Я никогда не любил поэзию. Не читал девушкам стихов, не заучивал их наизусть, не переписывал в толстые тетради.
Стихи долгое время были для меня чем-то обязательным, от школы, что надо знать и «проходить».
Впрочем, поэзия существовала для меня в детстве. В моих детских странных снах и в тех дешёвых, в мягких обложках сборниках «Детгиза», которые можно было купить в любом книжном магазине. Поэзия была в песнях мамы и в её безупречном крестьянском вкусе, отбиравшем для меня стихи и поэмы Пушкина и Лермонтова, повести и рассказы Гоголя, Толстого, Чехова, Григоровича и Куприна.
Во всём этом была поэзия, потому что и в рифмованных, и в прозаических строчках жила музыка - мелодика и ритмика родной речи, звукопись отчего языка.
Может быть, поэтому я никогда не выделял в литературе стихов - они были для меня продолжением лирики родного слова. Школа же эту лирику обходила нередко стороной, и вот, дожив до сознательного возраста, я мог с уверенностью констатировать: «Я не люблю поэзию!».
Но - началась «оттепель», началась та пора жизни, когда судьба сталкивает тебя с удивительными людьми, определяющими всё твоё дальнейшее существование; стали выплывать наружу имена, сокрытые до этого за семью печатями.
На Пастернака мне указали мои «вожатики» из лагеря «Орлёнок», куда я по счастливому стечению обстоятельств попал шестнадцатилетним. И долго после возвращения из Туапсе во мне звучали магические, пахнущие морем и романтикой любви и юности слова: «Приедается всё. Лишь тебе не дано примелькаться...»; «Февраль. Достать чернил и плакать...»; «Вокзал, несгораемый ящик…»; «Не спи, не спи, художник...».
А потом я задохнулся точностью и тайной близостью двух строчек Анны Ахматовой:
Подушка уже горяча
С обеих сторон…
Цветаеву, Пастернака, Ахматову, Мандельштама и многих других - с трагическими, как правило, судьбами - открывал для меня Эренбург в своей знаменитой, очень пристрастной и очень личной книге «Люди. Годы. Жизнь».
А потом кто-то принёс целую тетрадь перепечатанных на машинке стихов Мандельштама, и мелодия этой мерно-благородной, доверительно-завораживающей музыки часто посещала меня в трудные минуты и смутные времена.
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от неё не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
Я качался в далёком саду
На простой деревянной качели,
И высокие тёмные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
Это была музыка и смысл моего детства, моих первых радостей, моих первых, самых ярких впечатлений, желаний, сбывшихся или несбывшихся надежд. Мне было 20 лет, и Мандельштам возвращал мне мой старый дом на Садовой, мою молодую маму, мой двор - моё малое, милое сердцу отечество, к которому у нас не достает времени и возможности прислушаться и прикоснуться посреди суеты политики, модных увлечений и соблазнов, учёбы и карьеры...
Русский поэт Мандельштам, еврей по национальности и укладу жизни, возвращал мне мою русскую суть, возвращал мне моего Пушкина, предвосхищая скорое обретение Фета, Тютчева, Бунина, Есенина, Павла Васильева, Николая Заболоцкого, Николая Рубцова… Мандельштам возвращал мне настоящую Поэзию. Ибо Поэзия — это то, что звучит в унисон с Духом, с духовной сутью человека. В ней - квинтэссенции мудрости, даже если мудрость эта вложена в незамысловатые внешне, но пленительные и пленяющие навек строчки:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят…