*
Альберт Штейнгауэр. Встреча с Цыганом. Выпад Штейнгауэра. Горячий спор. "Жить по совести". "Бой быков". Газовка. "Ты - сын депортированного".
*
Мрачное нутро цеха провоняло стойким запахом химии. Альберт Штейнгауэр вышел на бетонное крыльцо. Обилие солнечного света ослепило, заставило невольно зажмуриться. Улыбнувшись, он с наслаждением вдохнул пахнущий талым снегом воздух и медленно, очень медленно повернулся навстречу мягким согревающим лучам. И так, замерев, стоял, пока глаза привыкали к свету, а душа наслаждалась соприкосновением с тёплым током весеннего воздуха. Свет был силён - прикрытые веками глаза почувствовали боль. Пришлось отвернуться. И всё же выражение овального лица было такое, словно погреться на солнышке - давняя мечта каждого, но только он один осчастливлен туристической путёвкой на Чёрное море.
Неведомая сила притягивала к нему взгляд, заставляла всматриваться в лицо, поведение, одежду, отыскивать характерные черты, всё то, что составляет человеческую индивидуальность. Была в нём, пожалуй, одна очень примечательная особенность - серо-голубые живые глаза: добрые, задумчивые, мечтательные, чистые глаза молодого человека, жизнь которого заходила в мрачные тупики бытия, но ненадолго, не в одиночку, плывя по волнам романтизма с его вечными как книга книг вопросами: кто я, в чём смысл моего существования, и в отчаяние, в депрессию не впадая.
Он приближался к зрелому возрасту. Романтическое состояние представлялось прозрачной оболочкой, розовой пеленой в глазах, которая непременно спадёт, явив целеустремлённого, крепко стоящего на ногах мужчину, за которого держится не только семья, но и окружающие его люди. Конечно, в таком представлении довольно романтического же маху, так как жизнь - штука сложная: розовую пелену с глаз нередко смывает кровь, когда и на ногах не устоять, не оперевшись самому о глухую холодную стену, к которой припёрла злодейка судьба. Розовая пелена спадает не вдруг, не сразу. Не следует забывать, в какое время мы живем, какие нас люди окружают, какие мы сами, какие наши нравы. Это ведь не Европа - это утопающая в снегах горячая, необузданная, непонятная миру Россия. Россия с высокой культурой Бориса Пастернака, Святослава Рихтера, Эдуарда Рязанова, Майи Плисецкой и... грубым матом пьяного мужика.
Выдающаяся контрастом глобальных исторических событий страна взрастила и никому не известного Альберта Штейнгауэра - русского немца по натуре и происхождению с романтической душой и протестантским характером. В его твёрдых упрямых губах угадывалась цельная, готовая к преодолению невзгод душа. И не беда, что их решительный очерк противоречил проявлениям приветливого характера - уголки загибались кверху, отчего, казалось, с лица никогда не сходила добродушная улыбка. Эти признаки как сигнальные флажки указывали: переход к зрелости будет наполнен бесчисленными житейскими коллизиями, конфликтами с людьми и самим собой, стрессовыми ситуациями, глубоким душевным непокоем, которые будут терзать его как штормовые волны одинокий баркас.
Да и мог ли он рассчитывать на тихий бриз голубой лагуны? Вопреки моральным требованиям гражданского общества эпохи КПСС длинные русые вьющиеся от природы волосы вызывающе громко кричали о стремлении к полной личностной свободе. Выбившиеся из-под зелёной обшарпанной каски, прилипшие к потному после тяжёлой работы лбу, обрамляющие мужественное лицо с пшеничными усами под прямым носом, светлыми бровями и ресницами, волосы эти безусловно не раз потрясали истых членов заводского партийного комитета "чуждой советскому человеку сорняковой хипповостью и мелкобуржуазным махровым анархизмом".
Пуд соли не съешь, узнаешь ли правду о человеке?
Строен как пирамидальный тополь, подтянут как офицер, спокоен в движениях как незнающий страха младенец. Изрядно потрёпанный, опалённый в газовках серый суконный костюм хранил пятна то ли ржавчины, то ли рыжего пигмента на груди, рукавах и коленях. Броским дополнением к неэкзотичному здесь наряду служили изъеденные кислотами заскорузлые резиновые сапоги и аккуратно подогнанная через правое плечо на левый бок с опояской по талии коричневая матерчатая сумка с противогазом. Альберт несомненно послал бы типун на язык тому, кто назвал бы его неряхой - только что он закончил грязную опасную работу в цехе, а не шаркал ножкой в танцевальном зале на балу в День химика.
Привыкнув к яркому дневному свету, он стал пристально, словно впервые всматриваться в окружающий мир, отыскивая неоспоримые признаки весеннего благоденствия.
Стоял конец марта 1985 года. Никто из смертных не знал, что ровно через месяц, 23 апреля Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев объявит о начале большой перестройки в стране и что она, перестройка, не станет таковой, зато положит конец Великой Советской Империи, за что, впрочем, благодарная Европа назовет его самого Великим Горби и в лютые годы даст убежище в Германии, где он будет прятаться от самосуда обозлённых россиян.
Блестел зеркалами луж освобожденный от снежной каши асфальт дорог, тротуаров и площадок, появились островки пока ещё мёртвой земли на пустыре, вовсю капало с крыш. Сугробы осели, почернели, оскалились вытаивающими склонами, усугубляя неприглядную картину заводской территории. Это было всего лишь начало, но это был уже весенний пейзаж юга Западной Сибири.
И это было начало хаоса, из которого должна была родиться новая прекрасная жизнь.
Картина заводской весны показалась Альберту уродливой. Неприязненно передёрнув плечами, он перекинул смущённый взор выше, туда, где голубело высокое небо, а здание цеха, клонясь назад, плыло по нему за легкими громадами белых облаков и не могло уплыть, удерживаемое властным притяжением земли.
"В самом деле, - говорил про себя запрокинувший голову Альберт, - разве затем вышел я в залитый солнцем, полный густых синих теней, прозрачного неба с облаками-храмами двор, чтобы разглядывать безобразный снег с вытаявшим мусором, облупленные стены цеха с бельмами незрячих окон? Сто лет бы их не видеть! То ли дело искрящиеся под неудержимым солнцем сосульки! Хрусталь несравненной Богемии, они, думается, потому роняют на парящую землю светлые капли, что не могут не умилиться, созерцая блеск луж, величавость облаков, бездонность неба, улыбчивость солнца."
Он не выдержал и запел, запел оттого, что поэтическую душу переполнили вдохновенные чувства:
- Звенит капе-ель целый де-ень с у-утра-а...
Дальше песня грустно рассказывала о том, что расстаться давно пора, и он умолк. И правильно сделал - хриплый после долгого молчания баритон вряд ли вызвал бы восторг меломана, окажись тот случайно рядом.
Но, будто на зов, с крыши сорвалась капля. Переливаясь драгоценнейшей жемчужиной, стремительно понеслась вниз. Он подставил ладонь. Она чмокнула её как счастливая девушка робкого юношу при первом волнительном свидании и радужными искрами брызнула в стороны. А он засмеялся и снова посмотрел вверх, где собиралась новая капля.
Увы, коротким как летняя заря было это счастье, недолго пребывала в заповеднике времени непуганная душа - из-за угла скорым деловым шагом вышел невысокого роста коренастый лихой парень в линялой телогрейке, тёмносиних суконных штанах, новом чёрном подшлемнике, кирзовых сапогах в "гармошку".
Они были знакомы накоротко - оценив положение, парень подкрался к Альберту и вдруг, ударив по плечу, гаркнул почти в самое ухо:
- Ха!
Капля ли то была? Звезда ли счастья? Витавший в облаках романтик вздрогнул, отдернул руку, будто не капля воды в неё упала, а раскаленный в кузнечном горне уголёк. Испуг, растерянность, смущение, недовольство встречей - всё промелькнуло в лице в десятую долю секунды.
- Кудряш? Тебе чего?
Кудряш весело рассмеялся. Успокоившись самую малость, пригладил чёрные как смоль подковообразные усы, взглянул лукаво:
- Мне? Ничего. А ты что, милостыню, что ли, у цеха просишь? У него вон шкура в метр толщиной - танком не прошибёшь, не то что молитвой!
- Да нет, я так... Хорошо, знаешь ли... Весной пахнет... - пробурчал Альберт, пытаясь унять колотящееся от пустякового волнения сердце.
- Ха! Вот - те раз - сорок раз! До мая как пешком до Шанхая, а ты!.. Здоров ты, брат, воображать!..
- Это же март! - с укоризной заметил "брат", которому Кудряш приходился седьмой водой на киселе. - У каждого года есть особенный месяц, а март - начало весны, начало всех начал, март - всё равно что женщина на сносях.
По всей вероятности Кудряш не любил изъясняться языком мировой литературы, ответил он грубо и очень просто:
- Ну и хрен с нём, с ружжём, для меня весна посуху начинается.
Они сблизились, обменялись запоздалым небрежным рукопожатием, посмотрели друг другу в глаза, будто в душу заглянули, не почернела ли та.
У Кудряша глаза темны, по-цыгански красивы. Обрамлённые длинными чёрными ресницами, озорно постреливающие из-под дуг ещё более чёрных бровей, они лучились у самых висков морщинками бесовской - себе на уме - усмешкой.
- Шлангуешь?
- Дышу.
Сердце Альберта успокоилось. Кудряш отступил, чтобы видеть глаза высокого, под метр восемьдесят, товарища по работе.
- Системы на "автопилоте"?
- Зоя в щитовой. Казанцева. А ты... С какой стати ты здесь? У тебя, насколько знаю, сегодня выходной? На доработку пришёл? Из вашей смены ты здесь один, больше никого нет.
Кудряш проигрывал Штейнгауэру в росте и стати, но выигрывал в живости. Натуральный живчик. И морщинки у этого живчика, у его цыганских глаз разбежались весёлыми восточными веерами. Он лихо заломил подшлемник. Взъерошенный тугим ветром чуб забияки и драчуна затрепетал сигнальным флагом пиратского корабля.
- А никого и не будет. Доработка круг назад была. По сельскому хозяйству я. Мне, Альберт, не до отдыха теперь.
- Что так?
Кудряш качнулся с пяток на носки и обратно, озабоченно усмехнулся уголками пухлых, вроде обиженных губ:
- Дом строю. Будто не знал.
- Забыл как-то... Это ведь не я строю.
Кудряш нехорошо осклабился:
- А я и по ночам помню!
- Продвигается?
- Строительство?
- Ну да.
- С какой стороны смотреть.
- Понятно. Жилая площадь большая будет?
- Больше ста двадцати квадратных метров. Ещё подвал и мансарда, гараж, летняя кухня, банька, мастерская, сарай... Зачем мне халупа?
В Германии и то удивились бы такому размаху, в России - тем более: это откуда же у голодранца такие деньги?
- Да-а, - задумчиво протянул Альберт, - если квартиру ждать...
- Я не могу ждать! - зло отреагировал Кудряш. - Муторно: заводская очередь на жилплощадь годами не продвигается! Лезут в неё сосунки всякие, начальнички, специалисты зелёные, ветераны, инвалиды, многодетные... Будто я не инвалид! Душа у меня исковеркана, понимаешь? Мне за неё и гроб бесплатно не сколотят. Нет уж, лучше так: построил свой дом и живи себе в нём хозяином. Выгода прёт со всех сторон, валит дуром как рыба косяком в сеть. Свой дом - своя крепость. Сад-огород под боком, не надо на дачу хренову за три версты каждый день мотаться. Хрюшек-индюшек заводи, не ленись, и вообще...
- Я не против своего дома, на земле, но легко сказать: построил и живи. Это ведь не нарисуем - будем жить. Тут деньги нужны, и немалые.
- Крутиться надо. Без этого - ни тпру, ни но! - Кудряша согрела мысль, что "крутится" он вроде бы неплохо - дом строится, а это уже не кое-что и намного больше, чем совсем ничего.
Ну кто не знает, что "крутиться" - это значит воровать, мошенничать. И верно ещё говорят: серо-голубым глазам доверять можно, но осторожно: обманчивы они - пустая мечтательность сменяется вдруг стальным блеском атаки.
- Крутиться, говоришь, надо? - от негодования у Альберта даже дыхание в зобу спёрло.
- А что? - оторопел Кудряш.
- Как - что? Ты еще спрашиваешь, что? Меня коробит, когда говорят: крутиться надо! К чему призываете? К воровству? К разбою? А потом обижаетесь, что цивилизованный мир называет россиян ворами?
- Ты охренел? - вытаращил глаза доселе бесшабашно-веселый Кудряш. При этом его усы превратились в две обиженно сведённые кочерги.
- Я-то не охренел, а вот ты последние остатки совести растерял! Откуда у тебя две дачи, два гаража, новая "Ява", дом строишь, теперь, говорят, "Жигули" последней модели покупаешь. Ну, откуда? Заработал? Нет! И наследство не получал, и клад кота Леопольда не находил, не калымил с шабашниками. Слышал я, правда - нет ли, что похожий на цыгана неугомонный пройдоха и ловкач спиртом заводским по деревням торгует. Но ты ведь не скажешь, что это ты, даже если это и так?..
Выпад Штейнгауэра уколол Кудряшу печенку. Он не испугался, но как-то подрастерялся, а потому не знал, что сказать, как ответить, чтобы вышло искренне и желательно наповал, а не придумав, стал закипать злостью, подогреваемый бешено закрутившимися мыслями насчёт того, что Штейнгауэр почему-то слишком много знает, не довел бы до беды. С другой стороны, на месте Кудряша с его испорченной моралью нужно было иметь хорошую выдержку, чтобы не заехать в морду язвительному типу, прикидывавшемуся простачком. Зло прищурившись, катая желваки на скулах, он глухо, с угрозой поинтересовался:
- Тебе-то какое дело, чем я занимаюсь? Спрячь зубки - недосчитаешься!
Альберт даже плечами лениво повел, дескать, ему решительно наплевать, злится Кудряш или нет. Он почему-то не хотел думать о том, что время честных поединков прошло задолго до того, как вероломный Дантес всадил пулю в гордого Пушкина. Альберт не хотел знать, что отныне мстительный Кудряш будет бить в спину из-за угла, по ночам, чужими руками, использовав первый же удобный случай. Складывалось впечатление, что Альберт Штейнгауэр следовал Александру Пушкину желая непокоя, нарываясь на неприятности, умышленно дразня людей типа Кудряша, становясь поперёк их рискованной воровской тропы.
- Какое мне дело? - переспросил он. - В один прекрасный день надоест смотреть, как ты "крутишься", и этот день станет для тебя чёрным.
В нормальном обществе изобличить вора считается доблестью. А кто осмелится залаять в волчьей стае?
- Побежишь доносить? - ненависти Кудряша не было предела.
- А ты не боишься?
- Чего мне бояться?
И вдруг наступила пауза - то чрезвычайно пугающее и любопытное время, когда воздух, как пишут в хороших книгах, насыщен озоном - запахом грозы, и неизвестно, в какое мгновение сверкнёт молния электрического разряда и раскатится по земле рухнувший с небес гром. Напряжение возрастало с каждой секундой. Противники смотрели друг на друга в упор. Кудряша душила злоба. Штейнгауэр казался невозмутимым как житель Олимпа, но его поведение было обманчивым - душа, разум, вся его сущность клокотали жаждой восстановления попранной справедливости. "Вор должен сидеть в тюрьме!" - рычал начальник уголовного розыска Жеглов в фильме "Место встречи изменить нельзя".
Чувствуя за Штейнгауэром неведомую силу, Кудряш дрогнул:
- Только не надо... не надо завидовать!.. Вкалывать надо, понял? Чужое добро пачкать грязными руками ты мастер, а пойди - заработай!..
Альберт Штейнгауэр не завидовал. Романтик презирал деньги и не служил золотому тельцу. И он, похоже, решил выставить себя не в лучшем свете перед скользким как уж приятелем, привыкшем жить за счёт сомнительных источников дохода и не желавшем отвечать за преступления.
- Я ли не вкалываю! - воскликнул Альберт и цокнул языком. - Вкалываю! Вкалываю как проклятый, но зарплаты, понимаешь, всё равно не хватает, не хватает, хоть лопни! Несчастный домик на дачном участке который год не могу накрыть: то шифера и стропил нет, то денег, машину трудно найти, чтобы перевезти всё...
- Ха! - зло веселел Кудряш. - На зарпалату дураки живут! Что это за деньги? На гроб с оркестром хватит, но за упокой души не выпьешь! Дачу я бы в два приёма накрыл и без копейки денег - шифер, стропила и машину можно купить за пару литров шнапса, по которому ты в сапогах ходишь. Ты только прикинь, сколько гекалитров спирта мы выливаем в канализацию во время авралов.
- Выходит, я дурак, - не обиделся, а вроде констатировал факт Штейнгауэр, - а сорок человек, которые отравились в эту весну техническим спиртом, содержавшем яд, - эти люди, выходит, были умными, да?
Опасно воровать и продавать, думал, казалось, в эту минуту Кудряш, не соглашаясь с товарищем. Ну так что - отказаться от лакомого кусочка, что сам напрашивается в рот? Во вредном для здоровья цехе работать тоже опасно, однако же они работают! Жизнь сама по себе опасна, поскольку имеет один исход - смертельный. И разве не совершает Штейнгауэр преступления, имея дело с химическим производством, отравляющем воздух, землю, флору и фауну? И какое из этих преступлений больше?
- Ты не просто дурак, - Кудряш воспользовался моментом унизить, задеть за живое, - ты дурак круглый. Круглый как очко унитаза. Но я жить, как ты живёшь, не хочу! Всё это, - он мотнул головой, показывая на корпус цеха, - всё это наше, народное, кровное, значит моё, какого чёрта мне это не дают?
Оскорбить Штейнгауэра подобным образом было невозможно по той причине, что сам он старательно принижал себя, дабы не возноситься над людьми, не выставлять на показ преимущества ума и характера, если они вдруг выходили на первый план.
- Всё верно: народное, твоё... - сдержанно отвечал он. - Но и моё тоже. Ты забыл обо мне. Ты воруешь не у государства. Государство - понятие общее, мираж. Ты воруешь у меня. Почему я должен мириться с этим? Ведь чем больше вы разворуете, тем беднее будет государство, то есть я...
- Дорогой, глупый Альберт! Государство - не мираж! Не призрак в старой крепости! Оно очень даже конкретно! И оно так же конкретно ободрало тебя, меня, всех граждан до нитки! Государственные мужи вывозят золото за границу тоннами! Что ты можешь купить на брошенный тебе грош? Ничего! Хлеб-соль... Я не хочу, я не желаю жить так, понимаешь? Я не раб! И если я возьму что-то, я возьму не твоё. Каждый сам определяет свою долю. Ты не хочешь брать, значит твоя доля в общей куче ничтожна. Мне она не нужна. Я возьму только свою долю!..
- Я не раб! - передразнил Штейнгауэр. - Да все мы - рабы государства. Да, оно не мираж, я оговорился. Суть в том, что государство обирало своих граждан, а граждане - государство. Все почему-то упорно считают, что Советский Союз имеет неисчерпаемые богатства, что их не растащишь по лачугам. Растащишь! Мыши по зёрнышку закрома опустошают. Богатства нужно приумножать и использовать для собственных нужд разумно, без обжорства. Этому россиян учил ещё Михайло Ломоносов. Мы что имеем не храним, а потерявши плачем. Приумножать. Кто заинтересован в приумножении чужого стола? У нас есть предприниматели вроде Акинфия Демидова? Ни у кого из нас нет столько личной собственности, свободы предпринимательства, чтобы они дали нам хотя бы относительную независимость, дали бы удовлетворение жизнью. Сегодня всё это, - он тоже мотнул головой, - собственность государства. Народное? Нет. Народная собственность - туман в глазах наших. Народ болванят. Народ со всеми своими потрохами является неотъемлемой собственностью государства. В любой момент оно превратит нас в пушечное мясо. А попробуй, выступи против государственного устройства, против его политической системы, и заточит оно тебя за решётку, в кандалы, осиротит детей. Мы работаем на государство, отдаём плоды своих трудов, от него зависим. А что имеем в качестве компенсации? Прожиточный минимум? Ровно столько, сколько нужно рабу на прокорм? И с каждым годом всё меньше? Этот минимум высчитывается очень скрупулезно, поверь! И тут мы подобрались к главному: государство - не мираж. Государство - это генеральный секретарь ЦК КПСС, Политбюро, Совет Министров... Лишней копейки они нам не дадут. Мы живём в мире с двумя непримиримыми политическими системами. В европейских капиталистических странах безработные ездят в магазин за покупками в собственных автомобилях, и это правда. А у нас каждая копейка идёт на строительство "социализма по-ленински", на самом деле - на военные перевороты в "третьих странах" и поддержку диктаторских режимов. Каждая копейка для таких, как мы - глоток напитка свободы. Хоть раз глотнувшие его опасны коммунистам с их "демократическим централизмом", в железной раме которого зажато "свободное волеизъявление большинства". Меньшинство диктует условия существования большинству, через школьное, среднее и высшее образование, средствами массовой информации формирует его сознание, управляет им... Систему государственного, политического и общественного устройства нужно менять - вот главное! Чтобы ты мог "крутиться" самозабвенно, нужны законные предпринимательские основания, не основания для воровства и сокрытия доходов.
Что и говорить, этими вопросами Русь больна неизлечимо...
- Вас, коммунистов, этому на политзанятиях учат? - поддел Кудряш.
- Ну разумеется, нет.
- А чего же ты несёшь?
- В смысле?
- Это ведь антипартийная, антисоветская пропаганда, сплошной самиздат! В психушку захотел? Или на Соловки? Ты кончишь свою жизнь хуже, чем я. За воровство я отделаюсь годом условно, а о тебе будут помнить ближайшее десятилетие!..
- А мне, может, тоже надоело ходить в рабах. И от диссидентов я в восторге. Плоскодумием они не страдают. Запрещены, гонимы? Неугодны тем, кто установил для меня прожиточный минимум? Значит они думают обо мне и борются за меня, а коли так, я им последнюю рубашку отдам, только бы помогли освободиться от невежества, нищеты и грязи. На партийных собраниях нас высмеивают раньше, чем мы открываем рты. Раб должен быть безмолвной и покорной скотиной, и если вдруг замычал, то чтобы курам на смех. Государству-рабовладельцу невыгодно давать слово рабам. И знаешь, чего оно этим добилось? Народ стал работать спустя рукава, народ стал думать о себе, народ стал воровать, уничтожать орудия производства и закабаления. Читал о восстании рабов под руководством Спартака? Учил историю Римской империи? Все повторяется, только на новом, более высоком и сложном витке спирали.
- Так я-ж тебе о том и толкую! - раздраженно крикнул Кудряш, которому надоело слушать прописные истины. - Правительству выгодно держать нас в ежовых рукавицах. Оно имеет власть над нами. Власть - это всё!.. Эх, взять бы в руки автомат да шарахнуть по трибуне Мавзолея Ленина девятого мая - это был бы настоящий День Победы!..
Штейнгауэр придерживался иного мнения:
- Бей жидов, спасай Расею? Систему нужно менять, а не воевать! На смену этим тут же придут другие. Хватит впустую лить кровь! С головой тоже надо дружить!..
Прислушаться - оба говорили явно чужими словами, коих нахватались в различных источниках массовой информации. Брошенные в общий котёл, слова эти превращались в острое варево.
- Систему менять! - хохотал Кудряш. - Коммунисты откажутся от хлеба с маслом? Умора!..
- Только партийная элита имеет доступ к достижениям науки и культуры, к достижениям цивилизации, к деньгам, если тебе так уж хочется... Мы должны заставить её сменить экономический и социальный строй, сменить отношение к народу...
Кудряша подбросило:
- Как заставить? И кто это - мы? Партизаны белорусские? А может, ты имеешь в виду меня? Что за ерунда!
О нет, Кудряш не был совсем уж глуп, он просто ерничал, распаляя Штейнгауэра, дошедшего до передовых российских идей своим беспокойным умом.
- Мы - это мы, то есть рабочие, крестьяне, интеллигенция - рабы. Собственно, я не знаю, разумно ли делить народ на классы по марксистско-ленинской теории? Накануне революционных преобразований это, наверное, выгодно - легче выбрать гегемона масс. Накануне президентских выборов американские кандидаты всегда делали ставку на объединенный общими интересами большой слой населения. Как заставить? Колея накатанная: демонстрациями солидарности, забастовками, неповиновением власти, организацией народного движения, созданием оппозиционной партии.
- А говорил, навоевались! Новая революция сметёт всех! Как бы вы, демократы, ни осторожничали. А будете либеральничать, ничего у вас не получится.
- Да, я часто противоречу самому себе. Из лабиринта просто так не выбраться. От революции, наверное, не уйти. Она, если подумать, давно зреет, - вслух размышлял Альберт. - Но я против вооруженного противостояния, против гражданской войны. Полыхнёт война или нет - не от нас зависит. Есть законы развития общества, по которым развиваются события...
- Или законы развития событий, по которым развиваются общества, - быстро перевернул Кудряш.
- Революционная ситуация налицо, - пропустил колкость Штейнгауэр. - Ты сам сказал, что не хочешь быть рабом. Только ты решил иначе - стал воровать, чтобы увеличить своё состояние. Ты станешь богаче. Богаче материально, но не духовно. Поэтому не успокоишься. Ты по-прежнему будешь чувствовать бесправие, а ещё - ждать расплаты. За воровство. Ты думаешь о собственном благополучии, до людей тебе дела нет. Ты смотришь свысока на тех, кто не умеет "крутиться". Людям это не нравится. Ты будишь зависть к украденному тобой благополучию - мнимому благополучию. Станешь богатым, будешь жить в страхе перед возмездием неимущих. Они не дадут спокойной жизни и по давней российской традиции потребуют твоего раскулачивания, либо красного петуха в твой новый дом впустят, либо тебя самого в тюрьму упекут. Другие, думающие люди, которым зарплаты не хватает, а совести - с избытком, сделают всё, чтобы изменить Систему. Настало время.
- Ошибаешься! - стоял на своём Кудряш. - До совести вам уже не добраться - пройденный этап. Совесть - это страх перед наказанием, а у людей нет страха, нет и совести. Дальше Сибири не сошлют. Чтобы жить сносно, все воруют, воруют напропалую: в деревне - дерть, силос, дрова, уголь, электроэнергию; в городе - всё, что под руку попадёт. И воровать никто не мешает! Такого слова нет. Люди берут. Берут, понимаешь? Каждый считает своим долгом помочь ближнему взять побольше, а через него и себе урвать. Так устроена жизнь: ты - мне, я - тебе, и если вдруг ты выпадешь из этой цепочки, обратно попадёшь, лишь вернув долг с процентами. И в этой связочке моя милиция меня сбережёт, получив свою долю, а тебя, праведника, посадит, изолирует от нас, чтобы не трепал языком, не травил душу "преступлением и наказанием" - старой русской достоевщиной. Расею растащим? Бабушку по кумполу топориком трахнем? Ну и Бог с ними! Зато я, к примеру, стану кумом королю и сватом министру! На людей мне наплевать, а будут, как ты, мешать, поставлю ящик водки уркаганам и наведут они порядок в мозгах.
Маленький, крепко сбитый, энергичный Кудряш не стоял на месте. Привычные к физическим нагрузкам мышцы его тела требовали движения, он почти танцевал возле сдержанно-меланхоличного Штейнгауэра, накапливавшего энергию медленно и разряжавшегося мгновенно с силой электрического конденсатора. Блестящие цыганские глаза Кудряша не скрывали удивления: жизнь так просто устроена, а Штейнгауэр места в ней не находит! И ненависти: какого чёрта сует нос в чужие дела как идиот Буратино - в чернильницу?
Недоумевал Кудряш недолго. Мысль о предстоящем деле, ради которого пришёл в цех, омрачила взор. В этот момент он, казалось, думал: "Да-а, Штейнгауэр, ты не тихоня, не замухрышка из числа прихлебателей, ты идеалист, а это пострашнее пистолета! Ведь ты, скотина эдакая, подставить можешь, выпутывайся потом!.."
А у Штейнгауэра и тени сомнения не осталось в том, что Кудряш на заводе не случайно. "По сельскому хозяйству" - значит быть сегодня воровскому промыслу, когда, как сказал он, не воруют - берут "своё". Альберт подумал, что он, Штейнгауэр, не похож на людей столь низкого пошиба, так как старается жить по совести. И при этом, как сказал всё тот же Кудряш, ничего не имеет и вряд ли когда-нибудь будет иметь.
"Жить по совести гораздо труднее, чем в разладе с нею, - болезненно размышлял Штейнгауэр. - Сколько надо иметь душевных сил, чтобы подавлять в себе злого искусителя, ввергающего в праздность, леность, желание без труда купаться в роскоши, иметь уставленный лучшими яствами и хмельными напитками стол, устраивать ночи любовных оргий, чтобы две-три милые женщины - жертвы общественного темперамента и твоего необузданного разврата были рядом, охотно дарили не только любовь и ласку, но исполняли бы все твои скотские желания, а ты бы философствовал в усталости и неге о смысле жизни и бессмысленности любой философии вообще, если она не окружена тем, что имеешь ты сейчас: деньгами, женщинами, автомобилями, вином, азартными играми... Да, но стоит один только раз получить большие деньги - первое звено этой страшной цепочки лёгким, нетрудовым, преступным путём, и засосёт разгульная... жизнь на зависть многим?.. Осознание семи смертных грехов наступает после семи кругов ада..."
Жить по совести трудно.
Но борьба против второго "я" - гордого, блудливого, жадного, коварного, трусливого приносит "я" возвышенному огромное, всенаполняющее удовлетворение. Похожее чувство испытывает врач, исцеливший безнадежного, казалось бы, больного, убедив того в пользе служения конкретному делу. Жить по совести трудно лишь первое время, потом - приятно. Жить по совести становится смыслом всей жизни.
"Да, всё это так, но удовлетворения я не испытываю, - кусал в досаде губы Штейнгауэр. - Я не живу по совести, я только стараюсь жить по совести - это не одно и то же! Что толку от желаний? Сущность человека проявляется в его делах. И я мало чем отличаюсь от Вальки Кудряша, потому что живу сам по себе, борюсь со своими недостатками и пороками. Если бы я жил кроме этого еще и для других людей, боролся бы за их духовное очищение, тогда, возможно, я чувствовал бы себя лучше... А так я просто российский Обломов и не знаю, чего мне хочется больше - не то Конституции новой, не то севрюжины с хреном. Севрюжину с хреном, кстати, я никогда не ел... Обломов - синоним умственной лени, а у меня от мыслей башка трещит..."
Альберт Штейнгауэр и Валька Кудряш стояли друг против друга. Они не были друзьями. Напряжение опасно затягивалось. Никто не хотел повернуться спиной, уйти первым, признать своё поражение. Еще немного, и навести мост взаимопонимания через пропасть раздора стоило бы больших психических потерь, нести которые отказались оба, мысленно решив, что впредь один на один им лучше не встречаться.
Капризной судьбе угодно было оставить шаткий мосток: дверь цеха вдруг с оглушительным треском распахнулась и из неё с диким хохотом выскочил рыжеволосый детина. Был он одних лет с Альбертом и было в нём что-то отвратительно-комичное. Убегая от невидимого преследователя, он отрывисто, вроде смеясь, жалуясь и прося защиты хрипло кричал:
- Ой, не могу!.. Спасите!.. Люди добрые, за что?!.
- Павел Бурков собственной персоной! - презрительная усмешка тронула тонкие нервные губы Штейнгауэра. Вероятно он подумал, что вот, пожалуйста, господа присяжные заседатели, из дерьмового цеха вынырнул на свет Божий еще один "герой нашего времени", а вы не верили... - Уже надрался!..
Накалившаяся обстановка разрядилась великолепнейшим образом. Воспользовавшись случаем, Кудряш преобразился в прежнего бесшабашно-лихого парня.
- Та-ак, - заулыбался он в предвкушении интересного спектакля с любимым клоуном в главной роли и собственным своим участием, - Пиня опять кому-то насолил. Эй, Рыжий! - позвал убегавшего, ответа не дождался и направился следом. - Это кто ж тебя обидел? Скажи, я ему покажу кузькину мать! И васькину покажу!.. Куда же ты, плюгавенький, стой! Стой, кому говорят!.. Хуже будет!..
Рыжий Пиня, то есть Павел Бурков, знал, что будет хуже, если он остановится, поэтому поубавил смеха и добавил прыти.
Сейчас мало кто знает, что Пиня - имя персонажа советского фильма о евреях-переселенцах из Америки в Биробиджан, что находится на Дальнем Востоке России. Называлась кинолента "Искатели счастья". Пиня, по замыслу фильма, искал пути скорого обогащения. Его имя в СССР превратилось в нарицательное, отождествляя человеческую алчность. Павел Бурков, прозванный вдобавок Рыжим за медный цвет волос и почти коричневые пигментные пятна на испитом лице не был ни ленивым, ни жадным. И евреем он не родился. Это был затюканный человечек, о которого вытирали ноги все, в ком была хоть капелька цинизма, в ком онемела любовь к ближнему. Почему его прозвали Пиней? Дал о себе знать сильный отголосок истории: правительство Советского Союза в сороковые годы управлялось убийцей народов Сталиным, оно выслало в Сибирь и Казахстан, в Среднюю Азию немцев, татар, ингушей, другие национальные меньшинства. Ненавидело оно и евреев, но в противовес нацистской Германии уничтожению и прямой дискриминации несчастный многострадальный народ не подвергло. Русский же Павел Бурков страдал от искаженного бытового сионизма.
Презрительная усмешка Штейнгауэра к "подснежникам" - вытаявшему в снегу мусору тоже не относилась. В Буркове ему не нравилось падение человеческого духа. Романтик хотел видеть человека возвышенным, с чувством собственного достоинства. Однако и он, сопротивляясь приукрашиванию действительности, называл всех, с кем работал, по их прозвищам. Называл как все за спиной, случалось - и напрямую, забывая настоящие имена людей.
Прозвище Пиня оставалось неизменным, менялись лишь определения к нему.
От смеха и алкоголя Пиня так расслабился, что на вялых подкашивающихся ногах дальше внутреннего опоясанного высоким бетонным забором двора убежать не смог. В несколько прыжков Кудряш настиг его, с ловкостью обезьяны вспрыгнул на спину и повалил нервно хохочущего парня на грязный снег.
И снова стукнула дверь. Несильно и негромко. Поздоровавшись очевидно не в первый раз за день, мимо Штейнгауэра самоуверенной походкой прошёл сухощавый жилистый сибиряк лет двадцати пяти. Резкие черты скуластого обветренного лица выдавали в нём бандитскую суть. Маленькие глубоко посаженные глазки смотрели пристально, леденили душу звериным желанием крови. Шаг был мягок, скользящ - шаг вышедшего в тираж спортсмена.
Не все русские похожи на забитого Пиню, вороватого Кудряша или этого полузверя. Национальная принадлежность абсолютно никакой роли здесь не играла. Люди эти волею провидения и правителей влачили жалкое существование в одном из гиблых мест не лучшей страны и не лучшего общества - вот корень проблемы.
Штейнгауэр кивнул в ответ сибиряку:
- Сейчас начнется!..
Уловив сарказм, тот блеснул белозубой улыбкой-оскалом:
- Надо проучить алкоголика.
- Савелий, не поможет! - безнадежно заметил Штейнгауэр.
- Думаешь?
- Убеждён!
- ?!.
- Его лечить надо, - в голосе Штейнгауэра слышалось раздражение.
- Вот и полечим!
- Глупая затея...
- В "кошки-мышки" поиграть полезно, - бросил через плечо Савелий и не оборачиваясь решительно направился к мужикам.
Пиня тужился, пыхтел, елозил по грязи под Кудряшом, тщетно силился вырваться и плаксиво канючил:
- Цыган, пусти! Пусти меня, слышишь?.. Пусти, ну?.. - увидел приближавшегося Савелия и закричал, в испуге тараща блеклые невыразительные глаза: - Садист идёт, пусти! Сева, не надо, не трогай меня!..
В двадцатом цехе как в лагере для уголовников была мода звать всех по прозвищам. И матом здесь сыпали непередаваемо. Альберт Штейнгауэр был воспитан в духе умеренного консерватизма и грязные лужи вместо зеркал не использовал.
- Молчи, придурок, и не дергайся! - говорил в это время Кудряш, то есть, если следовать прозвищам, Цыган, скача на спине поверженного как на неосёдланной лошади. - Сказано было, не беги!.. Оп-ля, тру-ля-ля, хоп-хоп!..
- Пусти!.. - ныл Пиня.
- Оп-ля, тру-ля-ля, хоп-хоп!.. Чего не подмахиваешь, мерин краснож..?!..
- Отстань! Пусти!
- Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать! Попался - виноват! Гестапо разберётся, кто из нас жидовская морда! Почему драпал, я спрашиваю?..
- Но я не еврей!
- А кто же ты?
- Свой!
- Чингачгук - Великий Змей в детстве тоже был еврей!
Штейнгауэра коробило от этой сцены, от лексикона варвара, глубинной сути его высказываний, ведь он, Альберт Штейнгауэр, был урождён российским немцем и принадлежал к угнетённому национальному меньшинству Советского Союза. Его коробило, но он не вмешивался. Сырую картошку из костра не вытаскивают. Спросите его, что это значит, он только усмехнётся, дескать, если вы и этого не понимаете, не поймёте и остального.
Пиня застонал от боли - Кудряш - Цыган заломил руку за спину. В надежде на милость несчастный "пошутил", стеная и хрипя:
- Моя фамилия... ох!.. не такая!..
Садист подоспел к месту расправы, примерившись, ударил жертву ногой в тяжёлом кирзовом сапоге, реакция судорожно дёрнувшегося тела на боль ему понравилась и он стал бить его с той же силой, резко и методично, сохраняя выражение лица ассенизатора, выполняющего рутинную работу.
- Как это- не такая?.. - повторял он после каждого удара. - А какая?..
- Кака ты, кака ты!..- куражился и каламбурил Цыган.
При кажущейся невозмутимости Садист упивался властью над человеком. И сам он вряд ли мог сказать определённо, играл ли он роль карателя по видимой им причине или жестокосердие было неотъемлемой чертой его характера.
- Такая-сякая сбежала от меня!.. - радостно всхлипывал Цыган, заграбастав короткопалой пятернёй рыжую шевелюру Пини. Потянув её на себя, он запрокинул голову бедняги так, что, казалось, натянувшаяся на остром кадыке багровая кожа вот-вот лопнет.
Им было весело. Они требовали, чтобы Пиня принял условия навязываемой ему жестокой игры.
И он сдался:
- Щербатый моя фамилия!..
В предчувствии новой забавы Цыган ослабил хватку. Остановился и Садист. Воспользовавшись передышкой, Пиня кончиком языка осторожно потрогал дожелта прокуренные шатающиеся зубы и с тоской обречённого на вечные муки в пустыне суслика просвистел:
- Залко. Цем зевать буду?
- Чего? - не понял Садист.
- Зевать? - хохотнул Цыган. - Сева, мальчик не выспался, отнесём его в кроватку!
- Чем жевать буду! - заорал Пиня.
- Зоину сиську пососёшь! - пнул жертву Садист.
"Ну что проку вмешиваться? - не без волнения думал Штейнгауэр, прислоняясь к столбу крыльца. - Кто из умственно ограниченных людей поймёт, что ты заступился за честь и достоинство человека? Он не человек, ответят тебе, он - алкаш, у него нет ни чести, ни совести, ни достоинства, - ничего. Он всё пропил. И не отчасти - в большей мере они будут правы: Пиня выгородит обидчиков, заступись только за него. Мне ли не знать этого!.. Пиня никогда не наберётся мужества подняться против Садиста и Цыгана. А до судебного разбирательства дело и вовсе не дойдёт. Потому что не ты, дорогой Штейнгауэр, - он сам должен подать заявление в суд как пострадавший... Они будут не правы: человеку надо помочь. Каким бы он ни был, помочь ему надо! Это сейчас Пиня забит, но если вырвать его из лап подонков, открыть ему глаза на прекрасные стороны многообразной жизни, он оживёт, распрямится, окрепнет как комнатный цветок на окне весной. Как вырвать его отсюда? Захочет ли он? И почему его одного? В двадцатом таких - каждый третий! В Европе они составляли бы многомиллионный отряд безработных, а тут... Двадцатый - составная часть производства, где занято триста человек. Около ста - с "прибабахом" на почве пьянства?!. Но даже если скинуть несколько десятков на ошибку, то... Нет, надо искать средство воздействия на всех, чтобы изменить положение, чтобы... чтобы включить в работу мысль!.. Мысль - разговор со вторым "я", разговор с совестью. Мысль - это исцеление!.. Эврика!!!"
В чужом глазу соринку не видно, а в своем?..
Он вспомнил, как однажды огрел товарища по работе большим драчёвым напильником. Надо же, какое задиристое название у слесарного инструмента! А огрел, как тогда казалось, справедливости ради - нечего было стараться превратить его, Штейнгауэра, в "мышку". В гневе человек не лобзает себе подобного - в действие включаются древние защитные инстинкты. Альберт вспомнил и устыдился срыва: терпения, видите ли, не хватило, нервы сдали!..
"А может, так и надо поступать? Кто, если не я сам, постоит за меня, за моё достоинство? Зато теперь никто не пристаёт, не играет мной в унизительных играх, и не потому ли даже самоуверенный Садист обходит меня стороной, здоровается по пять раз на день? В джунглях не живут по законам демократии, не вспоминают о правах человека. Там, как и здесь, есть одно право на всех - право сильного подчинить слабого. Джунгли далеко, но и Сибирь не Подмосковье..."
Альберт не достиг зрелости не только по количеству прожитых лет, но и в суждениях. Только что он думал так, а через минуту, подвергнув сомнению прежние мысли, искал путь к истине в противоположном направлении. Чаще всего последний путь и был верным, освобождённым от горячности, эмоций, несовершенства. Верить в Бога Штейнгауэра не научили. Он сам склонялся к тому, что истины в Библии больше, чем во всех книгах по истории СССР, в "социалистическом реализме" художественных произведений советских писателей. "Изначально душа человека чиста и непорочна, - думал он. - После своего рождения человек попадает в мир, где всё уравновешивается своей противоположностью: добро - злом, рождение - смертью, огонь - водою, твёрдое - мягким, мужчина - женщиной, преданность - предательством... И человеку Высшим Разумом, Провидением предначертано взрастить в себе библейские добродетели: Веру, Надежду и Любовь, жить по заповедям христианской культуры, бороться со смертными грехами, теми грехами, что ведут к деградации, гибели духа и тела..."
Не всякий думающий поступает сообразно своим мыслям. Не всякая мысль рождает поступок. Штейнгауэр наблюдал и ничего не предпринимал.
- Ты меня любишь? - пытал Пиню Садист.
"Путь к добру через жестокость?"
- Люблю, отпусти! - кричал и ржал Пиня.
"Должен ли человек заслужить милосердие?"
- А Вальку Кудряша, Цыгана чернобрового?
- И Вальку!
- Что - Вальку?
- И Вальку, Цыгана чернобрового, люблю!
- А Спящего Ковбоя? - перечислял Садист.
- И его люблю! Всех люблю!
"Не мерзость ли ты, Пиня? - содрогнулся Штейнгауэр. - Ведь мать родную продашь! Двинул бы в челюсть шакалам, чтобы не приставали! Тогда бы и я не мучился сомнением - помог бы квасить поганые морды!.. Восстань же, Паша! Без твоего восстания мой наскок будет потешным лаем Моськи на Слона! Ну, давай же!.."
Альберт стоял, смотрел, бычился всё больше и то, к чему мысленно призывал Пиню, поднималось, росло, крепло в нём самом. И когда кровь прилила в голову, он разрядился энергией броска. Никто не понял, как Цыган оказался вдруг лежащим в грязь лицом. А Штейнгауэр уже примеривался к Садисту, который неожиданно для себя самого поднял руки кверху.
- Алька, не надо! - улыбнулся Садист. - Это высший пилотаж, тебя кто научил?
Улыбка и вопрос - психологические трюки обезоружили Альберта.
- Крымский татарин Миша Буслаев.
- Кто это?
- Каторжанин. Жил по соседству.
- Покажешь приём? - Садист шёл на примирение.
- Ша, ребята, начальник идёт!.. - приглушённо выпалил Цыган, поднимаясь и зло зыркнув на Альберта. - Ещё поговорим!.. - мстительно пообещал он.
От проходной к цеху по тротуару шёл полнеющий мужчина лет сорока. Одет в синий джемпер, серую куртку тонкого сукна, прямые давно неглаженные чёрные брюки, старые коричневые полуботинки. Заметив подозрительное противостояние рабочих, повернул к ним. Подойдя, снял с головы красную защитную каску, пригладил короткие седеющие волосы, озабоченно спросил:
- Что тут, бляха-муха, происходит?
Пиня походил на потоптанную курицу, соскребая щепкой налипшую на штаны грязь, он угрюмо, с саднящей обидой проворчал:
- Да так, Петрович, побаловались малёхо.
Разбирательство Петровича не манило. Просто так, по-человечески ему хотелось знать, что происходит в коллективе. В его коллективе. И пусть не ежеминутное, вчерашнее или позавчерашнее, но - знать. Знать хотя бы для того, чтобы не опростоволоситься в заводоуправлении, если кто-то из более высокого начальства вдруг подойдёт и спросит...
- В двадцать первом упомянули Спящего Ковбоя, который, говорят, работает слесарем в нашем цехе, - схитрил Петрович, - что это за птица? - он переводил взгляд с одного рабочего на другого. - Драничников - Драный, Новиков Савелий, то есть ты, прошу прощения - Садист, Павел Бурков - Пиня, а Спящий Ковбой - почему не знаю?
- Сашка Приходько! - ответил, посмеиваясь, Цыган.
- Но почему, бляха-муха, Ковбой, почему Спящий? Спящий - куда ни шло, но Ковбой!.. Слишком звучно. Этот "ковбой" на велосипеде в забор тормозит, на даче весь штакетник посшибал. Велосипед к прожилинам привязывает, овса задаёт...
Альберт рассмеялся вместе со всеми, отметив, что Петрович в солдафонском юморе человек едкий.
- Спит на ходу! - сквозь смех объяснил Цыган.
Садист выдвинул вперед нижнюю челюсть, добавил:
- Флегматик от абсолюта.
Пиня осмотрел себя и пришел в отчаяние.
- Думаете, охота мне каждый день стираться? - заныл он. - Делать мне больше нечего, да? Отмороженные!..
Петрович обратил внимание на непривычно багровое лицо Пини.
- Да ты не пьян ли?!. - воскликнул он, не зная, смеяться ему или сердиться.
- Ты еще здесь? - рявкнул на Пиню Садист.
- Нет, нет, я ушел! - попятился несчастный.
- Быть тебе бригадиром! - похвально отозвался Петрович. Для наведения порядка в цехе нужен был сильный человек. Моральной стороны вопроса Петрович не касался - пусть ею занимается партбюро.
Садист кивнул, охотно соглашаясь, а чтобы Петрович не раздумал, раскрыл секрет управления людьми:
- В армии многие с опухшими зубами ходили и не вякали.
- Ты был сержантом? - заинтересовался Петрович, невольно усмехнувшись - трудно было представить зубы - крепкие кости - опухшими.
- Cтаршим сержантом, - гордо уточнил Садист. - Хотели старшину дать, да дембельнулся я.
- Нажрётся втихушку спирта абсолютированного и бродит по цеху как призрак коммунизма по Европе! - ревнивым сипом добился внимания к себе Цыган.
- Пиня, что-ли? - вскинул брови опешивший начальник.
- Причём тут Пиня - Спящий Ковбой! - голос Цыгана дрогнул, сбитый с вершины "всенародного гнева" недогадливостью Петровича.
- Вы у меня запоёте! - крикнул с крыльца, прежде чем исчезнуть за дверью, Пиня.
Садист не оборачиваясь погрозил кулаком.
- Так он, бляха-муха, абсолютку жрет? - вцепился в информацию Петрович.
Цыган побожился:
- Провалиться на этом месте!
- Я ему задам! - нестрашно разбушевался Петрович. - Он у меня всю чернуху делать будет! По ночам дежурить заставлю! Дипремирую и тринадцатой лишу!..
- Испугаешь их, как же!.. сердито бросил начальнику Штейнгауэр, повернулся и пошёл в цех.
Вестибюль - привилегия театра. В двадцатом - тамбур. Тамбур три на четыре метра - чуть больше обыкновенного военного дота. Выбелен известью с синькой, высокие панели и двери окрашены серой матовой краской. Полумрак сорокаваттной лампы под толстым стеклянным колпаком, с которого давно не стирали пыль. Постороннему в первую минуту трудно сориентироваться, куда ведут три двери. Потом каждый понимал, что массивная обитая листовым железом дверь налево закрывала доступ в производственное помещение, трафаретная надпись "Категория В-1А" означала: возможно превышение предельно-допустимой концентрации химических токсических веществ в воздухе, не исключена случайность взрыва и пожара; дверь направо распахнута, за нею - лестница наверх.
Глянув в тамбуре на доску объявлений, будто там могло появиться что-то новое, Альберт бодро взбежал на второй этаж, так же споро, деловито, с особым настроением вошёл в щитовую контрольно-измерительных приборов.
Щитовая - высокое, просторное помещение. И очень светлое - три огромных окна принимали прямые солнечные лучи с раннего утра до полудня, пока солнце не поднималось в зенит и не начинало скатываться к западу. В простенках ютились старый деревянный шкаф с рядами противогазов на пять рабочих смен, тёмновишнёвый железный сейф с инструментом, а в центре, прислоненный к выступу подоконника, - колченогий стол с чёрным телефонным аппаратом военно-полевого типа. Напротив окон во всю длину десятиметровой стены с переходом на другую, противоположную входу стену смонтированы светлоголубые высокие панели с множеством мерно жужжащих самопишущих приборов, разноцветных лампочек, чёрных и красных кнопок, каких-то выключателей, блестящих никелем ручек, назначение которых сразу не определишь. Ряд письменных столов делил щитовую на две равные половины. Ряд шёл параллельно панелям с приборами и заканчивался полукруглым пультом управления, где все тумблера, кнопки и ручки были подписаны и понятны персоналу. На столах в рабочем беспорядке лежали операционные журналы, таблицы, диаграммы, сборники химических формул, канцелярские принадлежности, особнячком стояли шесть выстроенных как на парад лабораторных колб с чёрными резиновыми пробками. На стенах кроме корабельных круглых часов не висели, радуя глаз, картины или репродукции, не плелись цветы, не плавали в аквариумах золотые рыбки, без чего не видят нынче производственный интерьер плоско мыслящие оформители. Тяжеленные деревянные отполированные задами лавки возле столов - лишнее тому доказательство.
Безлюдно. На столе - записка: "Мы в лаборатории."
- Чаи гоняют! Без меня! - воскликнул нисколько не рассерженный, даже чуточку повеселевший Штейнгауэр, смял записку и кинул бумажный комочек в корзинку. Подошёл к панели приборов и стал сверять показания давления, температуры, расхода сырьевых компонентов в трёх технологических системах с ежечасными записями в операционных журналах. Где-то на далёком Западе, в Европе за химическими процессами наблюдают компьютеры, несколько операторов управляют огромными производствами, манипулируют машинами-роботами, а тут всё "врукопашную", по-старинке, невольно наводя на сравнение с историческим временем допетровской консервативной бородатой Руси.
Первая и третья системы функционировали удовлетворительно, вторая хандрила: температура в 201 аппарате стадии этерификации плавно и неумолимо падала к нулю. Альберт заметил, что древний как таракан самописец подачи спирта абсолютированного не выписывал знакомые зигзаги, он будто замер, рисуя ровную "мертвую" линию. Недостаток спирта и избыток четырёххлористого кремния изменили химическую реакцию смеси, почти прекратили её, что и привело к охлаждению.
Не глядя на результаты предыдущего лабораторного анализа проб - он их отлично помнил, хотя и работал на стадии десорбции и абсорбции хлористого водорода, - по химической формуле произвёл расчёт и на несколько процентов убавил расход кремния и добавил расход спирта. В каждой из пяти смен любой аппаратчик мог заменить коллегу на стадии, когда появлялась такая необходимость. И то, что сделал сейчас он, отвечало соответствующему параграфу инструкции, а также выработанному годами негласному закону взаимовыручки.
"Зоя слишком часто стала пользоваться этим законом, - хмурился Штейнгауэр. - Этерификацию нельзя оставлять без присмотра. От неё зависит качество продукта. Страшного пока ничего не случилось, реакция, конечно, пойдёт бурно, повысится давление в системе, но если постоять здесь с полчаса, скорректировать подачи компонентов в аппарат, её течение можно вывести в режим нормы."
И полчаса, и час можно просидеть сложа руки, а можно провести их с пользой для дела. Альберт заполнил операционные журналы, затем, взглянув на корабельные часы, стрелки которых показывали двадцать пять минут третьего, позвонил в склад легко воспламеняющихся жидкостей (ЛВЖ) и попросил аппаратчицу Анну подкачать в резервуары двадцатого спирта. Получив согласие, позвонил в лабораторию:
- Оксана, ты ли это? Прости, не узнал - трубка трещит как дубы в крещенский мороз. Я не приду... Спирт принимаю... Мог и позже, но тут давление сейчас зашкалит, ловить буду... Ладно, я потом забегу... Нет, не голоден, спасибо... Ага, двугорбым, что поделаешь? Зое - пламенный пионерский салют... Нет, не зови, не надо - справлюсь... Пока...
Температура продолжала падать, давление не поднималось.
"Вот чёрт! - ругнулся Штейнгауэр. - Будто в спиртовом ротаметре поплавок ко дну примерз!.."
Бережёного Бог трижды бережёт. Отключив отсечным клапаном насос на складе ЛВЖ, Альберт побежал на третий этаж проверять ротаметр.
Опыт работы в опасном химическом производстве приучил к осторожности бывалого сапёра. Но прежде был наставник Михаил Николаевич Татарников - аппаратчик высшего разряда, который часто повторял: "Поспешай неспеша!" Сам он всю смену бегал как заведённый. Не потому, что дурная голова ногам покоя не давала, напротив, голова у него варила на зависть многим. Просто он выработал в себе беличью работоспособность, а дело всегда есть. Вначале Альберт не поспевал за ним, не всегда понимал, куда нужно бежать и зачем, потом огляделся, попривык, втянулся в быстрый темп, а потом и сам понял татарниковский секрет: в движении мысль приходит молниеносная, чистая, безошибочная, решения принимаются без промедления.
Когда он открыл тяжёлую дверь в производственное помещение, в нос ударил резкий запах, в горле запершило, глаза заслезились. Перед ним стоял густой туман газовки.
"Утечка хлористого водорода! - понял он, отпрянув назад. - Не дай Бог, прорвало газовый коллектор, тогда газовку в пять-десять минут не прекратить, придётся останавливать систему, три-четыре часа ждать, пока стихнет бурный химический процесс с выделением тепла и "демона преисподней" - сотен кубометров хлористого водорода - жуткого удушающего газа! Поплавок не заклинило - приборы врут... Потом разберусь, сейчас надо..."
В ту же секунду он вспомнил, что здесь, на третьем этаже, работали строители - мостили пол кислотостойкой плиткой.
"Теперь-то они разбежались, - думал он со скоростью новейшего компьютера, - но почему никто не сообщил об аварии? Как можно спокойно смотреть, как в бедную нашу атмосферу вылетает столько отравляющего вещества? Зои не было на месте, меня - тоже, так что теперь? Ветер относит химический выброс в противоположную посёлку сторону, но ведь и там не пустое место - весь северо-восток занимают производственные площадки организаций общестроительного треста: монтажников, сантехников, бетонщиков, электриков... Их там много, и это - люди, они вынуждены дышать воздухом, от которого першит в горле и слезятся глаза... По-хорошему, Зоя даже в туалет отлучиться не имела права, не передав стадию кому-нибудь!.."
Раздумывать некогда, ругаться не с кем и не время. Штейнгауэр решил, что нужно немедленно найти неполадку, посмотреть, сможет ли он устранить её сам не останавливая систему или систему всё же придется остановить, ждать ослабления реакции, звать на помощь тяжёлых на подъем слесарей. Он натянул на лицо холодную маску противогаза, поправил гофрированный шланг, одел резиновые перчатки и вошёл в помещение.
Хлористый водород в смеси с воздухом образовал едкий плотный туман соляной кислоты, обжигавший тело, будто оно не было облачено в защитную спецодежду. Видимости в помещении почти никакой нет, но ориентироваться можно - всё здесь знакомо, глаза завяжи - найдёт дорогу по памяти, а неполадку - по звуку газовой струи и ощущениям тела. Вот здесь, вдоль высоких мутных окон, площадки обслуживания с "кастрюлями", в которых кипит жидкий полупродукт, а там, справа, туман более плотен и страшен, будто прячется в нём ужасный монстр - отвратительное существо преисподней, поджидающее беззащитное создание, чтобы в один миг разорвать его на куски и сожрать.
В цехе было тепло - работали калориферы. И чем ближе подходил Альберт к месту аварийного выброса, тем теплее становилось. Он поднялся на площадку с рахитичным освещением и осторожно двинулся вперёд, посматривая по сторонам сквозь предательски запотевшие от горячего взволнованного дыхания стекла противогаза, прислушиваясь к каждому звуку. Характерный свист газовой струи он услышал шагов за десять, но в тумане звук искажался и трудно было определить точно, откуда он исходил. Наконец в трёх шагах от себя он увидел вырывавшуюся из фланцевого соединения... газового коллектора струю. И хотя это была не вторая - первая система, но стадия всё та же - этерификации.
Газ опалил голую шею, калёные иглы впились в тело, он почувствовал себя голым и беззащитным. Закусив губу, он с остервенением потянул ключами гайку по ржавой резьбе болта, пытаясь железными челюстями зажать резиновую прокладку. Тело уже горело и чесалось. Появилось желание бросить ключи и бежать на свежий воздух. Бежать спасая себя. Бежать без оглядки на последствия аварии. Но он был упрям. Он должен был победить.
- Я тебе, гадина, хвост прищемлю! Ты у меня шёлковой станешь! Я тебе хвост прищемлю!.. - рычал он как дикое животное, в инстинкт которого заложено спасение себе подобных даже ценой своей гибели.
Были, были в двадцатом "элки" - легкие защитные комбинезоны, да хранились у начальника под замком. Экономили...
Гайки подавались с неимоверным трудом - приржавели. И когда уже начали срываться их грани, злой свист перешёл наконец в прерывистое волчье завывание и вдруг, послав последнее змеиное проклятие, смолк.
Альберт бросил ключи на пол, резво сбежал с площадки, метнулся к выходу из корпуса, ударом ноги, могущем свалить быка, распахнул тяжёлую дверь и выскочил на мостик, соединявший корпус цеха с открытой всем ветрам железобетонной этажеркой, заставленной технологическим оборудованием, внутри которого, если прислушаться, шелестел усмирённый газ.
Альберт не прислушивался. Окутанный кислотным туманом дымящейся на воздухе одежды, он скинул с головы в жидкую кашицу из снега и гели каску, сорвал с лица мокрый от пота противогаз, сбросил перчатки и всё это с ненавистью раскидал по пролёту мостика. Через пару секунд невинные вещи валялись в грязи. Однако Альберта это не расстроило, наоборот, порадовало: он был доволен местью бездушным предметам, защищавшим его от газовки, будто они были виноваты в том, что он полез в самое пекло, что вообще работает здесь. Потеряв бдительность, он хватанул в лёгкие вредные испарения и, хыкнув, рванулся на ветер и пошёл, пошёл по мостику на этажерку, ловя по-рыбьи раскрытым ртом пахнущий квашеной капустой воздух. Он вышел на постоянный ветер, отдышался, тыльной стороной ладони отёр выступившие слезы, подумал: "Надолго меня здесь не хватит - до выхода на пенсию отправлюсь к праотцам рассказывать последние новости... А что делать? Уйти с завода? Куда? Другой профессии у меня нет. Переучиваться на каменщика? Хрен редьки не слаще. "Мороз и солнце, день чудесный!.." Об учёбе в вузе мечтать нечего - в семьдесят четвёртом году срезался на вступительных экзаменах в институт культуры, и это не я - судьба направила мои стопы в ПТУ химзавода".
"Ты - сын высланного в Сибирь по национальному признаку в октябре сорок первого года поволжского немца Генриха Штейнгауэра, ты - сын депортированного народа, у которого отобрали АССР немцев Поволжья, отобрали родину и надежду на справедливость, ты - сын народа, брошенного в концлагеря и резервации спецпоселения, терпевшего унижения в условиях послевоенного времени под диким контролем полицейской системы..." - с чувством глубоко оскорблённого человека не раз повторял ему это такой же ссыльный, сорокавосьмилетний приземистый, горбатившийся под тяжестью обид крымский татарин Миша Буслаев, умный человек, сын мусульманского проповедника, расстрелянного в 30-х годах за "антисоветскую пропаганду" по приговору сталинской судебной "тройки" в окрестностях Христианинбурга. - "России, которая уничтожает русскую культуру, культура твоего народа не нужна и подавно. Твоё место в аду. Мы своё отхлебали, настала твоя очередь. Не ерепенься, не трать напрасно силы, сохрани в себе то, что в тебе есть от отца и матери. Когда-нибудь твоя культура понадобится миру как свежая кровь умирающему. Скорпион убивает себя, а когда умирает, сожалеет о том, что сделал. Советский Союз - тот же скорпион..."
Выросшая в неволе птица не сознаёт плена клетки, пока не расправит крылья на свободе. Альберт долго не мог понять, как такое могло случиться, не верил соседу-каторжанину, отказывался верить и сегодня, хотя всё было так ясно...
Мягкими хлопьями пошёл снег. Ветер завьюживал его и нёс вверх.
Мать говорила: "Попробуй поступить в институт ещё раз, сынок, ты ведь хорошо учился в школе. Не в институт, так на мастера по этой химии. Я же знаю, ты можешь..."
Карьера в аду не заказана. Альберт легко поступил на вечернее отделение химико-технологического техникума при заводе, через полгода также легко бросил учебу: "Не буду я гробить себя и людей!.."
Никто, кроме матери, не спрашивал, чего он хочет.
С 18-метровой высоты этажерки в снегопаде различались очертания соседних цехов, поле за заводом и жилой массив посёлка в мельтешащей искажённой перспективе.
В тоскующих, устремлённых вдаль глазах Альберта угадывалось желание стать легкокрылой быстрой птицей, полететь за белыми снежинками, летевшими, казалось, прямо к родительскому дому, где прошла юность, где жила воспоминаниями о пятерых детях мать. Все они разошлись-разъехались по белу свету от нищеты, богатства и покоя не нашли, но так и не вернулись обратно к ней - 59-летней вдове и пенсионерке Зинаиде Никитичне Штейнгауэр, урождённой в крепкой православной русской семье Шелковниковых, державших до октябрьского большевистского переворота 1917-го года ямщину между городами Томск и Новониколавск.
Особой гордостью Шелковниковых было знакомство пра-прадеда Акинфия с Фёдором Михайловичем Достоевским, русским писателем, который, по преданиям семьи, ездил из Семипалатинска в Кузнецк и обратно зимой с 1856 на 1857 годы. Известно, что в Семипалатинске он отбывал царскую ссылку. Ямщик Акинфий, говорят, взял с "кандальника" треть цены - лошадям на прокорм. Предполагал, вероятно, что в немилость царскую всяк угодить может. От тюрьмы да от сумы... Непокорный Достоевский в пути сильно ругал царя, а потом свернул с дороги и две недели отводил душу в Барнауле у друга Семёнова-Тян-Шанского, исследователя Сибири, путешественника, хлебосольного хозяина. Вместе с ним Акинфий зимними вечерами при свечах и чае с вареньем затаив дыхание слушал "Записки из мёртвого дома" Фёдора Михайловича. "Это такой человек, такой человек!.." - передавали Шелковниковы из поколения в поколение восхищение Акинфия, который ничего больше не желал добавлять, чтобы случайно не бросить даже лёгкую тень на Достоевского.
"Какой силы должен быть ветер, оторвавший меня от таких глубоких крепких корней!.." - с тяжелым стоном вздохнул Штейнгауэр. И вдруг вспомнил, зачем прибежал на третий этаж: "Спиртовый заклинило!.." Набрав полные легкие кислого воздуха, он снова, но уже без противогаза нырнул в газящее нутро цеха как ныряльщик в воду.
Продолжение:http://www.proza.ru/2013/01/13/1752