(с польского)
1
Пан пришел купить фасоли? Ко мне? Да, это раньше пан мог достать фасоль в любом магазине. Но прошу, пусть пан войдет. Он боится собак? Пусть пан их не опасается. Они только обнюхают его. Кто приходит первый раз, должны обнюхать. Чтобы я об этом знал. Я их этому не учил. Они сами. Пес, как и человек, такая же неразгаданная загадка. У пана есть пес? Тогда пан должен об этом знать. От собак много чему можно научиться. Ну, Рекс, сидеть. Сидеть, Лапша. Хватит.
Какой дорогой, как пан сюда добрался? Ко мне не так легко попасть. Ладно там, в сезон. А сейчас, даже спросить обо мне, и то, – не у кого. Пан видел, в домиках – ни души. Давно все повыезжали. Мало кто и знает, что тут живут. А пан за фасолью. Вообще-то, я сажаю немного фасоли, но так, только для себя, а мне – много ли надо? Так, самую малость. Морковь, свекла, лук, чеснок, петрушка. Всего по чуть-чуть. Чтобы свое было. Да и скажу пану, я сам фасоль – не особо. Есть ем, но только потому, что надо есть. А чтобы я её обожал, так нет. Иногда сварю себе фасолевого супа, или приготовлю фасоль по-бретонски, но редко. А собаки так вообще фасоль не едят.
Давно, очень давно здесь сажали много фасоли. Не знаю, знает ли об этом пан, но когда-то фасоль заменяла мясо. А с такой работой, как здесь вкалывали, от рассвета и до самой ночи, человек должен был съедать по хорошему куску мяса. Ничего не говорю, и покупатели часто за фасолью приезжали. Не только за ней, но её покупали больше всего. Тем более, во время войны, когда здесь была деревня. В городах тогда было голодно, как пан и сам знает.
Почти каждый день возчики приезжали за ней со станции. Станция - в паре километров отсюда. Потом уезжали уже с товаром. Чаще всего приезжали где-то, как сейчас, поздней осенью. Во всяком случае, больше всего их здесь было в это время, когда на полях все уже убрано. У тех, кто до их прибытия успевал вылущить фасоль, забирали её всю, до последнего зернышка. Бывало, что фасоль ещё и не подошла, а её уже начинали по домам лущить. Чтобы успеть. И сдать!
Целыми семьями лущили. От рассвета и до заката. А то и позже. Иногда выйдешь во двор в полночь, а в окнах – и там, и тут – светло. Особенно, когда бобы уродились. Бобы ж, они такие. Могут уродиться. А могут, и - нет. Чтобы фасоль уродилась, год должен быть хорошим. Ей, ведь не нравится, когда слишком много солнца. Когда его много, дождей мало. И горит фасоль. Опять же, как слишком много дождей, так это тоже ей не нравится. Она гнить начинает. Хотя, иногда и год, вроде бы, хороший, а каждый второй стручок либо пустой, либо зараженный «ржавчиной». И не понять - почему?! У фасоли, как и у всех нас, тоже есть свои секреты.
Может, пан приезжал сюда, как покупатель? Но тогда, думаю, я бы пана узнал. Когда-то почти всех покупателей, что приезжали, в лицо знал. Много фасоли у нас сажали, ну, и желающих купить её было немало. Но память на лица у меня с детства хорошая. Детская память, она, оказывается, - самая крепкая. Что в детстве произошло, потом на всю оставшуюся жизнь запоминается. Конечно, молодым пан совсем по-другому одевался. В те времена покупатели чуть не в лохмотьях приезжали. Были наряды, не было – все одевались поплоше. Чтобы, не ровен час, не нарваться. В поездах ведь и пощипать, обчистить могли.
Ты только оденься, покажи,, что покупатель… А теперь вижу - пальто у пана, шляпа, шарф. У меня когда-то тоже были почти такие же коричневая фетровая шляпа и плащ. И шарф. Шелковый или кашемировый. Мне нравилось хорошо одеваться.
Почему бы пану не раздеться? Вот, на дверь можно повесить. Там как раз вешалка. И, пожалуйста, пусть пан сядет. Куда захочет. На стул или на скамейку.
Я только закончу эту табличку, немного уже осталось. Дело быстрее бы шло, но руки уже не те. Нет, ревматизм. Теперь и так намного лучше. Хоть, что-то могу делать. Жаль, на саксофоне играть не могу. А когда-то играл. И так - всё. Даже, видит пан, и эти таблички, что я надписываю. Для этого точность нужна, твердой рука должна быть. Особенно, когда буковки махонькие. Чуть кисточка съедет в сторону и - всё. Надо букву бензином смывать и начинать заново.
Почему мне пришло в голову, что пан тогда мог сюда приезжать покупателем? Да, потому что вот так из ниоткуда не могли вы прийти по мою фасоль. Откуда-то, но должен был пан знать, что сажали её здесь раньше. И видно, думал, что так и продолжают её сажать. Как и прежде. Человеку всегда так кажется, что в таких местах, где фасоль от веку сажается, ничего не может измениться. Да только как пану удалось сохранить уверенность в том, что есть ещё где-то такие вечные места? Не могу понять. Разве пан не знал, что места любят нас обманывать? Что правда, то правда. Не только места нас обманывают. Но они – больше всего. Если бы не эти таблички, то и я бы не знал, что здесь было то самое место.
Что, пан здесь вообще никогда не был? Даже как покупатель? Ну, тогда извиняюсь, что принял пана за него. Видно, слишком долго корплю сегодня над этими табличками. Что за таблички? Имя, фамилия, дата - от и до, пусть покоится с миром. Каждый год об этой поре я собираю их с могил, чтобы подновить. Само имя, фамилия. Несколько букв. А к каждой нужно старание, чтобы покойный не подумал, что если он, положим, с той стороны реки, то абы как ему нарисую. Так уж тут повелось, что всех всегда делят на тех, кто с этой, и тех, кто с той стороны реки. Когда людей что-то может разделить, они обязательно разделятся. И не только по реке.
Почему я думаю, что покойники мыслят? Да потому, то мы не знаем – мыслят ли они. А что тогда знаем? Частенько по две, три буквы, особенно когда они вот такие, махонькие, аж глаза начинают болеть и руки дрожать. Для таких, особенных букв требуется терпение.
Немалое терпение. И только-только нарисую их, как с рядом стоящих букв, тех, что я подновлял в прошлом году, начинает сходить краска. В лесу она сходит быстрее. Влажность, солнечные лучи, бьющие в просвет… Вот и получается, что работа идет по кругу. Сначала одно подновляешь, за ним, обязательно – другое. А не подрисовывать, так со временем и не разобрать будет, где чья могила. Разные краски покупал. Даже заграничные. А всё одно – сходят! Пан не знает такой краски, чтобы не сходила? Да, пан прав. Ни у кого нет интереса в том, чтобы хоть что-то в этом мире было вечным. Тем более, - краска. Постоянно что-то приходится закрашивать, чтобы вместо него написать на этом же месте иное.
Того не знаю. Может, кто-то и до меня подновлял, но, скорее всего, - недолго. Мне так с трудом удалось разобрать, кто на какой табличке. Наверное, тот, кто раньше был, решил, что в этом мире не было и никогда не будет ничего вечного. Вот он и остановился. Перестал подновлять таблички. К тому же – расходы. Сама краска. А ещё ведь кисточки нужны. Плюс работа… Хорошо я тут раньше каждого знал. И то, по некоторым пришлось порыться в памяти. Детей жаль. Будто сам только что их крестил.
Вот. Зенон Куждал. Уже умер. А ведь был самым молодым из Куждалов. Соседи. Здесь, на этой стороне, только ближе к лесу. Поэтому и забором только от дороги были отгорожены. С остальных трех сторон – лесом. Говорили, что никакой забор им не нужен. Зачем? Лучший забор – лес. Что им может грозить со стороны леса? Кто может прийти из лесу? Если только какая зверушка. Так на них прямо во дворе закладывались силки, ловушки, капканы. И если на день их не снимали, так собственные куры, гуси, утки Куждалов ловились не раз. Да этих кур уток и так – под вечер никогда не могли досчитаться. И каждый вечер подозревали соседей – они, мол! Соседей не впускали иначе, как через калитку со стороны дороги. Калитка была в одном из воротных крыльев. А ворота… Необычными они были. Раза в два выше забора! Над воротами была небольшая, крытая гонтом крыша. А по бокам стояли две фигуры. Не помню уже, каких святых.
Забор, к слову, был очень высоким. Выше дядьки Яна у нас никого не было, но и он, даже когда вставал на цыпочки и вытягивал руку, не доставал до его верха. Доски забора были так плотно подогнаны друг к другу, что трудно было найти между ними хоть маленькую щелочку. У дверей висел молоток, которым надо было по ним постучать, чтобы кто-то вышел из дома и открыл вам. А если кто пробовал зайти к Куджалам со стороны леса, на него сразу же не только собаки с лаем налетали, но и сами хозяева дружно бежали с дрекольем. Так что хочешь, нет, а надо было завернуть до дверей и постучать молоточком.
А вот фасоли бы пан у них не купил. Не выращивали они её. Потому что все Куджалы были резчиками. Уж на что дедушка старенький и слепой, но если бы пану удалось посмотреть, как он резал, не поверил бы, что резчик не видит. Как так у него получалось – не знаю. Может, как говорят, он руками смотрел?
Резали и три Куждаловых внука Стах, Метек и Зенек. Кавалеры – каких поискать, а вот не видел, чтобы с паннами ходили. Видел только, как резали.
Не резал один отец. Заготовки им на эти статуи подрезал, отесывал. Наверное, и он бы резал не хуже деда и сыновей, да только на этой… Да, на этой руке трех пальцев у него не было. Оторвало их ему еще в ту войну. Но отесать, подрезать что-то – это он мог.
Судя по всему, еще их прадедушка резал. И прапрадед. И неизвестно, как далеко нужно бы углубиться в историю их рода за этими предками – резчиками. У нас так и говорили, что все у них резчики спокон веку.
Даже в воскресенье, как вернулись из костела после мессы, сразу же - за резьбу. Чтобы пока не забыли, вырезать то, что услышали из Евангелия. И хотели они всё Евангелие вырезать, потому что, как говорил дедушка, мир есть такой, каким его Бог описал, а не каким человек видит.
Всё подворье у них было этими статуями заставлено. И чтобы новую куда поставить приходилось им с нею идти в лес. Каждый раз дальше и дальше. Может потому и не отгородились Куждалы от леса.
Даже самому умелому возничему из-за тех статуй не удавалось развернуться у них во дворе, обязательно надо было сдать назад. А как коров выгоняли на пастбище, так пастуху приходилось тщательно присматривать, чтобы те не повалили резные фигуры. Зато котам - раздолье. Уж как они на тех статуях погреться любили.
Часом, ни с того, ни с сего, пес начинал лаять, тогда из дома выглядывали – может, кто-то идет от леса, а он на те резные фигуры лаял. Хорошо ещё, что был на короткой цепи. Куждалова сыпала птице зерно, так люди смеялись, что то она статуи подкармливает, потому что их с каждым разом становилось всё больше и больше.
А это были не обычные резные фигуры, как то пан может себе вообразить. Нет, пан видит – обломок, а сами статуи, куда там, больше меня или самого пана были. «Тайная Вечеря», например, которую начали вырезать, так целую полянку в лесу заняла. Сам стол – как несколько моих, лавки – тоже самое. Но даже несмотря на это, апостолы сидели так тесно друг к другу, что для Христа, казалось бы, и места уже нет. Он, еле втиснувшись, сидел между одним апостолом, который стоял с бокалом в вытянутой руке, и другим, что уже спал, уронив голову на стол, и был значительно меньше их. Если бы и он, и они все вместе вдруг встали, он едва бы достал им до пояса. Христос уже был с терновым венцом на голове и сидел, как бы огорченный чем-то, оперев голову о раскрытые ладони. С другой стороны стола какой-то из апостолов даже протянул руку к его венцу, словно хотел снять его, и, пожалуй, снял бы, но не дотягивался. На столе стояло несколько кувшинов с вином, а каждый из кувшинов был таким огромным, что навряд ли найдется посуда, с которой можно было бы их сравнить. Если только с садовой лейкой или ведром под картошку. И то, как бы они оказались не меньше. Хлеб, так даже не помню, чтобы где-то пекли такие буханки. А ведь пекли и килограмм на десять. Хотели ещё и навес над той вечерей поставить, но уже не успели.
Не скажу пану, сколько могли бы стоить те резные фигуры. Я их тогда боялся. А разве страх может быть мерой цены? Особенно, если тебе столько лет, сколько мне тогда было. Когда мать за чем-то посылала меня к Куждалам, спросить о чем-то или занять чего-то, то я всегда говорил, что у них того не было. Или что я их дома не застал. Стучал? Стучал, стучал, но никто так и не вышел. Скорее всего, она мне не верила, так как через какое-то время посылала к ним которую из сестер, Ягоду или Леонку, но так, чтобы я не видел.
Даже не слышал, чтобы какую-то из резных фигур пробовали продать. Кому? Да что пан говорит, как на торг с такими фигурами? А сюда, на село, кто приедет их покупать? Приезжали, скажу пану, покупать живность, фасоль, мак, крупу. Только дедушка как-то пошел, почему – даже не знаю, попросил ксендза, чтобы тот разрешил одну, две фигуры установить в костеле. Но тот не согласился, мол, они школы не заканчивали, нигде резьбе не учились.
Иногда мне снились те их резные фигуры. Вскакивал посреди ночи с криком, весь в поту. Мать думала, не иначе у меня какая-то хворь началась. И я должен был пить отвар из трав, есть мед, так как боялся признаться, что это всё от тех резных фигур. Не знаю, почему. Может, боялся самого того, чего и сейчас боюсь? Ну, в отношении именно резных фигур. Пан ведь и сам знает, у каждого страха - свои пятки, в которые должно упасть испуганное сердце. Один страх лишает пана сна, другой, наоборот, усыпляет. Иной же… Но, вообще-то, здесь даже не о чем говорить. Нет уже тех резных фигур, нет Куждалов. Мед я всегда любил, а от отвара из трав меня аж перекашивало. Но мать стояла надо мной, - пей, пей, то для твоего же здоровья.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/21/371