Багульник

Владимир Георгиевич Костенко
– Мужчины!.. Мужчины, просыпайтесь!
Ворвавшийся в сознание голос был очень решительным и вместе с тем неизмеримо далёким и ласковым. Егорка разлепил непослушные веки, но резанувший по глазам ослепительный луч, заставил болезненно сморщиться и отвернуться к стене. Рука привычно нащупала сбитое в край одеяло и потянула на озябшее плечо.
– Ну, мам… Ну, ещё немного… Уберите солнце, мам…
Сознание улетучивалось. Как вдруг, чуть скрипнув, отворилась дверь, и комната заполнилась горячим духом. Принюхавшись, Егорка сразу же определил:
«Поджаристое тесто, масло… Шанежки! – и, расплываясь в счастливой улыбке, домыслил: – С картошкой и с творогом. Со сметаной!»
В доме пахло чем-то ещё – знакомым, но пока не воспринимаемым и не узнанным.
«Чем же это так… – Егорка прерывисто втянул носом воздух и, будто до чего-то догадываясь, на секунду замер. И тут же, забываясь, отрешился. – Нет, непонятно».
Тело за ночь отдохнуло, наполнилось силами. Непреодолимое желание зевнуть вернуло его в действительность.
«Может, сходить на разведку?.. И дался мне этот запах! Лучше уж ещё немножко полежу, каникулы как-никак».
Сознание проваливалось в сладкую дрёму. Но тут его вниманием завладело чьё-то размеренное дыхание. Егорка перевернулся на другой бок и открыл глаза: на диване, подложив под голову правую руку, посапывал отец. Красивый, сильный. Мысли запрыгали, закружились. Егорка вспомнил, как вчера утром они красили в родительской комнате пол, а вечером осторожно прикладывали к нему ладони и внимательно их рассматривали и, напуская на раскрасневшиеся лица глубокомысленность, отчаянно спорили. Лишь наставшая за окном темнота заставила родителей заночевать в его комнате.
«Вот чем пахнет-то: краской!»

– Мужчины, просыпайтесь! Егорик, подъём!
Егорка с трудом оторвался от подушки и сонно посмотрел на примостившуюся в изголовье мать.
– Ма, сначала папку поднимай.
– Ладно тебе. Папка вчера устал, пусть поваляется… пока ты умываешься.
Егорка обидчиво уткнулся в подушку и забубнил:
– А я что ли не устал! Я тоже пол красил! И грядки поливал и дрова складывал.
– А папка потом ещё работал.
– Чего ты придумываешь-то! – Егорка вскинулся и с недоверием уставился на мать. – Мы сразу после фильма все легли.
– Ну… Ты уснул, а он мне звёзды в окошке показывал.
Егорка недоверчиво усмехнулся:
– Ха, тоже мне… работа. Звёзды в окошке и я могу показывать!
– Нет, Егорыч, до звёзд дорасти надо.
– А папка что ли дорос?
– Дорос… – Мать взглянула в сторону дивана и понизила голос: – Он мне показывал звезду, на которой маленькие девочки живут.
Егорка в недоумении сел.
– Сестрёнки?..
На диване закашлялся отец. Прокашлявшись, облокотился на сложенные одна на другую подушки и переспросил:
– Сестрёнки?.. Какие такие сестрёнки? А? Светлячок, ты не шутишь?
Светлана отвела глаза.
Воодушевлённый отцовским подтруниванием, Егорка смешливо поддакнул:
– Светлячок, может, там ещё и раки зимуют? А?
– Да ну вас! Что один, что другой – управы никакой нет. Разыгрались, как дети малые. Вставайте уже, – Светлана шагнула за дверь, – всю ягоду в лесу без вас соберут.
– Ура! – с трудом удерживаясь на ногах, Егорка запрыгал по пружинящей кровати, но, видя, что на него не обращают внимания, перескочил, едва коснувшись пола, на диван и навалился на отцовскую спину коленями. – Пап, пап, ты ж вчера обещал за смородиной и за рыбой! Помнишь?
– Помню, помню. – Отец широко раскинул руки и, проминаясь под тяжестью сына занывшими мышцами, тихонько постанывал. – Только сначала умойся и поешь, как следует. Та-ак. Теперь повыше поднимись. Та-ак. Хорошо. Сразу после завтрака и поплывём. Ещё повыше. Ох, хорошо!..
– Пап, а можно я вёсла понесу?
– Можно… – Отец удовлетворённо угасал, но в следующую секунду, почувствовав спиной ослабевающее на неё давление, добавил: – Если на турнике подтянешься… десять раз.
– У-у…
– Не «у-у», а десять. Тайга, Егорыч, слабаков не терпит.
Егорка с сомнением посмотрел на свои мускулы, но на всякий случай спросил:
– А вдруг одиннадцать?
– Тогда разрешу и мотор отнести.
Егорку сдуло с постели.
– Мам, мам, мне побольше шанежек! Мам?..
Вернувшись в комнату, Егорка обнаружил собранный диван, сложенное на подлокотнике постельное бельё и замершего у окошка отца.
– Ты чего, пап?
– Иди сюда, – отец подманил Егорку к окну и с непонятным восхищением в голосе постучал по стеклу: – Вон наша мамка. Видишь? Правда, она у нас красивая?
Егорка радостно согласился:
– Лучше не бывает.
Светлана обернулась. С эмалированным тазом и со связкой прищепок на шее она ходила по двору и развешивала выстиранное бельё. Налетавший порывами ветер облегал халатом стройную фигуру, трепал пододеяльники, простыни, рубахи, закидывал их на соседние верёвки и уносился вдоль плетёной изгороди в шумящую макушками тайгу.
– Ну, что, мужички, поднялись? – широкая улыбка озарила милое лицо. – Я скоро: две футболки осталось повесить. Умывайтесь пока. Чару-то с собой возьмёте?
Щёлкнули шпингалеты. Отец отодвинул на край подоконника горшок с пахучей геранью и распахнул окно.
– Нет, конечно. Она ведь родить должна вот-вот.
– Не «вот-вот», – Светлана с беспокойством взглянула на высунувшихся из окошка «мужичков», – а через полмесяца. Лайке тайга нужна, запах зверя. Да и вообще… в лесу собака никогда не лишняя, скорее, наоборот.
– Так мы ж не надолго, перемёты проверим – и сразу на Половинный за смородиной. А на острове ей и разгуляться-то негде… Свет, ты сегодня такая…
Егорка заметил, как мать напряглась и два раза промахнулась прищепкой.
– Какая?
Отец смутился.
– Егорыч говорит… красивая.
– Егорыч? – и уже обращаясь к сыну: – Спасибо, сынок!
– Мам, мам, он обманывает! Сам сказал, а на меня валит.
Родители засмеялись. Провожая сына к умывальнику, отец со значением потрепал его по голове.
– Эх ты! «Валит, валит»… Лучше б от себя ещё чего-нибудь добавил. Соображать пора: в третий класс как-никак пойдёшь. Мать-то тебя без памяти любит.
Егорка, раздосадованный своею промашкой, потупился.

После завтрака дружно покрасили пол в Егоркиной комнате, вынесли к спускающейся с яра тропинке лодочные снасти и стали провожаться.
– Ты папку-то слушайся, он дело всегда говорит. И над ягодой не ленись: у кого зимой варенье приходится отнимать?
– Да что я, первый раз, что ли по ягоды иду! И рыбу мы с ним ловили. Не переживай, Светлячок, всё будет хорошо.
Глаза Светланы блеснули счастливой лукавинкой, но для пущей важности она свела к переносице брови и подбоченилась.
– Гоша! Ты это брось – «Светлячок». Наслушаешься у отца всякой всячины…
– Так ты ж сама мне только что сказала «слушайся». Вот я и слушаюсь. И вовсе даже не «всячины»… Он дело всегда говорит!
– Вот чертёнок! Я ему слово, а он мне два.

Отец взвалил на правое плечо вёсла, подхватил канистру с бензином и, устремив на вершину сопки отстранённый, ничего не видящий перед собою взор, ступил на тропинку. Егорка и мать предусмотрительно брызнули в стороны. Отец прошёл меж них как ледокол, не улыбнувшись, но, не сделав и пяти шагов, начал зачем-то поворачиваться. Привыкший к проделкам отца Егорка тем не менее завопил и бросился к матери, схватил за боязливо вскинутую руку и увлёк за собою к земле. Над склонёнными, точно в рабской покорности, головами проплывали и проплывали тяжёлые вёсла. Егорка и мать повалились со смехом на траву, а довольный удавшейся шуткой отец изобразил на лице неописуемое удивление – «и чего это мы здесь валяемся?», иронично усмехнулся: «Странные вы, однако, создания, ребята» – и, будто соревнуясь с возвращающимся из тумана эхом, затянул своё хрипловатое и безумно любимое:

Протопи ты мне баньку по-белому:
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне угорелому
Пар горячий развяжет язык.

Следующий куплет разнёсся над рекою уже в тот момент, когда покачивающаяся на прибойных волнах лодка откликнулась уключинами.
– Как дитя малое… Ну, никак не повзрослеет! Обалдуй.
– Ну, мам…
Светлана обхватила Егоркину голову, взъерошила чуб и почти неслышно прошептала:
– Господи, до чего ж я его люблю!.. Обалдуй.

Подбежала собака и просительно развалилась у ног.
– Что, Чара, тебя в тайгу не берут? Такова уж наша доля: мужчин в поход собирать и очаг караулить… Гоша, а ты почему сегодня вёсла не носил? Мало подтянулся?
Егорка насупился.
– Восемь раз. Надо было сначала подтянуться, а потом… Уж больно шанежки вкусно пахли.
– Уговор дороже денег. А папка, сам знаешь, слово держит. Ничего, в следующий раз ты понесёшь. Глянь-ка, кажется, он тебе машет.
Егорка высвободился из материных рук и обернулся.
– Егорыч! – отец перестал махать и склонился над мотором. – Хватай корзинки, ведро под рыбу и спускайся.
– Сейчас, пап! Я мигом!
– Светлина, жди нас к вечеру. Хлеб и картошку мы взяли, рыба на перемёте наверняка есть, – с голоду не помрём. Шанег Егору напеки. И не волнуйся!
– А ты что, даже не поднимешься?
– Светлунья, туман рассеивается. Часов десять, поди? Ну, потерпи немного-то. – Егорка заметил хитринку в отцовых глазах. – Вот вернемся, и я покажу тебе звёзды…
– Так я ж не о том!
– И я не о том. А ты что, собственно, подумала-то?..
Светлана сокрушённо отмахнулась, но в следующую секунду не выдержала и озарилась улыбкой.
– Дуралей! Вот ты кто. Понял? Мне ведь на одну минутку… В глаза заглянуть.
– Егорыч! – отец оторвался от мотора, встал и, напустив на себя императорскую позу, указал на возвышающийся берег: – Ступай к матери и зацелуй её золотые руки.
Егорка воззрился на мать.
Светлана смутилась.
– Вот пустомеля, а! Ладно, плывите уже. Куртку застегни: ветрено на реке. Гоша, от папки далеко не отходи. Слышишь?.. Чара, стой! Куда понеслась! Сказано ведь тебе: нас не берут.
Гул удалялся. Светлана стояла, сложив на животе руки, задумчиво смотрела вслед и всё никак не решалась уйти. И только услыхав за спиною жалобный скрип распахнутой двери, она от неожиданности вздрогнула и, зябко поёживаясь, направилась к дому.

Егорка сидел на переднем сиденье и вглядывался в стелющийся туман. Он чувствовал на своих плечах ответственность и страшно этой своею ответственностью гордился. Ему хотелось первым заметить какой-нибудь топляк или встречную лодку и предупредить об опасности отца, но на воде всё было спокойно, и сама река была спокойной, и только несущаяся навстречу прохлада заставляла кутаться в плащик и поправлять капюшон.
Вдалеке, на фарватере мелькнул разноцветными огоньками буксир. Егорка наклонился вперёд, схватился за борт обеими руками и приготовился к качке. Первая, самая большая волна, подбросила их уже во вторую минуту.
Лодка задирала нос, шлёпала днищем о волны и завывала мотором. На тихой воде Егорка перебрался на заднее сиденье и прокричал склонившемуся к нему отцу:
– А почему, когда лодка на волнах подпрыгивает, мотор по-разному гудит?
Отец непонимающе нахмурился.
– Как это «по-разному»?
– Будто улей с пчёлами… – Егорка прокашлялся в кулачок, – будто улей с пчёлами над головой раскачивается.
– А-а… Это, Егорыч, резонанс. Мотор и лодка – единое целое, поэтому гудит не только мотор, но и лодка, да и мотору легче, когда лодка подпрыгивает, – вхолостую работает.
Егорка с уважением посмотрел на отца: «И откуда он про всё знает? Интересно, а что такое резонанс?.. Потом спрошу».
Отец обхватил Егорку ручищей и громко запел:
– Из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор.
С правой стороны, из непроглядного тумана взлетели несколько переполошенных чирков.

В заводи, чуть пониже устья Бобровки нашли по береговым отметинам притопленный поплавок.
– За ночь наверняка кто-нибудь поймался! – глаза отца возбуждённо горели. – Егорыч,  тебе доверяю самое главное – мотор! Держи лодку против течения и по возможности на одном месте, газу пока не прибавляй. Так… Молодец. Теперь потихонечку прибавляй. Видишь, леска вверх уходит против течения? Та-ак. Всё! Придерживай газ!
Вода возле лодки вскипела и ударила по борту сильным хвостом. Отец соскочил с сиденья и, приподняв над головою руки с натянутой леской, перевалил через борт огромную рыбину.
– Ух, ты!.. Какая здоровая-то, пап! Это ленок?
– Ленок, Егорыч, ленок! Килограмма два, наверное, потянет. Хорошее начало! Держи лодку, не виляй… Рукой чувствую, ещё что-то есть. Вон как в сторону повело!
Отец и сын напряжённо всматривались в тёмную воду.
– Ничего себе «есть»! – Егорка рассмеялся. – «Сопливого» вытянул.
– И ладно! Ерши в ухе хороши. Лодку не уводи!
– Ой, ещё «сопливый», ещё! А это кто?.. Окунь! Тоже сгодится. Ого, ещё ленок! Не намного меньше того! Правда, пап?
– Правда, правда. С килограмм, примерно. Кажется, груз ото дна оторвался. Сейчас последние крючки пойдут.
На предпоследнем крючке висела снулая стерлядь.
– Ух, ты! Пап…
Отец машинально огляделся по сторонам, потом виновато посмотрел на сына.
– Отпускать уже поздно. Берём?
– Сам же говоришь – поздно. – Егорка расправил плечи. – Берём! Не мы, так налимы её обсосут. Лучше уж мы. Вдруг на втором перемёте вообще ничего нет? Берём. Да и мамка стерлядку любит.
– Ну, раз мамка любит… Егорыч, я займусь рыбой, а ты рули на правый берег. Во-о-он туда, к сосновому бору. Видишь?.. Ну давай.
Отец достал из куртки складень, откинул лезвие и сделал на стерляди два надреза – за головой и перед хвостовым плавником. Затем надломил голову, ковырнул указательным пальцем и вытянул из хребта метровую визигу. Немного подумав, бросил её за борт. Выпотрошив и разделав стерлядь на четыре части, сложил куски в целлофановые пакеты и опустил в носовой отсек.
– Всё. Теперь давай местами поменяемся. Помнишь, на той неделе фильм «Волга-Волга» смотрели? Вот и я тоже «здесь все мели знаю».
– А разве второй перемёт снимать не будем?
– После ягод снимем, а сейчас к берегу: обедать пора.

Лодка скользнула между валуном и застрявшей на отмели корягой и почти на полкорпуса выскочила на прилизанный волнами песок. На отсвечивающей желтизной воде заиграли солнечные блики.
Егорка выпрыгнул из лодки и огляделся. Справа, там, где заканчивался бор и берег спускался к реке муравчатым лугом, красовались заострённые шапки кипрея, слева – уходила к едва различаемой против солнца косе широкая полоска дикого лука.
– Егорыч, я не надолго в тайгу, а ты остаёшься за старшего. Вытаскивай на берег рыбу, продукты, котелок… Рюкзак я не крепко завязал. Пшено не забудь. Да ты и сам всё знаешь. Как вытащишь, начинай картошку чистить. К тому времени и я подоспею. – Отец жизнерадостно подмигнул. – Ох, и знатная сегодня ушица будет!
Егорка тяжело вздохнул.
– Я так и знал. Как только таскать чего-нибудь или другой ерундой заниматься, так сразу «Егорыч за старшего». Коне-е-чно.
– Ну почему ерундой-то. Ты сегодня кормильцем будешь! Почётная и, самое главное, наиважнейшая обязанность. Правда, ведь?
– Ладно уж. Пап, а ты чего в тайге-то потерял? Может, не надо туда сегодня ходить?
– Терять я ничего не терял, а вот найти должен.
Егорка с недоверием посмотрел на отца.
– А что найти-то?
– То, что наша мамка больше всего на свете любит. – Отец загадочно посмотрел на Егорку и улыбнулся. – Нипочём не догадаешься!
– Больше ухи стерляжьей?
– Гора-а-здо больше.
– Рыжики?
Отец усмехнулся.
– И рыжики любит. Но больше всего она любит… красоту.
Егорка от удивления замер.
– Красоту?..
– Красоту. Есть такой цветок, багульник называется. Багул по-нашему, по-сибирски. Запомни. Только не болотный багульник, а другой, который в лесу растёт, среди камней. Болотный, конечно, и пахнет сильнее, и цветы у него крупнее, зато лесной багульник нежнее и прятаться лучше умеет. Настоящую красоту всегда труднее сыскать. А какой у него запах!..
Отец в благоговении закрыл глаза и шумно вдохнул, на выдохе улыбчиво сощурился и потрепал Егорку по голове.
– Заболтался я с тобой. Пойду. Да, не забудь котелок помыть. Мы с дядей Ваней в прошлый раз не успели, протёрли только.
Егорка наморщил лоб припоминая.
– С каким дядей Ваней-то? С телевышки который?.. Пап, а почему у тебя все друзья Ивановичи, Вани или Ивановы? У меня в классе тоже Ванька есть, а ещё Нинка Иванова.
– Ну, во-первых, не все, а во-вторых… Егорыч, опять ты мне зубы заговариваешь! Вот вернусь, тогда и договорим.
Цепляясь за оголённые корни, отец вскарабкался наверх и уже раздвинул ветви береговых кустов, но вдруг, о чём-то вспомнив, обернулся.
– Есть поговорка: «нас Иванов, что в лесу грибов поганых». Все русские люди, Егорыч, – Иваны. Каждый Петров или какой-нибудь Сидоров обязательно имеет в своём роду Ивана. По деду, по прадеду, по прабабушке, а у каждой прабабушки бабушка была, ну и так далее. Помни об этом, когда с людьми общаешься. – Заслонив рукою лицо, отец шагнул, было, в заросли, но опять отступил. –  Мы с тобой про Маугли читали?.. Помнишь, как в книжке говорится?
Егорка напрягся соображая.
– Ты имеешь ввиду «мы с тобой одной крови, ты и я»?
Отец улыбнулся.
– Вот и весь тебе сказ.

Сгрузив на берег всё необходимое, Егорка вогнал в песок железный штырь, намотал на него цепь и достал из носового отсека котелок. Котелок был весь закопченный, с присохшими к стенкам остатками пищи, на дне, в плесневелой овсянке лежал пожелтевший мосол.
– Фу-у… Ничего себе «протёрли»… Эту гадость и до вечера не отскрести!

Отдраенный до белизны котелок висел над пахнущим смолою огнём и брызгал на полыхающие поленья кипящими каплями. Егорка сидел у костра, шевелил тальниковым прутом головешки и нетерпеливо поглядывал на почищенную картошку. «Хорошо, что сухих дровин с собой взяли, а то намучился бы сейчас. Где папка-то! Может, пока картошку сварить? Или сначала рыбу варят?.. Хоть бы уж пришёл поскорей: есть незнамо как хочется».

– Егорыч! – с крутояра раздался ликующий голос отца. – Нашёл! В прошлом году не нашёл, а сегодня… Смотри! Вот он, наш сибирский вереск! Зацвёл, родимый! – отец спустился к воде, поднял цветок против солнца и залюбовался. –  Багул…
– Покажи, пап, покажи! – Егорка суетливо подпрыгивал возле отцовской руки. – Ну дай!.. Красивый. А пахнет-то как!
– Смотри, как бы голова не закружилась!
Егорка с интересом разглядывал дурманящие лепестки.
– Вот только мелкие они очень.
– Конечно, мелкие. Большие цветы – розы какие-нибудь или тюльпаны – любой понимает. А эту красоту сначала различить надо, увидеть. А уж кто увидит, на всю жизнь полюбит. – Отец протянул багульник Егорке. – На, отнеси его в лодку. Положи между переборками, где вода удерживается. Багул терпеливый – долго без корней живёт, а запах вообще полгода держится.
Егорка бережно принял цветок и пошёл к лодке.
– Красивый, раз мамке нравится.

– Ну, что тут у нас? И вода уже кипит? Молодец! И с треногой для котелка сообразил? Ещё раз молодец! Придётся сегодня мамку порадовать: не зря она, видать, над тобой как курица квохчет.
Пока Егорка приноравливал в лодке цветок, отец отобрал из садка ершей, выпотрошил и, обмотав два раза марлей, опустил в котелок. Вдогонку полетели несколько горошин перца. Вскоре над берегом разнёсся сладкий дух.
Егорка подошёл к костру и, блаженно зажмурившись, потянул ноздрями.
– Вкуснятина-а… Пап, а зачем ты ершей в марлю-то заворачиваешь?
– Не люблю, когда в ухе чешуйки плавают. У ершей они мелкие, да и мяса маловато – всё на выброс. Зато без ершей и уха не уха. Как начну крупой заправлять, так и вытащу марлю. – Отец наклонился над садком. – Ты, Егорыч, лучше скажи, какую уху варить будем: сборную или понаваристее – янтарную?
– Как тогда, в июне, –  из ленка и окуня. А стерлядку мамке оставим.
– Я так и думал. Пойду рыбу чистить, а ты пока картошку покромсай.

Уха обжигала язык и губы, но ложка безостановочно подносилась к охочему рту. Егорка с шумом втягивал ароматную жидкость, дул, что было сил, на обмелевшую ложку и снимал с неё зубами кусочки картошки и рыбы.
– Вкуснятина-а… А в животе-то как горячо!
Отец улыбнулся и протянул Егорке кусок домашнего хлеба.
– Поднажми, а то я жуть как проголодался.

Через несколько минут их ложки весело застучали о дно котелка. Вдруг отец перестал жевать и с удивлением посмотрел на Егорку.
– Не понял… Егорыч, ты где… ты где взял…
– Ты чего, пап?
Отец приподнял котелок, несколько раз повернул его к себе то одной стороной, то другой и вдруг расхохотался.
– Ладно, об этом потом. Сначала доедим.
Егорка с обидой насупился.
– Я хорошо котелок помыл, целую минуту песком оттирал! Не веришь?
– Верю, верю! Ха-ха-ха… Конечно, верю! – отец облокотился на песок. – Ха-ха-ха… Ну, ты даёшь!
Егорка оттопырил нижнюю губу.
– Чего смеяться-то… Сам в другой раз мой. «Мы его протёрли, мы его протёрли»… Да в нём по локоть плесени было!
– Ха-ха-ха…
– Ну, погоди! – Егорка вскочил, сурово нахмурил брови, но в ту же секунду не выдержал и рассмеялся. – Я тебе сейчас бока-то намну!
Схватка получилась ожесточённой и очень короткой. Отец повалился на спину и, не переставая смеяться, подхватил Егорку руками и ногами и поднял над собой.
– Ну что ты как мельница руками-то машешь! Подтягиваться надо почаще. Богатырь… Нет, ты не мельница, ты, скорее, ёрш: колючий и…
– Только попробуй, вот только назови меня «сопливый»!
– Ха-ха-ха… Ты ж себя сам и назвал. Прямо как по писаному: говорим ёрш, подразумеваем сопливый… Фу, Егорыч, сдаюсь: ты меня совсем уморил. Ну мельница… Всё, встаём: нам уже за ягодой пора. Егорыч!
– Нет, ты сначала скажи, почему смеялся, а не-то в другой раз самому придётся котелок оттирать.
Отец сел и, отряхивая куртку, спросил:
– Ты что, так и не понял?
Егорка удивился.
– Чего не понял?
– Как чего! Я тебе про рюкзак говорил? Говорил. А ты где котелок взял?
– Там, в отсеке.
– Вот именно! В отсеке он взял… Это ж не наш котелок, – скрывая улыбку, отец потёр ладонями щёки и отвернулся, – а Чары. Она из него ещё кутёнком ела. Неужто забыл, Егорыч?
Егорка понурился.
– Так ведь похож. Если не приглядываться, то разницу между ними никак не усмотреть.
– То-то и оно: «не приглядываться». Разницу всегда видно. Иногда эту разницу мы сами устанавливаем, а иногда мы её просто чувствуем. Назови, например, человека по-другому, не как всегда, и сразу понятно, как ты к нему относишься, хорошо или плохо… Или насмешливо.
Егорка с сомнением посмотрел на остатки ухи.
– Ешь, ешь! – отец сделал вид, будто прячет улыбку. – Чара тоже человек.
– Что-то не хочется… Наелся, видать.
– Не хочешь, так не хочешь. – Отец не сдержался и хохотнул. – Чара доест.
С минуту Егорка переворачивал дымящиеся угли, потом поднял глаза. Его взгляд был отрешённым и задумчивым.
– Пап, а почему ты у мамы каждый раз имена меняешь?
– Как это «имена меняю»?
– Ну, то Свет, то Светлана её назовёшь, то Светлина.
– А-а… Это, Егорыч, как душа пожелает. Вот, например, Свет – это как солнечный лучик. Правда, красиво? А Светлина… Представь просторную комнату без штор, залитую солнечным светом. Представил? Вот это как раз и есть светлина.
Егорка надавил на букву «и».
– Светлина?
– Нет, ударение на «а»: светлина-а. А ещё светлина – это бор без подлеска. Ну, когда он почти насквозь просматривается.
Егорка задумался.
– Кажется, ты мамку как-то ещё называл…
– Может, Светик?.. Твою мамку, Егорыч, именем обидеть совершенно невозможно. Скажешь, например, Светка, а она радуется.
– Это почему же?
– Потому что в старину так называли свет в осеннюю пору. Представь: свинцовое небо, морозцем попахивает…
Егорка неуверенно опередил:
– Чара на охоту просится…
– Во-во, правильно угадал. Можешь, когда захочешь!
– А ещё?
– А ещё… «светило», «свеча». Эти слова тоже от слова «свет» образовались. И вообще, имя Света – самое доброе и… сказочное. Как Василиса, Машенька или Алёнушка.
Егорка заёрзал.
– Что-то я не припомню такого имени в сказках.
– Эх ты, беспамятный. Что, и сказку про свети-цвет не помнишь?.. Ты, когда маленьким был, очень эту сказку любил. В самом деле не помнишь?.. Ладно, расскажу сегодня вечером.
Егорка весь подобрался и заканючил:
– Пап, давай сейчас, пап!..
– Нет, Егорыч, эта сказка ночная, таинственная.
Егорка в нетерпении придвинулся к отцу.
– Как про цветик-семицветик?
– Что ты! Цветик-семицветик про волшебство, а свети-цвет… Опять мне зубы заговариваешь? – отец улыбнулся. – Свети-цвет – это цветок папоротника, который в иванову-ночь над спрятанным кладом вспыхивает… В руках у того, кто ищет.
Егорка закашлялся.
– Ну, пап, ну расскажи сейчас!
– Всё, Егорыч, встаём: семь часов до темноты осталось! А нам ещё и ягод набрать надо, и второй перемёт переставить. Ты червей не забыл?
Егорка отрицательно покачал головой.
– Вот и молодец. Подъём!

Лодка пристала к Половинному через двадцать минут.
Вода в реке упала, и между островом и правым берегом обозначилась песчаная отмель. Течения в образовавшейся заводи не было, лишь в ухвостьи острова вода ходила, словно заведённая, по кругу; соприкасаясь с потоком, вспенивалась, принимала покачивающиеся на поверхности ветки и ничего не отдавала взамен. Над ветками тотчас начинали глумиться мелкие, почти невидимые на песке тугунки и серебристая молодь.
– Эх, сейчас бы сачок да петрушки побольше! – отец мечтательно застонал. – Скоро однодневки полетят, вот тогда тугунка тьма будет, хоть лопатой греби. Тугунок хорош, когда его прямо из речки ешь – с петрушкой и солью.
– Живого?
– Ну… Нет, когда рыба без головы, она уже не живая. – Отец упёрся в песок веслом. – Егорыч, спрыгивай на берег и тяни цепь. Штырь поглубже вбей: грунт мягкий.

Смородина была чистая, рясная, бралась легко, и через два часа корзина уже оттягивала руку и натирала ладонь. Егорка обтёр рукавами лицо и опустился в траву.
– Пап, дай кваску попить. Жарко…
– Скоро хорошо будет: вечереет уже. На, держи. Весь допивай: я не хочу. Думаю, за час доберём – и домой. В баньке сегодня напаримся!.. Мамка, поди, уж и печь затопила.
Егорка развалился на траве, блаженно щурил глаза и вдруг, подражая отцу, тягуче и чуть хрипловато запел: «Протопи ты мне баньку по-белому…» Отец рассмеялся и запустил в него пожелтевший плевел. Колосок ударил Егорку в лоб и отскочил на живот.
– А в меня слабо попасть? – отец сорвал ещё одну травину. – Я тебе сейчас покажу, как стреляют настоящие…
– Тсс! – Егорка сел и, прижав к губам указательный палец, кивнул на темневшие за глубоким оврагом кусты. – Кто-то вон там вроде как хрюкнул.
– Показалось, – отец тоже перешёл на шёпот. – У нас кабанов отродясь не бывало.
– Показалось, – неохотно согласился Егорка и, прицелившись, швырнул опорожнённую бутылку.
Из закачавшихся кустов раздался жалобный вскрик. И в ту же секунду из чащи, где смородина перемежалась с высокорослой малиной, до их ушей донёсся злобный рёв и приближающийся хруст валежника. Егорка с удивлением взглянул на отца. Отец стоял бледный, как полотно.
– Откуда они здесь?!
– Кто «они», пап?
– Егорыч… сынок, вдвоём нам ни за что не успеть: молодая медведица даже сохатого догонит. Дуй во все лопатки к реке, а я попробую её здесь задержать, отвлечь ненадолго. Она сейчас кинется медвежонка проверить – как раз на меня и выйдет. Хорошо, что мы их вовремя спугнули: до лодки недалеко. Брось корзину!
Егорка обмер: у отца дрожали руки!
– Папа, а ты? Один я…
– Я кому сказал! Брось корзину! Быстро! Мамке… Ну, сынок… Я кому сказал! Бегом! Штырь из земли вырви, штырь!.. Сынок!
Отец схватил Егорку в охапку, прижал, целуя голову, к груди и выдохнул:
– Всё… Вот и всё. Простите…
– Папа!..
– Сынок, ради… Смотри!..
На поляну выбежала разъярённая медведица. Глянула в их сторону и, перемахнув через поваленную лесину, устремилась к кустам, в которых находился медвежонок.
– Сынок, до берега двести шагов – у тебя… полминуты. Скинь возле меня сапоги… Быстрее!.. Мамке скажи… На стремнину греби! Лодку догонит – ныряй: они нырять не умеют. Я люблю вас! Мамке скажи… Беги!..
Лицо отца сделалось страшным. Глотая слёзы, Егорка бросился бежать, но через несколько шагов остановился: он увидел, как отец лихорадочно срывает с себя камуфляжную куртку. «Зачем он это делает?» Будто почувствовав взгляд, отец закричал:
– Не останавливайся!.. Сынок!.. Мать береги!..
На половине пути до берега Егорка обернулся на раздавшийся за спиной устрашающий рык. Он видел, как отец подбросил над атакующим зверем куртку и, согнувшись, запрыгал на левой ноге. Медведица поднялась на задние лапы, схватила куртку и, забывшись на мгновение в ярости, разодрала её в клочья. «У него ж в ней складень!» – мелькнуло в голове у Егорки, но тут же его мысль потерялась в просительном крике отца.
– Беги-и!..
Над головой рассвирепевшей медведицы взлетела отцовская кепка, потом сапоги, портянки, блеснула солдатская пряжка ремня… Каждый раз медведица вставала во весь свой огромный рост и злобно набрасывалась на появлявшийся перед мордой предмет. Медленно отступая, отец наклонялся то вправо, то влево и шарил руками в траве.
– Папа! Папа!..
– Беги-и!..
Уже отталкиваясь веслом от берега, Егорка увидел, как медведица облапила отца, как сверкнули над его головою клыки, как расползающаяся на спине рубашка окрасилась кровью.

Светлана не находила себе места: начинало темнеть, а мужчины не возвращались. Она уже несколько раз потрогала обёрнутую кастрюлю с шаньгами, проверила пол, вздохнула: «Егорику придётся спать с открытой форточкой» – и вышла из дому. С крыльца включила фонарь в палисаднике.
«Господи, только б всё хорошо у них!.. Не впервой, – успокаивала она себя, – он  умный, находчивый. Не пропадут. – Светлана улыбнулась. – Обалдуй… Звёзды он, видите ли, мне покажет. Уже показал… Опять шутить будет: «У нас капуста не растёт, – где ж ты его взяла?» Да ещё глаза удивлённые сделает».
Рядом тихонько скулила собака.
– Скучаешь? – Светлана погладила Чару по голове. – Скоро будут. Ну, куда ты опять побежала? Мотор издалека слыхать.
Из-за мыса показался слабый огонёк, вслед за ним – какой-то странный приглушенный рокот. Светлана спустилась к реке. Скоро в мостки уткнулся бот с аккуратной надписью на борту «Ленанефть – 2031». Светлана в недоумении разглядывала непрошеных гостей, как вдруг заметила привязанную к боту пустую лодку. Сердце оборвалось… «Неужто наша?»
Кто-то из прибывших запрыгнул на мостки и принял на руки ребёнка. Светлана кинулась к мосткам.
«Егорка!»
– Девушка, это ваш? Ничего не говорит, только руками показывает. Ваш?.. Ну, слава Богу! Моя фамилия Пушкарёв, я капитан танкера. Лодку мы в тридцати километрах отсюда поймали, напротив Крестовой. Хорошо, что вахтенный в тот момент на носу был, а из рубки мы её не заметили бы.
Светлана повернула к себе Егоркино лицо, пригладила торчащие на затылке волосы и потёрла виски.
– Что с ним?
– Мальчишка, видимо, не в себе: когда шлюпка подошла, он, будто истукан, с открытыми глазами сидел. И кулаки до сих пор не разжимает… Пойдёмте, я сам его отнесу. Да не волнуйтесь вы так! Живой ведь.
На берегу они остановились. Светлану колотил озноб.
– Он может стоять? Поставьте, пожалуйста. Гоша, сынок! Где папка?.. Да не молчи же ты! Гоша, ты слышишь меня? Где папка?
Егорка моргнул и, протянув дрожащую руку, разжал пальцы.
– Господи, багул. – Светлана заплакала. – Нашёл-таки. Егорик, где папка?
Егорка повернул голову и показал в направлении острова.
– Что с ним? – Светлана встряхнула Егорку за плечи. – Гоша, что с ним?
Егорка поднял опустошённые глаза.
– Медведица… Он мне велел… Папка её задержал…
– Всё… – Светлана медленно опустилась на траву. – Егор…
– Девушка, что с вами? Девушка! – придерживая Светлану за плечи, капитан оглянулся на Егорку. – Сынок, у вас фельдшер в посёлке есть?
Егорка мотнул головой.
– Не… нету, кажется.
– А милиция?.. Надо срочно с ними связаться. Эй, в шлюпке!
– Мы слышим вас, Николай Иванович.
– Принесите аптечку. Живо!
Светлана очнулась.
– Валидол… В ящичке на кухне… Справа… Егорка, дай мне руку. Не уходи от меня.

Над рекою разнеслись короткие и длинные гудки.
– Это наши сигналят, – капитан поднялся со стула. – Сообщают, что связались с береговыми службами. Так что ждите гостей, Светлана. – Капитан помялся. – Может, обойдётся.
Не отрываясь от подушки, Светлана покачала головой.
– Нет… Медвежата, медведица, маленький остров… Вы ведь понимаете.
– А вы верьте! Всякое бывает.
Послышался рокот приближающейся шлюпки. Капитан надел фуражку.
– Это за мной. Будем надеяться, с хорошими вестями.

Под яром заглушили мотор. Послышался хриплый голос:
– Николай Иванович, вы здесь?
– Здесь, боцман, здесь, спускаюсь. Посвети на тропинку. Ну, что у вас?
– Были мы там… Смотреть страшно.
Капитан тяжело вздохнул. Поколебавшись, снял фуражку, перекрестился и долго молчал, прислушиваясь к плеску воды.
– Беда… Пойду, поднимусь к ним. Ни разу ещё не приходилось вот так.

Егорка сидел на кровати возле матери. Капитан стянул с себя фуражку, долго шаркал ботинками о половик. Наконец, решился.
– Я…
Егорка почувствовал, как мать напряглась и, задрожав всем телом, подалась вперёд.
В сильных руках капитана хрустнул козырёк и, перепрыгивая с половицы на половицу, покатилась под обеденный стол золотистая пуговица.
– Я… попрощаться.
Светлана со стоном выдохнула и отвернулась к стене.
Капитан опустил глаза.
– Не знаю, что и… Беда-то какая… Может… может, помочь чем?
Егорка шмыгнул носом. Посмотрев на мать, провёл рукой по её подрагивающему плечу и перевёл глаза на капитана.
– Не надо, дяденька, мы сами… Тайга слабаков не терпит.
Капитан удивлённо покачал головой.
– Держись, сынок… Отца не забывай: ты ему теперь дважды обязан. Ну… всего вам.

Капитан притворил за собою дверь и рванул воротник. Спускаясь к реке, он слышал, как скулит на привязи собака, как всхлипнул, не сдержавшись, мальчуган, как причитает худенькая женщина.
– Душно там… Окна нараспашку, а душно… Боцман, подержи фуражку, я лицо сполосну.
Боцман понимающе вздохнул.
Капитан достал носовой платок и оглянулся на залитые электричеством окна.
– Трава какая-то на столе лежит. Запах!.. На всю комнату.
– А-а… Это парнишки. На острове, видать, зацепил. Хозяйка её багулом назвала. Когда увидала, заплакала. Странный всё-таки народ эти женщины: над цветами ревут.
Капитан задумчиво сложил платок и сунул в карман.
– Боцман, запускай движок.

Шлюпка мерно скользила по серебристой реке. Сизый дым расстилался над пенным следом и, остывая, опускался на тёплую воду, и только лунная дорожка на вершинах волны упрямо догоняла корму, терялась в крутых излучинах и вновь настигала, будто указывала на нескончаемость кругов бытия. Над головой мерцали утренние звёзды, и терпко пахло зрелой тайгой, а над показавшимися из-за мыса огнями звучала бесшабашная музыка.
Капитан достал носовой платок.
– Господи, зачем всё это?