6 апреля Петрарка впервые увидел Лауру, и это определило жизнь поэта на многие годы вперед.
А 12 апреля Юрий Гагарин совершил самый первый полет в космос, и это тоже оказало нетривиальное влияние на жизнь простого советского парня и всего человечества в целом.
18 апреля в селе Хомутики, что близ железнодорожной станции направления Москва – Ростов-на-Дону, у Марии-почтальонши родился мальчик Павлуша. Марии было тридцать два, родила она от случайной связи с инженером из города, приехавшим устанавливать новое оборудование на телефонной станции. Старородящей матери очень скоро сказали, что мальчик – идиот, и никакой пользы от него не будет. Проще утопить. Мария, истово верующая и в жизни не топившая никого, даже котят, односельчан не послушала. Считала, мальчик ей в наказание дан – за внебрачную связь, за грехи.
Павлуша рос премилый. Не такой ловкий, как остальные деревенские дети, не такой смышленый, как они, он то и дело падал с деревьев, куда спешил залезть вместе со всей ребячьей ватагой, и все время проигрывал в прятки и лапту. Но дети его все равно любили. «Тетя Маня, вы не видите разве? У него Христос в глазах», - сказала однажды соседская девчонка Лизка Павлушиной матери, и почтальонша изумилась: ведь и вправду, было в ее мальчике что-то от образов на иконах. Что-то, отчего взрослые перед ним робели, а дети тянулись охотно.
Умирая преждевременными родами от заезжего красавца-агронома, Мария просила Бога об одном: чтоб не оставил Павлушу. Уж если и надумает оставить, то пусть лучше приберет вслед за ней.
Мальчику было тринадцать, когда на него обрушилось сразу две новости: что мамочка отправилась на небо и что теперь у него есть Маринка. Приехала тетка из соседнего района, мамочкина старшая сестра. Сказала, что оформит о-пу-кенство и девочку заберет. Его взять не получится – у нее и так детей много. Павлуша ответил, что сестру не отдаст ни за что, а тетка, если ей надо, пусть забирает кошку. Ее не жалко. «И вправду идиот», - вздохнула тетка, и уехала. Опекунство, правда, оформила, и изредка привозила деньги и продукты.
Следующие семнадцать лет Павлуша жил ради Маринки. Девочка пошла в своего породистого отца, от ширококостной румяной Марии в ней не было ничего, и Павлуше она казалась ангелом. Когда она, маленькая, стонала в горячечном бреду от простуды, он растирал ее тоненькие белые руки уксусом и просил, плача, чтобы Божечка не забирал Маринку на небо – у него ведь уже есть мамочка, разве того не достаточно?
Маринка росла слабенькая, но очень толковая. Когда Павлуша увидел, как она легко разбирает печатные закорючки, которые ему давались с таким трудом, заказал из города еще книг и, видя, как сестра читает, весь обмирал от счастья.
Окончив школу, Маринка уехала в город и поступила в университет. Иногда приезжала на каникулы (в последнее время, правда, все реже), привозила фотографии: «Видишь, Павлик, это фонари вот на берегу, вот река – целиком набережная называется. Красиво там очень. А это мы на празднике, гляди, какой фейерверк». Павлуша не знал таких слов. Когда-то, очень давно, еще до того, как сгорел телевизор, он посмотрел передачу про космос. Это там, далеко, за солнцем и за луной и даже дальше. И есть такие люди, космонавты, которые могут туда летать. Остальным нельзя. Павлуша рос и думал, что однажды тоже полетит к звездам. А потом родилась сестра, и как-то стало не до звезд. Маринка с ее фейерверками была теперь для него кем-то вроде космонавта – у нее в жизни было что-то далекое и неведомое, чего никогда у него не будет. А он ходил ежедневно подметать на станцию, смотрел на проходящие поезда Москва-Адлер, летом плел лапти на продажу в город в качестве сувениров и больше уже ни о чем не мечтал. Мечтать нужно с надеждой на то, что мечта сбудется, а если просто так – какой смысл? Идиотов в космос не берут.
Павлуша был первым, кого Ангелина увидела в окно автобуса съемочной группы, сломавшегося аккурат на железнодорожном переезде. На момент ее исторического прибытия в Хомутики (она искренне хохотала, когда ей сказали название села, где будет сниматься часть нового фильма) Ангелине было тридцать восемь. Там, во вчера, в прошлой жизни, в гомонящей загазованной Москве, у нее осталось четверо бывших мужей, два аборта и квартира с недоделанным ремонтом на Плющихе площадью сто восемнадцать квадратных метров. Когда Ангелина выходила из автобуса покурить, ей как раз позвонил бригадир мастеров, делавших ремонт, и сообщил, что вместо белой итальянской плитки в ванную – очевидно, по ошибке, - им привезли голубую французскую, и он, конечно, постарается все уладить, но если она согласна на французскую, то было бы просто отлично, иначе сроки горят. Не стесняясь в выражениях, Ангелина ответила, что ей плевать на сроки и что если не получит то, что заказывала, сама устроит им такой пожар, в сравнении с которым последний день Помпеи покажется бразильским карнавалом.
Она бросила трубку, закурила и очень удивилась, когда дворник – тот самый, которого она видела из окна, подошел к ней и сказал:
- Ну, зачем Вы курите и ругаетесь? Вы такая красивая.
Удивилась настолько, что не сразу нашлась, что ответить, а когда нашлась, поняла, что произнести заготовленную фразу все равно не сможет. У дворника были такие глаза, глядя в какие не можешь говорить непечатными выражениями. Она потушила сигарету и молча пошла за оператором в автобус.
Павлуша смотрел ей вслед и думал, что теперь уже ничего не будет как раньше.
Ангелина ненавидела выезжать на съемки из Москвы. Ей редко попадались хорошие гостиницы с приличной сантехникой, а от села со смешным названием и вовсе не приходилось ожидать наличия пятизвездочного отеля. Потому, когда ей сообщили, что ей снимут коттедж, она даже мысленно порадовалась – ожидала худшего, но вслух, разумеется, этого не сказала.
Съемки в провинции кинодива не любила не только за отсутствие привычного комфорта. Несмотря на изнуряющий рабочий день, здесь, в отличие от Москвы, оставалось много сил и времени, чтобы думать. Мысли обрушивались на Ангелину беспощадным потоком, и она их боялась. Боялась признаться сама себе в чудовищном страхе завтрашнего дня, когда уже и в сегодняшнем она все менее тщательно выбирает у кого и в чем сниматься – это вчера можно было воротить нос от паршивых сценариев и бесталанных режиссеров, а сегодня тебе почти сорок и молодое, незнакомое племя дышит в спину, да и не такая уж она Мисс Вселенная, чтобы очень задаваться, не такая уж Раневская, способная гениально сыграть даже стул. Вместе с провинциальными сумерками в Ангелинины мысли приходили нерожденные дети и брошенные мужья. Детей не рожала за ненадобностью, мужей бросала – кого почему, чаще от скуки. И если раньше совесть терзала не особо, то в последнее время думалось о них все чаще. Ангелина курила, пила предприимчиво захваченный в домодедовском дьюти-фри Джек Дэниэлс и мысли рассеивались. Уходили дети, уходили супруги. Оставалось одно одиночество. Можно было пить еще больше, добавляя работы гримерам на завтра, можно было кричать, плакать, пытаться заслониться от невидимого врага, а он все равно одолевал. Обнимал, обволакивал, просачиваясь через тонюсенькие щели в деревянных створках окна вместе с дурманящим запахом цветущего у коттеджа жасмина.
Когда в дверь тихонько постучали, она обрадовалась. Даже если бы за ней стоял утренний мастер с французской плиткой вместо итальянской, она бы его расцеловала. Хоть кто-нибудь. Главное, чтобы не одна. А то невыносимо так больше. На крылечке в открывшемся проеме оказался дворник местной станции, тот самый, с красным маком в руке. И глаза у него были такие.. Всепрощающие. Ангелина обняла его и заплакала.
После всего, что случилось на скрипучем раскладном диване, Ангелина очень долго не могла уснуть. Она лежала, прижавшись к большому грузному телу, по-детски пахнущему травой и молоком, и говорила обо всем, что было в тот момент невысказанного. Так, как не говорила очень давно. Да что там, никогда в жизни не говорила. Обо всех своих страхах, о детях, ремонте, о том, что совершенно не знает, что будет делать, когда кончится спасительный Джек Дэниэлс – вряд ли в местный сельпо завозят виски из Линчбурга.
О том, что жизнь проходит как-то бестолково и больше совсем не радует.
О том, как ей не хочется умирать. И о том, что так жить она тоже очень устала.
Она плакала жгучими искренними слезами (опять-таки, впервые за очень долгое время), а он баюкал ее, как маленькую, глядя по спутавшимся волосам широкой ладонью, и оттого было горько и хорошо, как в детстве.
Потом, уже в Москве, Ангелина словно очнулась ото сна, в который погрузили ее волшебные дворничьи глаза. Вот тебе и Хомутики, вздохнула она. Страшно подумать, что станет с журналистской братией, если узнают, что Лозинская спала с деревенским дураком за маковый цветок.
И она старается вытеснить из памяти и жасмин, и Павлушу, и бесстыдно скрипящий диван. И ей вроде бы даже удается, и она даже выходит замуж в пятый раз. А однажды находит среди листков сценария тот самый цветок и срывается так, что бедному молодому супругу приходится определить ее в диспансер, иначе с ней не совладать.
Лежа на кушетке под капельницей в палате с обоями в горох она разглядывает ключи на тумбочке – муж оставил, уходя. Очередного выгнала. Три ключа – от гаража, подъезда и квартиры, и брелок-цветная безделушка, из Марокко привезла. Ангелина помнит старого торговца с мозолистыми узловатыми пальцами, у которого она накупила сувениров. Он сказал тогда, что на выручку купит младшему мальчику ботинки, и она взяла еще сандалового масла, не нужного ей совсем. Просто представила, как марокканский мальчик обрадуется новой обувке, и захотелось сделать этому старику еще что-нибудь приятное. Взяла масла, а он подарил ей этот брелок. Сказал, поможет ей счастье поймать. Так и сказал: поймать. Не встретить, не найти. Поймать.
Оттого и выгнала она очередного, пятого. Как ему было объяснить, что она теперь совсем другая, самой себе не понятная, после Хомутиков, после Павлуши, и что не она поймала счастье, а счастье зацепило ее, захомутало, заарканило, и она чувствует, как растет в ней новая жизнь, маленькое чужое тело, и пыталась она эту жизнь вытравить, а теперь понимает, что впервые хочет рождения, а не смерти.
Она выйдет сейчас, чистая, новая, из этих белых стен, как обычно и рождаются люди, и снова поедет в Хомутики. И найдет Павлушу. И дальше будь как будет. Она засыпает счастливая, умиротворенная, и бывший, пятый, муж даже пугается, придя навестить ее – не поверивший, что навсегда его выгнала – думает, что умерла, до того она безмятежная лежит.
А в селе Хомутики Павлуша все так же метет станцию, а в новенькие лапти теперь непременно вплетает букву «А» на носок, но расшифровывать отказывается. Как им, спрашивающим про букву, рассказать о той, которая самая красивая? И как он ей мак подарил, потому что тот красный, как кровь и сердце, а она ему открылась за это? И какие у нее слезы соленые и горькие губы – от сигарет? Он не знает про пятого мужа и диспансер и думает, что она просто уехала, оставила его. И не знает, что она вернуться собирается. Не думает даже. Это же вам не полет Гагарина. Об этом не сообщают по телевизору.