;;;», лат. «nummus», «nomisma» – монета) – монисто.
Истинно народный язык неотрывно связан с бытом народа. Искусственный же отрыв его от жизненных истоков, как это произошло с языком у россиян, неизбежно уродует и калечит народное самосознание. В искусственном русском языке (российском «эсперанто») даже народные названия месяцев года были целенаправленно заменены латинскими названиями. Ведь, мнения у крепостных рабов о целесообразности этого их франкоязычные господа, естественно, не спрашивали. К тому же этой инородческой знати и весьма было выгодно, чтобы их холопы пользовались только тем, что она навязывает им, и при этом полностью забыли всё свое исконно народное, связывавшее их с былой свободной жизнью своих предков: «Отрыв слова (имени) от вещи и скрытого в вещи смысла был важным шагом в разрушении всего упорядоченного Космоса, в котором жил и прочно стоял на ногах человек Средневековья и древности. Начав говорить «словами без корня», человек стал жить в разделенном мире, и в мире слов ему стало не на что опереться» (Сергей Кара-Мурза, «Манипуляция сознанием», http://www.rus-crisis.ru/library/Manipul/manipul17.htm). В регионах Московии, в отличие от регионов Украины, изначально не было не только общих региональных наречий, но даже и общегородских койне. Не только разные сословия, но и разные группы дворянства и разные слои других сословий, а также и разные профессиональные сообщества разговаривали, как в одной и той же местности, так и в одном и том же городе на различных франко-тюрко-финно-славянских пиджинах: «Всякое звание имеет у нас свое наречие. В большом кругу подделываются под jargon de Paris. У помещиков всему своя кличка. Судьи не бросили еще понеже и поелику. У журналистов воровская латынь. У романтиков особый словарь туманных выражений, даже у писарей и солдат свой праздничный язык. В каждом классе, в каждом звании отличная тарабарщина: никто сразу не поймет другого, и в этом-то вся претензия, чтоб, не думавши, заставить думать; но купчики, пуще всего купчики, любят говорить свысока, то есть сбирать кучу слов» (Александр Бестужев-Марлинский, «Новый русский язык», ПСС Т. XI, СПб. 1839, С. 74); «В этих признаниях молодой столичной дворянки отчетливо отражен тот жаргон, который получил в эти годы значительное распространение в дворянской общественной среде. Д.И. Фонвизин в комедии «Бригадир» (1766г.), комически-сгущая краски, показывает языковое и культурное расслоение русского дворянства. В его изображении речь различных групп русского дворянского общества настолько различна, что они порою даже не в состоянии понять друг друга» (Виктор Виноградов, «Язык Пушкина», Вот так-то и формировался у россиян вместе с новоязом и соответствующий ему устойчивый парадоксальный менталитет, успешно поддерживаемый и сейчас тем дворянским эсперанто, на котором они так и продолжают общаться. И, если лет двести назад еще и можно было услышать народную живую речь россиян, то сейчас, о ней никто не имеет ни малейшего представления, так как, к сожалению, она полностью уже вытеснена смесью салонной речи благородных «милых дам» и «цивилизовавшейся» бытовой речи их челяди, выкристаллизовавшейся в виде русского литературного языка: «Но часто, одновременно с чистейшим французским жаргоном... из одних и тех же уст можно было услышать живую, почти простонародную, идиоматическую речь, более народную во всяком случае, чем наша настоящая книжная или разговорная. Разумеется, такая устная речь служила чаще для сношений с крепостною прислугою и с низшими слоями общества, – но, тем не менее, эта грубая противоположность, эта резкая бытовая черта, рядом с верностью бытовым православным преданиям, объясняет многое, и очень многое, в истории нашей литературы и нашего народного самосознания» (Иван Аксаков, «Биография Ф. И. Тютчева», 1886). Именно в этом, конечно же, прав и Виктор Астафьев: «…Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком» (из письма к Эйдельману, 14 сентября 1986г., http://artel-art.livejournal.com/434821.html).
Если кто-нибудь «обрекает» себя на добровольное рабство и нищету или же кого-либо другого на нищету и любые другие напасти, то он за это никакой своей вины не чувствует. Ведь согласно русскому языку в этом виноваты лишь «рок» (судьба, фатум) и сами напасти: «Русский характер – это непрестанные приливы и отливы, и чисто русское словечко «Ничего!» хорошо выражает фатализм этих нескончаемых колебаний» (Джон Голсуорси, «Еще четыре силуэта писателей», 1928г. http://lib.ru/INPROZ/GOLSUORSI/golsworthy16_4.txt); «Но, кроме перечисленных условий, бедность в значительной степени есть следствие малого интереса народа к материальной культуре. Беспечность русского человека выражается в нередко слышимых «авось», «небось», «ничего». И.А. Ильин говорит в своей книге «Сущность и своеобразие русской культуры», что русский человек обыкновенно преодолевает затруднения не путем дальновидного расчета и по заранее выработанному плану, а посредством импровизации в последнюю минуту. Воля и мышление русского народа не дисциплинированы; характер русского человека обыкновенно не имеет строго выработанного содержания и формы. Легра в книге «L';me russe» отмечает часто встречающуюся у русских людей резкую и неожиданную смену чувств и интересов. Поэтому, замечает он, русские, дав обещание, часто не исполняют его. Милюков говорит, что «такие наблюдатели и судьи, как Белинский и Достоевский, признали, в конце концов, самой коренной чертой русского национального характера способность усваивать всевозможные черты любого национального типа (способность не к гармоничному их восприятию, а лишь к поверхностному подражанию им, – П.Д.). Другими словами, наиболее выдающейся чертой русского народного склада оказалась полная неопределенность и отсутствие резко выраженного собственного национального обличья» (Николай Лосский, «Условие абсолютного добра // Основы этики», http://rudocs.exdat.com/docs/index-177378.html?page=20); «Ничего». Вот слово, которое чаще всего повторяют русские люди. Постоянно, по всякому поводу произносят они его беспечным или безразличным тоном. «Ничего» в переводе: это все равно, это ничего не значит. Это выражение настолько обычно, настолько распространено, что приходится видеть в нем черту национального характера. Во все времена были эпикурейцы и скептики, обличавшие тщету человеческих усилий, даже находившие наслаждение при мысли о всеобщем самообмане. Идет ли речь о власти, о богатстве, о наслаждении – Лукреций всегда прибавляет: «Nequicquam!», что значит, в переводе: «Одна суета». Но значение русского «ничего» совсем другое. Этот способ умалять цель стремлений или заранее признавать тщету всякого начинания является обыкновенно только самооправданием, извиняющим отказ от стойкого проведения своих намерений (Морис Палеолог, «Царская Россия накануне революции», Москва – Петроград, 1923г., http://az.lib.ru/p/paleolog_m/text_0010.shtml).
Английское слово «bargain» не поддается адекватному переводу на русский язык, ибо понятие качественного товара (или услуги), продающегося недорого, чуждо российскому обывателю. Но с другой стороны: «Невозможно дать определение русским словам «судьба», «счастье», «любовь» – потому что это не понятия, а символы; символ не определим в суждении, его истолковывает герменевтика. Обратим внимание: символ существует, а понятие о нем постоянно воссоздается; язык здесь – энергия действия, а не его результат» (Владимир Колесов, «Язык и ментальность // Основные признаки русской ментальности в языке», СПб, 2004, с. 24-31, http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82395); «Например, слово «friend» переводится, конечно, словом друг, тогда как имеется огромная разница в понимании этих слов (английского «friend» и русского «друг») – разница менталитетов. Хотя одно считается эквивалентом другого. А уж самый гигантский перекос – когда английское «happiness» переводят как счастье, «I’m happy» переводят, как я счастлив. «I’m happy» значит, что я сейчас себя комфортно чувствую, больше ничего. Помилуйте, для русского человека сказать я счастлив – это очень-очень много. А англичанин говорит «I’m happy», когда ему понравилась температура чая!» (академик Андрей Зализняк, «О языке древней Индии», http://elementy.ru/lib/431350); «Сравнение русских слов «счастлив, счастье» и английских «happy, happiness» показывает, что расхождения между ними столь существенны, что вообще вызывает сомнение их эквивалентность. Согласно А. Вежбицкой, слово «happy» является «повседневным словом» в английском языке, а «happiness» обозначает «эмоцию, которая ассоциируется с настоящей улыбкой». По мнению сторонников теории «базовых эмоций», выделяемых на основании соответствующих им универсальных особенностей мимики, к их числу относится и эмоция, обозначаемая в английском языке словом «happiness». Русское «счастье» ни в коей мере не является «повседневным словом»: оно принадлежит к «высокому» регистру и несет в себе очень сильный эмоциональный заряд, следствием чего являются две противоположные тенденции в его употреблении, соответствующие двум крайностям «русской души». Одна состоит в установке на аскетизм, антигедонизм и некоторую скромность (своего рода «стыдливость», приписываемую иногда идеологии большевизма, но имеющую, конечно, гораздо более давнюю историю), заставляющей избегать произнесения «высоких» и «сильных» слов, относя их к разряду почти «неприличных», непроизносимых. Другая, противоположная тенденция, соответствующая русскому стремлению говорить «о главном» и выворачивать душу наизнанку, имеет следствием то, что, несмотря на наличие первой тенденции, слово «счастье» является довольно частотным и характерным для русского дискурса. Ни в каком смысле счастье не относится в русском языке к числу «базовых эмоций» (счастье вообще не относится в русском языке к категории чувств). В отличие от английского «happy», констатирующего, что состояние человека соответствует некоторой норме эмоционального благополучия, русское слово «счастлив» описывает состояние, безусловно отклоняющееся от нормы. Счастье относится к сфере идеального и в реальности недостижимого (ср. Пушкинское «На свете счастья нет...»); находится где-то рядом со «смыслом жизни» и другими фундаментальными и непостижимыми категориями бытия» (Анна Зализняк, «Языковая картина мира», «Главная особенность «счастья» в русской языковой картине мира заключается в том, что оно в основном принадлежит воображаемому миру. В высказываниях о реальном мире «счастье» почти не употребляется… …и совсем невозможное «*Случилось счастье» (при полностью правильном «Случилось несчастье») …самые характерные контексты употребления слова «счастье» – это высказывания о несостоявшемся счастье, мечты о будущем счастье или пожелания кому-л. счастья, а также общие рассуждения о том, чего кому-то не хватает для полного счастья, или просто о том, что такое счастье…» (Алексей Шмелев, «Русский язык и внеязыковая действительность», М.: «Языки славянской культуры», 2002г., Серия: «Язык. Семиотика. Культура», С. 431, г.5 А. Д. Шмел;в). Недостижимость же в реальности не только святости, но и русского «химерного счастья» приводит к тому, что, как удачно и подметил Константин Леонтьев, русскоязычный обыватель, так и не достигнув человеческого состояния, пребывает в состоянии свинском. Для него реальным счастьем является лишь погружение в сладостный дурман алкогольного забвения нелицеприятной ему действительности. К тому же, алкоголь – это и единственный естественный антидепрессант, доступный пребывающему в нищете русскоязычному населению. Как видим, в русскоязычном обществе пропагандируемые и реально достигаемые ценности (культура, счастье и др.) отличаются друг от друга как Небо («горний» мир) и Земля («дольний» мир). А гнилая русскоязычная интеллигенция (образованщина), которая с помощью русской языковой картины мира сначала сажает своих соотечественников на «алкогольную иглу», а после же и осуждает их за пьянство, является безобразно ханжеской и беспредельно лицемерной.
«По мнению А. Лазари, многие феномены и концепты в России не имеют верных соответствий в других странах и языках, или, что еще хуже, имеют кажущиеся соответствия: «Итак, в отличие от английского «fate», русский концепт «судьба» не включает признаки «случай», «совпадение», «риск», так же как и «fate» не содержит признаков «судить» и «судить заранее». Судьба-fate всегда оставляет субъекту право «свободной воли», человек может бросить вызов и противостоять судьбе-fate, в то время как русский концепт «судьба» не дает человеку права на выбор, ей следует покориться. Именно свободная воля, по мнению Ежи Фарыно, и определяет разницу между православием и католицизмом, между русским и западным отношением к жизни. Судьба включает всю жизнь и может рассматриваться как заданный путь жизни. Судьба понимается как божественное провидение, имеет высшее значение, становится испытанием для человека. Такое отношение к судьбе ведет к оправданию и принятию любых несчастий (в том числе и исторических катастроф) и действий (общеизвестно сочувствие русских людей к преступникам и заключенным). Попытки изменить судьбу не приветствуются. Противостояние судьбе осознается как иконоборчество и осуществляется, если взглянуть на революции в России с этих позиций, как антирелигиозное действие под лозунгами святого предназначения, т.е. как борьба против старой веры за новую веру. Поэтому, когда говорят о судьбах или путях России, то имеют в виду не только историю, а предназначение, особую мистическую миссию России» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm). «Ни звука здесь, ни красок, ни движенья – жизнь отошла – и, покорясь судьбе, в каком-то забытьи изнеможенья, здесь человек лишь снится сам себе» (Федор Тютчев, «На возвратном пути», октябрь 1859, http://www.ruthenia.ru/tiutcheviana/stihi/bp/224.html). Тем самым, «в русской языковой культуре закрепилось представление о безысходности человеческого существования: «В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки – куда уйти!»; «На небо не влезешь, в землю не уйдешь»; «К небесам высоко, в реку глубоко, а приходится вертеться, как некуда деться»; «Сколько ни вертеться, а некуда деться: на небо высоко, в воду глубоко»; «На небо не вскочишь и в землю не закопаешься»; «Живому нет в земле места, а на небо крыл» (Ольга Кривалёва, «Концепты «небо» и «земля» в русской и немецкой языковых картинах мира», автореферат диссертации, Отсюда и «неагентивность – ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена; склонность русского человека к фатализму, смирению и покорности; недостаточная выделенность индивида как автономного агента, как лица, стремящегося к своей цели и пытающегося ее достичь, как контролера событий… русская частица «авось» подводит краткий итог теме, пронизывающей насквозь русский язык и русскую культуру, – теме судьбы, неконтролируемости событий, существованию в непознаваемом и не контролируемом рациональным сознанием мере. Если у нас все хорошо, то это тишь потому, что нам просто повезло, а вовсе не потому, что мы овладели какими-то знаниями или умениями и подчинили себе окружающий нас мир. Жизнь непредсказуема и неуправляема, и не нужно чересчур полагаться на силы разума, логики или на свои рациональные действия» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm). Наличием такой негативности практически во всех эмоционально-иррациональных сферах русская ЯКМ существенно и отличается от украинской ЯКМ: «Межъязыковое сопоставления, на первый взгляд, подобных концептов (укр. «доля» – рус. «судьба»; укр. «воля» – рус. «воля») выявило их существенные различия, обусловленные, как чисто лингвистическими, так и экстралингвистическими, историко-психологическими факторами» (Ирина Голубовская, автореф. дис. «Этноспецифические константы языкового сознания», http://dissertation.com.ua/node/684661).
Омония же с др.-рус. и украинским словом «доля» русского слова «доля» (укр. «частка»), означающего часть чего-либо, способствует консервации лицемерия и алчности у власть имущих: «Маленький мальчик подходит к папе-прокурору (в другой версии к папе-Президенту, – П.Д.) и спрашивает: «Папа, а кто такие обездоленные люди?» – «Обездоленные люди, сынок, – это те, кто с нами не в доле»… По данным опросов «Левада-Центра», 17% бизнесменов по причине своей правовой незащищенности намерены покинуть страну, а половина не исключает для себя такую вероятность. Население же (63% опрошенных) считает силовые органы инструментом отъема собственности. Количество заказных уголовных дел, не имеющих реальных потерпевших и нацеленных только на отъем собственности, превышает самую смелую цифру… цифры, которые озвучил на днях в Центре правовых и экономических исследований первый зампредседателя Верховного суда в отставке Владимир Радченко, убивают наповал. Слайд, который представил Владимир Радченко, был озаглавлен: «Одним из основных признаков заказного преследования является отсутствие заявления потерпевшего». А дальше шла вот такая таблица. По статистике МВД, за 2010 год без заявления потерпевших выявлено преступлений (округляю до десятых процента): 1. Мошенничество – 97,7%; 2. Присвоение или растрата – 98,3%; 3. Незаконное предпринимательство – 97,2%; 4. Легализация денежных средств – 82,4%; 5. Нарушение авторских прав – 99,1%; 6. Незаконные действия при банкротстве – 99,7%; 7. Коммерческий подкуп – 98,6%. Это катастрофа. Милицейская статистика свидетельствует о том, что они сажают невиновных» (Ольга Романова, «Человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай», «Идея, что будущее непредсказуемо, выражается не только в знаменитом русском «авось». Она также входит в значение ряда специфических слов и выражений, связанных с идеей вероятности, – таких как «а вдруг?», «на всякий случай», «если что». Все эти слова опираются на представление о том, что будущее предвидеть нельзя; поэтому нельзя ни полностью застраховаться от неприятностей, ни исключить, что вопреки всякому вероятию произойдет что-то хорошее» (Анна Зализняк, Ирина Левонтина, Алексей Шмелев, «Ключевые идеи русской языковой картины мира», http://www.lingvoda.ru/transforum/articles/zaliznyak_a1.asp). А, ведь, такое отношение к судьбе, основанное на представлении о безысходности человеческого существования, ведет и к подсознательному ощущению и бессмысленности какой-либо гражданской активности. Что ни предпринимай, судьбу, ведь, не обманешь. Поэтому-то, призыв Германа Андреева к личной ответственности каждого гражданина за состояние общества есть ни что иное, как крик отчаяния одинокого в пустыне: «В России, может быть, и есть люди, демократически мыслящие, однако эта гигантская страна переполнена людьми, активно осуществляющими что угодно, но не демократию. Какими бы демократами ни были президент или его министры, Россия должна забыть о демократии, если демократами не будет подавляющее число ее жителей, и демократами не по убеждению, а по своему образу жизни, по стилю своих отношений с людьми, по манере своей трудовой деятельности, главное в которой – личная ответственность за состояние общества» (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/2/andreev-pr.html). И, как это ни прискорбно, остается лишь согласиться с нелицеприятным заключением Максима Каммерера: «Демократия в России невозможна. В принципе. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Западные стандарты тут не прокатят и через тысячу лет… По своей изворотливой сути Россия есть антирусский и антидемократический проект. Или Россия, или демократия. Или Малюта, или смута. Или Цезарь, или русский бунт. Третьего не дано. Поэтому в каждом цикле Россия и вынуждена искать спасение в имперском проекте. Читай – в варягах, ибо сам народ недееспособен» (Максим Каммерер, «Какой же быть России?», http://www.krugozormagazine.com/show/demokratiya.495.html).
Однако так было не всегда. Ранее судьба в России все же связывалась со счастливым случаем. «Припадок – польск. «рrzypadek», франц. «аccident» (укр. «випадок», – П.Д.) – с конца XVII в. (под влиянием польск. языка) обозначало «случай, счастье». В связи с этим слово припадочный (или припадошный) обозначало «счастливый, знатный» (как определено в рукописном словаре переводчика Ботвинкина XVIII в.) (Сухомлинов, вып. 8, с. 10), т. е. фаворита, временщика. Из польского языка в русский литературный язык XVIII в. попадает слово припадок (польск. «рrzypadek» в значении «случай, счастье, фавор». Поэтому фаворитов, временщиков, «случайных» людей называли припадочными (припадошными) людьми. Для общественного быта царского двора и дворянской верхушки в XVIII в. очень показательно скопление синонимов для обозначения карьеры, жизненного успеха, вызванного красивой внешностью, расположеньем власти и другими случайными причинами: припадок, случай, время, фавор (отсюда: припадочный, случайный человек, временщик, фаворит)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/pripadok.html). Успешным же людям и тем, кому «улыбнулось счастье», в русскоязычном обществе всегда завидовали и поэтому, в конце концов, слово «припадочный» стали связывать не со «счастливым случаем», а с приступами болезни, гнева и «бешенства» – припадками. В результате этого оно и приобрело весьма негативный смысл.
А ведь славяне то, вообще, не признавали возможность влияние на них судьбы: «Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве (демократии), и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим. И во всем остальном у обоих этих варварских племен вся жизнь и законы одинаковы. Они считают, что один только бог, творец молнии, является владыкой над всеми, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды. Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу, и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью, или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещание, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу… Они очень высокого роста и огромной силы. Цвет кожи и волос у них не очень белый или золотистый и не совсем черный, но всё же они темно-красные. Образ жизни у них, как и у массагетов, грубый, безо всяких удобств, вечно они покрыты грязью, но по существу они неплохие люди и совсем не злобные, но во всей чистоте сохраняют гуннские нравы…» (Прокопий Кесарийский, «Война с готами», кн. VII, http://www.vostlit.info/Texts/rus/Prokop/framegot31.htm). Такая же форма народоправства сохранилась и у дальневосточных метисных потомков сарматов (серов) – мохэских племен (мукри) и родственных им других чжурчженьских (сушеньских) племен горцев: «Строго соблюдалось правило, по которому любой из членов рода мог без каких-либо опасений высказать мнение по обсуждаемым вопросам. Такие совещания представлялись собой своего рода народные собрания равноправных мужчин-воинов. У них вожди и полководцы союза племен спрашивали совета, а в ответ выслушивали самые разнообразные мнения. Даже некоторое время после образования империи такой порядок оставался незыблемым. Когда чжурчжэни решали вопрос о каком-либо важном деле, то участники совещания выходили в поле, устраивали положенное в таких случаях угощение, очерчивали углем круг и, усевшись, начинали высказывать мнения. Первыми говорили не начальники, а «низшие». Государь выслушивал «проекты» и выбирал тот, который ему нравился больше других. Интересно, что исполнителем избранного проекта назначался обычно тот, кто его выдвинул. Круг после окончания совещания уничтожался, чтобы, как считалось, никто не слышал человеческого голоса, а враг не узнал о принятом решении, и сведения о нем не вышли за пределы круга, где шли разговоры» («АНЬЧУНЬ ГУРУНЬ: летописи о великих чжурчжэнях 10 -12 век», http://black-dragon.clan.su/publ/3-1-0-74). Это всё тот же казачий (сарматский) Круг. От предков славян сарматов (сираков) этот же обычай переняли и горцы адыги: «…. самым необычным явлением в жизни адыгских народов была демократическая форма правления в виде «народного законодательного собрания». Именно этот момент выделял адыгов из окружающих народов. Такое собрание у них носит название «хасэ» или «хаса» (Михаил Крайсветный, «Казаки и адыги – хранители демократии», http://www.ufakazak.ru/article/page/402). Сарматы фактически заложили и основы европейского рыцарства. Рыцари Круглого Стола вместе с королем Артуром стали наиболее популярными персонажами в литературе Средневековой Европы. Казацкому кругу соответствует и сарматское (праславянское) слово «курень» (др. греч. «;;;;;;;» – изогнутый, перен. – окончание, конец; др. монг. «kureyen», нидерл. «kring» – круг; исл. «hring», англ. «corona» – кольцо). «Значение слова «курень» персидский историк XIV в. Рашид-ад-Дин определяет, как «кольцо». В старинные времена, когда какое либо племя останавливалось на каком-нибудь месте, на подобие кольца, а старейший из них был подобен точке в середине круга, это называли курень» (О. Данкир, Г. Кочиев, С. Ходов, В. Юрив, «Казачий Порядник», Сарматские традиции своих предков продолжили и украинские казаки, являвшиеся настоящими рыцарями (укр. «лицарями»). Рыцарский дух фактически был присущ и всему показачившемуся свободолюбивому народу Украины. Его формировала украинская языковая картина мира, запечатленная, как в героических песнях и сказаниях, так и в природоцентричной и кордоцентричной бытовой лирике. В 1920г. Г. Танцюра, этнограф, собирал песни по селам Украины, где нашел: Украинских – 2157, московских – 135, польских – 20, советских – 103. Всего же в Украине сложено более пяти тысяч песен (http://nashe.com.ua/song.htm?cat=16). Ни одна нация в истории не имела и не имеет такого количества песен, как создал украинский народ самостоятельно» (см. http://politiko.ua/blogpost16479). А вот, российская знать, холопствующая уже при последних рюриковичах, рыцарскую школу так и не прошла. Это и не позволило в будущем избавиться от холопского менталитета не только простолюдинам-холопам, но даже и психически инфантильной русскоязычной интеллигенции: «Закрепощение служилых князей, начатое Иоанном III Васильевичем, продолжили его сын Василий III Иоаннович и внук Иоанн IV Грозный. При малейшем подозрении в желании служебного князя отъехать его брали под стражу, а затем требовали укрепленную грамоту с поручителями. Эти последние, в свою очередь, должны были представить за себя поручителей-«подручников». В неотъезде того или другого князя оказывались, таким образом, заинтересованными сотни служилых людей. В 1568 году за князя Ивана Дмитриевича Бельского поручились 29 бояр; шесть из них представили за себя 105 подручников» (Дмитрий Калюжный, Ярослав Кеслер, «Забытая история Московии. От основания Москвы до Раскола», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/kalug/03.php); «По британской «Хартии вольности» – 100 самых знатных баронов королевства, ОБЯЗАНЫ были объявить войну королю, как только он нарушал хотя бы один из договорных пунктов хартии. У нас же, у русских – дворянин это наместник, посадник, то есть человек, которого в любой момент могу сместить, если он не будет всячески потакать «хозяину». В любом человеке полностью и целиком зависящем от произвола правителя непроизвольно начинает проявляться, развиваться и накапливаться – «комплекс раба». Общественное положение порождает общественную психологию, и когда их дети учились «выживанию» на «не лучшем» примере старших, рабская психология откладывалась на весь «российский менталитет». В Европе все было несколько не так, там было и есть слово, пришедшее еще из Римской империи, это слово – «gen» (вспомните – гены, генетика – передача наследственных признаков), и однокоренные от него «gens, gentis» и если сначала «gentilis» это соплеменник – сородич, то позже это уже – «родовитый и благовоспитанный». «Gentilhomme» – во французском языке это – «дворянин», а вот в английском «gentleman» – это уже человек имеющий происхождение, чьи предки были известными и благородными. Кроме того, существовало еще и слово «noble» (ноубл) – благородный или дворянин, но это все в Европе, у нас же, к сожалению, возникли лишь однокоренные слова – дворянин, дворня и дворник, от которых благородством, согласитесь, как-то не веет. В Европе, дворяне – это нобилитет, лучшие люди, чьи предки занимали престижные места в обществе. Даже в Польше (ближайшем к Европе славянском государстве), уже был закон об общем согласии – «либирум вето» (отголоски Римской демократии), было право на конфедерацию – коалицию против единоличной верховной власти и право на восстание (рокош) против угнетения и несоблюдения прав (законов, договоров). Сейм уже становился основным органом власти, стоящим выше короля. Самый мелкий шляхтич имел личные права, с которыми были вынуждены считаться и король и магнаты, – он не был рабом и холуем в отличие от русской знати. То есть в Европе, в отличие от России, школу уважения к человеческой личности прошел гораздо больший процент народонаселения. Рыцарство, шляхтичество – стали символом людей имеющих набор рыцарских качеств, привилегий, прав и владельцев, не отторгаемых земель» (Сергей Епишин, «Откуда взялись проблемы русского народа и как с ними бороться», http://www.protos7.ru/Morali/Problema_rus.htm).
Русская языковая картина мира, уравнивающая дворянина в его подсознании с дворником и, вообще, с крепостным дворовым людом (а то, даже, и с непородистой дворовой собакой – дворняжкой), так и не позволила российскому дворянству избавиться от своего холопского менталитета: «Было бы притом большим заблуждением думать, будто влияние рабства распространяется лишь на ту несчастную, обездоленную часть населения, которая несет его тяжелый гнет; совсем напротив, изучать надо влияние его на те классы, которые извлекают из него выгоду, а не на те, которые от него страдают. Благодаря своим верованиям, в высшей степени аскетическим, благодаря темпераменту расы, мало пекущейся о лучшем будущем, ничем не обеспеченном, наконец, благодаря тем расстояниям, которые часто отделяют его от его господина, русский крепостной, надо сказать, достоин сожаления не в той степени, как это можно было бы думать. Его настоящее положение, к тому же, – лишь естественное следствие его положения в прошлом. К подчинению привело его не насилие завоевателя, а логический ход вещей, раскрывающийся в глубине его внутренней жизни, его религиозных чувств, его характера. Вы требуете доказательства? Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы. Я даже нахожу, что в покорном виде последнего есть что-то более достойное, более покойное, чем в смутном и озабоченном взгляде первого. Дело в том, что между рабством и тем, которое существовало и еще существует в других странах света, нет ничего общего. В том виде, в каком мы его знаем в древности, или в том, в каком видим в наши дни в Соединенных Штатах Америки, оно имело лишь те последствия, какие естественно вытекают из этого омерзительного института: бедствие раба, развращение владельца, между тем как в России влияние рабства неизмеримо шире» (Петр Чаадаев, «Отрывки и разные мысли», http://az.lib.ru/c/chaadaew_p_j/text_0110.shtml); «Первые годы, последовавшие за 1825-м, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не было почти ни одной аристократической семьи, которая не имела бы близких родственников в числе сосланных, и почти ни одна не осмелилась надеть траур или выказать свою скорбь. Когда же отворачивались от этого печального зрелища холопства, когда погружались в размышления, чтобы найти какое-либо указание или надежду, то сталкивались с ужасной мыслью, леденившей сердце. Невозможны уже были никакие иллюзии: народ остался безучастным зрителем 14 декабря. Каждый сознательный человек видел страшные последствия полного разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной. Всякая живая связь между обоими лагерями была оборвана, ее надлежало восстановить, но каким образом? В этом-то и состоял великий вопрос. Одни полагали, что нельзя ничего достигнуть, оставив Россию на буксире у Европы; они возлагали свои надежды не на будущее, а на возврат к прошлому. Другие видели в будущем лишь несчастье и разорение; они проклинали ублюдочную цивилизацию и безразличный ко всему народ. Глубокая печаль овладела душою всех мыслящих людей» (Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0320.shtml).
На наличие у древних славян такой же смуглости (темно-красности) кожи, как у эритрейцев, у индийцев и у древних персов («Расовый тип древних персов», указывают и восточные авторы: «О несхожести хазарского языка с тюркским, персидским или каким-либо другим известным языком говорят также Бакри, Иакут… «Хазары не походят на тюрок, – пишет Истахри, – они черноволосы, разделяются на два разряда, один (темно-краснолицые славяноязычные ас-сакалиба, – П.Д) называется кара-хазар, они смуглы так сильно, что их смуглота отдает в чернь (лат. «hazel» – карий, ореховый, – П.Д), они словно какой-либо разряд из Индии. Другой разряд (кавказские племена, – П.Д) – белые, красивые и совершенные по внешнему виду». Персидская редакция Истахри дает несколько отличное от арабского варианта начало: «Хазарские люди (очевидно, бледнолицые, рыжеволосые и голубоглазые потомки усуней ясы – П.Д) походят на тюрок (потомков динлинов – уйгуров и киргизов, – П.Д), но они не тюрки», далее идет сокращенное изложение рассказа о делении хазар на два разряда. Ибн Хаукал в издании де Гуе и Крамерса следует за полной редакцией Истахри. Иакут, относя, очевидно, это сообщение к Ибн Фадлану, также повторяет почти слово в слово Истахри. Закарийа' Казвини при описании двух разрядов хазар на первое место ставит белый разряд, отличающийся красотой внешнего вида, а на второе место – смуглый (красный) разряд, который и носит наименование кара-хазар (очевидно, славяноязычные потомки сираков, троксолан, аорсов и кушан, – П.Д). Ибн Ийас кратко разделяет хазар на белых по цвету и смуглых по цвету» (Б.Н. Заходер, «Каспийский свод сведений о Восточной Европе», Часть II. «Хазары», http://gumilevica.kulichki.net/Rest/rest0103.htm). Цвет кожи был красным не только у славян, но и у покоривших балтов прусов (очевидно, потомков усуней): «Прусы еще не познали света веры; люди, обладающие многими естественными добрыми качествами, «весьма человеколюбивые» по отношению к терпящим нужду; «они спешат навстречу тем, кто подвергается опасности в море или преследованиям со стороны морских разбойников, и приходят им на помощь… В пищу они употребляют мясо лошадей, молоко же и кровь их используют для питья и, говорят, напиваются ими даже допьяна. Люди эти голубоглазы, кожа у них красная, волосы длинные. Кроме того, недоступные из-за болот, они никакого господина над собой терпеть не желают» (Гельмольд, «Славянская хроника», 1125 – 1177г.г., http://www.jarilo.ru/narod/germany/sh1.html). В союз племен да-юэчжи (кушан), а позже и в союз массагетских племен входили племена очень смуглых (темно-красных подобно эритрейцам, индийцам и древним персам) сакарауков (сакаравлов). К их этнониму, как и к этнонимам «шакруша – шакалаша – шеклал» и «цаккара – секер – текер» (народов моря), «сикулов» (сицилийцев), «сколотов» (скифов), «секели» (трансильванцев), «эсегель» (племени «эскел – аскль – ишкиль» волжских булгар), близка лексика, соответствующая оттенкам красного цвета: греч. «;;;;;;;» и итал. «scuro» – темный (темно-красный); нан. «сахарил;» – темный, смуглый, загорелый; якут. «са;архай» – карий (о глазах), русый (о волосах), желтый; иврит «заhав» – золотой (цвета червонного золота); англ. «scarlet» – багровый, багряный; япон. «sekimen» – краснеть, «aka» и akairo» – красный; тайский «s;kura» и индон. «sakura» – вишневый (греч. «;;;;;;; / vyssin;» – малиновый, темно-красный) а, возможно, и индон. «cokelat» – бурый, коричневый (шоколадный в индон. языке имеет другое произношение «chocolate»).
Э.А. Грантовский этимологизирует сакарауков с иранского языка как «saka–ravaka» – быстро продвигающиеся саки. Хотя с украинского языка сакаравлы должны этимологизироваться, как постепенно продвигающиеся (укр. «равлик» – улитка, переносящая за собой свое жилье, возможно, образовано от лат. «repere» – ползать). Как видим, «охота к перемене места жительства» была присуща не только предкам сарматов – пеласгам (пулазгам – пеларгам – [буларгам]), но и их потомкам сакаравлам. Полукочевниками (постепенно перемещающимися с места на место) были и многие другие потомки сарматов и, в том числе и булгары, и славяне. Набиев же сакаравлов и их потомков славян предлагает этимологизировать как «саки жнецы»: «А слово «Labh» имеет производную «LAVAKA»   жнец (Кочергина Т. 1985)» (Рустам Набиев, «Булгар и Северная Европа», http://www.islamrt.ru/book/bulgar.pdf). Однако же, возможно и аналогичное этнониму «сакартвелы» формирование этнонима «sakaravl». А именно, возможно образование его и от праиндоевропейской основы, от которой образовались англ. «crawl», дат. «kravle» – ползать, обходить, карабкаться; хинди «k;lyubara» и лат. «coluber» – полоз, нем. «krabbelig» – подвижный; русское «карабкаться». Возможно, сакаравлы, как и дальневосточные метисные потомки сарматов мукрины (мохэ – мекрин – бекрин – вакарай), мигрировавшие на запад вместе с сянбийцами (укр. «шановними» – уважаемыми, от япон. «sanbi» – хвалить, хвала; кор. «san» и кит. «sh;nm;i» – гора, горы; кор. «sanmaeg»   горный хребет), тоже обладали мастерством карабкаться (взбираться) по горам: «В источнике XIII в., в Восточном Туркестане зафиксированы «мукри». Рашид-ад-дин сообщает о них следующее: «Племя бекрин, их также называют мекрин. Жилище их находится в стране Уйгуристан, в крепких горах. Они не монголы и не уйгуры» [Рашид-ад-дин, Т.I. 1952. C. 149]. Эти мекрины были хорошими ходоками по горам – скалолазами [киачи]. [Это войско] составляло одну войсковую тысячу [хазарэ] [Рашид-ад-дин, «Сборник летописей», Т.I. 1952, C. 70, (Василий Ушницкий, «Исчезнувшее племя меркитов (мекритов): к вопросу их происхождения и истории», http://tyrk.ucoz.ru/publ/). Славяне, как и другие красноликие потомки длинноногих сарматов (тур. «;еrеmеt» – «имеющий легкую, быструю походку», – Макс Фасмер), тоже были хорошими ходоками и чрезвычайно выносливыми: «Они (склавы и анты, – П.Д.) многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, дождь, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково и, оказывая им знаки своего расположения, при переходе их из одного места на другое, охраняют их в случае надобности, так что, если бы оказалась, последний потерпел какой-либо ущерб, принимавший его раньше начинает войну против виновного, считая долгом чести отомстить за чужеземца (Maur. XI. 4; цитир. по: Свод. 1991. Т. I. С. 369   375; Маврикий, «Стратегикон», XI. 4: 1   2: Свод I. с. 368/369, http://rusladoga.ru/strategikon.htm). Возможно, именно из-за умения карабкаться по скалам подобно змеям по камням арийские народы и отождествляли себя со змеями. Змеями величались предки курдов мидийцы   мары (зенд. «мара» – змей) и индийцы. Индийцы считают своими предками именно нагов (змей) и поклоняются им до сих пор. Во многих храмах, разбросанных по всей Индии с севера на юг, мы встречаем изображения змеелюдей из рода Нагов. Геродот сообщает, что невры за одно поколение до похода Дария (то есть в середине VI века до н.э.) вынуждены были переселиться со своей родины в землю будинов из-за «змей» (возможно, родственных мидийским племенам «аризантам» северочерноморских племен «ализонов – алазонов» или же савроматов, если невры проживали у истоков Днепра, а не Березины). Сарматам и сербам соответствуют эвенк. «сулама*», «салама» и итал. «serpe» – змея. Сакаравлам соответствует хинди «k;lyubara» и лат. «coluber» – полоз: «Пары змей есть и в катакомбных погребениях – в погр. 9 кург. 2 у Семеновки и погр. 5 кург. 1 у Сосновки в окрестностях Каменной Могилы на Украине (Михайлов 1990). Это территория ингульской культуры, но погребения отличаются от нее: катакомбы подпрямоугольные и впущены в курганы с северной стороны. В погребении у Семеновки справа у таза покойного лежали скелеты двух желтобрюхих полозов головами к голове человека а хвостами огибая его ступни…» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51). Кабарам соответствует кобра. Потомкам мидийцев курдам соответствует азерб. «qurd», кар.-балк. «къурт» – червь и тур. «kurt» – червь, волк: «Характерным отличием курдов является положительное отношение к мифическому змею. Среди геометрических изображений животных на срубных сосудах отчетливые изображения змея занимают второе место (после быка) – в работе Е. Ю. Захаровой (1998) зафиксировано 14 знаков на 13 сосудах (быка –16 на 11). И еще на 5 сосудах змей изображен стилизованно в виде цепочки ромбов с развилкой на конце. Что особенно любопытно – эти изображения сосредоточены в западной части ареала срубной культуры… КОНДАКОВ. …В пользу положительного отношения к змее у западных иранцев также свидетельствует изображение черной змеи, охраняющей вход на стене святилища курдов возле священного источника» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51).
К этнониму же «сакалиба», очевидно, ранее соответствовавшему, как сакараукам, так и славянам и другим смуглым (темно-красным) народностям сарматского происхождения, наиболее близки итал. «scuro», англ. «scarlet», нан. «сахарил;», якут. «са;архай», а также японские слова «shirub;» – серебряный (возможно, восстановленное японской речью одно из архаичных названий червонного золота) и «sakuranbo» – вишневый (оттенок красного цвета). Последнее хорошо отвечает темно-красному (малиновому, вишневому) цвету кожи античных славян. Возможно, что этот этноним сначала использовался по отношению к тем сарматским племенам, которые на Дальнем Востоке объединили тунгусо-маньчжурские племена в чжурчженьский союз племен. На Мадагаскаре подобный этноним «сакалава» относится к группе различных народностей, отличающихся от других мальгашей более темной кожей и некоторыми негроидными чертами (http://wiki-linki.ru/Page/1210039).
Однако позже этноним сакалиба был переосмыслен (возможно, под влиянием санскр. «;ukr;» – светлый). И стал применяться он уже по отношению не к смуглым красноликим славянам, а к бледнолицым и краснобородым (рыжебородым) енисейским киргизам и потомкам ираноязычных усуней – донским ясам, составившим вместе с такими же рыжебородыми и светловолосыми половцами (кыпчаками – куманами) костяк сначала донского, а после и всего российского казачества: «В доказательство родства русских с усунями китайские авторы дают описание внешности тех и других. Главные признаки при этом – высокий рост, цвет глаз (голубой и зеленый) и волос – желтый и красный (рыжий). Правда, у китайских авторов похожими признаками обладали и соседи усуней, хягасы – енисейские киргизы, предки современных хакасов (и половцев тоже, – П.Д). Некоторые авторы видят в хягасах динлинов (на китайском языке слово «динлин» означает «рыжий»), упоминаемый в «Китайских известиях...» народ европейского типа. (Интересно, что хакасами долго правили князья из рода Хыргыс, основанного в VI веке людьми племени Паджо, принесшими с собой письменность. Но словом «паджо» селькупы называли челдонов, то есть русских, поселившихся в Сибири задолго до Ермака!) Вполне европейской внешностью обладали и «бородатые люди» дауры, жившие на берегах Амура и позже переселившиеся в Маньчжурию. А вот китайская характеристика русских (сибиряков) ХVII века: «... они люди с голубыми впалыми глазами, выдающимся носом, желтой (рыжей) курчавой бородой, с длинным телом; много силы, но любят поспать и, когда спят, не сразу просыпаются» (Николай Дорожкин, «Азиаты или европейцы? Китайские историки считают предками русских южносибирский народ усуни», http://www.ng.ru/science/2006-10-11/15_asiaty.html); «Признаки славянского (в подлиннике саклабского, – П.Д.) происхождения [еще] заметны в наружности киргизов, именно красные волосы и белая кожа» (Абу Са'ид Гардизи, «Украшение известий», http://vostlit.narod.ru/Texts/rus7/Gardizi/frametext_1.htm); «Еще известно, что сеяньто (кипчаки, одно из крупнейших телеских племен) были по происхождению союзом двух племен: хуннского племени Яньто и правящего рода Се, который истребил верхушку племени Яньто и захватил власть в племени. Возможно Се – это Серы греческих источников, или те же чи-ди китайских источников. Таким образом, можем подвести итог, что основой племен Теле были чи-ди (красные ди) и отдельные хуннские рода. Телеские племена начали переселяться на запад еще в 5-м веке… В 1054 году кипчаки впервые появились в русских летописях, где фигурируют под названием половцы. Еще в 19 веке была выдвинута идея о том, что слово «половец» происходит от старославянского слова «плава» (солома), отсюда половый (бледный, бледновато-соломенный цвет). Как с иронией писал один из известных историков – «Русские летописцы называли кипчаков бледнолицыми». Другие названия кипчаков – армянский хардиаш, тюркские куман и сары, венгерский палоч, польский плавцы – имеют сходные этимологии и означают светлый, белый и т.д.» (Жаксылык Сабитов, «Арийский след среди тюркоязычных народов», http://blog.turklib.com/2011/04/r1a1.html). Очевидно, этнонимом «сакалиба» стали величать в Азии и другие рыжебородые (или даже лишь просто светлокожие и светловолосые) народности, вошедшие позже и в этнос казахов. Половцев (куманов – кипчаков) Чингисхан называл своими рабами. Возможно, что именно с тех пор понятия «раб» и «сакалиба» и стали тождественными. А это значит, что к красноликим сарматам (серам) и к их потомкам славянам он никакого отношения уже и не имел. Очевидно, рабами-сакалиба, в конце концов, стали называть в Азии лишь тюркизировавшиеся и славянизировавшиеся народности, обладавшие холопским (рабским) менталитетом. Отождествление же экзоэтнонима «сакалиба», относившегося в поздних восточных источниках лишь к краснобородым, светлокожим и светловолосым народностям, со всеми славянами (а, тем более, и только с ними) является преднамеренной ложью. Она направлена, прежде всего, на то, чтобы и смуглых темноволосых украинцев, а также и таких же южных и западных славян представить в том неприглядном виде, в котором находятся славянизировавшиеся бледнолицые народности Восточной Европы.
Японская этимология термина «сакалиба» («sakuranbo» – вишневый, «sugureta» – превосходный, великий) вполне реальна. Как показал Александр Драгункин, для многих японских слов могут быть восстановлены славянские корни или же установлены ассоциативные связи их со славянскими лексемами («Происхождение японского языка / Русско-японский учебный этимологический словарь»). Хотя у японского языка и есть древние общие корни с алтайскими и австронезийскими языками, а также и заимствования из этих языков, из китайского (до половины словаря) и индоевропейских языков (6% слов), происхождение его, все же, считается незвестным: «Утверждается, например, что в середине IV в. н. э. конные воины с севера, которых возглавил Mimaki-Iri-biko, потомок китайских правителей, вторглись в Южную Корею, назвали завоеванную территорию Пэкче (Paekche), тотчас пересекли море и высадились в Цукуси на севере Кюсю. По некоторым данным, Mimaki-Iri-biko учредил корейско-японскую конфедерацию (Kaya-Wa Confederation). Это лицо и этническую группу, которую оно возглавляло, разные авторы относят то к китайскому миру, то к проживавшей севернее маньчжурской общности Puyo (Puyeo), то к подданным корейского государства Когурё. Есть утверждение, что правители Когурё и основанного ими государства Пэкче происходили из «аристократических племен Маньчжурии», каковым было Puyeo. Считается также, что носители культуры яёи, которая сначала сложилась на юге Кореи, а затем распространилась на южные Японские острова, – состояли из древнекорейского, древнекитайского и хуннского (сюнну) элементов. Однако в связи с первыми двумя представляется странным, что ни у современного японского, ни у древнеяпонского языка не найдено генетической связи с языками названных групп. Было бы вполне понятным, если бы победили языки покоренных племен… Но японский язык не показывает родства ни с айнским, на древнем варианте которого, по идее, говорили эбису/эмиси, ни с малайско-полинезийскими, чьими носителями были кумасо. Относительно хунну трудно сказать что-либо определенное, кроме того, что они не были чистыми монголоидами и включали в свой состав восточных европеоидов типа динлинов. Однако язык хунну неизвестен; пока даже не определено, принадлежал ли он к тюркской группе, монгольским или тунгусо-маньчжурским языкам. В крайнем случае, все же можно было бы предположить, что древнеяпонский язык складывался именно на основе хуннского, но... В 1948г. на прошедшем в Японии симпозиуме о происхождении японского народа, его культуры и формировании японского государства с новыми тогда материалами выступили специалист по истории Азии Эгами Намио и этнолог Ока Масао. Эгами сообщил свою концепцию, по которой Японские острова в IV в. н. э. были завоеваны континентальными конными воинами, которых возглавлял Mimaki-Iri-biko. Ока Масао выдвинул идею «имперской расы» (очевидно, метисных потомков славяноязычных сарматов – знатных родов сянби [сорбов, сербов], – П.Д.), сформировавшейся в Маньчжурии на базе смешанного охотничье-пастушеского народа; эта раса стремительно продвинулась через Корейский полуостров в Японию примерно во II – III вв. н. э… Так или иначе, стоит задуматься, почему нация, создавшая сильную империю высочайшей культуры, существующая уже без малого два тысячелетия, оказалась обладателем языка, чье происхождение совершенно неизвестно. Почему японский язык – это ни в малой мере не китайский, не корейский, не тунгусо-маньчжурский, не айнский и не австронезийский, тогда как праяпонцы, протояпонцы и раннеисторические японцы тесно и длительно контактировали с каждым из носителей соответствующих языков, а с двумя из них – айнами и корейцами – непосредственно связан японский этногенез?» (В.Д. Косарев, «Айнская проблема» сегодня: кто такие дзёмонцы и кто такие айны?», http://panda.bg.univ.gda.pl/ICRAP/ru/kosarev12-1.html). «Более того, большинство лингвистов склоняется к тому, что в эпоху яёи японский язык только начинает формироваться. Японский лингвист Оно Сусуму полагает, что в Японию японский язык был занесен вообще только после 300 года н.э. О том, что процесс формирования японского языка под влиянием корейских племен (и праславяноязычной их знати, – П.Д.) растянулся на длительный период, говорит тот факт, что, несмотря на определенные различия, представители островов Рюкю близки японцам лингвистически, антропологически и этнографически. По данным глоттохронологии, разделение японского и рюкюского языков произошло 1500 лет тому назад, т.е. примерно в 4 веке н.э. Исходя из этого, можно предположить, что в это время на Северном Кюсю появилась большая группа людей, прибывшая с Корейского полуострова и вытеснившая из данного района часть проживавших там людей… Доказывая родство корейского и японского языков, советский лингвист Старостин С.А. выяснил, что праяпонский язык в пределах стословного списка имеет с пратюркским языком 18 совпадающих слов, с прамоногольским – 17, с пратунгусо-маньчжурским – 15, а с австронезийским – всего 6. В то же время праяпонский и среднекорейский языки в пределах 100 слов имеют 25 совпадающих слов. Применяя подобную лексикостатистическую процедуру, Старостин, с одной стороны, развеял теорию австронезийского происхождения японского языка, а с другой заметил, что японский язык примерно равноудален от тюркского, монгольского и тунгусо-маньчжурского, но находится явно ближе к корейскому…» (А.Ю. Иванов, «Влияние корейского языка на процесс формирования японского языка», http://www.philology.ru/linguistics4/ivanov_a-00.htm). Хотя большинство поздних индоевропейских заимствований (из греческого, латыни, английского и др. языков) фактически и восстанавливают ранее вытесненную китайскими заимствованиями праславянскую лексику, частично вошедшую и в тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки, не все выявленные Драгункиным соответствия являются закономерными (не случайными). И не все они могут быть строго обоснованы. Но уже само чрезвычайное обилие этих соответствий довольно таки красноречиво. И это несмотря даже на то, что неточное восстановление в 8-м веке звука «r» (до этого замещавшегося, как правило, звуками «s», «sh», «n» или же «np») и замена им звука «л» в заимствованных ранее праславянских словах многие из них очень сильно преобразили. Наиболее очевидными соответствиями, заметными и без восстановления архаичных форм слов, являются: «ka» – вопросительная частица (укр. «га?» и рус. «а?»); «ch;i» – осторожно, внимание (междометие «чу» – остерегайся; англ. «hark» – чу, внимай, слушай; ассоц. с укр. «чуй» – слушай); др.-япон. «wоr» – быть (словен. «bo» – будет, англ. «were», нем. «worden», укр. «було» – было); «meate» – цель, назначение (укр. «мета» – цель); «mezasu» – целиться, стремиться (русск. «метиться», польск. «zmierza;»); «sh;ry;» – конец («чур» – граница, рубеж, межа; мера, выделяется на основе слова «чересчу;р»; см. Потебня, РФВ 3, 192 и сл.; – Фасмер); др.-япон. «рukur;» – мешок (*архан. «пакуль» – колпачек, чехольчик? – Даль; ассоц. с «пук» – пучок, с укр. «пакут» – связка, «пакунок» – сверток, «пак» – пачка); «hachimitsu» – пчелиный сироп, мёд, «mitsu» – сироп (кит. «mi, mat < *miet» и тохар. В «mit < *mi;t» – мед); «hiai», «hitan» – горе (др.-польск. «gorze»); «hits;na» – горький (укр. «гіркий»; образовано, подобно русскому, от «hitan» – горе); «b;to» – бить; «batoru» – битва (лат. «battuere» – бить, польск. «batalja» – баталия, битва); «herumetto» – шлем (др.-русск. «шело;м»); др.-яп. «сати» – стрела; «ken» – меч (ассоц. с «кинжал»; укр. «чинга;л», карач. «;ind;al», груз. «хаnd;аli»); «naifu» – нож; «mesu» – нож для резки еды (гол. «mes» – нож; ассоц. с «меч»); «k; b;tsu» – сапоги, высокие боты (укр. «чоботи»; ср. «копыто» – высокий под; англ. «bottom» – под, низ, основание); «kabu» – основание, нижний (араб. «k;аb» – пята, пятка; ассоц. с «каблук» – нижняя лука, дуга; «облук» – верхняя лука, чеш. «oblouk» – дуга. арка. свод; – Фасмер); «hari», «harij;» – игла (укр. «голка»); «ro» – роса; др.-япон. «рit-» – мокнуть (др.-инд. «p;:ti» – пьет; ассоц. с укр. «піт» – пот, «пітніти» – запотевать, увлажняться; с «пить», «питать», «пропитывать»); «ho» – плавать, парус («ходить по морю»; асоц. с «холст»); др.-япон. «ikаri» – якорь (индонез. «tjаkаr» – лапа с когтями, «djаngkаr» – якорь); диал. «vata» – море и диал. Рюкю «bata» – залив (кор. «pada»; ассоц. с «вода»); «Wadatsumi» – Бог моря (русск. «Водяной»); «nami» («*lami») – волна (ассоц. с и.-е. «*la:ma» – лужа, болото и с греч. «;;;;;» – залив, лиман); «kami» – бумага (русск. «камка» – узорчатая ткань); «hon» – книга (праслав. «*kъniga»; кит. «k;;еn» – свиток); «kana» – слоговая азбука (ассоц. с «книга»); «suk;ru» – школа (греч. «;;;;;»); «miruku», «chichi» (др.-яп. «тити») – молоко (ассоц. с укр. «тіті» / «циці» – сиси, молочные железы; тагал. «susо» – груди, «susuhin» – сосать); «b;do» – птица (праслав. «*ръtа», укр. «птах, птаха», в то время, как англ. «bird»); «k;ri», «g;su» – гусь (в то время, как и.-е. основа «*gans»); «kokku» – петух (укр. «когут», чеш. «kohout», англ. «cock»); «tsuru» – журавль (и.-е. «*ger(a)», укр. «журка», в то время, как англ. «crane»); «karasu» – ворона (укр. «галиця», блр. «галiца, др.-русск. «галица»); «kuma» – медведь (пекчэ «кома»; греч. «;;;;» – глубокий сон, спячка; русск. «кемарить» – спать, «команика» – медвежья ягода, она же ежевика); др.-япон. «twora» – тигр (ассоц. с «тварь» и с укр. «потвора» – чудовище, урод); «usagi» – русак, заяц; «yagi» – коза (греч. «;;;;», нем. «ziege» – коза, ассоц. с «агнец», «ягненок»); «raba» – мул (ассоц. с «раба» – «рабочая дошадь»); «uma» – конь (франц. «jument» – кобыла; чеш. «k;;», *komnь от древнего *kobnь; ср. кобы;ла, комонь, – Фасмер); «kuroten» – соболь (от «kuroi» – черный; ср. русск. «крот»); «b;b;» – бобр (укр. «бібр», нем. «biber», англ. «beaver»); «risu» – белка (диал. «ли;сый» – желтоватый; рыжий); «kitsune» – лиса (ассоц. с укр. «киця», «кицуня» – кошечка, ср. англ. «fox» – лиса, кошечка); «tara» – треска (ассоц. с «тарань»); «mushi» – насекомые (ассоц. с «мухи», «мушки», «мошки»); «ka» – комар; «shiro» – белый (ассоц. с укр. «сірий» – серый, лишенный цветовых оттенков, бледный, бедный; «сірома», «сіромаха» – бедолаха, сирота; «зiрка», «зоря» – звезда); «[v]akairo» – красный (ассоц. с «багровый» и с серб. «бакар» – медный); «kuroi» – черный (укр. «карий» – темно-коричневый, темный; хинди «k;la» – темный); «bur;» – синий, голубой (укр. «блакитний», нем. «blau»); «naito» – ночь (ст.-слав. «ношть», болг. «нощта», «греч. «;;;;;», нем. «nacht»); «d;ro» – дорога (кор. «dolo» и кит. «d;o» – дорога, путь; греч. «;;;;;;» – дорога; рус. «подражание», «задор»; нем. «drang» – влечение, стремление); «toreiru» – тропа; «sun;» – снег (кельт. «*snig-, *snixt», англ. и словен. «snow»; праяпон. «*su;nsu;-», др.-япон. «suzu-si» и индонез. «sejuk» – прохладный); «k;ri» – лёд (словац. «kra», «kryha», укр. «крига» – лёд, льдина; также ассоц. с «корж», «кора»); «shim;» – иней, мороз (белорус. «шэрань», лит. «;arma» – иней; ассоц. с авест. «zya;-(zim-), zim;» – мороз и с «зима»); «k;rudo» – холод (греч. «;;;;», бенг. «k;l;a», нем. «k;lte»); «mizu», др.-япон. «midu» – вода (ассоц. с «бидон», «бадья» и с укр. «відро» – ведро); др.-япон. «kumo» – туча (укр. «хмара»); «sora» – небо (ассоц. с укр. «зоря» – заря и с эпитетом неба укр. «зоряне» – звездное); «hi» – день и соотв. ему др.-япон. «рi», праяпон. «*pit» – солнцe (кор. «bich» – свет, др.-кор. «пит» – цвет, свет [солнца] ассоц. с беот. «;;;;;;» – орошаю и с др.-инд. «pitu;s;» – питание [светом солнца]); др.-япон. «n;bо-s-u» – пoднимaть (ассоц. с «нёбо», «небо»); «subaru» – стожары – плеяды; «nishi» – запад (ассоц. с укр. «ніч» – ночь); «azuma» – восток (ассир. «asu» – восток; семит корень «asu» означает восхождение или свет; ассоц. с русск. «ясный» – светлый и с праслав. «*je;zъ», родственным лит. «е;e;;» (e;ia;), диал. «a;ia;» – межа, край, граница и др.-япон. «аzе» – валик [на поле], межа); «kure» – сумерки (край дневного времени), конец года (край года); «kuni», «kantor;» – страна, край (маньчж. «куруни»; хинди «kin;r;» и азерб. «k;nar» – край; «кан» – название в древности земель в Вост. Европе, в Средней Азии и в Корее); «kunshu» – монарх, князь (прагерм. «*kuningaz», д.-в.-н. «kuning», праслав. «*kъne;dzь», др.-русск. «конязь», др.-яп. «канки», др.-кор. «ханки»); «s;» – сударь (индон. «saudara», алб. «zot;ri»); «k;n;» – кант, угол; «katasumi», «kado» – угол (укр. «кут»); «hon» – тонкий, длинный, несгибаемый предмет (кор. «ganeun», гуджар. «th;na», пол. «cienki» – тонкий, худой; ассоц. с рус. «конец»); др.-япон. «рutо-» – полный, толстый («пухлый»; тагал. «рukt;», укр. «пухлина» – опухоль); «debu» – толстый, тучный (ст.-слав. «дебелъ» – дебелый; ассоц. со ст.-слав. «добл;ь» – доблий, доблесный и со словен. «do;b;lj» – способный, годный); «gesuto» – гость; «umai» – умный; «umare» – рождаться (др.-япон. «nаr-u» – плодоносить, эвенк. «нираи-ла-» – родить, «нирэй» – новорожденный; укр. «народжуватися»; ассоц. с «народ» и с др.-инд. «нарата» – человечество); япон., когурё «na» – народ (ср.-кор. «narah», кор. «nala»); «mama» – мама; «оt;san» (оtou-sama) – отец; «d;t;» – дочь (ст.-слав. «дьшти», укр. «доця», исл. «d;ttir»); «manuke» – болван, шут (ассоц. с др.-инд. «ma;nus;», бенг. «m;nu;a» – человек; с арм. «манук», укр. «манюня, малюк» – малыш); «ko» – ребенок, сын, маленький, а также последний слог многих японских имен (санскр. «kana» – маленький; греч. «;;;» – сын; укр. суффикс «-ко», добавляемый к именам малолетних: «Санько, Хведько, Іванко, Андрійко, Панько, Сергійко, Василько, Остапко, Марко, Жадко [от жаден]», а также используемый и в фамилиях для подчеркивания сыновьего родства); «kur;doru» – колыбель; «kodomo» – ребенок и «jid;» – дети (ст.-слав. «ч;до», др.-польск, «cze;do», болг. «че;до», укр. «чадо» – дитя в смысле потомок; хорв. «dijete», «djeteta» – дитя в смысле ребенок); «j;chi» – детский (пол. «dzieci», хорв. «djecu» – дети, пол. «dzieci;cy», хорв. «dje;ji» – детский); «sh;ni» – ребенок, «shounen» – парень, юноша и «seinen» – юноша, молодежь (ассоц. с серб. «сон» и нем. «sohn» – сын); праяпон. «*mus» – рождаться, мальчик, девочка (ассоц. с др.-русск. «мужь», ст.-слав. «м;жь» – человек, муж); «musuko» – сын («мужик» [мужи-ко] – незрелый «муж» или же чадо муж. пола, то есть сын; ассоц. со словен. «mo;ki», хорв. «mu;karac» – мужчина); «mago» – внук (возможно, уменьшительное от «муж», ассоц. с «махонький»); «kohai» – младший по положению (укр. «коханий» соответ. здесь самому любимому в семье); «otoko» – отрок, парень; «koibito» – подруга (ассоц. с пол. «kobieta», укр. «кобіта» – женщина); «on'na» – женщина (итал. «donna», исл. «kona», укр. «жона»; она); «bijin» – красивая женщина (ассоц. с «богиня»); «kireina» – красивая (красна девица); «kazoku» – семья (ассоц. с сорани «hoz» – племя, народ и с «хозяин»); «musha» – воин (ассоц. с «муж» и «мужеством»); «kareshi» – приятель (ассоц. с «кореш», «хороший»); «songen» – сан, достоинство; «sonch;», «sonkei» – уважение (укр. «шана»); «sanbi» – хвалить, хвала (ассоц. с укр. «шановний» – уважаемый, славетный, а также с этнонимами: «сянби», «сербы», «сарматы», «славяне»); «niwa» – сад (ассоц. с «нива»); «kabocha» – кабачок, тыква (тур. «kabak»); «mosu» – мох; «pa» – листва (хинди «patt;»; ассоц. с греч. «;;;;;;», англ. «petal», белорусск. «пялёстак», укр. «пелюстка» – лепесток); «konpon» – корень; «shitai», «sitai» – труп, тело (укр. «струп», др.-русск. «струпъ» – рана, труп, грех; русск. «ствол»; греч. «;;;;;;;;;» – твердый, жесткий, крепкий); «chokku» – чурка; «tsur;» – дерево (ассоц. с «чурка», «чурбан»); «sutemu» – стебель, ствол (англ. «stem»); «shi» – конечность, ветка, сук (тагал. «sanga» – ветвь; ассоц. с «сук»; праслав. «*so;kъ» сближается с лит. «at-;anke;;» – крюк, выступ на дереве, палка и с др.-инд. «c;a;ku;s;» – острый колышек, деревянный гвоздь, кол, –Фасмер); др.-япон. «siba», праяпон. «*tsiba» – кусты, веточки кустов, прутья (русск. «чубук» и «чублук», тур., крым.-тат., уйг., кыпч. «;уbуk» – прут, тонкая палочка, черенок; ассоц. с коми «чемер», с «чуб», «чуприна» – хохол, оселедец, тонкая прядь волос и с болг. «чубер», укр. «чебрець» – чабрец); «ki» – дерево (ассоц. с др.-прусск. «kirnо» – куст и с «кисть»); «asshu» – ясень (англ. «ash»); «ha», др.-япон. «ра» – листья (ассоц. с укр. «пагони» – побеги, «паростки» – ростки, «пелюстки» – лепестки); др.-япон. «isа-gо» – песок [где: «-gо ( = k;)» – мелкий пpeдмeт, < «Кo» – ребенок, – Сыромятников] (индонез. «pasir», укр. «пісок»; ассоц. c «искра», др.-русск. «искоростень» – песчанный камень, песчанник); др.-япон. «ро-n;-ро» – пламя (укр. «полум’я»); «hi», др.-япон. «pi» – огонь (и.-е. «*р(h);-» – дуть; др.-греч.«;;;» – огонь, пламя, горящие угли; ассоц. с «пыхкать», «пыл», «пылать»); «hon;» (*рon;) – огонь (ассоц. с др.-инд. «ghr;n;a;s» –жара, жар; с лат. «fornus» – печь; с «горн», «гончар», «гореть» и с укр. «горнутися» – льнуть); «hachi» – горшок (укр. «горщик»); «j;shin» – бочка (укр. «діжа»); «susu», «s;to» – сажа (коми «сусан» – грязнуля, фин. «susi» – уголь; праслав. «*sadi;a», лит. «su;od;iai» – сажа, копоть – то, что осаждено); «rui» – род (genus), вид, тип; «retsu» – ряд, колонка, столбец; «kakkoi» – крутой, «hokku» – крюк (укр. «гак» – крюк); «mageru» – сгибать (ассоц. с «магией», «мощью», «могуществом» и с «мегерой» – злой женой); др.-япон. «mёgur» – вертеться, кружиться (греч. «;;;;;;», др.-греч. «;;;;;;», англ. «whirl» – кружиться, вращаться; ассоц. с «выкрутиться», «бугор», «вокруг», с др.-инд. «вакра» – кривой и с укр. «викривлятися» – искривляться); «haji» – позор (хай, хаять – позорить; укр. «ганьба», «ганити»); «g;man» – высокомерие (укр. «гонор»; ассоц. и с польск. «gomon» – ссора, шум); «hokori» (*pokori) – гордость (кр.-тат. «;urur»; чеш. «hrdy;» – гордый; ассоц. с «покорность»); «mura» – деревня («мир» – сельская община); «katei» – хата, дом; «tobira» (др.-яп. «то») – дверь (каяский «тор»; англ. «door»); «baka» – бяка (универсальное оскорбление); «hidoi» – жестокий, ужасный (укр. «гидота» – гадость, «гидкий» – гадкий); «kami» – бог («кумиры» – языч. боги славян); «d;butsu» – животное (ассоц. с «добычей»); «hosoi», «usui» – тонкий (ассоц. с «узкий»); «t;bu», «atama» – голова («темя»; укр. «тяма» – понятливость, ум; укр. «притаманність» – свойственность; атаман – главарь; англ. «top» – верх, вершина; греч. «;;;;;» – персона); «umai», «sum;to» – умный; «omoi» – думаю (ст.-слав. «оумъ» – ум); «yume» – мечта (ассоц. с «ум», укр. «дума»); «kamin» – дремать (укр. «кімарити», «куняти» – спать, дремать); «damatte» – молча (ассоц. с «думать» и с укр. «тамувати» – подавлять); «s;on» – шум (др.-япон. «saba», ст.-слав. «шоумъ», ассоц. с «звон» и с лат. «sonus», др.-инд. «svana;s» – звук); «d;butsu» – животное, зверь (ассоц. с добычей); «hiroi» – широкий (алб. «gjer;»); «taka» – высокий, др.-япон. «tаkё» – гора, высота, рост (нем. «dach» – верх, укр. «дах» – крыша, тур. «da;» – гора); «hiru» – гора, холм, горка (макед. «хил», укр. «гірка»); праяпон. «*ku;mpua;», др.-япон. «kub(w)o» – впадина, углубление, вогнутость (др.-греч. «;;;;;;;;» – согутый, кривой; ассоц. с «кумпол» – купол); др.-япон. «раtа» – поле суходольное (кор. «рhаt» – поле; и.-е. «*pet(h)-» – широкий; ассоц. с русск. «падь», «пятно», «пята», «пятачок»); «d;ru» – дол, долина; «mori» – лес, роща, др.-япон. «m;ri» – роща (соответ. «бор» – небол. лес, роща); «burisu» – блаженство (арм. «bari», др.-русск. «бо;лого» – благо); «subarash;» – великий, большой (ассоц. с укр. «звеличений» – возвеличенный, с вульг. лат. «superanus» – верховный, с лат. «superans» – высоко вздымающийся и «sublime» – возвышенный; со швед. «suver;n» – высочайший, превосходный); «mitsu» – плотный (ассоц. с укр. «міцний» – крепкий, прочный); «furueru» – дрожь (ассоц. с лат. «furere» – бред; с укр. «фо;ркати» – прыскаться, фыркать; с укр. «бурсуватися», «борхатися» – барахтаться; с «порхать»); «doronuma» – трясина (укр. «драгва» – дрягва, дрегва); «okoru» – сердиться (корить, укорять); «kareru» – засыхать, др.-япон. «kare» – засыхая (ассоц. с «корка»); «shinu» – умирать, гибнуть (сгину, укр. «згинув» – погиб, «гину» – погибаю); «shib;» – гибель, смерть; «id;» – двигаться (ассоц. с «иду»); «i~tsu» – идти; «tsutaeru» (др.-япон. «гутару») – рассказывать (*вор. и *тамб. «гуторить», укр. «гутарити»); др.-япон. «mаusu» – говорить (ст.-слав. «млъвити», пол. «m;wi;», белорусск. «мовіць», укр. «мовити»); «koe», др.-япон. «k;wе» – голос (ассоц. с «говорить», «коверкать»); «h;gen» – говор, диалект; «yaku» – печь, «yak-», «yakedo» – гореть, жечь (праслав. «*;ego;», укр. «жегти;» – жечь; др.-инд. «jan;j» – светить, гореть; авест. «da;aiti», алб. «djek» – сжигаю); др.-япон. «mugi» – злаки (маньчж. «мучжи» – пшеница; ассоц. с «мука»); «mokume» – зерно (маньчж. «макта», др.-япон. «mаk» – сеять; макед. «маак», венг. «mаg» – семена; ассоц. с «мак», «маковка» и со словац. «moka», польск. «m;ka» – «мука»); «surudo» – острый (сол. «сэрби», нан., ульч. «салби», англ. «sharp», нем. «scharf»; ассоц. с «серп», «шуруп»); «sasu» – жалить, колоть (ассоц. с «оса»); др.-япон. «sane» – ядро, косточка (ассоц. с «семя», «сноп»); «suki» – пахать, лопата, плуг (ассоц. с «соха»); «horu», др.-япон. «роr-u» – рыть (ассоц. с «бур», «бурить», «порыть» – изрыть, «полоть», «пороть» – вспарывать); «pora» – пещера (ассоц. с «пора» – отверстие в поверхности); «оsu» – жать (гот. «аsаns» – жатва; ассоц. с «осень» – пора жатвы); «karu», др.-япон. «kar-u» – косить (ассоц. с «корнать»); др.-япон. «m(w)om-», ср.-япон. «mo;m-» – мять, жать, комкать (цслав. «мьн;», укр. «мня;ти», соотв. «мну»); «kiru», «kiritori», др.-япон. «kir-u» – кроить, резать; «;ru» – шерсть (кор. «ul», бенг. «ula», болг. «v;lna», укр. «вовна», англ. «wool»; ассоц с «волна»); «ureshii» – веселый, ура; «kara» – скорлупа, оболочка, (ассоц. с «кора»); «kawa» – кожа, кора; «sukin» – шкура, кожа; «shib;» – сало, жир; «kugi» – ноготь (ассоц. с коготь); др.-япон. «kap(w)o», ср.-япон. «ka;fo;» – лицо (ассоц. с праинд.-евр. «*g';bh-, *g;bh-» – жабры); «ch;ku» – щека; «n;zu» – нос; «j;bu», др.-япон. «uрё» – верх (праиндоевр. «*uper» – сверху; хинди «;para» – верх; нем. «ober», англ. «upper», «over» – верхний; ассоц. с индон. «uap», англ. «vapor» – пар и с укр. «випари» – испарения); «j;bu», др.-япон. «n;bо» – верхний (ассоц. с «нёбо», «небеса»); «me», др.-япон. «mё/mа-» – глаз, «mi-ru» – видеть (индон. «melihat»; ассоц. с др.-инд. «ma;r;cis;, mаr;с;» – луч, «mar;cik;» – марево, мираж; с «мигать, мигнуть, мигивать» – хлопать веками, жмуриться и тотчас опять открывать глаза; с «примерно» – «на глазок»; с укр. «мірити» – мерить); «shiryoku» – зрение (ассоц. с укр. «зiр ока» – зрение глаза); «bijon» – видение, зрение (словац. «viden;» – зрение); «ch;ryoku» – слух (авест. «srа;;а»); «se» – задний (ассоц. с «сесть», «седалище»; др.-русск. «задъ» – спина, зад); «senaka», др.-япон. «sе» – спина; «heso», др.-япон. «роs;» – пуп (тагал. «рusоd»; ассоц. с «пузо»; тагал. «puson» – чресла, поясница); др.-япон. «siri» – зад (ассоц. с укр. «срака» – задница); др.-япон. «рuk-u» – дуть (ассоц. с «пукать»); «kuchi» – рот (ассоц. с «кушать», «кусать»); «karada» – тело (ассоц. с «колода»); др.-япон. «раgi», праяпон. «*palgen» – нога, голень, конечность (нанай. «палган» – ступня, эвенк. «халган», сол. «алган» – нога ассоц. с русск. «голень» и с «палка» – орудие о двух концах); др.-япон. «k;murа» – икры – мышци голеней (ассоц. с укр. «гомілка» – голень); «koshi» – бедро (лат. «coxa», ассоц. с «кости»); др.-япон. «tе» – рука (ассоц. с «теребить», «дергать», с укр. «тримати» – держать); др.-япон. «t;r-u» – беру (в.-луж. «bjeru», ассоц. с укр. «тримаю» – держу); «tamotsu» – держать (укр. «тримати»); «ude» – рука (таг. «dako»; ассоц с др.-русск. «оудъ» – часть [тела], член; с польск. «ud» – ляжка; с «удар»); «utsu» – удар; «atsu» – давление (укр. «тиск»; ассоц. с укр. «утиск», «натиск»); др.-япон. «kар-» – менять, покупать (нем. «kaufen», укр. «купувати» – покупать происх. от и.-е. «*khар-», лат. «сарi;, -еrе», др.-русск. и укр. «хапати» – брать, хватать; тюрк. «qар-» – хватать, похищать; таг. «kарit» – держание; ассоц. с «охапка», «хобот», «копна», «копить», «накапливать», «скупой»); «okonau», «okonawa» – делать, выполнил (окончил, укр. «виконав»); «rishi» – интерес, процент, выгода (др.-русск., ст.-слав. «лихва»; ассоц. с «лишний», с укр. «рештки», «залишки» – излишки, остатки и «речі» – вещи); «fukush;» – месть (ассоц. с «покушение»); др.-япон. «токи» – время (ассоц. с укр. «доки» – пока); «furui», др.-япон. «puru» – старый (ассоц. с укр. «було» – было); «nagai» – длинный (санскр. «naga» – гора, змей, чеш. «nohat;» – длинноногий); «nise» – ложный, поддельный (укр. «нісенітниця» – бессмыслица); «zubon» – штаны, одежда (ассоц. с «жупан», «зипун»); др.-япон. «рirе» – плат, платок; «pan» – хлеб (лат. «pane», кор. «ppang», кит. «b;ng» – хлеб; укр. «панва» – сковорода, «панійка» – пампушка, оладья; русск. «пончик»); «kui» – куча; «kuraun» – корона (ассоц. с укр. «курінь», др. монг. «kureyen» – круг); «busshitsu» – вещество (ст.-слав. «в;шть», гот. «wai;hts» – вещь); «shio» – соль (укр. «сіль» при лат. «sal»; др.-япон. «sipo» ассоц. с «сыпучая»); праяпон. «*su;mi;» – уголь, чернило (ассоц. с «смола»); «shirub;», «gin» – серебро (когурё «t;i;t»; пэкче «siri» – металл; япон. «suzu», др.-япон. «;u;u» [*;uru] – олово); «g;rudo», «sai» – золото (когурё, пэкче, сила «so»). Как видим: «Подобные слова нередки в ДЯЯ (древнеяпонском языке, – П.Д.), что подтверждает мнение болгарского лингвиста проф. Ст. Младенова о том, что в японском языке имеется не менее ста древних корней, общих с индоевропейскими языками (Н.А. Сыромятников, «Древнеяпонский язык»). К тому же, многие европеизмы в японском языке все же ближе к славянской лексике, нежели к английской и к другой индоевропейской. И этому-то нисколько не стоит удивляться. Ведь, Старостин (С.А. Старостин, «О доказательстве языкового родства», http://www.philology.ru/linguistics1/starostin-07.htm) обнаружил большое количество взаимных совпадений в русском и в родственном японскому эвенкийском языке даже среди слов базисной лексики (пять совпадений в 35-словной и шесть совпадений в 65-словной частях списка С.Е. Яхонтова, то есть 11% совпадений во всем списке базисной лексики Сводеша). «Он (Вагнер, – П.Д.) также указывает на родство финно-угорских языков с японским, где глагол также отличается сильной номинальностью, из-за чего местоимение, выражающее подлежащее, часто опускается (как и в корейском, монгольском) (Wagner 1959: 147). Дж. Гринберг высказывал мысль о возможном родстве индоевропейской семьи языков с японским в рамках гипотетической евроазиатской семьи (Toyota 2004: 13). Эта теория могла бы пролить свет на природу значительной степени номинальности индоевропейского глагола, о которой было сказано выше. Следует также добавить, что склонность опускать подлежащее, выраженное местоимением, часто коррелирует с многочисленностью безличных конструкций в данном языке. Именно эту характеристику можно наблюдать как в индоевропейских языках, так и в японском» (Евгений Зарецкий, «Безличные конструкции в русском языке: культурологические и типологические аспекты», Как и в японском языке, так и в говорах российских поморов «вопросительные предложения содержат постпозитивную частицу, на которую приходится повышение тона: (Ты ко`йдысь пойдё`шь-то? Вы`йдешь ли? Пойдё`шь ли, нет ли?)» («Поморска говоря», http://pomorland.narod.ru/govor/). Как и в украинском языке в японском языке имеет место не только полногласие, но и «переход «i» первого слога в «а» (или в другой гласный) под влиянием гласного второго слога (так называемый перелом гласного «i»)» (Н.А. Сыромятников, «Древнеяпонский язык»). Закон же открытого слога, постепенно переставший действовать в славянских языках, законсервировался в японском языке, очевидно, из-за преобладания открытых слогов как в былом австронезийском субстрате японского языка, так и в многочисленных заимствованиях из китайской лексики: «Открытые слоги в ДЯЯ – явление не исконное, а вторичное, связанное со смешением языков, устранением стечений согласных под влиянием субстрата» (Н.А. Сыромятников, «Древнеяпонский язык»).
Очевидно, тунгусо-маньчжурское происхождение имеют такие славянские слова, как «серп» (греч. «;;;;», осет. «xsyrf», финн. «sirppi», эст. «sirp» – серп; лат. «sarpere» – обрезать; др.-в.-нем. «sarf», нан., ульч. «салби» и сол. «сэрби» – острый); «сербать» (эвенк. «серба» – щи); «головня» – обгоревшее бревно (эвенк. «голо»); «тундра» («дуннэ» – земля; «дуннэды» – земляной); «юг» (эвенк. «дюга» – летом; русск. «лето» – диал. олонецк. «юг»; «ле;тний» – диал. «южный», «лете;е» – нареч. «южнее», – Этимолог. словарь Фасмера) и «ныне», «нынче» (эвенк. «инэ;и;» – день, «инэ;мэ;н*» – сегодня). Многие же эвенкийские слова имеют сарматское (праславянское) происхождение: «гоко» – крюк (укр. «гак»); «эм;э» – просторный, широкий, обширный (соответ. укр. «ємний» – емкий, объемный; ст.-слав. «им;ти», «имамъ», образованным от праслав. «*jьmo;»); «ты;нэ» – худой (тонкий); «ламу» – море (и.-е. «*la:ma» – лужа, болото; греч. «;;;;;» – залив, лиман); «borga» – вьюга, пурга; «ди;вэ;» – удивляться, дивиться, поражаться; «колобо» – печёный хлеб (колобок); «мудурэ;н», «мудэ*» – хитрый (др.-инд. «m;dh;;» – мудрость, разум, понимание, мысль; авест. «ma;zdra-», ст.-слав. «м;дръ» – мудрый; русск. «мудреный»); «буку» – сильный (русск. «могучий»); «букача;н» – бугор, холм, взгорок, сопка; «хактанчан» – хохот; «хороли;ки» (нивхск. «килкус») – колесо (ассоц. с «горло»). В эвенкском, как и в большинстве славянских языков (кроме русского), юг отождествляется с полуднем (укр. «південь» – юг), а север с полночью (укр. «північ» – север): эвенк. «инэ;» – 1) полдень, 2) юг; «тыргака;кин» – полуденный; «тыргака;кин дылача» и «тыргаксакин» – юг; «долбони;тки;», «долбортыки;» – 1) север, 2) к ночи; «долбогида;» – 1) ночная сторона, 2) северная сторона, 3) север. «Праславянское «гора» означает и возвышенность и лес, что делает вероятным предположение о его древнем значении «холм, возвышенность, покрытые лесом» (Федот Филин, «К проблеме происхождения славянских языков», http://www.philology.ru/linguistics3/filin-72.htm). То же самое имеет место и эвенкском языке: эвенк. «урэ» – гора, лес на горе; «ху;ра*» – лес (болг. «гора» – лес). Набиевым обнаружено большое количество близкой лексики в русском и в маньчжурском языках. Однако же многие заимствования маньчжурским языком из славянской и даже из общей индо-европейской лексики он ошибочно рассматривает, как заимствования русским языком маньчжурской лексики: «1. Присутствие манчжурских терминов в восточноевропейских языках несомненно. 2. Указанные термины относятся к государствообразующей и другим социальнозначимым сферам. В известных языках финно-угорских народов, покоренных русскими в ХI–XVI вв., данные термины не обнаружены. В указанный период эти термины уже существовали в русском языке» (Рустам Набиев, «Булгар и Северная Европа», http://www.islamrt.ru/book/bulgar.pdf). Да, ведь же, и китайские, и корейские слова в праславянском языке то были. Например, кит. «zu;» и «li; g;i» – шуя, левая; «f;», «d;zi» – пузо, живот; «r;t;u» – сосок (болг. «рът» – пригорок, сербохорв. «р;т» – острие, вершина; др.-русск. и сербск.-цслав. «рътъ» – острие, клюв; отсюда и «рот»); «h;u» – горло (собств. праслав. «kъrk»); «zh;u» – лодка, челн (укр. «човен»); «d;t;ng» – кадка (укр. «діжка»; кор. и индон. «tong», хинди «ta;k;», англ. «tank»); «j;ng» – зеркало (укр. «дзеркало», ассоц. с укр. «зіниця» – зеница, зрачок); «zh;», «zh;zhu» – паук (ассоц. с «жук», «жужелица, «жужжать»); ср.-кор. «саль» – жало; др.-кор. (пэкче) «коранъ» – тёмно-красный; «поль» – степь (ассоц. с «поле»). Все это позволяет сделать заключение о довольно длительном контакте праславян с тунгусо-маньчжурскими племенами в глубокой древности. И нельзя, конечно же, исключать и возможность участия сарматских (серских) амазонок, а позже и, вообще, всего плененного европеоидного женского населения в этногенезе японцев и других тунгусо-маньчжурских народностей. На это указывает резкая смена во многих древних захоронениях антропологического облика мужчин с европеоидного на монголоидный при сохранении признаков европеоидности у женщин. Очевидно, большинство мужчин европеоидов вынуждены были бежать на Запад, преследуемые монголоидами, а остальные были поголовно истреблены.
Возможно также и то, что потомки славяноязычных сарматов (мукри – вакараи – вукры) были лишь немногочисленной элитой среди сянбийских (сербийских) и тунгусо-маньчжурских племен, вторгшихся на Японский архипелаг уже после истребления хуннов в Китае. Передав часть праславянской лексики и закон открытых слогов населению Японии, они постепенно растворились в нем: «В этой связи еще раз вспомним об изображениях людей, разительно отличающихся от монголоидов, в усыпальницах древнекорейских правителей, о которых сообщала Р.Ш. Джарылгасинова… Так, некий Лю Юань, подняв восстание на территории южных сюнну, т. е ранее покорившихся Китаю хуннов, учредил княжество «Северное Хань», просуществовавшее с 304 до 318 гг. Его тяжелая кавалерия, закованная в броню, была грозной военной силой, и Северный Китай был покорен, а китайские правители укрылись на юге, известном в истории как «Восточное Чжинь»… но затем сомнительно-хуннская группировка была свергнута, и  при этом только в стенах столицы было убито более 200 тыс. хунну, а в 351г. на поле боя полегло еще 30 тыс. хуннских воинов… В III веке до н. э. «племена ди», предки динлинов или ранние динлины (Лев Гумилев не отождествляет европеоидов «ди» с предками динлинов, – П.Д.), зафиксированы почти в самом центре Китая. Стоит заметить, что «белокурость» динлинов и других подобных типов контактного ареала сильно преувеличена: среди них было много людей рыжих, шатенов, брюнетов, а главными отличиями были европейский разрез глаз и немонголоидная форма носа» (В.Д. Косарев, «Айнская проблема» сегодня: кто такие дзёмонцы и кто такие айны?», http://panda.bg.univ.gda.pl/ICRAP/ru/kosarev12-1.html); «Словом, одет танцор в типичный костюм когурёсцев того времени. Зато на голове у него причудливый из ткани в красный горох убор, напоминающий тюрбан, необычный для когурёсцев. Еще более неожиданным является лицо танцора, изображенное художником для большей выразительности в профиль – поражает красный цвет кожи лица, а также большой длинный нос, не характерный для монголоидов. Это дает основание одним ученым считать, что изображен танцор в маске, а другим – полагать, что танцор иноземного происхождения» (Роза Джарылгасинова, «Когюрёские гробницы и их настенная живопись», http://www.artprojekt.ru/library/korea/03.htm). «Гипотеза о завоевании Хонсю народом-всадником археологически аргументируется японским исследователем Эгами Намио. В ранний курганный период власть, имела шаманский характер, а затем она приобрела черты воинственности североазиатского типа народов-всадников. Такое существенное различие раннего и позднего курганного периодов могло быть следствием завоевания. Кочевники завоевали Южную Корею и Японию, поэтому японская и континентальная культуры всадников идентичны» («История Японии», Москва, 1988. С.23, http://ifni.ru/topics/data/japan/japan03.htm). «В начале 30-х гг. XX вв. в своих лекциях Эгами впервые высказал основные положения, которые легли в основу его гипотезы: именно в начале IV в. н.э. из Северной Азии в Японию через Южную Корею пришел народ «всадников»… В отношении этнической принадлежности «всадников» Эгами Намио высказывал предположения, что они были тунгусского происхождения – пуёской линии, родственные пуё и когурё, а также правящей династии Пэкче» (Дмитрий Суровень, «Развитие Японии в конце IV – начале V вв, Народом «всадников», очевидно, были славяноязычные сарматские предки мохэ и  чжурчженей (нюйчжи): «Академик В. Е. Ларичев сообщает: «В жертву им (знатным чжурчжэням, – К.П.) приносили любимых слуг и служанок, а также оседланных лошадей. И тех и других сжигали, а останки помещали в могилу. Кроме того, для покойника и его загробного путешествия чжурчжэни приносили в жертву свиней и собак, которых также сжигали. Кроме еды, в могилу помещали сосуды с питьем. Весь этот торжественный церемониал носил название «варить кашу для умершего». Здесь прошу читателя обратить внимание на то, что чжурчжени приготовляли кутью или коливо для проводов покойного, что характерно и для славянских обычаев. О погребальных обрядах чжурчжэней в XI в. также известно следующее: «Если человек умирает, [близкие] разрезают себе кожу на лбу, кровь и слезы [во время оплакивания] смешиваются. Называют это проводы слезами и кровью». Резание рук и лиц являлось одной из составляющих славянского погребального обряда... История Дома Цзинь описана в исторической хронике «Цзинь ши», и она о происхождении чжурчжэней повествует следующее: «Династии Цзинь первоначальное имя нюйчжи. Предки нюйчжисцев произошли из поколения мохэ, которое прежде называлось уцзи. Владение уцзи (букри – мукри – мохэ – уги, – П.Д.) в древности составляло страну Сушень (Племенной союз сушэнъ, известный по китайским источникам V–IVвв. до н.э., образовался на территории Северной Маньчжурии» (Константин Пензнев, «Князья Рос: Арийская кровь», http://svitk.ru/004_book_book/6b/1443_penzev-krov.php); «Владение Уги лежит от Гаогюйли на севере. Иначе называется Мохэ. Каждый город и селение имеют своего старшину, независимого от других. Там люди крепкого сложения, отважны и между восточными иноземцами считаются сильнейшими. Язык их совершенно отличен от других» (Иакинф Бичурин, «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена // Повествование о восточных иноземцах [Бэйши или Северная история, гл. 94]», http://az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0210.shtml).
На приход предков славян в Европу из Северо-восточного Китая и Сибири указывают также и результаты, как антропологических, так и археологических исследований: «Выдающийся русский ученый искал… ответ на жгучий вопрос: каким народам и какой расе принадлежат тысячи древних курганов, разбросанных на просторах Сибири? Ответ Флоринского был четок и однозначен: древнейшее население Сибири принадлежало к арийской расе, а точнее, племенам, ставшим позднее известными истории под именем славян [В.М. Флоринский, «Первобытные Славяне по памятникам их доисторической жизни. Опыт славянской археологии», Томскъ, 1894г., Василий Маркович провел гигантскую работу сравнивая археологические находки раскопанной Шлиманом Трои, адриатических венетов (общеизвестно, что венеты – это славяне, чего не могут отрицать как наши, так и западные историки), а также венетов прибалтийских с находками в северорусских и южнорусских курганах. Сходство найденных предметов быта, орнаментов, посуды из венетских – точнее, славянских – земель с сибирскими курганными предметами было настолько поразительно, что не оставалось сомнении – речь идет об историческом бытии разных ветвей единого могучего арийского народа – протославян» (Илья Глазунов, «Россия распятая», «Среди популярных в научной среде гипотез, как мы видим, нет гипотезы сибирского происхождения славян. Это не понятно. Множественность теорий и не способность ни одной из них быть общепризнанной объясняется нестыковкой данных археологии, языкознания, антропологии, письменных источников. Примирить все эти гипотезы, однако, способна ещё одна теория – теория сибирского происхождения ряда славянских племён» (И.В. Ташкинов, «Сибирь – сакральная прародина славян», Согласно В.И. Абаеву слово «медь» (укр. «мідь») происходит от названия страны Мидия (англ. «medes» – мидийцы), в которой добывался куприт. Цвет минерала куприта – красно-бурый; кристаллы кроваво-красные, – отсюда старое название рубиновая медь. Это тоже красноречиво указывает на то, что предки славян, прежде чем вернуться в Европу, некоторое время проживали в Средней Азии вблизи мидийских медных рудников: «Присутствие санскритских слов в русском языке (Даль, Срезневский и др.) заставляет нас думать, что Русы пришли с Востока (Средняя Азия) и составляют с Литовцами ближайшую к Санскриту группу народов. Присутствие слов: шуба, Ирий, абалако (яблоко), горло (Хорлы, они же Герулы), Хорпы, кум или кума, албани (яблоня) и много других как бы указывает путь, пройденный частью Предков. Мы не можем от этих слов отказаться! Ни от «ризы» (Реза), ни от «хаты» (Хеттия). Эти слова нас заставляют признать, что Предки были в Сумерии. «Небо» – имена царей Двуречья (Юрий Миролюбов, «Преистория славяно-русов», т.14, http://lib.rus.ec/b/177563/read). Затем часть из них длительное время проживала на Северном Кавказе: «В этой связи знаменательна и показательна необычная для восточнославянской традиции форма теонима – Хурсъ, содержащаяся в ряде древнерусских памятников, в том числе некоторых старейших списках Проложного Жития Владимира. Выявляемая с высокой степенью вероятности двойственная огласовка имени восточнославянского солярного божества – Хърсъ/Хусръ – фонетически полностью соответствует реконструируемому сармато-аланскому *xors/*xCurs – «Солнце-царь». Все сказанное позволяет говорить не просто в общей форме о скифо-сармато-аланских корнях Хорса (и, вероятнее всего, Семаргла), но конкретно о его сармато-аланском источнике. Ведущее место культа «Солнце-царя» в верованиях сармато-аланской отрасли восточных иранцев (на самом деле предков славян, – П.Д.) предопределило его положение в восточнославянском язычестве в качестве одного из наиболее высокочтимых божеств, бога «великого», согласно «Слову о полку Игореве… Однако в течение V ст. в Подольско-Днепровском регионе формируется новая археологическая культура – пеньковская (в основном датируется V – VII вв., в некоторых районах функционировала и позднее), создателями которой являлись потомки местного симбиотического «славяно»-иранского населения черняховского времени анты. Начиная с VI в. анты-«пеньковцы» широко расселились по Центральной и Юго-Восточной Европе (вместе с носителями пражско-корчакской археологической культуры, ядром формирования которой был Верхнеднестровский регион черняховского времени, образовывавшими метаэтническую общность с самоназванием *slovene) – от Балтики до Среднего Подунавья и Балкан. В дальнейшем в Днепровском левобережье пеньковская культура была в основном перекрыта сначала волынцевской (VII - VIII вв.), а затем роменской археологическими культурами, последняя из которых постепенно трансформировалась в древнерусскую. Что касается более западных территорий, то здесь пеньковская культура постепенно эволюционирует в сахновскую, перекрываясь культурой VIII – IX вв., которая относится к типу Луки-Райковецкой, и перерастая в древнерусскую. Таким образом, имеются веские основания сделать вывод о том, что потомки симбиотического «славяно»-иранского населения черняховской культуры, анты, приняли самое активное участие в формировании южной части восточных славян, во многом сложившейся на основе иранского, сармато-аланского субстрата. Именно этой части древнерусского населения были присущи почитание «Солнце-царя» «великого» Хорса и, вероятно, Семаргла. Поэтому речь не может идти о «чужести», инородности Хорса и Семаргла для восточнославянских дохристианских воззрений. Равно нельзя говорить и об их заимствовании у сармато-алан (фактически то и являвшихся изначальными носителями славянского языка в Европе, – П.Д.). Перед нами ситуация естественного вхождения культов данных божеств в восточнославянское язычество (через механизм ассимиляции иранцев) в качестве его органической составной части.» (М.А. Васильев, «Особенности формирования и развития восточнославянского язычества», Однако не исключена и иная исходная этимология термина «сакалиба». Ведь мужчины праславян не имели ни бороды (тур. и азерб. «sakals;z» – безбородый), ни шевелюры (исл. «skalla» – лысый). И, следовательно, они удаляли (скребли) свои волосы, как на лице, так и на других частях кожного покрова головы: хинди «skraipa» и•лат. «scalpo» – скребу (брею); лат. «scribe» – писать (укр. «шкрябати» пером); дат. «skrabe», англ. «scraped» – соскабливать, сбривать; исп., норв. «skrapa» и яп. «sukureipu» – скоблить; индон. «cukur» – брить. Но это может быть и, всего лишь, переосмыслением этнонима краснолицых предков сарматов. Ведь под влиянием лат. «esclavus» – раб и того, что представители воинского сословия праславян – казаки были «служилыми людьми», во многих государствах, этимологию этнонимов «сакалиба» и «склавины» стали позже связывать даже со словом «раб» (бенг. «c;kara» – зависимый человек, слуга; новогреч. «;;;;;;;» – раб). Возможно также происхождение этого этнонима и от праиндоевроп. основы «*skloibhos» – хлеб (Этимолог. словарь Фасмера). Оседлые хлеборобы всегда были более беззащитными, нежели кочевники скотоводы, и поэтому-то чаще попадали в какую-либо зависимость, а то и в рабство к пришлым военизированным кочевникам. Очевидно, лексемы лат. «esclavus» и новогреч. «;;;;;;;», означающие раба, являются лишь переосмыслением лексемы «хлебороб».
Конечно же, в том, чтобы распространить холопский менталитет, присущий потомкам славянизировавшихся финно-угров, и на все другие славяноязычные народы, всегда было очень много заинтересованных. К тому же, надо же было как-то объяснить и то, что многочисленных потомков смуглых и красноликих вандалов и аланов в Северной Африке и в Испании называли «сакалиба». Вот и отнесли их наши лжеученые к рабам-славянам, несмотря даже на то, что, в отличие от славянизировавшихся балтов и финнов, потомственные красноликие славяне, как и их предки, не только не были склонны стать рабами, но и не желали даже повиноваться никакой авторитарной власти: «Племена склавов и антов одинаковы и по образу жизни, и по нравам; свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в своей земле» (Maur. XI. 4; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 369   375; Маврикий, «Стратегикон», XI. 4: 1   2: Свод I. с. 368/369, http://rusladoga.ru/strategikon.htm); «О тавроскифах (русах,   П.Д.) рассказывают еще и то, что они вплоть до нынешних времен никогда не сдаются врагам даже побежденные,   когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают. Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот какое убеждение владеет ими» (Лев Диакон, «История», http://oldru.narod.ru/biblio/ldt6_10.htm); «В «Сокровенном сказании» монголов, когда ханы обсуждают будущий поход Бату   Батыя на запад, упоминаются среди народов, с которыми придется воевать, и «урусуты», которые, предпочитая смерть плену, «бросаются на свои собственные мечи» (Лев Прозоров, «Времена русских богатырей. По страницам былин – в глубь времен», Яуза, Эксмо; М.; 2006, http://lib.rus.ec/b/270017/read).
«К проявлениям рабского мышления относится и традиционная зависть. Для раба хозяйское значительнее собственного, внешнее – внутреннего, общественное – личного, социальное – индивидуального и т. п. Чужие достижения и неудачи для него более значимы, чем свои, что и приводит к парадигме: главное – что у соседа корова сдохла, а не своя отелилась...» (Юрий Кузнецов, «Несвобода лучше, чем свобода?», http://ideo.ru/slavery.html). Эта парадигма досталась в наследство русскоязычным россиянам не от славян, безуспешно пытавшихся их цивилизовать, а от их финно-угорских предков: «Счастье – это не когда у тебя корова отелилась, а когда она у соседа околела!» (старинная эстонская поговорка). Само же слово «околела» происходит от финского слова «kuolla», означающего «сдохла». В ярославских деревнях название напитка «кока-кола» переводят в шутку, как «тетя околела» (Александр Трифонов, «Москва из конопли, или Тетя околела», http://www.utro.ru/articles/2003/10/02/237066.shtml). «Возможно, русские в России страдают больше других народов, но они ни за что не захотят страдать в одиночестве, и никогда не простят успеха и благополучия своим бывшим соседям по коммуналке» (Мысли о России, «Развитие переносных метафорических значений цветовых терминов отчасти обусловливалось влиянием их концептуальных референтов (архетипов), частично инспирировалось цветом кожных реакций человека. В рамках различных культурных ареалов символический аспект функционирования наименований цветов получает специфические национально-культурные коннотации, связанные, как с психологией восприятия цвета тем или иным этносом, так и с историко-культурными традициями той или иной страны» (Ирина Голубовская, автореф. дис. «Этноспецифические константы языкового сознания», http://dissertation.com.ua/node/684661). Бледнолицые потомки финно-угров (агафирсов – чухонцев, мерян и др.) и балтов («пандавов» – голяди, радимичей и др.) весьма завидовали красноликим смуглым (темно-красным, русым, каурым) славяноариям («кауравам» – украинцам) и, поэтому-то, и старались всячески подражать им во всем. Мужики постоянно доводили до покраснения свои лица (да и сейчас то, к сожалению, продолжают делать это довольно таки успешно) неограниченным приемом сосудорасширяющих горячительных напитков и, тем самым, превратили себя в алкашей (от арабского слова «ал-коголь», а не от греч. «;;;;;;» – алый). Для того же, чтобы выглядеть смазливо и быть похожими на румяных украинок, их бледнолицые девицы и матроны густо смазывали свои лица румянами: «Смазливый, смазливая, смазливое; смазлив, смазлива, смазливо. Пригожий, миловидный. «Рожица у ней смазливая», Тургенев. Смазливая девушка» (Толковый словарь Ушакова). Поэтому-то ни сколь и не удивительно то, что избрание за эталон красоты червоного цвета привело к неизбежности перенаименования его в русском языке в красный: «Свои рассуждения выше о слове «краса» мы считаем необходимым распространить и на его производное «красный», древним значением которого было не просто (абстрактно) «красивый», а «наделенный румянцем». Специфика случая русского прилагательного «красный» – в его древнем синкретизме значения, в том, что оно не столько семантическая инновация (в других славянских языках продолжения праславянского «*krasьnъ» имеют только значение «красивый, прекрасный»), сколько архаизм («красный» в изначальном смысле «цвета жизни, румяный, краснощекий»)» (О.Н. Трубачев, «Праславянское лексическое наследие и древнерусская лексика до письменного периода», http://www.philology.ru/linguistics3/trubachev-94.htm). Возможно, это произошло, и не без влияния санскр. «k;;;a» [kRRishhNa] – черный (темный) из-за наличия у темных природных объектов преимущественно красноватого оттенка, приведшего и к созвучию лексем «чермный» – красный и «черный».
Однако же такое обезьянье подражание во всем настоящим славянам и другим цивилизованным этносам, при котором все делается лишь для пущей видимости, так и не позволило «бледнолицым» избавиться от холопского и дикарского менталитета и, тем самым, стать настоящими славянами, а не оставаться до сих пор, всего лишь, славянофонными лживыми дикарями: «В 1851г., накануне Крымской войны, Мишле писал о том, что Российская империя построена на слепой, варварской вере, что она уничтожает личную и духовную жизнь. В этой стране отвратительно все: и западные идеи, которые заимствовало правительство, и способы, которыми оно их извратило, оставив народ морально беззащитным против зла. «Россия, – писал он, – не воспринимает от нас ничего, кроме зла. Она собирает, втягивает в себя весь яд Европы. Она увеличивает его в объеме и делает более опасным». С редким пророческим даром он писал: «Вчера Россия говорила: «Я – христианство». Завтра она скажет: «Я – социализм». В 1871г. он развил эту идею, предвидя появление в России в результате модернизации «социалистических тиранов», варварских мессий, опасных для Европы, которая должна объединиться против них…» (H. Kohn, «Die Slaven und der Westen: die Geshichte des Panslavismus», Wien; M;nchen, 1956, цит. по: И.Н. Ионов, «Имперский и постколониальный дискурсы в формировании образа России на Западе», http://www.socionauki.ru/journal/articles/129430/); «Народ русский – глубоко несчастный народ, но и глубоко скверный, грубый и, главное, лживый, лживый дикарь...» (Александр Эртель в «Воспоминаниях» Ивана Бунина, http://www.lk.vrnlib.ru/?p=products&pr=15).
Не исключено, конечно же, и то, что слово «смазливый» произошло от укр. «смаглявий» – смуглый (от формы «*smag-», укр. «смажити» – жарить), в котором слог «маг» заместился корнем эрз. слова «мазы» – красивый. Смысл же слова «смуглый», на самом деле, не соответствует внутренней его форме и, поэтому-то, в подсознании оно ассоциируется с имеющим совершенно иной смысл словом «смуга» – полоса (лтш. «smaug» – тонкий, стройный, лит. «su;smauga» – сужение… др.-исл. «smugа» – углубление, лазейка, – Этимологич. словарь Фасмера). Возможно, и это способствует неразмеренности жизнедеятельности русскоязычного человека и приводит к тому, что жизнь у него полосатая (укр. «смугаста»): «На миф о черных и белых полосках завязаны и попытки откупиться от наказания, высшей формой которой является плата десятины и церковная исповедь, а самыми примитивными, так сказать, бытовыми, договоры с самим собой «если сегодня я вымою посуду, то на экзамене мне выпадет легкий билет». Второй причиной прочности мифа является сама жизнь. Да, действительно, временами нас бьют по живому. Правда, в большинстве своем события эти вполне прогнозируемы и даже логичны. Ведь сколько бы ты не сдавал экзамены на халяву, рано или поздно, тебе зададут вопрос, на который ты не знаешь ответа. Но ленивому человеку проще прикрыться зеброй, чем найти закономерности событий. И поэтому миф живет и процветает!» (Елена Шубина, «О полосатости жизни», http://sterva.kulichki.net/bwoman/index.htm?1665).
Русы, как и все другие славяноарии, имели аналогично индоариям и памиро-ферганцам смуглый (темно-красный, малиновый) цвет кожи: «Византийцы нарекают их русийа, смысл этого [слова] – темно-красные, рудые» (ал-Мас’уди, середина X в.); «Краснолицые русы сверкали. Они так сверкали, как магов сверкают огни» (Низами Гянджеви, «Искандер-наме», http://lib.rus.ec/b/262194/read); «…я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились на реке Атиль. И я не видел (людей) с более совершенными телами, чем они. Они подобны  пальмам, румяны, красны. Они не носят ни курток, ни кафтанов, но носит какой-либо муж из их числа кису, которой он покрывает один свой бок, причем одна из его рук выходит из нее» (Ибн-Фадлан, «Путешествие Ибн-фадлана на Волгу», http://oldru.narod.ru/biblio/fadlan.htm); «из языка гунов (которые сами сарматы по сути) «сарга» и «саргаин» значит чермный (красный, – П.Д.), то же что и русь» (Василий Татищев, «История российская», ч.1, гл.20, «И даже смысл (вернее, один из оттенков смысла) слова «русь» раскрыт Татищевым верно: чермный это красный; в иранской группе языков слово «рухс» и его производные имело «огненные» оттенки: светлый, сияющий и т. д.» (Н.И. Васильева, «Русь и варяги», http://www.kladina.narod.ru/vasilyeva4/vasilyeva4-6.htm).
И, поэтому-то, русы принципиально и не могут быть предками ни бледнолицых россиян, ни таких же бледнолицых скандинавов: «Механизм эволюционной стабилизации уровня меланина, запущенный в обратную сторону, привел к вторичному осветлению кожи в холодных районах планеты, когда вылившийся из Африки поток человечества повернул на север. Адаптивность людей к условиям севера сформировалась за счет такого уменьшения количества меланина, при котором поток поглощенных организмом ультрафиолетовых лучей еще обеспечивал синтез витамина D. В результате пигментация кожи у представителей разных народов в целом уменьшается по мере удаления от экваториальной зоны планеты» (Лев Животовский, «Место красит человека», Природа, №2, 2006г., http://vivovoco.ibmh.msk.su/VV/JOURNAL/NATURE/02_06/JIVOT.HTM). Поэтому-то постоянные попытки разыскать в Северной Европе прародину славян («колыбель», в которой в праславянском языке стал действовать закон открытых слогов) являются проявлением не только дичайшего невежества, но и откровенного кощунства. Несмотря на своё германоязычие, смуглые русы, являвшиеся воинским сословием северян и караболгар (темных болгар, от хинди «k;l;» и укр. «карий» – темный), совершенно не соответствовали германскому этносу ни по своим обычаям, ни по облику. Они, подобно филистимилянам (пелазгам, тухер) не носили бород (Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон, «Энциклопедический словарь», http://www.slovopedia.com/10/212/981431.html) и подобно своим потомкам Пятигорским черкасам, брили волосы не только на лице, но и на голове (рум. «ras», нем. «rasur» – брить, лат. «rasum» – выбритый), оставляя на них лишь усы и прядь волос (укр. «оселедець): «На рельефе из могилы фараона Хоремхеба (XIV век до н. э.) изображены попавшие в плен к египтянам митаннийские знатные воины, то есть арии, «марьянну» (Semper 1936: Fig. 1b, 2b). С темени и затылка митаннийца свисают «оселедцы». Прическа с оселедцем – шикхандакой – характерна и для ариев древней Индии. На рельефе из Аладжи-Хююк (тоже XIV век до н. э.) у человека, восходящего по лестнице, также обрита голова, а на темени – длинная косица, оселедец (Ардзинба 1982: 51 – 52). Либо это тоже «марьянну» из того же источника, либо и тут и там хеттские воины. Но такая прическа у хеттов еще где-либо не зафиксирована» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51); «Вот что пишет справедливо признаваемый ведущим «антинорманнистом» XIX в. С. Гедеонов в своём капитальном труде «Варяги и Русь»: «Длинные волосы были (у германцев и скандинавов – Л.П.) отличительным знаком свободного мужа, бритая голова – клеймом раба. Германские язычники клялись волосами и бородою (Водановой). Скандинавский Один прозывался длиннобородым, Тор – краснобородым. Обритие бороды почиталось у германцев высшим бесчестьем» (Л.Р. Прозоров, «Внешность князя Святослава Игорьевича как этноопределяющий признак», http://www.kurgan.kiev.ua/ozar2.htm). То есть, скандинавы и русы – определенно разные этносы.
Византийцы прозвали русами (хросами) их из-за румяного цвета кожи (др.-греч. «;;-;;;;» и нем. «rosig» – румяный; др.-греч. «;;;;;;» – червонное золото; греч. «;;;;;;;», лит. «rusvas» и серб. «руйан» – темно-красный, бурый; лтш. «russys» – кроваво-красный; лат. «russeus», «russys», итал. «rosso» и рум. «ro;u» – красный; фин. «ruskea» и лтш. «rusls» – коричневый; галльское «roudos» – красный передавалось в разных кельтских языках и диалектах как «ruad, ruadh, rudd, ruth, ruz»; польск. «rydzy», в.-луж., н.-луж. «ryzy», укр. «русий», словац. «rus», «rosa», «rydzi»; белорус. и серб. «рус», чеш. «rusy», словен. «rus» – красный, рыжий, коричневый; исп. «rojez» – краснота, покраснение; греч. «;;;», лат. «rosea» и итал. «rosa» – розовый; лтш. «r;sas» – ржавчина; лат. «rusti», англ., гол. «rusty»и каннада «ras;i» – ржавый, цвета ржавчины; бенг. «r;s;a», япон. «r;suto», швед. «rostad» и англ. «roasted» – жареный, обожженный <солнцем>). Красными – ругами (лат. «rugii») и рутенами (лат. «rutheni», «ruteni»; нем. «ruthenen») их, а возможно, и вообще всех иных славян сарматского происхождения называли и другие индоевропейцы (рум. «ruginit» – ржавый, франц. «rouge», гуджарати «r;t;» и нем. «rot» – красный; франц. «r;ti» – жареный, обожженный <солнцем>; санскрит «rudhira» – кровавый, красный, слав. «ruda» – руда, кровь; др.-рус. «рудъ» – темно-красный, кроваво-красный). Сами же германизировавшиеся в готскую эпоху славяноарии русы называли себя варангами (варягами, баранжарами) – жителями горных ущелий или же просто воинами-защитниками – боранами (от др. рус. «бо;ронь» – оборона, защита; санскр. «balin» – воин; д.-в.-н. «baro» – воинственные / сильные люди) и – «палянами», паляницами (от санскр. «p;l»   защищать, охранять). Это были воинские братства, первоначально дислоцировавшиеся на «Острове Русов», образованном двумя рукавами реки Кубань, впадавшими в Черное (Бонтас) и в Азовское (Майотас) моря: «С ними (Боргарами) граничат Русы. Они (распадаются) на многие племена. Они островитяне и обладатели кораблей, могущественны на море и много вращаются на нем. Они граничат с морем Бонтасом, о котором была речь прежде. Они народ языческий (маджуси). Они каждые двести лет приходят в Андалус и приходят они туда из рукава моря Окиануса; но этот рукав не есть тот, при котором стоит медная башня, а рукав стоящий в соединении с морями Бонтасом и Майотасом» (Ал-Бекри [ум. в 1094 году]; А. Куник, «Известия ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах», Часть 1 // Записки императорской Академии Наук. Том 32. Приложение №2. Спб., 1879, http://russbalt.rod1.org/index.php?topic=207.0). Черноморская протока Укрух давно уже пересохла. Многие русы, конечно же, были двуязычными. Они, подобно франкоязычной российской знати, владели не только ставшим для них уже родным языком межэтнического общения (германским языком), но и славянским языком своих предков. Однако для восточного варианта этнонима «русы» – «урусы» – «хурусы» возможна и иная первичная этимология, переосмысленная из-за темно-красного цвета их кожи лишь гораздо позже. Очевидно, подобно др.-егип. «тухер» (тевкры, тугуры, тохары, токхары), библейскому «бахур» (бугуры, пугуры), сако-массагет. «парн» (парфяне, «парны» – парни), шумерскому «гуруш» и греческому «курос», термин «хурус» – «урус», вообще, не являлся этнонимом и первоначально означал лишь возмужалого, но не женатого юношу (парня, молодца, героя, безбородого воина): «КОНДАКОВ. Термин «парна» употреблен как этнический, но существует мнение К.В. Тревер, которая приводит его значение половозрастной группы (молодые неженатые юноши до 27 лет, ср. русское «парни»). Именно эти субъекты истории были наиболее легки на подъем, т. е. были основными участниками миграций» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51); «В настоящее время появляется все больше осторожных замечаний и предположений о том, что у сарматов могли существовать молодежные союзы или другие подобные организации с аналогичными функциями (мужские союзы) [Симоненко А.В. 1993, с. 105; Иштванович Э., Кульчар В.2000; Исаенко А.В. 1993, с. 176-177]» (Е.В. Вдовченков, «Молодежные союзы у сарматов: постановка проблемы», http://www.academia.edu/1910919/_). А возможно, конечно же, и то, что термин «рус», подобно этнониму «арий», просто означал любого благородного и деятельного человека (лит. «оrus» – достойный, «ru;us» – деятельный, см. «рух» в Этимолог. словаре Фасмера): «Сторонним наблюдателям оба класса, княжеская дружина и городское купечество, представлялись одним общественным слоем, который носил общее название Руси, и, по замечанию восточных писателей X в., занимался исключительно войной и торговлей, не имел ни деревень, ни пашен, т. е. не успел еще сделаться землевладельческим классом» (Василий Ключевский, «Курс русской истории», лекция Х, http://www.xliby.ru/istorija/kurs_russkoi_istorii/p11.php).
Русское же слово «русый» фактически означает коричневый, бурый (фин. «ruskea» и лтш. «rusls» – коричневый; лит. «ru;svas» – темно-коричневый, «rau;sva» – красноватый) или же кроваво-красный (образовано из «*rudsъ», связанного с «руда;, ру;дый, рдеть», – Этимологический словарь Фасмера; лат. «russys» – кроваво-красный). Есть волосы светло-русые (светло-каштановые), как у финнов и у балтов, и темно-русые (темно-коричневые), как у белорусских полочан, украинцев, марийцев и коми-зырян. Переосмысление же в русском языке слова «русый» с приданием ему нового смысла – «светлый», а не «огненно красный», соответствующего иранскому «рухс», является лишь одним из многочисленных проявлений вездесущей лжи в русскоязычном обществе. И оно не только порочно, но и абсурдно, так как этноним «роксоланы» (от др.-греч. «;;;» – щель, узкий проход; «;;;;;» – щель, трещина) является поздней реинтерпретацией этнонима предков славяноязычных торков – троксолан (согласно Клавдию Птолемею; у Плиния – токсоланы). Означает же он, вовсе, не «светлые аланы», а обитающие в котловинах или же ущельях (др.-греч. «;;;;;;;» – выпуклая поверхность; греч. «;;;;;;» – грудь; англ. «trough», гол., исл., нем. «trog», швед. «tr;g», рум. «troac;» – котловина, впадина, желоб) смуглые люди (фр. «h;le» – загорелый, «alezan» – каштановый; араб. «;l;l;m» – тёмный; греч. «;;;;;;» – алый; лат. «alutaceis» – загар).
Смуглыми (темно-красными) были, как все праиндоевропейцы, включая и арийские народы, так и многие другие древние народы. От основы *our- / *aur- / *ur- / *or- / *;r- / *air- / *ar- / *eir- / *er- / *ir- образовались не только лексемы, имеющие какое-либо отношение к разным оттенкам красного цвета (лат. «aurantium», итал. «arancio», англ. «orange» – оранжевый; шумер. «urudu», др.-баск. «urraida», молд. «арамэ» и осет. «;r;wy» – медный; исл. «eiri» – бронзовый; монг. «улаан» – красный»; баскский «arre» – коричневый; бенг. «;rakta» – алый, «ar;;a» – пурпурный, фиолетовый; лат. «aureus», баск. «urre», ирл. «;rga», алб. «ar», «art;», монг. «алтан» – золотой (цвета червонного золота); ирл. «;r», итал. «oro», лат. «auro» – золото; итал. «arrugginito» и укр. «iржавий» – ржавый; санскрит «as;ja» – кровавый; арм. «aryunot» и тамил. «iratta» – кроваво-красный; рум. «ars» и тамил. «erinta» – жженый, сожженный <солнцем>; др.-тюрк. и маньчж. «ar» – рыжий, бурый; «якут. «ара;ас» – желтый, рыжий, красноватый; эритрейский предок Александра Пушкина «арап» – темный, темно-красный от греч. «;;;;;;;» – красный; «эритема» – покраснение; эст. «ergav» – алый; алб. «err;t», чеч. «Iаьржа» и тамил. «iru;» – тёмный; чеч. «Iаьржачу аматехь» – смуглый), но также и этнонимы краснолицых и смуглых племен, народов и этносов: «ур» и «урук» (шумеры), «урарты», «урусы» (русы у восточных авторов), «аргосцы» и «аркадцы» (пелопонеские пеласги), древнекипрские «алазийцы», «арии» (aryas, airya, ariya, укр. орії), «иранцы» (арьянам, эраншахр), «арахозцы», «аргузай» (скифы у ассирийцев), «аримаспы» (;;;;;;;;;, ;rum – мифический народ), «армяне» (укр. «вірмени»), «арнауты», «арамейцы», «ары – ари – арины – аряне» (удмурты), мидийские племена «аризанты», северочерноморские племена «ализоны – алазоны», «аланы», осетины «иронцы», «арису – арджаны» (эрзя, чув. «irse»), казах. племя «аргыны» (арикан, аргынот), «эритрейцы» и «эрсий» (русы на ингуш.). Так что, как видим, не только белобрысые, но и все бледнолицые северные народы могут заниматься лишь самообманом, бредя об «арийском» прошлом своих предков.
О том же, что их блондинистые северо-восточные соседи являлись инфантильными а, следовательно, и цивилизационно отсталыми народами, предки французов галлы, очевидно, знали уже в глубокой древности. Валлийские слова: «blentyn» – ребенок и «blant» – дети, весьма красноречиво это подтверждают. Да и сейчас-то настоящие блондинки являются привлекательными для большинства мачо, именно, своей инфантильностью (http://kita.com.ua/blog/post/party/37300/show.html, http://8fm1.ucoz.ru/news/2007-11-17-11, http://xpoint.ru/forums/thread/18364.xhtml). К тому же и власть имущие предпочитают иметь дело преимущественно лишь с ними: «В какой-то момент порывисто решила выступить депутат Госдумы и яркая блондинка Кира Лукьянова, член Комитета по экономической политике и предпринимательству. Ее выступление походило на известную речь героини Веры Марецкой в фильме 1939 года «Член правительства»: «...И вот стою я тут перед вами, простая русская баба, мужем битая, кулаками стрелянная...» На Киру Лукьянову мощное впечатление произвело замечание о предпринимателях: «со времен раскулачивания 30-х годов прошлого века ни одна социальная группа не подвергалась столь обширным уголовным репрессиям» – и она заявила, что не может больше терпеть и сама немедленно направляет в Думу свой законопроект об амнистии. Надо освободить всех, кроме осужденных по ст. 159 («мошенничество» – по этой статье сидит большинство предпринимателей, именно по этой статье начали массово шить дела после первого приговора Ходорковскому). Депутат мотивировала: «Потому что сами знаете, кто по этой статье сидит. А это дело политическое, пусть это тандем решает, как решит, так и сделаем». Повисла пауза. В звенящей тишине кто-то тихо подсказал: «Кира, Ходорковский по 159-й уже отсидел, второй приговор у него по ст. 160». – «Да! – сказала депутат, – и по 160-й не отпускать тоже!» Господи, спасибо тебе за блондинок! Но зачем ты избираешь их в депутаты? Или это не к тебе, Господи?» (Ольга Романова, «Человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай», Возможность как-то связать с оттенками красного цвета этнонимы красноликих племен и народностей обеспечивала высокую устойчивость этих обычно лишь переосмысленных этнонимов. Сами же красноликие племена интерпретировали эти навязанные им этнонимы, возможно, по-иному или же вообще называли себя другими этнонимами. Ведь, вряд ли кто будет идентифицировать себя со своими соплеменниками лишь по цвету кожи. Основа «*ar-» соответствует, например, еще и лексике, связанной с высотой, возвышенностью и подчеркивающей, тем самым, верховенство, величие и даже небесное благородство применяющих ее по отношению к себе племен и народностей (греч. «iero» означает святой, крепкий; итал., исп. «alto» – высокий; праславянизм в тюркских языках «улуг» – великий, большой; иврит «эльон» – вышний, высший, верховный, верхний; англ. «elite» – высший, элитный; исл. «h;r» и англ. «hard» – высокий; монг. «орой», эст. «hari», арм. «ver» и итал. «vertice» – вершина; лат. «verticе» – верхний; библ. «Арам» и монг. «ариун» – высокий; библ. «Арамея» – страна высокая, «arama» – поднятие, возвышение). Для этнонима «*a/;ri;a-» предполагается возведение к индоевропейской форме «*ar-i;-o-», отражённой, по всей вероятности, также в др.-ирл. «aire» – знатный, свободный и др.-сканд. (рунич.) «arj;st;R» – знатнейшие. Лит. «оrus» – достойный; дат. «;re», ;ra, швед. «;ran» и тур. «;eref» – честь; азерб. «;;r;f» – честь, слава. К тому же этот термин используется и для обозначения просто людей (др.-инд. «v;ra-», авест. «w;ra» – люди, лат «vir» – мужчина). Др.-инд. «ar;» – «друг» (но и «враг» как «чужак»), по всей видимости, имеет параллели в хетт. «ara-» – «товарищ». Для этого слова Семереньи предполагал ближневосточный источник (ср. угаритским «;arj» – родственник, товарищ). Между тем, Иллич-Свитыч, опираясь на то, что сама морфология слова не соответствует индоевропейской структуре (начальное «a-» вместо ожидаемого ларингала «*He-», наличие двух сонантов подряд), выводил пра-и.е. «*ar-i;-o-» напрямую из семитских языков (ср. др.-евр. «;;rim» – знатные, свободнорожденные и др., корень «;-r-r» – освобождать) («Арии», http://ru.wikipedia.org/wiki/).
Очевидно, самой древней первичной основой, от которой образовались лексемы, имеющие какое-либо отношение к разным оттенкам красного цвета, была все же основа *kaur- / *kоur- / *kur- / *kar- (рус. «каурый» и санскр. «gaur;» – красноватый, рыжий; катал. «coure» – медный, чеш. «kou;il» – копченый, опаленный <солнцем>; яп. «kurenai», англ. «crimson» и фр. «cramoisi» – темно-красный, малиновый, багровый; тагал. «kayumanggi» – бурый, коричневый; исп. «carmes;», венг. «karmazsin» – малиновый; исп. «carm;n» – карминный; арм. «karmir» и азерб. «k;rm;z;» – красный; укр. «криваво-червоний» – кроваво-красный; хинди «k;l;» и укр. «карий» – темный; индонез. «karatan» – ржавый; чуваш. «горд» – красный). С ней могут быть связаны этнонимы «кауравы», «курманджи» (курды), «хурриты», «каринты – хорутане» (словенцы), «кроаты» (хорваты) и «кривичи». Да, и арийские этнонимы на самом то деле являются производными, именно, от этой же более древней первичной основы (авест. Har;iuua-, др.-перс. Haraiva- «Арея» ~ др.-инд. Sar;yu-; авест. Haraxvait;-, др.перс. Harauvati- «Арахозия» ~ др.-инд. S;rasvat;).
Этнонимам «копты» (египтяне), «каптары» (критяне), «киприоты», «хабири» и «кабары» соответствуют лексемы: греч. «;;;;;;;;» – копченый, опаленный <солнцем>, лит. «keptas» – жареный, обожженный <солнцем>, порт. «cobre», норв. «kobber», англ. «copper» и лтш. «kapara» – медный. Однако этимология лексем, обозначающих медь, здесь, очевидно, происходит от древнего наименования острова Кипр, на котором в античные времена были богатые месторождения медной руды. Этнонимы же «финикийцы – пунийцы», «канийцы» (ханаанцы), «ханийцы» (мессопот. «хана»), «кангюйцы», «канглы» (печенеги); «гунны» (хунну, сюнну); «кумиры» (киммерийцы); «сувары», «савиры», «севордик» и «северяне» возможно связаны с лексемами: «др.-греч. «;;;;;;, ;;;;;;;;» и греч. «;;;;;» – пунцовый; лат. «poenus», «punicus», фин. «puna» и эст. «punane» – багряный, красный; лат. «puniceis» – малиновый; гуджарати «ph;;k;» – копченый, опаленный <солнцем>; хуррит. «kinakh-nu» – красный; санскр. «kanaka» – золото <червонное золото>; эвенк. «ко;номоко;н» – темный, смуглый; тур., азерб. «kanli», якут. «хааннаах» и лат. «sanguinum» – кровавый (кроваво-красный); рум. «sange» и фр. «sang» – кровь; хинди «kh;n;», бенг. «khun;» – кроваво-красный; кит. «xu;» (~ сюе, ~~ xue) и алт. «кан» – кровь, кит. «h;ng» (~ хун, ~~ hong) – красный; кор. «hunje» и кит. «x;n» – копченый, опаленный <солнцем>; финик. «kamar» – тёмный, чеч. «комарийн» – малиновый; арм. «севери» – черный, темнокожий; англ. «swart» – темный, смуглый. Очевидно славяноязычные европеоиды (болгары), входившие в союз кангюйских (гуннских) племен, были смуглыми и краснолицыми и, вполне возможно, что именно они вместе со славяноязычными сарматами и аланами, мигрировавшими в Европу ранее, и являлись предками славян.
Не исключено также, что и этнонимы «бхараты», «бугариты» (болгары), «бухарцы», «бухары» (дунайские славяне Бухарского царства), «пугуры» и «вукры»; «бораны» (ворады), «баранжары» (варанги – варяги), «берендеи» (перундеи), «берсилы» (барсилы, борзи), «боруски», «буртасы» (бродас, бродники), «пружаны» (прусы), «фризы», «парсы» (персы), «парны» (парфяне); «спалы», «полонцы» (поляки) и «поляне»; «кырки», «сираки» и «циркасы» (черкасы) являются лишь кальками друг с друга и, следовательно, относятся к одному и тому же славяно-индоарийскому суперэтносу красноликих (темно-красных, смуглых) людей. Ведь им тоже соответствует множество лексем, имеющих какое-либо отношение к разным оттенкам красного цвета: бенг. «bharjita», «phr;'i» и индон. «bakar» – жареный, обожженный <солнцем>, алб. «pjekur» – запеченный, обпеченный <солнцем>; рус. «багровый» и хинди «bh;r;» – бурый, темно-коричневый, яп. «[v]akairo» – красный; тур. «bak;r», алб. «bakri», словен. «bakra», серб. «бакар» и чуваш. «п;х;р» – медный; маньчж. «фулґан» – красный; рус. «буланый», нем. «braun» и венгер. «barna» – коричневый, бурый; словен. «brona» – бронзовый, бенг. «b;rna», гол. «burn» – гореть, норв. «brente» и бенг. «p;;;» – жженый, обожжённый <солнцем>; русск. «палёный», укр. «спалений», эст. «p;lenud», «p;les» и фин. «palanut», «poltettu» – жженый, сожженный <солнцем>, пол. «palone» – жареный, обожженный <солнцем>; ирл. «chorcra» – фиолетовый, пурпурный, греч. «;;;;;;», лат. «cerasi», англ. «cherry», бенг. «c;ri», хинди «c;r; k;» и лтш. «;irsis» – вишневый; гуджарати «kiramaj;» и «чермный» – багровый, темно-красный, малиновый; эвенк. «чириктэ» – красная медь; чуваш. «к;рен» – розовый; чуваш. «х;рл;» и осет. «сырх» («сурх») – красный; греч. «;;;;;;;» – сирийский (красный) краситель, сурик; «алб. «cirk» – загар. Да и «венедам» то весьма хорошо соответствует белорус. слово «вэнджаны» (пол. «w;dzona») – копченые, опаленные <солнцем>. Им же, аналогично сарматам (сарбатам, сирматам), сербам, русам (хросам, хурусам) и славянам (зеруянам, сериванам) соответствует и название благородного металла: телугу «ve;;i» – серебро (возможно, в смысле тусклое, потемневшее, или же ранее обозначавшее, как и др.-греч. «;;;;;;», – червонное золото). Смуглыми (укр. «смаглявими»), конечно же, были и смоляне, что и отражено в их этнониме.
Этнонимы темно-красных индоевропейцев, конечно же, могли связываться бледнолицыми народами и не только с темным цветом их кожи, но и, как было уже ранее показано, с проживанием их в гористых местностях: во всхолмленных предгорьях (товтрах), в горных ущельях и долинах, на верховинах и полонинах. Горцами были и все исконно славяноязычные племена и народности. Эти горцы, подобно, как своим потомкам казакам (кушакам), так и сербам (чеш. «;erpa» – кушак, пояс), не только подпоясывались кушаками, но еще и носили черные папахи. И поэтому-то всех их и величали на Руси черными клобуками. Рашид-ад-Дин пишет о событиях 1239г.: «Царевичи Бату с братьями, Кадан, Бури и Бучек направились походом в страну русских и народа черных шапок» (Рашид-ад-Дин, «Сборник летописей», Т. II. С. 44-45, Проживавшие в Южной Руси славяноязычные касоги (казаки) и их потомки зихи (чиги, чики, ru.jazz.openfun.org›wiki/Зихи) и черкасы были родственны украинским племенам Киевской Руси. Поэтому-то воины касожской дружины Редеди и дружины Мстислава Храброго и не пожелали истреблять друг друга, ограничившись лишь поединком своих предводителей. К сожалению, в аналогичном противостоянии возглавляемых Мамаем войск Южной Руси (Украины) и пришедших на помощь золотоордынскому хану Тохтамышу войск Дмитрия Донского двоеборством Челубея и Пересвета сражение не завершилось. Как видим, в этом случае противостояли уже не родственные, а чуждые друг другу этносы – славянский этнос русинов-украинцев и финно-татарский этнос Московского государства. Ведь родственные этносы не ведут войн, направленных на тотальное истребление друг друга. Уже Андрей Боголюбский считал киевлян чуждым владимиро-суздальцам этносом, беспощадно истребив их: «...Слова Великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского, сохраненные в летописи: – «...нам нечего делать в Русской земле... Получается, что те русские, что жили севернее киевлян и волынцев, cовсем не русские люди для древних летописцев» (А.К. Гуц, «Многовариантная история России», – М., 2001, – с. 175–176, http://users.univer.omsk.su/~guts/History/lecture6.htm); «1169г. – Владимиро-Суздальский князь Андрей Боголюбский захватил и разграбил Киев. Летописец писал: «Суздальцы так страшно разрушили Киев, что татары не имели уже, что разрушать в 1240 году. То есть, это была первая война будущей Московии против Киева. (И разграбил за два дня весь град, Подолье, и гору, и манастыри, и Софью, и Десятиньную Богородицу и не бысть помилования никому же). В Киеве в то время было 400 церквей, и он был богаче, чем тогдашний Лондон и Париж. Андрей Боголюбский украл (ранее, – П.Д.) из Вышгородского монастыря (под Киевом) чудотворный образ Божией Матери, привезенный когда-то из столицы Византии – Константинополя. Позже москвини переименовали ее во «Владимирскую Богоматерь». Многие историки считают 1169, годом рождения Московии» («Хронология злодейств Москвы», http://kozatskavarta.com.ua/?art=155); «Герасимов, известный своими «реконструкциями по костным останкам», реконструировал портрет Андрея Боголюбского. Получился старый человек, глядящий злобно и вместе с тем пытливо, в лице его явственно выражены монголоидные черты, что впрочем, не так удивительно, ведь Андрей Боголюбский был сыном Юрия Долгорукого от брака с дочерью половецкого хана Аэпа. В своих беспрерывных военных конфликтах Андрей Боголюбский несколько раз опирался на половецкую помощь; вероятно, «бабкин род» оказал поддержку и его сыну Юрию (Георгию) Андреевичу» (Анатолий Кулиберда, «Хозяева» Руси», http://viche.at.ua/publ/1-1-0-73). Чуждым себе этносом владимиро-суздальцы считали и новгородцев: «Когда тотъ же Всеволодъ идетъ на Новгородъ и осаждаетъ Торжокъ, онъ расположенъ къ миру и не хочетъ разорять волости, но дружина его требуетъ этого: оскорбленіе князю она считаетъ оскорбленіемъ себЂ. «Мы не цЂловатъ ихъ пришли», говорятъ Владимірцы иронически. Такимъ образомъ стремленіе подчинить Новгородъ и вражда съ Новгородомъ истекала не изъ княжескихъ, а изъ народныхъ побужденій, и оттого-то Новгородцы, отбивъ Суздальцевъ отъ стЂнъ своего города, скоро сходились съ Суздальскими князьями и, напротивъ, неистово мстили Суздальцамъ, продавая каждаго Судальца по д†ногаты. Оттого съ такимъ ожесточеніемъ, съ такою надменностію ополчалась Суздальская земля противъ Новгородцевъ, вошедшихъ туда побЂдителями подъ знаменемъ Мстислава Удалого. НЂсколько разъ можно замЂтить, какъ во время нападеній князей Восточно-Русской Земли на Новгородъ прорывалась народная гордость этой земли, успЂвшая уже образовать предразсудокъ о превосходст†своего народа предъ Новгородцами и о пра†своего первенства надъ ними» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «Через несколько дней московское войско погнало более семи тысяч семейств в Московщину, зимой, по морозу, не дав им собраться, не позволив ничего взять с собой; их дома, их недвижимое и движимое имущество – все сделалось достоянием великого князя. Многие из сосланных умерли по дороге; оставшихся расселили по разным городам, по садам и селам Московской земли; детям боярским давали поместья на Низу, а вместо них в Новгородскую землю посылали для поселения москвичей. Так и вместо купцов, сосланных в Московщину, в Новгород отправили новых купцов из Московщины… Добавлю, что после чудовищного разгрома, не побоюсь этого слова – геноцида, описанного им, по Новгородчине прошелся еще мор, а лет сто спустя – опричнина» (Лев Прозоров, «Времена русских богатырей. По страницам былин – в глубь времен», Яуза, Эксмо; М.; 2006, http://lib.rus.ec/b/270017/read).
Возможно, поляне (берендеи, касоги, торки и др.), как позже и Пятигорские (кубанские) черкасы, были двуязычными и владели не только славянским языком своих предков, но и тюркским языком межэтнического общения. Однако родным для них, всё же, был славянский язык: «Славянский язык, ныне искаженно именуемый склавонским (Sclavonica), распространен весьма широко: на нем говорят далматинцы (Dalmatae, Dalmatiner), босняки (Bossnenses, Bossner), хорваты (Chroati, Chrabaten), истрийцы (Istrii, Isterreicher) и далее вдоль Адриатического моря до Фриуля, карны (Carni, Carster), которых венецианцы (НГ и итальянцы (Waelhisch)) называют карсами (Charsi), а также жители Крайны (Саrniolani, Crainer), каринтийцы (Carinthii, Khaerner) до самой реки Дравы (Dravus, Traa), затем штирийцы (Stirii, Steyrer) (НГ в четырех милях) ниже Граца (Graetz) вдоль Мура (Muer) до Дуная (НГ и далее по Драве и Саве (Saw)), мизийцы (Mysii, Mysy), сербы (Servii) (НГ которых мы теперь обычно именуем Sirven и Raetzen), болгары (Bulgarii) и другие, живущие до самого Константинополя; кроме них чехи (Behemi, Beham), лужичане (Lusacii, Lausitzer), силезцы (Silesii, Schlesier), моравы (Moravi, Marher) и обитатели берегов реки Вага (Vagus, Waag) в Венгерском королевстве, а еще поляки и русские [властвующие над обширными территориями] и черкесы-пятигорцы (Circasi-Quinquemontani, Circassen in fuenff pergen) у Понта и, наконец, остатки вандалов (Vandali, Wenden), живущие кое-где на севере Германии за Эльбой. Все они причисляют себя к славянам, хотя немцы, пользуясь именем одних только вандалов, называют всех, говорящих по-славянски, одинаково вендами (Wenen), виндами (Windi) или виндскими (народами) (Windische) (HГ Этим языком при письме и богослужении пользуются молдаване (Moldauer) и прочие соседние с ними валахи (Wallachen), в просторечии говорящие, однако, на другом языке. Многие утверждают в своих сочинениях, что и у македонцев родным языком был и является до сих пор славянский, который у них называется Syrvisch)» (Сигизмунд Герберштейн, «Записки о Московии Сигизмунда, барона, в Герберштейне, Нойперге и Гутенхаге», http://krotov.info/acts/16/1/gerbersh_2.htm); «И главнейшие из племен севера говорят по-славянски, потому что смешались с ними, как например племена ал-Тршкин и Анклий и Баджанакиа (печенеги, – П.Д.) и Русы и Хазары… Язык Хазар другой чем языки Тюрков и Персов. Это есть язык, который не согласуется ни с одним языком в мире» (Ал-Бекри [ум. в 1094 году]; А. Куник, «Известия ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах», Часть 1 // Записки императорской Академии Наук. Том 32. Приложение №2. Спб., 1879, http://russbalt.rod1.org/index.php?topic=207.0); «Герберштейн в начале XVI в. и ученый миссионер Крижанич, родом кроат, искрестивший во времена Алексея Михайловича всю Россию и даже побывавший около 15 лет в ссылке в Тобольске, положительно утверждают, в особенности последний, что Кубанские Черкасы – славяне и что богослужение у них совершается на славянском же языке» (Евграф Савельев, «История казачества с древнейших времен до конца XVIII века», http://passion-don.org/history-1/chapter-9.html); «Вот здесь то и начинается самое интересное! Что это за черкесы-пятигоры появляются в списке народов говорящих на славянских языках? Обратите внимание, у Герберштейна написано вначале на латыни (ЧЕРКАСЫ-ПЯТИГОРЫ), а потом по-немецки – ЧЕРКАССЫ – В ПЯТИ ГОРАХ. Причём, как ни читай, а получается ЧЕРКАССЫ (или ЧЕРКАСЫ), но не ЧЕРКЕСЫ! Видимо редколлегия НАУЧНОГО издания решила Герберштейна «подправить», поскольку он не смог учесть грядущих этнических и исторических подтасовок…» (Алексей Евтушенко, «Черкассия – поиски забытой страны», http://www.pyatigoria.narod.ru/cherkassiya/).
Чиги (чики) тоже изначально были славяноязычными и, возможно, родственными чешским племенам. На адыгейцев зихов (чигов) этот этноним распространился, позже, когда они входили в союз племен, возглавляемый чигами, жившими на островах в дельте реки Кубани: «Но самым интересным для нас народом, на который мы и обратим особое внимание, являются Зихи, жившие на островах в дельте р. Кубани. В латинском тексте в слове «Зиги» стоит буква «зэт», произносимая как «З», в греческом же «дзэта», произносимая как «ДЗ», ввиду чего историки название этого народа переводят разно: Сиги, Зихи и Зиги, Зыхи, Дзыхи, Циги (Штриттер и Герберштейн) и Джиги-Геты. Все это происходит оттого, что как в греческом, так и латинском языке нет соответствующей шипящей буквы для воспроизведения точного названия этого народа, но она есть у нас и эта буква «Ч», а потому название народа Зиги и Дзиги должно быть переведено «Чиги». Чиги, по Страбону, были отважными мореходцами и пиратами. Греческие историки конца XIII и начала XIV в., Никифор Гигора и Георгий Пахимер, говорят, что Чиги, Геты и Россияне, жившие по берегам Азовского и Черного морей, были покорены татарами, служили в татарском войске и возвели могущество их на высочайшую степень славы» (Евграф Савельев, «История казачества с древнейших времен до конца XVIII века», http://passion-don.org/history-1/chapter-5.html); «В низовьях Дона, в Чигии, проживали славяноязычные чиги, воинственные и хозяйственные. У казаков до наших дней живут пословицы: «Чига остропузая – зеленые кишки», и – «Чига лыко драла, чига лапти плела» («Роль казачества в военной истории России», http://www.docplace.ru/docs/135776.html). Часть чигов, как и славяноязычных бугуров и черкас – циркас – кырков, не ушла в Европу из Сибири. Племена чиков и кигу (цигу) упоминаются в орхонской надписи вместе с азами и кыргызами. Чики обитали на речках, составляющих истоки Енисея, пугу (бугу) – в низовьях Селенги и Орхона. «В гл. 30, т. IV известного труда Хэ Цю-тао «Шофанбэйчэн» (написан в 1851г., но опубликован лишь в 1881г.) содержится «Исследование о племени усунь». Автор в ней развивает точку зрения, высказанную в китайской литературе уже в монгольскую эпоху, о том, что усуни являются предками русских (очевидно предками лишь российских казаков, – П.Д.)… В «Усуньчжуань» говорится, что Усуньского государства большой Гуньми (князь) правил в городе Чигу. Отстоит [он] от Чанъаня (столицы) на 8900 ли. Населения в нем 120 000 [дворов]» (И.В. Кюнер, «Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока», Гл. II, «Усунь», «Правление усуньского Большого Гуньми в городе Чигу, от Чан-ань в 8.900 ли» (Иакинф Бичурин, «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена», http://az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0210.shtml). Мигрировавшие гораздо позже из Абхазии на север предки адыгов сами себя ни касогами, ни зихами, ни черкесами не называли: «Наша древняя история пока восстановлена только в схеме и потому не раз представляется в искаженном виде, иногда по неведению, а чаще по национальным соображениям чуждых нам историков. Вместе с тем, непоколебимой остается старая точка зрения, изложенная в этнографическом труде профессора Московского университета Е.Ф. Зябловского (Всеобщая география Российской империи. М. 1807, ч. 3 стр. 16) и в учебнике русской географии К.И. Арсеньева, где казаки указываются в качестве особого славянскою народа, занимающего часть России, наряду с господствующими Россиянами и покоренными Поляками» (А.И. Скрылов, Г.В. Губарев, «Казачий исторический словарь-справочник» // «Казаки», http://www.cossackdom.com/enciclopedic/k.htm).
Однако из-за контактирования в античные времена славян (сарматов) с кавказскими народами славянские языки все же подверглись некоторому влиянию кавказских языков: «Г. Вагнер полагал, что в русских дативных конструкциях можно различить влияние кавказских языков (Wagner 1959: 54), ср. груз. «M-;urs» – Мне завидно, «M-e-lmis» – Мне больно, «M-;iis» – Мне хочется есть, «M-rcxuenis» –Мне стыдно, «M-a-kls» – Мне не хватает, «M-i-nda» – Мне хочется, «M-a-xsovs» – Мне вспоминается – во всех случаях употреблён датив (Wag-ner 1959: 49)» (Евгений Зарецкий, «Безличные конструкции в русском языке: культурологические и типологические аспекты», Однако и предки славян сираки оказали существенное влияние на языки северокавказских народов: «По мнению В.И.Абаева, «особенно многочисленны и значительны изоглоссы, связывающие осетинский со славянскими языками. Здесь мы имеем не только лексические, но и некоторые важные грамматические связи, что указывает на особую длительность и интимность контактов». Например, ос. tajan примыкает к ст.-слав. tajo, русск. таять, и на индоиранской почве корень *ta- не распознается. Другой пример: ос. tarxon «обсуждение, «судилище» неотделимо от ст.-слав. tъlkъ, русск. толк, толковать. Имеет параллели в литовском, германских, древнеиндийском, хеттском, возможно – этрусском, но иранских соответствий не отмечено. Другое слово, ос. kur, сопоставляется с элементом kur в русском кур-носый, кургузый, корнать («обрезать»). Слово в ос. kurd «кузнец» В.И. Абаев сближает с древнерусским «кърчии» (Н.А. Николаева, «Индоевропеизация Кавказа по данным лингвистики, археологии», http://sun.tsu.ru/mminfo/000063105/his/16/image/16-119.pdf»; «Грамматические осетино-славянские изоглоссы выражаются в образовании перфекта с помощью превербов, как в осетинском, так и в славянских языках… Из общих осетино-славянских мифологем исследователями упомянуты аналогии сюжетов о великане Мукара из «Нартского эпоса» и Святогора из славянских былин. Число аналогий может возрасти за счет привлечения параллелей из русских волшебных сказок. Прежде всего это полное воспроизведение начала первой легенды о Нартах в сказке о Жар-Птице, Иван-царевиче и Сером Волке. В саду Нартов, рассказывают осетинские сказители, росла яблоня, на которой созревало яблоко, от которого зависела жизнь Нартов, но птица с золотым оперением повадилась воровать это яблоко. Два брата стали сторожить сад и подстрелили птицу. По ее следу они доходят до моря, где живет Владыка вод Донбеттыр. Птица оказывается его дочерью. Один из братьев спускается в царство Донбеттыра и спасает царевну, отдав ей ее оперение. Эта часть легенды составляет несколько измененное содержание второй русской (первично украинской, – П.Д.) народной сказки о Морском царе и Василисе Премудрой, в которой говорится, что Иван-царевич похищает оперение Василисы Премудрой, чтобы заручиться ее поддержкой. Третий сюжет связан с наказом Дзерассы, дочери Донбеттыра, своим сыновьям сторожить ее могилу три дня. За неисполнением наказа последовало рождение Сатаны, волшебного пса и рождение волшебного коня. В русской (украинской, – Юрий Винничук, «Как у Украины Колобка поцупили», http://tsn.ua/analitika/yak-v-ukrayini-kolobka-pocupili.html) сказке «Сивко-Бурко» волшебный конь является наградой Ивану, младшему сыну, который выполняет наказ отца и сторожит могилу три дня. Четвертый сюжет в «Нартском эпосе» связан с Сосланом, Великим нартом, который доскакивает на своем волшебном коне до летающей башни, где живет Дочь Солнца, и женится на ней. В сказке «Сивко-Бурко» Иван выполняет аналогичную задачу и женится на царевне из башни. Пятый сюжет связан с женитьбой другого Великого нарта, Хамыца, на дочери Донбеттыра, которая вынуждена скрываться в лягушачьей коже, или в черепашьем панцире. Насмешки Сырдона (зависть, злые козни) вынуждают ее покинуть мужа. В русской народной сказке «Царевна –лягушка» завистники сжигают лягушачью кожу царевны, что приводит к дальнейшим злоключениям Ивана-царевича и царевны-лягушки. Шестой сюжет «Нартского эпоса» о волшебном войске, которое выходит или из Черной горы, или из морских глубин, находит отражение в русской сказке, обработанной нашим великим поэтом А.С. Пушкиным, о войске, которое «из вод чредой выходят ясных и с ними дядька их морской». В дополнение к этому уместна цитата В.И. Абаева: «Полное семантическое тождество славянского «Родъ» и осетинского «Naf» позволяет отнести эту пару к скифо-славянским религиозно-типологическим изоглоссам». Данные археологии, лингвистики (данные картвельских и осетинского языков), мифологии показывают, что в Центральной Европе и на Северном Кавказе в древности проживали племена, родственные по материальной культуре, по языку, имеющие сходные религиозно-мифологические системы» (Н.А. Николаева, «Этнокультурные процессы на Северном Кавказе…»); «Согласно В. И. Абаеву, изменение взрывного g, свойственного праславянскому языку, в задненебный фрикативный g (h), что фиксируется в ряде славянских языков, обусловлено скифо-сарматским воздействием. Поскольку фонетика, как правило, не заимствуется у соседей, исследователь утверждал, что в формировании юго-восточного славянства (в частности, будущих украинских и южнорусских говоров) должен был участвовать скифо-сарматский субстрат. Сопоставление ареала фрикативного g в славянских языках с регионами, заселенными антами и их прямыми потомками, определенно говорит в пользу этого положения. В.И. Абаев также допускал, что результатом скифо-сарматского воздействия были появление в восточнославянском языке генитива-аккузатива и близость восточнославянского с осетинским языком в перфектирующей функции превербов. Воздействием иранцев объясняет В.Н. Топоров происхождение беспредложного локатива-датива. Эти фонетические и грамматические особенности в славянском мире являются региональными. Их географическое распространение допускает мысль о зарождении их в антском диалекте праславянского языка. С иранским миром Северного Причерноморья связано и проникновение в славянский языческий пантеон зафиксированных русскими летописями богов Хорса и Симаргла. В.И. Абаев писал об этимологических и семантических параллелях между украинским Вием и иранским богом ветра, войны, мести и смерти (скифский Vauhka-sura), между восточнославянским Родом и осетинским Naf. В славянском этнонимиконе также известны бесспорные иранизмы. Таковы, в частности, племенные названия хорватов и сербов» (В.В. Седов, «Древнерусская народность Анты», http://derzava.com/art_desc.php?aid=154); «Важные данные о языковых контактах племен «скифского мира» с предками славян зафиксированы в осетинском языке – наследнике скифо-сарматских диалектов. В осетинском обнаружены характерные сходства с рядом индоевропейских языков Европы – балтийскими, германскими и некоторыми другими. Совпадения со славянским, как отмечает исследовавший эти сходства В. И. Абаев, значительно превосходят сепаратные связи осетинского с любым иным индоевропейским языком. Разные по времени свидетельства лингвистики документируют связи ираноязычного населения южнорусских степей с другими индоевропейскими племенами Европы, и прежде всего со славянами, связи, которые отражают широкий спектр материальной и духовной культуры» (Г.М. Бонгард-Левин, Э.А. Грантовский, «Скифы и славяне: мифологические параллели», «Оказалось, что в осетинском языке содержатся изоглоссы (языковые соответствия), совершенно чуждые «ираноязычному» миру. Связей с такими южными индоевропейскими языками, как греческий и армянский (территориально близких иранскому ареалу!) вообще не выявлено. Зато обнаружились связи осетинского с языками народов северной Европы и Сибири – с германскими, латинским, балтийскими (литовским), древнесибирским языком тохаров и главное, со славянскими! Более того, оказалось, что СВЯЗИ ОСЕТИНСКОГО (предполагаемого реликта СКИФСКОГО ЯЗЫКА) СО СЛАВЯНСКИМИ ЯЗЫКАМИ НАМНОГО ЗНАЧИТЕЛЬНЕЕ, ЧЕМ С ЯЗЫКАМИ ДРУГИХ ЕВРОПЕЙСКИХ НАРОДОВ… Итак, осетинский язык обнаруживает следы глубоких связей прежде всего со славянскими языками! Собственно, взглянув на современную географическую карту, удивляться этому не стоит: ближайшими соседями осетин являются как раз славяне-русские; но из этого следует очень важный вывод: то же самое было и раньше, в самый период формирования осетинского языка...» (Ю.Д. Петухов, Н.И. Васильева, «Русы Великой Скифии», http://www.vantit.ru/library/item/869-15-skifskij-yazyk.html); «Научная новизна работы заключается в том, что она дает основания говорить о длительных и интенсивных славяно-нахских связях с древнейших времен. Противоположная точка зрения, согласно которой контакты чеченского языка с русским представляют позднейший этап в истории чеченской лексики дооктябрьского периода, нам кажется не убедительной. Исследуемый в нашей работе материал позволяет считать, что основная масса наиболее ранних и прочно вошедших в словарный состав нахских языков заимствований обязана своим происхождением индоевропейским языкам, вчастности, славянским. Влияние индоевропейской лексики на нахскую было, видимо, не только наиболее ранним по времени, но и наиболее сильным по воздействию в процессе формирования словарного состава нахского языка… По геофизическим признакам к территории контактирования следует относить в основном гористую местность (Северный Кавказ, Крым, Карпаты, Балканы)… Некоторые славянские лексемы, традиционно относимые к заимствованиям из «скифского», вероятно, являются заимствованиями из нахских языков… Многие классические иранизмы, на которых основывается вывод об ираноязычности скифов, при ближайшем их рассмотрении таковыми не являются. Например, самое знаменитое в этом смысле иранское слово «*danu» – вода, влага, распознаваемое в названиях рек Дон, Днепр, Днестр, Дунай, представлено не только в индоиранских языках. Оно обнаруживается также в целом ряде других языков: русск. «дно, донья, бездонный, бездна» (не из *dbbno!), др.-греч. «Данай» – персонифицированный образ влаги, бог моря, водоемов и источников, семит. «dnw» – низ, низина, бездна моря, море, нахское «*дан» – влага > *дун > чеч. «т1ун» (ср. турец. Тип 'Дон'), «т!уни» – влажный, «mlynyo» – влага и т.д. Гидроним Днепр, на наш взгляд, посредством древнечеченского языка объясняется куда лучше, чем на материале древнеосетинского. Действительно, название Днепр В.И. Абаев (1949, 154) этимологизирует через староосетинское «дан + апр» – глубокая река, что справедливо критикует О.Н. Трубачев как тавтологичное (буквально «река водная или вода водная»). По его мнению, «любая иранская этимология не в силах справиться с фонетическими препятствиями» (ЭССЯ, 5, 182). Тогда как на древнечеченском, на наш взгляд, объясняется не только греческая форма Данаприс (< др.-чеч. «*дан+апар» – водо+сброс, водо+пад), но и др.-русск. «Дъниепръ» (< др.-чеч. диал. «*дан+иепар» – то же), где [а] – едва различимый на слух краткий гласный, точно соответствующий древнерусскому редуцированному гласному [ъ]. Следовательно, название Днепра скорее обязано своим происхождением не сомнительной глубине, которую на взгляд не определишь, а главной, наиболее впечатляющей особенности реки, – порогам. Лингвистика, топонимика и этнография свидетельствуют о том, что между Восточным Прикарпатьем, Днепровско-Днестровским бассейном и Северо-Западным Кавказом с давних пор существовали самые тесные и широкие связи (Кобычев, 1973, 93). О широких связях карпато-дунайского мира с Северным Кавказом пишет В.И. Козенкова. По ее словам, между культурами двух этих регионов так много общего, что эту общность «вряд ли возможно удовлетворительно объяснить только регулярными контактами менового характера. Речь должна идти и о каких-то этнических включениях» (Козенкова, 1980, 34)… В лексико-грамматическом отношении в славяно-нахских изоглоссах представлено 35 существительных, 18 прилагательных и 26 глаголов… Установлено значительное сходство фонетических систем… Несмотря на то, что глаголы в общетеоретическом плане – одна из наименее проницаемых областей лексики, в славянских и нахских языках нами выявлено около тридцати глагольных изоглосс. Среди них 8 глаголов звучания, 7 глаголов трудовой деятельности, 4 глагола с семантикой горения и 7 «разных» глаголов, главным образом обозначающих движение. Для сравнения можно указать на то, что среди 500 персидских заимствований в лезгинском языке нет ни одного глагола (Эфендиев, 1997)… Количество и качество изоглосс свидетельствует о длительных и интенсивных славяно-нахских связях с древнейших времен. Несостоятельна точка зрения, считающая, что контакты чеченского языка с русским представляют позднейший этап в истории чеченской лексики дооктябрьского периода и что все контакты вайнахов с внешним миром происходили непременно через посредство тюрок или алано-осетин… Полученные результаты, безусловно, дают дополнительную аргументацию гипотезы Вацлава Поляка о славянокавказском языковом союзе. Серьезным аргументом в ее пользу является, на наш взгляд, не столько общее количество славяно-нахских словарных сходств, на целый порядок превосходящих рассмотренные В. Поляком сближения, сколько собственно глагольные изоглоссы, которые появляются обычно при смешении языков. Немаловажным обстоятельством в плане сказанного является также совпадение в исследуемых языках некоторых грамматических явлений, таких, как классные определители…, способ выражение глагольного действия…, чередование гласных корня… среди рассмотренной лексики раздела преобладают характеристики гористого ландшафта. Это означает, что зона взаимодействия славянских языков с нахскими, скорее, представляла горную или предгорную местность, чем равнинную. Из регионов, отвечающих таким геофизическим характеристикам, можно назвать Северный Кавказ, Крым, Карпаты и Балканы. Однако наиболее вероятной из всех отмеченных территорий в качестве области вероятного взаимодействия славянских и нахских языков прежде всего следует выделить по понятным причинам Северный Кавказ. Такой вывод, на наш взгляд, подкрепляется и отдельными славяно-дагестанскими изоглоссами, такими как: слав. «*rosa» – даг. «*rosa» – роща, лес, дрова, слав. «*шк» (жир) – даг. «*tuk» – курдюк; слав. «*сегер» – даг. «*k'arap II *к'егер» – 'кость (Талибов, 1980, 274) и др.» (Арби Вагапов, автореф. дисс. «Нахско-славянские лексические изоглоссы», дисс. http://planetadisser.com/see/dis_222373.html).
Эти славяноязычные горцы не сразу стали селиться в предоставляемых им городах на землях Руси. В те времена, когда их всех называли полянами, они все же предпочитали жить за пределами княжеских вотчин и, прежде всего, там, где присутствовали горные ландшафты. Для этого то, как нельзя лучше, и подходили окрестности Роси и Тясмина: «Видно Медведевку, Тясмин и побережье Днепра, видно купол Мотронинского монастыря над лесами. Местность – маленький Кавказ: горы, овраги, все покрыто лесом… Вся местность действительно напоминает Кавказ в уменьшенном размере. Горы, покрытые лесами, делают на горизонте замечательные узоры, перерезанные глубокими оврагами. На волнистых полях, куда ни глянь – высокие курганы-могилы. Видно, что здесь когда-то «бывали дела» – было кого и прятать» (Юрий Горлис-Горский, «Холодный Яр», http://ukrkniga.org.ua/ukrkniga-text/113/); «Не было известно ни мест поселения, соответствующих древностям русов, ни могильников, которые дали бы массовый материал, позволяющий составить всестороннюю характеристику культуры. Лишь одно Пастырское городище на р. Сухой Ташлык. притоке Тясмина, раскопанное В.В. Хвойкой на рубеже ХIХ-ХХвв., можно было связать с руссами… В бассейне Тясмина, на берегах Днепра и Роси, а также в прилегающем к этой части Среднего Поднепровья поречье Южного Буга было обнаружено множество остатков поселений VI-VIIIвв., расположенных в низких местах, нередко на незначительных всхолмлениях в пойме или речных островах. Раскопки показали, что поселения состояли из жилищ-полуземлянок с печами в одном из углов… Форма жилищ, характер могильников, глиняная посуда и другие находки – все это не оставляет никаких сомнений в том, что здесь жили славяне, непосредственные деды и прадеды населения Среднего Поднепровья периода Киевской Руси» (П.Н. Третьяков, «По следам обитателей древнейшей русской земли», в кн.: «У истоков древнерусской народности», МИА, 1970, http://kirsoft.com.ru/mir/KSNews_334.htm). Возможно, что речка Рось и получила свое название из-за проживания в ее окрестности полян-русов. Конечно же, и земля Поросья называлась Оукраиной (находящейся за пределами княжеств Руси суверенной землей), а сами эти суверенные горцы, как позже и Пятигорские черкасы, естественно были украинцами.
Как видим, предки украинцев, как и других исконных славян (ирл. «sliabh» – гора, горный), являлись горцами. Горцами и сейчас являются многие относящиеся к альпийской расе брахикранные потомки сарматов (арм. «sar», бенг. «parbata», кор. «san» и кит. «sh;nm;i» – гора, горы; кор. «sanmaeg»   горный хребет; бенг. «sarb;cca» и хинди «sarv;cca» – высочайший) и алан (греч. «;;;;;;» – гора, горный, гористый; маньчж. «alin» – горный хребет), как в Западной, так и в Восточной Европе: «Приднепровский комплекс (или центрально-поднепровский, по Дяченко, 1965) распространен в среднем течении Днепра и по его притокам Десне, Суле, Пслу, Ворскле, Тетереву и Роси, а также по Сейму и в верховьях Северного Донца. Прослеживается он и в верхнем течении Южного Буга, Стыри, Горыни, Случа и Збруча. Наиболее характерные представители его – украинцы. Этот комплекс складывается из таких признаков, как высокий рост, брахикефалия, сравнительно темный цвет волос и глаз, относительно широкое лицо, среднее развитие бороды, преимущественно прямая спинка носа. Сходная комбинация признаков известна под названием альпийской расы (Deniker, 1898). За пределами Восточной Европы эта комбинация отмечается на севере Балканского полуострова, в Венгрии, Швейцарии, на юге Германии и на Севере Италии (Сооп, 1935; Попов, 1959). Альпийская раса отличается широким распространением и большим разнообразием. В.В. Бунак предложил помимо собственно альпийской выделить восточноальпийскую, или карпатскую (Bunak, 1932. Neues Material…). Н.Н. Чебоксаров склоняется к мысли о выделении подгруппы (Витос, Марк, Чебоксаров, 1959) в составе атланто-черно-морской группы. Украинцы могут быть отнесены к этой подгруппе. Для русского населения такой тип не характерен (Татьяна Алексеева, «Антропологический облик русского народа» в кн.: В.А. Александров, И.В. Власова, Н.С. Полищук, «Русские», М.: Наука, 1997, с. 57, http://www.booksite.ru/ancient/reader/human_1_04.htm). Именно во всех перечисленных здесь горных районах как раз и имеют место большие скопления брахикранных сарматских и аланских захоронений. Поэтому весьма вероятно и то, что большинство людей, относимых к альпийской расе, являются потомками горцев сарматов и алан (эвенк. ala- 1, alak;t, alan 3; эвен. alъ;n- 1, alъ;n 3; негидал. alan- 1, alax;;t 3; маньчж. alin 2; чжурчж. ali-in 2; нан. ala 3; удэг. ala 4, где: 1 – переваливать гору, 2 – гора, 3 – горный перевал, 4 – лощина, – «Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков», отв. ред. В.И. Цинциус, http://www.altaica.ru/tms.htm).
Уже Мюлленхофф фактически пришел к выводу о том, что большинство племен, относимых к аланам, ранее проживали в предгорьях, в гористых местностях (товтрах), на полонинах и в горных долинах и, следовательно, являлись не степняками, а горцами: «К. Мюлленхофф, труды которого заложили основу представлений о ираноязычности скифо-сакских и сармато-аланских племен, изучая этимологию слова «алан» пришел к выводу, что оно происходит от маньчжурского «alin» – горный хребет… В Нижнем Поволжье на основе этнического ядра савроматов складывается раннесарматская культура, представленная мощными племенными союзами аорсов и сираков, а в Южном Приуралье на основе исседонского этнического массива формируется прохоровская культура ранних алан… …прослеживается некоторая закономерность в распространении сходных явлений в материальной культуре от Монголии через Среднюю Азию в степи Восточной Европы. Причем хронологически эта культурологическая волна совпадает с продвижением с востока в Среднюю Азию юэчжей, а затем появлением аланов в Северном Причерноморье [Скрипкин, 1990, С. 200-207]… Палеоантропологические материалы из Тувы, Горного Алтая и Западной Монголии позволили с максимальной объективностью подтвердить этнологическую достоверность древних китайских исторических хроник в отношении европеоидного населения Центральной Азии – жунов, юэчжей, усуней и динлинов… Странам и народам северо-западных рубежей посвящено в «Суй шу» целых четыре главы (81-84), причем в 84 главе, в «Повествовании о теле», поименованы 45 племен азиатской степи, среди которых фигурирует и a-lan (аланы). Включение ираноязычных алан в перечень тюркских (телесских) племен следует считать либо ошибкой составителей «Суй шу», либо, что более вероятно, свидетельством происходившей социально-политической ассимиляции аланов (европеоидов Се – Серов, – П.Д.) в среде тюркоязычных токуз-огузских (телесских) племен… К середине II в. до н. э. асо-юэчжийские военные клещи сомкнулись над Средней Азией: была подчинена область государства Кангюй (с которым, вероятно, был заключен военный союз), были завоеваны Согд, Бухара и Хорезм. В ходе этой глобальной военной операции сформировалась единая арийская идеология ираноязычных степняков (на самом деле ираноязычных степняков усуней – асов и славянязычных горцев юечжи – тугуров – бугуров, – П.Д.), гордо именовавших себя, вне зависимости от принадлежности к конкретному степному (или же к горному – П.Д.), племени – «aryana». В скифском (сакском) лексическом море, которое окружало асов, это слово вскоре стало звучать как «alana» – «alan», что позволило асским полководцам сплотить разноплеменный, но пассионарный человеческий конгломерат в жесткий и прочный военно-этнический союз, который со славой продвигался через века и народы под грозным именем великих алан» (Николай Лысенко, автореф. дис. «Асы-Аланы в Центральной Азии: Центрально-азиатский аспект раннего этногенеза алан», Предками аланов (юечжи) были европеоидные горцы ди (серы): «Несколькими веками раньше, в VII – VI веках до н. э., в самом бассейне Хуанхэ китайцы вели борьбу с европеоидными племенами ди (древнее произношение, по Карльгрену, Пулиблэнку и Яхонтову, «дьок» (d'iok), а еще раньше, возможно, «льок»)» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51); «Народ ди соседствовал с китайцами на протяжении многих веков, он делился на множество различных племен. Как предполагал Гумилев Л.Н., ди в греческих источниках назывался серы: «Птолемей на территории современного Китая помещает два разных народа: сины и серы. Сины помещены южнее серов… Существенно другое: сины, несомненно, подлинные китайцы империи Цинь, и они не отождествляются с серами, поставлявшими шелк-серикум в Парфию и Римскую империю. Серы упоминаются раньше, чем сины, и в другой связи: греко-бактрийский царь Эвтидем около 200г. до н.э. расширил свои владения на востоке «до владений фаунов (цянов) и серов». Впоследствии, когда установилась торговля шелком по Великому караванному пути, название «серы» применялось к поставщикам шелка в бассейне Тарима, а не к самим китайцам» (Жаксылык Сабитов, «Арийский след среди тюркоязычных народов», http://blog.turklib.com/2011/04/r1a1.html). Этноним аланы часто сближают с этнонимом албаны: «В тех местах обитают аланы, или альбаны, которые на их собственном языке именуются визами» (Адам Бременский, «Деяния епископов Гамбургской церкви», кн. IV, Возможно это связано не только с созвучием этих этнонимов, но и с горским происхождением аланов, подобно многим другим народам, называвшихся албанами: «Сарматские племена, достигшие Кавказа в IV веке до н. э., и позднее держались исключительно в предгорьях и прилегающих степях. После гуннского вторжения большие группы аланов из степей низовьев Волги, пришедшие в этот регион, разделились на две части: одни осели в предгорьях и слились с сарматскими племенами, появившимися здесь раньше, но большинство углубилось дальше в горы. Они проникли в высокогорные области Центрального Кавказа и заселили области, которые до этого принадлежали народам кобанской культуры железного века» (Тадеуш Сулимирский, «Сарматы. Древний народ юга России», http://lib.rus.ec/b/290590/read); «Н.Я. Марр предполагал, что слово «Албания» обозначает «страна гор». В подтверждение этого предположения указывают на то, что древнее кельтское название Шотландии было «Албания». Кроме того, ссылаются на то, что слово «Альпы» происходит от кельтского alp, alb – «гора», «высокий». По словам Аммиана Марцеллина, албаны «получили свое имя от гор» (Фазил Дашлай, «Это загадочная Албания», http://www.sarinfo.org/tribune/?i=10-10-11). Со славянскими лексемами «пол» – берег, «планина» – гора и «полонина» – слабовсхолмленная вершинная поверхность, возможно, связаны, как индон. «palung» – котловина, так наименования некоторых древних государств: «Полона» в Ферганской долине, «Полуник» в Малой Азии (в Древней Армении) и «Полония» – Польша.
Термин «Русь», на самом деле всегда являлся лишь географическим понятием, и централизованного государства с таким названием никогда не было. Все княжества, как и украинные земли, были суверенными землями, и их князья, проводя самостоятельную политику, могли и не участвовать в общих походах на степняков. Фактически это была конфедерация княжеств и суверенных украинных земель, населенных полянами-украинцами. Поляне, в отличие от покоренных варягами племен, не платили дани варяжским князьям и были наиболее активной составляющей конфедерации. Поэтому-то летописи «Киевскую Русь» и называют страной полян: «Название «Русь» – древнее название Киевской земли, страны полян, известной уже в первой половине IX в.» (М. Н. Тихомиров, «Происхождение названий «Русь» и «Русская земля» // Советская этнография, Сборник статей, – М.-Л., 1947, – с.80). Да и позже то казаки-украинцы (черные клобуки, черкасы), в отличие от русинов, населявших княжеские земли, ни от кого ни в какой зависимости не находились и никакими налогами не облагались. Так как казаки-украинцы являлись потомками славян (сираков – зеруян, троксолан – торков и аорсов – антов), являвшихся в разные периоды федератами Боспорского царства, то они и унаследовали высокую культуру этого античного государства: «Тесные отношения с Боспорским царством привели к тому, что сираки (зеруяне – славяне, – П.Д.) стали самым эллинизированным сарматским народом и одновременно с этим активно способствовали сарматизации Боспорского царства. Действительно, могилы сиракской знати почти ничем не отличаются от погребений боспорской аристократии. Какая-то часть сиракского общества состояла из полукочевников, перемещавшихся с места на место в шатрах и повозках, а другую часть составляли оседлые земледельцы. В долине Кубани было найдено множество их постоянных поселений – как правило, это были расположенные на возвышенности крепости с глинобитными домиками внутри ограды. Их жители занимались как пахотным земледелием – выращивали пшеницу, овес и просо, – так и скотоводством. Они держали коров, лошадей, овец и свиней, также важную роль в их экономике играла рыбная ловля. Эти поселения были центрами ремесленных промыслов, которые находились под сильным влиянием боспорских мастеров. В обществе существовало четкое сословное разделение, обуславливавшее степень богатства и привилегированности… в 107 году до н.э. «рокасы», сарматское племя, предположительно те же роксоланы, были среди тех, кто помог Митридату завоевать Боспорское царство. Эта перемена в позиции роксоланов, вероятно, стала следствием поражения, которое нанес им Диофант, после чего они вынуждены были отправлять своих воинов на службу понтийскому царю… В 49 году н. э. Евнон, царь аорсов, живших между Волгой и Доном, был союзником римлян и нового правителя Боспора – Котиса… Несмотря на постепенную сарматизацию, Боспорское царство в период своего возрождения оказывало существенное влияние на соседние сарматские племена и на их культуру» (Тадеуш Сулимирский, «Сарматы. Древний народ юга России», http://lib.rus.ec/b/290590/read); «Француз Ж. Шерер в своих «Анналах» пишет (1776г.), что украинские родители передавали своим сыновьям как самое дорогое наследство меч и клич «Воля или смерть». Украинцы определились в том, что воля у них не перейдет в произвол. Полеводческая культура украинцев породила и взлелеяла и идеалистическую, религиозную духовность и мировоззрение, какими праукраинцы еще при временах предысторий оплодотворяли культуру народов на юге Европы, и та культура росла и распространилась на всю Европу кроме северо-восточного ее угла. В старой Элладе расцвела европейская философия. Афины стали всеевропейской Академией Наук. Позже такие академии создались в Риме и Царьграде, а затем в больших европейских городах. В Украине они возникли в ІV ст. в Херсонесе и Пантикапее (Керчи), а в ХV ст. во Львове, в XVI ст. в Киеве и в Остроге. В Московщине первый университет (учредили и учили украинцы) основан аж в XVIII ст., а в ХІХ ст. здесь учились лишь 82 студента. (В Киевской Академии XVII ст.– 3 тысячи)» (Павло Штепа, «Московство его происхождение, содержание, формы и историческая преемственность», http://lib.rus.ec/b/142414/read#t1). Как видим, украинский этнос сформировался из двух родственных народностей после того, как сбросившие гнет польских магнатов бывшие русины, показачившись, стали тоже свободными украинцами. Украина, являясь суверенной державой, объединилась с Московским государством на конфедеративных условиях (принципах). Но, вопреки этому, московиты оккупировали её территорию и превратили её в свою провинцию Малороссию, а самих украинцев закрепостили, превратив обрусевших из них в холопов малороссов. Однако же, все, кто не желали становиться добровольными рабами – холопами, всегда считали себя украинцами.
Сами же темно-красные индоевропейцы и многие другие народы связывали свои этнонимы, конечно же, не с цветом своей кожи и не со своим обитанием преимущественно в гористых местностях, а со своим стремлением к независимости и к верховенству. Поэтому в этнонимах многих из них, а также и в названиях их земель и присутствует основа «край», соответствующая в мировоззрении горских народов, и в том числе и индоевропейцев, возвышенному положению: «Этимологию «паштун» дал Моргенстьерне (Акта Ориенталия 18, 1940, 138-144), возводивший ее к древнеиранскому «**parsavaa-, *pars(u)waana-», что значит «крайний». Таким же образом этимологизируется и Персия «*paarswa-» («Parsuash» ассирийцев) закономерно в «paarsa» в древнеперсидком, и Парфия, «*paarthawaa» (в юго-западной форме, уже в Бехистунской надписи), которая закономерно развивается в «pa(a)hloo», в среднеиранском парфянском. Эти «крайние» этнонимы и топонимы не должны смущать, если обратить внимание на славянские «Украина» и «Сербская Крайна» (комментарий к очерку «Пуштуны», http://forum-eurasica.ru/index.php?/topic/762-/). То же самое имеет место и у германцев. Англичанам соответствует англ. «аngle» – угол, край (http://alternatiorussian.org/). Английскому «margin» – крайний соответствует слово «марка», обозначающее отдельные германские земли и даже государства (дат. «Dаnmark» – Дания; нем. «Ostmark» – название Австрии в конце 30-х и в первой половине 40-х гг. прошлого столетия), а также и указывающее на возможные азийские прародины германцев: Маргиана (др.-перс. Маргуш), Балх (Бактрия), Паркана (Фергана), Виркания (Гиркания) и Гурган (Горган, Ургенч). Отсюда же: «маргинал» – человек крайних взглядов; нем. «bergbewohner» – горец, образованное от «berg» – гора и восходящее к и.-е. «*b;er;;» – высокий; древнее европейское государство Бургундия. Да и этноним то «булгары», ведь, тоже происходит от и.-е. «*b;er;;» и, следовательно, может рассматриваться и как «украинные» народы (пол. «brzeg» и укр. «берег» – край): «Морфема bar встречается и в числе племен, составлявших булгарский союз (burdjan, barsil, burgan). Надо отметить, что в языкознании давно замечена закономерность постепенной замены фонемы r на l. Отметим, также, что в данном этнониме встречается взаиморотация фонем b – m (на Кавказе у карачаевцев встречается форма molkar).Таким образом, для этимологии этнонима «булгар» необходимо исходить из наиболее архаичной формы – barkar (и, возможно, markar). Кроме того, исследователи должны быть готовы ко встрече в источниках лишь с одной этноопределяющей основой bar (mar) в качестве этнонима. Возможен поиск следов древних болгар в культурах, которые представляют племена со следующими именами: баргар, бургун(д), боргут, паргир, пагир… достойна внимания этимология одного из монгольских племен bargut – окраинные» (Рустам Набиев, «Булгар и Северная Европа», http://www.islamrt.ru/book/bulgar.pdf). Обитающими у края чьей-либо земли, очевидно, были и асы (ясы), и языги (праслав. «*je;zъ» считают родственным др.-япон. «аzе» – валик [на поле], межа, а также лит. «е;e;;» (e;ia;), диал. «a;ia;» – межа, край, граница, грядка, мелководье в заливе у берега; лтш. «е;а» – грядка, межа, др.-прусск. «аsу» – межа, арм. «еzr» – берег, граница, которые рассматриваются как расширения и.-е. корневого имени «*;g;h-, *eg;h-», – Фасмер; япон. «yasei» – дикий может рассматриваться и в смысле – «непокоренный, независимый, вольный»; ср. лит. «dy;kas» – вольный, незанятый, праздный).
На Дальнем Востоке «обитающими у края» какого-либо государства и, следовательно, независимыми от него «украинцами» прозывались не только баргуты, но также и меркиты, и пархэ (кит. бохайцы) и чжурчжэни (*гургены): «Этимологические исследования Э.В. Шавкунова показали, что слово «чжурчжэнь» в значении «непокоренный народ», своим происхождением связано с киданями: так они называли непокорившиеся мохэские племена, в том числе хэйшуй мохэ, а также оказавших сопротивление бохайцев. Процесс превращения иноземного прозвища в этноним, начавшись в первой половине Х в., окончательно закончился только через 100 лет, в течение которых в письменных источниках фигурировали как бохайцы и хэйшуй мохэ, так и чжурчжэни, иногда применительно к одним и тем же людям (например, в «Корёса»)» (Сергей Нестеров, автореф. дис. «Этнокультурная история народов Приамурья в эпоху раннего средневековья», Аналогично «украинным» являлось и южнокитайское государство У: «Японское прочтение иероглифа «У» – курэ, по мнению ученых, происходит от глагола «курэру» – «кончаться», и термин «курэ» должен был означать «страна, где кончается земля / на краю земли» (кит. «У»; яп. «Го/Курэ»; яп. «курэру» – 1) кончаться...; яп. «курэ» – 1) сумерки; 2) конец года; конец сезона. – ЯРУСИ. С. 298; см.: Мори К. Нихон-синси. С. 320)» (Дмитрий Суровень, «Развитие Японии в конце IV – начале V вв, Являющееся синонимом «курэ» япон. «y;gure» (сумерки) хорошо соответствует находящейся на российском «Крайнем Севере» Югре (вогулам – манси) и находящимся на китайском «Крайнем Западе» югурам (уйгурам). «Украинцами» назывались не только дальневосточные мохэ (мукри – бакрины – вакараи), но и предки, как иракских племен мукри и венгров – мадьяр (mogor – magyar), так и северокавказских дигорцев (тугуры – бугуры – маджары) и входящих в племя аргын Среднего Жуза казахских маджар (эвенк. «мудагу» – последний, крайний; мудан – конец, предел, край). Возможно, «украинцами» можно рассматривать не только дальневосточных маньчжуров и монголов, но и иракских мангуров и афганских моголов (мухгалов, мугулов). Украинское слово «морок» – мрак, как и русское слово «сумерки», ведь тоже является однокоренным с англ. словом «margin» – крайний и, следовательно, родственно и укр. «берег» – край. Датскому «kant» и нем. «kantе» – кант, кайма соответствует слово «кантон», обозначающее отдельные земли в Швейцарии, Франции, Люксембурге, Башкирии и в Татарстане. Венгерскому «;le» – край соответствует тюркское слово «эль», означающее земля тюркского народа. К тому же не только англ. «margin», но и латинскому «ore», англ. «area», эст. «;;r» и монг. «ир» – край тоже, ведь, соответствуют, как лексемы, связанные с высью (лат. «orior, or;r;» – происхожу, поднимаюсь, греч. «;;;;;;;» – поднимаю, двигаю; монг. «орой», эст. «hari», арм. «ver» и итал. «vertice» – вершина; укр. «вирій» и рус. «ирей» – высь и «край земли»), так и земли ариев (укр. «орії» – арии; Иран – земля арийского народа). Так что этноним «укры», означающий подобно этнонимам «угры» и «югуры», еще и «верховные» (др.-греч. «;;;;;» – высший, верхний, верховный) и «успешные» (азерб. «u;ur» – успех, удача, фарт), фактически является, всего лишь, калькой с этнонима «арии». А украинцы, поэтому-то, являются гражданами «Верховной и Успешной Страны» – Украины. Ведь ее прежние названия «Uc-rania», «Uk-rania» и «Оук-раина», а также и новогреч. «;;;;;;;;» (Ouk-ran;a) могут быть интерпретированы, как «Верховный край / рейх» (нем. «Rand» – край, «Land» – страна, «Reich» – государство) или даже как «Вышний рай». Слова же «край» и «крайний» образовались, очевидно, от основы «*оукрай» в результате переосмысления в приставку или же просто утери дифтонга «оу», подобно тому, как от праиндоевр. «*uper» – сверху (нем. «ober», англ. «upper», «over» – верхний) образовались ирл. «barr», лит. «vir;;» и арм. «verev» – верхний и, конечно же, и русское «верх». Возможно, такая же судьба постигла и яп. «y;gure», из которого образовалось синонимичное ему «kure». Не исключено и то, что это произошло еще в праславянском языке сарматских племен, суперстрат которого ощущается не только в тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских, но и в индонезийском, в тагальском, в корейском и в японском языках.
Верховными (украинцами) величались и северяне (потомки насельников Волынцевской и Роменской АК), и непосредственные предки северян анты (от праиндоевр. «*an(o)» – наверх а, возможно, и от др.-греч. «;;;;;;;;» – высший и «;;;;;» – 1) росток…, 4) цвет, отборная часть, краса…, 6) блеск, яркость, сверкание, 7) высшая степень, верх; «;;;;;;» – …3) доблестный, храбрый, 4) благородный, знатный, – «Большой древнегреческий словарь», http://www.slovarus.info/grk.php; им соответствует также греч. «;;;;;;» – сильный; санскрит. «anta» – конец; тамил. «Anti» -сумерки; бенг. «;;;i» – кольцо; валл. «anterth» – пик, высотка; монг. «єндєр» – высокий). «Именно в Нижнем Посулье в результате смешения антов с местными аланами в начале VI в. сложилось антское племя северов. Это было именно небольшое племя, еще не продвинувшееся в глубь будущей Северской земли. Основная ее территория была пока занята аланскими предками севруков и акацирами. Но возникновение племени северов следует все же относить ко времени, предшествующему миграции антов в придунайские области в первой половине VI в. Имя северов в VII–VIII вв. отмечено среди дунайских славян. В контактной зоне между антами и акацирами возник и славянский этноним «хозирцы» (славяноязычные хазары, – П.Д.), упоминаемый Баварским географом. Произойти это могло так же еще в начале VI в. Можно еще сопоставить упоминаемых тем же автором славян Zabrozi с названием другого гуннского племени – савир» (Сергей Алексеев, «Славянская Европа V–VIII веков», М.: Вече, Этноним «северяне», как и эвенк. «сувэрэ;» – вершина, швед. «suver;n» – высочайший, тагал. «suwerte» – удача, фарт и укр. «суворий» – суровый, происходит от праславянской (сарматской) основы «*сувэръ», восходящей к праиндоевр. «*uper» – сверху и преобразовавшейся в ст.-слав. и в др.-русск. языках в «с;веръ». Следовательно, лексема «с;веръ», первоначально означавшая «сверху», была переосмыслена в «север» на основании того, что вода течет сверху вниз, а верховья основных рек восточных славян находились на севере. Возможно, что это произошло и под влиянием лит. «;ia;ure;» – север или же франц. «severe» – сильный, суровый, жесткий, тяжелый. Очевидно северяне, как и их доблестные и благородные предки анты (кит. «яньцай – яньцзяй») и именьковцы (насельники Именьковской АК), были потомками царских (высочайших, верховных) сарматов (сирматов) – «верхних (верховных) аорсов» (потомков насельников Прохоровской АК), принесших в Европу из Северного Китая славянскую речь. Возможно, что от праиндоевр. «*uper» (super) образовались и лексемы телугу «svar;a», коми-перм. «зарниа», осет. «з;рин» – золото, обозначающие самый важный (благородный, верховный) металл. И, если это так, то этноним «северяне» может рассматриваться и как калька с этнонимов «saran» (зыряне), «zeriuani» (сериваны, славяне) и «сарматы» (обозначающих племена людей с кожей цвета червонного золота – темно-красных и благородных как золото и, к тому же, являющиеся и верховными – царскими племенами). Верховными (осуществлявшими суверенитет над другими народностями и племенами) величались в древности и многие другие народы. Савирами называли себя метисные потомки славяноязычных сарматок гунны (индон. «gunung» – горные), выбривавшие волосы на темени подобно сарматам и заплетавшие их сзади в косы, подобно своим предкам тунгусо-маньчжурам. Суварами (верховными или же «вершниками» от хинди «sav;ra» – всадник) величали себя и предки чувашей – тюркизировавшиеся гуннские племена Волжской Булгарии. Возможно, из-за темно-красного (смуглого) цвета кожи, как северян, так и других верховных индоевропейских племен с понятием «верховный» стали связывать  во многих языках и темные оттенки цвета и даже черный цвет: иран. «seu» и арм. «севери» – черный, темнокожий; англ. «swart» – темный, смуглый и исл. «sv;rt» – черный, смуглый. Однако, возможно, это связано и с тем, что при заходе солнца в горной котловине раньше всего начинали темнеть вершины гор, за которыми пряталось солнце. Но как бы там ни было, северянам соответствуют оба смысла их этнонима, – и верховные и смуглые (темные).
Прикидываться верховным в России безуспешно пытается и ее недееспособное русскоязычное население. В русском языке, а от него и в языках южных славян, на основе слова «верх» даже возникла такая абсурдная лексема как «совершенство» (укр. «досконалість»; пол. «perfekcja», «doskona;o;;»; чеш. «bezvadnost», «dokonalost»). Благодаря, именно, ей подсознанием стимулируется лишь повышение (стремление в верх) уровня, как позитивных, так и негативных факторов. В результате чего ложь, лицемерие, воровство и бандитизм легко достигли в русскоязычном обществе вершин своего развития (совершенства) и стали совершенно непреодолимым препятствием не только для демократизации общества, но и для выхода его из состояния нищенского существования. К тому же, какое бы действие ни совершил (укр. «не здійснив») русскоязычный человек, оно воспринимается его подсознанием совершенным не только в смысле его выполнения (свершения), но и в смысле достижения достаточно высокого уровня (совершенства) результатами этого действия. Неоднозначность слова «совершенное» потакает лености русскоязычного человека и формирует в его подсознании лингвопсихическую установку, направленную на то, чтобы он довольствовался уже достигнутым. Все это приводит к стабилизации или же даже к росту уровня негативных факторов а, тем самым, обрекает русскоязычного человека на вечное прозябание в нищете и лишь на имитацию борьбы со своими недостатками. Поэтому-то в его борьбе с бедностью побеждает бедность, в его борьбе с пьянством побеждает, естественно, пьянство. И, конечно же, русскоязычное общество «успешно» достигает вершин, но к сожалению, преимущественно в том, что чуждо всему цивилизованному человечеству. Набрав в Google ключевые слова: «Россия занимает место в мире», можно обнаружить, что Россия занимает:
1 место в мире по числу миллиардеров, преследуемых правоохранительными органами;
1 место в мире по числу взяток при поступлении в ВУЗы;
1 место в мире по уровню умышленных убийств;
1 место в мире по абсолютной величине убыли населения;
1 место в мире по смертности от заболеваний сердечно-сосудистой системы;
1 место в мире по аварийности на дорогах;
1 место в мире по числу авиакатастроф;
1 место в мире по объемам торговли людьми;
1 место в мире по количеству абортов;
1 место в мире по продажам крепкого алкоголя;
1 место в мире по потреблению героина всех опиумосодержащих наркотиков;
1 место в мире по потреблению спирта и спиртосодержащей продукции;
1 место в мире по темпам роста табакокурения;
1 место в мире по числу курящих детей;
1 место в мире по темпам роста ВИЧ инфицированных;
1 место в мире по физическому объему экспорта необработанных алмазов;
2 место в мире по уровню бюрократии;
2 место в мире по числу самоубийств (после Литвы);
2 место в мире по распространению поддельных лекарств;
2 место в мире по численности мигрантов;
2 место в мире по количеству заключенных на 1000 человек;
2 место в мире среди производителей пиратских дисков;
2 место среди стран мира по числу детей, усыновленных в США;
2 место в мире по числу людей, ищущих убежища на Западе (после Сербии);
2 место в мире по экспортным поставкам вооружений;
2 место в списке стран, обладающих наибольшим количеством стрелкового оружия;
2 место в мире по числу журналистов, убитых за последние десять лет (после Ирака).
«Пермяцкое «р ;; rma» – однозначащее с зырянским «syri ;, syrja» – украйна; следовательно пермяки и зыряне – слова однозначащие» (Брокгауз и Ефрон, «Большой энциклопедический словарь», http://gatchina3000.ru/big/042/42573_brockhaus-efron.htm). А это значит, что и пермяки, и зыряне, подобно античным сирматам, сиракам, циркасам (черкасам), зеруянам (славянам) и сербам, тоже являются украинцами а, следовательно, и верховными (морд. «sir-a» – край, сторона; фин. «syrj;» и эст. «serv» – край; бенг. «sarb;cca» и хинди «sarv;cca» – высочайший; хинди «;ira» – голова, глава, руководитель, «;;ras» – голова, вершина, «;;r;a» – верхний; др.-перс. «sairi» – власть, «sarem» – глава, «ser», «sir» – лев, «sra» – сильный, могущественный; бенг. «s;r;», телугу «sarig;», яп. «sairy;», эвенк. «аяргу;*» – лучший; санскр. «;ira» – длинный). Манси называют коми «saran», а ханты – «saranjax» (Макс Фасмер), то есть фактически сарматами – серебряными (золотыми) болгарами. «Саран на кичку!» – кличь разбойников при штурме купеческих лодок. «Кичка – 1. Праздничный головной убор замужней женщины, старинный или местный. В почтенной кичке, в шушуне, Москва – премилая старушка. Пушкин. 2. Передняя часть, нос речного судна, «сарынь на кичку!». 3. Название различных предметов, являющихся верхушкой или выдающейся вперед, частью чего-н., напр. темени, верхней части хомута, дымовой трубы и пр. (Толковый словарь Ушакова). Здесь «саран» – сарматская беднота. По смыслу клич означает: «Голытьба – на нос корабля!» Эта команда служит для того, чтобы отделить работный люд от стрельцов, которых порубят в битве удалые молодцы (казаки). Этнониму «зыряне», как и этнониму «зеруяне» (zeriuane – zerivani – славяне) соответствуют коми-зыр. «зарниа» – золотистый, коми-перм. «зарниа», осет. «з;рин», венг. «[s]arany» – золотой (цвета червонного золота – темно-красный). Наименование же золота, означающее блестящий и благородный (высший, верховный) метал, во многих языках распространилось и на серебро (и.-е. *hark, валл. «arian», греч. «;;;;;;;», лат. «argentum», яп. «shirub;», готт. «silubr» – серебро). Поэтому-то этноним темно-красных (цвета червонного золота) волжских булгар стали интерпретировать иначе – «серебряные болгары» (чуваш. «нухра;т п;лха;р», производят от арабского «нухрат» – серебро). А вот потомки сирматов царские рода чжурчженей все же, продолжали связывать себя, подобно зырянам, не с серебром, а с золотом. Чжурчжэни именовали свою династию Цзинь (чжурчж. «Цзирь» – Золотая; звук «р» в китайском языке заменяется, как правило, звуком «н»). Китайский историк Цзи Ши полагает, что «нюйчжэнь» (чжурчжэни) – это не самоназвание народа, а киданьское слово, происходящее от киданьского «нюйгу» (золото). Этнонимы же «коми» и «кумык» являются всего лишь тюркскими кальками соответственно с этнонимов «саран» и «[c]арияк» – «сирак» (казах. «куьміс», узб. «kumush», кар.-балк. «кюмюш», кр.-тат. «k;m;;», тур. и азерб. «g;m;;» – серебро, очевидно произошли от пратюрк. и чуваш. «х;м;р» – коричневый <темно-красный>, восходящего к финик. «kamar» – тёмный <темно-красный>, или же от хурритской основы чеч. «комарийн» – малиновый, и поэтому-то, как и хинди «с;m;d;», обозначали они первоначально не серебро, а другой благородный метал – червонное золото).
«П.П. Чубинский утверждал: «Пермяки охотно сменяют места поселений. Некоторые пермяки сменяют места поселения по два и по три раза в продолжение жизни, другие же из-за страсти к переходам сменяют их до 8 и 10». О «расходчивости, расплывчатости, привычке уходить при первом неудобстве», от которой «происходили полуоседлость, отсутствие привязанности к одному месту», писал в «Истории России» С.М. Соловьев… Кроме того, менталитет коми крестьянина (как и севернорусского) был менталитетом лично свободного человека, не прикрепленного к земле крепостным правом» (Игорь Жеребцов, «Тысячелетие народа Коми: человек и климат», http://www.inkomi.ru/articles/2006/10/21/human-climat/). «В лексике имеются индоиранские, иранские и булгарские, карело-вепсские, ханты-мансийские, ненецкие, славяно-русские заимствования. На давние традиции скотоводства у коми указывают языковые данные, ряд его терминов в коми языке относится к древнеиранским (сарматским, – П.Д.) заимствованиям» (Н.Д. Конаков, «Мифология коми», http://www.sati.archaeology.nsc.ru/mifolog/myth/25.htm). «У древних коми существовал заимствованный у иранцев термин «неббг», означающий письмо, книгу. Стипа Г. пришёл к выводу, что буквы древнепермского алфавита Стефана Пермского имеют аналогии с ирано-язычными знаками» (Станислав Максимов, «Промышленное освоение Коми края», http://maxi4.narod.ru/01_history/02.htm); «…в языке зырян, которые живут на огромном расстоянии от Индии, присутствует слово «сар», которое на зырянском языке означает море, что соответственно ближе всего только к санскритским и пенджабским словам «saras» – водоем, озеро и «sar» – озеро, пруд; любимый же напиток зырян это сурь (Брокгауз и Эфрон), что родственно санскритскому «сура»; у Брокгауза и Эфрона упоминается, что «Зырянские поселения расположены исключительно по берегам рек». Происхождение русского слова «чаруса», «чурас», означающего небольшое но глубокое озеро, считается неизвестным, хотя скорее всего оно связано с санскритским «saras» (озеро). …в санскрите и языке хинди слово «sura» означает хмельную жидкость, а «sura-jivin» означает винокур, или живущий виноделием; у коми-зырян домашнее пиво называется сур» (Сергей Дарда, «Пояс мира», http://www.beltofpeace.com/16-1.html).
Как видим, «украинцами» в древности называли не только индо-европейские племена и народности, но и не входящие в союзы племен или же в государства а, следовательно, и не зависимые от них и любые другие племена и народности. Украинцами назывались и тунгусские племена. В архивном деле, касающемся Нерчинской приказной избы, имеется следующая запись: «...теленбинские оленные тунгусы украинского роду...». В этой связи весьма интересным представляется существование среди олекминских тунгусов рода Вакарай, получившего наименование Украинского. Предполагается, что начало роду Вакарай дали меркиты, вступившие в контакт с эвенками: «Поэтому интересно, что род увакасиль или вокарай в составе забайкальских эвенков Г.М. Василевич и В.А. Туголуков связывали с мекритами или меркитами. Среди тунгусов восточного побережья Байкала встречается Вакарайский род, включавший как коневодов, так и оленеводов [Туголуков, 1980. C. 162]. У эвенков можно встретить предания о борьбе с народом железных богатырей «бекри» у которых и кони были закованы в железо. Они потерпели поражение и были ассимилированы тунгусами-эвенками [Туголуков, 1985. C. 190] (Василий Ушницкий, «Исчезнувшее племя меркитов (мекритов): к вопросу их происхождения и истории», http://tyrk.ucoz.ru/publ/). Очевидно, вакараями (верховными) у чжурчженьских племен, как и вукрами (уграми) у паннонских славян, было воинское сословие, представители которого позже стали знатью у покоренных племен: «В Великом Княжестве Литовском по Окольскому (Simon Okolski. Orbis Polonus. Krakow, 1642. T.3 стр. 306-310) герб Вукры, (польск. Wukry) принадлежал роду, объединившему несколько фамилий: Mokosiej-Denisko, Mokosiej, Mokosiej-Bakowieckie, Mokosiej-Gorajskie, Mokosiej-Nowosielskie, Mokosiej-Szybi;skie. Там же у Окольского описание герба и легенда, возводящая этот род к потомкам младшего сына Атиллы, насколько ей можно доверять судить не берусь. Хотя по утверждению польских историков старинный род Мокосеев-Денисков живший на Волыни упоминается в польских хрониках в 1068 году, в этом году Болеслав II Смелый пожаловал грамоту владетелю крепости Кременец «Мокосею из рода Денисков» (документального свидетельства ни в хрониках, ни летописях найти не удалось). Из литературы упоминается, что дарственная грамота хранилась до начала XVI века на Волыни в имении потомков Мокосеев-Денисковичей Береги возле Кременца. (Игорь Шибеко, http://redbow.ru/gostevaya_kniga?p=1).
Задолго до прихода в Паннонию мадьяр уграми называли и все ее славянское население: «если прибавить к Славянии, как того хотят некоторые, угров, так как они не отличаются от них ни по внешнему виду, ни по языку, то пределы земли, занимаемой славянским народом, так расширятся, что почти невозможно будет ее описать» (Гельмольд, «Славянская хроника», 1125 – 1177г.г., http://www.jarilo.ru/narod/germany/sh1.html). Возможно, в Европе (и в Повести Временных Лет) черными уграми называли не угроязычных бледнолицых мадьяр (белых угров), а болгар («бухаров – вукров»; макед. «бугари», «бугарите» – болгары), мигрировавших в Паннонию и в Македонию (племена орды Кубера) после распада Великой Болгарии хана Кубрата, а также и насельников земель салтово-маяцкой АК славяноязычных красноликих караболгар – бугуров (греч. «пугуров»): «А посемъ придоша угре б;лии и насл;диша землю слов;ньскую, прогнавше волохы, иже б;ша приял; землю словеньску. Си бо угри почаша быти пр-Ираклии цесари, иже ходиша на Хоздроя, цесаря п;рьскаго… По сихъ бо придоша ПеченизЂ; и пакы идоша Угри Чернии мимо Киевъ, послЂ же при ОльзЂ» (Повесть Временных Лет, «Ізборник», http://litopys.org.ua/pvlyar/yar01.htm). Как видим, в отличие от своей немногочисленной тюркутской знати, большинство болгар разговаривало не на тюркских, а на славянских языках. Варяги выманили киевских князей, назвавшись их одноплеменниками – рода угорского гостями, убили их и узурпировали власть в Киеве: «И неким дружине своей повеле изыти на брег, сказав им дела тайная, а сам творяшеся болезнуа, и ляже в лодии. И посла ко Асколду и Диру, глаголя: Гость есмь Подугорский и иду в Греки от Олга князя и Игоря княжича, и ныне в болезни есмь, и имам много великаго и драгаго бисера и всякого узорочиа. Еще же имам и усты ко устом речи глаголати ваша к вам; да без коснения приидите к нам. Пришедшим же им скоро в мале зело дружине, и в лодию влезшим видети болнаго гостя и рече им: Аз есмь Олег князь, а се есть Рюриков Игорь княжичь. И в той час убиша Асколда и Дира...» (Я.С. Лурье, «История России в летописании и восприятии Нового Времени», http://www.russiancity.ru/books/b75.htm); «И посла Олегь ко Асколду и Дирови, глаголя сице, яко «гость есмь Подоугорскый, идемъ въ Грекы отъ Олга князя и отъ Игоря княжича, да приидете к намъ с родомъ своимъ» (Летопись, http://www.newchron.narod.ru/texts/tip.htm).
Хотя часть дунайских славян (бухары – пугуры – вукры и дулебы) и мигрировала в древлянскую землю из Бухарского царства (из Западной Паннонии со стольным градом Кёве – дунайским Киевом), вряд ли название благодатной земли Украина происходит от этнонима паннонских славян: «И при всём том Волынь и Подолье рисуются в эпосе каким-то тридевятым царством с явными чертами иного мира (чего нет в облике всех перечисленных стран Средней Европы). Рядом с Подольем или вместо него иногда возникает «царство Бухарское» во главе с «королём Бухарским» или «Бухарь-царём». Как убедительно показал М.М. Плисецкий, под этим топонимом следует понимать славянский край к западу от Карпат, упоминаемый в венгерских документах в XI веке. Впрочем, былины вообще не знают венгров, угров, мадьяр, а Бухарское, то есть Бихарское «царство» всегда рассматривают как никому не подвластную державу. Таким образом, нужно говорить о временах не позднее конца IX – начала X века, когда венгры поселились на Дунае, – ещё одна веха, указывающая в долетописную древность. Всё это заставляет с удвоенным вниманием отнестись к сообщениям, что в былинах иногда «Дунай течёт под Киевом», что Дюк Степанович плывёт по Дунаю к Киеву, что Илья Муромец кидает в Дунай «пенья-коренья» с родительской пашни, а дочь Соловья-разбойника оказывается перевозчицей на Дунае» (Лев Прозоров, «Времена русских богатырей. По страницам былин – в глубь времен», Яуза, Эксмо; М.; 2006, http://lib.rus.ec/b/270017/read). Тем более, вряд ли Украина имеет непосредственное отношении и к немецкому Уккермарку: «Укра;не, укряне, украны – западнославянское племя, поселившееся в VI веке на востоке современной германской федеральной земли Бранденбург. Земли, некогда принадлежавшие укранам, сегодня называются Уккермарк» («Укране», http://ru.wikipedia.org/wiki/). Вряд ли она имеет непосредственное отношение и к племени вкранов, обитавших по лону реки Вкра.
От и.-е. *ek'or – вершина, возвышенность (с переходом *ek в *uk-, *uc-, *y;c-, *ouk-, *auk-, *aug-, *ak-) во многих языках образуются слова, означающие высший, высочайший, верховный, возвышенный (тамил. «ucca» и тур. «y;ce» – высший, верховный; азерб. «uca» – высший; араб. «аkbar» – очень возвышенный, великий; эвенк. «уги» – верх, «угу;» – верхний, «укури;» – возвышенность, холм; япон. «;kina» – великий, «;kii» – большой, крупный; гот. «аukаn», лит. «a;ugu», «a;ugti», лтш. «au;gu», «au;gt», швед. «;ka» – расти; хинди «ucca», азерб. «y;ks;k», санскрит «agra» – вершина, острие; каннада «аgra» – верх; лат. «augustus», лит. «auk;;iausio» и новогреч. «;;;;» – высокий; бенг. «uccat;» и лит. «ugis, auk;tis» – высота). Как видим, и аукштайты, очевидно, были верховными (украинцами) среди летто-литовских племен.
Весьма примечательна древнегреческая лексема «;;;;;», являющаяся концептом (многозначным понятием), во многом соответствующим понятию «оукрайна»: 1) высший, верхний; 2) наружный, поверхностный; 3) крайний; 4) наилучший, превосходный, отличный («Бол. др.-греч. словарь» // «высший», http://www.slovarus.info/grk.php). В Древней Греции, как и в догетьмановской Украине-Руси, никогда не было централизованного государства и поэтому все эти смыслы лексемы «;;;;;» хорошо соответствуют многим греческим полисам. Но лучше всего, конечно же, они соответствуют пелагской Аркадии, являвшейся, по мнению литераторов средневековья, райской и счастливой страной.
Рассмотрим этот концепт по каждому понятию применительно к Украине:
1) «Высший, верхний».
Действительно, «Оукраиной» (Верховной) первоначально назывались лишь земли северян (суваров – верховных). Ипатьевская летопись (1187) впервые употребляет слово «оукраина» в отношении населенного северянами Переяславского княжества: «и плакашас; по немь вси Пере;славци. б; бо люб; дроужиноу. и злата не сбирашеть. им;ни; не щад;шеть. но да;шеть дроужин;. б; бо кн;зь добръ. и кр;покъ на рати. и моужьствомъ кр;пкомъ показа;с;. и вс;кими доброд;телми наполненъ. ; нем же Оукраина много постона» («Ізборник», http://litopys.org.ua/ipatlet/ipat28.htm#lyst230). Позже «Оукраиной» стали называть земли не только северян, но и Киевского княжества, осуществлявшего в Древней Руси верховную власть, то есть суверенитет (от образованного из вульг. лат. «superanus» французского «souverain» – верховный). После же распада этой конфедеративной державы на отдельные самостоятельные княжества таких суверенных земель – «оукраин» (украин) в Восточной Европе стало много. В этом смысле украинами в средневековье назывались все суверенные (верховные) земли: «Были теж на том сейму з многих и далеких земль, то есть от царя турецкого, от князя московского Ивана Василевича, от Максимилияна, цесаря хрестиянского, от кроля шведского; всих тых было з розьных украин послов двадцать» (Федор Филиппович, «Баркулабовская летопись» // «Крыніца: Полное собрание русских летописей», Т.32, М., 1975, С. 174-192, http://litopys.org.ua/psrl3235/lytov11.htm).
Как видим, государствообразующим племенем в Древней Руси (докиевской Изначальной Руси) были не поляне, а северяне (укр. «вершник» калька с хинди «sav;ra» – всадник), в племенной союз которых, кроме потомков частично мигрировавших с севера псковских кривичей, входили также буртасы – бродас – бродники (потомки антов и именьковцев; «ходящие по воде», – И.А. Аверин, «Бродники: миф и реальность» // Казаки России, – М.: 1993) и вытесненные кочевниками на север славяноязычные племена караболгар и других насельников Салтово-Маяцкой АК. Именно их земли восточные авторы и величали Русью задолго до узурпации власти в Киеве Рюриковичами. Хотя эта Изначальная Русь и противопоставлялась правобережным славянским племенам, сакалибами восточные авторы называли и буртасов, и караболгар, и даже волжских (серебряных) болгар, то есть всех красноликих потомков сарматов. Русами, очевидно, же величали лишь «готаланов» – германизировавшееся воинское сословие (братство) потомков антов-северян, буртасов и караболгар.
2) «Наружный, поверхностный».
«Вернадский пишет, что название «анты» – аланского происхождения, потому что в осетинском языке слово «anda» значит «вне», слово «andag» значит «внешнее», а в санскрите «anta» значит «конец», «граница». «На этом основании, – утверждает Вернадский, – антов можно было бы рассматривать как «внешние» или пограничные племена…» (Комментарии к «Гетике» Иордана, http://www.vostlit.info/Texts/rus/Iordan/primtext8.phtml). «Сам этноним «анты» также имеет скифо-сарматское начало. «Из всех существующих гипотез, как кажется, более вероятной, – писал в этой связи Ф.П. Филин, – является гипотеза об иранском происхождении слова «анты»: древн. индийское «antas» – конец, край, «anteas» – «находящийся на краю», осетин. «att’iya» – задний, позади. Эту точку зрения разделяют многие ученые, в том числе О.Н. Трубачев. То есть, анты – окраинные жители (точнее «украинные жители», то есть жители, находяшиеся вне каких-либо земель, но все же «у края» их, – П.Д.). И действительно они заселяли юго-восточную окраинную территорию славянского мира и в римское время и в начале средневековой поры. Полное семантическое соответствие при этом наблюдается с названием области Украины, откуда современный этноним «украинцы». Антами рассматриваемую группу славян, по-видимому, назвали скифо-сарматы Северного Причерноморья (анты –  кит. «янтцай» собственно то и являлись славяноязычными сарматами, – П.Д.)» (В.В. Седов, «Древнерусская народность Анты», http://derzava.com/art_desc.php?aid=154). В русском языке тоже имеется аналогичное понятие – «поля». Оно означает краевые наружные участки, находящиеся за пределом чего-нибудь (например, облегающей голову части шляпы или зоны записей на листе тетради). Означало оно ранее и украинные земли, находящиеся у края подвластным князьям земель. Поэтому-то этноним «поляне» являлся тождественным этнонимам «анты» и «украинцы». И являясь обобщающим понятием, относился он в древности ко всем пограничным славяноязычным племенам, которые хотя и не пожелали отказаться от своего суверенитета, однако, активно участвовали в жизнедеятельности древнерусского государства в качестве его федератов: «В славянской фольклорной традиции «полянин» (или «поляница») – воин-одиночка, чужеземец, но свободно общающийся со славянами (древлянами, бужанами и другими словенскими племенами, – П.Д.), живущий на ничейной земле… Этноним «поляне» появлялся на границах словенского ареала с другими славянскими (в широком смысле) группами населения – с антами на Среднем Днепре, с венедами на Висле. Таким образом, можно вывести, что «полянин» – представитель славяноязычного, но не словенского племени. Для дулеба VI в. это, в первую очередь, ант» (Сергей Алексеев, «Славянская Европа V–VIII веков», М.: Вече, 2009г., «Игорь собрал воинов многих: варягов, и русь, полян, и словен  и кривичей, и тиверцев, и нанял печенегов, и заложников у них взял, и пошел на греков в ладьях и на конях, желая отомстить за себя» («Повесть Временных Лет», http://old-russian.chat.ru/01povest.htm). Действительно, анты (яньцай, аорсы), смешавшись с сирматами и сираками, стали родоначальниками многих славяноязычных народностей, относимых словенами (славянофонными потомками дулебов волынянами и древлянами) к полянам и являвшихся федератами русских княжеств. Это, прежде всего, потомки боранов (*барангуров) варанги – варяги, родственные им и кавказским баранджерам (баланджарам, беленджерам) берендеи (перундеи), а также хоролы (герулы, кырки, циркасы – черкасы), ковуи (касоги) и другие горцы, являвшиеся, как и зеруяне (склавины), потомками славяноязычных сираков (сарматов) и кушан (да-юэчжи – больших юечжи, тохар – пугуров, кушаков): «Шопен пишет, что о народе Герулах в «Славянской Хронике» есть слова (стр. 35, часть IV), из которых видно, что Верле был построен Герулами (Хоралами). В другом месте своего труда Шопен говорит также, что город Воллин был построен Герулами. По-русски название «Воллин» может иметь значение «Волынь», что доказывало бы пребывание Герулов (Хоралов) в свое время на Волыни. Это подтверждается в письме Богдана Хмельницкого, где он указывает на Герулов (Хор[а]лов) как на один из народов, бывших предком украинского народа. Однако сам украинский народ есть Киевская Русь, оставшаяся без князей» (Юрий Миролюбов, «Материалы к истории крайне-западных славян», http://www.litmir.net/br/?b=118431&p=2). Полянами являлись также и потомки троксолан (роксолан): «Торки – крупное скифское (точнее, сарматское, – П.Д.) племя, туранское по происхождению. Оно вошло в состав казачьей народности и его основное скифское имя Коссака или Кассака распространилось на племена Казарских Славян. Их частное племенное название Тореты стало известно на Кавказе очень рано. В I-IIв.в. Торетов знают географы Плиний Ст. и Птоломей; они указаны в титуле боспорского царя Аспурга, как его подданные. Археология датирует их погребения с конем еще более ранним временем. С 5 века эти погребения исчезают на Сев. Кавказе и появляются в Заволжье; с X в. они переходят на Дон, Донец и распространяются дальше на Запад в бассейн Нижнего Днепра. Так прослеживаются пути Торков до того времени, когда о них узнают русские летописцы» (А.И. Скрылов, Г.В. Губарев, «Казачий исторический словарь-справочник», 1970г., http://interpretive.ru/dictionary/405/word/torki); «Одно из племен прохоровской культуры, вероятно ветвь роксоланов, повернуло на север и оказалось в южной части Киевской области. Они подчинили себе население плодородной сельскохозяйственной территории и обосновались там по меньшей мере на четыре века. По-видимому, их можно отождествить со спалами – сарматским племенем, упоминаемым Плинием, а также Иорданом» (Тадеуш Сулимирский, «Сарматы. Древний народ юга России», http://lib.rus.ec/b/290590/read); «Киевский митрополит Петр Могила называет Киевскую православную церковь «Церковь Роксоланская». Митрополит Петр Могила в своей летописи говорит: «Православныя Роксолань». То же выражение применяли и в государственных выражениях светской власти. Богдан Хмельницкий в переговорах со Швецией через посла Веллинга отстаивал перед Шведским королем за государственных казаков «права на всю Украину, или Роксоланию, где была греческая вера и язык (их) существует до Вислы». Гетман Выговский в 1657 году, продолжая те же переговоры, добивался признания права «на всю Украину, или Роксоланию». В Бендерской конституции гетмана Филиппа Орлика (1711 года) Роксоланы упоминаются как предки Украинцев. Поляк Я. Смолинский описывает посольство Хмельницкого в 1648 году под Замостьем и говорит о «знатном Роксоланине». Севастьян Сакович (1543–1602 гг.) написал поэму «Роксолания» и т.д. Итак, ясно, что «Роксоланами» называли южных Русов. Конечно, их так бы не называли, если бы не было для этого никакого основания. Однако, в науке идентичность Русов и Роксолан «не доказана»? Она «не доказана» и потому еще, что тогда надо отбросить «норманизм», а этого никто не мог сделать. Однако Роксоланы боролись против Германреха (350–375 годы) под началом своего князя Болемира. Имя это, как и имя Божа, славянское» (Юрий Миролюбов, «Преистория славяно-русов», т.14, http://lib.rus.ec/b/177563/read). Как видим, в широком смысле к полянам относились не только потомки боранов варяги, но и многие другие караболгарские и карахазарские славянские племена. Вот почему археологам так сложно идентифицировать с полянами раскапываемые ими древние поселения. Словенами же, очевидно, назывались славянизировавшиеся племена и народности, а также и разноэтничные территориальные общности, ставшие сначала использовать славянскую речь для межэтнического общения, а затем перешедшие и на общение лишь ею и, тем самым, ставшие славянофонными: «Традиционно филологи (В.В. Иванов, В.Н. Топоров) выделяют противопоставление: «словене – немцы», т.е. «владеющие членораздельной речью, языком, словом – немые» («Истоки славян», http://osoznanie.org/1964-istoki-slavyan.html). Например, новгородские словене являются потомками западных финнов (чудь, весь и др.): «Ещё в начале 20 века Е.М. Чепуровский на основании исследования географического распределения головного указателя, цвета глаз и волос у 1000 человек из различных губерний Европейской части России и украинцев Волыни пришёл к выводу, что один из антропологических типов русского, а именно восточный великорус, является потомком ассимилированных финнов. Он же установил, что антропологический тип новгородцев соответствует типу западных финнов» (Евгений Зарецкий, «Безличные конструкции в русском языке: культурологические и типологические аспекты», 3) «Крайний».
Украина является и крайней восточноевропейской страной, не противопоставляющей себя Европе. Восточнее неё уже простирается евразийский варварский мир, неприемлющий европейских ценностей и поэтому-то любыми способами стремящийся максимально изолироваться от внешнего цивилизованного мира: «Я до сих пор умалчивал о России намеренно, т. к. здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску, жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между «матушкой Россией» и «Европой». Для нас русская душа – за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью – остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое словами впечатление об этой душе. Оно, по крайней мере, не заставляет сомневаться в той неизмеримой пропасти, которая лежит между нами и ими» (Освальд Шпенглер, «Пруссачество и социализм», М.: Праксис, 2002, с. 147-148); «Современное состояние российского общества демонстрирует явные признаки преодоления болезни европейничанья, укрепления национального сознания, особой русской, евразийской идентичности, претендующей на самобытное политическое и культурное развитие страны. Результаты социологических опросов подтверждают существенное ослабление европоцентристких тенденций в политических и социокультурных устремлениях современных россиян. Так, опрос общественного мнения, проведённый независимым российским центром Юрия Левады, показал, что 75% опрошенных россиян считают Россию «евразийским государством с особым путём развития», и лишь 10% думают, что она «часть Запада, призванная к сближению с Европой и Соединёнными Штатами». По мнению почти половины (45%) опрошенных, Европейский Союз угрожает финансовой и экономической независимости России, стремится навязать ей чуждую культуру и является угрозой её политической независимости [Пфафф Уильям, «Глубокая враждебность России», Газета «The International Herald Tribune» (США), 06.03.2007] (Наталья Лантух, «Европейничанье как «детская болезнь» русского общества», http://www.ruscrimea.ru/news.php?point=2176);
4) «Наилучший, превосходный, отличный».
Конечно же, Украина всегда была благодатной, превосходной и отличной страной высоких и превосходных людей: «Хохлы (возможно, от нем. «h;her» – высший или от др.-перс. «хох» – гора, – П.Д.) мне очень понравились с первого взгляда. Я сразу заметил резкую разницу, которая существует между мужиком великороссом и хохлом. Наши мужики – народ, по большей части, изможденный, в дырявых зипунах, в лаптях и онучах, с исхудалыми лицами и лохматыми головами. А хохлы производят отрадное впечатление: рослые, здоровые и крепкие, смотрят спокойно и ласково, одеты в чистую, новую одежду. И места за Курском начинаются тоже веселые: равнины полей уходят в такую даль, о которой жители средних и северных губерний даже понятия не имеют» (Иван Бунин, 1898г., рассказ «Казацким ходом»); «Верст за 30 до Харькова я увидел Малороссию, хотя еще и перемешанную с грязным москальством. Избы хохлов похожи на домики фермеров – чистота и красивость неописанные. Вообрази, что малороссийский борщ есть не что иное, как зеленый суп (только с курицею или бараниною и заправленный салом), а о борще с сосисками и ветчиною хохлы и понятия не имеют. Суп этот они готовят превкусно и донельзя чисто. И это мужики! Другие лица, смотрят иначе. Дети очень милы, тогда как на русских смотреть нельзя – хуже и гаже свиней» (Виссарион Белинский, ПСС Том XII, 1956, «Письма 1841-1848», Письмо M.В. Белинской, Харьков, 1846, 15 июня, «Малоросс, даже став дворянином, никогда так резко не порывает с народом, как русский. Он любит отчизну, свой язык, предания о казачестве и гетманах. Независимость свою, дикую и воинственную, но республиканскую и демократическую, Украина отстаивала на протяжении веков, вплоть до Петра I. Малороссы, терзаемые поляками, турками и москалями, втянутые в вечную войну с крымскими татарами, никогда не складывали оружия. Добровольно присоединившись к Великороссии, Малороссия выговорила себе значительные права. Царь Алексей поклялся их соблюдать. Петр I, под предлогом измены Мазепы, оставил одну лишь тень от этих привилегий. Елизавета и Екатерина ввели там крепостное право. Несчастная страна протестовала, но могла ли она устоять перед этой роковой лавиной, катившейся с севера до Черного моря и покрывавшей все, что носило русское имя, одинаковым ледяным саваном рабства? Украина претерпевает судьбу Новгорода и Пскова, хотя и намного позже; но одно столетие крепостного состояния не могло уничтожить все, что было независимого и поэтического в этом славном народе. Там наблюдается более самобытное развитие, там ярче местный колорит, чем у нас, где вся народная жизнь, без различия, втиснута в жалкую форменную одежду. Люди у нас родятся, чтобы склонить голову перед несправедливым роком, и умирают бесследно, предоставляя своим детям начать сначала ту же безнадежную жизнь. Наш народ не знает своей истории, тогда как в Малороссии каждая деревушка имеет свое предание. Русский народ помнит лишь о Пугачеве и 1812 годе» (Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0320.shtml); «Малороссия была органически-политическим телом, где всякая отдельная личность сознавала себя, жила и дышала в стихии своего общественного существования и потому знала хорошо дела своей родины, столь близкие к ее сердцу и душе. Народная поэзия Малороссии была верным зеркалом ее исторической жизни, и как много поэзии в этой поэзии!» (Виссарион Белинский, «Статьи о народной поэзии», «Бесценным материалом для исследования образа национального чувства в украинском и русском языках выступают слова с суффиксами субъективной эмоциональной оценки, практически отсутствующие в китайском и лишь частично имеющиеся в английском языке. Сопоставительный анализ украинских и русских концептов субъективной оценки продемонстрировал глубокую лексическую разработанность и больший экспрессивно-словообразовательный потенциал при образовании деминутивних уменьшительно-ласкательных форм существительных, прилагательных и наречий в украинском языке по сравнению с русским; объяснение почему, как представляется, следует искать в особенностях эмоционально-чувственного характера «украинской души», кордоцентричности (от лат. «сordis» – сердце, – П.Д.) украинской психической структуры. Самым ярким проявлением украинского лиризма и сентиментальности в языке, на наш взгляд, следует признать наличие уникальных глагольных и местоименных уменьшительно-ласкательных форм, аналогов которым не существует в близкородственном русском языке: глагол: «їсточки, їстоньки; питоньки, питочки; спатоньки, спаточки, спатусі, спатуні; гулятоньки, гуляточки» и т.д.. Среди местоименных и наречных форм выделяются следующие эмотивы безэквивалентного характера, как: «самісінький, саменький; ніякісінький, ніякенький; нічогісінько; тутечки, осьдечки, ондечки; тамечки». Характерным для украинского языка является наличие ласкательных форм даже у слов общенегативной семантики («воріженьки»)» (Ирина Голубовская, автореф. дис. «Этноспецифические константы языкового сознания», http://dissertation.com.ua/node/684661). «Въ Великорусскихъ пЂсняхъ есть тоска, раздумье, но нЂтъ почти той мечтательности, которая такъ поэтически плЂняетъ насъ въ южно-русскихъ пЂсняхъ, уноситъ душу въ область воображенія и согрЂваетъ сердце неземнымъ, не здЂшнимъ огнемъ. Участіе природы слабо въ великорусскихъ пЂсняхъ и чрезвычайно сильно въ нашихъ: южнорусская поэзія нераздЂльна отъ природы, она оживляетъ ее, дЂлаетъ ее участницею радости и горя человЂческой души; травы, деревья, птицы, животныя, небесныя свЂтила, утро и вечеръ, зной и снЂгъ – все дышетъ, мыслитъ, чувствуетъ вмЂстЂ съ человЂкомъ, все откликается къ нему чарующимъ голосомъ то участія, то надежды, то приговора. Любовное чувство, обыкновенно душа всякой народной поэзіи, въ Великорусской поэзіи рЂдко возвышается надъ матеріальностью; напротивъ, въ нашихъ оно достигаетъ высочайшаго одухотворенія, чистоты, высоты побужденія и граціи ;бразовъ. Даже матеріальная сторона любви въ шуточныхъ пЂсняхъ изображается съ тою анакреонтическою граціею, которая скрадываетъ тривіальность и самую чувственность одухотворяетъ, облагороживаетъ. Женщина въ великорусскихъ пЂсняхъ рЂдко возвышается до своего человЂческаго идеала; рЂдко ея красота возносится надъ матеріею; рЂдко влюбленное чувство можетъ въ ней цЂнить что нибудь за предЂломъ тЂлесной формы; рЂдко выказывается доблесть и достоинство женской души. Южнорусская женщина въ поэзіи нашего народа, напротивъ, до того духовно-прекрасна, что и въ самомъ своемъ паденіи высказываетъ поэтически свою чистую натуру, и стыдится своего униженія. Въ пЂсняхъ игривыхъ, шуточныхъ, рЂзко выражается противоположность натуры того и другого племени. Въ южнорусскихъ пЂсняхъ этого рода выработывается прелесть слова и выраженія, доходитъ до истинной художественности: отдыхающая человЂческая природа не довольствуется простой забавой, но сознаетъ потребность дать ей изящную форму, не только развлекающую, но и возвышающую душу; веселіе хочетъ обнять ее стихіями прекраснаго, освятить мыслію. Напротивъ, великорусскія пЂсни такого разряда показываютъ не болЂе какъ стремленіе уставшаго отъ прозаической дЂятельности труда забыться на минуту какъ нибудь, не ломая головы, не трогая сердца и воображенія; пЂсня эта существуетъ не для себя самой, а для боковой декораціи другого, чисто матеріальнаго, удовольствія» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm). «Выслушать новейшую европейскую музыку, а после нее украинскую народную песню – это все равно, что выйти из отравленной благовониями городской горницы на свежий, чистый лесной воздух. Композиторы всего мира могут найти богатейшие музыкальные жемчужины в украинской народной песне» (В. Бальтазар, чешский композитор). «В Дании поют немало украинских песен на датском языке, не зная, что они украинские. Есть хор, который поет эти песни» (Ю. Бомгольт, датский министр образования, 1956). «Украинская песня «Ехал казак за Дунай» под названием «L'adieu des fianc;s» (Прощание с невестой) вошла в сборник французских народных песен. Существует немецкий вариант этой песни. Во Франции и Германии поют также украинскую народную песню «Ой не ходи, Грыцю» и т.д. (см. http://politiko.ua/blogpost16479).
Действительно, Человек Чести живет по обычаям своих предков и законы для него лишь констатация этих обычаев. Законов же этих для осознающих себя личностями людей не нужно столь много, как для Холопов Лжи, жизнь которых приходится регламентировать до самых мелочей. Да и, несмотря на это, Холопы все же находят, как обойти любые законы, не соответствующие их дикарским обычаям и холопскому менталитету. Заставить Холопов жить по навязанным им свыше Законам цивилизованного общества а, тем самым, и искоренить коррупцию возможно лишь только в том случае, если хотя бы их элита будет жить по Обычаям Чести. В противном случае – это совершенно бесполезное занятие. А привить обществу Обычаи, соответствующие Чести, и тем самым добиться того, чтобы Законы соблюдались не из-за страха перед неминуемым наказанием, можно только по прошествии несколько поколений, и то лишь в случае успешного избавления потомков Холопов от психической инфантильности. Этого же принципиально не возможно добиться, продолжая общаться языком, формирующим холопский менталитет и соответствующие ему дикарские обычаи.
Так как славяноарии не были склонны подчиняться какой-либо власти, то подобно своим предкам   длинноногим пеласгам (греч. «;;;;;;;;»   аист) и не стремились создавать собственные государства, проживая, как правило, за пределами государственных образований или же на внутренних землях, обладавших суверенитетом. Они занимались преимущественно подсечным земледелием и скотоводством и, поэтому, вели полукочевой образ жизни. Непривязанность к конкретной местности позволяла им предпочесть миграцию на новые земли покорности кому-нибудь. Поэтому-то, подобно пеласгам (брахицефалам Крита и Киклад   предкам носителей археологической культуры колоколовидных кубков), освоившим многие речные и горные котловины вдоль морских побережий Европы, славяноарии освоили многие речные и горные котловины в Азии до того как возвратились из неё в Европу. Как бораны (поляне) – защитники (от др. рус. «бо;ронь» – оборона, защита и санскр. «p;l»   защищать, охранять), так и позже черкасы и другие казаки, являвшиеся потомками воинского сословия славяноариев, считали своим долгом защищать родственных себе земледельцев. Они подобно пеласгам аркадийцам – защитникам (от др.-греч. «;;;;; / ;;;;;;; / ;;;;» – защита и ;;;;;; – защитник) нанимались на военную службу в государства, в которых проживали славянизировавшиеся земледельцы, а наиболее пассионарные из них входили в элиты многих государств. Большинство же из них проживали со своими семьями у края этих государств на многочисленных свободных землях – в слободах-украинах, в «канах» (греч. «;;;;;» – пустой и, в том числе, и в смысле «слободный» – свободный от авторитарной власти) и никому не позволяли захватывать и колонизировать эти земли. Этнически родственные друг другу воинственные поселенцы всех этих оукраин, находившихся за пределами централизованных государств а, следовательно, и не являвшихся окраинами последних, консолидировали постепенно в единый народ и близких к себе по языку и культуре «гречкосеев» русинов и фактически сформировали «первобытную» республику Украину, показачив все ее население: «Въ мip; можетъ быть н;тъ положенія бол;е сообразнаго съ Славянскимъ xaрaктеромъ, какъ положеніе Украины или Малороссіи, со временъ Кіевскаго періода до Петра I. Это была казачья и землед;льческая республика, управляемая военною дисциплиною, но на основанiи демократическаго комунизма. Безъ средоточія, безъ правленія, повинуясь лишь древнимъ обычаямъ, не подчиняясь ни царю московскому, ни королю польскому. Аристократіи не было, всякій совершеннол;тній челов;къ былъ д;ятельнымъ гражданиномъ; вс; должности, начиная отъ десятника до Гетмана, были избирательныя. Республика эта существовала отъ XIII в;ка до XVIII, не смотря на безпрестанныя вражды ея съ Великороссіей, съ Поляками, Литовцами, Турками и крымскими Татарами.» (Александр Герцен, «Старый мир и Россия. Письма к В. Линтону, письмо первое, 1858», т. XII, 1957, http://www.philolog.ru/herzen/books.html). Некоторые же завистливые русскоязычные россияне так до сих пор и не прекращают своих попыток отождествить Украину с российской окраиной, тем самым, продолжая переосмысливать и извращать лексику своего языка.
Не исключено и то, что украинами ранее назывались и прибрежные земли (земли у края воды). Ведь славяне, как и многие другие индоевропейцы, предпочитали селиться вблизи рек и морей. Польское «brzeg» – берег, край. Аналогично и англ. «marge» – берег, край. Синонимом слова «берег» слово «край» является и в русском языке (см. http://dic.academic.ru/dic.nsf/dic_synonims/8329/). Поляне тоже были бережанами. Их поселения не занимали большой территории, так как они обитали лишь вдоль берегов Днепра и его притоков. На старославянском и церковно-славянском языках слово «полъ» означает сторона, берег: «Он пол» – противоположный берег («Словарь церковно-славянского языка», http://pravkniga.ru/on.html). Как и в языках всех других потомков горцев – праиндоевропейцев, слову «пол», означающему берег и любое другое возвышенное место (полка; укр. «пiл» – полати, спальная лавка; болг. «плевник» и лит. «pal;p;» – верхний этаж, чердак; пол. «pu;ap» – потолок; рус. «половодье» и нем. «hochwasser» – высокая вода; перс. «b;l;» – верх; ирл. «barr» – верхний, вершина) в восточнославянских языках соответствует слово «поля», означающее находящиеся за пределом чего-либо краевые внешние участки. И лишь только в русском языке слово «пол» (укр. «підлога») означает не возвышенное, а самое низкое место в комнате. Это весьма красноречиво указывает на то, что те, кто называет себя русскими, не являются потомственными индоевропейцами.
Литовское слово «pakrant;» означает берег, побережье. Возможно, и слово «оукраина», как и слово «берижина», тоже может рассматриваться синонимом слова «берег». В самых ранних летописях украинами называли земли Приднепровья. Противопоставлялись друг другу Киевская оукраина (бережина) и Переяславская оукраина (бережина), то есть правобережье и левобережье Днепра. Ипатьевская летопись (1213) о левобережьи Западного Буга: «Данило … с братом забрал Берестий, и Угровск, и Верещин, и Столпье, и Комов, и всю оукраину». Аналогично от германского «marge» – берег произошло и название немецких земель «mark». Брежанами были пружаны/прусы и предки армян бриги/фригийцы: «На сегодняшний день нет окончательной теории о происхождении племенного имени Bryges. В 1844 году Герман Мюллер предположил, что название может быть связано с тем же индоевропейским корнем, что и в немецком «berg» (горы) и славянских языках «брег» (холма, склоны, горы), т. е. фактически индоевропейское *b;er;;. В таком случае, племенное имя «Bryges» имело бы сходство с западноевропейскими племенными названиями, таких как кельтские бриганты и германские бургунды, и семантически мотивировалось бы некоторыми аспектами значения слова высокий, возвышенный, благородный, знаменитый» (http://ru.wikipedia.org/wiki/).
Аналогично английскому языку, сословные наречия русского языка сначала являлись франко-славяно-финно-тюркскими пиджинами бар (дворянства) и их прислуги (челяди), духовенства, стрельцов, ремесленников, купечества, мелкого чиновничества и крестьянства. И лишь после креолизации они стали городским койне, а позже и языком сельских россиян, переставших употреблять в общении языки своих предков после продолжительного своего двуязычия. Таким образом, простонародное наречие русского языка (язык «черни») сформировалось в среде франкоязычных господ и их разноязычной челяди, мещан и селян, использовавших его для межэтнического общения вместо постепенно вытесняемого «европеизирующейся» знатью прежнего тюркского бытового языка. Тюркские слова стали заменяться в речи челяди созвучными им и близкими им по смыслу славянизмами и другими индоевропейскими словами. Так, например, вместо тюркской лексемы g;z/k;z (гёз/кёз), означающей око/глаз, стала употребляться созвучная ей немецкая лексема glas (глас/глаз), означающая не только стекло, но и очки (стеклянные очи – глаза), в то время как славянская лексема «глас» означает совершенно иное понятие – «голос». Любопытно сравнение, созвучных выражений «карий глаз» и «kara-g;z». У азербайджанцев так именуют слепых акынов – дословно «чёрный глаз», то есть слепой.
Русское слово «уйма», означающее множество, на самом деле имеет негативный смысл, так как словацкое «ujma» это – утрата и убыток. И, наоборот, украинское слово «наглий», означающее скорый, быстрый, внезапный и неожиданный, а также словенское и словацкое слово «pozorn;», означающее наблюдательный и внимательный, в русском языке приобрели негативные эмоциональные окраски, означая соответственно наглый и позорный.
Омонимом украинского слова «пильний», означающего пристальный и бдительный, в русском языке оказалось финское слово пыльный (p;lyinen) – покрытый пылью (p;ly). Из-за этого оно практически вышло из употребления в русском языке, и в нем пришлось переосмыслить староболгарское слово «пристал», означавшее, всего лишь, усердный и прилежный, и славянизм «бдительный», означающий на самом деле бодрствующий. Заимствование финского слова «пыль» (p;ly) позволило переосмыслить в русском языке старославянское слово «прах» и древнерусское (украинское) слово «порох». «Первоначально старославянское «прахъ», как и русское «порохъ», означало любое сыпучее вещество (пыль, пепел и т. п.). Однако для церковно-книжных памятников было типично употребление слова «прахъ» по отношению к останкам человека, например: «приникахомъ бо и къ гробу всегда... что убо тамо видЂхомъ бра(т;)е... не попелъ [т. е. пепел] ли и «прахъ» («Огласительные поучения Феодора Студита»). Иные употребления слова (в значениях «пыль», «порошок») постепенно уступают место этому наиболее типичному употреблению (ср. «мир его праху» и т. п.). Русское «порохъ» употреблялось в иных жанрах (его фиксации в церковно-книжных памятниках единичны), называя чаще всего пыль, а также порошок (обычно лекарственный). С XVII в. в деловой письменности это слово стало употребляться преимущественно для называния сыпучей взрывчатой смеси, передав свои первичные значения другим словам (пыль, порошок)» (Игорь Улуханов, «О языке Древней Руси», К тому же, и слово «гроб», подобно слову «сугроб», означало ранее всего лишь горб – земляную насыпь (могилу). Очевидно, крепостные крестьяне Московии покойников клали прежде прямо в сырую землю, не помещая предварительно их в деревянный гроб (укр. «труну»).
Слово «беспечный» (укр. «безпечний») в украинском языке и во многих других славянских языках означает «безопасный» и, следовательно, имеет позитивную эмоциональную коннотацию. В русском же языке слово «беспечный» переосмыслилось и стало означать беззаботный, небдительный, неосторожный и, поэтому-то, стало обладать негативной эмоциональной окраской для всех, осуждающих беззаботный образ жизни. К сожалению, для многих русскоязычных беззаботный образ жизни, не требующий обращения внимания на возможную опасность, весьма приятен. И, следовательно, в отличие от других, у них он вызывает не отрицательные а, наоборот, положительные эмоции. Возможно, именно в этом и кроется причина переосмысления ими слова «беспечный»: «Мы, русские, от природы слишком беспечны, ленивы, равнодушны, склонны ко сну, пока крайняя нужда не заставит нас поискать новых средств, пока какой-нибудь внешний удар не пробудит нас к действию…» (историк Михаил Погодин); «Мы беспечны, мы ленивы, все у нас из рук валится, и к тому ж мы терпеливы – этим нечего хвалиться!» (А.К. Толстой, «Одарив весьма обильно…», февраль 1869, http://www.stihi-rus.ru/1/Tolstoy/57.htm). Конечно же, хвалиться не стоило бы лишь из скромности, если бы это терпение было к тщательному выполнению работы, а не к своей нищете и не к холопскому долготерпению: «Могу понять, как столько лет Россия терпела голода и холода, и войн жестоких муки нелюдские, и тяжесть непосильного труда, и дармоедов, лживых до предела, и разное обманное вранье, но не могу осмыслить: как терпела она само терпение свое?» (Евгений Евтушенко, «Братская ГЭС»).
И ведь же, такого холопского понятия, как «притерпелость», ни в одном другом языке, вообще, нет: «Не помню, от кого и когда я впервые услышал это глубоко русское, трагически емкое слово («притерпелость», – П.Д.)… В словаре Даля такого слова нет, и приводится только однокоренной глагол: «У кузнеца рука к огню притерпелась». Здесь в глаголе – уважение к терпению. Но если одна женщина спрашивает другую: «Ну как у тебя с мужем-то? Все пьет да бьет?» – а та отвечает, опустив глаза: «Да ничего, притерпелась», – то никакого уважения к своему терпению уже нет, а есть сплошная, ни на что не надеющаяся безысходность, подавляющая сила привычки. Есть терпение, за которое стоит уважать, – терпение в муках рожающих матерей, терпение истинных творцов в работе, терпение оскорбляемых за правду, терпение пытаемых, не выдающих имена друзей... Но есть терпение бессмысленное, унизительное… Притерпелостей постепенно образовалось много – к репрессиям, к произвольным налогам, к насильственным подпискам на заем, к образу «лучшего друга советских физкультурников», к отбиранию семенного зерна, к превращению церквей в овощные склады, к «железному занавесу», к навешиванию оскорбительных ярлыков на ученых, композиторов, писателей, на целые научные направления и даже на отдельные науки, как, например, на кибернетику. Вырубались лучшие люди. Все походило на страшный сон, в котором злая банда, задавшись целью вырубить самых породистых лошадей, бродила ночами по конюшням, орудуя топорами. Лошади как вид выжили, но многие из них оказались лошадьми с психологией мышей. Нам еще многое нужно, чтобы восстановить нашу, понесшую такой урон, человеческую породу. Рабскую кровь сегодня надо не выдавливать по капле, а вычерпывать ведрами. Мы не можем позволить себе терпеть собственное терпение» (Евгений Евтушенко, «Притерпелость», Литературная газета, 11 мая 1988г., http://evartist.narod.ru/text8/16.htm#).
Почему же это так? Оказывается, в отличие от большинства других ЯКМ в русской ЯКМ терпение является не волевым актом, а бытием. Всё в этом мире согласно русской ЯКМ претерпевает (укр. «зазнає») какие-либо изменения. И это, конечно же, касается не только одушевленных предметов. Мы говорим: «Поезд потерпел крушение; футбольная команда потерпела поражение». К тому же, «потерпеть поражение» для подсознания русскоязычного человека означает ни что иное, как «смириться с поражением». Синонимами понятия «вытерпеть» какие-либо нагрузки являются выражения «перенести» (во времени) или же «выдержать» их. Если неодушевленный предмет не выдерживает этих нагрузок и разрушается, то наше тело не терпит боли и вызывает лишь бессознательные реакции нашего организма. Как видим, для русскоязычного человека терпение никак не связано с его разумом и является привычной для него реакцией в случае незапредельности воздействий. Поэтому-то, естественным образом жизни, не требующим приложения силы воли, для русскоязычных людей является не преодоление чего-либо, а терпение всего уже ранее достигнутого. Волевым действием в русской ЯКМ является, наоборот, нетерпение чего-либо. Русскоязычный человек может не стерпеть оскорбления или же малейшей (не запредельной) боли. И, именно, это то и будет уже его не бессознательной, а волевой сознательной реакцией (хотя не всегда и разумной). Как правило, он глух к «возражениям» действительности, воспринимая их как слабо мотивирующие, и реагирует на них как «ужаленный» лишь в случае достижения ими определенного порогового уровня. А это значит, что способность русскоязычного человека переносить высокие нагрузки является не волевой сознательной, а бессознательной способностью его. Поэтому-то воля в русской ЯКМ – это не проявление способности выдерживать какие-либо нагрузки и неотступно двигаться к достижению определенных целей, а всего лишь обычное своеволие и проявление самодурства. Как видим, русскоязычное общество обречено своей ЯКМ на «притерпелость» и стагнацию (застой) а, тем самым, и принципиально не способно к естественному саморазвитию. Его только «кнутом», а вовсе не «пряником», можно принудительно загонять в «светлое будущее», так как бессознательные лингвопсихические установки русской ЯКМ способствуют лишь консервации всего уже достигнутого: «Все великое и прочное в жизни русского народа было сделано почти искусственно и более или менее принудительно, по почину правительства». Свободный почин общества и народа не приносил ничего, кроме разрушения (Константин Леонтьев, «Записка о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге», http://knleontiev.narod.ru/texts/novaya_gazeta.htm); «Еще посылы от Ильича (Владимира Ульянова – Ленина, – П.Д.) – «Ссылайте на принудительные работы в рудники», «Наводите массовый террор», «Запирайте в концентрационные лагеря», «Отбирайте весь хлеб и вешайте кулаков», «Без идиотской волокиты и, не спрашивая ничьего разрешения, расстреливайте, расстреливайте, расстреливайте» (Бнай Брит, «Проект Интернационал» (дополнение к ч. III, «Сила») «Расказачивание», http://martinis09.livejournal.com/224730.html); «Коммунизм создает новое рабство для народа с принудительным трудом, в котором свобода принадлежит только правящему классу или партии. Но мы знаем из экономической науки, насколько рабский труд стоит ниже свободного в чисто хозяйственном отношении» (Сергей Булгаков, «Православие и хозяйственная жизнь», «Им (русскоязычным, – П.Д.) демократия не нужна, их свобода пугает. Они хотят иметь «доброго царя», который о них позаботится, всё за них решит, даст нетяжелую работку (с шансом пофилонить и украсть), подаст миску похлебки, поднесет чарочку водочки и похвалит. Им не свобода и ответственность, а стабильная уверенность в завтрашней миске и рюмке нужна» (Steven Lerner, комментарии к статье: Николай Кофырин, «Опасен ли для России национализм?», http://gidepark.ru/community/8/article/386715).
Бессознательной лингвопсихической установкой на «примирение с действительностью» является не только «притерпелость», но и «наплевательское отношение» ко всему окружающему и происходящему: «Установка на примирение с действительностью иногда переходит в «презрительное безразличие», выражаемое по-русски при помощи таких высказываний, как «Плевать.../; Наплевать.../; А я плевал; Плевать я хотел...!; А я плюю...!» и т.д. При этом русские выражения типа «Плевать...!» указывают на то, что говорящий не просто не хочет думать о том, на что он «плюет», но, главное, не хочет в связи с этим ничего предпринимать. Иными словами, сквозь русское «Плевать...!» наряду с безразличием просвечивает идея ничегонеделания, «плевания в потолок». «Да плюнь ты...!» – один из самых часто встречающихся советов, который дают человеку, если он кажется чрезмерно озабоченным какими-то трудностями. Это совет избавиться от излишних и ни к чему не приводящих (или приводящих только к расстройству) усилий. В совершенном виде глагол «плюнуть» может указывать на то, что субъект в каком-то конкретном случае поступил в соответствии с рассматриваемой установкой (попытался сделать это, ничего не вышло, я и плюнул); глагол несовершенного вида «плевать» указывает на то, что такое отношение к жизни стало для субъекта общей жизненной установкой. «Философское» отношение к жизни в русском языке концептуализуется как «плевание» и могло бы быть выражено максимой: «Не стоит тратить усилия: все равно от тебя ничего не зависит». Иногда кажется, что такое «наплевательское» отношение даже является для некоторых носителей русского языка предметом особой гордости. Так, гордости полны известные строки Маяковского: «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь…»… За наплевательским отношением к «суетному» и «низменному» многие охотно видят любовь к «возвышенному». Непрерывно плюя, можно прослыть человеком высших интересов. В других языках тоже есть выражения, указывающие на безразличие, там тоже даются советы не расстраиваться по пустякам или отказаться от бесплодных усилий изменить ход дела. Но именно в русском языке все эти идеи сконцентрированы в одном глаголе «плевать». Мы используем этот глагол и для выражения собственной установки, и описывая чье-либо безразличное отношение, и давая совет» (Алексей Шмелев, «Русский язык и внеязыковая действительность», М.: «Языки славянской культуры», 2002г., Серия: «Язык. Семиотика. Культура», С. 367, г.5 А. Д. Шмел;в).
Средневековое чешское слово «cerstvy», означающее свежий, чистый, скорый и проворный, и словацкое слово «cerstvy», означающее свежий и живой, приобрели в русском языке совершенно противоположное значение – несвежий (черствый), несущее отрицательную энергетику. Согласно «Лексису» Лаврентия Зизания (http://litopys.org.ua/zyzlex/zyz99.htm) значение слова «ядь» – и;дло, стр;ва; македонское слово «jadenje» и польское слово «jadalny» означают съедобный, в то время как подобное им русское слово «ядовитый» имеет противоположный (негативный) смысл – несъедобный. Все это, конечно же, связано и с тем, что чуждые для финно-угров слова осмысливались ими по-своему и, возможно, под влиянием значений созвучных им, как ранее употреблявшихся финских и тюркских слов, так и французских, и германских слов, употребляемых их инородческой знатью. Созвучное слову «еда» русское слово «яд», очевидно, произошло от норвежско-датского слова «ааt» – «приманка для хищников».
Хотя русское слово «волокита» и соответствующее ему эстонское слово «volokiita» и происходят от слова «волок», но все же соответствующий им негативный смысл они получили под влиянием балтского слова «vilkinimas», означающего на литовском языке задержку. Лишь этим можно объяснить наличие этого слова лишь в русском и белорусском славянских языках.
От слова лесть, имеющего негативный нравственный смысл (блр. лесць, др.-русск., ст.-слав. льсть , болг. лест – «лесть», а также лъст – «обман», сербохорв. ласт, род. п. ласти – «обман», словен. lst, -i, чеш. lest – «коварство, хитрость», род. п. lsti, слвц. lеst, др.-польск. lesc – «хитрость, лживость», в.-луж. lesc, н.-луж. lаsc – «лесть»; заимств. из др.-герм.: ср. гот. lists – «хитрость, козни»), в церковно-славянском языке образовано слово прелестный, означающее обманчивый, коварный, не настоящий. В современном же русском языке слово «лесть», означающее согласно «Лексису» Лаврентия Зизания (см. http://litopys.org.ua/zyzlex/zyz99.htm) также и предательство, стало иметь менее негативный нравственный смысл, а образованное от него слово «прелестный», вообще, приобрело вполне позитивный смысл и означает «хороший, прекрасный». В «Общем церковно-славяно-российском словаре» П. Соколова (1834, I, 940; II, 780) значение слова «прелестный» – пленительный, привлекательный красотой, пригожеством. Не связано ли это с тем, что, аналогично коррупции, лесть, обман и предательство в русскоязычном обществе всегда рассматривались, если и не положительным, то всё же вполне приемлемым явлением? «Начальник у нас, как ни крути, все равно барин, неважно, плохой или хороший. И главное, в наших патерналистских моделях не столько единоначалие, сколько приемлемость обмана, мы все время норовим этого единого начальника как-то обмануть... В чеховском «Злоумышленнике» прекрасно схвачены все стороны этого явления: крепостного права уже нет, а крепостное сознание живо. Где могу, я барина надую, а не повезет, так он меня выпорет. Это самое отвратительное, что осталось у нас от крепостного права» (Георгий Хазагеров, http://www.rg.ru/2011/02/18/kpravo.html). Согласно толковому словарю Ушакова, притвор – это: 1. створка, то, чем закрывается, затворяется что-нибудь; 2. передняя часть церкви, следующая непосредственно за папертью. Как видим, это слово, как и слово «творить», в отличие от искусственно введенного новообразования «притворство», не обладает негативной коннотацией. Поэтому в подсознании принципиально не могут возникнуть ассоциации, позволяющие негативно оценивать слово «притворяться» во внутренней речи русскоязычного человека. И он, притворяясь, может спокойно облапошивать вас, и не бояться возникновения при этом ни мук, ни угрызений совести.
Но бывает так, что и без какого-либо умысла русскоязычный человек вас может обмануть. Ведь он не только обманщик, но и легковерен. Не в состоянии самому в чем-либо разобраться а, следовательно, и проверить достоверность полученной информации, он, как правило, многое принимает «за чистую монету», чем успешно и пользуются рекламодатели. К тому же, он «постесняется» и переспросить о чем-нибудь не совсем ему понятном, чтобы другие не заподозрили его в том, что он является тугодумом или же, вообще, дураком. А, если он даже и в состоянии самостоятельно во всем разобраться, то просто поленится это сделать. Поэтому-то русскоязычному человеку принципиально и нельзя верить. Не в состоянии что-либо доказать или же из-за нежелания «перетрудиться», он будет голословно и эмоционально напористо убеждать (а, на самом деле, принуждать) вас сделать именно то, что ему выгодно, используя для этого все «тонкости» русского языка (ведь церковнославянское слово «убеждать» и означает то ни что иное, как принуждать): «Категоричность самоутверждения и бытовой нигилизм находят себе поддержку в способности русского языка строить отрицание таким образом, что каждое отдельное слово высказывания отрицается само по себе: никто никому никогда ничего не должен! Англичанин или француз употребит здесь одно-два отрицания, скорее всего при объекте, ради которого и сделано подобное заявление. Плеоназм как особенность русской речи – весьма серьезная проблема и в наши дни. Плеоназм проявляется в самом различном виде, усложняя речь ненужными определениями, но вместе с тем и помогая усилить высказывание эмоционально: основная установка на то, чтобы убедить, а не доказать, поскольку «очевидность только тогда не требует доказательств, когда она очевидна», – заметил в этой связи Николай Трубецкой» (Владимир Колесов, «Язык и ментальность // Основные признаки русской ментальности в языке», СПб, 2004, с. 24-31, http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82395). Широкое использование плеоназма – дублирования некоторого элемента смысла; наличия нескольких языковых форм, выражающих одно и то же значение, в пределах законченного отрезка речи или текста – а также сами некоторые языковые выражения, в которых имеются подобные дублирования, русский язык воспринял из финно-угорских говоров. Например, фразы: «чистая правда» (фин. «alaston totuus» – голая истина), «май месяц» (фин. «toukokuu», «toukokuussa») – это явные кальки финских фраз.
Однако успешность не только обмана, но и завершения любой работы или же какого-либо предприятия обуславливается в русском языке лишь везением, а не способностями человека. В то время как в украинском языке лексема «вдача / удача», означающая способность к чему-нибудь, и лексема «успіх» – успех не являются синонимами, то в русском языке лексемы «удача» и «успех» фактически являются тождественными по значению. И, следовательно, если укр. «невдаха» – неспособный к чему-либо человек, то рус. «неудачник» – всего лишь человек, которому просто не повезло в чем-либо. Поэтому-то, в отличие, как от украинского: «Йому це не вдалося» – букв. «Он это не сумел <сделать>», так и от английского: «Не failed» – букв. «Он не преуспел <в этом>», русская «дативная конструкция: «Ему это не удалось» полностью освобождает действующее лицо от какой бы то ни было ответственности за конечный результат (какие бы вещи с нами ни происходили, хорошие или плохие, они не являются результатом наших собственных действий)» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm).
Как видим, в то время как в украинском и в английском языках успех напрямую связывается с приложенными усилиями личности, то в русском языке этого нет. В нем фактически не предусматривается непосредственная связь с приложенными усилиями выполняющей работу личности ни материальной оценки результата этой работы, ни успешного ее завершения: «Можно установить следующую специфику понимания концепта «УСПЕХ» в англоязычной и русской лингвокультурах: 1) для русской лингвокультуры характерен акцент на везении и учете средств, используемых для достижения цели (моральный аспект), для английской – акцент на успехе как таковом, символизация успеха, акцент на усилиях индивида; 2) в английской лингвокультуре успех ассоциируется с карьерой, богатством и славой, в русской – с победой в бою, достижениями в познаниях и завоеванием симпатий; 3) к людям, которые не добились успеха, по-русски относятся с жалостью, по-английски – с элементом презрения. Отсюда следует, что в английской культуре успех напрямую связывается с усилиями личности, в русской – с везением и способностями человека» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm).
«Таким образом, успех на Западе строится на частной инициативе, характеризуемой тремя составляющими: – методично следовать писаным нормам (правовым, моральным, техническим и т.п.), – быть предприимчивым там, где «не запрещено», – рекламировать себя, выделяться, выглядеть оригинальным, демонстрировать свою индивидуальность. Характеру россиянина это противоречит, так как он, прежде всего, должен развивать в себе чувство коллективизма. Совершенствуя в себе чувство коллектива, индивид достигает статуса лидера, и тогда его действия превращаются в стандарты и образцы поведения для остальных членов. Такой человек становится «законодателем мод», естественно, до тех пор, пока чувство коллектива ему не изменит. Мотивация россиянина построена на эмоциональной формуле «во имя …», мотивация же западного индивида – на рациональном целеполагании и расчете. Принципы взаимодействия на Западе и в России различны: для Запада – «будь индивидуален, но следуй установленным однозначным правилам»; для России – «будь как все и следуй за лидером» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0077). «Успех в России вообще бранное слово. Успех не обсуждается, а осуждается. Он противоречит этике отечественной жизни. Тогда зачем мечтать о «широкой дороге»? Зачем сюда запускать поэзию? Какое-то глубокое несоответствие. Русский уверен, что положительные вещи не продолжительны. Нас так учит наша история. Мы так измочалены жизнью, что смотреть на процветание других – противно. Хочется это процветание опорочить, объявить ему войну. Но если мы принимаем все это как данность, то нам вместо дороги светит санкционированное чувство злобы и зависти, узаконенное злорадство, если у соседа сорвалось и не получилось. А это уже существенный запас чувств. Своего рода вдохновение. Но, самое главное, философия «знания жизни» и «черного дня» находит свое подтверждение в моральном кодексе религии, освещается христианством. Это очень удобно» (Виктор Ерофеев, «Энциклопедия русской души // Черный день», http://lib.ru/EROFEEW_WI/encyclopedia.txt). Поэтому-то и родственные слову «успех» слова «приспешник» и «успеет» были переосмыслены в русском языке: «Слово «приспешник» в современном русском языке принадлежит риторическому обличительному стилю. Оно носит яркую окраску презрительной иронии (ср. газетное выражение: «приспешники буржуазии»). Его значение – «помощник, сообщник, прихвостень» – оторвано и далеко от значений глагола «приспеть» (ср. успеть – успех, успешный; наспех, спешный и т. п.). Правда, глагол «приспеть» заметно увядает. Он почти выходит даже из современного разговорно-литературного употребления. Такие значения, как «подойти, подоспеть на помощь, на выручку» (ср. у Некрасова: «приспели новые полки») или безлично просторечное «приспичить» просто неупотребительны. И даже значение: «настать, наступить, подойти (о времени, поре)» носит печать устарелости. «Время приспело» – для нас выражение редкостное. Между тем, в древнерусском языке глагол «приспети» был очень активным. Его значения: 1) поспеть, успеть; прибыть, подоспеть на помощь; 2) случиться, прийтись, приблизиться, наступить – обнимали более широкий круг фразовых связей (см. Срезневский, 2, с. 1456)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/prispeshnik.html); «…и во всем, что он ни делает, успеет» (Пс. 1:3) – многие понимают и проповедуют так, что праведник, даже взявшись за несколько дел одновременно, успеет все их сделать. (Видимо, если не успеет – не настоящий праведник). Слово «успеет» поменяло смысл – раньше оно относилось к результату, сейчас – ко времени (успеть на поезд, на собрание и т.д.) (Дан. 8:12, Ин. 12:19, Иов 30:13, и др.). Практически везде в Библии «успевать» означает «иметь успех», а не «прибыть или сделать вовремя» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html).
Когда же, очень хочется победить (добиться успеха в чем-либо) или же хочется, чтобы тебе обязательно «повезло» в чем-нибудь, то, к сожалению, моральный аспект обычно игнорируется. Если и «нельзя, но все же очень хочется, то можно!» «Переведите с сохранением полного понятия на немецкий, французский, английский язык или другой европейский язык наше, широко употребляемое, слово «достать». Которое несет в себе полу- выменять, полу- купить, полу- украсть, а в итоге приобрести по значительно меньшей цене или бесплатно. Посмотрите на окружающих в момент, когда произносится фраза с вкрапленным «достать». Кто-либо покраснел или смутился? Нет, все согласно и понимающе кивают головой, следовательно, все считают не предосудительным приобрести что-либо таким образом… Понятие «достать» только у русских столь многогранно. Часто от него же они и имеют неприятности – раз «достал», два «достал», а потом и его достали» (Валерий Козлов, http://www.proza.ru/2010/10/21/781). «Поэтому наш язык – это наш самый беспощадный внутренний враг. Кто изучал НЛП, тот согласится, что, допустим, та же коррупция потому всегда и процветала, что у любого чиновника во все времена была возможность подумать не «Я возьму», а «Да уж возьму я» («Великий и могучий враг», http://gidepark.ru/user/Volnaya/article/352445). И все это ни сколь не удивительно, ведь: «Русский человек привык думать, что бесчестность – не великое зло, если при этом он смиренен в душе, не гордится, не превозносится. И в самом большом преступлении можно смиренно каяться, мелкие же грехи легко снимаются свечечкой, поставленной перед угодником» (Николай Бердяев, «О святости и честности» в кн. «Судьба России», 1918 г., http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1918_15_8.html). Поэтому-то, как русские пословицы, так и русские сказки оправдывают бесчестность: «От большого взять немножко, это не воровство, а дележка»; «Грех воровать, да нельзя миновать»; «Типична в этом отношении сказка о «хитрой науке». Бедная старуха «захотела отдать сына в такую науку, чтобы можно было ничего не работать, сладко есть, и пить, и чисто ходить». Сколько ее не уверяли, что такой науки нигде в целом свете не найдешь, она не послушала, продала все свое имущество, продала избу и говорит сыну: «Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлеба. Учителем этой хитрой науки оказался только сам черт. К нему в плен и попал искатель легкого хлеба. Есть целый ряд сказок, в которых «хитрая наука» оказывается не чем иным, как искусством воровства. При этом счастье обыкновенно сопутствует лентяю и вору. Один вор сделал такую карьеру, что пригодился по своей специальности даже самому царю: а именно – он украл для него невесту. А потом, так как царь был стар, он украл эту невесту у царя. Сказки в этом отношении беспощадны: они разоблачают все, что живет в подсознательной душе народа, и притом в душе собирательной (collective), охватывающей и худших его сынов» (Б.П. Вышеславцев, «Русский национальный характер», http://www.philosophy.ru/library/vopros/11.html). «Воровство и обман в простом народе часто считаются похвальными – вроде проявления ума, ловкости, удали. Из нашего Ваньки как-то пытались сделать продавца в магазине. Приезжая по воскресеньям, он только и говорил о том, как обманывать покупателей и хозяина. Кончилось тем, что его втянули в какую-то кражу и на нем отыгрались – его уволили. Крестьянский фольклор наполнен восхвалением воровства и жульничества, даже разбоя. Как мужик обманывает барина и попа. О том, как дядя учил племянника воровать и как талантливый племянник обворовал своего учителя» (Всеволод Веселовский, «Сверхинтеллигенты», http://myorel.ru/vestnik/?article=1928).
Древне русское и украинское слово «наказати», означающее всего лишь приказать, под влиянием тюркских наречий (азерб. c;za и тур. сeza – наказание, кара) приобрело в русском языке совершенно иной смысл – покарать. Однако подсознание на это переосмысление, конечно же, не реагирует, и поэтому-то русскоязычные люди часто грешат и поступают противоправно, не только не испытывая мук и укоров совести, но и не боясь никакого наказания. Да и слово «тюрьма» (татар. т;рм; ) не вызывает у русскоязычных никаких отрицательных эмоций, так как для подсознания оно тождественно слову «терем» (нем. turm). И, вообще, многими из них сама тюрьма воспринимается как осознанная необходимость или даже как романтика: «Ни от сумы, ни от тюрьмы не отрекусь, а на свободе я живу, как кандибобер. Зашел в угрозыск как-то раз развеять грусть, и мы на пару сели выпить – я и опер» (Владимир Вейхман); «Украл – отсидел – вышел, украл-отсидел-вышел... романтика!» (Из фильма «Джентльмены удачи»).
А, ведь-то, и российские писатели, вооруженные блатной лексикой русского языка, приложили не мало своих усилий для придания «эмоционально-возвышенного» мироощущения (романтики) воровскому образу жизни и показали, что вор может быть гораздо «честнее» простого обывателя: «Одним из признаков того, что постоянно занимает мысль русских людей, является страсть их литераторов к описаниям жизни в тюрьме, на каторге, в ссылке. Тема эта встречается у всех писателей; каждый считает себя обязанным написать что-нибудь, касающееся тюрьмы или сибирской каторги. Начало положил Достоевский, излагая свои личные воспоминания в книге, которая, по-моему, является лучшим его произведением, в «Записках из Мертвого Дома». Толстой в «Воскресении» подробно рисует пред нами со своим беспощадным реализмом тюрьму и ссылку с материальной, административной и нравственной стороны; Короленко, Горький, Чехов, Вересаев, Дымов и др. также делают свои вклады в этот музей ужасов; картины развертываются на фоне Петропавловской крепости, Шлиссельбурга, гиблых мест Туруханска и Якутска, холодных берегов Сахалина. Вероятно, многие русские читатели этих рассказов думают про себя: «Может быть, и я туда когда-нибудь попаду» (Морис Палеолог, «Царская Россия накануне революции», Москва – Петроград, 1923г., http://az.lib.ru/p/paleolog_m/text_0010.shtml); «У Достоевского в «Записках из мертвого дома» как-то не понятна грань между преступником и случайно попавшим на каторгу человеком. Украл? Дело совершенно обычное. Не за то сажают, что воровал, а за то, что попался. А в каждом человеке сидит палач. Так уж он устроен, человек. Преступник у Достоевского оказывается даже лучше обывателя, он хоть честно сознается, что он вор. У Максима Горького «положительный» вор Челкаш однозначно противопоставляется «отрицательному» крестьянскому парню. Вор честнее, порядочнее, приличнее. Идут «на дело» оба, а крестьянский парень оглушает Челкаша камнем по голове, берет украденные обоими деньги. Вор честен хотя бы по отношению к своим. Надо сказать, что нашу интеллигенцию ждал очень неприятный сюрприз: проникнувшись духом солидарности со всеми осужденными «преступным царизмом», большевики объявили уголовников «социально близкими» элементами. Так, во время Гражданской войны сами интеллигенты оказывались во власти жутчайших уголовных типов, которые имели право мордовать их, как хотели… Что и делали. После, попадая в сталинские лагеря, интеллигенты опять попадали в лапы «социально близких» авторитетов, на которых опиралась лагерная администрация» (Владимир Мединский, «О русском воровстве, особом пути и долготерпении», Серия: Мифы о России, Изд.: Олма Медиа Групп, 2008г., http://lib.rus.ec/b/132883/read). «И одной из черт национального духа совершенно оформилась непобедимая тяга к воровству. Анекдот знаменитый и знаковый: подготовивший Указ против воровства Петр поделился с Меншиковым: кто украдет, что дороже веревки – быть тому повешенным на той самой веревке. Выдержав издевательский взгляд законодателя, Меншиков вздохнул сочувственно, и ответ его засел в фольклоре, как клинок в камне: «Мин херц, останешься без единого подданного». Исконно – князья обирали народ, а народ поворовывал, где мог, компенсируя чрезмерные потери и действуя в том же духе посильного самообеспечения. Боже мой, как прекрасна и безразмерна была бы история воровства в России! А какой персоналий! А какой раздел анекдотов – радостных, восторженных! Сколько глубокой самоиронии в русских анекдотах о воровстве! И что характерно: сами русские складывали всегда анекдоты о том, что русские воруют больше всех! Это льстило – хоть в такой форме! – национальному самолюбию! Русские анекдоты о воровстве – это раздробленный на блестки великий русский плутовской роман, который не был написан по причине необходимости бежать от погони, шутить и пропивать ворованное в одно и то же время… Заметьте: северные поморы и первая волна сибиряков – белая кость русской нации – воровства не знали, не заведено было. Это жили люди свободные, своим умом и за себя отвечающие, и если что – расправа была скора и сурова. Закон тайга, медведь прокурор. До Петра народишко еще пытался перебиваться. Хотя уже со времен Алексея Михайловича отмечают заезжие в Московию иностранцы вороватость и жуликоватость российского люда. Заметьте – ни Антверпен, ни Гамбург, ни Лондон отнюдь не были эталонами честности. Город позднего Средневековья был набит ворьем и всяческим ночным людом. Но все относительно. Вот относительно Европы Россия была воровата и в XVI веке тоже. А с чего бы иначе? Народ находился в состоянии рабском. А рабство формирует рабские обычаи и представления. СТАЩИТЬ – УДАЛЬ РАБА» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», Как и слово «врач», слово «вор», тоже «скорее всего, связано с вру, врать; см. Ягич, AfslPh 17, 292. Сюда же стар. русск. воровать «прелюбодействовать» (Котошихин 131), воровской «обманный, мошеннический» (там же), далее, завору;й «наглый плут» (Этимолог. Словарь Фасмера). И первоначально оно означало лишь обманщика (враля), плута, мошенника: «Менее всего первоначальный смысл сохранило слово вор, когда-то означавшее человека, говорящего неправду, лжеца. В исторической памяти народа сохранилось выражение «Тушинский вор» – так в Смутное время начала XVII века называли одного из Лжедмитриев, ставка которого была в подмосковном селе Тушино» (Валентин Рабинович, «Седьмое чувство», http://www.pseudology.org/Rabinovich_VI/Sedmoe_Chuvstvo.htm). Переосмыслилось же оно мерянскими предками россиян, у которых, очевидно, как и у эстонцев, и у финнов слово «varas», означало грабитель (эст. «vara» – имущество, собственность; нем. «ware» – товар, изделие). Фасмер же предполагает, что финское «vora, voro» – «разбойник» прежде было позаимствовано из прусского (балтского) языка: «Хватит повторять бред наших «мыслителей»! Сегодня русские умеют делать хорошо только одно – воровать все. Вплоть до огромных заводов, колонн бронетехники и нефтяных полей. Все остальное мы делаем не лучше других, но чаще – хуже или, совсем, хуже других, или вообще никак. Уровень русской мысли легко спутать с уровнем мирового океана или плотницким инструментом «уровень». «Национальная идея» в названных вариантах ведет к национальным погромам или религиозным войнам, «общинность» – к окончательной деморализации и пессимистическому безделью как принципу» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», Да и слово то «грабить» не вызывает в подсознании русскоязычного человека никакого внутреннего (инстинктивного) запрета а, следовательно, и угрызения совести. Ведь непереосмысленное его значение весьма безобидно: ст.-слав. «грабити», словен. «gra;biti», пол. «hrabac;» – обрабатывать граблями (от глагола «гребу», – Этимолог. словарь Фасмера). Санскр. «грабх» является всего лишь одной из полных форм глагола «брать». Да и англ. «grab», и лит. «gro;bti», означает, всего лишь, «хватать» (наличие укр. «гребувати», означающего «гнушаться, брезговать, пренебрегать» указывает на то, что отличающийся от него лишь огласовкой глагол «грабувати» является поздним русизмом, подменяющим слово «красти»). Очевидно, слово «грабить» по своему смыслу связано с выражением «глаза завидущие, руки загребущие». И оно, аналогично этому выражению, является индифферентным для подсознания и лишь может быть осмыслено сознанием.
Англ. «lie», кроме «ложь» и «лгать», означает еще и «лежать». Это указывает на неслучайность близости друг к другу корней этих двух русских слов (ср. «ложный» и «сложный»): «Подлог – обман, состоящий в подделке чего, или в подстановке одной вещи замест другой; фальшь, подмена, подделка, облыжное дело. Здесь сходятся корни: лагать и лгать. Подложный, составляющий собою подлог, поддельный, подставной, для обмана, выдаваемый за истинный, за подлинный, настоящий. Подлог в товаре, подделка под известный товар, продажа одного за другое. Подлог на письме, подпись под чужую руку, или подчистка и поправка чужих речей, или вообще поддельная бумага, ложная. Подложные чудеса, мнимые, подготовленные обманом. Открыть подлог в книгах, счетах. Это подложно сделано, с подлогом. Подложничать, заниматься, промышлять подлогами» (Словарь Даля, http://dal.sci-lib.com/word027093.html). Не исключено и то, что слова «ложный», «ложь» и «лгать», вообще, образовались из слова «подложный» еще в глубокой древности, когда подкупленные писцы имели возможность подлагать (подкладывать) на утверждение своим безграмотным хозяевам выгодные кому-либо указы или же распоряжения. Ведь и сейчас то правовая и экономическая безграмотность правителей лишь способствует коррумпированности чиновников.
Ложь же и обман у русскоязычного населения никогда не рассматривались как настолько серьезный порок, чтобы из-за него следовало бы испытывать муки и угрызения совести: «Истинная духовная революция в России была бы освобождением от той лживости, которую видел в русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от лживости рождаются. В лжи есть легкость безответственности, она не связана ни с чем бытийственным, и на лжи можно построить самые смелые революции. Гоголю открывалось бесчестье как исконное русское свойство. Это бесчестье связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь нас подавляет и которой он сам был подавлен» (Николай Бердяев, «Духи русской революции», http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html); «…так, народ, ослепленный гордыней, может проявить в войне чудеса храбрости, стройной организованности, верности долгу, но вся эта кипучая жизнь, чем она интенсивнее, чем более она использовала силы добра ради конечного зла, влечет в тем более страшную бездну разрушения. Таков путь дьявола: весь насквозь он пропитан лживостью; на словах и в средствах – добро, а конечной цели – зло или же в конечной цели – мнимое добро, а в средствах зло. Сам Иисус Христос говорит: «Он лжец и отец лжи» (Иоан. 8, 44). Такое существо – по мере развития своей деятельности и опознания ее – должно прийти к лицемерию и сознательной лжи. Но сознательная ложь есть признание своей слабости и превосходства противника; отсюда неизбежны величайшие страдания для гордого существа, природе которого соответствует открытое нападение, обнаруживающее воочию перед всеми его превосходство. Страдания от своей собственной деятельности должны породить в нем, в конце концов, ненависть также и ко всем своим предприятиям, и даже к самому себе» (Николай Лосский, «Условие абсолютного добра // Основы этики», http://rudocs.exdat.com/docs/index-177378.html?page=7). Вполне допустимым для православных являлся обман даже ангелов и архангелов: «Церковь считает, что лишь избранные воскреснут после смерти. В отличие от католицизма, по православию, нельзя никак вмешаться в судьбы умерших. Здесь все в руках божьих. Но религиозный менталитет православного допускает подмену умершего человека другим. По русскому принципу: «авось сойдет» – умирающему грешнику меняли имя, постригали в монахи. Это делалось для спасения души» (М. А. Шенкао, «Основы философской танатологии», И, ведь же, эта лживость всегда была характерна не только простым людям, но и интеллигенции и чиновникам любого ранга: «Интеллигентная или, вернее, принадлежащая к интеллигентному кругу женщина отличается лживостью» (Чехов, из записной книжки, СС, Т. 17, с. 116, http://lib.rus.ec/b/309410/read); «Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью... При потере взаимной искренности и доверенности, все обняла ложь, везде обман. Правительство не может при всей своей неограниченности добиться правды и честности; без свободы общественного мнения это и невозможно. Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно, до чего дойдут... Взяточничество и чиновный организованный грабеж – страшны. Это до того вошло, так сказать, в воздух, что у нас не только те воры, кто бесчестные люди: нет, очень часто прекрасные, добрые, даже в своем роде честные люди – тоже воры: исключений немного... Все зло происходит главнейшим образом от угнетательной системы нашего правительства... Такая система, пагубно действуя на ум, на дарования, на все нравственные силы, на нравственное достоинство человека, порождает внутреннее неудовольствие и уныние. Та же угнетательная правительственная система из государя делает идола, которому приносятся в жертву все нравственные убеждения и силы... Лишенный нравственных сил, человек становится бездушен и, с инстинктивной хитростью, где может, грабит, ворует, плутует...» (К. С. Аксаков, «О внутреннем состоянии России» – докладная записка Александру II, 1855г., цитир. по: А. С. Курилов, «Константин и Иван Аксаковы», – М.: Современник, 1981, http://az.lib.ru/a/aksakow_k_s/text_0070-1.shtml). И, что – самое страшное, основанная на лжи и на лицемерии хитрость у русскоязычного человека превратилась буквально в ремесло. Ведь «внутренняя форма» слова «хитрость», на самом деле, и соответствует ремеслу, которое этим то словом ранее и обозначалось: хи;тро(с)[ть] – реме(с)л; (Лаврентий Зизаний, «Лексис», http://litopys.org.ua/zyzlex/zyz99.htm). Хитростью русскоязычный человек всегда успешно пользовался, хотя и презирал ее, как и ремесло. «В русской языковой культуре занятие ремеслом воспринималось как отступничество от традиций и исконных ценностей: «За ремеслом ходить – землю сиротить» (Ольга Кривалёва, «Концепты «небо» и «земля» в русской и немецкой языковых картинах мира», автореферат дис., И по прошествии многих лет русскоязычное население так и осталось «над пропастью во лжи»: «…Мы живем во лжи над пропастью правды, боясь в нее заглянуть. Я хочу бросать людей в пропасть правды, потому что разобьются на ее дне только слабые. У сильных вырастут крылья, они научатся летать. Они познают истину, и истина сделает их свободными. Свобода там, в пропасти правды. Чтобы полететь, надо броситься. Этот головокружительный полет – плата за освобождение от лжи. Мне никогда не скажут спасибо. Моя помощь народу выразится в том, что я извлеку его, отбивающегося, из зарослей лжи и швырну с обрыва в сияющую бездну правды. Пусть летит, авось по дороге войдет во вкус. Каждый правозащитник должен запомнить: народ имеет право на горькую правду. Народ не имеет права на утешительную сладкую ложь…» (Валерия Новодворская, «Над пропастью во лжи», http://ds.ru/books/lie.htm); «Крестьянское хозяйство было истреблено. Рабочий люд был бесправным и безголосым (язык не поворачивается назвать его классом!). В стране поднял голову новый эксплуататорский класс, бюрократия с ее боевым отрядом – партноменклатурой, которые в отсутствие сталинского террора стали стремительно набирать силу и безудержно наглеть. Все светлые идеалы коммунизма были попраны и растоптаны. Страной все более и более овладевала шизофрения: думаем одно, говорим другое, делаем третье. Энергия масс рассеивалась в вязком пространстве блата, кумовства, ханжества и хамства, что вело ко всеобщей апатии и молчаливому саботажу» (Николай Чуксин, «Россия и ее выбор», Ни многочисленными реформами, ни даже кровавыми революционными преобразованиями так и не удалось ничего изменить. Ведь русский язык прочно законсервировал лживость общающегося на нем населения, а государственные власти к тому же поставили ложь и во главу своей политики: «…Каждодневная ложь у нас – не прихоть развратных натур, а форма существования, условие повседневного благополучия всякого человека. Ложь у нас включена в государственную систему как важнейшая сцепка её, миллиарды скрепляющихся крючочков, на каждого приходится десяток не один… Обществу столь порочному, столь загрязненному, в стольких преступлениях полувека соучастному – ложью, холопством радостным или изневольным, ретивой помощью или трусливой скованностью, – такому обществу нельзя оздоровиться, нельзя очиститься иначе, как пройдя через душевный фильтр. А фильтр этот – ужасный, частый, мелкий, имеет дырочки, как игольные ушки, – на одного. Проход в духовное будущее открыт только поодиночно, через продавливание. Через сознательную добровольную жертву. Меняются времена – меняются масштабы. 100 лет назад у русских интеллигентов считалось жертвой пойти на смертную казнь. Сейчас представляется жертвой – рискнуть получить административное взыскание. И по приниженности запуганных характеров это не легче, действительно» (Александр Солженицын, «Образованщина», январь 1974, «Семидесятые годы были освещены солженицынским воззванием «Жить не по лжи». Российские диссиденты размножали это воззвание на бумаге и старались жить по нему. Благодаря этому сегодня российская интеллигенция может гордиться: призыв был услышан, на бой с ложью вышли десятки людей. Однако никто не гордится: очевидно, что первый бой проигран. Борцы и зрители равно продолжают жить во лжи и по лжи» (Яков Кротов, «Жить не по лжи: круг третий» // Куранты, 1992, № 222 «…Чечня – терновый наш венец, мы шли к крови неизбежно. И… эта кровь – не последняя. Пока существует безнаказанная ложь – возможно всё» («Ложь как средство общения власти с гражданами» // Известия, 1994, 10 декабря); «Растущие масштабы алкоголизма и наркомании, уход в виртуальный мир, преступность – всё это тоже формы бегства от лишённой перспектив действительности. Одним из следствий раскола между народом и властью является быстрая и глубокая криминализация государства. По мнению Председателя Конституционного суда Валерия Зорькина, сегодня масштаб проблемы таков, что «это вопрос о том, сохранится ли Россия в ближайшие десять лет». Воинственный имморализм и всеобъемлющая ложь, насаждаемые в обществе, возвращение грубой официальной пропаганды привели к духовной усталости народа, к политической и социальной апатии, «утечке мозгов» и эмиграционным настроениям... Главной политической проблемой нашей страны является не уровень и качество демократии или защиты свобод и прав граждан, как это принято считать, а неограниченная и тотальная ложь в качестве основы государства и государственной политики. И причина здесь не просто в личных качествах первых лиц – Ельцина, Путина или Медведева: уже с момента октябрьского большевистского переворота 1917г. российское государство построено на лжи. Ложь стала необходимым элементом государственной системы, которая уже более девяносто трёх лет является нелегитимной и должна это всячески скрывать» (Григорий Явлинский о ситуации в России: «Ложь и легитимность», И действительно, пророческими в связи с этим были опасения Сергея Алексеева (Аскольдова): «Вообще не в разбушевавшихся звериных инстинктах главное зло так называемого «большевистского» переворота и овладения Россией, а в той лжи и в том обмане, в том потоке фальшивых лозунгов и фраз, которыми наводнили сознание народа. Нам уже приходилось высказываться в статье «О связи добра и зла» (Христианская Мысль,1914г.), что никогда беззаконные действия не сравнимы по своему удельному весу в качестве зла с упорной ложью и обманом. Всякие действия, как таковые, могут лишь уродовать и обезображивать внешнюю соматическую сторону общественного и индивидуального организма. Ложь и обман, сознательно проводимые и сознательно приемлемые, уродуют и искажают душу, дают роковой уклон самым корням душевной жизни и, являясь более глубоким слоем злa, делаются уже долговечными факторами будущих беззаконий. Слова, в конце концов, больше связывают и закрепляют, чем дела» (Cергей Аскольдов, «Религиозный смысл русской революции», в сб. «Из глубины», 29 апреля 1918г., http://www.vehi.net/deprofundis/askoldov.html). И ведь, с этим то согласны и многие другие здравомыслящие люди: «Ложь – это наиболее современная и актуальная форма зла. Феноменология лжи. Чрезвычайное многообразие и тонкость ее форм. Причины ее чрезвычайной актуализации. Философия лжи. Ложь риторическая. Ложь в художественном образе. Ложь в формах серьезности (соединенных со страхом, с угрозой и насилием). Нет еще формы силы (могущества, власти) без необходимого ингредиента лжи. Слепота к смысловому идеальному бытию (независимо от того, знает его кто-нибудь или нет), к смыслу в себе. Обманутого превращают в вещь. Это – один из способов насилия и овеществления человека» (М.М. Бахтин, «Риторика, в меру своей лживости», собр. соч., М.: Русские словари, 1996, – Т.5, – С.63-70, http://philologos.narod.ru/bakhtin/bakh_rhetor.htm). К тому же, во многих случаях сладкая ложь нагромождалась преимущественно потому, что именно ее, а не горькую правду, готово было воспринять с энтузиазмом развращенное лицемерием и умственной ленью русскоязычное общество: «Подобные уроки были весьма предметными, их блестяще усвоили те, кто, с одной стороны, презирал своих «предков» за подлинную убежденность, но с другой – подражал им, разыгрывал из себя таких же убежденных, преследуя при этом одну-единственную цель: преуспеть, пробиться к кормушке, к привилегиям. Втайне они осуждали идеалы своих родителей, смеялись над ними, но публично клялись ими. На словах не было для них ничего важнее и святее построения коммунизма, на самом деле они рассматривали членство в КПСС как трамплин к карьере. Они питали собой систему, которая когда-то обещала осуществить человеческую мечту о счастливой жизни, но оказалась обманщицей. В этой системе важно было делать вид, будто живешь счастливо в лучшем из миров. Это общество поставило все с ног на голову, оно требовало от своих членов, чтобы они отвергли все нормы цивилизованных стран, оно требовало лицемерия в масштабах, еще не виданных миром. Мелкий пример: среди всех возможных привилегий чуть ли не выше остальных ценилась работа за рубежом (особенно на «враждебном» Западе). Но об этом не говорил никто. Более того, когда человек узнавал, что его отправляют «за бугор», он строил кислую мину, тяжело вздыхал, заводил песнь о чувстве долга – мол, если того требует Родина, то я, конечно, готов, но честно говоря, принимаю это поручение с тяжелым сердцем…» (Владимир Познер, «Прощание с иллюзиями», http://lib.rus.ec/b/364085/read#t10); «Ложь. После тридцатипятилетнего периода «воспитания» советского народа бандитской властью с ежедневной агрессивной пропагандой ЛЖИ советские евреи показали, что обладают наивысшей способностью ко лжи в сферах общественной и производственной и лгут с исключительной легкостью даже тогда, когда во лжи нет особой необходимости. Советскими евреями написано огромное количество лживых книг и статей критического направления на литературные и музыкальные темы, а также на темы, связанные с философией, экономикой и политикой. Абсолютно лживыми следует считать некоторые жизненные правила, установленные советскими евреями, такие как «ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан», или требование соблюдения «правил игры» (Яков Рубенчик, «Советские евреи и я, или «50 лет вместе и раздельно», http://www.lebed.com/2004/art3643.htm). Абсолютно лживым является и правило следования общепринятым парадигмам в науках, приводящее к тупиковому развитию большинства наук и к нагромождениям в них всяческих абсурдов (таких, например, как «Большой взрыв Вселенной», «черные дыры», небарионная «темная материя», «темная энергия» и др.). Очевидно, в следующем заслуживающем внимания утверждении и имеются в виду требования именно этой лживой этики (псевдоэтики), а не этики морали: «Не следует, скажем, ограничивать цели и предмет научных исследований этическими требованиями. Этика аккумулирует опыт прежней жизни, в том числе (а может быть, в первую очередь) опыт пережитых неудач. А наука – это всегда поиск новых возможностей развития общества и его адаптации к окружающим условиям. В поисках (не в употреблении, конечно) не должно быть никаких ограничивающих запрещающих правил!» (академик Н.Н. Моисеев, И.Г. Поспелов, «Направленность эволюции и разум», 1990г., «Природа», № 6).
«Ложь, ложь, ложь... Ложь – во спасение, ложь – во искупление вины, ложь – достижение цели, ложь – карьера, благополучие, ордена, квартира... Ложь! Вся Россия покрылась ложью как коростой» (Василий Шукшин, Из рабочих записей, 1969, http://www.shukshin.museum.ru/author/aphorism.html). «Странное это выражение «ложь во спасение» обязано своим появлением некорректному использованию библейского текста. В церковнославянском варианте (Ветхий Завет, Псалтырь, Пс. 32:17) сказано: «Ложь конь во спасение, во множестве же силы своея не спасется». Говоря современным языком: «Ненадежен конь во спасение, не избавит великою силою своею». Смысл в том, что, случись что, и конь добрый не спасет, коли нет на то воли божьей» (Мария Крупнова, «Над пропастью во лжи», 11.01.2011, http://www.elle.ru/Otnosheniya/lichnoe/nad-propastyu-vo-lzhi). Благодаря лишь этому ложному переводу на русский язык библейского текста Православная Церковь невольно и навязала русскоязычному населению ложную «добродетель» – «ложь во спасение». Однако же, любой ложью, как правило, и «спасается» что-нибудь и, в том числе, и сама лживая идеология, господствующая в государстве. Вот, именно так, основываясь на формализме православия, русский язык и закрепил в русскоязычном обществе возможность оправдания любой лжи: «Ныне в России носят кресты напоказ, чтобы всем было видно. Носят государственные деятели и столпы бизнеса, носят отъявленные бандиты. Меня отвращает не вера как таковая, пусть я и не согласен с ней, меня отвращает вера «как бы», вера «лайт». У меня нет ни малейшего сомнения, что если бы завтра вдруг по мановению волшебной палочки вернулся к власти Сталин, все эти воцерковленные дамы и господа заменили бы свои кресты на другие символы со скоростью молнии, смазанной маслом. Ложь, лицемерие – вот чем охвачено российское общество сегодня, вот что произошло и продолжает происходить… 24 сентября Пу и Му, как их стали называть, объявили о том, что они с самого начала договорились, будто Пу вернется через четыре года. И это – смачный плевок в лицо всего российского общества. Четыре года мы думали-гадали, четыре года они разыгрывали фарс – мол, размышляем, время покажет, а на самом деле все было решено. Нас принимают за быдло, за дураков, они убеждены, что «пипл хавает» все. А потом состоялись «выборы» в Государственную Думу, выборы, неслыханные по количеству вранья, по уровню фальсификации, выборы настолько не приемлемые, что общество восстало – не все общество, конечно, но значительная его часть» (Владимир Познер, «Прощание с иллюзиями», http://lib.rus.ec/b/364085/read#t10). Не избежала этой же участи и «обрусевшая» за советское время Украина: «С горечью приходится констатировать, что бесспорным лидером среди отрицательных качеств ставших, кажется, отличительной чертой национального характера жителей Украины стала лживость. Это неприглядное явление получило повсеместное распространение не только в быту, но и во всей внутренней и даже внешней политике государства. Об этом, например, свидетельствует публикация под весьма красноречивым наименованием «Враньё, как инструмент власти». В ней, в частности, утверждается, что «украинская политика – это пример удачной лжи. Большинство из того, что звучит из уст украинских политиков - почти стопроцентная ложь. Декларации, концепции, обещания, политические программы и коалиционные соглашения – просто прекрасно сформулированная ложь. Даже на пресс-конференциях и политических шоу политики цинично лгут нам в глаза, не краснея и не упрекая себя за это. В лучшем случае, они не дают ответ на прямые вопросы или просто переводят стрелки на других. Украинская жизнь переполнена ложью. Она дома, на работе, рекламе, транспорте, магазинах...» («Украинская правда», 25.12.2008 г.) (Александр Мучник, «Философия достоинства, свободы и прав человека», http://zhurnal.lib.ru/m/muchnik_a_g/book1954.shtml); «В некоторых случаях я выступал от имени Соединенных Штатов и правительства. Украинские лидеры всегда соглашались со мной. Уверяли в том, что будут все делать и понимают необходимость и полезность предлагаемых шагов. Но они никогда не делали того, что обещали! В этом заключается особенность поведения украинской власти. По всей видимости, на нее влияет политическая культура, являющаяся продуктом последних 400 лет. Мы всегда слышим «да» и практически всегда видим ничегонеделание» (Збигнев Бжезинский: «Европа от Карбо да Рока до Камчатки», Юлия Мостовая, «Зеркало недели», Как видим, русская языковая картина мира все еще продолжает оставлять свои уродливые отпечатки не только на менталитете украинцев, но даже и на самой украинской ЯКМ, часто лишь калькирующей заключенные в ней мировоззрения. Долго еще украинцам придется бороться с последствиями четырехсотлетнего влияния на них «братской» русской ЯКМ, вырывая с корнем из украинской лексики многие русские заимствования.
«Если говорить честно...», «По правде говоря...» – вот традиционные «зачины правдоговорения», которым, впрочем, доверять не следует: как раз после них соврать могут самым бессовестным образом. Чиновник любого ранга просто не понимает, как это – говорить «как есть», в его понимании государственные интересы требуют как раз обратного. Оставим дела государственные – на бытовом уровне практически никто не приспособлен говорить правду даже близким людям. Все врут без всякой нужды – совсем по Достоевскому, вдохновенно и без корысти, из любви к искусству вранья, из полного неумения и нежелания говорить правду. Просто нет такого у нас в заводе – правду говорить. При этих обстоятельствах утверждать, что именно мы являемся обладателями «высшей правды» не приходится: куда уж до высшей, если обыкновенной нет, если не можем преодолеть повседневную тягу ко вранью. Нечего надеяться (хотя многие ждут этого), что из нашей мелкой, средней и крупной лжи получится «великая русская правда», которой удивятся все народы и которой придут они поклониться» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16). «Наш общественно-политический язык неразвит, беден, неточен, не способен передавать нюансы. Любое выражение на нем – пошлость, любая мысль – обман. Это язык Эллочки-людоедки, с той разницей, что на нем говорит вся страна. В результате мы не способны ни разобраться в том, что происходит в стране, ни привлечь знания из окружающего мира, ни обратиться к своему прошлому, ни построить свое будущее». (Виталий Найшуль – президент Института национальной модели экономики, «Назад в будущее. Почему России не надо догонять Запад», http://www.foru.ru/slovo.26576.1.html). И неизбежность этой всеобъемлющей тотальной лжи уже заложена в самом русском языке, так как согласно ему искренним может быть лишь только близкий Вам человек, а не любые другие сограждане а, тем более, и не правители, и не государственные чиновники (др.-русск. искрь «близко», искрьнь, ст.-слав. искрь ;;;;;;;, искрьн;ь «ближний», болг. и;скрен, сербохорв. и;скрњи;, словен. i;sk;r «рядом», iskre; – то же, i;skrnji «близкий», – этимолог. словарь Фасмера). Для подсознания – это незыблемая истина и, поэтому-то, русскоязычному человеку и можно лгать всем не очень близким ему людям абсолютно без зазрения совести. И как же тут не воспользоваться тем, что даже совесть позволяет? Ведь оправдание любой лжи всегда можно легко найти. «К сказанному следует добавить, что за годы реформ в обществе выработалось ожидание оказаться непременно обманутым. Подобное ожидание порождает крайний индивидуализм. В отличие от прошлых времен люди не готовы ничем сознательно жертвовать во имя общего блага. «Блестящий» пример в этом подают представители элиты, поведение которой сводится к приватизации прибылей и национализации убытков. Рынок воспринимается как политическая борьба мафиозных кланов, а собственность – как кража (буквально по Прудону!). Общество превращается в безвольную асоциальную массу, отвечающую на реформы вымиранием. Это – общество подавленное, приземленное заботами о выживании, не видящее перспективы и боящееся будущего. Наблюдается феномен «черного сознания» – резко негативной самооценки. Упомянутые черты характера и поведенческие реакции, порожденные средой существования, закрепляются в подсознании и создают «скотские» элементы менталитета, далекие от альтруизма и способности к самопожертвованию – основных свойств, отличающих человека от остальных животных. Существенна также и такая черта менталитета, как запоздалая самоидентификация, что обусловливает слабую способность к самоорганизации. Поэтому в России все решают личности, коллективизм носит пассивный характер: поведут – пойдем, нет – будем сообща сидеть и ждать, «гори все синим пламенем» (Доктор эконом. наук Людмила Мясникова, «Российский менталитет и управление», http://www.smolsoc.ru/index.php/2010-09-05-16-49-33).
Так как, наивным подсознанием воспринимается лишь не переосмысленная внутренняя форма слова «воровать» и, следовательно, соответствующая даже и не слову «врать», а всего лишь слову «ГОворить» (ворковать, ворчать), то и врет, и вОрУет русскоязычный человек фактически без зазрения совести а, следовательно, он и избавлен благополучно от любых угрызений её. А к тому же еще и «голь на выдумки хитра». Достаточно подумать о чем-нибудь, находящемся без особого присмотра, что оно «плохо лежит», и доверчивое подсознание само возбудит у русскоязычного человека желание сделать так, чтобы оно «лежало лучше», то есть – ни что иное, как «прихватизировать» его: «Фон-Визин был большой знаток в словах и мастер расставлять их по оттенкам слов. В одном его отрывке, не изданном, представляя политическую картину государства, неуправляемого положительными законами, он говорил: «там никто не хочет заслужить, а всякий ищет только выслужить; там, кто может – грабит, кто не может – крадет» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, «По Афанасьеву, «сказка, как создание целого народа, не терпит ни малейшего уклонения от добра и правды», «требует наказания неправды и представляет добро торжествующим», но это замечание находится в полном противоречии с множеством сказок, им же собранных. Как раз в русской сказке сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора» (Евгений Трубецкой, «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке // Воровской идеал», Прага–Берлин, 1923, Русская мысль, №1–2, C. 220–261, http://philologos.narod.ru/sophia/trub.htm); «Точно так же непреодолима у нас тяга к воровству. На него тоже нет внутреннего запрета почти ни у кого: как не украсть, если плохо лежит? Тоже грех не новый, все с удовольствием вспоминают слова Кармазина о том, что в России воруют. Стало быть, ничего не поделаешь – «не нами началось, не нами кончится». Но слова Писания поважнее слов Карамзина будут, а там сказано «Не укради», и почему-то эта заповедь представляется русскому человеку, воспитанному православной церковью, просто невыполнимой: «Это про святых, это не про нас» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16); «Что меня разбило и убило – это тот апофеоз воровства, с которым я встретился. Страна, в которой можно воровать в открытую, – плохая страна. И я просто перестал во все это вникать. Я от жизни не хочу уже ничего, кроме того, чтобы они, паразиты, меня не трогали, а я мог жить, как мне хочется. Лучше не попадаться на пути этой прожорливой движущейся протоплазме. Если бы я мог жить с пользой для государства, которое я уважаю, я бы это делал. Но у меня нет такого государства. Я его не уважаю, оно меня тоже не уважает. У нас это взаимно» (Виталий Коротич: «в России советская власть никуда не ушла», Артем Кречетников, «Би-би-си», И если у кого и были до этого хоть малейшие сомнения в могуществе русского языка, то, осознав все это, он может благополучно избавиться от них.
Вполне возможно, что это могущество русский язык позаимствовал у воровского жаргона, позволяющего «работникам ножа и топора» тоже обманывать свою совесть: «Употребление слов «стрелять – стрельнуть – настрелять» в значении «добывать (добыть), выпрашивая или вымогая», и теперь свойственное, главным образом, нелитературному просторечию, несомненно арготического происхождения. Среди слов «блатной музыки» разными исследователями и собирателями отмечен глагол «стрелять» со значением «красть». Этому русскому арготизму соответствует немецкое воровское «schiessen» с тем же значением. Следовательно, внутренняя форма, лежащая в основе этого арготического употребления, интернациональна для среды деклассированных. Очевидно, в этом переосмыслении глагола «стрелять», обусловленном идеологией воровского арго, его «внутренними формами», отражаются общие закономерности семантического развития «блатной музыки» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/streljat.html).
«…В более старое время «приличие» означало: «соответствие, подходящий случай, подобие»... В слове «прилика» возобладало значение «улика». Отсюда произведен глагол «приличать». В «Словаре Академии Российской» прилика определяется так: «Вещь какая или доказательство, служащее свидетельством и убеждением в вине, в преступлении чьем. Прилика в воровстве». «Приличать» объясняется так: «Доказывать, изобличать кого в каком преступлении, ясными доказательствами, доводами. Приличать в краже, во лжи» (ч. 5, с. 347–348). Те же значения у этих слов отмечаются и словарем 1847г., хотя определяются они здесь более сжато и точно: «Прилика... – Доказательство вины или преступления; улика. Да будет кто по роспросу и по приликам доведется до пытки. Акты Ист. 3. 173. «Коль в доме станут воровать, а нет прилики вору; то берегись клепать, или наказывать всех сплошь и без разбору» (Крылов). «Приличать... – Обнаруживать вину или преступление; изобличать» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/prilitschnij.html). Как видим то, что прилично для вора (то есть соответствует его имиджу) никак не может быть приличным для честного человека. Поэтому вор ведет себя, как правило, прилично, живя по своим понятиям. И, следовательно, благодаря русскому языку при соблюдении воровских правил приличия он будет вести себя вполне достойно и может воровать без зазрения совести. И, как это и не звучит парадоксально, вор обычно блюдёт свою «воровскую честь» гораздо лучше, чем русскоязычные обыватели свою мнимую. Поэтому-то воровство в русскоязычном обществе и является одним из признаков аристократизма.
Живя в лживом обществе, человек не без основания опасается шарлатанов и ему становится весьма подозрительным любое настойчивое убеждение его в чем-либо и даже сопровождаемое доказательствами: «Откуда известно, что истина всегда может быть доказана, а ложь всегда может быть опровергнута? Возможно, что ложь гораздо доказательнее истины. Доказательность есть один из соблазнов, которым мы ограждены от истины» (Николай Бердяев, «Философия свободы», – М.: Правда, 1989, http://philologos.narod.ru/texts/berd_lang.htm). Русский язык через подсознание подсказывает человеку, что убеждающий хитрит и желает посадить его в беду: «Убедить – кого, посадить в беду. Убедила меня смерть жены!» (Владимир Даль, «Словарь живого великорусского языка», http://dal.sci-lib.com/word040460.html). Поэтому-то, русскоязычный человек и учится преимущественно не на чужих, а на своих ошибках. Пока желания (страсти) не заставят его самого «наступить на грабли» и, тем самым не вовлекут его в какую-нибудь беду, он не убедится в том, что так нельзя было делать: «В «Лексисе» Лавр. Зизания (1596) слово «убеждаю» поясняется через «примушаю» (т. е. «принуждаю»), «убеждение» – через «примушение» (Сахаров, «Сказания русского народа», 2, с. 132)… Ср. также в комедии «О Сарпиде духе Ассирийском, о любви и верности» (Петровских времен): «Лутчи дурак валяйся со свиниами: Да не будеши убежден страстями» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/ubedit_ubegdenie.html). Поэтому-то, для того, чтобы русскоязычный человек наконец-то понял, что он ошибся, нужно, чтобы он, прежде хорошенько ушибся.
«В разных языках европейской системы общие понятия формировались и развивались сходным образом нередко даже в тех случаях, когда отправные внутренние формы слов были резко различны. Например, в русском языке современные значения слов хитрость, хитрый сложились на основе значений: «искусство», «знание», «уменье», «искусный», «творческий», «ученый», «ловкий». Хитрый для нас (для нашего подсознания, – П.Д.) – это «изобретательный, искусный» например, в пословице: «Голь на выдумки хитра». Но чаще это «изворотливый, склонный к уловкам, коварным ухищрениям, идущий к достижению цели не прямыми, а обманными путями», напр., хитрый ум, хитрая лиса, хитрая политика, хитрое поведение, хитрый поступок и т. п., и – «замысловатый, мудреный», напр., хитрая механика, хитрое устройство. В слове хитрость старое значение «изобретательность, искусство» уже совсем померкло (сознание извратило его смысл, оставив при этом старый смысл для подсознания, – П. Д.). Хитрость обозначает: 1) «Изворотливость, замысловатость» чего-нибудь. Например, хитрость ума, хитрость устройства и 2) «Изворотливое, уклончиво-расчетливое, хитроумное поведение», «лукавая уловка, замысловатый, ловкий прием». Военная хитрость. Понять чью-нибудь хитрость. Я вижу хитрость их насквозь (Крылов) (см. Ушаков, 4, с. 1147). При этом нередко слова хитрость и хитрый выражают качественные оттенки коварства, лукавства, злого умысла» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/hitrij.html). Как видим, отличительной особенностью русского языка, уродующей коварно (от эст. «kaval» – лукавый; фин. «kavalasti» – предательски, «kavaltaa» – предать) русскую «душу» (ментальность), является взаимная противоположность для подсознания и сознания соответственно инстинктивных и осмысленных реакций на чрезвычайно большое количество слов. И эта-то лукавая уловка и превратила русскоязычных людей в ментальных оборотней (ведь, «что для русского хорошо, для немца – смерть») а, тем самым, – и в моральных уродцев. И чем больше у этих моральных уродцев власти, тем более уважаемы они в русскоязычном обществе: «Если же уважают вне зависимости от того, что человек совершает, то это называется холопство. Холопству неотъемлемо свойственны двойственные «нравственные стандарты», по какой причине за что одного уважают, другого порицают… Академик Н.Н. Моисеев (математик и экологист, авторитетная фигура в 1970 е – 1990 е гг., ныне покойный) в ходе дискуссии в «Горбачёв-Фонде» высказался: «Наверху (по контексту речь идёт об иерархии власти) может сидеть подлец, мерзавец, может сидеть карьерист, но если он умный человек, ему уже очень много прощено, потому, что он будет понимать, что то, что он делает, нужно стране», – (цитир. по изд. «Горбачёв-Фонда» «Перестройка. Десять лет спустя», Москва, «Апрель-85», 1995г., стр. 148…). Если смысл этого высказывания выразить короче, получится: «То, что хорошо для умного подлеца, – хорошо для всей страны». Возражений не последовало. Причины молчаливого согласия представителей интеллигенции, участвовавших в дискуссии (включая и первоиерарха кинематографии и «нравоучителя» Н.С. Михалкова) можно понять из слов искусствоведа И.А. Андреевой, которая сумбурно высказала следующее: «Нравственные основы – это высоко и сложно. Но элементы этики вполне нам доступны». Т.е., что такое нравственность и, соответственно, что такое праведность, – участникам дискуссии неведомо. Поэтому, если «наверху» окажется умный, но не подлец и мерзавец, тот, кто непреклонно старается воплотить в жизнь праведность, то вся корпорация подлецов и мерзавцев начнёт вопить, что к власти пришёл жестокий тиран» (Константин Петров, «Введение в гуманизм: в ложный и в истинный», http://kobovec.org.ua/vvedenie_v_obshestvoznanie2).
«Нет у нас и еще кое-каких слов, несмотря на восклицания патриотических, или (извините!) отечественнолюбивых филологов, или (извините!) словолюбцев, удивляющихся богатству нашего языка, богатого, прибавим также мимоходом, вещественными, физическими запасами, но часто остающегося в долгу, когда требуем от него слов утонченных, отвлеченных и нравственных» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, Дилетантская же ликвидация этого «пробела» привела к тому, что многие пары старых и вновь образованных (однокоренных или же близких по звучанию) русских слов стали обладать взаимно противоположными значениями или же иметь позитивный и негативный нравственный (либо какой-нибудь иной) смысл: бедовый – бедный; благой – плохой; броский – бросовый; верный – вероятный; волокно – волокита; дерзать – дерзить; дебелый – дебильный; жесткий – жестокий; передохнём – перед;хнем; переживание – пережиток; подлинный – подлый; прочный – порочный; похвальный – бахвальный; праздничный – праздный; преданность – предательство; пытливый – пытаемый; сердечный, усердный – сердитый; труд – трудность; скромная – скоромная; чудный – чудной. При этом стало провоцироваться и лишь двухуровневое («черно-белое» без оттенков) восприятие действительности русскоязычным населением: «если ты мне не друг, то, следовательно, для меня ты уже неизбежно – недруг, то есть враг». «Это проявления апофатического типа мышления, издавна присущего русскому «реалисту»; утверждение в отрицании: неплохо – значит хорошо, не знаю – значит, уже решил, а что такое неброская красота? Тоже красота, но особого рода» (Владимир Колесов, «Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394). Таким же двухуровневым антиномичным является и поведение русскоязычного населения: «У нас нет середины – или в рыло, или ручку позвольте» (Салтыков-Щедрин). И это, ведь, тоже есть ни что иное как проявление психической инфантильности и присущего ей слабоумия: «Полутона и переходные варианты признаются как существующие, но презираются как недостаточно удовлетворяющие эмоциональным потребностям. По-детски откликаясь на новизну, подростки (и великовозрастные недоросли, – П.Д.) нередко стремятся быть не просто модными, а ультрамодными, экстравагантными. Если популярен романтизм, то среди них можно найти самых безрассудных романтиков, а если меркантильность – то самых циничных корыстолюбцев. Сохранение детской эмоциональной пластичности способствует легкости перехода обожания в ненависть, когда преданные друзья в одночасье превращаются в непримиримых врагов, и наоборот» (С.Ю. Циркин, «Психический инфантилизм», http://www.npar.ru/journal/2004/1/infantilism.htm); «Слабоумный ребенок в гораздо большей степени, чем нормальный, обнаруживает тенденцию к тому, что К. Левин называет законом «или – или». При твердости и косности психического материала этот ребенок обнаруживает склонность к сильным динамическим структурам, единым и нерасчлененным. Поэтому его психические системы оказываются или целиком разграниченными, или целиком слитыми одна с другой. Слабоумный ребенок не обнаруживает тех ступенчатых, связных и постепенных переходов между абсолютной разделенностью и абсолютным слиянием психических систем, тех эластичных и подвижных отношений между ними, которые мы наблюдаем у нормального ребенка. Это Левин считает одной из фундаментальных особенностей умственно отсталого ребенка, которая объясняет часто встречающиеся противоречия в его поведении. Склонность к структуре, объединяющейся по закону «или – или», определяет и отношение отсталого ребенка к окружающему миру. Слабоумный ребенок в гораздо большей степени, чем нормальный, может находиться или в одной, или в другой ситуации. Отдельные ситуации представляют для него гораздо более раздельное и замкнутое целое, чем у нормального. Он становится беспомощным, когда задача требует от него какой-либо связи между отдельными ситуациями или одновременного участия в двух ситуациях. Из-за этого отсталый ребенок обнаруживает большую выдержку и энергию в преследовании определенной цели, большие силы и концентрированность внимания на одном поле, чем нормальный. Но если благодаря внешним влияниям изменяется ситуация, то в силу того же закона «или – или» он гораздо легче, чем нормальный ребенок, переходит в новую ситуацию и совершенно оставляет старую. Поэтому умственно отсталый ребенок чрезвычайно чувствителен к внешним моментам, которые легко разрушают прежде всего близкую ситуацию и создают новую. Наконец, из этих особенностей аффективной динамики отсталого ребенка Левин выводит и важные отличия его интеллекта: интеллектуальную недостаточность, или дефект, конкретность, интеллектуальную малоподвижность и общий инфантилизм при сохранной способности восприятия.» (Л.С. Выготский, «Проблема умственной отсталости», «…специфическая черта русского менталитета – полярность. Поэтому жизнь в обыденном языке – это зебра, поэтому «или пан – или пропал», «кто не с нами, тот против нас», «из грязи – в князи»… То есть русский человек не терпит промежуточных состояний, любит «ходить по лезвию ножа и резать в кровь свою босую душу»... …никто, наверное, как русский человек не умеет так смиряться с жизненными обстоятельствами, с судьбой (или даже судьбиной), а если судьба сама не преподносит никаких вывертов и испытаний, то русский человек ей «помогает», провоцирует. Не случайно во всём мире игру со смертью, когда человек сам «дёргает её за усы», называют «русская рулетка». Это один из гетеростереотипов русского человека во многих инонациональных культурах» (Л.В. Щеглова, Н.Б. Шипулина, Н.Р. Суродина, «Культура и этнос // Место русской культуры в дихотомии «Восток-Запад», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/KultEtn/02.php); «Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, то есть совмещение противоположностей. Им можно очароваться и разочароваться, от него всегда можно ждать неожиданностей, он в высшей степени способен внушить к себе сильную любовь и сильную ненависть» (Николай Бердяев, «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX и начала XX века», http://philologos.narod.ru/berdyaev/berd-rusidea.htm); «Принцип «все или ничего» обычно в России оставляет победу за «ничем» (Николай Бердяев, «О святости и честности» в кн. «Судьба России», 1918г., http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1918_15_8.html).
Слово «преданный» означает, как того, кто полон любви и преданности, так и того, кого изменнически предали. Не потому ли у русских и «от преданности до предательства всего лишь один шаг»? Больные манией величия русскоязычные ксенофобы, подозревают всех и каждого в отсутствии преданности к ним и готовы в любой момент без малейшего зазрения совести сами предать всех и каждого. Российский философ Владимир Соловьев в 1892 году писал о русском народе: «Мы знаем, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии, он болен, разорен, деморализован... И вот мы узнаем, что он в лице своей интеллигенции, хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды на всех и каждого. Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения. Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам, а врагами своими он считает всех соседей…» (Владимир Соловьев, 1892г., Собр. соч. СПб., 1902–1907, Т. 5, с. 430 – 431); http://www.liberal.ru/upload/files/imper020407.pdf; http://lib.rus.ec/b/292815/read#t4; http://www.ng.ru/courier/2011-01-17/9_russia.html. И это, конечно же, вызвано негармоничным развитием уровней аффективной регуляции, ответственных за формирование деятельной и самостоятельной личности: «Выработка избирательного стереотипа в удовлетворении своих актуальных потребностей – это адаптационная задача второго уровня аффективной регуляции – аффективных стереотипов. Организация процесса достижения индивидуально значимой цели в постоянно меняющейся окружающей среде – адаптационная задача третьего уровня аффективной регуляции – аффективной экспансии… При недостаточности функционирования второго и третьего уровней аффективной регуляции у детей наблюдается выраженность интропунитивных черт личности (большое внимание к собственному здоровью, высокая тревожность, неуверенность в себе, невозможность преодолеть возникающие препятствия, большая «цена» деятельности, склонность к различного рода навязчивостям) (Наталья Семаго, «Уровни аффективной регуляции», http://psy.1september.ru/article.php?ID=200204704). Все это хорошо соответствует и преимущественно психически инфантильному и слабовольному русскоязычному человеку.
«Авторы церковно-книжных произведений строго следовали требованиям литературного этикета. Одним из этих требований был так называемый «трафарет ситуации». Это явление, описанное известным историком древнерусской литературы Д. С. Лихачевым, заключается в том, что, во-первых, сюжеты, ситуации создаются такими, каковы они должны быть согласно традиционным представлениям о морали, этике и т. п. (или просто заимствуются из Библии), и, во-вторых, в том, что определенные выражения и определенный стиль изложения подбираются к соответствующим ситуациям. В церковно-книжных памятниках постоянно повторяются одни и те же, преимущественно библейские, сюжеты и образы, которые описываются одними и теми же словами. И это вызывает изменение значений данных слов. Так развилось, например, значение слова «предать» – «изменнически выдать». Первоначально оно имело значения, соответствующие, по-видимому, значениям греческих глаголов «;;;;;;;;;;, ;;;;;;;;;». В переводных памятниках глагол «предати» соответствовал указанным глаголам. Оба эти глагола означали как конкретную «передачу» (;;;;;;;;;; – «передавать», ;;;;;;;;; – «давать вперед»), так и передачу человека врагу, мучителю, на смерть, на поругание. Эта передача во многих случаях сопровождалась предательством: чаще всего повторялся евангельский сюжет о предателе Иуде. Все это нашло отражение и в церковнославянских и древнерусских текстах – не только в переводных, но и в оригинальных. Б;льшая часть употреблений глагола «предати» в этих текстах (около 2/3 из более чем 1000 просмотренных нами), связана с отрицательными ситуациями и предательством. В этих контекстах глагол выступает в сочетаниях: «предати врагу, противну» (т. е. противнику), «иноплеменьникомъ, мучителю, катомъ» («палачам»), «стражемъ, поганомъ, въ руки недостоиныхъ» и т. п.; «мукамъ, страсти, казни, бЂдамъ, на убийство» и т. п. Эти наиболее частые употребления и явились истоком современного значения слова «предать» – «изменнически выдать». Однако первоначальное значение («передать») сохранялось в церковнославянском языке до XIV в., а возможно, и позже. На это указывают тексты, в которых глагол означает конкретное физическое действие – передачу предмета из рук в руки, например: «предати брашъно» (т. е. еду). Иуда тоже совершил передачу, т. е. выдал, передал Христа иудейским «книжникам и фарисеям», но эта передача сопровождалась изменой, обманом, предательством, ср., например: «и с;нъ ч;лвчь предан(ъ) будеть архиерЂемь и книжнико(м)» («Пандекты Никона Черногорца», по списку XIV в., цитата из Евангелия, Матф. 20, 18; Марк 10, 33). В этих ситуациях происходит одновременно и передача и предательство, но по аналогии с ними появляются такие употребления глагола, для которых существенным остается лишь факт предательства, а о факте передачи ничего не сообщается; например: «аще послеши ела к Дареви (т. е. посла к царю Дарию) предаст тя» («Александрия», список XV–XVI вв.). Однако должно было пройти несколько столетий, прежде чем это употребление превратилось в самостоятельное значение слова современного языка. В современном языке глагол «предать» означает «изменнически выдать». В древнейший же период слово «предати», в отличие от современного «предать», самостоятельно, без поддержки окружающих слов не выражало отрицательной оценки действия. Но все дело в том, что в положительных ситуациях глагол употреблялся неизмеримо реже, чем в отрицательных. И постепенно глагол стал восприниматься как одно из средств изображения только отрицательных ситуаций, т. е. элементы общего значения контекста вошли в состав элементов значения глагола, и положительные употребления стали невозможны» (Игорь Улуханов, «О языке Древней Руси», Но, ведь же, и слово «преданный» в положительных ситуациях употребляется неизмеримо реже, чем в отрицательных. И, очевидно, это связано с тем, что тех, кому преданны, и тех, кто им предан, в русскоязычном обществе неизмеримо меньше, чем тех, кого предали, и тех, кто их предал.
«И слово «предать», и слово «прах» получили свои новые значения сходным путем – путем так называемого семантического «заражения» (французское contagion). Этот образный термин введен французским ученым М. Бреалем. Явление семантического «заражения» состоит в том, что постоянное, типизированное употребление слова для изображения одной и той же ситуации, в одном и том же словесном окружении (контексте) приводит к тому, что другие, более редкие употребления становятся невозможными. Слово получает в языке то значение, которое оно раньше выражало совместно с другими словами контекста. Оно получает значение этого контекста, «заражается» значением от контекста» (Игорь Улуханов, «О языке Древней Руси», Однако, ведь, это семантическое «заражение» отражается лишь в сознании индивида. Подсознание же индивида «не знает», как ему адекватно эмоционально реагировать на лексему «предать» а, тем более, и на лексему «преданный». Эйген Блейлер (нем. Eugen Bleuler) считал эмоциональную амбивалентность основным признаком шизофрении. В психоанализе амбивалентность отношения обычно называется «расщеплением Эго». Независимо от названия и подхода, смена положительной коннотации на отрицательную и наоборот не считается признаком здоровой личности и может быть одним из симптомов шизофрении. Наличие в русском языке большого множества славянизмов, как с извращенным, так и с амбивалентным смыслом может рассматриваться как признак его «семантической шизофрении», и оно весьма неблагоприятно сказывается на менталитете русскоязычного населения.
Слово «цель» означает нечто целое (цельное), но все же влекущее к лишению его былой целостности (цельности) а, следовательно, – и жизнеспособности. То есть цель (укр. и япон. «мета») для подсознания русскоязычного человека – это буквально то, что аналогично сленгу «целка» инстинктивно манит (влечёт) человека к насильственным и деструктивным действиям. А именно, влечёт убить, дефлорировать, разбить, разрушить, уничтожить, лишить права на существование. И поэтому-то вовсе и не случайна обреченность на небытиё всего того, на что нацеливаются русскоязычные люди, – то ли это – коммунизм, то ли – «нанотехнологии», то ли – всего лишь трезвый образ жизни: «Бывают моменты, когда достает слеза: что бы ни делал человек в России, все равно его жалко» (Михаил Веллер, «Ножик Сережи Довлатова», 1994г., «Знамя», 95, http://lib.ru/WELLER/dovlatov.txt_Ascii.txt). Иногда возникают просто таки крамольные мысли: «А может быть что-то наподобие коммунизма все же является возможным, и не свершилось оно лишь потому, что за его реализацию взялся порочный русскоязычный человек?»
Почему русскоязычный человек относится так по-варварски ко всему, что является общим, ломая и уродуя городские таксофоны и сидения в общественном транспорте, загаживая газоны и лесополосы? Не потому ли, что для его подсознания слово «общий», подобно польскому слову «obcych», означает чужой (заимств. из цслав., вместо исконно русск. о;бчий, др.-русск. обьчии, обьче нареч., ст.-слав. обьшть… польск. оbсу «чужой», – Этимолог. словарь Фасмера)? И не потому ли русскоязычный человек так безжалостно истребляет окружающую его природу, что для его подсознания нет никакой разницы между словами «потребитель» и «истребитель»? Ведь, «в русском литературном языке XVIII в. слова «потребитель», «потребительница» квалифицировались как славянизмы. Они обозначали «того, кто губит, разоряет, истребляет что-нибудь». Это значение вполне соответствовало основному значению церковнославянского глагола «потреблять» – «истреблять, губить». Ср. «потребление» – «погубление, разрушение». От этого гнезда были семантически обособлены слова «потреба, потребность» – «надобность, нужда» (см. в статье «Кораблекрушение в южном море»: «И нужда в самых необходимых потребностях была так велика, что даже и соленого мяса почти ничего не оставалось» (Моск. журн., 1802, ч. 5, с. 130), и «потребный» (в 2-х значениях: «нужный, полезный» и «приличный, удобный»; сл. АР, ч. 5, с. 83–84), а также слова «употреблять – употребить» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/potrebitel.html).
И, ведь же, инфантильный русскоязычный человек испокон веков был склонен к варварству и к вандализму: «Нам все еще чудится, что надо нечто разорить, чему-то положить предел, что-то стереть с лица земли. Не полезное что-нибудь сделать, а именно только разорить. Ежели признаться по совести, то это собственно мы и разумеем, говоря о процессе созидания» (Михаил Салтыков-Щедрин, «Господа ташкентцы», «Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в аул, Садо нашел саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину… Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами… Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть… О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения» (Лев Толстой, «Хаджи-Мурат», http://ilibrary.ru/text/1006/p.17/index.html); «Мы превратили Крым в пустыню из прекрасной и многолюдной страны, какой он был у турок» (Первый ректор Харьковского университета В.Н. Каразин, Письмо к князю Адаму Чарторыйскому // «Русская старина», СПб., 1871, Т. 3, с. 707–708); «Победители… опустошили страну, вырубили деревья, поломали дома, разрушили святилища и общественные строения аборигенов, уничтожили водоёмы, ограбили жителей, поглумились над татарским богослужением, выбросили из могил и набросали в навоз тела их предков и превратили их гробы в корыта для свиней, уничтожили все памятки древности…» (сов. историк, член-корреспондент АН СССР Сергей Бахрушин, «Основные моменты истории Крымского ханства» // «История в школе», Москва, 1936, №3, с. 57); «Руины Херсонеса ещё были крепкими и везде были даже двери. Как только пришли русские, всё сразу было уничтожено... Переворачивали, разбивали и уничтожали всё, что захватывали и что послужило бы освещению старинной истории этой страны… Если бы греческий архипелаг попал под власть России, не осталось бы там нынешних прекрасных памятников древней Эллады. Исчезли бы Афины и российские кавалеристы не оставили б и корешка, который показывал бы, где было это место. В сравнении с россиянами даже турки выглядят образованными и культурными» (E.D. Clarke, «Voyages en Russie en Tartarie et en Turgue», – Paris, 1813, V.2. – P.306–309); «Они видят в нас скорее варваров, шатающихся по Европе и радующихся, что что-нибудь и где-нибудь можно разрушить, – разрушить лишь для разрушения, для удовольствия лишь поглядеть, как всё это развалится, подобно орде дикарей, подобно гуннам, готовым нахлынуть на древний Рим и разрушить святыню, даже без всякого понятия о том, какую драгоценность они истребляют» (Федор Достоевский, «Дневник писателя», 1876г., http://rvb.ru/dostoevski/01text/vol13/175.htm); «Не дорожа средней областью культуры, русский человек способен проповедовать и действительно совершать изумительные разрушения осуществленных уже культурных ценностей, как это можно было наблюдать, например, в начале большевистской революции, когда крестьяне, матросы и солдаты избивали породистый скот в имениях помещиков, вырубали великолепные фруктовые сады, сжигали или коверкали ценную мебель. Михаилу Бакунину принадлежит замечательное изречение: «Страсть к разрушению есть творческая страсть». Степун в своей книге «Прошедшее и непреходящее» говорит, что в душе русского человека есть наклонность все разрушать до дна и тогда создавать новое, светлое. Невыработанность характера русских людей служит объяснением тому, что С.Г. Пушкарев характеризует как чрезвычайно большой диапазон добра и зла в истории русского народа: с одной стороны, вершины святости, с другой стороны – сатанинское зло. О. Георгий Флоровский в своей книге «Пути русского богословия» говорит: «История русской культуры, вся она в перебоях, в приступах, в отречениях или увлечениях, в разочарованиях, изменах, разрывах. Всего меньше в ней непосредственной цельности» (Николай Лосский, «Условие абсолютного добра // Основы этики», http://rudocs.exdat.com/docs/index-177378.html?page=20).
«Бессмысленный вандализм тоже, к сожалению, характернейшая черта нашего повседневного быта. Причем именно бессмысленный – превратить в туалет подъезд собственного дома или лифт ничего не стоит, на это тоже нет внутреннего запрета, и даже соображения целесообразности («самому же будет плохо») не действуют. В сущности, это есть варварское стремление сокрушить все упорядоченное, размеренное, нормальное. Тут тоже какая-то глубинная внутренняя потребность все разорить и привести в непотребный вид и тем явить миру и самому себе всю непривлекательность собственной натуры и ее «широту», не считающуюся с соображениями целесообразности и морали» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16). Вырезать на коре дерева, а то и просто нацарапать на штукатурке в подъезде или даже на мебели в общественных местах свой автограф: «Люся + Вася = любовь» или «Здесь был Вася» – это, ведь, тоже весьма характерно для психически инфантильного русскоязычного человека. А после мы никак не можем понять, почему же так замызгано и загажено все вокруг: «Возвращаясь в Россию, каждый раз удивляешься: до чего все заплеванное, заплюзганное, точно мухами засиженное, пришибленное, ползучее, бескрылое» (Дмитрий Мережковский, «Земля во рту», Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге, засед. 3.11.1909г., http://philosophicalclub.ru/content/docs/p6-2/p6-2.html); «Путь наш пролегает лесом по-над ручьем, мимо бесконечных свалок, оврагов, превращенных в помойки, неопрятных следов летних пикников. Господи, как засрали твой мир! Как загадили чистоту под деревьями!» (Юрий Нагибин, Дневник», http://kuvaldinur.narod.ru/kuvaldin-ru/nagibin-dnevnik.html); «Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бороденка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение ко всему нерусскому – словом, хорошо знакомое истинно русское лицо. Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами. – Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов... Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово – чухонцы. А другой подхватил, давясь от смеха: – А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул. – Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!» (Александр Куприн, «Немножко Финляндии», 1908г., http://bibliotekar.ru/rusKuprin/30.htm); «…В деревне при усадьбе нельзя иметь фруктовый сад, нельзя пчел разводить – все потихоньку разорят соседи. И это даже не просто зависть. Прямо-таки страсть к порче и уничтожению общественно-полезного. Портят дорожные знаки, электрические провода, общественные уборные. Делается это кому-то на зло, исподтишка, когда никто не видит или видят только соучастники. Значит, сознание скверности есть» (Всеволод Веселовский, «Сверхинтеллигенты», http://myorel.ru/vestnik/?article=1928); «В этой стране пасутся козы с выщипанными боками, вдоль заборов робко пробираются шелудивые жители… Я привык стыдиться этой родины, где каждый день – унижение, каждая встреча – как пощечина, где все – пейзаж и люди – оскорбляет взор» (Борис Хазанов – Гиероним Файбусович, цитир. по: Игорь Шафаревич, «Русофобия», http://shafarevich.voskres.ru/a55.htm). И, ведь, не случайно же во многих городах Европы весьма популярны сейчас новый туристический продукт – «туры без русских» (http://www.hello-egypt.ru/news/12/) и сервис – «отель без русских» (http://www.hotres.ru/articles/63/2012/). То, что для русскоязычного человека всё окружающее его не представляет никакой ценности, нисколько не удивительно, так как он постоянно «витает в облаках» и состояние всего земного ему абсолютно безразлично.
И вовсе не случайно то, что, несмотря на наличие в русском языке слова «ценить», такое понятие, как укр. «цінування», в нем, вообще, отсутствует. И, следовательно, в русской языковой картине мира имеется лишь соответствующая ему лакуна. Очевидно, в подсознании русскоязычного человека концепт «ценить» не ассоциируется с концептом «беречь». И его сущность заключается только лишь в необходимости установить для любого объекта его место в иерархии ценностей, то есть определить (оценить) лишь степень его условной ценности. Поэтому-то для русскоязычного человека всё материальное и не является настолько ценным, чтобы с ним следовало обращаться бережно. Как видим, уже сама русская языковая картина мира лишает психически инфантильных людей даже самого малейшего стимула к бережному отношению, как к окружающей их природе, так и к предоставляемым им в общее пользование материальным благам. И таки действительно, все общее для них является не только чужим, но и чуждым. К тому же и слово «ценитель» в русском языке обладает, как правило, негативной оценочной коннотацией, а мало употребительное слово «ценительство», характеризующее манеру оценивать буквально всё, даже ассоциируется с цинизмом: «Знаток», «ценитель» – зачастую именно тот, кто за ценою не видит ценности. – Некий привлекательный мужчина, флиртуя в доме отдыха с официанткой, в ответ на особо умелый комплимент услышал от нее такую свою характеристику: «вы циник женщин!». – Цинизм и ценительство она объединила смешно и совершенно точно – мужчина этот, показалось ей, был из породы Дон Жуанов, то есть слишком хорошо разбирался в женщинах, а ведь тот, для кого существует любовь как ценность, не станет сравнивать понравившуюся женщину ни с кем. – Так точно искусствоведы часто демонстрируют на своем примере, как вредно бывает в чем-то профессионально разбираться (как сказала бы наша официантка, они становятся – или только и могут быть – «циниками искусства»): их манера устанавливать ранги, различать, кто из художников перво-, кто второ-, а кто третьестепенный выдает, что искусство, которое, если достойно этого наименования, всегда бывает только высшего сорта – непосредственной радости им не приносит, а значит, и не существует для них как ценность...» (Александр Круглов, «Афоризмы, мысли, эссе // Ценность и цена», http://alkruglov.narod.ru/value.html). Как видим, «всеядность» русскоязычного инфантильного человека не позволяет ему быть и «гурманом». Его же неразборчивость, нещепетильность и примиренчество со всеми негораздами («пипл» всё «схавает») красноречиво указывает на полное безразличие его не только к радостям жизни, но и, вообще, к своей судьбе (раньше думай о «Родине», а потом о себе).
Если же Вы отчитаете такого потребителя (истребителя), то есть сделаете ему выговор, закончив чтение соответствующей морали, то не надейтесь, что это пробудит его совесть. Ведь, в отличие от сознания, подсознание воспринимает слово «отчитать» лишь как «закончить чтение неизвестно чего». Аналогично и словосочетание «сделать выговор» оно воспримет как «выговорить неизвестно что». Оценивая сам факт речевого воздействия на себя фразами «отчитывают меня», «делают мне выговор», конечно же, человек поймет, что виноват, но не донесёт это до своего подсознания, так как внутренняя форма (буквальный «смысл») любой из этих фраз не раскрывает её истинный смысл, доступный лишь сознанию. А это значит, что без зазрения совести этот «истребитель» будет продолжать свое грязное дело. Как говорится в известной басне Ивана Крылова: «А Васька слушает, да ест». Эта удивительная способность русского языка воздействовать лишь на сознание, не вызывая «совестных актов» у подсознания, очевидно, выработалась в психически инфантильном русскоязычном обществе как защитная реакция (противоядие) на религиозное воспитание холопской покорности и несоответствующих уровню его цивилизационного развития моральных качеств.
Английскому глаголу «domesticate» соответствует русский глагол «осваивать» в смысле «приручать, культивировать, цивилизовать». Однако же подлинному смыслу слова «осваивать», всё же, более соответствует английское выражение «bring under», означающее подчинять. Да и для подсознания это слово буквально означает делать своим, так как разницы между словами «осваивать» и «присваивать» для него практически нет: «Осваивать – (освоивать) или освоять, освоить что кому, усвоить, присвоить, сделать своим...» (Словарь В. Даля, http://dal.sci-lib.com/word022105.html). Потому-то на всех освоенных территориях русскоязычные люди и вели себя, прежде всего, как «потребители-истребители»: «Исключительность русского самосознания и руководящего действа в том и состоит, что русские, занимая огромные территории от Балтики до Тихого океана, в основном путем милитаризма и подкупа, в силу своей материально-культурной неразвитости не смогли окультурить занятые территории, в некоторых де случаях оказались по общественному развитию ниже завоеванных ими народов, обрекли их к консервации, стагнации, очень часто к откату назад; если француз, англичанин или португал, говоря обобщенно, любой европейский колонизатор, заняв определенную территорию определенного народа обкрадывал этот народ, обкрадывая же, учил его более высокой культуре жизнедеятельности, обогащался сам и обогащал вместе с тем и колонизированную им этническую общность, а много веков спустя, уже в середине ХХ столетия, поняв тщетность и зряшность имперской формы правления и, главное, цивилизованно подчинившись Декларации ООН о деколонизации народов, обустраивал у этих народов собственную их государственность и уходил на свою историческую родину как благодетель, то русский колонизатор, ввергший народы в вечное бедственное положение, раб среди рабов, люмпен среди люмпенов, поселенец, привезенный на новые места почти насильственно, мало кого облагораживал в его классическом понимании и никогда не уходил из занятых территорий. Уход для русского – явление противопоказанное. Земли, занятые русскими – уже их «исконные» и «исконные» на века» (российский писатель Айдар Халим, «Этот непобедимый чеченец», http://rko.marsho.net/articl/halim1.htm). Да и сейчас то практически ничего и не изменилось. Земли Сибири и Дальнего Востока, как по-варварски изрывали, так и продолжают изрывать их и, как загаживали, так и продолжают загаживать их нефтяными разливами, отвалами непригодной для использования породы и других отходов производства. И, ведь, никто их и не собирается то рекультивировать.
Да и стоит ли, вообще, всему этому удивляться, если русскоязычное общество даже космос предпочло сначала покорить перед тем, как начать его осваивать. Покорялись на захваченных территориях не только туземцы, но и реки и вся природа в целом. А вот теперь наконец-то добрались и до космоса. Покорение всех и вся в единении с всеобщей покорностью (агрессивным смирением) – это одна из основных стратегий (идей) и современного русскоязычного общества: «Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы. Я даже нахожу, что в покорном виде последнего есть что-то более достойное, более покойное, чем в смутном и озабоченном взгляде первого. Дело в том, что между рабством и тем, которое существовало и еще существует в других странах света, нет ничего общего. В том виде, в каком мы его знаем в древности, или в том, в каком видим в наши дни в Соединенных Штатах Америки, оно имело лишь те последствия, какие естественно вытекают из этого омерзительного института: бедствие раба, развращение владельца, между тем как в России влияние рабства неизмеримо шире» (Петр Чаадаев, «Отрывки и разные мысли», http://az.lib.ru/c/chaadaew_p_j/text_0110.shtml).
А, ведь, эти то слова Петра Чаадаева, ни сколь, не утратили свою актуальность и сегодня: «Смирение и пьянство, смирение и бесхарактерность, всепрощение и собственная вечная подлейшая невыдержка, даже и в делах любви»... Некрасиво! Хотя, по пристрастию сердца к России, я часто думаю, что все эти мерзкие личные пороки наши очень полезны в культурном смысле, ибо они вызывают потребность деспотизма, неравноправности и разной дисциплины, духовной и физической; эти пороки делают нас малоспособными к той буржуазно-либеральной цивилизации, которая до сих пор еще так крепко держится в Европе. Как племя, как мораль мы гораздо ниже европейцев…» (Константин Леонтьев, Письмо А. А. Александрову, 3 мая 1890г., Оптина Пустынь, http://az.lib.ru/l/leontxew_k_n/text_0700.shtml); «Итак, в отношении повседневного языка в целом справедливым представляется мнение А. Вежбицкой [Wierzbicka 1992: 194], полагающей, что, в отличие от западного христианского идеала «humility», вполне допускающего активную борьбу за лучшее устройство жизни, «русский идеал смирения» предполагает покорность обстоятельствам… Характерно, что некоторые носители русского языка считают спецификой именно русских представлений о смирении, непонятных западным людям, возможность совмещения смирения и активной творческой деятельности: «Тем более непонятны и загадочны для современного западного человека такие понятия, как «умиление» и «дерзновение». Как объясняется дерзновение? Как смелость, основанная на смирении. Но для Запада смелость – антитеза смирению (Т. Горичева)» (Алексей Шмелев, «Русский язык и внеязыковая действительность», М.: «Языки славянской культуры», 2002г., Серия: «Язык. Семиотика. Культура», С. 371, г.5 А. Д. Шмел;в).
«Случится, что вам встретится кто-нибудь из учителей. Чаще всего это директор, дом которого находится рядом со школой. Узнав, что вы человек из большого города, он пригласит вас к себе потолковать о жизни. Вы не успеете оглянуться, как на столе окажется все тот же наш напиток. Что поделаешь. В подобных делах человек русский скор на руку. За хмельком он покажет свою библиотеку, довольно большую, но прочитанную лет двадцать назад, расскажет о том, что принято на Руси называть школьными успехами, и если вы порадуетесь этим успехам, он тоже порадуется и добавит, что «…вот, мол, тяжким трудом…», вспомнит он и о великих достижениях, и о своем участии, словом, ничего не упустит, на все отзовется, а приглядитесь повнимательнее к нему и вы поймете, что перед вами все тот же российский чиновник, привыкший к покорности и послушанию и пытающийся передать покорность и послушание своим воспитанникам» (Валерий Рыженко, «Мираж», http://www.proza.ru/2011/04/30/861).
Словосочетание «подлый люд» у славян первоначально означало лишь людей низкого происхождения (простолюдинов, чернь) и не несло никакой нравственной оценки (дол и подол, всего лишь – низменное место). Лишь в русском языке простолюдины стали формально отождествляться с подлецами (соответствующие украинское слово «падлюка» и белорусские слова «падла» и «падлюга» происходят от слов падло, падаль, падший, а не от слова подлый). Возможно, для этого и были определенные основания в прошлом: «Мы малодушны, мы коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны; Мы сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, глупцы; гнездятся клубом в нас пороки» (Александр Пушкин, «Чернь»); «Это было в 1606 году; московские бояре только что затравили талантливого царя Бориса Годунова и убили умного смельчака, загадочного юношу, который, приняв имя Дмитрия, сына Ивана Грозного, занял Московский престол и, пытаясь перебороть азиатские нравы московитян, говорил в лицо им: «Вы считаете себя самым праведным народом в мире, а вы – развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро» (Максим Горький, «О русском крестьянстве», Берлин, 1921, http://sadsvt.narod.ru/gorky.html); «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания, – такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России» (Владимир Ленин, ПСС, т. 23, с. 127, http://vilenin.eu/t23/p127); «Есть страны так же «темные», как Россия; но везде это понимается как несчастье; и нет стран, где, как у нас, невежество стояло бы в вызывающей позе и чувствовало бы достаточный фундамент под этою позой» (Василий Розанов, «Сумерки просвещения», СПб., Изд. П. Перцова, 1899г., с. 222–223); «Неграмотность России принято преувеличивать: совсем неграмотных было не больше двух третей населения. А вот дикость, необузданность – это верно. Не только психическая растрепанность, но и внешняя бросается в глаза, когда в школе вместе с русскими учатся дети немцев, поляков. Они чище одеты, умыты, тетради и учебники аккуратнее» (Всеволод Веселовский, «Сверхинтеллигенты», http://myorel.ru/vestnik/?article=1928).
«Струве остановился на пороге: не решился сказать, что человек необразованный, тёмный, – не то что глупее образованного (даже это – очевидное – не прозвучало), а что он и не добрее и не честнее образованного. Статистически – необразованный крадет и убивает чаще. Необразованный и бедный: да-да; это обычно одно и то же. Вот тут-то все и спотыкаются: на сострадании. Однако ж пора посмотреть правде в глаза и произнести просто силлогизм: бедный не лучше богатого, а хуже его во всех отношениях (тоже – статистически; святых и философов-аскетов в счет не берем); простонародье состояло и состоит из бедных, значит, святость большого множества бедных людей – вздор. Неприятные слова? Но их нужно произнести – и навсегда покончить с идолопоклонством. Чтобы сделать их очевидными, вспомним: всё подлинное в человеке, включая способность к состраданию, начинается с мысли о своем несовершенстве, – но откуда же этому взяться у самодовольного дикаря? Франк подступает к тому же с другой стороны – и тоже недоговаривает. «Есть только один класс людей, которые еще более своекорыстны, чем богатые, и это – бедные», – цитирует он Оскара Уайльда. Тут бы прямо сказать: социализм подогревается завистью, бедные – завистливее богатых; но на это духу не хватает и у Франка» (Юрий Колкер, «Семеро против мифа», 2009, http://yuri-kolker.narod.ru/articles/Vekhi.htm). И как здесь не согласиться и с Бертраном Расселом: «Нищие не завидуют миллионерам, они завидуют другим нищим, которым подают больше».
К большому сожалению, современный русский язык и в настоящее время успешно способствует закреплению в обществе (у «подлого» люда), как покорности, так и нищеты, и невежества а, тем самым, и связанного с ними большого множества пороков: «России мешают русские – основная масса наших соотечественников живёт в прошлом веке и развиваться не хочет... Русские еще очень архаичны. В российском менталитете общность выше, чем личность... Большая часть (населения, – П.Д.) находится в частичной деквалификации... Другая часть – общая деградация» (Игорь Юргенс, Институт современного развития, http://www.nr2.ru/moskow/300609.html); «Общину нашу создал кто? Помещик. Для удобства. Как барак-бригада в концлагере. Коллективная ответственность. Староста – бригадир. И сами разбирайтесь! А мне чтоб – деньги и порядок! Самые активные из общин – что? Сбежали. И вывели за века генетического колхозника, человека стада. Распыление ответственности. Конформизм. Покорность. Уравниловка. Отсутствие инициативы. Готовность принять власть над собой со стороны. Артель? Скорее быдло! Как надо презирать свой народ, чтобы объявлять смесь этих черт «национальным русским духом»! Такой анализ жутко должен был нравиться товарищу Сталину при создании колхозов. «Pecпублика». «Общее дело». Это русские изобрели?! «Общинность» русского народа происходит из двух моментов: отсталости на несколько веков от Европы, где та же общинность была под дворянами ранее – и скудоумия «ученых», которые должны были какими-то «писаниями» оправдать свои зарплаты и места в университетах» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», «Можно привести множество конкретных общественно-политических примеров из новейшей истории, показывающих полную неадекватность российского общества. Более того – его тупость, невежество, развратность, порочность, разложение. И не только сверху, но и снизу… Проблема именно в самом народе, в его развратности, бессловесной покорности, тупости, беспринципности, равнодушии, отсутствии элементарной политической культуры и критического мышления. Проблема – в обществе в целом, в его ментальности, порочных национальных традициях» (Д. Десс, «Русский народ – это быдло», http://gidepark.ru/user/2764368688/article/250071); «Вообще пора перестать жалеть так наз. народ. Народом, напомню, на Руси полагали малообразованное и малокультурное большинство. Когда пытаются понять, почему все так дурно сложилось в ходе Русской Революции, счета предъявляются интеллигенции, бюрократии, царю, буржуазии, Церкви и т.д. Но никогда – народу. Попробуй тронь, руки оторвут. А не будь этот народ таковым, каким он был, никакие ленины-зиновьевы и троцкие-сталины здесь не победили бы. Мы можем успокоиться: это относится и ко всем другим народам. К примеру, немецкому. Там все дело было не во «взбесившемся и неотесанном плебее» (Т. Манн о Гитлере) и его банде, а в великом, гениальном, музыкальном, просвещенном, трудолюбивом немецком народе. Как справедливо заметил Григорий Мелихов своей подруге Аксинье Астаховой: «Если сучка не захочет, кобель не вскочит» («Тихий Дон»). А русский и немецкий народы в ХХ столетии «захотели» (Юрий Пивоваров, академик РАН, директор Института научной информации по общественным наукам РАН, «Истоки и смысл русской революции», «Полис», http://www.politstudies.ru/fulltext/2007/5/4.htm). Поэтому-то, вовсе, и не удивительно, что русскоязычные люди, мнящие себя цивилизованными, всё презираемое ими до сих пор называют вульгарным – простонародным (от лат. «vulgus» – люди). А это, конечно же, лишь способствует дальнейшему сохранению разделения русскоязычного общества на две антагонистичные его составляющие – на элиту с интеллигенцией (образованщиной) и на простых обывателей (быдло) а, тем самым, и обеспечивает консервацию того плачевного состояния, в котором находится все это общество.
Лишь формально близкое к слову «подлый» слово «по;длинный» обычно сближают со словом «по;длинник» на том якобы основании, что при судебной расправе били «подлинниками» – длинными палками, чтобы выпытать правду (см. слово «подлинный», «Этимологический словарь русского языка», – М.: Прогресс, М. Р. Фасмер, 1964–1973): «До сих пор униженное сознание «бессобственников» апеллирует к «справедливому» переделу, рвется к «правде», хочет знать «подлинную» правду, всю подноготную. Большее просто на ум не приходит. А лексика, язык выдают застрявший кошмар исторического опыта. «Подноготная» – это ведь когда иголочки под ногти. А «подлинная правда», это ведь правда, взятая под линем, под поркой. Орудие пытки так и называлось – линник. Под линником и добывалась на Руси подлинная правда...» (Григорий Тульчинский, «Безъязыкая гласность», «Век ХХ и мир», 1990, №9, с. 44, http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/9/tulch.htm). Вот такова настоящая русская «подлинная правда», и вот почему «русская ментальность также ценит подлинную правду, а не доказанность истины» (Владимир Колесов, «Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394). Почему же русскоязычные люди так изуверски были жестоки в процессе судебной расправы, как в средневековье, так и во времена сталинских репрессий? И почему все-таки молчала, да и молчит и сейчас их совесть в процессе садистских пыток? Оказывается, для наивного подсознания слово «пытать» означает всего лишь «спрашивать» (укр. «питати» – спрашивать) и, поэтому-то, и не возникают у русскоязычных людей не только совестные акты, но и другие морально-психические бессознательные побуждения к прекращению пыток. Как видим, пытками наслаждается лишь сознание русскоязычного человека, а его подсознание находится в полном неведении о страданиях пытаемых. Ведь переосмысленные русские слова внутренней речи созерцающего пытку человека, просто не доносят негативной оценки происходящего до его подсознания. Созерцание же ужасной действительности, не подкрепляемое соответствующей внутренней речью, не вызывает никакой реакции его подсознания (ведь, согласно наблюдениям Павлова, русские реагируют лишь на слова, а не на призывы действительности). К тому же, инфантильный русскоязычный человек испокон веков привык к жестокости и она для него является обыденным явлением: «Подобно тому, как русские по природе жестокосерды и как бы рождены для рабства, их и приходится держать постоянно под жестоким и суровым ярмом и принуждением и постоянно понуждать к работе, прибегая к побоям и бичам. Никакого недовольства они при этом не выказывают, так как положение их требует подобного с ними обхождения и они к нему привыкли» (Адам Олеарий, немецкий дипломат XVII века, «Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию», В случае же внезапного возникновения какой-либо опасности русскоязычный человек по этой же причине впадает в состояние оцепенения. Задержки поступления команд от внутренней речи а, тем более, поступления неадекватных словесных команд, часто приводят к «детским реакциям» и к трагическим последствиям. Ввиду наличия в русском языке, как достоверной лексики, так и лексики, предназначенной для обмана подсознания, русскоязычному человеку приходится очень быстро подбирать нужные слова. А ведь, в отличие от подсознания, сознание весьма инертно. Разум же управляет исполнительными органами человека не непосредственно, а лишь с помощью подсознания. Для того же, чтобы ускорить формулировку фраз активизирующей внутренней речи, русскоязычные и заменяют матом обманывающие их подсознание слова. Конечно же, многозначность матерных слов затрудняет дешифровку подсознанием сформулированных фраз. Но это, все же, – лучше, чем дезорганизация деятельности подсознания, приводящая к оцепенению. Существенную помощь здесь оказывает и гамма эмоций, сопровождающих матерные слова.
«По словам Академии Российской, и даже по здравому рассудку, подобострастие означает подверженность тем же страстям. Злоупотребление, давно уже перемешавшее на языке простолюдинов значение слов: страх и страсть, преобратило и подобострастие в боязливую покорность. Предположим, что подобострастный человек есть тот, которому подобает страшиться. От сего злоупотребления, вероятно, происходит и пристрастный допрос, не означающий допроса, сделанного с пристрастием (то есть с приверженностью, – П.Д.) к той или другой стороне, но допроса, сделанного с пристрастием (то есть с устрашением, – П.Д.)» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, Изначально слово «злоба», как и слово «печаль», означало заботу и не имело негативной эмоциональной окраски: «Выражение «злоба дня» типичная принадлежность языка Салтыкова-Щедрина и Достоевского. Например, у Достоевского в «Подростке»: «О, когда минет злоба дня и настанет будущее, тогда будущий художник отыщет прекрасные формы». У Салтыкова-Щедрина в «Письмах к тетеньке» (1881—1882): «...моя деятельность почти исключительно посвящена злобам дня»... Ср. также выражение «насущная злоба», вместо «насущная злоба дня»: «Эта полная отчужденность литературы от насущных злоб сообщала ей трогательно-благородный характер» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/zlobodnevnij.html). Однако же, позже под влиянием балтизма «зло» (лит. «;ala» – вред, ущерб) а, возможно, также и славянизма «зело» (очень, сильно) – смысл его, кардинально изменясь, фактически извратился: «Злоба – чувство гневного раздражения, недоброжелательства против кого-нибудь. Испытывать злобу. Питать злобу против кого-нибудь. Дышать злобой. Злоба так и душила его. Сказать что-нибудь со злобой. Злоба дня – то, что волнует, интересует общество в данный момент» (Толковый словарь Ушакова).
Этому, конечно же, поспособствовало и негативное отношение подневольного населения к любым своим заботам. Если у большинства народов заботиться (др.-рус. печаловаться) о ком-либо воспринимается как долг и имеет положительную эмоциональную коннотацию, то у городского русскоязычного населения, забывшего обычаи и говоры своих предков, печалование (забота) стало рассматриваться как кем-то навязанная забота (обуза, бремя) и как огорчение (печаль): «Не было печали, так черти накачали»; «Например, знаете ли вы, что такое «полсына»? А вот костромские бабушки знают. Полсына – это сын, не выполнивший свой долг перед родителями, духовный брат Гонерильи и Реганы – неблагодарных дочерей короля Лира. В той же Костроме есть глаголы «допокоить», «доспокоить», то есть «ухаживать за родителями до их смерти». В Вологде ту же мысль выражает словечко «допечаловать» (от «печа» – забота). Соответственно, «недопечальник» – это очень плохой человек, бросивший родителей в старости. В литературном русском таких понятий нет. Не потому что беден и скуден наш великий и могучий, а потому что мировоззрение, которое этот язык обслуживает, в таком понятии не нуждается» (Ольга Андреева, «Посидим, поокаем», http://rusrep.ru/article/2011/09/13/dialekt).
Как видим, навязываемое литературным языком холопское мировоззрение приводит к тому, что необходимость заботиться, аналогично необходимости трудиться, не является нравственной потребностью для большинства русскоязычных людей. И, поэтому-то, она и вызывает у них лишь отрицательные эмоции и негативное отношение к предмету заботы: «Для русской лингвокультуры характерно полярное отношение к пожилым людям: с одной стороны, это уважение и почтение к пожилым членам семьи и социума, с другой – нетерпимое отношение к их плохому состоянию здоровья и портящемуся характеру, проявляющееся в пренебрежении и высокомерии по отношению к старшим со стороны младших. Осетинская лингвокультура характеризуется однозначно уважительным отношением к людям пожилого возраста, что соответствует нормам традиционной культуры осетин. Достоверность исследования основывается на логической последовательности использования практического материала для доказательства гипотезы исследования, а также валидности методологии и методов исследования, положенных в основу данной работы... По материалам Интернет-блогов пожилых людей выявлены дифференциальные характеристики пожилых людей в российской лингвокультуре: 1) «внешность» {«красит волосы»; «седина не к лицу»; немолодые руки»); 2) «возраст» {«скоро помирать»; «молодость третьего возраста»', «закат жизни»)', 3) «здоровье» {«серьезные проблемы со здоровьем»; «аритмия достала»; «порок сердца»)', 4) «физическое состояние» {«активный образ жизни»; «силы уже не те»; «пока есть силы»)', 5) «эмоционально-психологическое состояние» {«ощущение бесцельности бытия»; «не чувствует себя пенсионером»; «нет радости от пенсионного возраста»; «хочет быть ближе к природе»; «а душа – она ещё молодая!»)…» (Тамара Валиева, автореф. диссерт. «Лингвокультурные типажи «пожилой человек» и «ац;рг; ад;ймаг» в языковом сознании русских и осетин», Всё это, конечно же, связано и с тем, что слово «печалиться», бывшее ранее синонимом слова «заботиться», стало означать в современном русском языке – «скорбеть» или же «находиться в невеселом настроении». Да, и любая то обязанность рассматривается у русскоязычных людей преимущественно как обуза (из ob-vo;zъ или ob-vo;za от у;зы, вяза;ть, – Фасмер). Поэтому-то и любой другой «долг» ранее воспринимался крепостными рабами (холопами), да и сейчас то воспринимается их психически инфантильными потомками, не как осознанная необходимость, а как подневольная обязанность. Негативное же отношение русскоязычного человека к «пожилым людям», конечно, тоже заложено в самом русском языке. Ведь, выражение «пожилой человек» неизбежно ассоциируется в подсознании с фразой: «Пожил свое – пора и на покой» («Пора костям на место. Свое взяли, пожили», – Владимир Даль, «Пословицы русского народа»).
Российской знати крайне необходимо было добиться того, чтобы обязанность – «не рассуждать» и беспрекословно «нести свой крест», возложенный господами, воспринималась крепостными крестьянами не как принуждение, а как их естественный «долг». А сделать же это можно было, целенаправленно воздействуя не на сознание, а на подсознание крестьян и формируя, тем самым, у них холопский менталитет: «Но почему народ невежествен? Потому что так надо. Невежество – хранитель добродетели. У кого нет надежд, у того нет и честолюбия. Невежда пребывает в спасительном мраке, который, лишая его возможности видеть, спасает его от недозволенных желаний. Отсюда – неведение. Кто читает – тот мыслит, а кто мыслит – тот рассуждает. А зачем, спрашивается, народу рассуждать? Не рассуждать – таков его долг и в то же время его счастье. Эти истины неоспоримы. На них зиждется (холопское, – П.Д.) общество» (Виктор Гюго, «Человек, который смеётся», http://www.loveread.ec/read_book.php?id=9492&p=1). Для этого-то, как нельзя лучше, и подходили исихастское православие и российский новояз: «Кто пережил совестный акт хотя бы один-единственный раз и совершил вытекавший из него поступок, тот никогда не поверит, будто слова «проклятый долг» и «тяжелая обязанность» обозначают высшую доступную человеку нравственную ступень. Правда, нет никакого сомнения в том, что из двух возможностей «исполнить свой долг» и «не исполнить долга» – предпочтительнее первая. Если есть долг и ты его испытываешь и удостоверил, то сделай все возможное, чтобы его выполнить. Но надо помнить, что самое «чувство» долга и самая «идея» долга появляются только тогда, когда живое хотение человека не сливается с содержанием долга, противопоставляет себя ему и настаивает на своем. Идея долга выражает такое положение дел: «я должен совершить нежеланное», а «хотел бы совершить недолжное». Именно вследствие этого «долг» становится «проклятым долгом», а «обязанность» испытывается как «тягостная обязанность». Но вот человеку доступно некое высшее состояние: когда долг исчезает в свободном и добром хотении совести, когда он тонет в «потоке живой любви, текущем из совестного акта» (Иван Ильин, «Путь духовного обновления», гл.4, «О совести», Однако же, «доброе хотение совести» российским крестьянам так и не удалось привить: «Здоровый разум» крестьян, отчаянно сопротивляясь насилию, успешно изыскал многочисленные возможности не испытывать ни мук, ни угрызений совести и, тем самым, добился того, чтобы крепостное рабство стало для них комфортным образом жизни: «Я никогда не был демагогом и не буду таковым. Порицая наш народ за его склонность к анархизму, нелюбовь к труду, за всяческую его дикость и невежество, я помню: иным он не мог быть. Условия, среди которых он жил, не могли воспитать в нем ни уважения к личности, ни сознания прав гражданина, ни чувства справедливости, – это были условия полного бесправия, угнетения человека, бесстыднейшей лжи и зверской жестокости. И надо удивляться, что при всех этих условиях народ все-таки сохранил в себе немало человеческих чувств и некоторое количество здорового разума» (Максим Горький, «Несвоевременные мысли», http://www.pseudology.org/NM/02.htm).
Русскоязычное население успешно научилось обманывать свою совесть, используя в своих рассуждениях и во внутренней речи, преимущественно, переосмысленные слова, сохраняющие свою позитивность или же низкую степень своей негативности для подсознания, несмотря на крайнюю негативность их нового смысла. Так, например, слово «беспощадный» для подсознания означает, всего лишь, небережливый, неэкономный (укр. «неощадливий») или же нескупой (укр. щади;ти, ща;дний – бережный, блр. щадзи;цьца – скупиться, др.-русск. щад;ти, щажу – «щадить, беречь», ст.-слав. шт;д;ти, шт;жд;.., болг. щядя; – «щажу, берегу, проявляю осторожность по отношению к кому-либо», сербохорв. ште;дjети, ште;ди;м – беречь, словен. ;;e;;de;ti, -dim – то же, чеш. диал. о;;аdаt; sе – скупиться, польск. szcze;dzic; – «беречь, щадить», oszcze;dzac; – экономить, – этимолог. словарь Фасмера). Слово «ненавидеть» для подсознания означает, всего лишь, без радости смотреть (укр. «нави;дити ся» – «с радостью смотреть друг на друга», – этимолог. словарь Фасмера). В украинском языке есть крайняя степень ненависти – «зненависть». В русском же языке а, тем самым, и в русскоязычном обществе всё, как правило, принимает лишь крайние формы: «От любви до ненависти – всего один шаг»; «Все новое и полезное народ ненавидит и презирает: он ненавидел и убивал врачей во время холеры, и он любит водку; по народной любви или ненависти можно судить о значении того, что любят или ненавидят» (Антон Чехов, из записной книжки, http://book-online.com.ua/read.php?book=1509&page=38).
Вместо слова «безжалостный» весьма часто употребляется двусмысленное слово «безжальный» (от «жали» или же от «жала»; – не имеющий жала; «муха – насекомое бесжальное», – словарь Даля). В подсознании же оно ассоциируется лишь со словом «жало» и, поэтому-то, и не вызывает угрызений совести. Когда высокопоставленные чиновники употребляют выражение «жесткие меры», они, конечно же, осознают то, что на самом деле – это жестокие меры по отношению к населению, часто лишь вынужденному господством лжи и лицемерия в российском обществе поступать не так, как это ему свыше предписывается. Это-то и позволяет чиновникам не испытывать ни угрызений, ни мук совести и, тем самым, без каких-либо для них отрицательных последствий быть лицемерами.
Использование же русскоязычными людьми многочисленных амбивалентных и энантиосемичных лексем и фразеологизмов позволило им, вообще, дезорганизовать критическую деятельность своего подсознания и, тем самым, успешно усыпить свою совесть. Таким образом, они приобрели для себя уникальную способность – действовать «без зазрения совести», то есть без какого-либо контроля совестью за их деятельностью. А сама их совесть благодаря этому фактически лишилась возможности надзора за их действиями а, следовательно, и возможности заглядывания (укр. «зазирання») в потаённые уголки их неприглядной (как в прямом, так и в переносном смысле!) деятельности. И, ведь же! Ни один язык мира, за исключением русского и слепо позаимствовавшего у него этот фразеологизм белорусского языка, даже и не предусматривает возможности такой неподконтрольной совести деятельности. Перевод фразы «без зазрения совести» на все другие языки не является дословным и лишь отражает возможные последствия такого поведения человека. Фраза «без зазрения совести» на всех языках мира означает: – нещадно, беспощадно, безжалостно, немилосердно, бесстыдно, без сожаления, без раскаяния, без мук совести, без укоров совести (укр. «без докорів сумління»).
Вот, именно, так и обрело русскоязычное население себе «гюговское животное счастье» – «не рассуждать» а, следовательно, и не нести никакой ответственности и при этом иметь возможность совсем без угрызений совести как угодно грешить и не блюсти свою честь: «Русский народ не готов и не хочет демократии. Демократия – это ещё и ответственность. Ответственность за собственный выбор и ответственность за себя самого. Это русскому народу непривычно, ненормально и в тягость. Средний русский не готов быть самостоятельным и самодостаточным. Ему не нужна свобода, среднему русскому человеку хочется, чтоб был «с нами тот, кто всё за нас решит». Чтоб ему дали лопату и указали где копать от забора и до обеда. А за это, чтоб ему дали миску похлебки, наркомовские 100 грамм, луковицу и селедку. Ну и для души – чтоб ему рассказали, «как нас все боятся, потому что мы... не имеющие аналогов в мире». А боятся – значит уважают. И всё. Народ доволен. Ну а ежели чего – я не виноват, это всё те, наверху решали. А я сам-то хороший, но у меня же не спрашивали!» (Steven Lerner, комментарии к статье: Николай Кофырин, «Опасен ли для России национализм?», http://gidepark.ru/community/8/article/386715).
«…Под умом подразумевается шестой вид сознания (после пяти относящихся к «чувствам») – рассудок; как известно, седьмой – это интеллект (эго), а восьмой – это разум. Для логики предметом исследования является шестой вид (или класс) сознания; объектом выступает рассудок, а субъектом является седьмой тип сознания – интеллект. Когда объектом исследования интеллекта является разум, тогда мы имеем дело с метафизикой. Каждый вид сознания с точки зрения седьмого типа сознания имеет характеристики субъекта, объекта и действия. Действием рассудка с точки зрения интеллекта является синтез многообразия чувственного опыта и сведение его в форму языка. Действием интеллекта с точки зрения интеллекта является анализ взглядов и концепций, которые возникли в процессе существования. Действием разума с точки зрения интеллекта будет единство синтеза и анализа, которое получится при достижении мудрости или другого эмоционального состояния» (комментарий к «Прамана-варттике» Дхармакирти, Однако, отождествляя ощущения с чувствами, русский язык провоцирует достижение какого-либо эмоционального состояния без задействования разума и, тем самым, мышление неизбежно связывается им с проявлением чувств. И, следовательно, вовсе не случайно Юрий Манин дает такое метафорическое определение математического мышления: «Думать – значит вычислять, волнуясь» («Математика как метафора», М., МЦНМО, 2008). Поэтому-то под ответственным поведением в русском языке и понимается вовсе не разумное и не мудрое, а всего лишь сознательное поведение индивидуума (слова «ответственное» и «сознательное» являются в нем синонимами).
В отличие от английских слов «responsibility», «charge», «liability» и «onus», русское слово «ответственность», отождествляемое с ними лишь формально, соответствует вовсе не разумению добровольной обязанности (бремени) или же гражданского долга, а только лишь холопскому страху перед неминуемым наказанием: «А номер?! А печать?! Ещё придётся отвечать!...» (Сергей Михалков, «Лев и ярлык»). То есть в русском языке внимание акцентируется на ответственности за ненадлежащее выполнение чего-либо, влекущей за собой кару господнюю (небесную или же людскую), в то время как в других языках внимание акцентируется на осознанной разумом объективной необходимости взятия на себя каких-либо обязанностей: «Одной из важнейших характеристик личности в ТЕОРИИ УСТАНОВКИ является ответственность, благодаря которой человек может становиться выше своих потребностей, выступая как субъект воли. Смысл мотивации состоит в нахождении деятельности, соответствующей основной, закрепленной в процессе жизни установке личности. Период подготовки цели делится на две ступени: 1) выбор, который признается интеллектуальным актом и осуществляется на основе личностной ценности поведения для данного субъекта; 2) мотивация, признаваемая волютивным процессом. Волевое поведение – это способность личности подчинить свою активность не только личностной ценности, но и объективной необходимости» (П.П. Горностай, «Психологические теории и концепции личности. Краткий справочник // Теория установки Д.Н. Узнадзе», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Psi_Teo/41.php). Поэтому-то русскоязычное население добровольно и ограничивает свою свободу, а также и всячески минимизирует количество обязанностей, как перед собой, так и перед обществом, снижая тем самым, как степень своей ответственности, так и бремя своих забот: «Свобода – это в первую очередь не привилегии, а обязанности» (Альбер Камю); «Но я всегда знал, что свобода порождает страдание, отказ же от свободы уменьшает страдание. Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она есть тяжелое бремя. И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить себя» (Николай Бердяев, «Самопознание», http://www.vehi.net/berdyaev/samopoznanie/002.html); «Продаваясь в холопы или переходя в крепость, он сразу избавлялся от всех этих проблем. Психологически как бы исчезали долги (они становились вечными и потому нереальными) и налоги (их платил землевладелец или, в силу круговой поруки, община). По сути же его положение никак не менялось: Юрьевым днем все равно реально могли воспользоваться и пользовались только единицы – расплатиться с долгами и недоимками было очень трудно, практически невозможно, да и менять насиженное место в ноябре, уже по снегу, предельно затруднительно. Реально же, в ряде моментов, это положение даже облегчалось. Главное же облегчение заключалось в психологическом освобождении от ответственности. Свободный человек, вольный крестьянин нес слишком много непосильных обязанностей – за свободу, как известно, всегда приходится платить. Раб, холоп или крепостной избавлялся от ответственности. Причем делал это, подчеркнем, добровольно – особенно поначалу… Понятно, что фактическое рабское положение порождало массовую рабскую психологию. Причем наиболее существенным в ней опять-таки было именно то, что она была массовой. Отсутствие индивидуальной ответственности (по выражению В. О. Ключевского, собственной «юридической физиономии»), индивидуальной собственности, наконец, просто индивидуальных жизненных перспектив уравнивало огромные количества людей, придавая им психологические черты стада. В этом смысле массовая покорность и массовый бунт (тот самый, абсолютно отражающий психологию поведения толпы, «бессмысленный и беспощадный») представляли собой две стороны одной и той же социально-психологической медали. Такое образование, назовем его стадообразной толпой, могло быть послушным или бунтующим – но оно не переставало быть именно стадом, идущим вслед за своим владельцем или вожаком бунта» (Дмитрий Ольшанский, «Психология масс», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/olshansk/06.php). Совершенно иным поведение было украинцев: «Сильной стороной украинцев является внутренняя потребность в свободе. Может, это наследие той самой анархии, которую мы так часто проклинаем. Украинцы не терпели над собой власти даже со стороны собственных гетманов, поэтому многое потеряли, но сохранили потребность в свободе, чувство собственного достоинства» (дир. инст. философии им. Г.С. Сковороды Мирослав Попович: Все началось с отставки Тимошенко, Холопы (добровольные рабы) никогда не стремились к свободе. Для них рабство и нищета являются вполне комфортным образом жизни. И во время революции они зверски расправились с российской знатью не потому, что она была в неравных отношениях с ними а, именно, за то, что после отмены крепостного права она перестала их тотально опекать. В лице же коммунистов они нашли себе новых опекунов: «Коммунисты долго правили Россией именно потому, что их режим соответствовал чаяниям русского народа. Потому что минимум свободы – это и минимум ответственности. Пусть за тебя все решает кто-то другой. Такая позиция тоже не внушает к этому народу особого уважения» (Александр Браиловский, «Страна подкованных блох», http://www.lebed.com/2008/art5436.htm). «В Советах реинкарнировалась традиция общины, равенства в нищете, патернализма, коллективной ответственности (и безответственности), а революция и война дали возможность оторваться от постылой и безнадежной работы, отомстить обидчикам – помещикам и горожанам, вволю пограбить и покуражиться. Так что гражданскую войну выиграл русский крестьянин» (Максим Каммерер, «Какой же быть России?», http://www.krugozormagazine.com/show/demokratiya.495.html).
«Все силы русского правописания – на стороне «мы», и сколько бы литературных терзаний ни вкладывать в развитие «я», они не окупятся за недостатком грамматических резервов. Взять, для примера, подсознательное мыканье Платонова и сопротивленческое яканье Набокова, чтобы увидеть разность потенциалов. На «мы» можно гавкать, как Замятин, над «мы» можно хихикать, как Олеша, но «мы» имеет самодержавное качество, известное под именем «народ». «Народ» – одно из самых точных понятий русского языка. Оно подразумевает двойной перенос ответственности: с «я» на «мы» и с «мы» на – род: «мы-они», внешне-внутренний фактор, что означает вечные поиски не самопознания, а самооправдания. Слово «народ» зацементировало народ на века. Несмотря на различия между сословиями, поколениями, полами и областями, русские – союз потомков, битых кнутом и плетями. Русские – дети пытки. Там, где особенности индивидуальной жизни процветают за счет общественной, народ – метафора или вовсе несуществующее слово. В этой стране оно передает суть неправого дела» (Виктор Ерофеев, «Энциклопедия русской души // Враг народа», http://lib.ru/EROFEEW_WI/encyclopedia.txt). Но ведь же, и на самом деле, русские – это и не народ и не нация, а лишь языковая общность утративших свою национальность людей: «Прежде всего: никакого «народа» нет. Есть сто сорок восемь миллионов людей, объединенных в лучшем случае единым паспортом. Мало что их объединяет, кроме гражданства. Всякий разговор о народе – величайшее огрубление» (Виктор Шендерович, «О себе», http://www.shender.ru/about/text/?.file=15). «Верно: слово народ завораживает. Во-первых, «vox populi vox dei», что было сущей правдой в античные времена. Во-вторых и в главных, русского француз попутал с его 1789 годом; идолопоклонство началось со взятия Бастилии. Счастливы англичане, обходящиеся без этого соблазнительного слова: для них есть только люди, конкретные люди. Не отсюда ли английские свободы и американская конституция, этот Парфенон права? Повторим до оскомины то, чего в России не понимают: английское «nation» вовсе не нация (в советском её понимании, – П.Д.), не народ, а страна. Словосочетание Организация объединенных наций – хрестоматийная ошибка переводчика. Разве народы эта организация объединяет, а не страны?» (Юрий Колкер, «Семеро против мифа», 2009, http://yuri-kolker.narod.ru/articles/Vekhi.htm).
Однако, чем меньше у человека свободы и личной ответственности, тем менее вероятно то, что он сможет самостоятельно, как заниматься какой-либо деятельностью, так и обустраивать свою жизнь. А, как известно, «чем меньше у личности самостоятельности в основном виде деятельности, тем больше она склонна и в других сферах жизни ориентироваться на внешние авторитеты, считать окружающий мир враждебным и угрожающим и тем вероятнее формирование у нее эмоциональных расстройств» (Самостоятельность в принятии решений, http://trening.org.ua/page74.htm). Чрезмерно эмоциональное (аффективное) и искаженное в ментальном пространстве своего языка восприятие «нелицеприятной действительности», в свою очередь, порождает у несамостоятельной (психически инфантильной) русскоязычной личности не только масонофобию, но и обостренное чувство сопричастности ко всему, а также уверенность и в предназначении русских преобразовать и, тем самым, «спасти» этот ныне враждебный им окружающий мир: «В России вера в историческую миссию не стоит сейчас на повестке дня, но в мышлении русской правой имеется черта, которая представляет серьезную угрозу, – это склонность к паранойе… Психиатр Михаил Буянов пришел к печальному заключению, что хотя масонофобия – род идеологического сумасшествия, для которого характерны разнообразные страхи и крайняя подозрительность, свойственные делирию или, может быть, паранойе, однако оказание помощи здесь невозможно – это за пределами возможностей медицины. Психический тип, тяготеющий к подобным умственным дефектам, всегда существовал и, вероятно, никогда не исчезнет. Нетрудно высмеять фантазии апологетов жидо-масонского заговора, но они – люди веры, рациональные дискуссии с ними бессмысленны: они не воспринимают критический анализ и возражения» (Уолтер Лакер, «Черная сотня. Происхождение русского фашизма», http://lib.rus.ec/b/292815/read#t4); «Русские, хотя и отчаялись, что что-либо когда-либо получится, все же твердо верят, что как нация они призваны спасти мир» (Элизабет Робертс, «Ксенофобский путеводитель по русским»); «Чувство всеобщей связи и сопричастности всему имеет своим следствием то, что спор, который обычно разворачивается на Западе между разными людьми, в России часто происходит в душе одного человека» (Джеймс Биллингтон, «Икона и топор», http://www.74rif.ru/mif1.html).
Все это хорошо согласуется, как с рассмотренными здесь выводами Владимира Соловьева, так и с весьма неутешительной действительностью. По утверждению академика РАМН, профессора, доктора медицинских наук, ученого с мировым именем, Директора ГНЦ социальной и судебной психиатрии имени В.П. Сербского и министра здравоохранения России (1996 – 98) Т.Б. Дмитриевой (1952 – 2011) каждый четвёртый россиянин нуждается в психиатрической помощи (http://www.panorama.ru/gov/gov20019.shtml; http://smi2.ru/aleksa_grinn/c596235/). И ведь способствующий этому «страх, который живет в душе русских, не порожден внешними обстоятельствами. Это экзистенциальный страх – он является самой основой русскости. Русский не верит никому и всего боится» (Юрий Амосов, Цитир. по: Н. Гараджа, «Либералы о народе», http://www.inomnenie.ru/debate/539/print). Здесь весьма примечательно и то, что страдающих расстройствами психики русский язык позволяет не рассматривать буквально больными, а сами эти расстройства, не сопровождающиеся, как правило, болью, – как заболевания. Возможно, именно, поэтому в русскоязычном обществе и не уделяется должное внимание такой весьма серьезной проблеме, а психоанализ, вообще, рассматривается в нем как лжеучение: «Истеричка говорит своим телом то, что не может быть представлено в языке, создаёт разность между ними, поэтому задачей аналитика является не столько воязыковление тела и концептуализация его конверсионного опыта, сколько в организации встречи плоти и слова и оязычивание всего психического опыта» (Психоаналитик Дмитрий Ольшанский, «Психоанализ между истиной и страстью // о фильме Дэвида Кроненберга «Опасный метод», Очевидно, и невостребованность обязанности поступать по своей совести (укр. «незатребуваність сумлінності») вызывается акцентированием внимания в русском языке преимущественно на ответственности перед каким-либо реальным или же мнимым обладателем «карающей десницы». Именно этим и объяснима препятствующая формированию гражданского общества подмена чувства гражданского и личного достоинств гордостью за своё убогое государство и манией мнимого русского величия: «В двадцатом веке мы узнали вполне, что главная выгода, вернее всего достигаемая ценой достоинства – это особого рода безответственность, безответственность убежденная, – то есть ответственность исключительно перед властью с ее идеологией, освобождающая от личного разумения и с ним от совести. Совесть сменяется преданностью или/и идеологией, соответственно размышления и колебания – энтузиазмом или его загнившей разновидностью, непробиваемым формализмом. Если святыня личного достоинства предана, святым должно стать то, ради чего им жертвуют; потому раб и в своих святынях – раб, и это в рабской психологии самое на первый взгляд удивительное и самое отталкивающее» (Александр Круглов, http://www.alkruglov.narod.ru/dignity.html); «…А наш народ рабский. Абсолютно не уверенный в себе. Когда я уже переехал сюда, я стал замечать, как часто в России говорят «мы великие, мы исключительные». А здесь никто из тех, на ком держится эта страна – я имею в виду, прежде всего, англичан, шотландцев и так далее – так не говорит. Потому что тут комплекс неполноценности русский сказывается. Русскому нужно обязательно прокричать, что он великий. Не попытаться понять, что другие думают о нем, а прокричать, что он сам думает о себе. 150 лет назад в России отменили крепостное право. И когда я учился в школе, нас учили искажению истории, мол, были крестьянские бунты, не было другого выбора. На самом деле это не так. Крестьяне не хотели быть свободными. Они держались за помещика. Сами не умели принимать решения. Такой уклад был для них выгоден. Они боялись принимать решение, потому что не могли за них отвечать. И до сих пор, спустя 150 лет, подавляющее большинство населения России находится в этом ужасном ментальном состоянии безответственности. Но я оптимист, и считаю, что Россия имеет колоссальный шанс пережить эту смуту, пройти этап превращения раба в свободного человека…» (Борис Березовский, http://www.vibori.net/discuss/?id=8025). Возможно, что этот комплекс неполноценности, от которого русскоязычному населению до сих пор так и не удалось полностью избавиться, был сформирован многовековым высокомерным и презрительным отношением бар к своим лапотным крестьянам. Оно, очевидно, было к ним таким же, как и к домашним животным (быдлу). Ведь не случайно же слово лапоть происходит от слова «лапа»: «Люди холопского звания – сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа» (Николай Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо»).
К тому же гражданские обязанности (укр. обов’язки) и материально-финансовые обязательства (укр. борги) в русском языке выражаются одним и тем же словом «долг», что и провоцирует русскоязычное население к «халатному» выполнению своего гражданского долга. Ведь, как и коррупция (стяжательство, мздоимство), так и невозврат материальных и финансовых долгов (воровство) стали в русскоязычном обществе вполне допустимыми явлениями (должники часто цинично «прощают» свои долги согражданам и государству): «Фонвизин в своей Грамматике на вопрос – какой глагол спрягается чаще всех и в каком времени? Отвечает: «Глагол быть должным и более всего в настоящем времени, в прошедшем весьма редко, ибо никто долгов своих не платит, а в будущем спряжение глагола не употребительно, ибо само собой разумеется, что всякий в долгу будет, коли не есть». Другое дело – подарить, отпустить долг. Кто-то говорил: Зачем стыдиться бедности? Бедность не порок! Нет, возразил другой, а хуже. Хорошо так порочить бедность, но долгов своих никто не стыдится, следовательно, и прощать нечего» (князь Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, «Заем денег – слишком обычный у русских способ добывать средства к жизни, чтобы один русский мог по этому поводу упрекать другого» (Фридрих Энгельс, цитир. по кн.: Ф. Меринг, «Карл Маркс. История его жизни», http://sbiblio.com/biblio/archive/mering_karl/09.aspx); «Вечной нормой российской жизни считается глупость власти, предательство, воровство, преследование всего нового, выдающегося, творческого, индивидуального. Исторически стойко существует отрицательный отбор – государством злостно и безапелляционно стимулируется и продвигается плутовство, холуйство, ложь, стяжательство, мздоимство, двуличность, серость» (Юрий Кузнецов, «Канцерократия», http://za.zubr.in.ua/2010/10/18/8574/). И, в связи с этим, чего только стоит холуйское подобострастно вежливое «чего изволите?», для сознания означающее «чего пожелаете?», а для подсознания, на самом деле, – «что повелите?» (др.-русск. изволити «избрать», от во;ля, веле;ть, «Этимологический словарь русского языка», – М.: Прогресс. М. Р. Фасмер. 1964–1973). «Извольте заплатить мне то, что вы изволили мне проиграть». «Берите, отвечает с досадою наказанный игрок, но знайте, что я проиграл и плачу вам не из воли, а против воли». Глаголы изволить и пожаловать – за душу тянут. Можно ли видеть барина? – спрашивает заимодавец у швейцара, отгадывающего заимодавцев чутьем. – Барин изволит почивать, а пожалуйте в другой раз» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, С другой стороны: «В России вместо прежнего «извините» или «прошу извинения» недавно появилась новая формула: «Извиняюсь». В ней нет скромного обращения к чужой воле: она констатирует факт, осуществляющийся в моей индивидуальности, вроде выражений «моюсь, причесываюсь». Поразительно, как охотно была подхвачена эта форма извинения всеми, и даже интеллигенцией… Глубокое и всепроникающее влияние гордости и самолюбия на все стороны душевной жизни дает право считать их стоящими во главе всех пороков. Понятно поэтому восхваление смирения в христианской этике; но, конечно, не следует смешивать подлинное смирение с тем извращением его, о котором говорится: «Унижение паче гордости» (Николай Лосский, «Условие абсолютного добра // Основы этики», http://rudocs.exdat.com/docs/index-177378.html?page=7).
За вроде бы безобидными русским словом худой (тощий, прохудившийся) скрывается, на самом деле, тоже негативный смысл – «злой», «сердитый». Но даже и безобидный смысл этого слова несет негативную энергетику для слова «художественный». Не потому ли слово «художество» часто произносится с негативно-ироническим оттенком, а большинство советских «художественных фильмов» имели качество лубочных картин? А ведь и многие другие слова, имеющие положительный нравственный смысл (делец, деляга, деловой; ушлый; умник, умничать; мудрец, мудрствовать), в русском языке тоже обладают дополнительным негативным нравственным оттенком и, следовательно, имеют амбивалентную оценочную коннотацию. И этот негативный оттенок, очевидно, вызван выработанной веками в русскоязычном обществе подспудной завистью ко всем тем, кто обладает незаурядными способностями а, тем самым, – и бессознательной нелюбовью (недолюбливанием) или же даже невольным сознательным презрением их: «Слово «делец» в современном языке обозначает: «предприимчивый человек, преследующий только практические цели (преимущественно коммерческие), погруженный всецело в практические интересы». Это слово имеет несколько пренебрежительную окраску (ср.: «темный делец», «биржевой делец»). Это значение сложилось у слова «делец» не ранее 40–50-х годов XIX в. Оно было связано с ростом капитализма, с развитием промышленной буржуазии, с распространением типа буржуазных аферистов… В русском литературном языке средневековья слово «делец» употреблялось в значении: «участник какого-нибудь дела, человек, имеющий отношение, касательство к какому-нибудь делу». Это значение в словаре 1847г. признается старинным и иллюстрируется примерами из «Книжного Устава»: «А будет которой пристав кого взымет в заповедном деле явно дельца» (сл. 1867–1868, 1, с. 803). Так как слово «дело» особенно крепко срослось со сферой государственного управления и делопроизводства, то слово «делец», по-видимому, не позднее XVII – начала XVIII в., получило еще значение: «человек, знающий законы и приказные дела». В этом значении слово «делец» употреблялось Карамзиным в «Истории Государства Российского». В записках кн. Ю. В. Долгорукова (1740—1830): «больше говорун, нежели делец» (Русск. старина, 1889, сентябрь, с. 510)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/delez.html). Как видим, деловых людей перестали уважать в России лишь с зарождением капитализма, и это неуважение законсервировалось русским языком в обществе настолько, что не смогло исчезнуть даже и в советское время, да так и продолжает и ныне процветать.
Не имеющее плохого смысла древнерусское слово «пошьлъ», означающее старинный, исконный, прежний, обычный, под влиянием латинского слова «vulgaris», означающего тоже обычный, приобрело в русском языке весьма негативный смысл – «пошлый»: «В конце XVII в. – начале XVIII в. – в связи с переоценкой старины, древнерусских традиций слово «пошлый» приобретает отрицательный оттенок. В нем складывается новое значение: «низкий качеством, весьма обыкновенный, маловажный». В. К. Тредиаковский доносил в своем рапорте: «Здешние семинаристы имеют пошлые познания в латинском языке». А.А. Потебня указывал: «Соврем. литер. рус. «пошлый» значит «тривиальный, постыло-обычный»; слово это знаменует разрыв общества с допетровским преданием, ибо в старинном языке до XVII века включительно «пошлое» – «то, что пошл;, повелось, а потому входящее в нормальный строй жизни, освященное ею, освященное и в этом смысле безупречное»...» (Потебня, Из зап. по русск. грам., ч. 1–2, с. 238)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/poshlij.html).
«Часть слов литературного языка этимологически затемнилась вследствие утраты первоначальных наглядных значений. Последние открываются нам путем изучения истории и диалектов языка. Так, мы употребляем слова «вздор» и «чепуха» только в отвлеченном смысле. Слово «вздор» с конкретным значением «сор» (собственно, то, что разорвано, оторвано) мы находим в сочинении Ф. Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождение Марамонда» (М., 1781, ч. 1, 104): «В Египте народ гораздо нечист, и всякий вздор на улицу бросают». Первоначальное значение слова «задор» (раздражение) объясняется из выражения плотников: строгать в задор – строгать дерево или доски по направлению от вершины к комлю, причем дерево задирается. Слово «чепуха» в первоначальном значении «мягкие части чего-нибудь разбитого» мы узнаем из словоупотребления Ломоносова, писавшего «Льды от ветру в чепуху разбиваются» («Краткое описание путешествии по северным морям», 1854, 55)» (Василий Чернышев, «Темные слова в русском языке», Избр. Труды, Т. 1, М.: 1970, с. 303–317, http://www.philology.ru/linguistics2/chernyshev-70.htm). «Помню, как, видя часто с крыльца своего колокольню церкви Казанской Богоматери, все на ней колокола и звонаря благовестящего, я решился на крыльце устроить такую же колокольню. Из чего она состояла? Из разбитых бутылок, разных черепков, гвоздей, пуговиц и всякого звенящего вздора…» (Николай Ильинский, «Воспоминания моей жизни» // Русск. архив, 1879, кн.3, вып.12, с. 380–387, http://www.booksite.ru/recollection/01.htm)». Из современного же русского языка слово «вздор» (в прежнем его смысле) вытеснено финно-угризмом «сор» (эст. «sopp» и венг. «s;r» – грязь), и оно стало обозначать в нем лишь «пустяки, пустые слова, нелепость, бессмыслицу».
Очень большое количество русских слов с весьма негативным извращенным смыслом образовано из славянизмов, не вызывающих в подсознании совестных актов и других бессознательных побуждений к недопущению скверного, жестокого и даже преступного поведения русскоязычного человека. Стоит лишь обратить внимание на прежний смысл хотя бы некоторых из этих не имевших изначально негативной коннотации славянизмов, и сразу же становится ясно, почему русскоязычное население так успешно усыпило свою совесть и имеет из-за этого чрезвычайно скверную репутацию: разврат – всего лишь разворот; мразь – всего лишь мороз; изверг – мертворожденный ребенок; дебил, дебелый – грубый; ****ение – всего лишь сквернословие; ревновать – миловать; глумление – всего лишь раздражение; кощунство – шутка; порок – подозрение; пакость – помеха, препятствие; взыскание – искание; отвращение – отвергание; обличать – объявлять, упоминать; смущаться – тревожиться; вред – всего лишь нарушение; вина – причина (Лаврентий Зизаний, «Лексис», http://litopys.org.ua/zyzlex/zyz99.htm).
Обладающее же негативной коннотацией украинское слово «лихий» – злой, плохой, первоначально и в русском языке имело негативный смысл: «Россия, это – бесконечный мир разнообразий, мир бесприютный и терпеливый, совершенно темный, а в темноте этой блуждают волки... дикое темное поле и среди него гуляет лихой человек... ничего в России так не нужно, как власть; власть против этого лихого человека, который может наделать бед в нашей темноте и голотьбе пустынной» (К. П. Победоносцев, в ст.: В. В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», М., 1996, с.529). Однако позже в этом «Великом Лицемере и Могучем Душегубе» слово «лихой», все же, приобрело позитивную коннотацию – смелый, удалой: «В Словаре Академии: лихой и злой имеют невыгодное значение. В дополнениях к нему должно бы прибавить, что на языке офицерском имеют они совершенно иное. «Посмотрите на молодого гусара N. N. – чудо на лошади! Как лихо ездит и зло одевается!» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, Не потому ли, все то, что для других – хорошо, для русских – плохо? И, наоборот, все, что для других – плохо, для них – хорошо? В славянской языковой картине мира вернувшихся в Восточную Европу с юга сарматских племен (аорсов – яньцай – антов и сираков – зеруян – славян) многочисленные притоки рек, называющиеся и сейчас Десна (десница – правая рука), были, конечно же, правыми притоками. В русской же языковой картине мира потомков финно-угров они стали, наоборот, левыми притоками. И как тут не вспомнить слова из песни Игоря Талькова: «Покажите мне такую страну, где каждый обманут, где назад – означает вперед, и наоборот». И поэтому-то вполне закономерна и неоднозначность наречия «вперед», означающего, как «прежде», так и «после» (Владимир Даль, http://dal.sci-lib.com/word003780.html). И здесь уже не стоит удивляться и тому, что: «В России всегда находится «куда» даже тогда, когда хуже некуда» (Александр Арефьев, «Мудрость с улыбкой», http://samlib.ru/a/arefxew_a_w/mudrostxsulybkojtom2.shtml). Ведь, для привыкших к нищете холопов (инфантилов) «хуже может быть всегда – и даже тогда, когда кажется, что хуже уж некуда» (Олег Боровских, «Записки БОМЖа: хуже – может быть всегда», http://www.miloserdie.ru/index.php?ss=1&s=5&id=11110).
Вместо выражения «зло одеваться» в русском языке, все же, закрепилось выражение «нарядно одеваться». Однако же, так как слова «нарядный» и «рядовой» – обычный имеют общую внутреннюю форму, то для подсознания человека слово «нарядно», вовсе, и не означает ничего необычного. Поэтому-то рядовой русскоязычный человек и не стремился никогда ни нарядно одеваться, ни уютно и «нарядно» благоустраивать свой быт: «Оказалось, что материальных потребностей у этих людей нет, эмоциональных тоже… Шестьдесят процентов ответили, что не стали бы расширять свое личное подсобное хозяйство, даже если бы представилась такая возможность. Такое же количество, шестьдесят процентов, открыто признались чужим людям – опрашивающим, что не считают воровство зазорным. А сколько еще просто постеснялись об этом сказать! При этом значительное число «неворующих» отметили, что им просто нечего красть. Оказалось, что нет и лидеров, с которыми мы могли бы начать работу: пять процентов в принципе готовы к предпринимательской деятельности, но прогнозируют очень негативную реакцию окружающих на свои действия и не решаются… При этом преобладающая в среде мотивация – неопределенно-мечтательная. На вопрос, стремятся ли они к достижению более высокого уровня жизни, осуществляют ли для этого необходимые усилия, каждый второй выбрал ответ: «Мечтаем, надеемся, что как-нибудь положение улучшится». Смирение с нынешним положением и покорность высказала треть опрошенных. И только каждый пятый имеет в каком-то виде достиженческую мотивацию, стремление за счет дополнительных серьезных усилий улучшить свою жизнь. Итак, вырисовалась катастрофическая ситуация: пассивность, мечтательность, минимизация потребностей и, соответственно, усилий, просто лень» (Генеральный директор компании ЭФКО Валерий Кустов, «Что подумает сосед Василий?», Эксперт, №38 /14 окт. 2002, http://www.abireg.ru/?idnews=21574&newscat=15); «Крестьянские поселки по Волге и во многих других местах европейской России доселе своей примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств производят, особенно на путешественников с Запада, впечатление временных, случайных стоянок кочевников, не нынче-завтра собирающихся бросить свои едва насиженные места, чтобы передвинуться на новые. В этом сказались продолжительная переселенческая бродячесть прежних времен и хронические пожары – обстоятельства, которые из поколения в поколение воспитывали пренебрежительное равнодушие к домашнему благоустройству, к удобствам в житейской обстановке» (Ключевский, 1987)» (Дмитрий Ольшанский, «Психология масс», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/olshansk/06.php); «Въ жизни великорусской, и общественной и домашней, видно болЂе или менЂе отсутствіе того, чт; составляетъ поэзію южнорусской жизни, какъ и обратно – въ послЂдней мало того, что составляетъ сущность, силу и достоинство первой. Великоруссъ мало любитъ природу; у поселянина вы очень рЂдко можете встрЂтить въ огородЂ цвЂты, которые найдутся почти при каждомъ дворЂ у нашего земледЂльца. Этого мало, Великоруссъ питаетъ какую-то вражду къ произрастеніямъ. Я знаю примЂры, что хозяева рубили деревья возлЂ домовъ безобразно построенныхъ, думая, что деревья мЂшаютъ красотЂ вида. Въ казенныхъ селахъ, когда начальство начало побуждать разводить около домовъ ветлы, чрезвычайно трудно было заставить поливать и холить ихъ и предохранять отъ истребленія. Когда въ двадцатыхъ годахъ нынЂшняго столЂтія по распоряженію правительства сажали деревья по дорогамъ, это показалось до такой степени народу обременительною повинностію, что до сихъ поръ жалобы и негодованія отразились въ народныхъ пЂсняхъ, сложенныхъ до чрезвычайности тривіально. Въ Великороссіи много садовъ, но всЂ почтн плодовитые, заводятся съ коммерческою цЂлію; рЂдко даютъ въ нихъ мЂсто лЂснымъ деревьямъ, какъ безполезнымъ для матеріальной жизни. РЂдко можно встрЂтить Великорусса, который бы сознавалъ и чувствовалъ прелесть мЂстоположенія, предался бы созерцанію небеснаго свода, впивался безотчетно глазами въ зеркало озера, освЂщеннаго солнцемъ или луною, или въ голубую даль лЂсовъ, заслушался бы хора весеннихъ птицъ. Ко всему этому почти всегда чуждъ великорусскій человЂкъ, погруженный въ обыденные разсчеты, въ мелкій омутъ матеріальныхъ потребностей. Даже въ образованномъ классЂ, сколько намъ случалось подмЂтить, остается та же холодность къ красотЂ природы, прикрытая, иногда очень неудачно и смЂшно, подражаніемъ западной иноземщинЂ, гдЂ, какъ извЂстно – однимъ по опыту, другимъ – по слуху, хорошій тонъ требуетъ показывать любовь и сочувствіе къ природЂ» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «Налицо только почти не требующее доказательств «плохое настроение» русского в последней четверти XX века, безобразные дороги, грязные улицы и дворы, неухоженные города и заброшенные деревни, неуютная семейная жизнь, неустроенный, некрасивый быт, неловкое, неустойчивое положение человека среди окружающих его людей и вещей, скука, апатия, усталость и очевидное нежелание или неумение это положение изменить. Словно бы затянувшаяся жизнь на чемоданах – невозможно, неохота, не имеет смысла устраиваться всерьез и надолго. Подозрительное отношение к будущему, которое видится еще более мрачным, нежели настоящее. Неверие в свои силы. «Все равно они не дадут нормально жить!» Кто «они»? Может, действительно, все дело в большевиках? Но вот что пишет В. Ключевский об образе жизни в Древней Руси: «Дома жили неприхотливо, кое-как. Домой приходили только поесть и отдохнуть». Кое-как. Неприхотливо. То есть без желания «окружить себя дома всеми доступными ему житейскими удобствами, украшать, освещать и согревать свое гнездо». Кое-как. Может, татары виноваты? Нет, это еще до татар, да и урон, понесенный Русью от татар, теперь ставится под сомнение не только Л.Н. Гумилевым и его последователями. А жили и до и после некрасиво. Кое-как. Без желания устраиваться. «Домой приходили только поесть и отдохнуть». Почему? На этой фразе стоит помедлить, разобраться. Отдохнуть от чего? И отдохнуть как? Если живешь спустя рукава, но все-таки живешь, то зачем-то это нужно?... Лесков в своих рассказах и очерках о пореформенной поре неоднократно описывал случаи стихийного протеста крестьян против попыток улучшения условий их существования, предпринимаемых доброхотами-помещиками и управляющими, которые пытаются переделать жизнь на «европейский лад». Крестьяне ломают английские сенокосилки и машины, жгут построенные для них каменные дома, бани и школы для детей. Они не хотят жить по-европейски и жить хорошо. Жить хорошо и по-европейски – синонимы для русского менталитета. Жить хорошо – это значит ценить свою жизнь до такой степени, чтобы согласиться жить отдельно от других и радоваться частной жизни. Нет, лучше клясть жизнь и жить плохо, но вместе со всеми, чем отдельно, хорошо и в самом себе искать и находить устойчивость для существования в мире. В соответствии с неписаным законом русской жизни, «жить хорошо – плохо, а жить плохо – хорошо» (Михаил Берг, «Истоки русского пессимизма», http://www.mberg.net/istoki/).
На вопрос: «почему же это так?» – современная социальная психология и психиатрия дают конкретный ответ: «последствия довольно длительного добровольного рабства, стимулируемого, как уродствующими бессознательными лингвопсихическими установками, так и негативными сознательными подражательно-психическими установками (направленными, прежде всего, на самоподавление любого проявления инициативы и, тем самым, и на формирование агрессивно-послушного населения)». Оно эффективно поддерживалось и религиозной (идеологической) пропагандой нищенства (минимальных потребностей), безразличия к радостям жизни, непротивления злу насилия. Весьма существенным является и осложнение этого рабства примитивностью образа жизни, жестокосердием, алкоголизмом, преобладанием факторов, вызывающих лишь негативные эмоции, а, следовательно, и неизбежными из-за этого потребностями, как в психологическом мазохизме, заключающемся в искусственном формировании парадоксальных позитивных эмоций на негативные факторы, так и в самоизоляции от «враждебного» окружения, живущего не парадоксально: «Систематическое насилие тоталитарного общества и авторитарное воспитание ведут к «обученной беспомощности», проявляющейся как пассивность и бессмысленность инициатив (в дряхлеющей советской системе пассионариев боялись – существовал «заговор слабых»). Кроме того, происходит инверсия эмоциональной значимости стимула – реакция на зло отсутствует, а на добро индивидуум реагирует как на зло. Эти психологические факторы формируют психически нездоровый менталитет с присущей ему внутренней несвободой и безответственностью. Такой менталитет Э. Фромм назвал «бегством от свободы». Эту сторону менталитета наиболее сложно трансформировать при переходе от тоталитарного к свободному обществу вследствие того, что создание рациональных ожиданий внутренней свободы и ответственности – сложнейшая психоинформационная задача управления подсознанием» (Доктор эконом. наук Людмила Мясникова, «Российский менталитет и управление», http://www.smolsoc.ru/index.php/2010-09-05-16-49-33); «Русская трагедия обладает чертами трагедии в античном смысле. Фактор предопределенности ее необычайно силен. О неизбежности ее предупреждали отдельные провидцы. Чувство неотвратимости гибели русского народа уже овладело многими его представителями. Утверждения, будто этого можно было избежать, логически недоказуемы, а эмпирически ложны.. Они скорее служат запоздалым раскаянием, самооправданием и самоутешением. Утверждения, будто Россия и не такое видала, будто Россия была и в худшем положении, да выжила, будто Россия возродится и вновь станет великой державой, относятся к той же категории, а чаще – к ничему не обязывающей демагогии. Они не имеют действенной силы. Неумолимая и жестокая истина состоит в том, что ничего подобного в истории русского народа не было. Народ гибнет только один раз в своей исторической жизни, как и рождается лишь один раз» (Александр Зиновьев, «Русская трагедия», «Я считаю, что традиционная покорность (submissiveness) и саморазрушение (self-destructiveness) русской рабской ментальности является формой мазохизма. Определение русской души как рабской предполагает, что русские чрезмерно склонны к самовредительству, самопоражению, самоуничижению или самопожертвованию – то есть к поведению, которое характеризуется как мазохистское в западном понимании этого термина… Кто-то может сказать, что мы имеем дело с общей культурой морального мазохизма в России, но жизнь этой культуре дают отдельные индивиды, именно благодаря им эта культура становится мазохистской. В России немало возможностей для страданий, но эти возможности культуры оказываются востребованными только благодаря отдельным индивидам… Русские не просто страдают – они культивируют страдания» (психоаналитик, доктор славистики Дениэл Ранкур-Лаферьер, «Рабская душа России. Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания»).
Слово «хороший», как и украинское слово «корисний», означающее полезный, выгодный (польское «korzys;c;» – выгода, добыча), а также как и восточно-осетинское «хоrz» (связываемое с Хорсом – божеством восходящего Солнца) – хороший, происходит, очевидно, от авестийского «hvar;z» – благодетельный, восходящего к «hvarnah» (обычно трактуемого как обозначение солнечного сияющего начала) или же от греч. «;;;;;» (связываемого тоже с солярным божеством Колоссом/Гелиосом). Конечно же, не исключено происхождение его и от балтской солярной лексемы, родственной литовскому слову «geros» – хороший, или же от финно-угорского солярной лексемы, родственной эстонскому слову «kallis» и венгерскому слову «helyes» и означающей тоже хороший. Но, несмотря даже и на свою хорошую «родословную», в русском языке оно тоже может иметь не только позитивную (хороший – обладающий положительными качествами или свойствами), но и негативную коннотацию (хороший – весьма сомнительных достоинств): «Хорошо подлец морочит – комар носа не подточит». Энантиосемичным является в русском языке и такое понятие, как добро – «все положительное, хорошее, полезное» (желать добра) и «о ком-чем-нибудь плохом, негодном» (такого добра нам и даром не нужно). Весьма парадоксально и неодобрительно звучат и фразы «ужасно хороший», «страшно красивая».
Корыстный человек, несмотря на осуждение в русскоязычном обществе корыстолюбия, принципиально не может испытывать ни угрызений, ни мук совести за свои корыстные деяния. Ведь в его подсознании переосмысленное слово «корысть» не утратило прежних ассоциаций с близкими к нему другими словами, обладающими позитивной коннотацией: «По-украински и по-польски «выгода» – это «корысть» («користь», «кожещ»). Причем без каких-либо негативных смысловых оттенков: украинское «на користь» переводится как «в пользу». Для нас же «корысть» – явление постыдное и даже преступное. И «корыстный» по-русски вовсе не «полезный» или «выгодный», как у братьев-славян, а «меркантильный», «торгашеский» и даже «шкурный». Вы, конечно, можете преследовать собственную выгоду, но… лучше назовите это как-нибудь по-другому. «Корыстный» человек вызывает невольное недоверие, как «хохол» в анекдотах, который, возможно, как раз и стал жертвой различного толкования понятия «корысть» в близких языках. Но это вовсе не значит, что и к предпринимателю в России непременно должны относиться с недоверием. Ведь «предприимчивый» человек – не просто какой-то корыстолюбец, а вполне положительный персонаж – «энергичный, находчивый, обладающий практической сметкой и изобретательностью» (Ольга Андреева, «Картина мира, нарисованная языком», http://www.rusrep.ru/2008/44/psiholingvistika/).
Количество в языке той или иной пейоративной (уничижительной или же просто придающей неодобрительный оттенок) лексики может достаточно емко характеризовать менталитет разговаривающего на нем населения: «…в русском языке имеется, по крайней мере, три широко употребляемых нетабуированных имени, служащих для выражения категорического морального осуждения (подлец, мерзавец и негодяй), в то время как английский язык обладает только одним, да и то довольно сомнительным, словом подобного рода (scoundrel), при этом суммарная частота трех русских слов в соответствующем корпусе данных составляет семьдесят пять на миллион, а английское слово имеет частоту всего лишь два на миллион словоупотреблений. Все это очень яркие различия» (Анна Вежбицкая, «Русский язык», http://philologos.narod.ru/ling/wierz_rl/rl1.htm); «Проведенный нами ранее анализ английских и русских пейоративов (Карасик, 1992) в значительной мере согласуется с приведенными данными. Была проведена выборка существительных с отрицательно-оценочным значением типа «болван», «нахал», «подлиза» и т.д. Полученный корпус пейоративов был разделен на классы по следующим признакам: 1) человек, получающий отрицательную оценку вследствие своей несостоятельности либо вследствие неуважительного отношения к окружающим, 2) несостоятельность, вытекающая из объективных характеристик человека (оценка по внешним данным и по внутренней сущности – «урод» и «рохля»), 3) несостоятельность, субъективно приписываемая человеку (общая оценка личности и оценка личности как представителя группы – «подлец» и «чучмек», 4) степень социальной опасности неуважительного отношения к людям (преступное неуважение и нарушение норм этики, невыполнение обязанностей и неуважение общественного мнения). Этнокультурная специфика пейоративов наблюдается в следующих сферах: в русском языке число общих пейоративов в 1,5 раза превышает число аналогичных английских единиц; в русском языке в 1,5 раза больше слов, обозначающих физические недостатки человека; в английском языке почти в два раза больше слов, обозначающих интеллектуальную несостоятельность; в английском языке в 2,5 раза больше этнических инвектив; в английском языке в два раза больше слов, обозначающих преступников, а в русском – в два раза больше слов со значением «задира, буян»; в английском языке в два раза больше слов, обозначающих развратных и сварливых женщин. В английском языке основным направлением пейоративизации является подчеркивание того, что объект отрицательной оценки – это чужой и глупый человек. Отсюда вытекают приоритетные ценности – быть своим и быть умным. В русском языке основным направлением отрицательной оценки является подчеркивание того, что объект оценки – это противный и уродливый человек» (Владимир Карасик, «Языковой круг: личность, концепты, дискурс», http://philologos.narod.ru/ling/karasik.htm). Это хорошо согласуется, как с неприоритетностью интеллектуального развития у заурядных граждан русскоязычного общества, так и с приведенным ранее заключением академика Ивана Павлова о низкой активности их в обучении и с заключением Владимира Ульянова о лености их мышления: «Мы (русские, – П.Д.) – народ, по преимуществу талантливый, но ленивого ума» (http://maximgorkiy.narod.ru/lenin0.htm);. «Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови» (слова Ленина в кн.: Максим Горький, «Владимир Ленин» // «Русский современник», 1924г., № 1).
Весьма настораживает не только очень большое количество амбивалентных и энантиосемичных лексем в русском языке, но и, как вера в продуктивность их, так и приветствование активного развития их: «Энантиосемичные лексемы в системе языка включают в свой состав более 400 единиц, зафиксированных словарями. В практике речевого употребления лексического материала возможность появления энантиосемичных слов и значений потенциально безгранична. Энантиосемия в сфере фразеологии обладает гораздо меньшими ресурсами: отмечено чуть более 70 единиц. Это обусловлено специфичностью устройства фразеологических единиц языка, которая проявляется в большей сложности их внешней и внутренней организации по сравнению с лексическими единицами… Количество их реализаций в тексте превышает 2500 единиц» (Виктория Кравцова, «Энантиосемия лексических и фразеологических единиц», Дис. канд. филол. наук, http://www.lib.ua-ru.net/diss/cont/193047.html); «Рассмотрено около 300 энантиосемичных лексем, а также более 50 энантиосемичных фразеологических оборотов. Количество их реализации в тексте превышает 1000 единиц… Представляется наиболее приемлемой точка зрения, в соответствии с которой энантиосемия является довольно продуктивным и активно развивающимся явлением в современном русском языке» (Люция Махмутова, «Основные типы энантиосемии в современном русском языке», Дис. канд. филол. наук, www.ksu.ru/uni/sank/db/filebase/files/779.doc).
Наличие множества амбивалентных и энантиосемичных лексем, идиом-идиотизмов, паралогических фраз и других лингвистических абсурдов стало в русском языке уже не исключением, а нормой. И навязываются они уже с самого детства: «Мы ходили по Неглинной, заходили на бульвар. Нам купили синий-синий презелёный красный шар!» (Сергей Михалков, «А что у вас?»). Здесь приём «шизофренической» констатации цвета Михалков камуфлирует акцентированием внимания на слове-повторе «синий-синий» и на нетрадиционном использовании превосходной степени для выражения насыщенности зеленого цвета – «презеленый». Использование акцентирующих внимание слов-повторов типа: чуть-чуть, бегом-бегом, только-только, едва-едва (коми-перм. ;два–;два), жив-здоров, нежданно-негаданно, давным-давно, такой-сякой, лапочка-дочка, зимушка-зима, путь-дороженька, полюшко-поле, грусть-тоска, горе-кручинушка, судьба-судьбинушка, молодо-зелено, море-окиян, «еле-еле душа в теле», «один-единственный раз» русский язык позаимствовал из финно-угорских языков (О. Б. Ткаченко, «Сопоставительно-историческая фразеология славянских и финно-угорских языков», 1979). Слова-повторы, как и другие плеоназмы, являются весьма действенными, как при мобилизации человека, так и при его зомбировании (воздействии лишь на подсознание за счет отвлечения внимания). Наличие их указывает на высокую степень аффективности русского языка. И они не только предназначены для эмоционального выражения речи, но и предполагают эмоциональное восприятие её: «В отличие от чисто субъективной эмоции, которая стремится только или преимущественно к самовыражению, без оглядки на адресата, эмоция действия, обращенная к адресату, не разрушает предметно-логическое содержание речи а, наоборот, способствует его усвоению адресатом. Конечно, это противопоставление не следует абсолютизировать: ведь сама задача речевого акта может заключаться не в том, чтобы донести до адресата какую-то информацию, а в том, чтобы внушить ему определенное чувство (порой даже вопреки логике и истине). Но и ориентированная на преимущественно эмоциональное воздействие речь всё же не может строиться как последовательность бессвязных аффективных возгласов. Эмоция, которую надо внушить адресату, нуждается в поддержке логики, хотя бы и не безупречной» (К. А. Долинин, «Стилистика французского языка» 1978, с. 218). Использование такого эмоционального убеждения вместо доказательства лишь подтверждает незрелость «русского духа» и женственность «русской души». Таким образом, русскому, как и финскому языку, присущ «феномен повторения слова или его корневой части. Лингвисты обозначают это термином редупликация, понимая под ним удвоение всего слова или основной части слова. Повтор может быть либо полным, либо повторяется основа слова в другом падеже, либо с добавлением предлога, приставки или суффикса. Некоторые лингвисты склонны выделять такого рода образования в особую часть речи. Действительно. Вот начало многих сказок: «В некотором царстве, в некотором государстве жила-была принцесса...». «Жила-была» – очевидный повтор из двух сходных по звучанию и слоговому составу глаголов. Они как бы сами собой ритмически прилепляются друг к другу, образуя уже некоторое единство, отличное от просто «была» и просто «жила». Ну а вот скажем такая словоформа: «была не была». Это что – глагол? Нет. Это новое слово для выражения риска, отчаянной решимости» (Михаил Голубовский, «Слова-повторы в языке (редупликация)», http://magazines.russ.ru/neva/2011/7/g13.html). Таким же словом-повтором является и рассмотренное уже ранее словосочетание «лапочка-дочка», состоящее из финно-угорской основы и ее русской кальки. Да и в слове-повторе «синий-синий» само слово «синий» имеет финно-угорское происхождение (фин. sininen, эст. sinine). Ведь у незаимствованных индоевропейских слов, обозначающих какой-либо цвет, после первого гласного звука (длинного или же, обычно, письменно не обозначаемого краткого), как правило, следует согласная буква «р» или заменяющая ее буква «л» (если же первый гласный звук потерян, то слово начинается именно с этих букв).
Особенно широко амбивалентные и энантиосемичные лексемы, идиомы-идиотизмы, паралогические фразы и другие лингвистические абсурды используются в рекламе и в политтехнологиях. Кроме иносказательных или же сленговых идиом, типа «вывести на чистую воду», «лопнуть от зависти», «бросаться в глаза», «закладывать за воротник», «прийти на бровях», «притягивать факты за уши», «толкать речь», «залечь на дно», «улыбнуться» (в смысле умереть), «подмочить репутацию», «замочить кого-нибудь», «мокрое дело», «ломом опоясанный», «мне это до лампочки» и «пофигизм», в русском языке много и таких, которые для нас настолько стали привычными, что мы даже и не обращаем внимания на их «необычность», а то и вообще на их абсурдность. Например, укр. «подив, здивування» – «изумле;ние от изуми;ться, диал. «лишиться разума». В XVII – XVIII вв. изумле;ние = «обморок» (см. Перец, Кратк. Метод. 14). От из ума;» (Этимолог. словарь Фасмера). Чего только стоят и слова: «переживать», «ротозейничать», а также и фразы: «прийти в себя», «выйти из себя», «сойти с ума», «умом тронуться», «свести с ума», «ум за разум заходит», «ума не приложу», «утечка мозгов», «промывать мозги», «играть на нервах», «влюбиться по уши», «не давать спуску», «без задних мыслей», «ведь то-то и оно». Понять истинный смысл, например, такой известной идиомы, как «вышел из строя» тоже не так-то просто большинству не русскоязычных людей. А понять смысл заменяющей её идиомы «приказал долго жить», вообще, можно лишь в случае, если допустить, что русскоязычные люди склонны к шизофрении. То же самое касается и фразы «добровольно-принудительно». «Знаменитую фразу Хрущёва «Я вам покажу кузькину мать!» на ассамблее ООН перевели буквально – «Kuzma’s mother». Смысл фразы был совершенно непонятен, и от этого угроза приобрела совершенно зловещий характер. Впоследствии выражение «кузькина мать» использовалось также для обозначения атомных бомб СССР» (http://muzey-factov.ru/tag/idioms). И ведь, все эти слова и словосочетания (фразы) непонятны не только не русскоязычным людям, но и подсознанию русскоязычных людей. И, следовательно, основным назначением многих из них может являться обман совести. А это значит, что, используя подобные им слова и фразы, можно без зазрения совести а, следовательно, и абсолютно без переживания замышлять неблаговидные дела и всего лишь намёками приказывать кому-либо совершать, как просто дурные поступки, так и преступления. И вообще, следует отметить, что использование разнообразных намёков, прозрачных лишь для разума (то есть понятных сознанию и не понятных подсознанию), является весьма характерным, именно, для русскоязычного человека. К тому же, в русском языке чрезвычайно много, как буквенных, так и слоговых аббревиатурных сокращений (130860 сокращений в словаре http://sokr.ru/), которые дешифрируются лишь разумом (сознанием) и поэтому фактически дезорганизуют работу подсознания, не позволяя ему производить нравственную оценку помыслов русскоязычного человека.
Мешает этому, конечно же, и многозначность (омонимия) многих слов и особенно тех, которые употребляются и с переносным смыслом, как правило, недоступным для подсознания. Например, слово «перевести» имеет даже три разных смысла: 1) Перевести кого-либо на противоположную сторону дороги, 2) перевести повесть с немецкого языка на русский, 3) перевести бланки неправильным заполнением их. То есть, в последнем смысле – испортить или даже уничтожить что-либо: «Переводить, перевесть употребляется у нас в значении и уничтожить. Например, говорят: Дмитриев перевел многие басни Лафонтена; Жуковский перевел Шильонского узника. Это так; но говорится и этак перевесть крыс мышьяком» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, Слово «опровергать» тоже имеет три разных смысла: «В глаголе опровергать тут же указываются три значения: «1) Собственно значит: ставить, оборачивать вверх дном, опрокидывать... 2) Низлагать, разорять. «Александр многие опроверг в Азии грады». 3) В состязаниях: возражать, утверждать доводами противное предложенному мнение; доказательствами приводить в слабость предложение противника. «Заблуждения языческия веры здравый разум опровергает». «Опровергать чьи доказательства» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/oprovergat.html). И, следовательно, употребляя слово «перевести» вместо слова «уничтожить», или же слово «опровергать» вместо слова «разорять», можно было действовать абсолютно без зазрения совести. Предполагая же существование «здравого разума», русский язык неизбежно допускает существование и «больного разума» (именно «больного разума», а не больной психики!). Как говорится, дальнейшие комментарии излишни, и следует признать, что наш: «Язык – очень несовершенное и опасное орудие, он нас подводит на каждом шагу, рождает из себя противоречия и запутывает. Особенно труден стал язык с тех пор, как реальный смысл, реальное содержание слов почти утеряно, значение слов стало номинальным. Теперь в философии приходится спорить из-за каждого слова, уславливаться о значении на протяжении целых томов. Пустые, утерявшие реальный смысл слова не подпускают людей друг к другу. Мы хотели бы прийти друг к другу и поговорить по душе, но слова не пускают дальше передней. Гносеология не только подчиняется этой власти номинализма, но и закрепляет эту власть. Гносеологические споры – главным образом споры о словах, гносеологические разногласия – многозначность слов. Мы все уславливаемся, что значат слова, непосредственный смысл которых утерян. Развращающая власть словесности над философией, номинализма над реализмом тогда лишь будет побеждена, когда будет восстановлена непосредственная мистика слов, не магия слов, всегда заколдовывающая; а мистика слов, всегда освобождающая» (Николай Бердяев, «Философия свободы», – М.: Правда, 1989, http://philologos.narod.ru/texts/berd_lang.htm); «Русский (церковнославянский, – П.Д.) язык унаследован древними славянами (а через них и нами) от его более древних носителей (сираков / зеруян и аорсов / яньцай / антов, – П.Д.) в уже готовом виде; либо после того, как язык сложился, произошла психологическая катастрофа в результате которой носители языка стали существенно глупее, нежели их язык. Так или иначе, но изначальный русский язык был унаследован при базовых значениях смысла «эле­мен­тар­ных частиц» языка на уровне тех языковых образований, которые ныне принято называть «слова». Послоговый и побуквенный (на самом деле, – корневой, – П.Д.) смысл большей частью был утрачен (мы отчасти воспринимаем различие смысла приставок, суффиксов и окончаний), вследствие чего: буквального смысла слов родного языка подавляющее большинство русскоязычных не ведает и не воспринимает, господствующая в науке морфология русского языка и традиция истолкования его слов представляются неадекватной Жизни и самому языку. Наличие в русском языке скрытого внутри его слов второго базового уровня смысла (внутренней формы, часто не соответствующей в нем внешней форме – концепту, понятию, – П.Д.)… …исключает возможность полноценного (концептуально идентичного, – П.Д.) перевода осмысленной русской речи на другие языки…» («Язык наш: как объективная данность и как культура речи», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/ling/02.php).
Наличие в русском языке большого количества многозначных слов развенчивает миф о богатстве русского языка. На бедность русской лексики указывают также и наличие в русском языке, как чрезвычайно большого количества иностранных заимствований, так и большого количества лакун, причем даже на фоне и лексически близкого к нему украинского языка: «Методика контрастивного анализа лексики «от» украинского языка к русскому позволила выявить в русском литературном языке на фоне украинского литературного языка 1300 лакун в русском языке. Из них 194 мотивированные и 1106 немотивированные лакуны. Таким образом, соотношение мотивированных лакун к немотивированным составляет 1/6. Мотивированные лакуны, по результатам настоящего исследования, составили 15%, немотивированные лакуны – 85%. Надо полагать, такой высокий процент (85%) немотивированных лакун свидетельствует о коммуникативной нерелевантности (неадекватности, – П.Д.) тех или иных концептов в концептосфере русского народа. Более того, русскому языковому сознанию не присуща детальная номинация отдельных явлений… Средний индекс лакунарности в русском языке составил 0,043… При помощи той же методики, взяв русский язык за исходный, а язык сопоставления – украинский, был осуществлен анализ более 32 тысяч русских существительных. Выявлено и описано 130 русских безэквивалентных семем. Семный анализ коннотативного и функционального макрокомпонента показал, что русская безэквивалентная лексика является неоценочной (90%) и неэмоциональной (83%), по интенсивности использования – малоупотребительной (47%), и редкой (40%). Следовательно, русские безэквивалентные лексемы в основном находятся в пассивном словарном запасе народа. Средний индекс безэквивалентности русских существительных составил величину 0,004» (Наталия Прощенкова, автореф. дис. «Национальная специфика семантики слова в близкородственных языках: на материале имен существительных русского и украинского языков», Как видим, будто бы богатый русский язык оказался беднее украинского. В сугубо оценочном и замусоренном избыточными заимствованиями русском языке нет никаких соответствий почти пяти процентам украинских существительных, в то время как, украинский язык мог бы быть обогащен менее чем половиной процента русской лексики. И то, в этом нет никакой необходимости, так как эта безэквивалентная лексика является преимущественно малоупотребительной и даже очень редкой и в самом русском языке.
Не требует особых комментариев и следующее неоднозначное русское слово, отражающее чуждость для большинства русскоязычных людей стремления к постоянному повышению уровня своих знаний (ведь, как же можно кому-либо или же чему-либо одному и тому же постоянно не преобразовываться а, именно, образовываться без того, чтобы столь же регулярно ему и не разлагаться): «В военкомате: – Ваше образование? – Образовался в процессе слияния яйцеклетки со сперматозоидом» (народный юмор); «По словарю Даля «образовать» в отличие от «просвещать» означает: придать лишь наружный лоск (http://dal.sci-lib.com/word020817.html). Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, всё, что самозванно или опрометчиво зовётся сейчас «интеллигенцией», называть «образованщиной»… Да, разбежалась деревня, а оставшаяся приглушена, да, на городских окраинах – стук домино (достижение всеобщей грамотности) и разбитые бутылки, ни нарядов, ни хороводов, и язык испорчен, а уж тем более искажены и ложно направлены мысли и старания, – но почему даже от этих разбитых бутылок, даже от бумажного мусора, перевеваемого ветром по городским дворам, не охватывает такое отчаяние, как от служебного лицемерия образованщины?» (Александр Солженицын, «Образованщина», январь 1974, Но, ведь же, этот наружный лоск, наряду с так хорошо знакомыми нам очковтирательством, показухой и, вообще, – с патологическим стремлением русскоязычного человека формировать у всех его окружающих выгодные для него впечатления (не стараться быть лучше, а лишь казаться лучшим!), и есть ни что иное, как одно из проявлений характерных для русскоязычного общества пороков – лжи и лицемерия: «Россия – страна фасадов» (Маркиз Астольф де Кюстин, «Россия в 1839г.», http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000088/st006.shtml); «Потемкинские деревни стали городами» (Аркадий Давидович); «Россия производит впечатление великой державы. Но больше она ничего не производит» (Акрам Муртазаев); «В России, чтобы вызвать к себе симпатию народа, достаточно только прикинуться обиженным властью. А более безобидный способ – властью, которой уже нет» (В. Зубков).
К большому сожалению то, что «мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» (Александр Пушкин, «Евгений Онегин»), и явилось основной причиной прогрессирующего морального разложения, как самой интеллигенции, так и всего русскоязычного общества. Конечно же, этому существенно содействовало и государство: «Но были и Другие формы расширения – и разложения! – прежнего состава интеллигенции, уверенно направляемые государственные процессы. Один – физическое прервание традиции интеллигентских семей: дети интеллигентов имели почти нулевые права на поступление в высшие учебные заведения (путь открывался лишь через личное подчинение и перерождение молодого человека: комсомол). Другой – спешное создание рабфаковской интеллигенции, при слабой научной подготовке, – «горячий» пролетарско-коммунистический поток. Третий – массовые аресты «вредителей» (Александр Солженицын, «Образованщина», январь 1974, Именно так, гнилая интеллигенция и была постепенно замещена более многочисленной перегнившей «образованщиной», ставшей весьма благодатным холопским гумусом для взращивания «гомо советикуса» (совка). Вот из этой то «образованщины» и проклёвуются сейчас бездарные правители, коррумпированные чиновники и другие посредственности. И она то, как раз, и является наиболее виновной в том, что не только для иностранцев, но и для многих россиян их родина, как была всегда, так и остается лишь презренной образиной (укр. «образа» – оскорбление, обида) и исторической уродиной. Россия просто обречена на то, чтобы вечно рассматриваться не как олицетворение культурно-этнического своеобразия ее населения, а лишь как некое недоразумение, не заслуживающее не то, что любви а, даже, и элементарного уважения: «Я, конечно, презираю моё отечество с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство» (Александр Пушкин, Письмо Петру Вяземскому, 27 мая 1826г., из Пскова в Петербург, «...Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» (Александр Пушкин, Письмо жене Н. H. Пушкиной, 18 мая 1836г., из Москвы в Петербург, «Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России... Любовь к России, заключающаяся в желании жить в России, есть химера, недостойная возвышенного человека. Россию можно любить как бл…дь, которую любишь со всеми ее недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя» (Петр Вяземский, Письмо Александру Тургеневу, «Старая записная книжка», Л., 1929, С. 337); «Можно благоговеть перед людьми, веровавшими в Россию, но не перед предметом их верования» (Василий Ключевский, из записной книжки, 1 января 1898г., http://sadsvt.narod.ru/kluch1.html); «Вы все, в ком так любовь к отчеству сильна, любовь, которая все лучшее в нем губит, – и хочется сказать, что в наши времена тот честный человек, кто родину не любит» (Алексей Жемчужников, «Памятник Пушкину», 1880, «Про отвращение, возбужденное во мне Россией, страшно рассказывать» (Лев Толстой, Письмо Василию Боткину, 21 октября 1857г., Москва, http://www.rvb.ru/tolstoy/01text/vol_17_18/vol_18/0460.htm); «У меня не тоска по родине, а тоска по чужбине» (Федор Тютчев, http://feb-web.ru/feb/tyutchev/texts/pss06/tu2/tu2-333-.htm); «Если бы перед моим рождением господь бог сказал мне: «Граф! Выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться» – я бы ответил ему: «Ваше величество, везде, где вам будет угодно, но только не в России!» У меня хватает смелости признаться в этом...» (А.К. Толстой, из письма к Б. М. Маркевичу от 26 апреля 1869г., Собр. соч. в 4-х тт. Т. 4, – Москва. Изд. «Правда», 1980г., с.445); «…Скучно, тяжко, и вокруг столь подло и столь глупо, что не знаешь, где и дух перевести. Не могу себе простить, что я никогда не усвоил себе французского языка в той мере, чтобы на нем работать, как на родном. Я бы часа не остался в России и навсегда. Боюсь, что ее можно совсем возненавидеть со всеми ее нигилистами и охранителями. Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства… С чем же идти в жизнь этому стаду, и вдобавок еще самомнящему стаду?…» (Николай Лесков, Письмо Сергею Шубинскому, 17 августа 1883г, Шувалово, http://rvb.ru/leskov/01text/vol_11/04letters/287.htm); «Он (Чехов, – П.Д.) замолчал, задумался и, махнув рукой, тихо сказал: – Такая нелепая, неуклюжая страна – эта наша Россия... – В России честный человек – что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей… Вся Россия – страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днём и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них – собачья: бьют их – они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают – они ложатся на спину, лапки к верху, и виляют хвостиками…» (Максим Горький, «Книга о русских людях // А.П. Чехов», http://www.maximgorkiy.narod.ru/chehov.htm); «…При виде всего этого спрашиваю себя каждый день: «Боже, патриот ли я? Презираю ли я или чту свою родину?» И боюсь сказать: мне кажется, что я её люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру. Весело, весело, весело!.. Хандра, хандра, севрюга!.. Продолжать более в этом духе невозможно...» (Константин Леонтьев, Письмо Е.С. Карцевой, 23 апреля 1878г., Любань, http://az.lib.ru/l/leontxew_k_n/text_0700.shtml); «Это – «месть», «выстраданное проклятие» России. «Оставьте все надежды». Россия гибнет. Ее прошедшее пусто, настоящее невыносимо, а будущего вовсе нет. Вся она – «только пробел разумения, грозный урок, «данный народам, – до чего отчуждение и рабство могут довести». Так понял Герцен Чаадаева; так поняли все – славянофилы и западники, либералы и консерваторы, умные и глупые, честные и подлые» (Дмитрий Мережковский, «Было и будет. Невоенный дневник», 1914–1916, http://merezhkovski.ru/proizved/chaadaev.php); «Роковая страна, ледяная, проклятая железной судьбой – мать-Россия, о Родина злая, кто же так подшутил над тобой?» (Андрей Белый, «Родина», 1908, http://www.russkiy-rok.ru/lib/belyi.html); «Люблю твои пороки, и пьянство, и разбой… и горько проклинаю за то, что ты мне мать» (Сергей Есенин, «О Родина!», 1917, http://feb-web.ru/feb/esenin/texts/e74/e74-166-.htm); «Ненавистная моя родина! Нет постыдней твоих ночей. Как тебе везло на юродивых, на холопов и палачей!» (Ирина Ратушинская, «Родина», 1977, «Что значит – родиться в России? Это большое несчастье. Это наказание, сродни уголовному. Это заключение – вплоть до пожизненного. В этом смысле мне непонятно, как можно гордиться тем, что ты здесь рожден, или быть от этого счастливым. Это можно принять, с этим можно примириться, но гордость или счастье по этому поводу кажутся мне, по меньшей мере, странными. Точно так же может гордиться местом своего рождения тот, кто появился на свет в тюрьме или колонии от родителей-заключенных. Мысль эта в последнее время не дает мне покоя. Но, удивительным образом, если принять это как данность (то, что в России рождаются те, кто к ней приговорен), всё встаёт на свои места! Главное – ты перестаёшь испытывать иллюзии… Повторюсь, к жизни в России можно быть только приговоренным. Человек рождается сюда (именно «сюда», а не «здесь», если допустить, что в этом измерении мы не начинаем жизнь, а продолжаем), чтобы что-то искупить, что-то отработать или же пройти испытание» (Марина Королева / Маша Берг, «Что значит – родиться в России?» http://apocalypse-2012.com/revival/rf.html).
«Неограниченные просторы, коллективный характер труда и авторитарное правление не предъявляли жестких требований к «межеванию» земельных ресурсов, поэтому в России долго не могло сформироваться право собственности. А чувство частной собственности, возможно, не сложилось и по настоящий день. Интересно, что в русском языке собственно слово «свобода» соотносимо со словом «слобода» (послабления, освобождения от обязанностей). Западная «свобода» – это отсутствие ограничений на деятельность, русская «свобода» – это отсутствие ограничений и принуждений к деятельности, она несет в себе безделье и лень. Особое понимание свободы в русском языке проявляется и в слове «воля». «Воля» – это отсутствие ограничений; но при этом и их преодоление; это сильное желание, хотение; в то же время это – и самопринуждение; это власть над другими людьми и при этом ответственность перед ними; это сила» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0077). «Едва ли не на одном русском языке воля – означает и силу преодоления, и символ отсутствия преград» (Григорий Ландау). И, действительно, «внутренние формы», соответствующие этим полисемам (омонимам), являются для подсознания фактически идентичными. Ведь, реально вольными самостоятельно принимать жизненно важные для себя решения а, следовательно, и способными преодолевать любые искусственные преграды, могут быть лишь волевые люди, а не слабовольные холопы или же «совки», добровольно ограничивающие свою свободу ради минимизации своей ответственности: «Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит» (Зигмунд Фрейд, Цитаты, http://www.mircitaty.com/freud.html); «Всем научились пользоваться люди, только не научились пользоваться свободой. Может быть, бороться с нуждой и крайней необходимостью гораздо легче, чем со свободой. В нужде люди закаляются и живут мечтой о свободе. Но вот приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать» (Михаил Пришвин, Дневник, 1937, http://www.fedy-diary.ru/?page_id=5431); «Эта страна (Россия) – страна вольноотпущенников и плебеев, не знающих и не умеющих пользоваться неожиданно приобретенной свободой и скучающих по благам сытого рабства… Страна рабов, страна господ. Раб, получающий власть, становится деспотом, господин лишающийся власти превращается в ничто, таков русский характер… Эта страна – страна рабов, но рабов преданных, своим хозяевам не изменяющая, других хозяев ненавидящая и чувствующая всегда ослабление деспотизма в них, и из-за этого время от времени их сменяющая… Рабство в этой стране – вполне естественное состояние, в котором многие себя прекрасно и свободно чувствуют. Рабство, вполне естественное и добровольное, никем и ничем не принуждаемое» («Мысли о России», Холопам и совкам одинаково не нужны обе эти воли и, поэтому-то: «Всего страшнее российское безволие – бессмысленное и беспощадное» (Борис Ушеренко, http://wisdomstore.ru/author/boris-usherenko/). Ведь, лишенные тотальной государственной опеки психически инфантильные русскоязычные совки (как и лишенные барской опеки слабовольные холопы) неизбежно обречены на люмпенизацию и нищету. В случае же доведения властями их до крайности они подобно несмышлёнышам и зверям спонтанно могут стать бессмысленно жестокими и беспощадными: «Тут уместно напомнить, что некоторая часть населения у нас и без всякого пиара пребывает в состоянии озверения – то самосуд устроят, то инородцев ни за что, ни про что покалечат. Даже с собственными детьми иной раз весьма зверски расправляются, и не потому что извращенцы – как это принято в цивилизованном мире, – а сгоряча или от безысходности. Сюжеты, которыми нас время от времени радуют СМИ, выглядят списанными с «Дневника писателя» Федора Михайловича Достоевского – то мамаша деток совсем малых в лес завела и оставила умирать, то дедушка восьмимесячного внучка в лестничный пролет сбросил…» («Образ врага или образина друга?», CCI.RU, Деловая пресса, 29.05.2003, «Когда я шел в парк, ко мне подошли три девочки лет 13–14 и попросили денег на.... водку! Им нужно похмелиться, они так и сказали. Я извинился, что их просьбу не могу удовлетворить, так как денег не имею. Они обругали меня такими словами, каких я по своему адресу не слышал еще никогда, не слышал даже от хулиганов, с которыми приходилось сталкиваться в детстве. Я рассказал об этой истории Защитнику при встрече. – Считайте, что вам повезло, – сказал он. – Могли и избить… Ко мне неподалеку отсюда подошли два парня тоже лет пятнадцати или меньше – теперь дети вырастают раньше, чем в годы нашего детства. Они предложили мне девчонку, которая стояла за кустами. Попросили за это всего сто рублей. Тоже на выпивку. Я отказался. Тогда они потребовали отдать все деньги, какие со мной, угрожая избить, да в таких выражениях, какие в гангстерских фильмах не услышишь. Плюс к тому – мат и скабрезности. Мне повезло – появились другие люди, и парни с девчонкой ушли. Уходя, девчонка сказала, что я старый импотент, и что-то еще похабное» (Александр Зиновьев, «Русская трагедия», «Подростковый бунт деструктивен, если человек сделает из него какие-то радикальные выводы вроде «я – д’Артаньян, а все – г...» или, наоборот, «я такой козел, что своим присутствием только гажу этот прекрасный мир» (Вадим Черновецкий, «Над пропастью не ржи», 26.01.2012, НГ Exlibris», «По данным Положия, Россия почти в три раза превышает общемировой показатель по частоте суицидов среди подростков. Ежегодно от 1,5 до 2 тысяч подростков кончают жизнь самоубийством. Частота подростковых суицидов на протяжении последних 6–7 лет составляет 19–20 случаев на 100 тысяч подросткового населения, в мире – 7 случаев на 100 тысяч. За минувшую неделю в стране произошло сразу несколько резонансных суицидов подростков. На прошлой неделе две подружки, ученицы восьмого класса, спрыгнули с крыши высотного дома в подмосковной Лобне и разбились. На следующий день 15-летний подросток выпрыгнул из окна квартиры дома в Москве. Неделю назад, в четверг, 12-летнего жителя Красноярска нашли повешенным в собственной квартире, а семиклассника в Тамбовской области – во дворе дома. В субботу девятиклассница выбросилась из окна в московском районе Перово. Во вторник следователи Томской области сообщили об очередном суициде – одиннадцатиклассник повесился в поселке Чердаты Зырянского района. А в Башкирии во вторник следователи начали проверку по факту самоубийства подростка, который повесился 9 февраля в селе Иглино» («Минздрав собирает спецсовещание из-за массовых самоубийств подростков», 16.02.2012, «В то время как древнеславянское слово – «недовольный», связанное по значению в современном языке со словом «недовольство», семантически разветвилось, обросши разнообразными смысловыми оттенками, и укрепилось в русском литературном языке, русский омоним этого слова «недовольный» в значении «недостаточный» вышел из литературного употребления… Омонимия «довольно» (соотносительно с «довольный») и «довольно» с количественными значениями не устранена до сих пор. Оба эти омонима существенно дифференцированы не только лексически, но и грамматически. «Довольно» от «довольный» сочетается только с глаголом в атрибутивной, определительной функции (довольно улыбался). Омоним «довольно» с количественным значением употребляется не только в качестве наречия, но и в функции категории состояния, имени числительного и даже императивного междометия (довольно споров!)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/dovolnij.html). Наличие в языке омонимов, весьма затрудняющих подсознанию отслеживать логико-ассоциативные лексические связи, препятствует формированию у общающихся на нем, как устойчивых морально-психических установок, так и совестных актов на основании этих установок. А это, ведь, весьма и выгодно для холопов и совков, максимально избегающих не только несения какой-либо ответственности, но и возможных проявлений мук и угрызений совести. Поэтому-то, вовсе и не случайным является наличие в русском языке весьма большого количества омонимов.
Тех же слов, на которые может отреагировать подсознание, вызвав совестные акты и другие нежелательные бессознательные побуждения, русскоязычный человек старается не употреблять ни в общении, ни во внутренней речи в процессе обдумывания чего-либо. Он просто их заменяет синонимами или же жаргонными фразами, понятные лишь разуму (сознанию), но не подсознанию. Например, в зависимости от контекста вместо слова «обманул» он использует следующие слова или же фразы: «провел», «обвел вокруг пальца», «облапошил», «объегорил», «втер очки», «надул», «взул», «кинул». Вместо же слова «убил» он использует слова: «успокоил навечно», «отправил на тот свет», «отправил к праотцам», «пустил в расход», «порешил», «пришил», «убрал», «уложил», «укокошил», «замочил». «Не испытывать угрызений совести, – первейшая заповедь «злодея» (Евгений Багашов, http://www.aphorism.ru/author/a8040.shtml). Вместо того, чтобы испытывать угрызения совести многие русскоязычные люди стали испытывать свою психику наркотическими иллюзиями и алкогольным забвением: «Для многих «все испытывайте» означает, что прежде чем вынести суждение и принять решение, НАДО ВСЯКУЮ ВЕЩЬ ПОПРОБОВАТЬ – например, наркотики, алкоголь, секс, чуждое учение, и т.д. В наше время слово «испытывать» приняло значение «испробовать на себе». Космонавты испытывают перегрузки, люди испытывают стрессы – всё сами, собою, и на себе. Настоящее значение слова «испытывать» понятно из старой пословицы: «Не испытав броду, не суйся в воду». Как можно испытать брод, не сунувшись в воду?! Расспросить знающих людей, попробовать палкой – но только не ногами, не собой, не лошадью! Итак, современное значение слова «испытать» – «попробовать, чтобы узнать». Старое значение прямо противоположно – «узнать, прежде чем пробовать». Это же понятно и из контекста в других местах: Еф. 5:10, 2 Кор. 13:5, 1 Ин. 4:1. То же подсказывает и здравый смысл: дурно пахнущее не обязательно пробовать на вкус» (Пастор тюремного служения Станислав Вершинин, «Осторожно – Синодальный перевод!», http://www.foru.ru/slovo.8837.1.html).
Почему царская Россия рано или поздно все же должна была «почить в бозе» хорошо знал уже Петр Вяземский: «У нас самодержавие значит, что в России всё само собою держится» а, следовательно, это всё неизбежно должно и рухнуть когда-то. Но почему же тогда и «союз нерушимый республик свободных» приказал долго жить? Кроме прямых объективных причин, конечно же, имели место еще и косвенные причины а, именно, – ускорившие кончину этого союза ментальные проявления лексико-семантических факторов. Сама приведенная здесь фраза уже обрекла этот «нерушимый союз» на застой а, тем самым, – и на последующую неизбежную гибель. Ведь «нерушимый» – это значит лишенный любого движения (др.-русск. и укр. «руха») а, следовательно, лишенный и способности к развитию. Конечно же, это связано с переосмыслением в русском языке данного древнерусского слова, ставшего означать в нем «неразрушимый». Однако же, у большинства чиновников в подсознании, в отличие от сознания, могло доминировать и прежнее – древнерусское его значение, а у многочисленных выходцев с Украины, тем более, – такое же и украинское его значение (государство, ведь, подобно рыбе, гниет с головы). Аналогично и слово ру;хлядь – «движимое имущество» (др.-русск. рухло, рухлядь, укр. ру;хло – то же, рухля;вий – «подвижный, проворный», – Этимолог. словарь Фасмера) в русском языке стало рассматриваться обозначающим нечто, способное в любую минуту развалиться в смысле разрушиться (слово развалиться может означать еще и разлечься где-нибудь). Такая же метаморфоза произошла и с древнерусским словом «чинити» (ст.-слав. чинити, чин; – «располагать, устраивать»; укр. чини;ти – «делать, совершать, производить, устраивать» – Фасмер), которое в современном русском языке стало преимущественно означать «налаживать», «ремонтировать» или же «делать острым». Поэтому-то и выглядит каламбуром афоризм: «Зачем чинить препятствия, легче построить новые» (Александр Арефьев, «Мудрость с улыбкой», http://samlib.ru/a/arefxew_a_w/mudrostxsulybkojtom2-2.shtml). К тому же, весьма символично звучит и популярная фраза «устойчивое развитие», фактически означающая предельно медленное развитие. Ведь устойчивыми процессами, как правило, являются эволюционные или же квазиравновесные процессы, соответствующие пребыванию системы в близи застойного (устойчивого) состояния. Бурное же развитие чего-либо принципиально не может быть устойчивым и во избежание кризисных явлений требует постоянного корригирования определяющих его факторов. Так что русский язык неявно поспособствовал приходу к застою, как экономики, так и всех сфер жизнедеятельности в СССР а, тем самым, и обрек его на развал.
Почему же русскоязычные люди так тяжелы на подъем и предпочитают застой любому движению? Оказывается, на церковнославянском языке слово «движу» означает вовсе не движение (укр. «рух»), а утруждаю, беспокою, а слово «двизание» – возбуждение, побуждение (http://pravkniga.ru/dobro.html). Тем самым, всё и становится предельно ясным. Ведь, «ленивому и легкомысленному племени» утруждать и беспокоить себя, конечно же, не свойственно. К тому же, украинское слово «напрям» лишь указывает на пространственную ориентацию прямолинейного движения объекта или же на направленность (укр. «спрямованність») его положения в пространстве. Формально же соответствующее ему русское слово «направление» отражает, прежде всего, факт управления движением объекта или наведения его на что-нибудь а, именно, – принудительного пространственного ориентирования движения или какого-либо орудия кем-либо, временно ограничивающим свободу соответственно перемещения или лишь пространственной ориентации его. Так что, вовсе, и не удивительно то, что дороги в России успешно замещаются одними лишь направлениями. Омонимом пространственного «направления» является выдаваемое кем-либо или же каким-либо учреждением направление (укр. направлення) к какому-либо другому лицу или же в какое-либо другое учреждение. И подобные ограничения свободы любых действий кого-либо являются вовсе не исключением, а неотъемлемым признаком русской лексики. Например, в большинстве языков, вообще, нет слов, полностью соответствующих холопским сущностям русских слов «управляющий» (англ. administrator; нем. verwalter; укр. завідатель, адміністратор, менеджер), «руководитель» (англ. manager; нем. leiter; укр. провідник, керманич, керівник) и «предводитель» (англ. leader; нем. hauptmann; укр. гетьман). К тому же, становится предельно ясным, почему в русскоязычном обществе главенствует не право (закон), а присвоившее себе его функции правительство (укр. уряд) и многочисленные чиновники (укр. урядники). Ведь подсознание у всех этих горе-правителей отождествляет любое государственное право (закон) уже с самим фактом их правления и, тем самым, надает им право воспринимать любые свои решения, как правильные, и принимать их на свое усмотрение без какого-либо зазрения совести. Да и холопский менталитет русскоязычного человека этому-то потворствует: «Своеобразен и противоречив он (как и во всем) в своих понятиях о нравственности и правде. Прощая волостным старшинам тысячные растраты, благодушно мотивируя их «человеческою слабостью», он совершенно бесчеловечно, с какою-то варварскою, холодною жестокостью мучает, а иногда забивает и до смерти мелкого воришку, попавшегося с хомутом или холстами… Он таков, каким его воспитало многовековое ярмо» (Александр Эртель, «Записки Степняка», http://az.lib.ru/e/ertelx_a_i/text_0040.shtml). В виду всего этого, и приходится невольно согласиться с печальными выводами Петра Чаадаева: «В России все носит печать рабства – нравы, стремления, образование и даже вплоть до самой свободы, если только последняя может существовать в этой среде» («Отрывки и разные мысли», http://az.lib.ru/c/chaadaew_p_j/text_0110.shtml). А, ведь то, и сама фраза «невольно согласиться» красноречиво подчеркивает холопскую сущность, как русского языка, так и самого русскоязычного общества. А слово «согласиться», к тому же, буквально означает согласие лишь на словах, а не на деле. То есть, если кто и соглашается с чем-либо, то это, вовсе, и не означает, что он будет руководствоваться этим в своей деятельности.
Русскоязычный человек не может жить лишь по обычаям и по законам, и даже часто их игнорирует. Ему обязательно нужно подчиняться какой-либо абсолютной (тоталитарной) власти. И какая бы это ни была власть – то ли царская, то ли советская, то ли президентская, – она должна влиять буквально на все сферы жизнедеятельности русскоязычного человека (то есть тотально опекать его), и обязательно должна обуздывать его своеволие, и фактически держать его в «ежовых рукавицах». Ведь он лишен, как чувства ответственности, так и чувства меры а, поэтому-то, и не способен самостоятельно принимать важные для себя решения и самоограничивать, как свои неуемные желания, так и свою неприглядную аморальную деятельность: «Ничто не идет более к русскому характеру, как торговать, барышничать, обманывать, потому что честность русского редко может устоять перед деньгами; он так жаден и корыстолюбив, что считает всякую прибыль честной. Русский не имеет понятия о правдивости и видит во лжи только прикрасу; он столь искусно умеет притворяться, что большею частью нужно употребить много усилий, чтобы не быть им обманутым» (Эрик Пальмквист, Дневник, XVII в.; в ст.: «Шведское посольство в России в 1674 году» // Исторический вестник, № 3, 1882, «Русский человек, во многих отношениях чрезвычайно привлекательный, не способен остановиться на чем-то определенном. Поэтому он всегда был и, думается, всегда будет жертвой той или иной бюрократии» (Джон Голсуорси, «Еще четыре силуэта писателей», 1928, «Выражаясь поэтически, Размах а, выражаясь сухо, «отсутствие чувства меры», действительно является международно констатированной (и не отрицаемой нами) типообразующей чертой т.н. Русской Души. Свод исконно русских максим выглядит примерно так: «Казнить – так казнить, миловать – так миловать», «Рубить – так с плеча», «Любить – так королеву, украсть – так миллион», «Кто не рискует, тот не пьет шампанского» (Борис Акунин, «Любовь к истории», http://borisakunin.livejournal.com/21616.html).
Чувста меры (укр. «почуття міри») у русскоязычного человека нет из-за отсутствия в русской ЯКМ бессознательных лингвопсихических установок на ограничения его необузданных желаний. Ограничивать же свои желания разумом русскоязычному человеку тоже не свойственно. Ведь в русской ЯКМ фактически отсутствует такое понятие как «разумение меры» (укр. «розуміння міри»). Оно подменяется понятием «понимание меры», так как украинским лексемам «розуміти» и «розуміння» отвечают русские лексемы «понимать» и «понимание» соответственно. Однако же понимание меры это не акт интеллектуальной деятельности а, всего лишь, определенные представления об этой мере, которые не обязательно могут быть разумными. Каждый русскоязычный человек может иметь свое понимание меры, но в тоталитарном обществе это понимание должно быть идеологически правильным, а не разумным. Так как инфантильные русскоязычные люди живут не своим разумом, а по понятиям, то их неуемные желания принципиально могли бы ограничиваться этими понятиями, если бы в обществе не господствовало лицемерие. Однако же, подобно законам, большинство декларируемых понятий меры в цивилизационно отсталом и лицемерном русскоязычном обществе являются взаимно противоречивыми и не позволяют ему нормально развиваться. Поэтому-то в противовес декларируемым понятиям меры в русскоязычном обществе негласно действуют тенденции беспредела во всем, позволяющие обеспечить, как комфортность нищенского существования населения, так и возможность накапливать свои капиталы предпринимателями. Такая участь неизбежна для всех цивилизационно отсталых народов, языковые картины мира которых консервируют детское аффективное восприятие действительности, тормозят развитие левополушарного критического мышления и, тем самым, формируют инфантильность у большинства взрослых людей. На принадлежность русскоязычных людей к народам, не обладающим чувством меры, указывает и отсутствие в русском языке точного соответствия и украинской лексеме «помірковано». Обычно ей ставят в соответствие русскую лексему «умеренно» (укр. «помірно»), а иногда и лексему «рассудительно» (укр. «розсудливо»). Наличие же рассудка, позволяющего лишь примитивно рассуждать, вовсе не означает наличия интеллекта у человека а, следовательно, и наличия у него способности вести не лишенный логики и здравого смысла (укр. «поміркований») образ жизни. Дословно же укр. лексема «міркувати» («Думати, роблячи певні висновки; обмірковувати», «Акад. тлум. словник», http://sum.in.ua/s/mirkuvaty), как раз то, и означает «размышляя, находить меру» чему-нибудь.
Поэтому-то русскоязычный человек постоянно и мечется от одной крайности к другой и, в том числе, – и от жестокости к милосердию. А, следовательно, он и не может быть ни законопослушным, ни действительно справедливым, несмотря и на все свои мечты о справедливости: «…Русский человек мечется из крайности в крайность: от истового служения «отечеству» и идее – до самого разнузданного эгоизма и цинизма, от суперпорядка – к суперхаосу и наоборот. Для более уравновешенного и устойчивого характера западноевропейцев подобная «достоевщина», разумеется, представляется загадочной и непостижимой. Но на деле великая тайна русской души заключена лишь в двух словах: отсутствие определенности…» (А.С. Хоцей, «Теория общества», Том II, «В том-то и дело, что отличительная особенность русского духа по Достоевскому и Мамлееву – это именно амплитуда, размах «русских метаний» от невиданного самопожертвования, терпения, милосердия до невиданного же разврата, жестокости, насилия. Это следует и из слов Мамлеева, что особое качество России – стремление к выходу за пределы нашего мира и вообще за любые границы (а значит, добавлю от себя, и за границы морали)» (Михаил Бойко, «Россия и Рассея // О книге Юрия Мамлеева «Русские походы в тонкий мир», 26.03.2009, НГ «Exlibris», http://exlibris.ng.ru/subject/2009-03-26/1_russia.html); «Что касается ума, русские, правда, отличаются смышленостью и хитростью, но пользуются они умом своим не для того, чтобы стремиться к добродетели и похвальной жизни, но чтобы искать выгод и пользы и угождать страстям своим. Поэтому они, как говорит датский дворянин Иаков (так именует себя в своем «Hodaeporicon Ruthenicum» посол короля Фридриха II датского), люди «хитрые, смышленые, упорные, необузданные, недружелюбные и извращенные – чтобы не сказать – бесстыдные, склонные ко всякому злу, ставящие силу на место права и отрешившиеся – верьте мне – от всяких добродетелей». Ведь это они сами доказали ему: они лукавы, упрямы, необузданны, недружелюбны, извращены, бесстыдны, склонны ко всему дурному, пользуются силою вместо права, распростились со всеми добродетелями и скусили голову всякому стыду…» (Адам Олеарий, «Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию», «Россия – это дикарская сила, мир беззакония, мир враждебный любому закону и, прежде всего, моральному закону. Русский не имеет самого ценного, что имеет человек – это способности чувствовать моральное добро и зло…» (Жюль Мишле, «Польша и Россия. Легенды о Костюшко», 1851г.); «Не будем скрывать, что большой переворот в составляемых для России прогнозах демографии провело обследование репродуктивного здоровья 2004, когда выяснилось, что ужасающее количество (а в некоторых регионах больше половины) девушек российской провинции носят травмы и букеты венерических заболеваний, связанных с тотальным распространением насилия и крайне низкой секс. культурой, а также последствия самого распространенного лечения, по которому обращаются к врачам, – аборта; проще говоря, подрастающее поколение России в критической массе бесплодно. Проблема «оптимизма» населения в том отчасти, что большинство ужасающих показателей реального состояния дел печатать просто запрещено. Аргумент вполне уважительный: население впадет в панику, если узнает, что шансы его детей дожить до совершеннолетия неискалеченными ниже чем соответствующие шансы детей многих африканских стран, что в 1 из 3 случаев их дочери пройдут через насилие, которое в 1 из 4 лишит их самого важного и святого биологического дара – воспроизводства, а педофилия как таковая пока не получает реального наказания на практике. В данном случае, рост доходов населения не имеет большого значения, потому что население продолжает деградировать в разных отношениях. И дело не только во внешнем ограничении населения реальной информацией, но и в его своеобразном нежелании воспринять, что ситуация намного ужаснее, чем можно было себе представить» (Маргарет Саттеруэйт, «Назад дороги нет», «Эксперт» №23 (564), Ответы на комментарии, Разделение ветвей власти в России является лишь одним из проявлений тотального лицемерия. Если президент не сможет оказывать влияние на все ветви власти, и не будет периодически демонстрировать всем свои «клыки», то он неизбежно потеряет авторитет в холопском российском обществе, и его вместе с «потрохами» тут же «съест» государственная бюрократия. А народ даже и пальцем не пошевелит, чтобы защитить своего избранника. Ведь ему нужен не верой и правдой служащий россиянам президент, а внушающий страх владыка: «Выбирая Президента в качестве носителя высшей власти, мы одновременно делаем выбор и относительно себя – мы выбираем себе участь холопов этой власти. И всякий раз, разочаровавшись в своем избраннике, мы начинаем лелеять надежду на выборы грядущие. Мы остаемся пленниками этого порочного круга, пока не знаем, как разорвать его. Лишь «счастливой преданностью рабству» можно объяснить «идиотизм веры» в то, что выборы властителя есть «почетное право свободного гражданина» и непонимание того, что право это на самом деле не «почетное», а позорное, постыдное, оскорбительное. Эта вера и составляет суть мифа о «долге избирателя», мифа о «свободном, демократичном» выборе Президента» (Виктор Мерцалов, «Происхождение человека еще не завершено. Логика антропогенеза», http://samlib.ru/editors/m/mercalow_w_l/1proishozhdenie.shtml). Русскоязычное население, как привыкло делать всё лишь из-под палки, так и до сих пор никак не может обойтись без нее: «Какому дьяволу, какому псу в угоду, каким кошмарным обуянный сном, народ, безумствуя, убил свою свободу, и даже не убил – засек кнутом? Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой. Смеются пушки, разевая рты... И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь!» (Зинаида Гиппиус, «Веселье», 29 октября 1917, «В России чтут Царя и кнут; в ней царь с кнутом, как поп с крестом: он им живет, и ест и пьет. А русаки, как дураки, разиня рот, во весь народ кричат: «Ура! Нас бить пора! Мы любим кнут!» Зато и бьют их как ослов, без дальних слов, и ночь и день. Да и не лень: чем больше бьют, тем больше жнут, что вилы в бок, то сена клок! А без побой вся Русь хоть вой – и упадет, и пропадет!» (А.И. Полежаев, «Четыре нации», 1827, http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=15205). Поэтому альтернативой ничем не ограниченной власти Президента для русскоязычного населения может быть лишь «беспредел»: «закон – Тайга, прокурор – Медведь». И как же здесь не вспомнить слова Алексея Толстого: «Есть две Руси. Первая – Киевская имеет свои корни в мировой, а минимум в европейской культуре. Идеи добра, чести, свободы, справедливости понимала эта Русь так, как понимал их весь западный мир. А есть еще вторая Русь – Московская. Это Русь Тайги, монгольская, дикая, звериная. Эта Русь сделала своим национальным идеалом кровавую деспотию и дикую ярость. Эта Московская Русь издавна была, есть и будет полным отрицанием всего европейского и заклятым врагом Европы» (Алексей Николаевич Толстой, «The Slavonic and East European Review», – Vol. XIX, 1940).
У большинства народов таким священным явлением природы, как «рождение», вызываются позитивные эмоции (в польском языке, как и в украинском, «uroda» – красота). В русском же языке это слово получило негативный смысл и даже, несмотря на то, что просветителями в России были выпускники преимущественно Киево-Могилянской академии. Очевидно, выросшим в крепостном рабстве россиянам их рождение, как и вся их жизнь, связывалось не с радостью, а лишь с муками и с горем. Да и сейчас то мало что изменилось. Не случайно же многие россияне соглашаются с тем что, как поется в известной песне, их «Родина – уродина». Особенно красноречиво гласит об этом поэзия коренного москвича Юрия Нестеренко («У, родина!», август 2010, http://yun.complife.ru/): «Историческая уродина, заскорузлая да посконная, кисло-горькая ты смородина, от которой вся жизнь – оскомина! Мутно-грязная, душно-зяблая, безнадежная, бездорожная, расползалась квашнею дряблою, отравляла гордыней ложною. На свободных всегда озлоблена, язвы выпячены, не лечены... Сколько жизней тобой угроблено! Сколько душ тобой искалечено!.. …Тошнотворная да кровавая, ты не мать и не красна девица, ты – чудовище многоглавое. Сверху головы нагло скалятся, снизу – рабски привыкли кланяться. Верх – срубить бы да не печалиться, но ведь низ – все равно останется! Не изменится, не исправится, новый верх из него проклюнется, и вчерашнему быдлу здравица умиленной слюною сплюнется…». И ведь, действительно же, прав и Дюрренматтов Ромул: «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя Родиной» (Фридрих Дюрренматт, «Ромул Великий», http://www.lib-mobile.com/br/?b=87005&p=11).
«Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть ее – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, – тот потеряет ее вместе с жизнью. Моя родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном» (Марина Цветаева, Ответ на анкету журнала «Своими путями», http://www.tsvetayeva.com/prose/pr_otvet_na_an_sv_p.php). «По большому счёту, родина для человека – это место, где он может жить по своему пониманию справедливости, по законам, соответствующим ценностям своей культуры. Сбрасывание имперского рабства означает возвращение себе родины. А рабы родины (как и культуры, ценностей) не имеют, им родину заменяет территория, государство, карающая и вознаграждающая длань начальника…» (Юрий Кузнецов, «Несвобода лучше, чем свобода?», http://ideo.ru/slavery.html). У всех славян, кроме россиян и белорусов, родиной являются семьи, дома и уютные дворики, в которых прошли первые годы их сознательной жизни, а страна проживания их родителей и предков называется Отечеством. Только лишь у рабов, не знающих, где они конкретно родились, да и у россиян с белорусами Родиной является взрастившая их холопами держава, лишь по недоразумению называемая государством: «...бесконечные дали создали смиренную, стойкую к трудностям народность, но без личной воли, склонную к рабству. Это как раз и является предпосылкой большой политики от Чингизхана до Ленина. Да и для крестьянина родина – не его деревня, ландшафт его рождения, а дальние русские равнины» (O. Spengler, «Das Doppelantlitz Russlands und die Deutsche Ostprobleme //Politische Schriften», Munchen: Verlag C. H. Beck, 1933). Советских же «рабов», вообще, заставляли «гордиться» даже тем, что многим из них весьма длительное время нереально было получить постоянное жилье, и они долго вынуждены были иметь фактически статус БОМЖ-ей. Как издевательство для многих звучали тогда слова из известной советской песни: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз».
И как тут не согласиться с солженицынским дворником Спиридоном, которым восхищается и Герман Андреев: «Интеллигент всегда склонен искать для себя образец в литературе. Я нашел его в солженицынском дворнике Спиридоне («В круге первом»): «Его родиной была – семья. Его религией была – семья. И социализмом тоже была семья». Конечно же, не все в жизненной философии Спиридона мне подходит, но вот этот отказ от мифов во имя эмпирически ясного – семьи – мне очень понятен» («Обретение нормы», Новый мир, 1994, №2, http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/2/andreev-pr.html). Для украинцев – это испокон веков так (укр. «родина» – семья). Для русскоязычных же граждан – это подобно божественному откровению, осознаваемому лишь теми весьма немногочисленными из них, для кого рабство уже перестало быть комфортным образом жизни: «Государство у нас всегда было сильнее, глубже, выработаннее не только аристократии, но и самой семьи. Я, признаюсь, не понимаю тех, которые говорят о семейственности нашего народа… Я нашел, что все почти иностранные народы, не только немцы и англичане (это уже слишком известно), но и столькие другие: малороссы, греки, болгары, сербы, вероятно (если верить множеству книг и рассказов), и сельские или вообще провинциальные французы, даже турки, гораздо семейственнее нас, великороссов» (Константин Леонтьев, «Византизм и славянство», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Leon/02.php); «Вероломство и лживость у них столь велики, что опасность от этих свойств угрожает не только чужим людям и соседям, но и брату от брата или одному супругу от другого» (Адам Олеарий, «Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию», «Послушайте: муж жену свою зовет: голубушка! Она отвечает ему: голубчик! Посмотрите этих голубков в домашнем быту, они живут как кошка с собакою» (Петр Вяземский, «О злоупотреблении слов», 1827, «Для щей люди женятся, а для мяса (во щах, – П.Д.) замуж идут» (русская пословица); «Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц–советов: «Бей жену обухом, припади да понюхай – дышит? – морочит, еще хочет». «Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут». «На бабу да на скотину суда нет». «Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее». Сотни таких афоризмов, – в них заключена веками нажитая мудрость народа, – обращаются в деревне, эти советы слышат, на них воспитываются дети» (Максим Горький, «О русском крестьянстве», Изд. И. Ладыжникова, Берлин, 1922, http://www.rulife.ru/mode/article/68&print); «Декрет от 1918 года был применен в некоторых городах. С восемнадцати лет девушка обязана вступить во временную связь, которую ей предпишут народные комиссары. Во Владимире молодые девушки восемнадцатилетнего возраста были принуждены записаться в специальном бюро для того, чтобы вступить в связь по принуждению… В Екатеринодаре большевическое начальство выдает мандаты с правом социализировать молодых девушек по своему выбору. Более 60 молодых девушек были реквизированы, некоторые из них после изнасилования были брошены в реку. Вот текст этого мандата: «Товарищ Карасев имеет право социализировать в городе Екатеринодаре 10 молодых девушек от 16 до 20 лет по своему выбору»... Декрет о социализации женщин был издан Троцким (Бронштейном) и реквизиция 60-ти молодых девушек, о которой г. Обер упоминает в своей речи, была вызвана непосредственным распоряжением Троцкого, находившегося в то время в Екатеринодаре» (Николай Жевахов, «Воспоминания», Т. 2, 1928, http://krotov.info/history/20/1910/zhevahov4c.htm); «Выражение «Иван дурак» – откуда происходят его корни? Где начало русского холуйства и русского идиотизма? Только ли генетическая наследственность 90 лет вырождавшейся нации всему виной? Где та черта, переступив которую, россияне покатилась по безвозвратной наклонной плоскости, ведущей к полной деградации и вырождению? Любопытный документ из архивов преступной организации ФСБ, приоткрывает нам момент рождения искры, из которой разгорелось всепожирающее пламя. Декрет Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами: «Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно, являлся продуктомъ того соцiального неравенства, которое должно быть с корнемъ вырвано въ Советской Республике. До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ буржуазiи в борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевъ имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолженiе человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного комитета Губернскаго Совета Рабочихъ, Солдатскихъ и Крестьянскихъ Депутатовъ постановилъ: § 1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения женщинами, достигшими 17л. и до 30л.… Все женщины, которыя подходять подъ настоящiй декреть, изъемаются изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего трудового народа… Граждане мущины имеють право пользоваться женщиной не чаще четырехъ разъ за неделю и не более 3-хь часовъ при соблюденiи условiй указанныхъ ниже…» (Арх. УФСБ Орловской области, дело №15554-П, http://ipvnews.org/bench_article23102010.php).
В чем же причина всего этого? Оказывается, брак в буквальном смысле не является союзом мужчины и женщины, а есть всего лишь обряд, формально провозглашающий этот союз, однако не закрепляющий его прочно в нашем подсознании (нем. «brauch» – обычай, практика, традиция, обряд). И непрочность этого союза в русскоязычном обществе может быть вызвана не только омонимией брака законного с браком производственным, но и формальностью любой обрядности в этом обществе. Ведь обрядность, как и «бытовое исповедничество» и русский ритуализм – это лишь проявления формализма, олицетворяющие собой догматику, а не духовность: «Когда христианство сосредотачивается на принципах веры, вместо того чтобы стараться жить как Иисус, видеть мир как видел его Иисус, оно моментально теряет свою сущность» (Стив Джобс, цитир. по: Уолтер Айзексон «Стив Джобс», http://stevejobsbook.ru/stevejobs/pdf); «Въ тотъ отдаленный отъ насъ періодъ, который мы назвали дЂтствомъ Великороссіи, въ религіозности великорусской является свойство, составляющее ея отличительную черту, и впослЂдствіи – въ противорЂчіи съ тЂмъ складомъ, какой религіозность пріобрЂла въ южнорусской стихіи. Это обращеніе къ обрядамъ, къ формуламъ, сосредоточенность во внЂшности» (Николай Костомаров, «Д†русскія народности», http://izbornyk.org.ua/kostomar/kos38.htm); «У русина (украинца, – П.Д.) вера живет чувством интимным. Он мало обращает внимания на обрядность. Религиозное чувство его кажется большим теплом и искренностью. К этому еще характерным появляется уважение веры другого: не трогай моего и я не трону твоего… У великорусов главное место занимает обрядность, они искренне стоят за всякий, даже мелкий обряд, букву (раскольничьи споры о том, говорить «Господи, помилуй» или «О Господи, помилуй», о сугубом и трегубом аллилуйя, или «рожденна не сотворенна», или «рождена а не сотворенна») и другое. Благодаря большому уважению авторитета, великорус выделяется большой нетерпимостью в вере, как и поляк. Разница в том, что великорус не терпит другой веры из-за того, что эта другая вера не предназначена ему и не придерживается готового уже авторитета великоруса» (Володымыр Антоновыч, «Три национальных типа народных», http://izbornyk.org.ua/anton/ant03.htm); «Православие уже в Византии стало «храмовой религией»: верил человек только в храме а, выйдя из него, мог спокойно нарушать все заветы Христа, никак не сообразуя с ними свою жизнь. Такая вера не имеет силы, она не в состоянии быть путеводителем человека. «Византийцы полагали, – писал В.С. Соловьев – что для того, чтобы быть воистину христианином, достаточно соблюдать догму и священные обряды православия, ни мало не заботясь о том, чтобы придать политической и общественной жизни христианский характер; они считали дозволенным и похвальным замыкать христианство в храме, предоставляя всю общественность языческим началам» (А. Бежицын, «Соль, потерявшая силу», http://text.tr200.biz/knigi_religija/?kniga=274151&page=16). Языческие обычаи длительное время сохранялись во многих российских мистических христианских сектах (А.А. Панченко, «Христовщина и скопчество в историко-культурном контексте», http://www.eresi.net/chlistovstvo/chlistovschina-chto-eto). В некоторых из них практиковался и так называемый «свальный грех» (групповой секс по завершению богослужения): «Эта сцена и есть свальный грех или общий разврат всего корабля, бывающий гораздо чаще, нежели причащение телом и кровью. Именно после бешенной пляски люди божии гасят огни, валятся на пол и любодействуют, не разбирая ни возраста, ни родства. Дети, зачатые от этого греха, признаются зачатыми по наитию св. Духа...» (И. Добротворский, «Люди божии», 1858, с. 64). Своих крепостных крестьян баре часто женили по своему усмотрению, а не по их желанию, и распродавали, разлучая семьи. Только лишь «в 1833 году было запрещено разлучать при продаже семьи. Затем покупку крестьян запретили безземельным дворянам. А в 1847 году крестьяне получили право покупать себе волю, если их владелец обанкротился» («Душа согласно прейскуранту», Журнал «Коммерсантъ Деньги», №5 (762), 08.02.2010, http://www.kommersant.ru/doc/1317820).
О какой же тогда семейственности могла идти речь, если крестьян в царской России содержали и распродавали как скотину? И, ведь же, такое скотское семейное положение русский язык законсервировал навечно. В то время как в украинском языке муж с женой являются «подружжям» (рус. супругами), а жена – это самый близкий друг (укр. «дружина» – жена), то в русском языке жена является только лишь супругой, то есть женщиной, состоящей с супругом лишь в половой связи (др.-русск. съпряжеться – «состоит в половой связи», – физиол.; см. Гудзий, Хрест. 56; Этимологический словарь Фасмера). И, следовательно, она подобно быдлу (крупному рогатому скоту) является запряженной своими родителями и государством в одну упряжку со своим суженым (от «суждено» – назначено, определено, предначертано, уготовлено, предопределено кем-либо или же чем-либо, – Словарь синонимов): «Женятся они (московиты, – П.Д.) почти как Жиды; иной жених не видит своей невесты до самой свадьбы; если же, по особенной благосклонности, захотят показать ее, то она для свидания входит в комнату и, поцеловавшись с суженым, немедленно удаляется, не сказав ни слова» (Самуил Маскевич, «Дневник», 1594-1621, http://www.vostlit.info/Texts/rus12/Maskevic/frametext1.htm). В Московии, вообще, не было какого-либо периода ухаживания жениха за своей невестой (укр. «нареченою»). Русское слово «невеста» означало, всего лишь, жену сына (укр. «невістку»). Само же событие заключения семейного союза (укр. «весілля») простолюдинами не отмечалось прежде торжественно (от ст.-слав. «тръгъ» – торг, торжество, словар Фасмера; укр. «урочисто»). Русское слово «свадьба» (чеш. «svatba», болг. «сва;тба», русск.-цслав. «сватьба», Изборн. Святосл. 1076 г.) первоначально означало, всего лишь, сватовство (см. Соболевский, Лекции, с. 104; словарь Фасмера) или даже сводничество (Желтов, ФЗ, 1876, вып. 1, с. 20). Поэтому-то, и отсутствие в русской ЯКМ особого слова, соответствующего укр. «кохати» и относимого лишь к самому любимому человеку (а не к любому другому человеку, вообще, и даже к любым предпочитаемым предметам, привычкам и др.), является вполне логичным: «Если я люблю женщин, а не эту женщину, значит, я люблю только родовые качества, а не существо, и, следовательно, это не есть истинная любовь» (Владимир Соловьев, «Размышления о лирической поэзии», Преимущественно лишь формальное, а не возвышенное, отношение русскоязычного общества к женщине отражено и в фольклоре: «Кроме своеобразия денотативно-сигнификативних признаков, фольклоризмы-фитонимы характеризуются также уникальными в каждом отдельно взятом случае прагматичными особенностями, к которым включаем экспрессивно-эмоциональную оценочность и разнообразные коннотации. Растения довольно часто являются «предметами, возбуждающими чувство», и это отражено в прагматическом компоненте их лексических значений... Скажем, на основе обобщенных понятий «красота», «женственность» объединяются между собой слова-символы «калина», «тополь» (укр. «тополя»), «верба», их слова-прототипы входят в один тематический блок («растения», «деревья»), однако их функциональная взаимотрансформируемость достаточно ограничена. Действительно, в фольклорных текстах, особенно украинских, замена «калины» на «тополь» или «вербу», несмотря на достаточно тесную корреляцию их символических значений («женщина при определенных обстоятельствах»), и слов-прототипов (деревья) без существенных прагматических изменений практически невозможна: наблюдаем четкое закрепление значения за каждым символом в зависимости от конситуации. Зато в русских фольклорных текстах нарушения фиксированности употребления слов-символов наблюдаем довольно часто: «калинушка с малиной», «лазоревый цветик», «грушица кудрявая» и т.д. в большинстве случаев, несомненно, кореферентны» (В.В. Галайчук, автореф. дис. «Лексические единицы микросистемы «Растения» в украинских фольклорных текстах», http://disser.com.ua/contents/4251.html). Во многих индоевропейских национальных лингвокультурах символом красоты является цветок. И, если в украинской и в французской лингвокультурах цветок олицетворяет женскую красу, то в русской лингвокультуре он олицетворяет нарциссную мужскую красоту: «Тот факт, что в русском языке цветок мужского рода, a «ta fleur» во французском – женского, делает один и тот же предмет реального мира совершенно различным в восприятии носителей этих языков и представителей этих культур» (С. Тер-Минасова, «Язык и межкультурная коммуникация», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Linguist/Ter/_20.php); «Ребенком я не отделял себя от звучной субстанции Шарлоттиного языка. Я плавал в ней, не задаваясь вопросом, почему эта вспышка в траве, это яркое, душистое, живое существует то в мужском роде, в ипостаси хрупкой, хрусткой, кристаллической, заданной, казалось, именем «цветок», то облекается бархатистой, пушистой и женственной аурой, превращаясь в «une fleur» (Aндрей Макин, «Французское завещание», с. 104, В отличие от идеалистической русской ЯКМ в природоцентричной и кордоцентричной украинской ЯКМ не к мужскому, а к женскому грамматическому роду относятся не только лепесток (укр. «пелюстка») и цветок (укр. «квітка»), но и народные названия многих цветов: «конвалія» – ландыш, «волошка» – василек, «пупавка» – поповник (ромашка); «шипшина» – шиповник, «півонія» – пион, «гладіола» – гладиолус; «жоржина» – георгин; «нагідка» – ноготок, «паротка» – львиный зев (ротик), «шавлія» – шалфей, «бриндуша» – шафран, «конюшина» – клевер, «берізка» – вьюнок, «кульбаба» – одуванчик; «селера» – сельдерей. Это, очевидно, связано с тем, что потомки казаков – украинцы, в отличие от инфантильных русских мужиков (холопов), мещан, купцов и представителей других сословий, высоко ценили не только природную, но и женскую красу, и преклонялись перед ними обеими: «Все это (описываемое в «Слове о полку Игореве», – П.Д.), повторяем, отзывается Южной Русью, где и теперь еще так много человеческого и благородного в семейном быту, где отношения полов основаны на любви (укр. «коханні», – П.Д.), а женщины пользуются правами своего пола. Все это противоположно Северной Руси, где семейные отношения грубы, женщина – род домашней скотины, а любовь – совершенно постороннее дело при браках: сравните быт малороссийских мужиков с бытом мужиков русских, мещан, купцов и отчасти других сословий, и вы убедитесь в справедливости нашего заключения о южном происхождении «Слова о полку Игореве», а наше рассмотрение русских народных сказок превратит это убеждение в очевидность...» (Виссарион Белинский, «Статьи о народной поэзии», http://dugward.ru/library/belinsky/belinsky_o_narod_poez.html); «В семье москаля, прежде всего, замечаем, что и всякому бросается в глаза, большую численность семьи и абсолютно бесконтрольную власть главы (большака), как инициатора в семье. Инициатива его все равно, что закон для остальных членов семьи, из-за чего все остальные члены семьи довольно-таки обезличуются, особенно женщины. Кажется, через свою малую чувствительность нервную женщина легко поддается, переносит скорби и не замечает отсутствия собственной самостоятельности» (Володымыр Антоновыч, «Три национальных типа народных», http://izbornyk.org.ua/anton/ant03.htm). Более почтительное отношение к женщине, конечно же, было и у предков украинцев полян: «Сами поляне, по тому же источнику, вели себя совершенно иначе. Они «своих отцов обычай имели тих и кроток, и стыдились снох своих и сестер, матерей и родителей своих, и снохи свекровей и деверей сильно стыдились. И брачный обычай имели – не ходил жених за невестой, но приводили ее вечером, а наутро приносили за ней, что давали». Итак, у полян господствовали правильно, по мысли летописца, устроенная патриархальная семья (чего, кстати, вряд ли не было у древлян) с уважением, основанном на взаимном стеснении, и чинный брак. При этом нормальной считалась свадьба, при которой от жениха посылали за невестой вечером – древнейший общеславянский обряд» (Сергей Алексеев, «Славянская Европа V–VIII веков», М.: Вече, 2009г., Совершенно иные нравы были в центральных и в северо-западных землях России: «В частности, вплоть до XVII в. общество вполне терпимо относилось к посещению девицами весенне-летних «игрищ», предоставлявших возможность до- и внебрачных сексуальных контактов: «Егда бо придет самый этот праздник, мало не весь град возьмется в бубны и в сопели... И всякими неподобными играми сотонинскими плесканием и плесанием. Женам же и девкам – главан накивание и устам их неприязнен клич, всескверные песни, хрептом их вихляние, ногам их скакание и топтание. Тут есть мужем и отроком великое падение ни женское и  девичье шатание. Тако же и женам мужатым беззаконное осквернение тут же...» Естественно, участие девушек в подобных «игрищах» приводило – и, видимо, нередко – к «растлению девства». Тем не менее, даже по церковным законам это не могло служить препятствием для вступления в брак (исключение составляли только браки с представителями княжеской семьи и священниками). В деревне же добрачные сексуальные контакты, как юношей, так и девушек считались едва ли не нормой» («Женщина в Древней Руси», http://www.istorya.ru/referat/6736/1.php); «Конкретный анализ не выявляет каких-то определенных «факторов счастья» в российском менталитете. Так, поданным ВЦИОМ, 24 % населения не понимают, нравится им или не нравится заниматься сексом. Две трети населения удовлетворения от секса не получают. У 20 % секс вообще не вызывает никаких чувств. Хуже дело обстоит только у венгров: там радости от секса вообще не ощущает каждый третий житель страны. Самыми сексуально удовлетворенными считают себя итальянцы, китайцы и украинцы (более 50 % населения)… В семейной жизни россияне считают себя самыми несчастными на свете. Австрийцы и американцы в этом отношении почти в шесть раз счастливее россиян» (Дмитрий Ольшанский, «Психология масс», http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/olshansk/06.php). Как видим, не только длительное практикование «свального греха» и «снохачества», но также и «растление девства», и плохая семейственность автохтонного населения центральных и северо-западных земель России ставят под большое сомнение исконно славянское происхождение его. Возможно, античными предками большинства русскоязычных россиян являлись агафирсы (агатирсы), групповой секс для которых был многовековым обычаем: «104. Агафирсы – самое изнеженное племя. Они обычно носят золотые украшения и сообща сходятся с женщинами, чтобы всем быть братьями и как родные не завидовать и не враждовать между собой» (Геродот, «История», Книга IV, «Мельпомена», http://archaeology.kiev.ua/museum/scythians/gerodot.htm).
Плохая семейственность русскоязычного населения проявляется не только в отношениях супругов друг к другу, но и в отношении детей к своим родителям: «Украинцы уделяют больше внимания человеческим взаимоотношениям. Например, в Украине до сих пор живет традиция называть родителей на «вы», тогда как у русских даже к чужим, незнакомым людям обычно обращаются на «ты». Понятно, что эти психологические особенности нашли отражение и в языке. Например, у русских есть слово «отношения», которое в украинском языке имеет целых четыре соответствия: «відносини», «стосунки», «взаємини» и «ставлення»; русскому слову «любовь» соответствуют украинские «любов» и «кохання». То есть аспект, связанный с «этикой отношений», в украинском лучше «проработан», поэтому и существует больше синонимов. Как следствие, украинскому языку присущи мягкость и толерантность, которые позволяют «автоматически» поддерживать общение на высоком уровне, не прибегая к грубости. Украинским языком трудно кого-то оскорбить или унизить, даже человека, который сошел с праведного пути; возможно, из-за того, что «этика отношений» является для российской души одной из наименее осознаваемых психических функций» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «НРС», Украинское слово «брак» означает нехватку чего-либо и, в том числе, нехватку и необходимого качества изделия, что и позволяет рассматривать последнее как производственный брак. Поэтому-то законный брак можно рассматривать и как нехватку взаимного доверия между супругами, требующую законодательного закрепления их взаимоотношений. Само же слово «нехватка», как и эпитет «хваткий» весьма красноречиво характеризует менталитет русскоязычного общества. Не просто взять что-либо а, именно, исподтишка схватить, используя обман «прихватизировать» или даже нагло захватить его, лицемерно оправдывая захват чем-либо, – это как раз то, чем так постоянно гордится русскоязычное население России: «Любой захват территории, любое насилие, любое угнетение Россия осуществляла не иначе, как под предлогом просвещения, либерализма, освобождения народов» (Фридрих Энгельс, «Внешняя политика русского царизма», http://scepsis.ru/library/id_766.html); «Захваты территорий, вероломные аресты князей-соперников совершаются при поддержке церковных угроз... Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала (в самой московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани) душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды. В XV веке тысячи... татар шли на службу к московскому князю, вливаясь в ряды... будущего дворянства, заражая его восточными понятиями и степным бытом» (Г. Федотов, «Россия и свобода // Судьба и грехи России»: В 2-х тт. Том 2. – С.-Петербург, 1991, – С. 281–282); «…Начался новый имперский цикл, причем империя на наших глазах «русеет». Захват Осетии и Абхазии, жуткая коррупция, системный кризис, непрерывные катастрофы, всплеск национализма – все признаки налицо. Но какой вывод отсюда следует? Ведь мы уже слышали, что «время империй, в которых доминирует национализм титульных наций, прошло». И знаем, чем такие циклы завершаются. Не думаю, что каким-то чудом появится демократия-могильщик империй. Ее сейчас старательно «зачищают». Но мы уже видели, что агрессивная имперская политика после исчерпания модернизационного потенциала приводит к краху. На этом пути вполне возможен распад России…» (Максим Каммерер, «Какой же быть России?», http://www.krugozormagazine.com/show/demokratiya.495.html).
В украинской ЯКМ всему живому, относящемуся к хотя бы немного окультуренному миру, соответствует преимущественно женский грамматический род: «людина» – человек; «тварина» – животное; «худоба», «скотина» – домашнее животное, скот; «птиця» – птица; «риба» – рыба; «рослина» – растение; «садовина» – фрукты; «городина» – овощи; «ягода». Всему же живому, относящемуся к дикой природе, соответствует преимущественно мужской грамматический род: «звір» – зверь; «птах» – птица; «змій», «гад»; «степ» – степь; «луг»; «ліс» – лес; «гай» – роща; «чагарник» – кустарник; «гриб». Представителям же дикой природы, контактирующим с человеком или же хотя бы находящимся в близи его жилья, тоже соответствует преимущественно женский род: «пташка» – птица; «лелека» – аист; «горлиця»; «жабка» – жаба, лягушка; «ящірка» – ящерица; «змія» – змея; «гадюка»; «комаха» – насекомое; «гусениця»; «лука» – луг; «тополя» – тополь; «береза»; «трава». И, если человек ведет себя (укр. «поводиться»), как дикарь, то к нему слова мужского рода применяются в видоизмененной форме, обладающей женским родом: «звірюка», «гадина», «зміюка». В искусственно сформированной русской ЯКМ такой упорядоченности нет и, поэтому-то, человек в подсознании ассоциируется по родовому признаку, конечно же, со зверем: «Сам Иван Грозный подданных своих презирал, людьми, достойными уважения, не считал и однажды в присутствии иностранных послов провозгласил: «Аз есмь зверь! И над зверьми царствую» (Ордын-Нащекин, цит. по Ефим Клейнер, «Какой поп, такой и приход», http://russian-bazaar.com/ru/content/11578.htm). Звериные повадки у психически инфантильного русскоязычного человека притупляются (закрепощаются) лишь тогда, когда он присоединяется к какому-либо «человеческому стаду» (общине, колхозу, бригаде), управляемому жестким или даже жестоким «пастухом»: «Таким образом, наиболее выгодная для русских (по свойству их психологии) организация есть организация «вожаческая». Причем – безразлично, какое «формальное наименование» к ней пришпиливать. При соответствующем вожаке русские могут быть очень сильны. Их лучшие качества складываются, будучи толкаемы в одном направлении; их нестерпимые недостатки (грызня, взаимное недоброжелательство) парализуются»… К такому вожачеству (в форме ли монархии, диктатуры или иной) русские, «понявшие свою истинную природу», будут стремиться. Будут стремиться по той простой причине, что изведают сладость всяких иных прочих построений» (Василий Шульгин, «Что нам в них не нравится?», 1930, http://lib.rus.ec/b/306943/read); «Тайна души России и русского народа, разгадка всех наших болезней и страданий – в недолжном, в ложном соотношении мужественного и женственного начала. В тайниках России, в душе русского народа не совершилось внутреннего брака, брачного соединения мужественного и женственного начала, не был осуществлен андрогинный образ. Мужественный дух не соединился органически с женственной душой России, не овладел изнутри народной стихией. В России не произошло того, что произошло во Франции, в Англии, в Германии, у всех народов Запада. Там на известной ступени развития в национально своеобразной форме пробуждался мужественный дух и изнутри, органически оформлял народную стихию. Русская земля всё оставалась женственной, всё невестилась, всё ждала жениха со стороны. Она отдавалась многим мужьям, со стороны приходившим, но никогда не происходило от этого истинного брака. Русский народ никогда не мог из собственных недр родить мужественной власти, он искал её на стороне, призывал варягов или немецких чиновников» (Николай Бердяев, «Философия неравенства», http://www.vehi.net/berdyaev/neraven/01.html); «Вечно-бабье» в России всегда больше распространялось на русских мужчин, нежели на женщин. Русская женщина есть тот вечный двигатель русской жизни, который заставляет ещё куда-то идти. Мужчина же – генератор идей. Русская женщина здесь и сейчас; она видит то, что можно взять, мужчина всё видит и ничего брать не собирается, с него достаточно и того, что он указал путь к предметам. Русская женщина умеет быстро распорядиться насчёт того, что сделать и как, где и зачем. Мужчина способен только указать сторону света, а не точную координату по широте и долготе. Он нянчит какие-то неопределённые планы в будущем, лелеет воспоминания прошлого, его никогда нет в действительности, если только его не возвращает в настоящее и не направляет чья-нибудь женская рука» (Вероника Иванова, «Менталитет русского народа через призму русской литературы 19-го века», http://www.referat.ru/referats/view/20052); «Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ. Ты являешься каким-то голым существом, после тысячелетней жизни без имени, без наследия, без будущности, без опыта. Ты, как бесприданная фривольная невеста, осужденная на позорную участь сидеть у моря и ждать благодетельного жениха, который взял бы тебя в руки, а не то ты вынуждена будешь отдаться первому покупщику, который разрядив и оборвав тебя со всех сторон, бросит тебя  потом, как ненужную истасканную тряпку» (Василий Ключевский, из дневников и записных книжек, между 14 апреля и 7 мая 1866г., «Отсюда и избыточная персонификация коллегиальных структур. Сильные личности часто компенсируют слабую эффективность коллективов, дефицит взаимного доверия и самоорганизации. Ведь русский сверхколлективизм, по-моему, вымысел чистой воды… Мне кажется, в нашем обществе преобладают индивидуалисты. А за коллектив время от времени люди прятались по необходимости – от власти, от ответственности, от принудительного труда. Что до нашего идеализма, то без прагматического заземления, в неохлажденном виде он в повседневном применении ненадежен, а иногда и опасен» (Владислав Сурков, «Русская политическая культура. Взгляд из Утопии», http://www.kreml.org/opinions/152681586); «Великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами» (Василий Ключевский, из XVII лекции, http://www.studia-vasin.ru/kluchevskii.htm).
Слово гражданин в болгарском языке означает, прежде всего, горожанин, так как происходит от слова град – город. Паспорт гражданина выдавался весьма длительное время лишь городским жителям СССР и, поэтому-то, он фактически и являлся паспортом горожанина. «И «пачпорт» демократ Хрущев деревне так и не выдал. Как известно, еще со времен коллективизации колхозники не имели паспортов, будучи, по сути, государственными крепостными. И это большая часть населения страны! Вот уж воистину «страна рабов, страна господ». Даже после «великой победы», оплаченной, прежде всего, «пушечным мясом» русской деревни, Сталин не отблагодарил своих крепостных, не дал им волю. Уже в космос совок летал, а в стране все еще царили крепостнические порядки. Лишь в 1974 году постановлением Совмина СССР на сельскую местность распространили общегражданскую паспортную систему. Однако выдавать паспорта в деревне стали лишь в 1976 году, и этот процесс затянулся аж до 1989 года – чуть ли не до распада СССР…» (Алексей Широпаев, «За русский народ!», http://shiropaev.livejournal.com/46156.html). Согласно русскому языку жители деревень и других поселений, не имеющих городского статуса, и сейчас буквально не являются полноправными гражданами. Значительно более низкий уровень жизни деревенских жителей, нежели городских, весьма красноречиво говорит о том, что государственные законы всего лишь цинично декларируют наличие у них полноправного гражданства. Ведь формируемая русским языком ментальность общества, на самом деле, не позволяет им добиться реального равноправия с городскими жителями. И этот цинизм во многом подобен унижению женского достоинства российскими философами: «Философы Серебряного века сравнивали мужское (аполлоновское) начало с огнем и солнечным небом, женское (дионисийское) – с ночью, луной и землей. Мужчина для них – это норма, женщина – отклонение. Человек и только потом мужчина – женщина и только потом человек (украинское слово человек – мужчина)» (Владимир Колесов, «Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394).
Но с другой стороны сам русский язык более эффективно унижает именно мужчин, а не женщин. Из-за того, что слова «муж, мужчина и мужик» являются однокоренными то негативное отношение, которое сложилось в обществе ко всему мужицкому, автоматически переносится и на мужей и на всех мужчин: «В говорах московского района, как это отмечено В. И. Чернышевым, мужчина обозначает мужика, крестьянина: «Пущай пользуется мущина, не чем багатай чилавек. (Р.). И в Харугине «мущиной» называется мужик, барина так не назовут. «Он барин, мущинай ево назвать, мужиком силичь, ни падабает» (Чернышев, «Сведения о народных говорах некоторых селений Московского уезда», с. 131)» (Виктор Виноградов, «История слов», http://wordhist.narod.ru/genshina.html). Тем самым, русским языком постоянно поддерживается миф о низкой культуре, грубости и неотесанности мужчин. И, поэтому ни сколь не удивительно то, что чрезмерно усердные матери максимально вытравливают из своих сыновей все, что кажется им мужицким, не оставляя при этом у них и ничего мужественного: «Без приобретения чувств гражданина, ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних лет, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится, или, по крайней мере, не становится мужчиной благородного характера» (Николай Чернышевский, «Русский человек на rendez-vous», Соч., т. I, с. 97–98, http://www.ivan-turgenev.ru/critics/120.html). И правы, безусловно, как Василий Ключевский: «Несчастье русских в том, что у них прекрасные дочери, но дурные жены и матери; русские женщины мастерицы влюбляться и нравиться, но не умеют ни любить, ни воспитывать» (из зап. кн., 1893г., http://www.studia-vasin.ru/kluchevskii.htm), так и Николай Бердяев: «В самых недрах русского характера обнаруживается вечно-бабье, не вечно-женственное, а вечно-бабье… У русского народа есть государственный дар покорности, смирения личности перед коллективом. Русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, чувствует себя женщиной перед колоссом государственности, его покоряет сила… Огромной силе, силе национальной стихии, земли не противостоит мужественный, светоносный и твердый дух, который призван овладеть стихиями. Отсюда рождается опасность шовинизма, бахвальство снаружи и рабье смиренье внутри» («О вечно-бабьем в русской душе», http://www.vehi.net/berdyaev/rozanov.html). А ведь, и «отношение русских к некогда подмятым под себя народам тоже иллюстрирует теорию о «женственности» русской натуры. Россия, действительно, более всего напоминает властную бабу, ненавидящую своего мужа, которого когда-то силой или хитростью на себе женила, но которого готова скорее задушить, чем дать ему уйти, потому что ей нестерпима мысль о том, что он может быть где-то счастлив без нее: «Пусть лучше сдохнет, но при мне…» (Александр Браиловский, «Страна подкованных блох», http://www.lebed.com/2008/art5436.htm).
Фактически мужчину (итал. «maschio», лат. «marem» – мужчина, самец; франк. и позднелат. «baro» – мужчина, барон; санскр. «balin» – воин, сильный, мужественный; д.-в.-н. «baro» – воинственные / сильные люди; исп. «var;n» и арм. «aru» – мужчина, самец; слав. «парень» – как обозначение социально-возрастной категории мужчины, готового к вступлению в брак) в русскоязычном обществе постигла судьба барана (осет. «фыр», «фыркъа», «фыргуист»; швед. и норв. «f;r», «f;ren»; хинди «bh;;a»; др. рус. «бора;н», чеш. «beran», татар. «бэрэн», каз. «;ош;ар», чув. «така», лат. «aries»). Оба эти слова первоначально означали мужскую особь (самца), и отражали, прежде всего, мужское могущество (мужество), то есть преимущество ее в силе по сравнению с женской особью (самкой). Ведь: заонеж. «пoрный», пудож. «порнoй» – сильный, крепкий, могучий; др.-инд. «bala», лат. «vires» и англ. «force» – сила; англ. «iron» и азерб. «b;rk» – сильный; англ. «berserk» – неистовый, яростный; лит. «perk;nas» – гром; др.-гр. «;;;;;» – превосходные качества, отличные свойства, сила, мощь. К тому же, у индоевропейцев баран олицетворял в древности не только силу, достаток и богатство, но и царское величие: «Широкое распространение, особенно в сасанидском искусстве, получил образ барана как воплощённого Фарна. Это связывает Фарна с Веретрагной, чьим атрибутом был баран (уже в «Видевдате» 19, 17 Веретрагна в образе ветра называется «несущим xardnah-», где «xardnah-» толкуют как божественное знамя, знак). Начиная с Шапура II изображение барана как символа бога Фарна получает широкое распространение, а Аммиан Марцеллин сообщает, что в одном из сражений Шапур II имел на голове богато украшенный убор в виде бараньей головы (Res gestae XIX l, 3). Сходные изображения известны на кушано-сасанидских монетах, предметах посуды и утвари. В пехлевийском сочинении 6 в. «Карнамаки Ахтахшери Папакан» образ барана на лошади выступает как воплощение царственного кейянидского Ф. Ср. использование образа барана в структуре царского трона: в «Шахнаме» Кай Кавус дарит Рустаму трон в виде барана. Видимо, эта символика имела и более глубокие корни. Уже на луристанских бронзах, на стеле из Унташгала, на ещё более ранних печатях отмечены персонажи с короной, украшенной бараньими рогами. Изображения барана присутствуют на многочисленных зооморфных ручках сосудов в среднеазиатской и сарматской керамике первых веков н.э.» (B. H. Топоров, «Фарн», http://www.mifinarodov.com/f/farn.html); «Александр Македонский на торжества надевал бараньи рога, корону с бараньими рогами носили древнеперсидские цари, ведь древние деспоты требовали от подданных обожествления своей персоны. В античное время чеканились монеты, на которых изображена мужская голова с бараньими рогами, а на монетах изображались царственные особы или божества» (Рога барана с кольцом, символ неба, http://simvolznak.ru/roga-barana-s-kolcom-simvol-neba.html). Как видим, индоевропейцы всегда почитали барана, олицетворяющего, прежде всего, силу и мужество. В том числе и «у славян было более уважительное отношение к баранам: они почитались за символ силы, взросления, созревания… Во всех языках мира эти животные стоят на особом месте, их уважают, почитают, и только лишь в России анекдот про «барана, который в институте учится» вызывает припадки хохота» («Баран», http://wordsland.ru/dissertation/baran1.php).
Однако же, весьма популярное сейчас у нас выражение: «Туп (тупой) как баран» как правило, используемое лишь малокультурными русскоязычными людьми, относилось у славян, а первоначально – и у великороссов, не к почитаемому ими одомашненному животному. Оно относилось лишь к осадному орудию барану (тарану), ударный наконечник которого (голова барана, http://ru.wikipedia.org/wiki/) не мог быть острым. Ведь после нескольких ударов о кованые ворота он неизбежно бы затупился. Очевидно и фраза: «Смотрит как баран (таран – П.Д.) на новые ворота» относится именно к осадному орудию и, возможно, означает неподдельный восторг и нескрываемое удивление неожиданной возможности вновь насладиться лицезрением желаемого и еще раз попытаться реализовать свое предназначение или же свои надежды: «От радости и удивления, первую секунду он даже слова не мог произнести и только, как баран на новые ворота, смотрел на нее. А она – что значит, друзья мои, женщина! – даже бровью не моргнула» (Иван Бунин, «Ида», 1925, http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_2250.shtml). Современный же русский язык, благодаря омонимии (полисемии) этих двух родственных слов и разделению в нем ума на «острый» и «тупой», позволил русскоязычным негативистам незаслуженно опорочить всеми почитаемое домашнее животное, а вместе с ним и мужчин: «Мужчины делятся на козлов и баранов. Бараны – это мужчины, которые плохо разбираются в женской психологии. А козлы – которые разбираются слишком хорошо» (http://humor.clubgirls.ru/1142.html); «Баранья шапка на бараньей голове» (Владимир Даль, «Пословицы русского народа», Позже русскоязычное население на барана «повесило» и другие ярлыки, соответствующие своим многочисленным недостаткам (безволию, беспомощности, долготерпению и т.д.), а теперь вот обижается, когда его сравнивают с баранами, образно подчеркивая основные черты холопского русского менталитета: «Русские как народ имперский, системный, повелевали всеми народами Империи. А русские по отдельности, как частные лица, не могут постоять за себя, ни прокормить себя, ни подчинить других, а наоборот – подчиняются другим… Великая Система веками культивировала баранов, страшных в строю, которым управляет лев. Безынициативные, терпеливые, легко управляемые и внушаемые, не способные к действиям без команды (а то и без принуждения каким-либо «кнутом» или даже шакалами из заградотрядов НКВД, – П.Д.) и привыкшие рассчитывать на власть сверху – вот реальные подданные Великих Империй в конце дороги, на закате и распаде. Нет львов, рассыпался строй, сменили львов крысы – и любой шакал, любая крыса может пожрать вчерашнего легионера» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», «Благо России могло бы быть в объединении воли лучших людей, но, увы, у лучших людей России чаще встречается паралич воли, а ничтожества с их стадным инстинктом здесь составляют общество, предводимое /*beep*/ми. Воистину «Баранов» ведут на бойню специально выдрессированные «Козлы»… У этой страны нет будущего, по крайней мере, того о котором она мечтает. Царский режим, коммунистический режим, демократический режим, что они не делают, все равно получается режим. Видимо проблема этой страны не в политических системах, а в самих гражданах. Говорят, власть портит людей. Я так не думаю. Скорее люди портят власть. Бесстрастный холодный инструмент управления людьми приобретает облик того, в чьи руки он попадает» («Мысли о России», «У нас первые лица никогда не признают, что совершили неверный поступок, и никогда публично не попросят извинения. И даже понятно почему. Потому что лидеры ведут себя так, как позволяет общество. Если наше общество за завтраком, не поперхнувшись, переваривает благодарность чеченского съезда российскому президенту за заботу о Чечне, то с этим стадом баранов можно делать то, что и положено делать со стадом баранов» (Наталья Геворкян, Цитир. по: Н. Гараджа, «Либералы о народе», http://www.inomnenie.ru/debate/539/print).
Во избежание унижения баранов, почитаемых всеми цивилизованными народами, или же каких-либо других конкретных домашних животных констатируем хорошо нам известные факты, как можно, более отвлеченно от них: «Животное по инстинкту, не имея разума, поступает разумно; человек, пользуясь разумом, умеет поступать неразумно вопреки инстинкту» (Василий Ключевский, из записной книжки, 1 января 1898г., http://sadsvt.narod.ru/kluch1.html). Русскоязычные мужчины опустились до состояния быдла, добровольно отказавшись нести ответственность даже за благополучие своей семьи и взвалив большинство семейных забот на «слабый» пол. Женами у них изымается вся зарплата во избежание неминуемого пропития ее. Фактически подавляющее большинство русскоязычных мужчин превратилось в тягловый скот, единственным интересом которого осталось пьянство. Основная а, возможно, и единственная забота у мужика – это любыми способами припрятать от жены заначку, то есть украсть из семейного бюджета деньги на выпивку. Но, если русскоязычный мужик без зазрения совести обворовывает даже семью, какое же тогда поведение его можно ожидать в обществе? И, ведь же, такими – женоподобными и безропотно послушными полуживотными воспитывают их с самого раннего детства русскоязычные матери и русскоязычная школа, бессознательно навязывая им вместе с порочной языковой картиной мира и холопский менталитет. Смирившись с такой участью, русскоязычный человек, конечно же, ощущает свою ущербность и ничтожность. А русская литература, надламывая его еще сильнее, внушает ему лишь безысходность: «В украинской этнопсихике «белая интуиция» находится практически на последнем месте в иерархии ценностей, поэтому для украинцев русский нигилизм по отношению к человеческой душе не только непонятен, но и вызывает активное неприятие. Это позволяет понять неожиданно резкую оценку, которую дает русской литературе украинский писатель Валерий Шевчук: «Русские писатели, мне кажется, слишком сосредотачиваются на человеческой ущербности, копаются в ней, я бы сказал, с каким-то мазохистским наслаждением. В общем, их литература делает меня еще ничтожнее, чем я есть, надламывает меня еще сильнее» (И.С. Билык, «Социально-психологические основы общения: «этика отношений» и «интуиция способностей» (языковое выражение)», «Достоевский, как никто другой в мировой литературе, мастерски рисует картины мазохизма. Герои его романов лелеют свою вину, ищут наказания или напрашиваются на оскорбления и различные унижения. Например, герой «Преступления и наказания» Родион Раскольников, убивший старуху-процентщицу, после затянувшихся мучений признается в содеянном, и его отправляют в Сибирь, где по прошествии некоторого времени он принимает страдания на каторге и встает на путь духовного возрождения. Алексей Иванович, герой «Игрока», любит уничижаться ради женщин и наказывает себя, снова и снова проигрывая в рулетку. Персонаж «Записок из подполья» оскорблен и унижен практически всем, что происходит вокруг него. Настасья Филипповна из «Идиота» убегает с Рогожиным, хотя знает, что тот злоупотребит ее доверием (и действительно, Рогожин в конце концов убивает ее). Христоподобный князь Мышкин из того же романа навлекает на себя беды со всех сторон, становясь мишенью для жестокости и агрессивности. Ставрогин в «Бесах» не отвечает на удар Шатова. Таких примеров множество. Безответность и уничижение в работах Ф.М. Достоевского дополняются языком тела, который, кажется, воспламеняет персонажей на непосредственные проявления мазохизма. Так, герои Федора Михайловича имеют обыкновение склоняться перед другими. Критик и психоаналитик Стивен Розен подсчитал, что в «Братьях Карамазовых» действующие лица кланяются, становятся на колени, творят земные поклоны и т. п. семьдесят пять раз…» (Дениэл Ранкур-Лаферьер, «Мазохизм в русской литературе», «Рассказы, с которыми впервые выступил Гоголь, представляют собою серию подлинно прекрасных картин, изображающих нравы и природу Малороссии, – картин, полных веселости, изящества, живости и любви. Подобные рассказы невозможны в Великороссии за отсутствием сюжета и героев. У нас народные сцены сразу приобретают мрачный и трагический характер, угнетающий читателя; я говорю «трагический» только в смысле Лаокоона. Это трагическое судьбы, которой человек уступает без сопротивления. Скорбь превращается здесь в ярость и отчаяние, смех – в горькую и полную ненависти иронию. Кто может читать, не содрогаясь от возмущения и стыда, замечательную повесть «Антон Горемыка» или шедевр И. Тургенева «Записки охотника»? С переездом Гоголя из Малороссии в среднюю Россию исчезают в его произведениях простодушные, грациозные образы. Нет в них более полудикого героя наподобие Тараса Бульбы…; нет добродушного патриархального старика, так хорошо описанного в «Старосветских помещиках». Под московским небом все в душе его становится мрачным, пасмурным, враждебным. Он продолжает смеяться, даже больше, чем прежде, но это другой смех, он может обмануть лишь людей с очень черствым сердцем или слишком уж простодушных. Перейдя от своих малороссов и казаков к русским, Гоголь оставляет в стороне народ и принимается за двух его самых заклятых врагов: за чиновника и за помещика. Никто и никогда до него не написал такого полного курса патологической анатомии русского чиновника. Смеясь, он безжалостно проникает в самые сокровенные уголки этой нечистой, зловредной души. Комедия Гоголя «Ревизор», его роман «Мертвые души» – это страшная исповедь современной России, под стать разоблачениям Кошихина в XVII веке… Присутствуя на представлениях «Ревизора», император Николай умирал со смеху!!! Поэт, в отчаянии, что вызвал всего лишь это августейшее веселье да самодовольный смех чиновников, совершенно подобных тем, которых он изобразил, но пользовавшихся большим покровительством цензуры, счел своим долгом разъяснить в предуведомлении, что его комедия не только очень смешна, но и очень печальна, – что «за его улыбкой кроются горячие слезы» (Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0320.shtml). «Литература в то время была полна страданиями народа. Пожалуй, кроме еще и порнографии, ни о чем другом и нельзя было писать – читать не станут и печатать не станут. Преувеличение народных страданий сближает Бунина с Максимом Горьким. Но, как насмешливо заметил профессор Яковлев, Бунин писал о деревне, потому что русский народ – крестьянский народ, а Горький искал пролетариат, которого в России не было. Он находил только подонков, отбросы общества, и ему ничего не оставалось, как выдавать их за пролетариат. Бунин также охотно описывал диковинки, уродливое, беспутное. Умалчивает, что крестьянская масса не такая. Она жизнеспособна и уже создала новый облик деревни. И еще Бунин приписывает простонародью свои интеллигентские мысли. Впрочем, это вошло в традицию у русских беллетристов, и у Бунина этого меньше и тактичнее, чем у Горького. Бунин ближе к Чехову. У обоих главное – человек, к сожалению, часто не обычный. Отсюда и получается у Чехова – как люди глупо живут. У обоих главное – характеры и переживания, а сюжет произведения не существенен. Если не описывать ничего, кроме глупого, то так и должно получиться. Должен признаться, что я не очень люблю большие вещи Чехова и Бунина: умно, тонко и скучно»… «Своего приятеля Куприна он поддевал так язвительно, что тот едва сдерживался. Особенно издевался над его театральными выступлениями. Зло говорил о Достоевском, называя его вредным выразителем русской интеллигенции, а описываемые им ситуации слишком неестественными и уродливыми. Злобствовал над литературным оскудением – над декадентами, символистами, порнографией Арцибашева и Каменского, называл хулиганами в искусстве футуристов – Игоря Северянина и Маяковского. И делал это остроумно и убедительно. Отношение к народу у Бунина соединено с пессимизмом, в основе которого признание бессилия разумного в исторической жизни. Людьми двигают чувства. Отсюда его внимание к религии, так как она царица в области чувств» (Всеволод Веселовский, «Сверхинтеллигенты», http://myorel.ru/vestnik/?article=1928).
Английское слово «hesitate» означает не решаться, призадумываться, колебаться, запинаться, а близкое к нему слово «scruple», означающее не решаться, сомневаться, совеститься, имеет еще и моральную коннотацию, аналогичную коннотации украинского слова «соромитися». Тем самым они, прежде всего, выражают проявление активности, свойственной преимущественно мужскому характеру. Соответствующее же им русское слово «стесняться» означает находиться в некомфортном (стесненном) состоянии и, тем самым, выражает проявление пассивности, свойственной преимущественно женскому характеру, и ни какой моральной коннотацией формально не обладает. Аналогично и синоним слова «владею» во всех индоевропейских языках употребляется лишь в активной форме «я имею», закрепляющей право владения чем-либо. В русском же языке преобладает пассивная форма «у меня есть», что предполагает возможность и всего лишь временного пользования чем-нибудь, предоставленным господином или же государством. Эта форма, очевидно, досталась русскоязычному населению в наследство от его финно-угорских предков, и она отражает возможность лишиться в любой момент всего, что у тебя есть, вследствие возврата его господину или же государству по первому же их требованию. Тем самым, закрепляются вера в доброе государство и надежда получать от него на халяву разнообразные блага, а вера в собственные возможности и силы, наоборот, угнетается. Конечно же, все это приводит не только к неуверенности в себе русскоязычных людей, но и к уклонению их от малейшей ответственности за что-либо а, следовательно, и существенно сказывается на их менталитете: «В качестве связочного и предикативно осмысленного выступает глагол «быть», а не глаголы «иметь» или «хотеть», как во многих европейских языках. Установка на глагол бытийственного значения во многом определила характер русской философии, о чем не раз говорили русские философы. Идеально «бытие» и «быт» лежат в основе русского предикативного усилия мысли, тогда как формы владения и личного пожелания находятся на втором плане сознания» (Владимир Колесов, «Русская ментальность в языке и в тексте», http://banksref.ru/11/r.php?id=ref00181); «Среди безличных конструкций, которые могли возникнуть или участиться в употреблении под влиянием финно-угорского субстрата, Веенкер называет конструкцию с глаголом «быть» вместо «иметь» для выражения принадлежности (в других славянских языках используется глагол «иметь»: укр. «мати», болг. «imam», сербохорв. «imati», словен. «imeti», чеш. «m;ti», словак. «mat'», польс. «mie;» (Veenker 1967: 238)). Рассмотрим некоторые эквиваленты предложения «У меня есть книга» в финно-угорских языках: венг. «Nekem van k;nyvem», фин. «Minulla on kirja», сиренский «Menam em kniga», вотякский «Mynam knigaje va;», черемисский «Myjyn knigam ulo», мордвинский «Mo; uli kniga» – во всех случаях использован глагол «быть» (Veenker 1967: 118). Активное использование глагола иметь в древнерусских летописях Веенкер объясняет влиянием церковнославянского; на разговорном уровне уже тогда использовался (лишь в русском языке, – П.Д.) глагол быть, со временем вошедший и в литературный канон. Как в финно-угорских, так и в индоевропейских языках конструкция с «быть» является древней, потому речь в данном случае идёт не о калькировании, а скорее о взаимном «консервирующем» влиянии данных языков (Veenker 1967: 121). В. Кипарски полагает, что глагол «быть» в русском употребляется ещё с тех времён, когда член предложения, являющийся сейчас объектом, стоял в номинативе и был формально субъектом (Veenker 1967: 241)» (Евгений Зарецкий, «Безличные конструкции в русском языке: культурологические и типологические аспекты», Вытеснение во многих европейских языках пассивной формы «у меня есть» активной формой «я имею» Эрих Фромм связывает с появлением частной собственности: «Иметь» – на первый взгляд простое слово. Каждое человеческое существо что-нибудь «имеет»: тело, одежду, кров и так далее, вплоть до того, чем обладают современные мужчины и женщины: автомобиль, телевизор, стиральная машина и многое другое. Жить, ничего не имея, практически невозможно. Почему же в таком случае обладание должно быть проблемой? Тем не менее, история слова «иметь» свидетельствует о том, что оно представляет собой подлинную проблему. Те, кто считает, что «иметь» является самой естественной категорией человеческого существования, будут, возможно, удивлены, узнав, что во многих языках слово «иметь» вообще отсутствует. В древнееврейском языке, например, выражение «я имею» должно быть передано косвенной формой «jesh li» («это относится ко мне»). Фактически языки, в которых обладание выражается именно таким образом, превалируют. Интересно отметить, что в развитии многих языков конструкция «это относится ко мне» (русское «у меня есть», – П.Д.) впоследствии заменялась конструкцией «я имею», однако, как указал Эмиль Бенвенист, обратный процесс не наблюдался. Этот факт наводит на мысль, что развитие слова «иметь» связано с развитием частной собственности, причем эта связь отсутствует в обществах, где собственность имеет преимущественно функциональное назначение, то есть ею владеют в целях использования. В какой степени обоснована эта гипотеза, покажут дальнейшие социолингвистические исследования» (Эрих Фромм, «Иметь или быть», http://lib.ru/PSIHO/FROMM/haveorbe.txt_with-big-pictures.html). Частная собственность до сих пор презирается и неприемлется недееспособной частью населения, численно преобладающей в России и в русскоязычных регионах Украины. Сам же капитализм для привыкших к тотальной государственной опеке психически инфантильных русскоязычных людей принципиально не может стать комфортным общественным строем: «Инфантильные русскоязычные люди могли комфортно себя чувствовать лишь при крепостном праве, когда их опекали баре и инородческая знать, или же при социализме (государственном феодализме), когда их опекали чиновники и партийная номенклатура» (Павло Даныльченко, «Инфантильные русскоязычные люди и капитализм принципиально несовместимы», http://politikan.com.ua/2/0/0/51933.htm).
«Несовершенство языка, страшный номинализм слов дает кажущееся оправдание тому учению современного критицизма, согласно которому бытие есть лишь форма экзистенциального суждения и вне суждения бытия нет. И само это утверждение подпадает под страшную власть номинализма слов. Всегда опасно оперировать со словосочетанием «бытие есть» или «бытия нет». «Бытие» прежде всего всегда «есть», и никогда не может быть, чтобы оно «не было». Но что значит «есть»? Неужели «есть» – только в суждении? «Есть» – связка суждения, часть суждения, причем и тут говорят, что «есть» есть часть суждения. Из суждения и его рокового круга нет выхода в номинальном царстве слов. Неужели же все «есть» только в суждении и вне суждения ничего нет? Но ведь «не есть», «нет» – тоже часть суждения. Получается какой-то страшный кошмар. Развязать этого узла нельзя, его можно только разрубить. Разрубить этот узел – значит радикально порвать с номинализмом слов, вернуть словам их реальное, онтологическое содержание и смысл. Мистика языка должна преодолеть кошмар формальной логики и номинальной словесности… Нельзя ставить знак равенства между «бытием» и «есть» суждения. Относительно бытия недозволительна формально-номиналистическая игра со словом «есть». Этой софистике формализма и номинализма нет конца, если ей отдаться...» (Николай Бердяев, «Философия свободы», – М.: Правда, 1989, http://philologos.narod.ru/texts/berd_lang.htm).
«У великорусов и у всех юго-западных славян употребление рифм очень мало обычно; у малорусов и у славян северо-западных, за исключением сербов-лужичан, рифмы очень употребительны… Различение короткости и долготы слогов развилось мало-помалу в языке так же, как и в музыке, где один и тот же отдельный звук может иметь значение и целого такта, и четверти его, и шестнадцатой доли, и более. Такую мерную прозу, вдобавок еще и рифмованную и правильно подчиненную музыкальному напеву, видим в малорусских «думах», в сербских «нарицаньях» над умершими, в некоторых хорутанских «певаньях» и пр. Свобода не соблюдать в стихах песен определенного количества слогов на определенное количество ударений вместе со свободой не соблюдать мерной речи в пересказе сказок увеличивалась все более, увеличивалась одновременно с отдалением языка от своего первообразного древнего вида, и язык народной словесности, удаляясь от древних условий гармонии, все более сближался с языком простого, обыденного разговора. Вследствие этого сделались возможными такие народные песни, которые отличаются от обыкновенной разговорной речи только музыкальным напевом и в которых выражения по своей, форме так мало зависят даже от напева, что одну и ту же песню можно прилаживать к напеву и так и иначе, и вставляя слова, и выпуская, и меняя их порядок… Подобное превращение замечаем и в слоге произведений народной словесности. Рассматривая их в отношении к слогу, а вместе с тем и к содержанию в том виде, как они представляются теперь у разных славянских народов, замечаем, что их вообще два рода: одни отличаются эпической важностью изложения, художественным достоинством образов и выражений, другие, напротив того, шутливостью, нередко переходящей все границы приличий, как их понимает сам народ, или даже безобразностью образов и выражений. Те первые остаются собственностью всего народа, обоих полов, и повторяются или слушаются стариками всегда одинаково, с такою же любовью, как и молодежью; эти вторые слышны более там, где народ позволяет себе не соблюдать привычных условий приличий» (Измаил Срезневский, «Мысли об истории русского языка», http://www.ruthenia.ru/apr/textes/sreznevs/srezn1.htm). «Эти итоги подчеркивают неадекватность понятия восточнославянского языкового единства для должного объяснения исторической эволюции украинской фонологической системы и ее составных частей. Украинский язык никогда не был связан с южнославянскими теснее, чем с соседними восточнославянскими (вопреки позиции С. Смаль-Стоцкого и др..). С этими последними украинский язык разделял такие важные древние звукоизменения (или их результаты), как возникновение полногласия и деназализация «;» с превращением его в «u», с другой стороны, в протобелорусских и особенно в протороссийских диалектах были отнюдь не менее важными инновации, которые обошли украинский язык (аканье, а для протороссийских диалектов также переход «;» и «й» перед «j» соответственно в «ь» и «ъ» т.п.). Не существовало не только полного восточнославянского единства, но и украинского единства, поскольку в южноукраинских и северноукраинских диалектах иногда происходили различные звукоизменения. В течение раннесреднеукраинского и среднеукраинского периодов даже такого характера украинско-российские связи свелись практически к нулю, а украинско-белорусские существенно ослабли. Украинский язык был подвержен воздействию с западного направления (хотя и не переродился, конечно, по этой причине в западнославянский). Независимо от того, какие именно исторические обстоятельства повлекли этот поворот, оригинальность тогдашней фонологической эволюции украинского языка следует искать именно в этом. Если подходить к этой оригинальности, заранее основываясь на безпрекословности восточнославянского характера украинского языка, то ни увидеть, ни объяснить его должным образом нет возможности. Теперь в XX в. советский режим ввел политику, направленную на полное «овосточнославянивание» украинского языка. Каким будет исход этого уникального эксперимента, покажет только будущее. Однако сегодняшнее состояние или будущий исход не вольно (то есть нельзя, – П.Д.) проецировать на прежнюю историю» (Юрий Шевелев, «Историческая фонология украинского языка», http://izbornyk.org.ua/shevelov/shev08.htm#pid17). «В Украине был запрещен и следующий англоязычный труд ученого: «Историческая фонология украинского языка», в которой Шевелев на базе анализа истории звуков украинского языка опроверг господствующую в советском языкознании теорию А. Шахматова об общем происхождении трех восточнославянских языков из единого источника – древнерусского языка» (Лариса Масенко, «Язык и общество. Постколониальное измерение», http://varnak.ueuo.com/lmasenko.html). «Украинский и итальянский языки, это два совершенно уникальных языка в истории человечества. Из тысяч современных языков, только эти два являются полностью фонетически сбалансированными языками (количество гласных и согласных звуков в любом предложении всегда равно). Я не спец в фонетике, но мне кажется, что для создания такого чуда, необходима была шлифовка тысячелетий» (Виталий Локотарёв, «Русские, вы кто?», Русская же речь лишена этой сбалансированности и поэтому-то и является дисгармоничной. Для того же, чтобы более-менее гармонизировать её, и приходится постоянно злоупотреблять большим количеством слов паразитов, а в поэзии и повторами: «Форма русской народной поэзии вообще оригинальна в высшей степени. К главным ее особенностям принадлежит музыкальность, певучесть какая-то. Между русскими песнями есть такие, в которых слова как будто набраны не для составления какого-нибудь определенного смысла, а для последовательного ряда звуков, нужных для «голоса». Уху русский человек жертвовал всем – даже смыслом. Художник легко примиряет оба требования; но народный певец по необходимости должен прибегать к повторениям слов и даже целых стихов, чтоб не нарушить требований ритма. Сверх того, в русской народной поэзии большую роль играет рифма не слов, а смысла: русский человек не гоняется за рифмою – он полагает ее не в созвучии, а в кадансе, и полубогатые рифмы как бы предпочитает богатым; но настоящая его рифма есть – рифма смысла: мы разумеем под этим словом двойственность стихов, из которых второй рифмует с первым по смыслу. Отсюда эти частые и, по-видимому, ненужные повторения слов, выражений и целых стихов; отсюда же и эти отрицательные подобия, которыми, так сказать, оттеняется настоящий предмет речи…» (Виссарион Белинский, «Статьи о народной поэзии», Дисгармония же внутренней речи провоцирует, как дисгармонию и неустойчивость эмоционального состояния, так и дисгармоничное поведение русскоязычного человека, реагирующего преимущественно на слова своей внутренней речи, а не на призывы им игнорируемой действительности. Он становится склонным к спонтанным порывам на фоне своего хронического бездействия: «Мы работаем не тяжем, а рывом», – хотя рыв часто могучий» (Василий Ключевский); «Труд русского человека лишён упругого равномерного напряжения; нет методичности и размеренности» (С.С. Маслов, общественный деятель, XX век); «Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины – болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок. (Уж не опускаемся здесь до расчеловечения – безоглядного распущенного пьянства.) Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню. Да и самой-то воли порой не хватает (Александр Солженицын, «Россия в обвале. // Быть ли нам, русским?», http://rl-online.ru/articles/2-04/425.html).
И эта певучесть русской народной поэзии отнюдь не славянская и даже не индоевропейская: «По целому ряду вопросов русская народная культура примыкает именно к Востоку, так что граница Востока и Запада иной раз проходит именно между русскими и славянами, а иногда южные славяне сходятся с русскими не потому, что и те и другие славяне, а потому, что и те и другие испытали сильное тюркское влияние. Эта особенность русской стихии сказывается ярко в народном художественном творчестве. Значительная часть великорусских народных песен (в том числе стариннейших, обрядовых и свадебных) составлена в так называемой пятитонной или индокитайской гамме, т.е. как бы в мажорном звукоряде с пропуском IV и VII степеней... Эта гамма существует, причем как единственная, у тюркских племен бассейна Волги и Камы, дальше у башкиров, у сибирских татар, у тюрков русского и китайского Туркестана, у всех монголов... Таким образом, в данном случае имеем непрерывную линию, которая идет с востока. На великороссах эта линия обрывается... В ритмическом отношении русская песнь тоже существенно отличается не только от романо-германской, но и от славянских, хотя бы, например, совершенным отсутствием трехдольных ритмов (ритма вальса или мазурки)… Что касается до славян, то они в отношении хореографического искусства не примыкают к России; только болгарская рученица воспроизводит до известной степени русско-азиатский тип, несомненно, под восточным влиянием…» (Николай Трубецкой, «Верхи и низы русской культуры. Этническая основа русской культуры», Журнал «Золотой Лев» № 245-246, http://www.zlev.ru/index.php?p=article&nomer=41&article=2389). «Есть всякие основания утверждать, что основным угрофинским звукорядом является звукоряд, состоящий из пяти первых нот мажорной гаммы: на этом звукоряде до сих пор строятся песни вогулов и остяков, древнейшие песни других угрофинских народов, и наиболее архаичные гуслеобразные струнные инструменты, как западных финов («кантеле»), так и у вогулов и остяков («сангульдап») представляют пять струн, настроенных в том же звукоряде» (Николай Трубецкой, «К проблеме русского самосознания // О туранском элементе в русской культуре», Берлин, 1926, с.49, http://www2.unil.ch/slav/ling/textes/Trubeckoj25.html).
Использование индокитайской пятитонной гаммы в великорусских народных песнях, а также и близось финно-угорских языков к тунгусо-маньчжурским языкам позволяют предположить, что из Южного Китая и Индокитая вместе с предками славян сарматами пришли на Дальний Восток и в Сибирь предки не только тунгусо-маньчжуров, но и финно-угров: «Мяо-яо, так же как и родственные им ицзу, являются потомками древнего народа который китайские источники обозначали как мань-и, или «южные варвары». Наряду с юэ, мань-и составляли самую заметную группу населения Южного Китая в I тысячелетии до Р. Х. При этом, жителей Чу китайские авторы тоже относили к мань-и, полагая их родственными народами. Да и сами чуссцы именовали себя мань-и (как, например У-ван, правитель Чу: «я принадлежу к варварам мань и и» (Сыма Цянь1987: 184)... Мань-и создали еще ряд государств, располагавшихся в целом западнее Чу. Из них наибольший интерес представляют собой царства Ба и Шу, и возникшее позже на их основе Дянь. Население этих царств, очевидно, также включало индоевропейский компонент (см. Итс 1976: 10)» (Алексей Романчук, «Предания клана Шоу Дао и происхождение даосизма (II)», http://www.moldo.org/2nd.php?idm=3&ida=97). Учитывая варновую (сословную) организацию общества славяноариев, можно также предположить и следующее. Возможно, как предки тунгусо-маньчжуров (включая корейцев и японцев), так и предки финно-угров опекались предками славяноариев (сарматов) уже в глубокой древности (аналогично отсталым неарийским индийским народностям, опекавшимся индоариями и относимым последними в древности к шудрам). На это указывает, как наличие не только нивхского, но и финно-угорского субстрата в тохарских языках древнего населения Северо-восточного Китая, так и близость самих тохарских языков именно к балтославянским и германским языкам. Тем самым, вскрываются и исторические корни, как призвания варягов новгородскими словенами, так и наличия холопского менталитета у ранее финно-угроязычного, а ныне русскоязычного населения, обладающего алтайскими мужскими генетическими Y-гаплогруппами R1a1 и N1c: «мордва – 39,1% R1a, марийцы – 47,7% R1a… Тюркские народы – южные алтайцы 53,1% R1a1, северные алтайцы – 38%... кыргызы – 63,5%, татары – 34,1%… с максимальной частотой гаплогруппа N1c встречается у тюркоязычных якутов (86%) и монголоязычных бурятов из Монголии (52%)» (Рахметолла Байтасов, «Происхождение тюрков по данным генетики, лингвистики и палеоантропологии», http://my.mail.ru/community/attila/187017C9A7B1F214.html).
«Первоначально тохарские языки были отнесены к языкам centum и поставлены рядом с западными индоевропейскими. Ныне в них открыто больше признаков группы satem, чем группы centum… По своему положению в распаде индоевропейской общности, определяемому грамматическими и лексическими изоглоссами (van Windekens 1976; Adams 1984), тохары близки к балтославянским и германским языкам (Иванов 1958; Георгиев 1958а; Порциг 1964)… Георгиев даже объединяет их с балтославянско-германской подгруппой в одну северную (в прошлом северно-китайскую, – П.Д.) группу индоевропейских языков (Георгиев 1958б: 277 – 282)… Проиллюстрировать всё это можно совпадениями в основной лексике: тохарские (привожу без различия А и В): macar «мать» (ср. «матери»), pracar «брат» (эти лексемы близки также к латинским и греческим), wu «два», tri «три», ;twer «четыре» (ср. «четверо»), p;; «пять» (др.-русск. «пенть»), parve «первый», misa «мясо», lap «голова» (ср. «лоб»), ak «глаз» (ср. «око»), walke «долгий» (ср. «велик»), ;ana «жена», reki «речь», sp;m «спать», smi «улыбаться» (ср. «смеяться») и др. С литовским и индийским схоже тохарское tano «зерно» (в литовском хеттском и древнеиндийском дуона, данаш, дхана- означает хлеб). С германскими (и частично латинскими) схожи тохарские pacer «отец» (лат. pater, нем. vater), okt «восемь» (лат. okto, нем. acht), kam «зуб» (нем. kamm «гребень»), k;uk «шея» (др.-герм. knock, англ. neck, нем. neck) и др. С греческими схожи kuk;le «колесо» (греч. ;;;;;;), por «огонь» (греч. ;;;) и др… Еще более вероятно такое предположение относительно современных открытий в Синьцзяне (чемурчекская культура), где обнаружены поразительные аналогии мегалитическим западноевропейским культурам энеолита (Ковалев 2005)» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51). Однако не исключено и то, что субстатом пратохарского языка являлись тунгусо-маньчжуры: «В 2000г. вышла книга «Историческая фонетика тохарских языков» (Бурлак 2000). В ней по сохранившимся словам обоих языков реконструируется предковый для них прототохарский, а уж он сопоставляется с праиндоевропейским. Из сопоставления его с праиндоевропейским выясняется, что выделение прототохарского из праиндоевропейского сопровождалось рядом существенных преобразований (Бурлак 2000: 180 – 181). Вся система согласных перестроена, ларингальные и гуттуральные различия исчезли, в большинство сочетаний согласных вставлены разделительные гласные (действие закона открытых слогов, как и в праславянском языке, – П.Д.) и т. д. Это приводит к выводу об огромной роли субстрата, более того – к идее, что прототохарский язык – это пришлый индоевропейский язык, усвоенный местным неиндоевропейским населением, говорившим на языке, не имевшем ни скоплений согласных, ни разнообразия гуттуральных и ларингальных. Анализ прототохарской фонетики не позволил автору сближать этот субстрат с угорским языком. Неясно, где проходило усвоение индоевропейского языка иным населением – уже в местах обнаружения тохарских языков или где-то поближе к праиндоевроейскому. Возможно, есть надежда идентифицировать субстрат по неиндоевропейскому местоимению первого лица в тох. А n;; (м. р.) и ;uk (ж. р.), тох. В ;a; (м. р.) и ;i; (ж. р.). По любезной подсказке В. Кулешова, единственный территориально близкий язык, в котором есть похожее местоимение, это нивхский – с местоим. перв. лица nyi. В нивхском также есть термин для колеса kuku;, который можно связать с тохарским kuk;le «колесо» (ср. греч. ;;;;;;). Судя по топонимике, нивхи в прошлом населяли большую территорию на Дальнем Востоке – Приамурье и Сахалин и вполне могли быть тем этносом, который послужил субстратом для тохарского. Но какое-то внедрение пришлых индоевропейских групп необходимо предположить и обнаружить в области, где происходил переход от субстратного языка к индоевропейскому… Культурные и религиозные термины, заимствованные из тохарских языков в общетюркском и китайском и относящиеся к домостроению, колесничному делу и хозяйству, выдают влияние тохарского языка на Востоке. По мысли Ковалева, скорее всего, тохары – это юечжи (возможно, лишь малые юечжи, так как большие юечжи – тугуры – бугуры – пагериты были предками славяноязычных караболгар, карахазар и касогов – казаков, – П.Д.)» (Лев Клейн, «Древние миграции и происхождение индоевропейских народов», http://vk.com/wall172527849_51). Очевидно, суперстратом не только континентального праяпонского (прапуёского), но и пратохарского языка малых юечжи являлись славяноарии серы (сербы – сарбаты – сарматы), так как ни в прагерманском, ни в прабалтском языках закон открытого слога никогда не действовал: «Б.В.Горнунг ... решительно отрицает возможность отнесения «протославянских» диалектов к «северо-западной» зоне индоевропейских диалектов вместе с «протобалтийскими» и «протогерманскими», которые, по мнению Б.В.Горнунга, искони входили в эту «зону». «Протославянские» же диалекты исконно связаны с индоевропейской «юго-восточной зоною» (т.е. языковыми предками греков, армян, индоиранцев, тохар и так называемых «анатолийцев). Б.В. Горнунг категорически отрицает не только гипотезу об исконном «балто-славянском» единстве, но даже исконность «балтийской» группы, так как считает, что языковые предки пруссов (являвшихся краснокожими подобно зеруянам – склавинам и антам, – П.Д.), ятвягов и голяди входили в состав «праславянского» единства на наиболее раннем его этапе… Если прямые связи между древними германцами и балтийцами оказываются несомненными, то, «судя по данным языка, непосредственный контакт германцев со славянами был установлен очень поздно, может быть, не раньше начала нашего летоисчисления… Первые достоверные лексические заимствования в общеславянском языке из германского датируются первыми веками н.э. Славяно-восточно-германские контакты начинаются в Привислинье, куда продвинулись славянские племена. Предполагается также относительно кратковременное готское воздействие в среднем Поднепровье и Поднестровье. Западно-балтийские племена в отличие от славян издревле соприкасались с германцами в низовьях Вислы и других районах южно-балтийского побережья… Если основываться только на топонимических данных, то получится, что для славян вообще нигде не найдется места, поскольку нет областей с несомненной сплошной славянской гидронимией (как это уже давно отмечалось разными исследователями)» (Федот Филин, «Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектический очерк», Из всех литературных жанров менталитету психически инфантильного русскоязычного населения, конечно же, наиболее соответствовала сказка: «Стиль русской сказки не встречает параллелей ни у романогерманцев, ни у славян, но зато имеет аналогии у тюрков и кавказцев. Восточнофинские сказки в отношении стиля находятся вполне под русским влиянием. Русский эпос по своим сюжетам связан и с туранским востоком, и с Византией, а отчасти и с романогерманским миром. Но по форме он вполне оригинален, во всяком случае, не обнаруживает никаких западных черт. В формальном отношении можно говорить лишь о довольно слабой связи с балканским славянством и о довольно сильной связи со степным ордынским эпосом» (Николай Трубецкой, «Верхи и низы русской культуры. Этническая основа русской культуры», Журнал «Золотой Лев» № 245-246, http://www.zlev.ru/index.php?p=article&nomer=41&article=2389). Сюжеты сказок и в особенности эпосов, как правило, заимствовались у других народов и лишь приспосабливались к менталитету русскоязычного человека: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь…» (Петр Чаадаев, «Философические письма», http://www.vehi.net/chaadaev/filpisma.html). Как оказалось, все древнерусские былины так называемого «киевского цикла» к событиям в Киевской Руси никакого отношения не имеют, так как описывают события более глубокой древности, частично отраженные в «Тидрек-саге»: «Столь очевидно сходство былинного Ильи и Ильи Русского из саги, столь очевидно НЕ сходство «Вальдемара, конунга русов» из саги и Владимира Святого. В Иоакимовской летописи Владимиром зовут одного из легендарных древних князей. Любопытно, что предшествуют Владимиру в этой летописи очевидные выходцы из мифического эпоса, герои-эпонимы, прародители – Словен, Рус, Вандал, Волх и прочие. А после него идёт череда двенадцати безымянных поколений вплоть до почти исторического Буривоя, отца знаменитого и уже безусловно исторического Гостомысла. «Явную соотносимость некоторых существенных эпизодов и одновременно героев в… былинах в фольклорных источниках Иоакимовской летописи и в средневековых обработках германского эпоса нельзя объяснить игрой случая», – утверждает исследователь. Каким же временем датирует Сергей Николаевич время жизни прототипов героев былинного эпоса? Если Владимир былин тождественен «Вальдемару» Тидрек-саги и Владимиру Иоакимовской летописи, то на этот вопрос легко ответить. Первый сражался с готами и гуннами, второй был предком в тринадцатом колене Гостомысла, умершего, согласно германским хроникам, в 844 году. Нетрудно подсчитать, что жил он около V века, как раз во времена готов и гуннов. То есть та самая «середина первого тысячелетия нашей эры», которую считают временем зарождения былин петербургские соавторы. Итак, как видите, читатель, представители разных школ разными методами пришли к выводу о формировании былевого эпоса в середине первого тысячелетия нашей эры» (Лев Прозоров, «Времена русских богатырей. По страницам былин – в глубь времен», Яуза, Эксмо; М.; 2006, http://lib.rus.ec/b/270017/read).
Как видим, никакого народного творчества, за исключением примитивных сказок, у психически инфантильных предков московитов не было, да и не могло быть. Все былины передавались испокон веков от предыдущего поколения к последующему в узком кругу истребленной московитами новгородской знати, к творчеству которой этнос славянизировавшихся московитов имел такое же лишь сугубо «потребительское» отношение, какое ныне русскоязычные люди имеют к творчеству истребленной их предками инородческой знати и интеллигенции Царской России: «…профессор С. Шамбинаго в своей статье в «Истории русской литературы» с удивлением констатирует странный факт, что никаких исторических песен и сказаний русского народа, касающихся важнейших событий периода от Ивана Калиты до Ивана Грозного, не существует (М.Н. Тихомиров, «Московское царство Иоанна III», Труды по истории Москвы, http://www.histmoscow.ru/moskovskoe_carstvo_ioanna_iii_2.htm); «Имя Болотникова не сохранилось в памяти крестьянства, его жизнь и деятельность не оставила по себе ни песен, ни легенд. И вообще в устном творчестве русского крестьянства нет ни слова о десятилетней эпохе – 1602-1613 гг. – кровавой смуты. …К этому суждению уместно прибавить вывод одного иностранца, внимательно наблюдавшего русский народ. «У этого народа нет исторической памяти. Он не знает свое прошлое и даже, как будто, не хочет знать его». В легендах Италии сохранилась память о фра Дольчино, чехи помнят Яна Жижку, так же. Как крестьяне Германии Томаса Мюнцера, Флориана Гейера, а французы – героев и мучеников «Жакерии», и англичане имя Уота Тайлера – обо всех этих людях в народе остались песни, легенды, рассказы. Русское крестьянство не знает своих героев, вождей, фанатиков любви, справедливости, мести» (Максим Горький, «О русском крестьянстве», Изд. И. Ладыжникова, Берлин, 1922, http://www.rulife.ru/mode/article/68&print).
Весьма примечательным является и следующий факт. Наиболее пассионарные и свободолюбивые черемисы / чирмыши (возможно, воинское сословие луговых марийцев) бежали от московитского ярма на украинские земли, где и сейчас компактно проживают их потомки в основанных ими поселениях. Постепенно украинский язык для воинственных потомков сарматов – черемисов (укр. «чемерисов», возможно, от диал. вят. и коми-зыр. «чемер» – чуб, хохол, вихор) стал родным. И, славянизировавшись, они гармонично влились в воинские братства им родственных черкасов (хохлов) а, тем самым, и в украинский этнос (Ярослав Дашкевич, «Чемерисы в городах Украины 16 – 18 вв.» – «Этнические группы в городах европейской части СССР», М., 1987 г., с. 100 – 112.; «Етнічний довідник. Етнічні меншини України», К., 1996, С.164-165, http://ugraina.org/encyclopedy/1063/1045/4146.html). Казалось бы, смирившиеся с московитским ярмом менее пассионарные черемисы (возможно, от «сирматы» под влиянием «чермный» – багровый, малиновый, темно-красный, – Толковый словарь Ушакова; чеш., слвц. «;erma;k» – птица малиновка), тем более, должны были постепенно вернуться к славянскому языку своих предков сарматов. Однако же, это так и не произошло. Русскоязычные холопы, в отличие от казаков-украинцев, оказались для свободолюбивых луговых марийцев отрицательно комплементарными. Это четко указывает на существенное взаимное отличие ментальностей, формирующихся у людей под влиянием «языковых картин мира» русского и украинского языков. Следовательно, эти языки лишь формально считаются близкими друг другу, а на самом деле ни один из них никак нельзя рассматривать диалектом другого. Поэтому-то, «Украина – не Россия» (Леонид Кучма), прежде всего, из-за того, что украинский язык – не русский. В случае незлоупотребления русским языком не стать «Рассеей» вполне возможно, даже находясь и в составе России, как это и демонстрируют республики Северного Кавказа и Поволжья. А при сохранении же у себя доминирования русского языка можно так и остаться «Расеей», даже и разлучившись с Россией, как это и случилось (от слова «случай», а не «слука») с Белоруссией: «Есть две разных страны – Россия и Рассея. Первая стремится улучшить жизнь своим гражданам, пытается восстановить гражданские свободы, заботится о развитии свободы слова, демократии и гуманизма. Вторая чтит героем убийцу – Сталина, ненавидит всех соседей, которые якобы занимают ее земли, радуется смерти чужих президентов и заботливо воспевает свое эго» (Андрей Чеботарев, «Медведев, Сталин и Великая Рассея», 20.04.2010, http://www.trust.ua/news/25538.html). К сожалению реальная несовершенная Рассея (холопская русскоязычная Россия) – это полная противоположность ее идеализированному (в «промежуточном мире» Вайсгербера) словесно-чувственному образу – матушке Рассеи, отнесенной Юрием Мамлеевым к тонкому духовному миру: «Но что же с негативным полюсом Россией, с ее изнаночной, темной стороной? Напрашиваются два ответа: 1) где-то существует еще одна космологическая Россия, в которой наивысшего развития достигла ее черная сторона, негативные потенции; 2) Россия, в которой черная сторона достигла наивысшего развития – это Россия земная, Россия плотного мира, на наших глазах засасываемая в пучину Кали-юги. Если верно второе, тогда именно несовершенная земная Россия (пьяная, окаянная, искромсанная, в убогом рубище) – это воплощение России в наивысшей полноте, максимальной амплитуде. И в этом ее преимущество перед любой другой космологической Россией, потому что там, где зло, – там страдание и искупление» (Михаил Бойко, Россия и Рассея. // О книге Юрия Мамлеева «Русские походы в тонкий мир», 26.03.2009, НГ «Exlibris», http://exlibris.ng.ru/subject/2009-03-26/1_russia.html). Хочется всё же верить в то, что подобно насельникам духовного мира Сведенборга насельники тонкого мира Юрия Мамлеева («Русские походы в тонкий мир», http://lentalib.ru/Mamleev,-Yuriy/104-post104.html) разговаривают не на холопском новоязе, а на архаичном русском языке, не содержащем не только матерной и жаргонной, но и переосмысленной лексики.
Фонемы [и] и [е] во всех украинских говорах произносятся и произносились испокон веков преимущественно твердо, то есть как звуки [ы] и [э] соответственно. Вследствие же второго южнославянского влияния в церковнославянском и в старокиевском литературных языках их стали произносить, как и в болгарском языке, преимущественно мягко, то есть как звуки [и] и [е] соответственно. В светских салонах России такое мягкое их произношение было воспринято как должное, так как твердое их произношение считалось мужицким и слишком грубым для «милых дам». Из-за этого то изысканный «новый слог» карамзинистов и стал ориентироваться преимущественно на язык «милых дам»: «Женщина говорит не так, как мужчина. В ее речи отличается мелодика, построение фразы, выбор слов. Уменьшительно-ласкательных слов у неё больше (не рука и книга, а ручка, книжка), грубых слов меньше» (Владимир Колесов, «Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394). Такое мягкое произношение фонем [и] и [е], а также и, вообще, тихое женственное произношение большинства слов запечатлилось сначала в поэзии, а затем постепенно было внедрено, как в прозу, так и в речь всех сословий российского общества: «Разве может быть затрёпанней да тише слова поистасканного «Слышишь»?! Я немало слов придумал вам, взвешивая их, одно хочу лишь, – чтобы стали всех моих стихов слова полновесными, как слово «чуеш» (Владимир Маяковский, «Долг Украине», http://position.land.ru/majakov.htm); «Наречие великорусское отделилось от малорусского более всего необходимой смягчаемостью согласных при их слиянии с гласными тонкими и неудержанием коренного выговора гласных, не определяемых ударением. Вследствие необходимости смягчать согласные перед гласными тонкими буквы «г, к, х» потеряли свое природное свойство оставаться постоянно твердыми: «ы» после них стало невозможно. Вследствие неудержания коренного выговора гласных, на которых нет силы ударения, «е» без ударения выговаривается то как «а», то как «и», в обоих случаях удерживая перед собою согласную мягкую, «о» без ударения выговаривается во многих местах как «а», а в некоторых случаях даже как «у». К этому прибавить еще должно, что смягчаемость согласных, переходная при изменении слов, во многих случаях и во многих местах пропала там, где бы ее можно было ожидать («р;к;» вместо «р;ц;», «роги» вместо «рози», «б;гить» вместо «б;жить» и т. п.). Вместе с тем она появилась там, где прежде выговор народный мог обойтись и без нее: хотя и не на всем пространстве наречия, однако во многих местах вместо «дь» и «ть» стали выговаривать «дзь» и «ц» («говориц» вместо «говорить», «радз;ц» вместо»рад;ть» и т. п.). Это «цвяканье», как обыкновенно говорится в народе, считают исключительно особенностью говора белорусского, и столь важной, что по одной ей дали говору белорусскому название особенного наречия, вследствие чего и делят народный русский язык на три главных наречия, а не на два. Но «цвяканье» можно слышать не в одних западных краях великорусского наречия: на востоке, по Оке и далее к Волге оно также в обычае и, придавая собой звучности речи какую-то резкость, отмечается народом, к нему непривычным, как что-то отвратительное или, по крайней мере, смешно… Гораздо важнее то, что малорусы сохранили несравненно более, чем великороссы, переходную смягчаемость согласных («бережы» – «береги», на «рици» – на «р;к;», на «порози» – на «порог;» и т. п.), не переменили «ы» и «и» на «о» и «е» в тех случаях, где этим отличили от старославянского свой выговор великороссы («крыта» – «крыю, крый», а не «крою, крой», «мыти» – «мыю, мый», а не «мою, мой», «лыты», – «лый», а не «лей», «вияты» – «вий», а не «вей», «хромый», а не «хромой», «-кый», а не «-кой», «-сий», а не «-сей»). Очень важно сохранение некоторых форм изменения слов, например особенного окончания звательного падежа (сестронько, козаче, братику), будущего сложного с помощью глагола «иму» – «имеешь» (напр., «знат – ыму», «знат – ымешъ», «знат – иметь» – «буду знать» и т. п.)» (Измаил Срезневский, «Мысли об истории русского языка», http://www.ruthenia.ru/apr/textes/sreznevs/srezn1.htm).
Тем самым, не только ментальность русскоязычного населения, но и фонетика самого русского языка стала женственной. И как здесь не согласиться с выводами российского филолога Владимира Колесова: «Вся русская история в её трагедиях крепится на описанных здесь особенностях женственного, за столетия отложившихся в русской ментальности – в том ее виде, который дан нам в языке и в слове, созданных русскими женщинами» («Вечно-женственное в русской душе...», http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82394). Да, и к словам Александра Браиловского «стоило бы» прислушаться: «Когда стало очевидно, что гласность вовсе не раскрыла народу глаза, что народ и так все знал, и, хуже всего, что народ все это, в общем, устраивало. Только раньше этому народу говорили, что он живет хорошо, что он – самый лучший, самый умный, самый добрый, самый трудолюбивый и самый справедливый, что он всех кормит и защищает. И народ этот подтвердил высказывания некоторых своих философов о «женственности» его натуры: он, как женщина, любил ушами и обожал тех, кто ему все это говорил. Женственность эта оказалась с изрядной примесью мазохизма: на протяжении всей своей истории русский народ более всего почитал и любил тех своих правителей, которые обращались с ним наиболее грубо и жестоко – Ивана Грозного («Грозный» – это ведь все-таки не «Ужасный», как называют этого царя европейцы, «Грозный» – это уважительно...), Петра Первого, Иосифа Сталина… А тех, кто пытался обращаться иначе, в грош не ставил, и, если не убивал, как Александра II (отменившего, между прочим, крепостное право и затеявшего серьезные и необходимые реформы), то ненавидел, презирал и прогонял, как Горбачева, предложившего стране жить по-человечески» («Страна подкованных блох», http://www.lebed.com/2008/art5436.htm).
Однако же, если мы попытаемся осознать смысл самой приведенной здесь фразы «стоило бы» или же ее многочисленных синонимов: «не мешало бы», «не мешает», «невредно», «неплохо», «недурно», «не грех», «не худо бы», «желательно бы», «недурно бы», «надо бы», «невредно бы», «нелишне», «хотелось бы», «не плохо бы», «хорошо бы», то к сожалению не сможем найти в ней какую-либо логику. Ведь даже «не плохо бы», вовсе, не означает, что это обязательно «хорошо бы». Подсознание же, тем более, воспринимает все эти фразы, и в том числе, казалось бы, вовсе бессмысленные, лишь как констатацию нашей неуверенности в актуальности задуманного. «Неопределенность высказывания с большим количеством неопределенных местоимений и различных синтаксических конструкций (например – безличных предложений) в свою очередь повышает степень уклончивости и размытости русской мысли, которая как бы скользит по яркости образа и пугливо сторонится определенности понятия. Сказать до конца ясно – прямо – значит открыться до времени и тем самым обезоружить себя. Изобилие наречных и местоименных форм помогает до времени спрятаться за словом: «Русские говорят громко там, – с иронией замечал Александр Герцен, – где другие говорят тихо, и совсем не говорят там, где другие говорят громко». Это черта своеобразной скромности и смирения, неуверенности в том, что твоя мысль, явленная в слове, может быть кому-то интересна. Очень опасное свойство, не раз затруднявшее русским сформулировать свои надежды и упования» (Владимир Колесов, «Язык и ментальность // Основные признаки русской ментальности в языке», СПб, 2004, с. 24-31, http://bibliofond.ru/view.aspx?id=82395). Вот в этом-то и заключается запрограммированность родным языком, как нашего восприятия окружающего мира и любой информации, так и нашего реагирования на них а, тем самым, – и нашего менталитета: «В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее свойство… тут беспечность жизни без опыта и предвидения, не имеющая отношения ни к чему, кроме призрачного существования личности, оторванной от своей среды, не считающейся ни с честью, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов… Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы» (Петр Чаадаев, «Философические письма», http://www.vehi.net/chaadaev/filpisma.html); «Годами, мало-помалу, у меня складывалось убеждение, что русские не только культурно отсталая, но и низшая раса… Повседневное наблюдение постоянно приводило к выводу, что иностранцы и русские смешанного происхождения даровитее, культурнее и значительно выше, как материал для культуры» (Историк академик С.Б. Веселовский, «Из старых тетрадей», М.: АИРО-ХХ, 2004, http://lib.rus.ec/b/286293/read); «Двум богам служить нельзя!.. Это никому не удается, доктор, и тем более – людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны!» (профессор Ф.Ф. Преображенский в кн.: Михаил Булгаков, «Собачье сердце», Не знаю, можно ли следующие выводы распространить и на все человечество, но, по крайней мере, для русскоязычного человека они весьма актуальны. Чем более просвещенным и цивилизованным является человек, тем более он склонен поддерживать свою репутацию в обществе как честного человека (то есть, старается блюсти свою честь), а также придерживаться и других разумных правил своего морального поведения и своей жизнедеятельности вообще. И, следовательно, он менее всего склонен полагаться лишь на свою совесть и на другие бессознательные морально-психические установки. Он сознательно старается не допускать таких жизненных ситуаций, при которых бы возникали муки и угрызения совести. И, именно, это и делает наиболее ранимой его психику. Малейшее его прегрешение может стать для него настоящей трагедией. И, наоборот, чем более невежественен человек, тем более он полагается лишь на свою совесть и может даже и не иметь ни малейшего представления о необходимости блюсти свою честь в обществе. Его психика тоже является очень ранимой, однако чувство своей вины он испытывает не по отношению к обществу, а по отношению лишь к своей совести. Просвещенные же посредственности, которые до сих пор так и не осознали необходимость блюсти свою честь, научились не только «класть поруху на честь», но и обманывать или же даже крепко усыплять «гложущего их беса», то есть свою совесть. И они то, к сожалению, и составляют большинство русскоязычного общества в виде, так называемого, агрессивно-послушного быдла: «Люмпены – да, быдло – да, бомжи – да, охлос – да, тина, поднявшаяся со дна взбаламученного российского пруда, называйте как хотите, но они не дискретны, они постоянны, цельны, их злоба и разрушительная страсть настояны на яростном шовинизме, и, за неимением ничего другого, этот сброд приходится считать народом. Тем самым великим русским, богоносным, благословенным Господом за смирение, кротость и незлобивость, в умилительной своей самобытности так стойко противостоящим западной стертости и безликости. От лица этого народа говорят, кричат, вопят, визжат самые алчные, самые циничные, самые подлые и опустившиеся из коммунистического болота. Неужели мне хотелось быть частицей этого народа?» (Юрий Нагибин, «Тьма в конце туннеля», http://lib.ru/PROZA/NAGIBIN/tonnel.txt); «Куприн в 1908-м (!) изобразил двух абсолютно советских людей. Абсолютно. Типические совки. Поневоле согласишься с монархистом Владимиром Карпецом, который любит повторять, что советское – это и есть русское. Надо задуматься: стоит ли российским белым людям европейского склада личности цепляться за понятие «русский», доказывать свое право на него? Не пора ли им начать формировать некие новые, собственные идентичности на основе общих ценностей и регионализма? Надо признать, что понятие «русский» прочно монополизировано «агрессивно-послушным» быдлом. Ведь русская идентичность, как она есть, сформирована Россией – империей и церковью – в качестве одной из своих главных скреп...» (Добромир Воронов, комментарий к статье «Что изменилось за 100 лет?», http://ipvnews.org/hegemon_article16102010.php). Они весьма надолго и прочно усыпляют свою совесть. И лишь в старческом возрасте или же под влиянием «истощения нервной системы» она, наконец-то, у них спонтанно просыпается: «Думала, у меня появилась мания преследования, а оказалось – это совесть проснулась» (Ольга Хамкова, «Совесть», http://www.aphorism.ru/author/a8206_2.shtml); «Ну и, наконец, чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, что, наверное, во мне больше всего этого – незаконного, карамазовского… Смердяков во мне сидит… Лакей-с и сволочь… – Смерть приближается, наверное, и Достоевский помогает заглянуть в самые темные глубины себя. Но уверен, этот художник мне подарил ощущение «русскости» (Юрий Вяземский: «Смердяков во мне сидит, лакей-с... и сво-олчь....», http://gentleline.livejournal.com/1974.html). Российский минздрав планирует распустить на амбулаторное лечение, т.е. по домам 750.000 «социально неопасных» душевнобольных (http://installsoft.ru/viewtopic.php?f=429&t=6250), многим из которых душевные муки вызывает именно «проснувшаяся совесть», выплескивая в сознание из подсознания весь накопившийся в нем «негатив».
Таким образом, избавиться от мук и угрызений совести можно было лишь двумя путями – осознанно вести честный образ жизни или же научиться обманывать свое подсознание а, следовательно, и свою совесть, делая её «ложно чистой»: «Есть степень заядлой лживости, которую называют «чистой совестью» (Фридрих Ницше). Западноевропейские народы избрали для себя первый путь, а русскоязычное население под опекой исихастского православия пошло по второму пути. Подавляющее большинство русскоязычного населения царской России фактически лишилось сдерживающих его своеволие «нравственных тормозов» а, следовательно, и «потеряло почву под собой»: «Без тормозов – черта русская, дикая, так и живут все «без тормозов», без уменья управлять чувством, языком, мыслью. Сумбур, шум» (Иван Соколов-Микитов, «Из карачаровских записей» // Новый мир, 1991, N12 с.172, http://sadsvt.narod.ru/verarus.html).
Оно отказалось от прежних своих «восточных ценностей» – пусть даже и «первобытных», но так и не пристало к новым «западным ценностям», сохранив свой холопский менталитет и, тем самым, обрекши себя лишь на бесплодное слепое подражание цивилизованным народам: «Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми, если бы они не были поглощены желанием по-обезьяньи подражать другим нациям, осмеивая в то же время, как обезьяны, тех, кому они подражают. Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и не пригодны для цивилизации…» (Маркиз Астольф де Кюстин, «Россия в 1839г.», http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000088/st006.shtml); «Что-то не слишком-то похожи на разумных существ иные, и весьма многочисленные, представители биологического вида Homo Sapiens. И нет надежды, что эти неразумные существа образумятся в пределах своего существования от рождения до смерти. И всё слабее надежда, что будет уменьшаться процентное отношение явно неразумных представителей указанного биологического вида – к разумным представителям разумного рода человеческого, анатомо-физиологически принадлежащим к тому же биологическому виду. Если Дарвин прав, что наш биологический вид произошёл от обезьян, то явно неразумные особи этого вида, похоже, так обезьянами и остались, и останутся во веки веков, аминь» (доктор психологических наук А.В. Суворов, «Об антропологии и педагогической антропологии», в сб.: «Экспериментальная философия», http://suvorov.reability.ru/epub/books/3.txt); «Мы народ какой-то неуемный, какой-то грубо-первобытный народ» (Аполлон Григорьев, «Мои литературные и нравственные скитальчества», «Между Европой и Азией мы явились именно «межеумками», т. е. именно нигилистами, не понимая ни Европы, ни Азии. Только пьянство, муть и грязь внесли. Это действительно «внесли». Страхов мне говорил с печалью и отчасти с восхищением: «Европейцы, видя во множестве у себя русских туристов, поражаются талантливостью русских и утонченным их развратом». Вот это – так. Но принесли ли мы семью? добрые начала нравов? Трудоспособность? Ни-ни-ни. Теперь, Господи, как страшно сказать... Тогда как мы «и не восточный, и не западный народ», а просто ерунда, – ерунда с художеством» (Василий Розанов, «Апокалипсис нашего времени», http://www.vehi.net/rozanov/apokal.html); «Пора уже признать, что народы – как и люди – разные. Это живые системы и Лев Гумилев во многом был прав. Они рождаются, растут и умирают. Болеют. Иногда тяжело. Порой неизлечимо. Вырождаются. Выживают из ума. Каковы черты русского народа, объясняющие его обособленность в мире? А она ощущается отчетливо, причем как снаружи, так и изнутри: жандарм Европы, Империя зла, Святая Русь в море нехристей, осажденная крепость в кольце врагов – привычное восприятие картины мира с обеих сторон. Остров Русь… Ни Запад, ни Восток (не надо задевать Азию, подчеркивая азиатство русских, там своеобразная, но высокая культура). Черная дыра, в которой гаснет все. Русский народ болен. Извечное рабство. Славянин и раб – синонимы в европейских языках. Русских рабов везли продавать на юг варяги. Святослав упоминал их в качестве статьи русского экспорта. Татары. Крепостничество. Сталин возродил рабство – в XX веке! Н. Чернышевский: «Жалкая нация рабов, снизу доверху все рабы»... Демократия успешно работает на Западе. Она пускает ростки на Востоке. Но ее никогда не будет в России. Потому что главные черты русского народа это жестокость и душевная лень, аморальность и равнодушие. На таком фундаменте демократию не построишь. Да и для империи в наше время он слабоват. Тюрьму разве что. Лагерь…» (Максим Каммерер, «Какой же быть России?», http://www.krugozormagazine.com/show/demokratiya.495.html).
И вполне закономерным итогом этого вырождения стала замена веками вырабатывавшихся народных говоров искусственным новоязом, извратившим смысл большинства слов: «Читающему населению России скоро придётся покинуть свой родной язык вовсе и выучиться, заместо того, пяти другим языкам: читая доморощенное, надо мысленно перекладывать все слова на западные буквы, чтобы только добиться до смысла: ведь это цифирное письмо! Но и этого мало; мы, наконец, так чистоплотны, что хотим изгнать из слов этих всякий русский звук и сохранить их всецело в том виде, в каком они произносятся нерусскою гортанью. Такое чванство невыносимо; такого насилия не попустит над собою ни один язык, ни один народ, кроме – кроме народа, состоящего под умственным или нравственным гнётом своих же немногих земляков, переродившихся заново на чужой почве... Коль скоро мы начинаем ловить себя врасплох на том, что мыслим не на своём, а на чужом языке, то мы уже поплатились за языки дорого: если мы не пишем, а только переводим, мы, конечно, никакого подлинника произвести не в силах, и начинаем духовно пошлеть. Отстав от одного берега и не пристав к другому, мы и остаёмся межеумками. С языком шутить нельзя: словесная речь человека – это видимая, осязательная связь, звено между душою и телом, духом и плотью» (Владимир Даль, Речь, читанная в обществе любителей российской словесности в частном его заседании 25 февраля, и в публичном 6 марта 1860г.: «Толковый словарь живого великорусского языка» в 2 тт, Т.1, М.: ОЛМА-ПРЕСС, с. 26-27, http://www.azbog.com/culture/dal).
А ведь всего этого то и боялся российский философ-пророк Константин Леонтьев, фактически соглашаясь с Виктором Гюго о рациональности невежества простого народа: «И недостатки народа, и даже грубые пороки его могут пойти ему же косвенно впрок, служа к его исправлению, если только Господь от него не отступится скоро. Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем народом «богоносцем», от которого ждал так много наш пламенный народолюбец Достоевский, – он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен. Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность. Эти качества составляли его душевную красу и делали его истинно великим и примерным народом. Чтобы продолжать быть и для нас самих с этой стороны примером, он должен быть сызнова и мудро стеснен в своей свободе; удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия. При меньшей свободе, при меньших порывах к равенству прав будет больше серьезности, а при большей серьезности будет гораздо больше и того истинного достоинства в смирении, которое его так красит» (Константин Леонтьев, «Над могилой Пазухина», 1891г., http://knleontiev.narod.ru/texts/pazuhin.htm). Вернуть народ к холопскому смирению а, тем самым, и к беспрекословному подчинению властям и даже бесчеловечным законам считают целесообразным некоторые «интеллектуалы» даже сейчас: «Восстановление в своих правах принципа смирения как высочайшей добродетели было бы возвращением из небытия одного из ярчайших архетипов нашей этнической культуры. Он так долго осуждался, осмеивался, оплевывался, считался постыдным, что, казалось, ничто не сможет больше его оправдать. Но в том и сила архетипов, что они ни в каких оправданиях принципиально не нуждаются. В той системе представлений он казался ненужным и потому оплевывался, он противоречил, он мешал. В новой системе он является крайне полезным звеном, а потому и вводится в нее часто без всяких логических обоснований. На уровне ощущения. Мне нравятся смиренные люди. Я чувствую в них какую-то силу, какую-то внутреннюю структуру, которой мне не хватает. И я начинаю им подражать. Я хочу перенять, развить в себе это качество, я «работаю над собой» в этом направлении. Так восстанавливается архетип. Во мне, и в другом, и в третьем. Затем, как нечто само собою разумеющееся, он начинает использоваться в качестве критерия при оценке поступков. Это придает ему огромную силу. Вот он и обрел новую жизнь» (Ксения Касьянова, «Особенности русского национального характера», http://krotov.info/libr_min/k/kasyanov/kas_13.html); «Не нужно НАСИЛЬСТВЕННО НАСАЖДАТЬ ДЕМОКРАТИЮ, точно так же, как не нужно утруждать себя ПОИСКОМ каких-то таинственных собственных путей, – просто надо потерпеть, пока народ-ребенок повзрослеет. Как ребенок неизбежно приходит к авторитаризму, так взрослый добровольно выбирает демократию – ибо только взрослый способен к сознательному выбору. Сам процесс взросления, очевидно, нельзя – И НЕ НАДО! – ни ускорить, ни замедлить» (Нина Воронель, «Либералы против ретроградов», http://sunround.com/club/22/137_ninavoronel.htm). Возможно, они в чем-то и правы. Ведь это хорошо согласуется и с гениальным заключением Александра Герцена: «Нельзя людей освобождать к наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы» (Александр Герцен, «Письма в будущее. К старому товарищу», письмо третье, 1869, – М.: Сов. Россия, 1982, – С. 435-451, http://www.history.ru/content/view/1249/87/).
Действительно, пока русская языковая картина мира не заменена у потомков русскоязычных людей на иную, не порождающую психическую инфантильность и, тем самым, позволяющую органично адаптироваться им к капитализму, нельзя допускать никаких излишних свобод и, в том числе, и повышение в обществе статуса тлетворно влияющего на них русского языка. Психиатры давно заметили, что никоим образом нельзя потакать капризам детей и, в том числе, и капризам великовозрастных «детей», и капризам «детей» преклонного возраста (старческий маразм – «впадение в детство» весьма характерен для русскоязычных людей). Иначе, неспособность психически инфантильного русскоязычного человека к самоограничению может привести к непоправимым последствиям: «Исследуя проблему рабства, нужно со всей отчётливостью понимать, что для обладателя рабских тенденций мышления рабство комфортно, а свобода выглядит пугающе, сам переход на свободное динамичное существование весьма болезнен (в том числе и методом искусственной идеокоррекции), переоценка ценностей причиняет нравственные страдания. Рабство даёт привычную надёжность (пусть мифическую), ощущение стабильности (пусть временной), гарантии (пусть мизерные и мнимые), надежду на светлое будущее (пусть и неисполнимую). И ещё рабство освобождает от ответственности – перекладывает её на начальников, на Систему. Также мечта раба – халява, выслуженное незаработанное вознаграждение. Перед этими рабскими сокровищами изначально совершенно несущественно выглядит набор свободного человека:
– мотивированного не убегать от труда, а наоборот, стремящегося к творческому труду;
– нацеленного не выискивать халявы, а зарабатывать функциональной пользой;
– нести ответственность за всё самому;
– стремиться не к удовлетворению потребностей, а к актуализации ценностей, стремящихся к нематериальному нераздельному набору – свободе, любви, творчеству, счастью…» (Юрий Кузнецов, «Несвобода лучше, чем свобода?», http://ideo.ru/slavery.html).
И этот то набор свободного человека, к большому сожалению, абсолютно чужд психически инфантильному русскоязычному человеку: «Русские люди не созданы для свободы. Без страха и насилия у них все прахом пойдет… «Да разве в России можно без принуждения, и строгого даже, что бы то ни было сделать и утвердить? У нас что крепко стоит? Армия, монастыри, чиновничество и, пожалуй, крестьянский мир. Всё принудительное» (Константин Леонтьев, Письмо И.И. Фуделю, 28–29 января 1891г., Оптина Пустынь, http://az.lib.ru/l/leontxew_k_n/text_0700.shtml); «Гнет становился день ото дня сильнее, тягостнее, оскорбительнее; приходилось прятать свою мысль, заглушать биение сердца... И среди этой мертвой тишины, вместо всякого утешения, мы с ужасом увидели скудость революционной идеи и равнодушие к ней народа» (Александр Герцен, «Письма к В. Линтону», т. XII, 1957, http://www.philolog.ru/herzen/books.html); «Для американского менталитета достаточно характерна ориентация самоактуализации на очень высокие успехи в конкурентной социальной среде, на победный характер, на инициативу, способность достойно принимать вызовы среды. «Губительная ориентация нашего общества на рынок чрезвычайно затрудняет актуализирование». Российский менталитет ориентирует развитие в первую очередь на требования остающегося во многом тоталитарным государства, на усредненность проявлений и, с другой стороны, на справедливость и совестливость (последнее, к сожалению – только в идеале)» (О.И. Мотков, «О парадоксах самоактуализации личности», http://hpsy.ru/public/x3157.htm). Весьма развито в русскоязычном обществе и выслуживание халявных льгот: «Однако в России есть особый индикатор статуса индивида – система льгот. Индивид, ориентирован системой норм и ценностей на «зависимость» от нормы «будь как все». Российский индивид не «зарабатывает», а «заслуживает». Заслуги индивида – и есть комплекс льгот, соответствующий достигнутому статусу. Система льгот – воплощение принципа «личной преданности». По своей сути, это и есть принцип мотивации труда в российских коллективах. Итак, в российских организациях существует нормативная ценность как социальная установка преданный работник предпочтительней профессионала» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0077).
Как видим, без отказа от порочной русской языковой картины мира и кардинального преобразования культуры и менталитета народа категорически нельзя было производить и любые другие революционные преобразования в обществе. Сейчас же «гуманитарии предлагают вообще не обсуждать никакие русские проблемы. Мол, «чисто русских» – вообще не существует, а есть только русский язык и масса русскоязычных людей» (Вениамин Башлачев, «Русская расовая чистота – не миф, а Закон Природы», http://demograf.narod.ru/page3.htm). И такой подход, возможно, является единственно верным. На самом деле, нет никакой русской расы – «белых негров», под которой Лев Троцкий подразумевал обращенное в советское рабство русскоязычное население: «Мы должны превратить ее (Россию, – П.Д.) в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока… Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния...» (Арон Симанович, «Воспоминания секретаря Григория Распутина», Париж, 1922, Цитир. по: В. Матюшкин, «Рабочий скот для европейского подворья», Молодая гвардия, М., 1991 г., № 8. с. 55).
Есть лишь полиэтничное русскоязычное население с привитым ему русской языковой картиной мира холопским менталитетом: «Русские стали жертвами собственных добродетелей. Я не знаю ни одного другого народа, у которого бы деградация зашла так далеко, как у русских. Это уже не народ, а пододеяльник, в который можно засунуть, запихать, влить, втемяшить все, что угодно. Хмурной народ – запойный, развратный, ленивый, равнодушный, лишенный общей значимости и общих представлений о добре и зле. Интеллигентская игра в хороший несчастный «народ» и плохую «власть» кончилась поражением самой интеллигенции. Не советская власть навязала себя народу, а народ согласился принять и терпеть советскую власть. Нас многократно предупреждали о катастрофе, приводили доводы. Мы только отмахивались. Самых умных объявили сумасшедшими (Виктор Ерофеев, «Энциклопедия русской души // Самобытность», http://lib.ru/EROFEEW_WI/encyclopedia.txt); «Удивительно цельный народ для внешней беспорядочности, расхристанности, многоликости. Цельный и на редкость однообразный внутри себя: смесь раболепия с вечным беспокойством, что ближнему чуть лучше, чем тебе. И ничего не сдвинулось за века в его мутных глубинах. Все та же ленивая, непроспавшаяся, равнодушная ко всему на свете, рабски покорная и при этом вздорная пьянь» (Юрий Нагибин, «Дневник», http://kuvaldinur.narod.ru/kuvaldin-ru/nagibin-dnevnik.html); «В чем суть духовного опыта, который, оказывается, невозможно применить для жизнестроительства? Может ли такой опыт быть самоценным, то есть неконвертируемым в другие пространства и культуры? И если да, то как быть с часто прокламируемой мессианской ролью русского народа? Мы бы ответили на эти вопросы так. Русский социальный опыт – уникален, благодаря соединению в себе страстного духовного вопрошания и не менее страстного отрицательного мироощущения. Но именно поэтому сомнительна его мессианская роль, ибо этот опыт неповторим и вряд ли будет взят на вооружение народами, истории которых основывались на принципиально противоположных жизненных установках. И как социальные практики западного жизнеустройства (при всей их соблазнительности) всегда будут наталкиваться на жесточайшее сопротивление при попытках их воплощения, как несоответствующие символической ценности, так и русская «неуспокоенность и духовная углубленность» вряд ли окажется приемлемой для гедонистически настроенных народов современного цивилизованного мира» (Михаил Берг, «Истоки русского пессимизма», http://www.mberg.net/istoki/); «У нас важная миссия – показать другим народам, как не надо жить» (Михаил Задорнов).
И все это хорошо подтверждается неспособностью русскоязычных людей гармонично интегрироваться в этносы, среди которых они проживают. Причиной же этой неспособности является взлелеянное русским языком нежелание избавляться от своих, как холопских, так и других вредных привычек а, тем самым, и нежелание жить по обычаям (укр. звичаям) того этноса, в который они инкорпорируются. В русском языке, вообще, отсутствует точное соответствие украинскому слову «призвичаїтися». Вместо него, обычно, употребляются слова «освоиться» (укр. освоїтися), «привыкнуть» (укр. звикнути) и «приспособиться» (укр. пристосуватися), подчеркивающие неспособность русскоязычных людей влиться в принявший их этнос настолько гармонично, чтобы их потомки не рассматривались в нем как инородное включение а, следовательно, и не отторгались бы им. Конечно же, не исключено и то, что именно присущая русскоязычному обществу бессознательная потребность в притерпелости и является уродливым эрзацем (неполноценной заменой) осознанной необходимости «призвичаїтися». С другой стороны от слова «приспосабливаемость» (англ. adaptability, нем. anpassungsf;higkeit) в большинстве других языков не образуется такой термин как «приспособленец». В них ставятся ему в соответствие лишь имеющие несколько иной смысл слова и, в том числе и латинское слово «timeserver», переводимое на русский язык не только как приспособленец, но и как оппортунист. Однако, и оппортунизм, всё же, хорошо соответствует менталитету русскоязычного населения. Ведь это же, – «следование своим интересам, в том числе обманным путем, включая сюда такие явные формы обмана, как ложь, воровство, мошенничество, но едва ли ограничиваясь ими. Намного чаще оппортунизм подразумевает более тонкие формы обмана, которые могут принимать активную и пассивную форму, проявляться ex ante и ex post» (O. E. Williamson, «The Economic Institutions of Capitalism. Firms, Markets, Relational Contracting», N.Y.: The Free Press, 1985, p. 44–52, перевод А.В. Белянина: http://markus.spb.ru/avtoritet/williamson.shtml).
«Россия должна постепенно вписаться в основной поток сетевого развития мирового хозяйства; тип, темп, ритм и отраслевые пропорции российского развития должны быть увязаны с мировым рынком. Этот путь можно пройти по традиционной траектории развития, скорость которого согласуется с адаптацией менталитета. Но тогда подобный переход, как показывает опыт истории, затянется на много столетий – менталитет меняется очень медленно и для его естественного изменения нужно изменить религию (например, в духе Робеспьера) и психологические факторы внешней среды. Но при такой продолжительности процесса перехода Россия может остаться достоянием археологов. Можно манипулировать подсознанием при помощи искусственных психогенных методов, что, собственно, и делается в период предвыборных кампаний. Но результаты при этом кратко-временны и не всегда предсказуемы. Естественный психогенный механизм воздействия на подсознание и соответственно выработки нового менталитета предоставляет, как видится, сетевая структура развития мирового хозяйства. Менталитет при этом стремительно становится сетевым независимо от того, каким он был раньше» (Доктор эконом. наук Людмила Мясникова, «Российский менталитет и управление», http://www.smolsoc.ru/index.php/2010-09-05-16-49-33). Однако же, сопровождающийся обманом подсознания переход на сетевой менталитет русскоязычных людей без замены у них порочной русской языковой картины мира на иную, прививающую любовь к труду и, тем самым, стимулирующую более высокую его продуктивность, неизбежно приведет к их люмпенизации и депопуляции. Ведь то, что язык, культура и менталитет народа являются принципиально неотделимыми друг от друга, понимают все здраво мыслящие люди: «Меланома практически неизлечима – невозможно локализовать злокачественные образования. Так и с меланомой понимания – клетки старых смыслов, старого духовного опыта должны распасться, освобождая ткань заново осмысленной действительности» (Доктор философ. наук Григорий Тульчинский, «Безъязыкая гласность», «Век ХХ и мир», 1990, №9, с. 44, http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/9/tulch.htm).
Хорошо понимал это и Петр Первый, когда принимал решение об изничтожении великорусской меланомы русской культуры и о замене ее животворной украинской культурой: «Наоборот, великорусская редакция русской культуры, благодаря своему подчеркнутому европофобству и тенденции к самодовлению, была не только непригодна для целей Петра, но даже прямо мешала осуществлению этих целей. Поэтому, Петр эту великорусскую редакцию русской культуры постарался совсем искоренить и изничтожить, и единственной редакцией русской культуры, служащей отправной точкой для дальнейшего развития, сделал украинскую редакцию. Таким образом, старая великорусская, московская культура при Петре умерла; та культура, которая со времен Петра живет и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры. Это можно проследить по всем отраслям культуры. Возьмем, например, литературу. Литературным языком, применяемым в изящной, в религиозной и в научной литературе, как в Московской, так и в Западной Руси, был язык церковнославянский. Но редакции этого языка в Киеве и в Москве до XVII-го века были не совсем одинаковы, как в отношении словарного состава, так и в отношении синтаксиса и стилистики. Уже при Hиконе киевская редакция церковнославянского языка вытеснила московскую в богослужебных книгах. Позднее то же вытеснение московской редакции редакцией киевской наблюдается и в других видах литературы, так что тем церковнославянским языком, который послужил основанием для славяно-российского литературного языка петровской и послепетровской эпохи, является именно церковнославянский язык киевской редакции… Вся русская риторика послепетровского периода, как церковная, так и светская, восходит именно к этой украинской традиции, а не к традиции московской, которая так и погибла окончательно, не оставив о себе других свидетельств, кроме указаний, извлекаемых из произведений расколоучителей, вроде Аввакума» (Всемирно признанный этнолог, лингвист, филолог, философ и историк, основатель евразийского движения, его главный идеолог князь Николай Трубецкой, в сб. «Евразийский современник», кн. V, Париж, 1927, http://www.ukrstor.com/ukrstor/trubezkoj_kukrprobleme.html); «Все почти подверглось их (украинцев, – П.Д.) реформе, по крайности неотразимому влиянию: богословское учение, исправление священного и богослужебного текста, печатание, дела раскола, церковная администрация, проповедь, храмовое, общественное и домашнее пение, ноты, внешность архиерейских домов, образ их жизни, экипажи и упряжь, одежда служителей, вид и состав школ, предметы и способы учения, содержание библиотек, правописание, выговор речи устной и в чтении, общественные игры и зрелища и т.д., и т.д.» (моск. проф. Петр Бессонов, «Белорусские песни», 1871», http://www.pagez.ru/olb/008.php); «Тем новым элементом, который с конца XVI века и особливо в течение XVII вмешался в московскую книжность и в конце концов возобладал над нею, были образование и литература, развившиеся в Западной Руси и в Киеве… Но чем дальше, тем необходимее становились, однако связи Москвы с юго-западом, собственных сил явно недоставало: из Москвы зовут киевлян для ученой работы… К половине XVII века в Москве было, наконец, понято, что для книжного дела нужны настоящие ученые люди: у себя дома таких людей не было; их стали призывать из Киева…» (Александр Пыпин, «История русской литературы», Изд. 2. Спб., 1902, http://pelmlapeel.ru/content/view/382/28/index.html); «Киевляне, – говорит профессор А. Архангельский, – при всем предубеждении против них Москвы, уже со второй половины XVIII в. в Московской Руси – хозяева положения, лучшие, наиболее выдающиеся здесь деятели» (из лекций, с. 118). На церковной, литературной и научной почве украинцы всегда были первыми в Москве. Украинцы искренне отдавали Москве все свои силы, все свои знания, и в течение XVII возраста они подготовили плодородную почву для реформ Петра I, и они же таки были его ближайшими помощниками, когда пришлось эти реформы проводить к жизни» (Иван Огиенко, «Очерки из истории Украинской Православной Церкви», http://pelmlapeel.ru/content/view/382/28/index.html).
Однако же потомки «петровской когорты подвижников» затормозили эти социально-культурные преобразования и сделали их доступными лишь для высших сословий общества. Поэтому-то все и вернулось на круги своя – закостенелый порочный этнотип легко поборол «языковую вакцинацию»: «Мы считаем, что этнический генотип (этнотип, – П.Д.) оказывается сильнее языковой «вакцины» и этнические варианты одного и того же языка претерпевают большие изменения, нежели национальные характеры и менталитеты народов, которым ходом истории был навязан чужой язык. Отличия ЯКМ этнических вариантов одного языка лучше просматриваются и описываются не в терминах формального лингвистического описания, а в более отвлечённых категориях типа «дух народа», «мелодика речи» и т.п.» (Олег Корнилов, автореф. дис. «Языковые картины мира как отражения национальных менталитетов», Почти вся нравственная лексика этого новообразования (новояза), сформированного тюрко- и франкоязычной знатью на основе украинских редакций чуждых народу церковно-славянского и древнерусского литературных языков и упорядоченного украинскими и немецкими языковедами, постепенно была переосмыслена московитами. А сам же искусственный язык из-за этого стал Великим Лицемером. Несоответствие смысла слов их «внутренней форме» лишило подсознание русскоязычных людей возможности вызывать бессознательные побуждения совести и, тем самым, позволило психически инфантильному населению законсервировать порочность своего менталитета, а самому же неестественно сложившемуся языку обеспечило возможность превратиться в злокачественное новообразование и, тем самым, стать Могучим Душегубом.
Фактически социально-культурным преобразованиям подверглась лишь видимая часть российского «айсберга». Находящаяся же под ее гнетом и тщательно скрываемая от иностранцев нижняя невидимая часть российского «айсберга» – наиболее многочисленное закрепощенное крестьянство так и осталось в полудиком (зверином) и полускотском (животном) состоянии опекаемых барами неразумных холопов: «С другими европейскими народами можно достигать цели человеколюбивыми способами, а с русскими не так: если б я не употреблял строгости, то бы уже давно не владел русским государством и никогда не сделал бы его таковым, каково оно теперь. Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей» (Петр Великий, в кн.: Николай Костомаров, «Русская история в лицах», Глава 15 «Петр Великий», http://www.church.kiev.ua/Librery/htm/kostomarov/kostom46.htm); «Но, сравниваясь с Европой, мы оставались в петровском отношении к народу, то есть смотрели на него как на грубую массу, которую надобно очеловечить. Немецкого презрения Бирона с компанией у меньшинства, разумеется, не было, оно заменилось чувством более мягким сострадательного покровительства к неразумным детям» (Александр Герцен, «Русские немцы и немецкие русские», http://az.lib.ru/g/gercen_a_i/text_0180.shtml). «Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека (Петра Первого, – П.Д.) и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована» (Петр Чаадаев, «Апология сумасшедшего», http://www.vehi.net/chaadaev/apologiya.html). «Но что же делать с русским обществом, если его историческое воспитание таково, что оно без правительства ничего хорошего сделать не умеет, несмотря на все свои «конституционные» и тому подобные претензии. Все великое и прочное в жизни русского народа было сделано почти искусственно и более или менее принудительно, по почину правительства. Когда же (как мы видели за последнее время) почин государства принял характер некоторого самоотречения или самоограничения в пользу этого, так называемого «общества», то вмешательство и сравнительная свобода последнего – ничего не принесли, кроме плодов революционных или, по крайней мере, оппозиционных (у нас в России разница только количественная, а не качественная между этими двумя политическими терминами)» (Константин Леонтьев, «Записка о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге», http://knleontiev.narod.ru/texts/novaya_gazeta.htm). А ведь эти умозаключения Петра Чаадаева и Константина Леонтьева вполне соответствуют и настоящему времени. «На самом деле, главный теоретик имперской деконструкции Владислав Сурков прав, что Запад никогда не будет слушать и брать во внимание Россию, потому что у нее слишком маленькая к Западу гравитация. Поэтому ей надо что-то построить свое. А никто строить не хочет, все хотят жить как на Западе, и при этом оставаться русскими, в том самом виде комичного стереотипа русских в мире». Но сколько же можно беспомощно вздыхать и ждать пока психически инфантильное и недееспособное русскоязычное население само по себе постепенно вымрет в отведенной для него «судьбой» резервации?
К сожалению, не возможно было одним махом преодолеть ту громадную дистанцию в развитии культуры и ментальности, которая отделяла Россию (Московию) от Западной Европы: «Русское самодержавие, как оригинальное явление русской жизни, объясняется исключительной женственностью русской души. Явлением мужественным в русском государстве был Петр. Но Петр был не столько мужем, сколько насильником. Он изнасиловал женственную душу русского народа. Законного брака русской мужественности и русской женственности не совершилось и через него. Часть народа приняла Петра за антихриста. А потом покорно подчинился народ вошедшему через Петра немецкому бюрократическому началу. Петр вздернул Россию на дыбы, он призвал Россию к великому будущему. Но в женственной русской душе осталось глухое недовольство против мужественного призвания Петра, и оно перешло в озлобление. Русская интеллигенция целые столетия готовила уничтожение и истребление дела Петра. Раскол в душе России остался непреодоленным и привел к страшной катастрофе, к падению России как великого государства. В русской истории не было рыцарства, и потому не прошла Россия через закал и дисциплину личности, через культуру личной чести» (Николай Бердяев, «Философия неравенства», http://www.vehi.net/berdyaev/neraven/01.html). Наиболее прозревшие россияне и сейчас страстно мечтают о новом насильнике – таком как Петр Великий или же даже Сталин и с нетерпением и с покорностью ждут того, кто бы довел грандиозное деяние Петра Великого до его логического завершения, уничтожив, наконец-то, окончательно их европофобскую культуру-меланому вместе с их холопским менталитетом и языком крепостных рабов (холопов). И их, ведь, ни сколь не смущает даже цена, которую придется заплатить за всё это: «В России любят тех, кто замучил и убил многих русских. Русская власть в основном уничтожила собственное население, а не чужое или врагов, как в других странах. Отделить кровожадность от забавы и заботы о стране невозможно. Это и есть русская живописность. Несмотря на то, что Иван Грозный был садистом, многие его любят из принципа. Другие любят его садизм. Нет слов: Иван Грозный – это русский ренессанс» (Виктор Ерофеев, «Энциклопедия русской души // Живописность», http://lib.ru/EROFEEW_WI/encyclopedia.txt).
«С Петра I начинаются особенно поразительные и особенно близкие и понятные нам ужасы русской истории... Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжет, закапывает живьем в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует... сам, забавляясь, рубит головы, кощунствует, ездит с подобием креста из чубуков в виде детородных органов и подобием Евангелий – ящиков с водкой... коронует бл..дь свою и своего любовника, разоряет Россию и казнит сына... и не только не поминают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников Ему» (Лев Толстой, ПСС, М., 1936, т.26, с.568). «Иван Грозный – Петр Первый – Сталин – вот три столпа великорусской державности. При этом забыто, сколько народу уничтожил сумасшедший сифилитик Иван, вызвавший своим правлением Смутное время, что Петр Великий, тоже сифилитик, сократил население державы наполовину и вызвал целый каскад дворцовых переворотов, в результате которых страной правили развратные потаскухи, а Сталин, обучив Гитлера азиатскому коварству и демагогии, вызвал войну и загубил такое количество людей, что никому и не снилось. От татарского ига, от самой Орды идет Россия, как слепая лошадь, по замкнутому кругу: княжеская междоусобица, от которой лилась кровь дружинников и смердов, разгул опричнины, котлованы и кровь трудармий и сабельный поход на Польшу Троцкого, расстрельные рвы сотен Куропат и Бутовских полигонов, лесоповалы, Беломорканал и железная дорога в Заполярье, где под каждой прогнившей шпалой зэковский труп – дорогу эту строили понарошку, чтобы убивать каторжным трудом, война с Гитлером, вымощенная трупами от Волги до Одера, трупами, по которым шли к победе голодные солдаты. Вранье, что эти солдаты кричали «За Родину! За Сталина!». Имя генералиссимуса звучало только со страниц газет и по радио. Это все сложно-сочиненные предположения. Одни правила игры были для пропаганды и совсем другое происходило в реальности. Кровавая история России – это ходьба по кругу, кружение на одном месте и возврат в исходное положение татарской орды. Всеобщее мошенничество и подозрительность. Вот и выросло агрессивно-послушное быдло, коллективный имперский Хам. Он лопается от гордости за великое государство, в котором человек был щепкой, которая далеко летит. Сталинизм это раковая опухоль, которая еще долго будет мучить Россию, пока она не развалится, как империя зла» (Владимир Левин, «Вонь в ушах», Нью-Йорк, http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=print&id=1881).
«Программа «Открытая студия» на Пятом канале. Видимо, в честь сегодняшней даты – дня смерти товарища Джугашвили. В студии – Даниил Гранин, Яков Гордин, Михаил Федотов, Ольга Крыштановская и упырь Кургинян со своими паучьими лапками. Что там было в течение полутора часов, не знаю. Я включила на излете – за полчаса до финала. Услышала интеллигентнейших Гранина, Гордина и Федотова. Гранин говорил о том, что мы живем в закрытом обществе, что нам необходима открытая дискуссия. Федотов почему-то открещивался от предложенного им же термина «десталинизация» и заменил его весьма постным и невинным «гражданизация». Кургинян брызгал слюной, торжествовал и тыкал лапками в бегущие на экране циферки. А циферки такие: передача спрашивает у тебя, народ: «Кто для вас Сталин?» Голосование идет в течение двух (!) часов в прямом эфире. Результаты: великий вождь – 71,5 %, кровавый палач – 10,9%,  наша история – 17,7%. Думаю, что уважительное «наша история» можно смело приплюсовать к «великому вождю». И тогда мы получим «сумасшедшие» цифры: 89, 2. То есть почти 90% смотрящих в эти часы программу «Открытая студия» хотят Сталина. Хотят диктатора-параноика. Хотят его. Вожделеют. С готовностью подставляют свой зад и даже услужливо смазывают его вазелином. На, вождяра, втыкай. Когда в 1993 году после торжества ЛДПР Юрий Карякин, выпив для храбрости, выдохнул в камеру «Россия, ты одурела!», он даже представить себе не мог, что случится с Россией через какие-то 18 лет» (Ксения Ларина, журналист, «Россия одурела в доску», http://www.echo.msk.ru/blog/xlarina/755073-echo.phtml).
Очевидно, вопрос состоит лишь в том – какую, на этот раз, избрать России культуру – польскую, финскую или же сразу английскую? Пока что, именно, англицизмы уверенно вытесняют из речи русские слова: «Не претендуя на лавры давно воюющего с этим явлением Михаила Задорнова, все же задамся вопросом: а не наша ли власть сама сознательно делает все для уничтожения собственного языка а, следовательно, – и лица русских как нации?» («Блэкаут праймериз не товарищ или прощай, русский язык!», И, ведь, освоение россиянами какого-либо не навязывающего холопский менталитет языка вполне реально. Например, на момент обретения народами Греции независимости греческая речь не преобладала ни в одном из ее регионов, так как там проживали в основном славяне, албанцы, арнауты, армяне, евреи, турки и лишь давно уже ассимилировавшиеся этими народностями потомки готов и эллинов-византийцев. Введение же преподавания в школах только на новогреческом языке позволило, не отдавая предпочтения языку ни одной из коренных народностей Греции, сплотить их все в единую нацию, несмотря на то, что они и продолжают еще общаться на своих прежних койне. «В Германии, например, на немецком литературном депутаты выступают только в бундестаге. Приезжая в свои избирательные округа, они мгновенно переходят на местные диалекты. И попробуй они только заговорить языком Гете! Избиратели сочтут это неуважением к малой родине, и депутат останется без мандата» (Ольга Андреева, «Посидим, поокаем», http://rusrep.ru/article/2011/09/13/dialekt). «Есть чувства и мысли, которых не вызвать на общелитературном языке известного народа никакому таланту, но которые  сравнительно легко вызываются на областном наречии. Есть писатели, которые сама посредственность, когда выбирают своим органом литературный язык, но которые на родном наречии глубоко художественны и правдивы. Их творения, как научные материалы, незаменимы никакими изданиями памятников народной поэзии, сборников слов и оборотов, обычаев, поверий и проч. Мы имеем таких писателей, имеют их и немцы и высоко ценят их влияние на общенемецкий язык и литературу. Такое мнение о наречиях и поднаречиях общераспространено и не нуждается в подкреплении авторитетов» (Александр Потебня, «Язык и народность», http://genhis.philol.msu.ru/article_158.shtml). Поэтому-то и не стоит опасаться исчезновения современных русских диалектов в результате перехода с искусственного на новый естественный литературный и государственный язык. Они, наоборот, лучше сохранятся (подобно языкам других российских народностей), так как не будут больше нивелироваться ныне близким к ним литературным языком и при этом впитают в себя многое полезное из нового литературного языка.
«Несомненным считать можно, что в то время, когда началась на Руси письменность христианская и книжная литература, народная словесность русская была столько же богата содержанием и жизненной силой, сколько и язык – древними формами и силой выражать народные думы и были словом мерным и изящным. И как не имела нужды письменность чуждаться форм народного языка, так не имела она нужды чуждаться и форм народного слога: слог и язык были одинаково сообразны с требованиями ее приличий. Не только в подлинных произведениях русских книжников, но и в переводах, чем они древнее, тем более видим народности в выражении мыслей и образов… Не питаемая народной почвой, литература русская, вместе с языком своим, отчудилась от народа; удаленная от современности в отношении к развитию понятий о требованиях вкуса, оставаясь неизменно при одних и тех же образцах и вместе с творениями, которые навсегда сохранят свое художественное достоинство, считая за образцы такие произведения, в которых изложение и образ выражения только в силу давней привычки могли казаться достойными подражания, она остановилась в своем развитии» (Измаил Срезневский, «Мысли об истории русского языка», http://www.ruthenia.ru/apr/textes/sreznevs/srezn1.htm). «В борьбе за просвещение пришлось пожертвовать не только диалектами, но и деревней. «Приходил такой школьник домой, – грустно рассказывает Касаткин, – и говорил: «Мама, бабушка, вы говорите неправильно. Вот я теперь буду правильно говорить!» Это означало разрыв родовых связей. Полную социальную дезориентацию. Распад мира и страшный комплекс неполноценности деревенских жителей. Вспомните, как их заставили жить! Они кормили всю Россию, а сами умирали от голода. Их превратили в рабов. Вместе с гордостью за собственное наречие, собственный образ жизни было убито и уважение к собственному труду. Убито отношение к земле. Литературно-диалектный билингвизм, который есть в Европе или Японии, у нас так и не появился... Диалект и мир русской деревни суть синонимы. Помните? Диалект – это то, что обеспечивает национальную консолидацию народа. Помните? Детство, волны ржи под ветром, запах преющих яблок, бабушка кричит из окна: «Оль-кя, чайкю попей!» Помните? Как надысь играли в хоронилки? Помните? Стоит всего лишь убрать диалект, и получится как раз то, что мы имеем сейчас: глубочайший экономический кризис деревни, распад национального самосознания и тотальная люмпенизация» (Ольга Андреева, «Посидим, поокаем», http://rusrep.ru/article/2011/09/13/dialekt). «В соответствии с этой укрепившейся в XX веке традицией, сознательно регулируемый (кодифицированный) литературный вариант русского языка противопоставлялся всем остальным его вариантам в качестве безусловно высшей, единственно правильной и абсолютно универсальной формы, а народным говорам отводится роль «низших», «неправильных», «ограниченных» форм языка. Вследствие такого взгляда на состав русского языка школе не предписывалось развивать интерес к местной речевой культуре. Обучая школьников литературной речи (обучение литературной речи, безусловно, необходимо), школа не учила детей при этом гордиться замечательной речью их родителей и бережному отношению к своему родному говору, не дополняла литературным языком уже имеющуюся у школьников языковую компетенцию, а замещала говор литературным языком, то есть искореняла в сознании школьников первоначально усвоенную ими речь вторичной речью, что, как известно, ведет к серьезным негативным последствиям психологического, интеллектуального и морального характера» (Ольга Крючкова, Валентин Гордин, «Национальное богатство», Однако переход на новый общегосударственный естественно сложившийся в каком-либо обществе язык должен обязательно сопровождаться и совершенствованием всех форм воспитания на всех его стадиях с непременным формированием новой системы ценностей. Приоритетами такого воспитания должны быть формирование и закрепление у нового воспитываемого поколения самостоятельности, инициативности, предприимчивости, любознательности, стремления к ответственному образу жизни, а также к стилю своих отношений с людьми и к манере своей трудовой деятельности, самым главным в которых должна быть личная ответственность за состояние общества. Иначе лексика и нового общегосударственного языка будет постепенно переосмыслена под старые морально-этические ценности и, тем самым извращена, как это уже ранее и произошло с церковно-славянской и с древнерусской литературными лексиками. Сохранившийся же у населения из-за этого холопский менталитет снова не позволит перейти ему на демократические принципы и сформировать в государстве гражданское общество: «Воспитание происходит в семье. Мировоззрение и ментальность народа впитываются через: отношения между родителями в семье, замечания отца и матери по малейшим отвлеченным поводам обо всем на свете, кого считать уважаемыми фигурами, а кого дрянью, что в жизни важно, а что менее важно – и вот, если в пять лет мы имеем в ребенке законченный характер, то к пятнадцати годам он уже усвоил именно то мировоззрение в полном объеме, которое и составляет один из аспектов сути, неотъемлемой сущности его народа» (Михаил Веллер, «Великий последний шанс», «Инфантильный мужчина формируется в семье. Невнимание родителей к процессу воспитания мальчика, пуск на самотек формирования его волевой, нравственной и мотивационной сферы личности – вот необходимый и достаточный перечень условий для развития этой социальной патологии. Если кидалт предоставлен сам себе, имеет материальное обеспечение своей жизни со стороны родителей, то можно считать, что семья создала ему все условия для развития инфантильности. Удовлетворение материальных потребностей ребенка, не всегда проистекают на фоне отсутствия родительской любви. Этого чувства со стороны семьи может быть даже слишком много, но в воспитании отсутствует важный компонент относительно формирования социальных сторон личности мальчика. Поэтому, с возрастом мужчина имеет слишком слабую волю, он раб своих желаний, не умеет отказываться от них, жертвовать собой ради кого-то или чего-то, и на фоне выгод от положения ребенка, мужчина отказывается становиться взрослым… Постоянная практика ухода от ответственности, нежелание (а потом уже и неумение) принимать самостоятельные решения, ставить цели в жизни, формирует стойкие черты личности, не позволяющие адаптировать в обществе и быть успешным. Социум состоит их зрелых личностей, поэтому взрослые дети, будут со временем отторгнуты обществом, став просто ненужными» (Павел Пономарев, «Мужской инфантилизм – беспомощная гримаса бисексуального общества», «У рабства много имен, но сущность всегда одна, множество форм, но неизменное содержание. Рабство – извечная болезнь с разными признаками; дети получают ее от родителей вместе с дыханием жизни; века бросают ее семена в почву веков, точно так же, как одно время года пожинает плоды другого» (Джебран Халиль Джебран, «Буря // Рабство, http://stalker-grin.livejournal.com/89712.html); «Несколько поколений людей родились и прожили в условиях расслабленного состояния, психология у них и их детей сформировалась потребительская, нетребовательная ни к себе, ни к людям, ни к качеству жизни. Вместе с тем строительный материал самостоятельного государства – это люди. Так что, видимо, сменится несколько поколений, прежде чем возникнет по-настоящему предпринимательский высококультурный класс, развитое гражданское общество и устойчивое государство» (Сергей Беляев, «Загадка украинской души. Особенности менталитета украинцев», http://www.navigator.lg.ua/arts.php?mode=r&art=r0073).
Современный литературный русский язык является искусственным книжным языком, сформированным российской франкоязычной знатью на основе церковно-славянского и старокиевского (староукраинского) литературных языков, на которых в Восточной Европе ни одна из народностей никогда не разговаривала. Он, как и названные литературные языки, лексически близок лишь к южнославянским наречиям. Истребленные же Рюриковичами новгородские словене и псковские кривичи разговаривали на лехитских (великопольских) наречиях, а предки украинцев – на галицко-волынских и приднепровских диалектах украинского языка. Нынешнее русское «эсперанто» было навязано финноязычным, тюркоязычным и славяноязычным закрепощенным этносам в качестве языка межэтнического общения вместо господствовавшего в то время татарского тюрки: «Словесность наша явилась вдруг с 18-го столетия подобно русскому дворянству без предков и родословий» (IX, 228). Рождению словесности, бывшей «плодом новообразованного общества» (IX, 221), сопутствовало резкое изменение строя книжного языка, который с эпохи Петра I «начал приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов. Сия мода распространила свое влияние и на писателей...» (IX, 18) (Александр Пушкин, «Соч. Пушкина», изд. Акад. Наук, – П.Д.)… По мнению Даля, в русском литературном языке дворянской традиции не осталось почти ничего национального. «В вымышленном языке Афенов наших гораздо более русского, чем во многих русских книгах» (Виктор Виноградов, «Язык Пушкина», Не на говорах же своих предков, а на литературных языках своих господ во все времена и во всех государствах разговаривали лишь выросшие в неволе рабы. В Римской Империи таким языком была латынь: «Латынь как живой язык римлян существовала, пока существовали римляне, которые на ней говорили в обычном быту. Но постепенно язык этих римлян в разных местах бывшей Римской империи превращается в новые языки, которые, как вы знаете, сейчас называются романскими. А латынь, однако же, остается – как язык культуры, язык науки, язык высокой литературы и так далее и в этом своем качестве продолжает существование на протяжении всех средних веков и значительной части нового времени» (академик Андрей Зализняк, «О языке древней Индии», http://elementy.ru/lib/431350). Конечно же, на самом деле в быту римляне говорили не на классической латыни, а на разных городских койне, изначально существенно отличавшихся друг от друга не только в разных регионах Римской империи, но даже и в разных районах и предместьях Рима. Лексику этих койне, обычно, называют вульгарной латынью. Литературная же (классическая) латынь сформировалась не на основе римских городских койне, а на основе говоров соседних латинских племен и, естественно, использовалась преимущественно как язык культуры, язык науки и язык высокой литературы. Она, являясь языком высокой культуры, была чужда простому свободному люду. И лишь аристократия произносила на ней высокопарные речи в суде, в сенате и на других своих собраниях, а также и общалась на ней со своими рабами.
Использование же европейской знатью чуждой простолюдинам классической латыни не только в качестве языка культуры и науки, но и для воспитания своих детей законсервировало вместе с латинской ЯКМ и пост-античное варварство. Тем самым европейские народы более чем на тысячелетие погрузились в «темные века». И лишь только после того, как европейская знать отказалась от преимущественного использования латыни, предоставив ей, как и греческому языку, лишь статус классического европейского языка, в Европе наступила эпоха Возрождения: «Возрождение начинается со своеобразной «языковой революции», которая, однако, была, только внешней формой проявления (на самом деле ментальной основой, – П.Д.) революции «педагогической». Ведь переход от «универсального» (латинского) языка культуры (и от «инфантилизирующей» латинской ЯКМ, – П.Д.) на множество национальных языков (и способствующих «взрослению» национальных ЯКМ, – П.Д.) смещал акценты культурного развития с общего (совместного, повторяющегося, рядового) в смысле культуры на индивидуально-обособленное (уникальное, неповторимое) в ней… Латиноязычная форма западноевропейской средневековой культуры была своего рода «маской», которая создавала иллюзию единого народа и даже единого государства в Европе (за этой маской скрывались далеко не иллюзорные имперские амбиции Римской католической церкви с ее претензиями не только на духовную, но и на политическую власть в Европе, с традиционным для Рима латиноязычием). Недаром Ренессанс, покончив с монополией латыни на культурных европейских просторах, начинает соревнования – подхваченные и продолженные Реформацией – против политических устремлений Римской церкви. Ренессанс разрушил иллюзию единого (христианско-католического) европейского «народа» так же как и иллюзию европейского «единоязычия», продемонстрировав взамен настоящие реалии европейской жизни – наличие здесь разных наций, которые создают свою культуру родным, национальным языком. Именно такую картину Европа видела и в Украине до конца XVII в., как об этом говорит уже упоминавшийся К. Делямар, но, по свидетельству последнего, уже через века украинцы превращаются в 15-ти миллионный европейский народ, «забытый в истории». Откуда приходит забвение? С тех же источников, из которых возникла полторатысячелетняя иллюзия единого и единоязычного «западноевропейского народа», – только здесь «забвение» приходит от имперских амбиций Римской церкви, в Украине же источником подобных амбиций была Российская империя. Еще в конце XVIII в. «Все во Франции и Европе хорошо умели отличать Русь от Московии», – говорит Делямер и говорит правду. Ведь в это время только начинается разрушение украинской государственности (ликвидация сначала Запорожской Сечи, а впоследствии и Гетманщины) национальной культуры и языка (русификаторские указы Петра I и Екатерины II, направлены на то, чтобы, как говорила последняя, вырвать из украинцев «развратное мнение, по коему поставляют себя народом от здешнего совсем отличным»). Но уже к концу XIX в., Когда Украина окончательно потеряла остатки государственности, когда указами 1863 и 1876 гг. было жестко запрещено украинский язык, и возникает иллюзия, тщательно поддерживаемая официальной русской историей, о «едином русском народе» и «едином русском языке», которая в несколько модифицированной форме сохраняется и в СССР» (А.К. Бычко, И.В. Бычко, «Феномен украинской интеллигенции. Попытка экзистенциального исследования», http://thales2002.narod.ru/byczkoint2.html).
Поэтому-то эпоха Возрождения, как в Украине, так и в России лишь только еще начинается. И их населениям еще предстоит отказаться от использования для своего общения искусственного литературного языка, формирующего инфантильность и соответствующий ей холопский менталитет, и предоставить ему лишь статус классического русского языка а, возможно, и постклассического украинского литературного языка. Ведь на этом государственном литературном языке Российской империи создали свои произведения, как многие украинцы: Тарас Шевченко, Антон Чехов, Николай Гоголь, Владимир Короленко, Михаил Херасков, Ипполит Богданович, Василий Капнист, Николай Гнедич, Василий Нарежный, Григорий Данилевский, Николай Костомаров, Даниил Мордовцев, Владимир Даль, Аркадий Аверченко, Михаил Булгаков, Анна Ахматова (Горенко), Владимир Нарбут, Виктор Некрасов, Юрий Олеша, Валентин Катаев, так и многие потомки украинцев: Федор Достоевский, Дмитрий Мережковский, Владимир Маяковский, Михаил Зощенко и др. (http://ukrstor.com/ukrstor/troscak-pisateli.html). Их творчество украинцам является не более чуждым, нежели творчество Лопе де Вега и Сервантеса испаноязычному населению латинской Америки или же творчество Александра Пушкина и Льва Толстого русскоязычному населению современной России: «Была Российская империя, «страна господ, страна рабов». В ней было два не связанных друг с другом народа: гнилая интеллигенция и гнилое простонародье. Над этими двумя чужими друг другу народами царило чужеродное деспотическое правительство… Гнилая интеллигенция стала черноземом для великой литературы, для прекрасной музыки и живописи. Она страдала. Она обнимала ноги «народу». Народ молчал, потому что не понимал ни слова. Когда в его темном сознании что-то зашевелилось, пинком ноги столкнул интеллигенцию (читай: Россию) с обрыва, прошелся гоголем перед всем миром («я самый передовой и научный!») и принялся торговать нефтью и газом. У сегодняшних русских – столько же прав на Пушкина и Толстого, сколько у сегодняшних греков – на Парфенон» (Юрий Колкер, «Семеро против мифа», 2009, http://yuri-kolker.narod.ru/articles/Vekhi.htm); «Что же удивительного в том, что императоры подчинили своей России – России придворных и чиновников, французских мод и немецких манер – другую Россию, бородатую, неотесанную, варварскую, мужицкую, не способную оценить привозное образование, которое снизошло на нее царской милостью и к которому невежественный крестьянин питал нескрываемое и неподдельное отвращение. И что за дело ему до той России?» (Александр Герцен, «Русское крепостничество», т. XII, 1957, с.34-61; «Избранные литературно-критические статьи и заметки», – М., 1984. С. 208, «Но эта внешняя сторона петровства скрывает внутреннюю его судьбу. Оно было и осталось чужеродным телом в русскости. В действительности имелась не одна Россия, а две, – видимая и истинная, официальная и тайная. Чуждый элемент внес яд, от которого могучий корпус заболел и умер. Это был непонятный и недоступный русскому мышлению дух западного рационализма XVIII и XIX вв., которые в форме русского нигилизма вели свое карикатурное и опасное существование в среде городской «интеллигенции». Возник тип русского интеллигента, который, как реформированный турок, китаец или индус, при соприкосновении с Европой душевно и духовно опошлился, опустошился и испортился до цинизма. Началось это с Вольтера и велось через Прудона и Маркса к Спенсеру и Геккелю. Именно высший класс времен Толстого разыгрывал из себя высокомерных, желающих быть остроумными, неверующих и враждебных традиции людей. И это мировоззрение устремлялось вниз, к «дрожжам» больших городов – литераторам, народным агитаторам и студентам, которые «шли в народ» и там пробуждали ненависть к высшему обществу западного стиля. Результатом этого процесса стал доктринерский большевизм. В начале развилась русская внешняя политика, которая была на Западе замечена и даже очень чувствительно. Сама же русская народность была невидима и, в любом случае, не понимаема. Она воспринималась как безобидный этнографический курьез, которому подражали на маскарадах и в опереттах» (O. Spengler, «Das Doppelantlitz Russlands und die Deutsche Ostprobleme //Politische Schriften», Munchen: Verlag C. H. Beck, 1933); «А еще для «простонародья» было характерно фундаментальное презрение к культуре, «высокой культуре» (Hochkultur, говорят немцы уже два столетия). Здесь большевизм и «простонародье» нашли друг друга. П.Б. Струве еще в эпоху революции 1905-1907 гг. назвал большевизм и некоторые фракции неонародников (эсеров) «черносотенным социализмом» (Юрий Пивоваров, академик РАН, «Истоки и смысл русской революции», «Полис», http://www.politstudies.ru/fulltext/2007/5/4.htm). «Малый народ создал великую литературу, на минуту стал совестью Европы (и был ею осознан в этом качестве), а после 1917-го сгинул: оказался частично вырезан в ходе гражданской войны, частично вытолкан за рубеж, где растворился в других народах. Его место заступил народ большой, продравший глаза мужик-христофор, булгаковский Шариков. При взгляде со стороны этнически он был тем же самым народом. Но жестокий опыт, поставленный историей, заставляет думать, что это не так. России Пушкина – не стало» (Юрий Колкер, «Тризна по России», http://yuri-kolker.narod.ru/articles/Trizna.htm). «С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине… К объективным идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция относилась недоверчиво, так как предполагала, что подобные идеи и нормы помешают бороться с самодержавием и служить «народу», благо которого ставилось выше вселенской истины и добра» (Николай Бердяев, «Вехи», Сборник статей о русской интеллигенции, 1909, http://www.kuzbass.ru/moshkow/koi/POLITOLOG/XX/wehi.txt).
Русскоязычное население в Украине находится в гораздо лучшем положении, нежели в России. Здесь ему достаточно всего лишь отдать своих детей и внуков на воспитание и на обучение в украинские детсадики и школы и, тем самым, без особых хлопот избавить их от насаждающего холопский менталитет русского языка. И, чем быстрее это удастся сделать русскоязычным гражданам Украины, тем с большей благодарностью будут вспоминать их потомки. Аналогично тому, что в России преподавание в государственных школах не ведется на украинском языке даже в регионах, где компактно проживают украинцы, а ведется в них лишь на русском языке, и во всех регионах Украины должно быть введено преподавание в государственных школах лишь на украинском языке. В Украине это наиболее реально осуществить постепенным уменьшением количества русскоязычных школ по мере формирования гражданского общества. Если же мы не сможем сформировать у себя гражданское общество, то так и останемся таким же стадом холопов, как и большинство россиян, и вместе с ними будем противостоять всему цивилизованному миру.
Городское население Чехии длительное время разговаривало на немецком языке, который для многих поколений чехов стал уже родным, да и преподавание в школах и во всех других учебных заведениях велось тоже лишь на немецком языке: «человек говорил гордо: «Я чех, я говорю по-чешски, но его речь была буквально переплетена немецкими выражениями, которые он вставлял каждый раз, когда не знал, как сказать это по-чешски. Решалось это очень долго – фактически на протяжении всего XIX века. И до половины XX века много германизмов в чешском языке еще оставалось» (Катерина Прокофьева, «С миру по нитке: как возрождали гибнущий чешский?», http://text.radio.cz/ru/114345). Но народ Чехии всё же проявил удивительное мужество и вернулся к языку своих славянских предков, отказавшись употреблять немецкую речь во всех сферах своей жизнедеятельности.
Неужели же у народа Украины не хватит мужества, чтобы повторить подвиг чехов и вернуться к украинскому языку своих героических предков, отказавшись от навязанного ему холопского новояза? Ведь в жилах практически у каждого, как украиноязычного, так и русскоязычного украинца течет и казацкая кровь.
Я сам себя спрашиваю: «Почему же ты, всю жизнь общающийся со всеми преимущественно на русском языке и думающий на нем, хотя и изуродован им, но все же не до такой степени как многие другие?» Очевидно, в этом играет большую роль и та психологическая установка, которая позволяет максимально дистанцироваться от тех, кто безвольно смирился с тем, что он стал русскоязычным. Возможно, для того, чтобы хотя бы уменьшить то тлетворное влияние, которое оказывает на тебя русская языковая картина мира, следует в первую очередь отказаться от своей русскости, а не покоряться ей подобно интеллигенции прошлых веков: «Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению. И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов и до проклятой Москвы, еще более позорной, чем самые монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам богом!» (А.К. Толстой, Письмо к Б.М. Маркевичу от 26 апреля 1869г., Собр. соч. – М., 1963–1964, Т. 4, с. 181; http://edu.mccme.ru/Project/OL/part1.htm). Как украинцы, так и россияне, наконец-то, должны ощутить каждой своей клеточкой, что они все же не русские (в том трагикомичном образе, который сложился в течение многих столетий) и, осознав это, просто обязаны отказаться от своей убогой русскости: «Слово «русский» во всём мире давно и прочно ассоциируется с кровавой империей, проигравшей историю, и пока мы не станем осознавать себя поморами и приморцами, казаками и дебрянами, сибиряками и уральцами, меря и эрзя – вряд ли мы сможем занять достойное место среди свободных, уважаемых и уважающих себя народов. И всё больше людей, возможно, пока что на подсознательном уровне, начинают это осознавать» (Алекс Авардин / Сандра Авардень, «Мерянская Русь. Осень. Ветры перемен и знаки свыше», http://unionregions.rusbb.org/viewtopic.php?id=486); «Неприхотливость и долготерпение, минимизация уровня потребностей («лишь бы не было войны»), пренебрежение к окружающим и вместе с тем крайняя от них зависимость, готовность помочь и черная зависть – вот лишь неполный перечень качеств, доставшихся нам от наших несчастных предков. И в постиндустриальный XXI век, в информационную цивилизацию Россия входит даже не с индустриальным, а с чисто крестьянским, патриархальным сознанием. И если мы, русские, хотим выжить в новом мире, нам нужно со всей тщательностью, буквально по капле выдавливать из себя русских. И становиться просто людьми» (Александр Никонов, «Огонек», №52, 2008, http://www.ogoniok.com/archive/1999/4612/25-14-17/); «Я ощущаю себя сибиряком, – говорит красноярский блогер Александр Коновалов. – Я много ездил по России и понял, что мы другие. Это сложно объяснить, но это так. Я вообще считаю, что мы не знаем, кто такие русские. За время советской власти мы потеряли русскую культуру и стали «советским народом». Сегодня русский – это какая-то абстракция. Даже страна у нас Россия, а не Русь. Сибиряк – это более конкретно. Когда я жил в Индии, меня часто спрашивали, почему я не похож на других русских, которые были там. И мне было проще всего сказать, что я – сибиряк, а они – москвичи (сибариты, – П.Д). Тогда у индийцев не оставалось вопросов. Имидж русских и в стране, и за границей очень плохой. Но на сибиряков он не распространяется. Наверное, со стороны заметно, что мы все-таки разные» (Владимир Антипин, «Гражданин Сибири», «Русский репортер», №7 (185), 24 фев. 2011, http://expert.ru/russian_reporter/2011/07/grazhdanin-sibiri/). Как видим, со времен Герцена в России практически ничего то и не изменилось, как было в ней два народа, так и осталось. Один народ является лишь по праву, то есть де-юро, верховным, так как на средства от продаж богатств его земли кормится вся Россия («сибирякам-савирам» соответствует эвенк. «сувэрэ;» – вершина). Другой же народ на самом деле, то есть де-факто, является верховным, так как сибаритствует, осуществляя над всеми землями России суверенитет («москвичам-сибаритам» соответствует франц. «souverain» – верховный).
Русскоязычные украинцы должны наконец-то уяснить для себя три довольно-таки простые истины: 1. «Украина – это не Россия»; 2. «Держава – это не государство и не империя, а всего лишь система гарантий целостности и неприкосновенности всех земель, населенных придерживающимися единых ценностей народностями»; 3. «Уряд – это не Правительство, тотально управляющее всем обществом». И, если они благодаря русскому языку воспитают недееспособных потомков, не умеющих самостоятельно – без тотальной опеки чиновников обустраивать свою жизнь, то те неизбежно станут изгоями в Украине и будут вынуждены влачить нищенское существование подобно русскоязычным россиянам: «Встарь богатейшими странами были те, природа которых была наиболее обильна, а ныне богатейшие страны – те, в которых человек наиболее деятелен» (Экономист Генри Томас Бокль). В Украине нет, да никогда и не будет Правительства, которое бы абсолютно всем управляло и тотально опекало бы своих холопствующих «граждан», не способных не то, чтобы заботиться (хлопотать) о других, но даже и управлять собою. Уряд Украины должен лишь координировать деятельность всех производственных и общественных организаций а, тем самым, и деятельность всех ее граждан и поддерживать в стране необходимый им порядок: «Какое правительство лучше? То, которое учит нас управлять собою» (Иоганн Вольфганг Гёте). Уряд не должен заниматься коммерческой деятельностью и, следовательно, может распоряжаться лишь внесенными нами податями (укр. «податками»). Поэтому, если мы будем продолжать уклоняться от наполнения пенсионного фонда и державного бюджета, а также не будем контролировать расходование бюджетных средств чиновниками, то мы обречем всех пенсионеров и бюджетников на нищенское существование а, тем самым, не сможем рассчитывать и на качественное исполнение бюджетниками своих обязанностей. Мы сами должны создавать для себя и для своих сограждан рабочие места, а не перекладывать это на чиновников. Общественные организации и фонды должны взять на себя подавляющее большинство нынешних державных функций и, тем самым, существенно уменьшить податный гнет, как на производителя, так и на потребителя и при этом оставить чиновникам преимущественно лишь то, что не подвержено коррупции. Чем меньше функций останется у чиновников, тем более зрелым и цивилизованным будет наше гражданское общество.