О книгах А.Бархоленко
«И хорошие – не хороши, и плохие – не плохи,
и жизнь – не жизнь, и смерть – не смерть…».
Евангелие от Филиппа.
1.
Это ж надо было нам так заплутать-запутаться в подлунном мире, что не слышим, не чуем мы, когда и где свершается в нём главное, то, ради чего, собственно, и создан он был Всевышним. Газеты, радио, телевидение, без которых не представить теперь нашего каждодневного существования, ушатом выливают на нас потоки лжи, клеветы, компромата или иных, вполне безобидных сведений-советов по благополучному и комфортному существованию среди всеобщей неразберихи и бессмыслицы.
И когда бы наша эпоха чем-то отличалась в этом смысле от предшествовавших! Во все времена торжествовало подобное, и когда вифлеемская звезда возвестила о явлении на свет будущего мессии, в близких и далёких от его колыбели землях так же царствовал золотой телец, так же попиралась справедливость и презиралась доброта. Так стоит ли нам, понимающим, что к чему, опускать в бессилии руки или ввязываться в бессмысленные споры-доказательства? Имеющий уши давно расслышал колокол времён, и духовное возрождение человечества близится стремительно и неотвратимо.
Да простится мне высокопарность слога в преддверии к совсем, вроде бы, земной тем – рецензированию литературного произведения. Но то, во что хочется мне пристально вглядеться, отнюдь не книга о вкусной и здоровой пище и не ширпотребный детектив или мелодрама, о которых можно говорить дежурным языком. Моё сердце безвозвратно опалено раздумьями о с а м о м г л а в н о м, которым до предела насыщены страницы мало кому знакомого романа Аллы(Авигеи) Бархоленко «СВЕТИЛО МАЛОЕ ДЛЯ ОСВЕЩЕНЬЯ НОЧИ». И делюсь я своими ощущениями и размышлениями с вологжанами потому, что с недавнего времени автор живёт в нашем городе и, сам того, быть может, не ведая, претендует стать, на мой взгляд, одним из самых серьёзных прозаиков в давно не обновлявшейся когорте наших литературных знаменитостей. Но как достойно представить романиста на страницах газеты? Никакие отрывки не способны отразить особенности объёмного творения, вот почему детальный разбор произведения – единственный способ привлечь к нему ищущего читателя.
Вы сознаёте, что вокруг безраздельно царствует золотой телец, что безнаказанно попирается справедливость и терпит поругание добро? Но не будем складывать крылья и терять веру в разумность существования под небесами. А тому, кого всё чаще посещают симптомы отчаяния, советую найти в библиотеке журнал «Урал» за 1998 год, номера с 1 по 8, и пообщаться с Аллой Бархоленко через её «Светило, теперь мне особенно очевидно.…». Если не потрясение душевное, то уж прилив сил вы ощутите несомненный, и это будет ещё один шажок заплутавшего человечества на пути к выходу из тьмы.
Однако буду не права, обратившись в разговоре сразу к последнему созданию автора. В ожидании его публикации я жила тем воздействием, какое оказали на меня две другие книги Бархоленко. И то, что они были провозвестниками высочайшего разговора о смысле и образе человеческой жизни, представших в «Светиле…», теперь мне особенно очевидно.
На первый взгляд, они совершенно различны и по тематике, и по исполнению.
Роман «ОН УВИДЕЛ» (Челябинск, 1988) – мрачновато-трагичное повествование о душевных муках героя, потерявшего единственного на свете родного человека и обнаружившего вдруг к сорока годам, что корни его семейного древа безжалостно обрублены-раскиданы по просторам безалаберной нашей страны, а более уцепиться ему в этой жизни не за что.
Роман рисует бездуховность, беспробудный бюрократизм и экологическую обречённость едва ли не всего, с чем приходится сталкиваться героям в мытарствах по перезахоронению останков. И вместе с тем, это не разоблачительно-очернительское сочинение, коими была заполонена наша словесность в последние годы. Жизнеутверждающий пафос романа в том, что от столкновения с дремотно-бессмысленным существованием большинства, к которому до этого принадлежал и сам Григорьев, в нём рождаются горестное просветление и протест против себя прошлого. Он не желает более быть «благополучным ничто» и через чудовищные, непереносимые муки просыпается-таки к жизни духовной, а значит, бессмертной.
Вторая книга, повесть-сказка «ДАВАЙ Я ТЕБЯ ВЫДУМАЮ» (Челябинск, 1992), напротив, создание светлое и гармоничное от начала и до конца, пронизанное праздничностью и лёгкостью, с какими живут на нашей планете добрые и мудрые люди. Внешне не претендующий на многозначительность сюжет (несколько духовных уроков малышу в столкновении с действительностью) по мере развития действия обретает педагогическое и философское наполнение, далеко не всякой книге о детях свойственное. И благодаря этому перестаёт быть произведением о детях или для детей, а становится страстным призывом ко всякому вглядеться в то, какие мы, и вслушаться в то, с чем обращаются к нам будущие граждане планеты.
И вместе с тем, при всей их внешней непохожести, обе названные книги объединены авторским устремлением докопаться до сути вещей, до того общего, что роднит всех без исключения людей на земле. А это, как ни закрывай глаза, - думы о смысле своего появления в этом мире и неизбежность ухода из него.
Григорьева из «Он увидел» они настигли и вывернули душу над гробом без объяснения шагнувшей из окна сестры. Мальчика Федю из «Давай…», как каждого ребёнка, они впервые посетили в благословенном возрасте от двух до пяти и едва не были задушены на корню испуганным возгласом мамы: «Разве можно говорить о смерти с ребёнком?!». Слава Богу, что рядом с мальчиком, как добрый волшебник, повсюду в этой повести мудрая бабушка, всерьёз воспринимающая и одобряющая детские попытки вдуматься в жизнь. Если Григорьев, зрелый человек из первой книги, воспитанный исковерканной нашей идеологией, способен более всего «препарировать мир до обломков» и потом недоумевающе выть над его бессмысленностью, то стоическая бабушка из сказки неустанно складывает и складывает из раскиданных кубиков всегда новое неповторимое и восхитительное здание жизни. И этим своим умением она заражает в конце концов не только внука и его друзей, но и маму мальчика, которая прежде только тем и занималась, что всё постоянно мыла и скребла, опасаясь грязи материальной и не догадываясь о нечистоте собственной души.
По сравнению с первым романом сказка, особенно в моём изложении, может показаться наивной и слишком оптимистичной, однако это ошибочное впечатление. Если она и даёт надежду, то лишь настолько, насколько все наши надежды связаны с будущим, а значит, и с детьми тоже. Искренние, добрые, податливые, как глина, они ждут приложения к себе рук созидающих и нежных и вернут затраченные усилия сторицей не только нам, но и вселенной, изначально взирающей на нас с любовью. Вопрос лишь в том, насколько нам всем по силам общаться с этими посланниками вечности на достойном уровне.
Бабушке из этой повести удаётся органичным образом соединять чудеса, происходящие в Волшебном Городе с Закрытыми Глазами, с чудесами, которые демонстрирует нам Создатель. И дети в повести выстраивают в один ряд запросы собаки Шарика, говорящего кота Порфирия, уходящего по весне в Большие и Малые Мяукалки, доброго Волка, не желающего жить в зоопарковой неволе, и – требования и нужды окружающего мира, тоже имеющего свои права и взывающего к их уважению.
Повесть наполнена маленькими открытиями, которые способны сделать из ребёнка прогрессивно, в духе времени мыслящего взрослого.
«Когда ты запрещаешь себе плохое, ты делаешься хорошим и создаёшь себя».
«- Разве жизнь ещё не устроена?
- Как она может считаться устроенной, если какой-то Жека из шестого подъезда бросает бутылки под ноги слонёнку?».
«- Где живёт тот, от кого всё зависит?
- Он нигде не живёт…Потому что того, от кого зависело бы всё, не существует совсем.
- А что же существует?
- А существуют все, от которых зависит немного.
- Тогда немного зависит и от меня?».
«- А кто выращивает бомбы?
- Во всяком случае, не те, кто выращивает хлеб».
Не было в детстве рядом с героем романа «Он увидел» того, кто мог бы столь же терпеливо и не ортодоксально отвечать на его почемучки. Не было таких людей с очень и очень многими – иначе разве в таком бы мире мы жили сегодня?
«И зачем хотеть, чтобы у всех было по-твоему, а не так, как хочет каждый?» - недоумевают герои романа, въявь ощутившие, что далее жить без души невозможно. Выглянувшая из мрака бессмыслицы, она не даст уже покоя Григорьеву, который всю жизнь не мог, не научен был постоять за себя, за свою самость и свойственную всякому отличность от других. Однако он возродился, когда почувствовал, что и человеческую всеобщность, выраженную в неизбежности смерти, «в его лице унизили и попрали, и этого-то общего попрания не захотел вынести и восстал». Однако многого ли стоит наше восстание, когда душа с детства не закалена в огне духовности, когда великий смысл, простирающийся за пределы нашего телесного существования, прорывается к нам лишь проблесками и не светит во тьме постоянно, как заповедано было изначально?
Когда бы не мудрость природы, помнящей о человеческой слабости, давно бы не сдобровать нашему земному шарику. Однако по не нами писанным законам рядом со злом всегда шествует добро, рядом с несправедливостью – возмездие, рядом с пороком – добродетель, а рядом с мужчиной – женщина. И не случайно в этом перечислительном ряду последними у меня стоят именно эти две противоположности. Как начало более консервативное, призванное охранять очаг, жизнь и все связанные с нею ценности, именно женщина, и только она, способна благотворно повлиять на властвующее в мужчине революционное, пусть прогрессивное, но разрушительное начало. Именно она всегда является ему костылём, подпоркой, ушатом холодной воды на разгорячённую голову, именно она способна понять его, как Мать Сына, а потому и простить, и спасти от опрометчивых шагов, заодно собирая из оплаканных им осколков целостную картину жизни.
Такой предстаёт в романе Санька, добровольно вызвавшаяся сопровождать Григорьева в его изматывающих путешествиях. Сделавшая такой выбор спонтанно, повинуясь лишь интуиции, которая, как известно, и является нашим высшим поводырём, она, врачуя душу чужого ей поначалу человека, незаметно выстраивает и себя, формируясь в зрелую, способную воздействовать на окружающий мир личность. В ней по крупицам просыпается великое знание о жизни и женском предназначении. В ней открывается опыт предков, помогающий прозреть в сегодняшнем дне зачатки завтрашнего и уберегающий от поспешных банальных решений. Авторской волей сюжет повествования петляет от заманчивого детективного начала к социально-разоблачительным картинам, от увлечения погоней-путешествием к любовным страданиям, от ложного окончания событий к банальному «деревенскому» псевдоразрешению всех проблем, от религиозной благостности к душевному разрыву, и снова, через тернии, через терзания – к далёким проблескам света, который никогда не будет достигнут окончательно.
«Мне продолжение нужно, - осознаёт к концу книги Санька, сполна выстрадавшая своё чувство. – И жизни продолжение нужно. Мужчина должен очищать жизнь для своих детей. А он забыл, для чего возмутился, и всё перепутал. Только я не позволю путать. Я хочу, чтобы мои дети жили в правильном мире».
Вот этот правильный мир и намерена устраивать на земле героиня. И это не красивость и не хэппи-энд, потому что мы видим: подаренный ей судьбою Григорьев вовсе не подарок, да и жизнь вокруг оставляет желать много лучшего. Но иной у нас не будет. Потому-то…
«Лицо её выразило готовность к терпению и труду долгого пути».
Вы ошибётесь, если предположите, что меньший труд предстоит маленькому герою сказки. С детства усвоивший разработанные бабушкой три П – Правила Правильного Поведения, он твёрдо решает: «Я буду деятелем». А как же иначе, если в этом мире от каждого человека что-то обязательно зависит?!
«- Охранять живое и убирать мусор – в этом больше всего нуждается наш большой дом.
- Который наш город?
- Нет, который наша Земля».
Ну, а насколько она загажена, все мы имеем хотя бы приблизительное представление. Однако вряд ли ведома нам тяжесть знания, лежащего на сердце автора.
Алла Бархоленко переехала в Вологду из Челябинска, и за годы жизни в одном из самых грязных городов планеты успела поразмыслить над необратимостью разрушительного процесса. Не случайно действие романа «Он увидел» выстраивается на фоне бессмысленных развалин, чудовищных строений, обезображенной природы и необозримых свалок, терзающих души героев.
Не случайно и мальчик Федя из сказки мечтает очистить наш общий дом: у нас нет иного выхода, кроме как осознать свою причастность к творящемуся и встать на защиту Жизни. О с о з н а т ь.
2.
Именно из-под последнего слова-мысли, как из-под бугорка живой почвы, пробивается тот ручеёк, который превратится затем в речушку, в речку и в полноводную бурлящую чистыми потоками романную реку по имени «СВЕТИЛО МАЛОЕ ДЛЯ ОСВЕЩЕНЬЯ НОЧИ».
Намёк на этот исток был озвучен в сказке бабушкой, которая убеждала маленького героя, что «мысли не бывают понарошке», в выдуманном городе всё будет таким, как вы придумаете, - добрым ли злым, помогающим человеку или унижающим его, ведущим ко всеобщему счастью и единению или к разрухе и мраку. И ребёнок свято и навсегда поверил, что сила мысли – величайшая в мире сила! Не зря и его больной друг Назар отбрасывает костыли и делает без них первые шаги, ведомый верою. Нечто подобное понимают и Григорьев с Санькой, увидевшие собственными глазами, как быстро перемена в з г л я д а на жизнь меняет и их собственные поступки и оценки.
В «Светиле…» же м ы с л ь, з н а н и е, о с о з н а н и е становятся едва ли не главными героями повествования. Там на первых же страницах бабка заставляет внучку стоять на воде, убедив её в безграничности человеческих возможностей. Однако волшебство прерывает здраво мыслившая мать, сводившая дочь к невропатологу и сделавшая из неё обыкновенного человека.
Позднее мятущаяся несовершеннолетняя Лушка, схоронившая мать и не нужная отцу, в порыве бессильной обиды на судьбу вдруг прозревает на миг сущностное:
«Мать так и не сказала ей того, что должна была сказать. А может, и матери когда-то не сказали, и пришлось жить, не зная главного, которое можно нести».
Но сколько мучений ей предстоит пережить, прежде чем всё в её душе встанет на свои места и взору откроется очищенное от мусора безграничное пространство осознанного пути! Должно ли так быть со всяким? Обязательно ли ценою пере-ступления через Великие Законы должен человек осознавать своё предназначение? Ведь, как говорится в романе, если бы люди з н а л и о жизни иное, нежели им преподносится как истина, то они и п о с т у п а л и бы по-другому! И х о т е л и бы другого! И вся бы их жизнь – и жизнь человечества! – была бы иною.
После взлётов разума и новых падений его в пучину мрака Лушка обращается бунтующей мыслью к учебникам, над которыми, как и все, корпела долгие школьные годы.
«- Мне нужно узнать, что я пропустила, - поясняет она, берясь за букварь. Первая книжка для всех, а ничего нет. Я три раза прочитала. Нету.
- Чего нету?
- Ну, главное должно быть. О жизни, о смерти…О человеке.
- Наверное, это потом…
- Потом – поздно. И не помню, чтобы было потом».
А вы – помните? Чтобы кто-то где-то в незрелые ваши годы пытался поговорить с вами – устно или со страниц книг, газет, журналов – о том, что выворачивает душу каждому, - о собственной невечности? Обо всём было, мужественно констатирует Бархоленко, - о строении членистоногих и о сосущих нас аскаридах, о кренинге нефти и о государственных флагах, но – зачем всё это, если…
«…если мне непонятна единственная вселенная, имеющая исходное значение, - я сама? В чём мои истоки и как выглядит мой флаг? Я откуда-то, я зачем-то – кто мне ответит, откуда и зачем?».
По образному выражению автора, из-за табу на сакральные темы все мы были приучены изучать ложку как инструмент, которым принимают пищу, однако никогда не вставал вопрос, какой должна быть сама пища. И поколение за поколением заселяли нашу страну, и не только нашу, «дети, сосущие собственные пальцы».
Хотя чего бы и удивляться? Во все века так было, и когда всходила вифлеемская звезда, большинство населения было столь же далеко от осознания своей космической сущности, как и теперь. И пришедший мессия был побит каменьями, дабы не тревожил дремотного прозябания масс…Хотя избранным и тогда было известно:
«Тот, кто не познал себя, не познал ничего, тот же, кто познал себя, достиг вместе с тем и знания сути всех вещей» («Книга Фомы-неверующего», 2 век н.э.).
Однако мы бродим и бродим вокруг да около вместо того, чтобы вглядеться в самих себя!
Впрочем, важно не знание как таковое, а в о в р е м я преподнесённое знание. Человек, не созревший для принятия духовных откровений, и не разглядит в них пищи, и не услышит их как «не имеющий ушей». Так и Лушка на первых страницах романа волею судеб была втянута в орбиту сущностных знаний и слышала про человеческие тела, чакры и перерождения, однако лишь к р а е м уха. И не вникла в сказанное ей: «Твоё рождение тебе ещё предстоит». Какие потуги сопровождали этот священный и мученический процесс, и дано нам проследить в романе. Но значит ли это, что всякое духовное становление должно быть столь трагично? Первый Лушкин Учитель не зря роняет:
«Жаль. Никто нужный не оказался с этой душой раньше. Никто не заложил Начал в то время, когда каждый человек ещё способен верить».
Потому-то и наводит автор ревизию ценностей времён Лушкиного детства, что там, т о г д а было самое благодатное время для прививки великих истин, - когда божественно чистая душа ребёнка ещё близка к своему источнику и помнит его вибрации. А позднее, когда усвоены закостенелые нормы общественной морали, душа скована первым слоем защитного панциря, достучаться до неё с каждым годом всё труднее.
Когда посланные ей судьбою женщины-спасительницы говорили Лушке, что унизительно ничего о себе не понимать, она отвечала:
«- Обходятся, однако.
- У меня сосед без ноги обходится. Большая экономия на ботинке, говорит».
Посмотрим трезво: многие сегодня умудряются жить не только без ног и рук, но и без головы, не испытывая при этом никакого дискомфорта. Впрочем, чтобы его испытывать, голову, как минимум, иметь нужно…
«Не верю я ни во что такое!» - разве вы не слышали подобных заявлений от своих близких и друзей? Так что я не обольщаюсь, будто роман «Светило…» совершит революцию в умах читателей и преобразит наше бытие. Наполняющая его информация уже много лет как доступна каждому на книжных развалах, однако это не ускорило процесса нашего совместного дозревания.
Или всё-таки способствовало ему? Во всяком случае, история возрождения души, воссозданная Аллой Бархоленко на страницах романа, была оценена думающей частью общества как своеобразные духовный подвиг и внесена в своё время в список претендентов на престижную премию Букера. Ну, а то, что досталась она другим авторам, никак не умаляет достоинств «Светила…», ибо не всегда в победителях оказываются лучшие.
Однако неправомерно было бы поставить в разговоре точку на этом эффектном месте. Всякий глубокий художник исследует не только истоки трагедии, но подразумевает и выходы из кризиса, в котором пребывает общество. Бархоленко традиционно видит его в безусловной и терпеливой любви всех ко всем.
Не наученные воспринимать вселенную как свой родной дом, люди зябнут от безграничного одиночества и мечтают в тайне друг от друга «свернуться комком в чьей-то материнской ладони». Не от этого ли, как замечает одна из героинь, «сейчас все детдомовские…Все будут ненавидеть, а их надо жалеть, пока они научатся любить».
Ах, если бы в своё время, когда Лушка была маленькой, её мать умела осознать,
ч т о такое материнство и з а ч е м оно даётся, а не тратила бы все свои силы на пожиравшем её заводе и в бессмысленных очередях, она бы догадалась, что Лушка болеет нарочно, «чтобы дать матери возможность немного полюбить, но мать ушла сдавать бутылки». А потом точно так же стремится поступить и случайно родившая Лушка, и не находит для своего младенца слов возвышеннее, чем «клещ» или «личинка».
Сколь же безгранична изначальная любовь, приносимая нами с собою в земную жизнь, если поруганный Лушкой младенец из своего очередного небытия продолжает посылать ей возрождающие импульсы всепрощения!
«- Но ты должен меня ненавидеть, - недоумевает страдающая Лушка.
- Любить лучше, - сказал малец. – Тогда видно дальше».
А на вопрос, как же ей продолжать жить на свете с невыносимой тяжестью на сердце, он отвечает:
«- Иди, изживая».
И Лушка идёт к воскресению своей омертвевшей души, протаскивая за собой сквозь трепещущую ткань психологического исследования и читателя.
Алла Бархоленко убеждает героиню не менять «вселенную на свою маленькую молекулу». Потому что «тот нищий, кто для себя…». Она принуждает Лушку на себе испытать человеческую доброту, к которой та не привыкла и которая делается «за так», мимоходом. Она заставляет её признать:
«- Какого слова требует время? …Жалеть…Всех, кого пошлёт судьба».
И вместе с Лушкой мы проходим через горнило испепеляющей жалости, чтобы восстать иными.
Вряд ли стоит утаивать от вероятного читателя, что основные события романа развёртываются в психбольнице. В замкнутом пространстве за решётчатыми окнами происходит столько внутренне значимых событий, что даже пересказ внешних коллизий не способен ослабить интереса к чтению. Если же задаться вопросом, для чего автору понадобилось помещать героиню в дурдом, то ответ слишком прост для сегодняшней печатной открытости: это ещё надо посмотреть, с какой стороны решёток у нас не здоровое сообщество! А если копнуть глубже, тот ответ даст текст: «здесь люди, у которых душа совсем близко», а потому и болит, и страдает от перекошенности взаимоотношений человека с породившим его пространством, оттого и чувствует, и слышит то, что другим недоступно; «сумасшествием люди стучатся в случайно обнаруженные двери других соотношений». Не зря и Лушка у автора наделена уникальными способностями воздействовать на мир и на людей.
Но разве и все мы – в потенциале – не такие же? Нам недостаёт главного: как Лушка спасается «вспоминалками» о своей жизни с бабушкой, так и мы должны «вспомнить» о своём родстве с безграничностью и ощутить в себе её поддержку. Надо не бояться поверить в себя!
«- Я же не знаю ничего, баб!
- А это главное знание и есть – что ничего не знаешь».
В таком случае остаётся испытанное – доверчиво подчиняться древнейшим законам и вслушиваться в выстраданную другими мудрость.
«Когда хочешь для себя, насытиться невозможно…Матери хотят не для себя».
В юношеские годы эту и множество других афористичных фраз я непременно выписала бы в свой дневник, чтобы они освещали мне путь в трудные моменты. Так когда-то я поступала при чтении классики, если обнаруживала на её страницах жизнеобразующие формулы. И если именно эта потребность, а главное, возможность вычленить из текста достойные памяти строки является признаком «классичности» произведения, то роман «Светило…» вполне отвечает такому определению. То один, то другой герой повествования заставляет тебя замереть на миг от простоты и обжигающей ясности мысли, которую никак не удавалось поймать самому. Поистине непростые простые истины!
«Злого злым не потушишь».
«Равенство – это уничтожение…Расширение происходит через отличие…через нас растёт Бог».
«…глупость – это младенческий возраст души…глупость необходима…она приводит к ответу».
«…люди…заглядывают в другого, чтобы найти себя».
«…общее, может быть, заключается в страдании».
«Насилие принадлежит прошлому».
«Надо не лечить…Надо не болеть».
И так далее, так далее…Что проку пытаться сжать до десятка мыслей философский трактат, которому автор подарил, быть может, самые тяжкие, но счастливейшие свои годы! Что проку проводить литературные параллели, анализировать ассоциации, исследовать авторский стиль? Зачем всуе упоминать имена незабываемых героев, населивших благодатное для размышлений пространство дурдома, если с людьми этими, становящимися частью прожитой и тобой жизни, хочется встречаться вновь и вновь? Ведь мы и впрямь так ленивы, так не приучены мыслить и тянуться к свету, что только многократным повторением ещё, может быть, и возможно нас вернуть к божественной нашей сущности, задушенной многими десятилетиями духовного голодания.
Ну, а есть ли надежда на спасение – зависит от каждого из нас. Глядя на гладко и убеждённо говорившую с ней Лушку, одна из героинь романа спрашивает её с тайной завистью: «Ты всегда была такая?». И мы понимаем, какой необозримый путь прошли мы вместе с девчонкой от глубочайшего падения – к высотам духа.
Останется ли это для нас лишь читательским опытом или преобразует наши души до неузнаваемости, покажет время. Ведь путь самосовершенствования бесконечен и чреват ошибками. И по мере продвижения вверх становится ясно, что для вставших на него нет и не может быть остановки в пути, ибо она равносильна падению; и нет права расслабляться, ибо это есть потеря духа и силы.
Потому-то и роман по завершении его прочтения не даёт желанного облегчения. Да и кто уверил нас, что должно стать когда-нибудь просто?! Пусть положенное ему отдохнёт наше тело, а душа…Она обязана трудиться. И день, и ночь.