Давно это началось… В дни беззаботного детства.
Мы с сестрой родились и выросли в маленькой деревушке центральной России. Я помню старую избу, вросшую в пригорок. Кухню c большой русской печью, пахнущей ржаным хлебом и мятой. Помню сонную тишину нашей с сестрой комнаты, окно, смотрящее в поле в распахнутую даль. Большую родительскую комнату, где по стенам развешаны выцветшие фотокарточки родни, а в красном углу за занавеской спряталась икона Божьей Матери, пугавшая нас, девочек, неподвижно-прозрачными глазами. Помню старый с потемневшим воротом колодец и деревенскую дорогу, спускавшуюся к реке, а вдоль неё соседские избы, такие же, как и наша, такие же, но всё-таки чужие. Я помню всё-всё, вплоть до трещины на второй ступеньке крыльца. Как же давно это было!... До того давно, что уже стала сладка горечь детской обиды...
I
Я старше сестры на три года, и поэтому всегда верховодила в наших играх. То поведу Верочку на овсяное поле, обрамлённое цветами – плести венки. То - на пойменные луга – рвать хвощ, а то и за речку в дальний лес на заветную земляничную поляну. Верочка с самого малолетства отличалась добротой и смешливостью. Как сейчас вижу её маленькой девчушкой: веснушчатое улыбающееся личико с курносым носиком-пуговкой, с ямочками на щеках, с хвостиками косичек, торчащими в разные стороны. И такая хохотушка! Бывало, увидит или услышит что-нибудь… сначала затаится, а потом вдруг прыснет со смеху и зальётся, да так звонко и весело, что просто невозможно удержаться. Глядишь, и уже все кругом хохочут! А ещё сестра очень любила всякую живность: цыплят, котят, поросят... Но больше всех своего Рыжика.
Как-то раз в конце тёплой весны мы с сестрой возвращались из школы. Я тогда заканчивала восьмой класс, а Верунчик - пятый. Шли мы домой через залитый солнцем луг. Она мне и говорит:
- А знаешь, сегодня обязательно что-нибудь необыкновенное случится!
- С чего это ты так решила?
- А вот сама увидишь!
Сказала, да как побежит, а я за ней. Несёмся по золотистому лугу среди, порхающих вокруг белоснежных бабочек, хохочем, и до того нам хорошо, что кажется лучше и быть не может!
Прибежали к дому, а там уже отцовский грузовичок стоит, значит, папка из дальнего рейса вернулся, вот радость-то! Права сестра была! Отец нас услышал, вышел навстречу; Вера с разбега прыг к нему на руки! Словно маленькая! А он в улыбке расплылся, целует её: «Веруша, у меня для тебя подарочек!»
- Какой, какой?
- А вот погляди-ка!
Открыл кабину, вытащил что-то укутанное мешковиной. Откинул конец тряпки. Внутри лежал малюсенький рыжий щеночек, видно совсем недавно открывший глаза. Вера замерла.
- На! Отец протянул щеночка. Она осторожно взяла его в ладошки, поднесла к лицу, разглядывая. Вдруг щенок возьми и лизни её прямо в нос-пуговку. Вера прыснула:
- Папка, у него шерсть бензином пахнет!
И залилась, захохотала, а за ней и мы.
Сестра души не чаяла в своём Рыжике. Кормила его из соски, расчёсывала шерстку, носила гулять, спала с ним в обнимку. Мать недовольно брюзжала, особенно когда он на половик нагадил. Но Вера сама всё убрала и выстирала. Ну, а щенок от неё ни на шаг не отходил – хвостиком за ней бегал, и никак его не подманишь. Так они и ходили целыми днями, а про меня словно забыли совсем. Мне даже обидно стало! И как-то раз он мне под ногу попал... Взвизгнул писклявым голоском. А Верка-то, малявка этакая, на меня с кулачками кинулась. Никогда ещё я её такой не видела!
II
Прошло чуть меньше года, щенок заметно вырос. Теперь это был вислоухий подросток, мосластый кобелёк. Он вполне освоился и уже хорошо ориентировался в лабиринте ближайших тропинок. Он также постиг нехитрые правила: что можно, а что нельзя, и усвоил иерархию двуногих.
Главной в семье была женщина, суровая, крикливая, скорая на руку, щенку не раз от неё попадало. Женщина работала в огороде, занималась домом, а также курами, гусями, свиньями и коровой. Но главное – кормила семью! Именно она наливала щенку в миску похлёбку, но он всё равно её недолюбливал и побаивался. Мужчину пёс видел мало. Тот рано вставал, завтракал и уезжал на грузовичке. Возвращался поздно вечером, ужинал и ложился спать. И так почти каждый день за исключением выходных и праздников. Домашними делами почти не занимался, так, если дрова поколоть, воду натаскать, сено перекидать… Женщину он во всём слушался и никогда ей не перечил. У них росли две девочки, одна тёмненькая – в мать, такая же строгая, а другая светлая, ласковая хохотушка. Её-то и считал щенок своей настоящей хозяйкой. Он уже знал, когда она возвращается из школы и, поджидая её, барабанил хвостом по забору, заглядывая в щели. А завидев, заливался радостным лаем. И она бежала к нему навстречу, обнимая и лаская, как будто они не виделись целый год.
В тот день Рыжик, наигравшись с Верочкой, пошёл прогуляться вокруг дома. Завернув за угол, вдруг увидел незнакомых собак. Чужаки были такого же роста, как и он, но старше, и худые, и грязные. Они стояли, высунув языки, шумно дышали. Видать прибежали издалека. Он скорчил дружелюбную морду, приветливо помахал хвостом и шагнул вперёд, желая их обнюхать. В следующую секунду чёрный кобель бросился на него, полоснув клыками. Не успел он опомниться, как сука, поднырнув, вцепилась в заднюю лапу. Взвизгнув, вырвав лапу, он отпрянул к дому. Собаки продолжали наскакивать, рыча и кусаясь. Его шерсть поднялась в озлоблении и он, рванувшись, вгрызся в тощий бок суки. Но кобель снова бросился на него, метя в горло. Он успел увернуться, и тут сука вновь укусила. Стало понятно, что, если он повернётся спиной, они разорвут его на части. Возможно, они бы уже расправились с ним, если бы не были так истощены и измотаны.
III
Мы с Веркой сидели за столом и делали уроки. Она всё время отвлекала меня вопросами по алгебре, почему-то она ей никак не давалась. В это время с улицы раздался визг Рыжика, рычание и лай собак. Верка метнулась к окну, ойкнула и помчалась на улицу. Выглянув, я увидала жуткую круговерть из клубка собачьих тел, одно из которых, судя по цвету шкуры, принадлежало Рыжику. А в следующий момент я увидела, как выскочившая из дома Верка голыми руками пытается растащить рассвирепевших собак. Вот дурёха! Я побежала на улицу, прихватив в сенях черенок от лопаты. Выскочив, увидела сестру в самой середине свары; кругом щёлкают пылающие злобой пасти. Верка правую руку подняла над головой, с неё стекала кровь. А она ногами и левой рукой продолжает отпихивать от Рыжего чужих собак. Я подскочила и давай со всей силы черенком бродяжек лупить. Они, поджав хвосты, бросились вниз по улице.
Подхожу к Верке.
- Покажи, - говорю. -Да, глубокий укус. Надо к доктору.
- Не надо!
- Как не надо? А вдруг они бешеные?
- Это не они, это Рыжик.
- Рыжик?
- Он нечаянно, он не видел. Я сама виновата.
- Ну, всё равно мамке скажи.
- Ой, что ты! Не надо мамке. И доктора не надо. Рыжик же домашний, не бешеный! Я зелёнкой помажу и пройдёт. Только ты, пожалуйста, мамке не говори!
Ночью я никак не могла заснуть. Всё вслушивалась в приглушенные подушкой всхлипывания сестры. Я понимала, что ей больно и что она пытается скрыть это. Сомнения терзали меня: сказать матери или не говорить? Пока я думала, мать, видимо, сама услыхала. Подошла, склонилась.
- Чего ревишь?
- Рука болит.
- А ну, покажи.
Мать зажгла свет, взяла Верку за руку и стала аккуратно разматывать забинтованный укус.
- Кто это тебя?
- Рыжик нечаянно.
- Вот бесноватая псина. Уж я ему!
- Мам, он не виноват. Его бродячие псы загрызть хотели. Я сама сунулась.
- Ну, ладно, ладно, не реви. Рука-то горит?
- Да, очень.
Мать пошла будить отца, я слышала, как он с трудом просыпался.
- А? Чего? Кто?
- Вставай давай! Верушку собака покусала. Отвезёшь её к доктору. Да побыстрее! Нечего тут зевоту наводить!
Отец оделся и пошёл заводить грузовик. Мать собирала сестру, а я сидела в кровати и глядела во все глаза; она зыркнула на меня, но ничего не сказала.
Наконец, укутанную сестру отвели в машину. Наказав что-то папке, мать вернулась в избу. Подлила в лампадку маслица, потушила свет. Встала перед иконой и начала молиться. Пламя лампадки освещало её лицо, беззвучно шевелящиеся губы, из темноты углов, дрожа, подмигивали страшные тени…
Отец вернулся под утро, сказав, что Верушку оставили в больнице.
IV
Рыжик не находил себе места; любимую хозяйку куда-то увезли. Прошёл день и ночь, и снова день, а её всё не было. Пока светло он торчал у забора, поминутно выглядывая на дорогу. Ночью в сенях, скуля, ходил из угла в угол, цокая когтями по полу. Заслышав малейший шум, заливался тревожным лаем. Мать ругалась, шлёпала его веником; он виновато смотрел, прятался под лавку, но через минуту снова цокал и скулил. Так продолжалось до утра.
Когда женщина повязала ему на шею верёвку, он обрадовался. В надежде, что его поведут к ней, рванулся по улице в ту сторону. Но верёвка, сдавив шею, заставила идти рядом. Сначала они прошли всю деревню, здесь он ещё никогда не был; из-за заборов сердито брехали чужие собаки, и он невольно жался к женщине. Спустились вниз к речке. Сюда уже не доходил знакомый деревенский дым, а пахло осокой, тальником и холодом. На мосту женщина остановилась, оперлась о перила, задумчиво вглядываясь в тёмную воду. Пёс покорно сел у ног...
Эх, постоять бы ей подольше, подумать, может и жизнь повернулась бы по-другому...
Но она зашагала дальше, осаждая рывками его попытки обнюхать кусты вдоль дороги.
Впереди показался лес, и по мере приближения он всё рос и рос, пока не стал огромным, до самого неба. Совсем другая жизнь таилась под его кроной. Пёс это чувствовал и нервничал. Углубившись в лес, долго шли по узкой тропинке, ведущей к домику лесника Егорыча. За каждым деревом щенку мерещился притаившийся враг; шуршание листвы, треск ветки под лапой неосторожного зверя, тревожный крик птиц заставили держать уши торчком, а шерсть подняться дыбом. Вот и кордон. Егорыч сидел на крыльце. Женщина знала, что у него недавно издохла собака, поэтому и решила отдать ему Рыжика. И ей спокойней, и мужику – польза. А он, может, и не забудет: брёвна на баньку, дрова… Да мало ли что ещё... Деньги - деньгами, а уважить - никогда не помешает!
Кобелёк Егорычу понравился, а он Рыжику не очень. И когда Егорыч протянул к нему свою заскорузлую руку, пёс, рыча и скалясь, попятился назад. Женщина сунув верёвку леснику, поспешила обратно, путь ведь не близкий. Егорыч потянул к себе рыжего. Пёс щелкнул зубами в миллиметре от руки. Лесник рывком вздёрнул его вверх и коленом ударил по рёбрам. Рыжик захрипел, раскачиваясь из стороны в сторону, пуская из пасти слюнявые пузыри.
- То-то, будешь знать, как на хозяина тявкать! А ну, рыжий чёрт, марш в будку. И он подтащил пса к старой конуре, с загорбатившимися от времени досками. Привязал верёвку к железному кольцу и отправился спать, даже не подумав его покормить.
А Рыжик был испуган, голоден, у него болел бок, и ему было холодно. Здесь около леса особенно чувствовалось наступившее предзимье. Конечно можно было укрыться в конуре, но оттуда пахло старой собакой и смертью. Рыжик с всклокоченной тоскою шерстью улёгся прямо на землю, подобрав под себя лапы, стал ждать; он всё ещё надеялся, что его заберут.
V
Сестру в больнице держали недолго, всего-то пять дней. А в пятницу уже выписали, и мать отправила нас с отцом её забрать. Когда мы приехали, Верка уже томилась в приёмном покое. Увидав нас, она вся просияла, бросилась обниматься.
- Ишь ты, как соскучилась! – сказал отец. – Ну, будя, будя, успеешь ещё нацеловаться. Мне к врачу надобно.
Как только мы остались одни, Верка сразу же стала выспрашивать про своего Рыжика. Мол, как он там? Не болеет ли? Не скучает ли?
Я сначала отнекивалась, а потом решила: лучше уж здесь расскажу, чем она дома узнает. Услыхав, что мать увела пса, Верка поджала губы, из глаз потекли слёзы. Я хотела её утешить, но она вырвалась и спряталась в туалете. Вернулся отец.
- Ну, что? Поехали. А где егоза-то наша?
- В туалете.
- Приспичило что ли?
- Не знаю.
- Ну, иди покличь, ехать надо.
Верка вышла умытая, но с красными глазами и распухшим носом.
- Ой-ёй! – удивился отец. – Что за дела?
Она не ответила. Верка молчала и кривилась всю дорогу, словно у неё зубы прихватило.
Несколько раз отец пытался завязать разговор, но безуспешно. Верка сидела надувшись, да и мне не хотелось болтать. Я смотрела прямо перед собой на вьющуюся серую ленту дороги, и мне было тоскливо.
Сразу же по приезду мать усадила нас ужинать. А Верка не ест, только вид делает. Но мамку не проведёшь.
- Чего не ешь-то?
Верка ложку положила и тихо спрашивает:
- Мам, а где Рыжик?
- Так ты из-за пса что ли? Из-за этой скотины, что тебя за руку тяпнула? Не переживай из-за пустяковины. В Тропинино к тётке я его отвела. Ну, давай, кушай лучше. Завтра в школу.
Верка чуть-чуть поклевала, и мы легли спать.
Утром, как обычно, мы с сестрой отправились в школу. А после занятий я ждала её в коридоре. Все ребята из класса вышли, а её нету.
Подхожу к учительнице.
- Где сестра?
- Вера с последнего урока отпросилась. Сказала, что у неё голова болит.
Я удивилась, что это она меня не предупредила? Мы же всегда вместе домой ходим. Ну, думаю, может, действительно голова заболела? А может, алгебру решила прогулять? В общем, пошла я домой одна. Прихожу.
- Где Верка? – спрашивает мать.
А я и не знаю. И пошёл день колесом. Сначала меня мамка послала к Веркиным одноклассникам, затем в школу, потом и сама пошла в школу, потом к учительнице. Все твердят одно и то же: «Ушла с последнего урока».
Наступил вечер. Потянулся туман по полям. Зло забарабанил дождь по крыше. Мать за суетой пыталась скрыть беспокойство, сотый раз лоснила по столу тряпкой. Выглядывала в окно на неутихающий дождь. Вот и отец приехал, перешагнув порог, вошёл в горницу, запустив караулящий у двери сквозняк, повесил обмякший пиджак на стул, устало сел, ожидая ужина. Мать подала тарелку щей, отец принялся хлебать. Она не выдержала и сдавленным голосом сказала:
- Верка домой не пришла…
- Откуда? – переспросил отец с полным ртом.
Я увидела, что мать, вспыхнув, открыла рот, чтобы закричать на отца, но сдержалась, вышла на крыльцо. Я за ней. Дождик постепенно умолкал, переходя с громкого шёпота на монотонное ворчание. Мы молча стояли, всматривались в мокрое ненастье. Вот кто-то укутанный туманом показался на дороге. Подходит всё ближе и ближе, и я уже вижу Веркины косички, окрашенные вечерней синью. Мать рванулась навстречу. Сестра остановилась; она стояла озябшая, насквозь промокшая. Платьице прилипло к телу, чулки и башмаки забрызганы грязью. Но из-под бровей непокорно щетинились ресницы, прямо и сурово смотрели голубые глаза.
- Мама, где Рыжик? В Тропинине его нет.
Мать, ещё секунду назад готовая вцепиться Верке в волосы, вдруг сконфузилась. Отведя глаза, суетливо затараторила.
- Ой,ой! Как же ты вымокла! Пойдём-ка скорей домой!
Отец, по обыкновению, уснул быстро, так и не узнав, откуда пришла дочь. Верка, намазанная гусиным салом, металась во сне, скидывая одеяло. Мать на цыпочках, вдавливая тревогу в скрипучие половицы, бегала то укрывать Верку, то проверять засовы. А сквозь стёкла окон лилось сияние разгоравшихся звёзд, умытых дождём.
VI
Снег пошёл вдруг и сразу. Роем белых мух кружился над лесом, засыпая тропинки, облепляя деревья и кусты.
Пёс бежал через побелевший лес, следуя неведомому указателю, сидевшему внутри его. Чем дальше он забирался, тем глуше и страшнее становилось вокруг. Пугливо озираясь, он упорно продолжал двигаться вперёд. Большая птица, неожиданно выпорхнув из-под снега, напугала его, на время сбив с пути. И он напугал каких-то двух зверьков, юркнувших в норку перед самым его носом. Но он, не обращая внимания, спешил напрямик, сквозь подслеповатый зимний день к той единственной, которую любил. И вот, наконец, к запаху леса стал примешиваться сырой запах воды. Пес выбежал к речке, заметался по берегу в поисках переправы. Но её нигде не было. А за речкой виднелось поле, за полем – холм, за холмом деревня; и дым деревенских труб, пушистыми собачьими хвостами радостно подрагивали над домами.
Сначала он осторожно, передними лапами шагнул в студёную воду, затем задними, рванувшись вперёд, погрузился по грудь; оттолкнулся, а когда из-под лап ушла земля, поплыл, держа голову как можно выше, чтобы колыхающаяся вода не залила уши. Обрывок верёвки длинной змеёй скользил следом. На берегу, отряхнувшись, он бросился через укутанное снегом поле, вспугнув со стоящего рядом дерева стаю ворон, каркающих проклятья вслед. Он мчался со всей силы на холм, а затем вниз к дому, к ней…
Вера корпела над уроками. С тех пор, как пропал Рыжик, она только и делала, что без устали училась. Были забыты и отброшены забавы и шалости. Её жизнь протекала без радости и тепла, безответно на ласку.
Вдруг что-то заставило её прервать занятия и выглянуть наружу. Какой-то рыжий комок катился через поле, увязая в снегу. У Верки дрогнуло сердце; она неотрывно и напряженно следила за его приближением. Вот он выбрался на дорогу и помчался к дому, громко лая…
VII
А теперь, как мне это ни тяжело, я должна рассказать о своём предательстве.
После того, как Рыжику удалось вернуться домой, мало что изменилось. Сестра по-прежнему была холодно почтительна к матери и совершенно игнорировала меня. Всю свою любовь она перенесла на пса и даже когда, по настоянию матери, его посадили на цепь, она и тогда проводила с ним всё свободное время, играя или просто сидя в сарайке. Пёс был счастлив и выражал своё счастье повизгиванием, вилянием хвостом и лизанием Веркиных рук. Это лизание почему-то ужасно меня раздражало. Пес стал взрослым, и в его характере появились звериные повадки. В довершение ко всему, ему передалось настроение сестры, и он стал скалить зубы на меня и маму. Конечно же, это нам не нравилось. Единственно, кого он ещё, кроме Верки, слушался, был отец. Но тот старался в наши дрязги не вмешиваться.
Как-то вечером Верка играла с собакой во дворе и никак не реагировала на просьбы матери идти в дом. Тут мне мать и сказала, что кобеля надо вернуть Егорычу.
- Нехорошо получилось, сначала подарили, а потом... Да и кобель уж больно дикий стал, только Верку и слушается. Неровен час, искусает... Ты-то как думаешь?
Я согласно кивнула.
- Только надо бы хитро сделать, а то Верка, сама знаешь, ради псины на всё готова. И так уж от неё ласкового слова не услышишь, отодвинулась от нас совсем. А всё из-за этого поганого пса…
Наступило воскресенье, и мать попросила меня увести Верку подальше от дома, пока отец отвезёт кобеля к Егорычу.
С утра я стала звать сестру покататься с горки, но та не соглашалась, будто что-то предчувствовала. А я продолжала её уговаривать:
- Там один мальчишка будет, он в тебя по уши втюрился.
- Кто такой?
- Просил не говорить. Сам подойти обещал. У него и подарочек для тебя имеется.
- А из какого он класса?
- Сама всё узнаешь. Пойдём. Да ты не бойся, мы всего-то на часок.
Верочка колебалась, но всё же любопытство победило, и мы побежали.
Несмотря на то, что февраль – самый злой месяц, поэтому долго и не живёт, но и в нём бывают солнечные дни. И в это воскресенье стояла прекрасная погода, будто коварный февраль стал моим пособником в обмане.
На горке резвились деревенские ребятишки. С красными щеками, сияющими глазами они всеми немыслимыми способами съезжали с горы, громко крича и смеясь. Мы с сестрой с головой окунулись в праздничное веселье.
- Ну, который? – спрашивала сестра, обводя взглядом весёлых парней.
- Обожди немного, сам подойдёт, – тянула я время.
Так продолжалось около двух часов. Затем Верочка стала маяться, безотчётная тревога овладела ей. Она несколько раз порывалась уйти, но я каждый раз её задерживала. Наконец, перестав меня слушать, она двинулась к дому, постепенно убыстряя шаг. Я не пошла с ней. Мне было стыдно…
VIII
…Пришла весна. Огрузлый снег сырел и таял. Вот уже и сошел весь, превратив дороги в жидкие хляби.
Вера окончательно замкнулась. После безуспешных попыток узнать куда увезли Рыжика, она крепко закусила обиду, разучилась смеяться, и стала относиться к настоящему, как к временному, лишь бы перетерпеть. Однажды я случайно нашла забытый ею дневник. Прочла и ужаснулась. «Мои родители - убогие скучные люди, живут неинтересно, словно мочало жуют. Да и вся деревня такая же, чадит от венчания до поминок. Никто никого не любит. Никому ни до кого нет дела. Я задыхаюсь от их разговоров, от равнодушия, от предательства. Я словно нырнула и не могу всплыть. Неужели мне суждено прозябать здесь всю жизнь? Нет! Ни за что! Я буду учиться, буду зубами грызть учебники, лишь бы уехать. А когда выучусь, разыщу и заберу Рыжика, и мы вместе отправимся туда, где они нас никогда не найдут».
Я была поражена мыслями сестры, и, наверное, поэтому не на то место положила дневник. На следующий день его уже не было. Лишь кучка пепла на шестке объяснила его исчезновение. Вместе с дневником Вера сожгла и своё желание с кем-нибудь поделиться.
Сестра заканчивала десятый класс на одни пятёрки, и никто не сомневался, что после одиннадцатого она продолжит учёбу в институте.
Как-то я попросила её помочь мне на ферме, я тогда уже работала. Она охотно согласилась. Вообще в последнее время она стала более общительная, жила в предощущении чуда, начала снова улыбаться. Мы с матерью осторожно радовались ещё маленьким, но всё же переменам в ней.
Когда мы с Верой пришли на ферму, то заметили баб, собравшихся в кружок и что-то бурно обсуждающих. Мы подошли и они, обрадованные новым слушательницам, вылили на нас новость: «Старый Егорыч умер, его нашли на кордоне, а рядом недопитая фляга самогона, видать сердце у старика не выдержало».
- А где собака? – выпалила я.
- Рыжий-то? Так он с голоду сдох. Егорыч ведь его на колодезной цепи держал, чтоб не убёг. Умирал, видать, долго, всю траву вокруг конуры объел, а ещё сказывают: выл как- то особенно жалостливо, будто звал кого…
IX
Странное в том году было лето. Всё никак наступать не хотело. Дожди, дожди, бесконечные дожди. Казалось, тучи со всего белого света сбились в кучу, наклонились над деревней, и никогда уже не выглянет над ней солнце.
Вера, бросив школу, уехала, не прощаясь. Поступила в городе на швею. Не писала, не жаловалась. Денег не просила. Потом переехала на север, родила дочку.
Мать и отец сильно сдали. Мёрзнут, всё время в валенках ходят. Жизнь клонится к закату. Особенно состарилась мать. Болеет сильно. Вспоминая Верку, ворчит: "Ох, сколько злобы-то в ней! Мать и отца позабыла из-за паршивого пса. А мы-то её растили, ночей недосыпали, всё думали, как бы ей получше, да послаще жилось. А она, нос от родных воротит…"
Но однажды вечером, после долгого молчания, попросила меня съездить к Вере, гостинцев отвезти, а самое главное – упросить её с внучкой к ним приехать.
- Ты скажи ей, что мне перед смертью на внучку поглядеть хочется. Скажи: истомилась я без неё. Всё думаю да передумываю, прошлое ворошу. Да что толку, назад-то не вернёшь… Возьми вот подарок, внучке передай...
Нагруженная узлами и коробками я, наконец, добралась до фабричного общежития, где Вера жила с дочерью. На мой стук дверь открыла милая девчушка лет пяти; ямочки на щеках, светлые косички в стороны, ну, вылитая Верочка в детстве. За ней вышла сестра. Увидев меня, удивлённо подняла брови, смотрит выжидающе.
- Вот, - говорю, - родители гостинцы прислали.
- Спасибо.
- Очень ждут тебя, хотят на внучку поглядеть.
Молчит.
Стала я узлы развязывать. Вера стоит, как каменная, холодом от неё так и веет, словно и не родная вовсе. А дочка к мамке прижалась, таращит на меня голубые глазищи.
- На, - говорю, - это тебе от бабушки.
И подаю коробку. Она крышку снимает и видит: внутри на тряпочке рыжий пушистый комочек. У девчушки словно солнышко под кожей засветилось; схватила щенка, поднесла к носу-пуговке, в глаза ему заглядывает… И с Верой что-то случилось. Словно оковы с себя сбросила, всколыхнулась, выпрямилась, слезинки в глазах заблестели... Смотрит на меня растерянно, доверчиво, а потом, впервые за долгие годы, моя любимая сестра мне улыбнулась…