«История души человеческой, хотя бы самой мелкой
души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории
целого народа…»
М.Ю.Лермонтов
Лена шла в районный суд не в самом лучшем расположении духа. Во-первых, была холодная дождливая и ветреная осень, а ветер был такой силы, что казалось, сломается зонт. Во-вторых, ей надоело быть народным заседателем. Действительно, сколько можно слушать про кражи, пьяные драки и дорожные происшествия. В-третьих, сослуживцы недовольны тем, что она часто уходит почти на целый день заседать, то есть, по их мнению, бездельничать, тогда как им надо работать. И это притом, что они сами выбрали ее заседателем, никакой логики! Что же она может теперь сделать?
Она еще раз тяжело вздохнула, сложила зонт и стала подниматься по ступенькам судейского крыльца, чтобы исполнить свой общественный долг.
Окончательно настроение испортилось, когда она, войдя в кабинет судьи, увидела второго заседателя – Афанасия Кузьмича. Он Лене не нравился: на его самодовольном лице лежал отпечаток превосходства, самоуверенности и удовольствия от сознания важности и полезности своей персоны. Лена часто начинала с ним спорить даже если по существу была с ним согласна. И все из-за его самоуверенности. Гораздо больше ей нравился другой заседатель – Михаил Израилевич, однорукий участник войны, который мало говорил, но много знал и понимал в жизни.
Зато судья - Ольга Мироновна, была в хорошем расположении духа и потирала руки:
- Как хорошо, что сегодня у меня вы, когда вы спорите, мне легко принимать решения. И не опоздали. Сегодня мы должны рассмотреть дело о причинении тяжких телесных, повлекших смерть. И обязательно сегодня вынести приговор, нечего затягивать. Ну, идёмте….
Когда они расположились под гербом и флагом СССР в больших креслах с высокими спинками за огромным судейским столом, стоящим на возвышении, подсудимый был уже доставлен конвоем и сидел за решеткой.
Усевшись поудобней, Лена посмотрела на него и сразу узнала Ваньку, хотя не видела много лет. Они с мамой и братом жили на одной с ним улице, потом Лена училась и работала в другом городе, а сюда вернулась недавно. И историю с Ванькой она знает, долго на их улице обсуждали это убийство.
Лене показалось, что и Ванька ее узнал, но отвернулся совершенно отчужденно и безразлично.
В это время судья, проверив явку, монотонно и бесстрастно начала судебное разбирательство:
- Слушается дело по обвинению Строкова Ивана Ивановича в совершении преступления, предусмотренного частью второй статьи 108 Уголовного кодекса РСФСР….
Лена слушала обвинительное заключение невнимательно, а больше вспоминала.
Фролиху на улице все знали, как знают друг друга все в своем микрорайоне в малых городах. Отличительной ее особенностью была огромная грудь, не знавшая никаких поддерживающих устройств, и поэтому стекшая в область большого живота ниже пупка. То есть основная масса Фролихи располагалась посередине ее. И еще была у нее одна особенность: полукруглые ноги, образующие между собой эллипс. Ходила Фролиха на этих своих ногах, переваливаясь с боку на бок, как утка. Не знать ее было нельзя – слишком колоритная фигура. К тому же она вела жизнь шумную, с пьянками и драками с постоянно меняющимися мужиками.
Ванька родился неизвестно от кого и рос, как придорожная трава, никому не нужный, не обласканный, оборванный и грязный, вечно голодный, ночевавший, где придется.
Лена вернулась в действительность и прислушалась к тому, что зачитывает судья из обвинительного заключения:
- Обвиняемый, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес несколько ударов по голове, спине, рукам и ногам матери ножкой от табурета. Сколько раз он наносил удары, подозреваемый не помнит. После этого он пошел и лег спать. Когда проснулся, мать была еще жива, стонала, но он не вызвал «скорую помощь», а выпил еще водки и опять пошел спать. Когда мать умерла, он не знает. Подозреваемый все время пил и спал, никто к ним не приходил, или приходили, но он не слышал. С момента нанесения побоев прошло три дня....
Все это Лена уже знала и мыслями вернулась в детство, в милое, дорогое, светлое и навеки ушедшее время.
С Ванькой никто не играл, он был всегда мрачный, угрюмый. С грязной лохматой головой, черными полосами грязи под ногтями и цыпками на руках. Летом он ходил в одних и тех же бесформенных коротких штанах, грязной клетчатой рубахе и больших штиблетах, одетых на рваные носки.
Однажды он подошел к ребятам во дворе, которые решали: чем бы им сейчас заняться, и предложил ловить голубей, он, якобы, знал, как их ловить. На удивленные вопросы, а зачем их ловить, Ванька ответил, что они вкусные. Ребята отказались и, как всегда, постарались от Ваньки смыться. Слишком он был унылый, грязный и голодный для их веселой компании.
Вспомнился еще один случай из детства. Однажды прибежал соседский мальчишка Витька:
- Пойдем смотреть свадьбу, Фролиха опять замуж выходит.
И они побежали смотреть свадьбу. Это была обычная пьянка: с гармонью, криками и песнями. На голову для смеха Фролихе набросили рваную тюлевую накидку с подушек. А жених все клал голову на грудь своей невесте, а выходило – на живот.
Ванька сидел на бревнах около дома и ел хлеб с салом, которые или обломились ему по случаю свадьбы, или он сам тайком стянул под пьяный шум. Ребята подсели к нему:
- Что, Ванька, мать опять замуж выходит? – спросил Витька.
Ванька ничего не ответил, только криво усмехнулся одним уголком рта и стал торопливо доедать свое сало.
И гармонь, и табак, и вино рекой, и крики, и драки – допоздна шумела та свадьба.
После оглашения обвинительного заключения судья обратилась к подсудимому: понятно ли ему в чем его обвиняют, и признает ли он свою вину. Ванька, не глядя на судей, односложно ответил, что ему понятно и вину он признает.
И судья начала допрос подсудимого, но, как она ни пыталась вытащить из него дополнительные сведения о том, что в тот день произошло, о его отношениях с матерью, о его работе, семейном положении и вообще жизни он, глядя в пол, только сказал, что был пьян и ничего почти не помнит. И больше ничего не стал говорить, молчал. Ольга Мироновна и строго повышала голос, и вкрадчиво понижала, пытаясь вызвать у него доверие к суду, но все было напрасно.
Только однажды он, чувствуя пристальный Ленин взгляд, поднял на нее глаза, и ухмыльнулся одним уголком рта, как и тогда, двадцать пять лет назад, когда Витька спросил его: «Что, Ванька, мать опять замуж выходит?»
«А ведь он не осознает ценности ни своей жизни, ни жизни других людей. И ухмыляется чисто Мефистофель», - почему-то промелькнуло у Лены в голове, а по коже пробежали мурашки.
Не добившись ничего от Ваньки, Ольга Мироновна велела секретарю приглашать свидетелей - соседей. Их Лена тоже знала. Первую вызвали Санкину тетю Лиду.
После того, как установили ее личность и предупредили об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, она, волнуясь от новизны предстоящего ей дела и, боясь что-то не то сказать, стала рассказывать:
- Мы, пожилые женщины, вечером на лавке собираемся возле моего дома. А Фролиха, ой, простите, Строкова Мария Никитишна, рядом, в барачном доме, живет. И, вот, 17 июля мы обратили внимание, что Фролиха, ой, простите, Мария Никитишна, третий день уже как не выходит на улицу. Пошли к ее квартире в бараке и стали стучать. Нам никто не открыл, мы пошли к окну и стали по окну стучать, форточка была открыта. И тут Шура Тукмачева говорит: «Гляньте-ка, бабы, мухи зеленые жужжат у форточки». И, правда, мух полно зеленых, одни вылетали, другие залетали…. Мы поняли, что надо звонить в милицию и в скорую. Милиция приехала, дверь взломала, а там Ванька пьяный спит, а от мертвой Фролихи, тьфу ты, Марии Никитишны, запах такой тяжелый, удушливый, смрадный идет и много мух….
Пока другие соседи: тетя Шура Тукмачева и тетя Аня Афанасова рассказывали то же самое, только с небольшими вариациями, Лена опять стала вспоминать.
Они тоже жили бедно, мама одна их воспитывала с братом. Но, все-таки, у них была еда и одежда, хоть и скромные, у брата – фотоаппарат, у нее – коньки. И елка была на Новый год, и подарки. И на кино им мама давала, и на книги, и на мороженое, а главное – она их любила. Много ли ребенку надо….
Лена, выросла, уехала учиться в другой город, а когда приехала назад, то Ваньку больше не встречала до сегодняшнего дня. Правда, был еще случай, связанный с ним.
К Лениной дочке стала приходить какая-то черноволосая и черноглазая, лет пяти, плохо одетая и не мытая девочка. Ленина бабушка, любившая всех угощать своими пирожками, угощала и ее, а зачастую и просто кормила. И это девочке сильно понравилось. Лена тогда спросила у матери, чья это девочка. И мама сказала, что Фролихин сын Ванька недавно стал жить с какой-то женщиной и эта девочка - ее дочка. Но потом Лена запретила своей дочке играть с этой девочкой из-за того, что у той оказались вши. Ленина бабушка ходила к матери девочки и советовала ей, как надо их вывести. Неизвестно было: вывела ли та вшей, но больше девочка к ним не приходила.
Судья объявила перерыв на час.
В кабинете, куда они пришли, Ольга Мироновна аппетитно потянулась, опять потерла руки и обратилась к Афанасию Кузьмичу, как старшему по возрасту:
- Ну, Афанасий Кузьмич, что скажешь, сколько будем лет давать Ивану? По этой статье срок предусмотрен от пяти до двенадцати.
- Я бы пожизненное дал. Это надо же: мать убить и спать с трупом три дня в жару-то, - он поджал свои тонкие губы. – Вот родила на свою голову, вырастила, выкормила, гаденыша, и такую смерть от сына принять, куда мы катимся?
«Индюк», - подумала Лена.
- А ты, Лена, что скажешь? – Ольга Мироновна повернулась к Лене. – Вы имейте в виду, товарищи, как вы скажете, так и будет.
- Я, если можно было, года два дала бы, не больше.
- Это почему же? – судья с хитринкой посмотрела на Лену.
А Афанасий Кузьмич посмотрел на Лену с презрением: что с нее взять, молодая….
- Я на той же улице живу. Я эту новость узнала раньше, чем мама, - Лена нарочно смотрит только на судью, как будто в комнате они одни. - И вы знаете, она совсем не удивилась, когда я ей стала рассказывать про то, что Ванька мать забил до смерти. А только сказала: «Ванька жил и не понимал: зачем его мать на эту свалку родила, если он ей совсем не нужен был. Убивая ее, он мстил и ей, и всему миру, и нам, бездушным людям, и, может быть, самому Господу Богу за свою обездоленность, нежеланность и ненужность, за то, что его никто не любил, не жалел, не кормил. Вот, представь: да, он – забитый, убогий, малограмотный, но ведь он – не дебил, он все понимал. У других детей есть свои кроватки, одежда, игрушки, еда, конфеты, подарки, велосипеды, лыжи…. Родители их любят, лечат, балуют. А ему только объедки со стола, и то - не вдоволь, и ни конфет, ни игрушек. Холод, голод, тумаки и пинки – его постоянные спутники. И так каждый день, в будни и праздники, летом и зимой, и никакой надежды. Его жизнь собачья была и ее смерть такая же».
Они помолчали. Афанасий Кузьмич встал и заходил по комнате:
- Да…, я не знал, тогда Вам решать, Ольга Мироновна.
- Не мне, а нам. Все это мне известно, хотя Иван совсем не рассказывал про свою жизнь ни на следствии, ни, как видите, здесь, совсем отгородился от людей, не доверяет и сострадания не ждет. Другой бы, похитрей какой, на жалость бы давил, а он – ни слова. Вы обратите внимание, он не слушает совсем, что я говорю, свидетели. И еще обратите внимание: куда он все время смотрит. Ну, давайте выходить, пора, - судья поднялась.
Лене не надо было обращать внимания на то, куда смотрит Ванька. Она давно это заметила.
Ванька смотрел на молодую женщину в зале, а она смотрела на него. Только он смотрел, опуская, время от времени, глаза в пол, а она – не отрываясь. Женщина и была та самая сожительница Ванькина - Надя, мать той девочки со вшами.
В тот день, когда Ванька начал ссориться с матерью, она взяла девчонку и ушла от них.
Надя была темноволосая, без косметики, зубы у нее были целы не все, лицо какое-то измученное, глаза припухшие, одета в трикотажную кофту в мелкий рисунок, которая больше подошла бы весьма пожилой женщине. На всем ее облике лежал след такой же непростой, как и у Ваньки, жизни. Но, если бы кто из стилистов захотел на время превратить эту женщину в леди, то это, вполне могло бы у них получиться. Потому что черты лица у нее были хорошие, правильные. И фигура приличная, не безобразная.
«Боже мой, - думала Лена, - неужели эти грубые, нищие, убогие и сирые, бездуховные, как ей казалось, могут любить. Ведь они почти не учились, не читали книг, общались только с подобными себе. Знают ли они кто такие Бунин, Куприн, или, например, Шекспир с его «Ромео и Джульетта». Как у таких вообще устроена голова, о чем они думают, какая у них душа, как заглянуть в нее, болит ли она, или уже все отболело. Нет, видимо, не все. Как они смотрят друг на друга. Как-будто, прощаясь, ведут, только им понятный, любовный диалог. Он: «Ты, что-ли, будешь меня ждать?». Она: «Что ты спрашиваешь, разве сам не знаешь?». Он: «И что, пришлешь мне папирос и чая?». Она: «Конечно, дурачок ты».
В это время выступил уже помощник районного прокурора и адвокат, назначенный судом. Помощник прокурора не говорил, а что-то бубнил себе под нос, и в конце просил назначить Ваньке десять лет лишения свободы. Но еще хуже выступил адвокат, так как вообще оказался косноязычным. «Да уж, не Плевако и не Кони, - подумала Лена. – А ведь можно было подготовиться. Хотя за те деньги, которые платит им государство за защиту таких, как Ванька, вряд ли кто будет себя сильно утруждать».
Потом судья долго оглашала материалы дела, заключение эксперта и предоставила Ваньке последнее слово, тайно надеясь, что он хоть что-то скажет и попросит снисхождения. Напрасно. От последнего слова Ванька отказался.
После оглашения приговора, который он выслушал совершенно безразлично, к нему подошла Надя, передала узелок и они еще, молча, посмотрели друг на друга, пока Ваньку не увел конвой.
Спустя десять лет, Лена встретила их на улице. Ванька постарел, огрубел, ссутулился. Выражение лица у него было такое же угрюмое, но взгляд вполне осмысленный и цепкий. Надя тоже сильно постарела и подурнела. Он курил, а она держала его под другую руку и шла быстрыми мелкими шагами.
Лена долго смотрела им вслед. И как тогда, на суде, ей хотелось узнать, как они мыслят свое положение в мире, о чем думают и говорят, страдают ли или привыкли, нашли ли они своего Бога, раскаялся ли Ванька в убийстве или нет, и какими бы они могли быть, если бы их любили в детстве.
Но никогда она об этом не узнает, как говорила мама: «Чужая душа – потемки».