Зачем Пушкин написал странные стихи без названия, условно называемые «Памятник»? Вот эти:
Exegi monumentum
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
«Памятник» – абсолютный лидер по части раздергивания на монументальные цитаты. Про нерукотворный памятник, народную тропу и т.п. Любая строка – готовый эпиграф. Особенно если не вдумываться в смысл. Матерые исследователи, похоже, так и делают.
Если же все-таки вдуматься, то, на первый взгляд, получается как-то некрасиво. Недруги Александра Сергеевича этим радостно пользуются. Мол, не страдая отсутствием скромности, поэт Пушкин сам себе сочинил эдакий хвалебный гимн. Все упомянул – и на грядущее бессмертие намекнул, и культурно-исторический процесс приплел, и нацменьшинства не забыл, и свой вклад в мировую революцию отметил… Прямо речь для торжественного заседания на любую тему.
Но и это еще не все. Давным-давно известен длиннющий список стихотворений практически того же содержания! Интернет с удовольствием выдаст ссылки на полтора десятка имен – ограничимся двумя:
Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный
Металлов тверже он и выше пирамид.
Гавриил Державин
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди.
Михаил Ломоносов
Получается, что Пушкин почти дословно фактически украл свой «Памятник» у Державина. А Гавриил Романович, надо полагать, позаимствовал его у Ломоносова. Ну, а Михаил Васильевич воспользовался первоисточником от Горация. Да и тот, как говорят, был не первым…
Вопрос один: зачем во все это влез Пушкин?
Одно очевидно: уж точно не затем, чтобы присвоить себе чужое. Да и как можно присвоить то, что общеизвестно и лежит на поверхности? Впрочем, гению красть ни к чему: лучше него писать никто не умеет, и он в этом убежден. И все же Пушкин намеренно берет эпиграф из того же Горация и почти полностью повторяет Державина. Чтобы все это видели!
Может быть, это – пародия? Вполне возможно: в числе адресатов часто упоминают Булгарина, Державина, критика Катенина… Особенно понятен намек на Булгарина, чьи именины совпадают с датой под пушкинским черновиком. Ведь тот, формально – образец для подражания: и газету успешно издает, и романы его читают, и в средствах не нуждается, и с Начальниками всех мастей в прекрасных отношениях. Правда, писатель-то он никудышный, однако…
И вот здесь-то, возможно, и кроется ответ. Именно булгарины ценились и ценятся в обществе куда выше, чем «солнце нашей поэзии»! Взять того же Фаддея Венедиктовича. Он действительный статский советник. Государь дарит ему брильянтовые перстни. Бенкендорф лично ходатайствует о зачислении того «на должность» в министерство. Именно ему отсылают на рецензию пушкинского «Годунова». Стало быть, именно он – истинный литератор, а по заслугам и награда!
А что имел от общества «литератор Пушкин»? Конечно, формально у него все ОК: сам Государь когда-то похлопал по плечу. Но в реальности ему отечески предложили переделать «Бориса Годунова» в «Вальтерскотта», завернули «Медного всадника», раскритиковали сказки, а «Современник» дружно проигнорировали… Он откровенно прозябает, закладывая то шали жены, то ложки с вилками. Верным источником дохода стала вовсе не литература, а благодетель-Начальник. Достаточно вместо «годуновых» и «всадников» сочинить тому очередное верноподданное письмо. И получить вместе с подачкой кое-что из ненужной одежды – например, камер-юнкерский мундир…
Но почему все так мерзко? Видимо, рассуждает сам с собой Пушкин, для того, чтобы преуспеть на официальном уровне, нужно писать именно так, как это делают «настоящие литераторы»! А вот и «образец» для подражания: напыщенный «Памятник». Неважно, какой из них – державинский, ломоносовский… И Пушкин, криво усмехнувшись, проходится по одиозному тексту редакторским пером, превращая его в свою «вариацию на тему»… Эдакую эпитафию самому себе.
-- Действительно, -- размышляет вслух Пушкин, -- а что останется после него? Чем таким он будет «любезен» этому народу? Да ничем, наверное… Один некстати вспомнит про свободу, другой приплетет ни к селу, ни к городу декабристов, третий скажет что-то неопределенное про «чувства добрые»… А какое подходящее слово – «любезен»! Звучит, как в ресторане – типа «Эй, любезный!»…
Что еще? Да, пройдет какой-то слух! Иными словами, читать не будут, но имя припомнят. И финн, и калмык, и тунгус. Как же, мол, знаем… По этому поводу он в свое время великолепно высказался в «Онегине»:
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
ЕО, гл. 2, XL
Укажет, укажет… И молвит что-то громкое и заведомо верное – как в «Памятнике».
А Пушкин, в итоге, попадет со своим прогнозом в «яблочко». Как всегда. Ведь спустя столетия эту откровенную пародию, поданную в виде напыщенной чепухи, на полном серьезе будут зубрить в школах, высекать на постаментах и вставлять в заголовки статей…
Только последние четыре строки до сих пор стараются не замечать…
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
Хотя они-то, как раз, и стоят того, чтобы их цитировать.
Дальнейшая жизнь для русского гения не имела смысла. И поэтому она оборвалась меньше чем через месяц…