Книга Дышать

Наталья Сокова
От автора.

Моя первая книжка, скромный тираж, скромное издательство. Книга была издана не по моей инициативе. Так получилось, что моим творчеством давно интересовалась жена губернатора города Иваново (это моя родина), Елена Налимова, с которой мы совершенно не знакомы. И сам губернатор, Михаил Мень, и Елена Налимова - люди творческие, культурные, интеллигентные. Писать о них особо не буду, информация есть в Википедии. Было, конечно, приятно, что люди на высоком уровне)) интересуются своими земляками и готовы им помочь. Представляете, как меня удивил звонок свыше))) Все-таки остались в нашей стране состоятельные люди, которых интересует не только собственная нажива. Так что огромное им спасибо, а также спасибо моему редактору, с которым мы знакомы уже... страшно сказать сколько лет, за терпение, злые, но честные и конструктивные рецензии, и помощь. Спасибо друзьям и близким. Самое приятное, что можно подержать книгу в руках. И приятно, что ее теперь читают не только мои друзья, но и совершенно незнакомые люди, даже в Европе и Америке, делятся впечатлениями, кто возмущается, кто узнает себя, кто хвалит)). Самым неожиданным было то, что один мой постоянный читатель, уже немолодой профессор, прочитав рассказ "Успеть", решился позвонить дочери от первого брака, с которой не виделся уже много-много лет. Теперь они благополучно общаются. А подруга, после рассказа "Катенкино счастье", в героине которого узнала себя, наконец-то, порвала отношения с непорядочным человеком. Вот это для меня самое главное - мое творчество делает людей честнее и счастливее, заставляет задуматься, спорить, что-то менять. Да, конечно, было бы неплохо, если бы книги мои издавались в крупных издательствах, недурно и заработать побольше денег, я бы потратила их на создание своей вокальной студии, о которой мечтаю давно, помогла бы родителям, с каждым годом они все больше и больше болеют... Что ж, есть к чему стремиться. А пока просто приятно, что в моем окружении прибавилось людей, которые меня понимают. Благодаря книге, и тем, кто помог мне в ее создании, в том числе и вам, добрые и злые мои читатели)) 




ДЫШАТЬ

Наталья Климова



ДЫШАТЬ


 







Шуя 2012
 
 
ГДЕ-ТО ВСЕГДА ЕСТЬ СОЛНЦЕ
Каждый день после обеда она работает волшебницей и, возвращаясь из школы домой, зажигает улыбки на лицах угрюмых людей. Она в плаще цвета зеленки идет по узким улицам, потом через сквер, потом за углом супермаркета вливается в кофейную гущу толпы на проспекте. Дождь моросит, опавшие листья приклеились к тротуарам, но все так же разноцветны. Она идет, не спеша, и не понимает, почему, чем ярче осень, тем мрачнее люди. Нужно разбудить коматозных людей. И она, выбрав самого мрачного встречного пешехода, вдруг с того ни с сего улыбается ему, и он тут же улыбается в ответ, оборачивается и удивляется. Кто-то может спросить:
- Не припоминаю, мы разве знакомы?
Она ничего не ответит, просто опять улыбнется. Она – вирус, заражающий  улыбками.
Вот кафе у подземного перехода, где она каждый день покупает молочный коктейль, встает за столик на улице, под зонтик – тот, который с дырой в форме бабочки с небесными крыльями, и прислушивается, как в ливневых стоках дышит город. Неужели никто не слышит? На плаще засохшие оспины грязи – так думают люди, а она говорит – это рисунки осени. А вчера на уроке она поспорила с математичкой, которая утверждала, что параллельные прямые не пересекаются, и возразила:
- Пересекаются, если захотеть.
 Ей нравятся полудрагоценные камни, она носит в сумке коробочку с сердоликом и янтарем, извлеченными украдкой из маминых бус. Ей хочется стать такой же простой, красивой и прочной, только живой.
Все взрослые для нее враги. Просто так. Когда кто-нибудь в очереди обсуждает своих детей-подростков:
- Это кошмар, сын стал грубить…
- Дочка наряжается постоянно во что-то мрачное, черное…
- И чего им не хватает? Ну, казалось бы, живи и радуйся…
Маленькая волшебница отвечает:
- Что за наезды?! Неужели вы не понимаете, что мы серые и черные потому, что у нас траур по детству. Лучше на себя посмотрите! Вы-то кого все хороните?!
Сама же она выбросила все черное и стала одеваться только в одежду ярких цветов, чтобы хоть как-то отличаться от взрослых, и продолжила играть в куклы назло неизбежному взрослению. Подружки влюблялись, она же сочиняла песни о первой любви, которая казалась ей неотвратимо опасной,  точно веретено для Спящей красавицы.
Но однажды, когда весь день моросил дождь, волшебница опять зашла в кафе, чтобы заправиться молочным коктейлем, встала за столик и вдруг услышала за спиной:
- Простите, у вас свободно?
Она обернулась: у столика стоял рыжий-рыжий паренек с ярко-голубыми глазами, в желтой куртке, и улыбался такой широченной улыбкой, что казалось, она занимала все лицо. Неужели он тоже волшебник?
Паренек не дождался ответа, встал напротив со стаканом, наполненным рыжей жидкостью.
- Абрикосовый сок, рекомендую, - сказал он, продолжая сиять, как майское светило.
А, может, это и было солнце, что под небом цвета асфальта потягивало через соломинку абрикосовый сок. Она огляделась по сторонам: машины мчатся, люди идут мимо, погружаются в переходы, поднимаются наверх, прячутся под зонты, что-то обсуждают… Эй, посмотрите сюда, тут такое чудо – солнце среди нас! «Жаль, никто не замечает», – вздохнула маленькая волшебница.
Паренек допил сок, улыбнулся ей на прощание, нырнул в толпу и долго еще сверкал желтым пятном среди серых туч – прохожих.
Вот почему бывает пасмурно – догадалась она, потому что солнце спускается с неба и гуляет по городу!
Маленькая волшебница допила коктейль и отправилась дальше зажигать улыбки. Все еще моросил дождь, плащ вымок, но она не раскрывала зонта, шла и тоже улыбалась, потому что знала: какими бы тучами не был занавешен небосвод, где-то всегда есть солнце.
 
КУКЛА
- Тебе не нужен мобильник? Недорого. – Яна достала из рюкзака телефон и показала своей однокласснице. Та куда-то спешила и, даже не взглянув, отмахнулась:
- Не-а, зачем он мне?
- Тут и фотик есть.
- Не, не нужен.
Яна спрятала телефон в карман, сжала рукой. Жалко его, конечно, продавать – подарок.
- А кому нужен, не знаешь?
- Там в сквере Пашка с пацанами и девками сидит, предложи им.
Одноклассница надула пузырь из жвачки и зашагала к подъезду. Яна поправила розовый рюкзак с изображением кота-автобуса из анимэ, вздохнула и понуро побрела в сквер. Даже долгожданные перламутровые балетки, купленные совсем недавно на распродаже, сегодня не радовали ее. На проспекте обычная суета, можно пройти до перекрестка и по переходу перебраться на другую сторону улицы, но Яна поспешила на мост, оттуда видно почти весь город. Девочка поднималась все выше по лестнице, будто в небо. Она чуть не упала, засмотревшись на облака – белые-белые, как небесные невесты, - и схватилась за перила. Внизу, под виадуком, скопились машины в пробке, а люди на тротуарах казались такими малюсенькими, что легко бы уместились у Яны на ладони. Они бегут вдоль проспекта и до них так далеко, а Яне ужасно хотелось, чтобы хоть кто-нибудь посочувствовал ее горю. А лучше бы дал денег.
В сквере звуки города заглушались шумом листвы на деревьях, скрипом велосипедов и криками детишек. На все еще зеленых газонах пряталось лето, хотя осень уже метила территорию вдоль бордюров сухими листьями. У фонтана фотографировалась группа туристов, то ли японцы, то ли корейцы, они мурлыкали что-то на своем языке. Яна остановилась – хоть в городе и полно туристов, но эти точно чудные, ходят так, как будто у них вместо ног протезы, кивают, улыбаются все время, не то, что прохожие вокруг - мрачные, невыспавшиеся. Яна горестно вздохнула, нащупала в кармане телефон, подошла к туристам, но передумала – мурлыкающим маленьким людям точно не до нее.
На скамейке, куда Яна присела, чтобы подумать, как быть дальше, разлеглись солнечные зайчики, она накрыла одного ладонью, но тот ускользнул и свалился на асфальт, а затем заскользил по аллее за велосипедом, на котором важно крутил педали мальчишка из ее двора. Яна пустилась за ним вдогонку, пытаясь наступить на солнечный блик. В конце сквера находилась небольшая круглая площадка с различными препятствиями из досок, которую облюбовали роллеры – особая каста. Яна часто приходила посмотреть на них. Ей нравились их яркие курточки, наколенники, перчатки. Эти ребята напоминали Яне анимэ-героев – смелых, сильных, легко перепрыгивающих с одного небесного островка на другой. Мимо промчался парень в рыжей футболке.
- Эй, ты Пашку не видел? – крикнула Яна.
Парень бросил в ответ, не оборачиваясь:
-У пруда.
- А тебе не нужен телефон? С фотиком.
Но роллер так быстро затерялся в рое себе подобных, что казалось, Яна разговаривает сама с собой.
- Вот… блин! – сказала она и побрела дальше.
Времени у нее оставалось все меньше. Будто заразившись Яниной безнадежностью,  небо вдруг стало пасмурным.
Она заметила проплешину среди акаций и, перебравшись через ограду, решила срезать путь. На газоне возились две подстриженные собачки, за ними с улыбкой наблюдал  худощавый мужчина в пушистом свитере, возможно, связанном из собачьей шерсти.
- Вам телефон не нужен? – так, на всякий случай спросила у мужчины Яна.
Тот оглянулся, пожал плечами.
- Ворованный, небось?
- Не… мой.
- А чего продаешь?
- Деньги срочно нужны.
- А-а, понятно. Не-а, мне не нужен.
Яна тихо фыркнула - «Ушлепок!» - и свернула в сторону пруда. Оттуда доносилась задавленная шумом проспекта музыка, на аллее стоял белый лимузин, невеста с женихом и гости позировали фотографу. Яна проходила мимо них, развернулась и попятилась задом, чтобы получше разглядеть невесту. Она была такая прозрачная и воздушная – вот-вот улетит в небо. А платье – какое шикарное, цвета шампанского, у Яны будет такое же, и лимузин. Непременно лимузин. Ну, вот, опять все напоминает о ее мечте, сначала белые облака, теперь свадьба. Нет, надо что-то придумать, где раздобыть деньги.
- Посмотри что сделал?! Оторвал мне оборку! Зашибись! Как всегда, блин… Конь педальный! – закричала на жениха невеста и бросилась к машине, гости побежали за ней.
«Да, - усмехнулась Яна, - облачко стало тучей».
У скамеек в стороне от пруда собралась компания из черно-розовых парней и девчонок. Под кустом была сложена гора из сумок и рюкзаков. Паша сидел на траве и неподвижно разглядывал небо.
- Ты чё, Коваленко, медитируешь что ли? – спросила Яна.
- Чё надо?
- Мне деньги срочно нужны.
- И чё? Я те Абрамович, что ли?
- Да не… может, купишь у меня мобильник?
- А почему я?
- Ну… не знаю.
Паша прикрыл глаза ладонью и, сощурившись от выглянувшего из-за облака солнца, посмотрел на нее.
- Зачем?
- Ну… я же говорю - деньги мне срочно нужны. Очень. Вопрос жизни и смерти.
- Покажи.
Яна достала телефон, Паша повертел его в руке, вернул.
- И скока хочешь?
- Он пять стоил. Давай за три.
- Да ты чё, офигела – за три! Кому такая хрень нужна!
- Значит, не возьмешь?
- Не-а. Если косячок нужен, могу устроить.
- Вот блин, - разочарованно вздохнула Яна.
- У родичей попроси.
- Да… кого там просить-то!
Паша махнул рукой и закрыл глаза.
- А им не нужно? – кивнула Яна в сторону остальных ребят. И, не дожидаясь ответа, сама подошла к ним.
- Янк, дашь домашку по алгебре списать? – крикнул Паша.
Телефон не нужен был никому. Надежда таяла сладкой ватой в руках. Но что-то ведь нужно делать! Скоро вечер. Потоптавшись немного у пруда, Яна направилась к аллее.
- Эй, - кто-то окликнул ее. Она обернулась. Ее догоняла девчонка в фиолетовом плаще, тоненькая-тоненькая.
- Тебе что ли деньги нужны?
- Ну, мне. А что, мобильник купишь?
- Да на фига мне твой мобильник! Хочешь заработать на двадцать мобил?
- А как?
- Есть тут один мужик… ну… понимаешь…
Яна насторожилась.
- Да ладно, чё ты, нормальный мужик, не извращенец. Я знаю. Вон видишь девку в кожаной куртке? – девчонка кивнула в сторону ребят у пруда.
- Ну.
- Он ей айфон подарил.
Яна замотала головой.
- Не…
- Да ты чё, он просто на тебя посмотрит. Не хочешь, ничего не сделает. Он, правда, нормальный.
- А это долго?
- Да ну, он недалеко живет, одна остановка.
- Ну, я не знаю… А точно ничего не сделает?
- Тя как зовут?
- Яна.
- Да не бойся ты.
- Мм… Не…
Яна пожала плечами и понуро побрела к аллее. Девчонка в фиолетовом плаще пошла за ней.
- Да сто пудов – нормальный чел. У него, знаешь, сколько баблосов…

***
 Высотку на набережной окружал высокий забор из чугунных решеток, у спуска в подземный гараж стояли припаркованные джипы. Из подъезда вышли Яна и та девчонка, с которой они познакомились в сквере.
- Видишь, ничего такого, - потянулась девчонка и, поежившись, застегнула плащ. – Зато заработала, даже больше, чем хотела. И приятно же было, скажи?
Яна растерянно улыбнулась и посмотрела на потемневшее, в малиновых царапинах, небо.
- А таких, как он, много. Баблосов у них, - девчонка толкнула ее плечом, - с дури бесятся. А нам что? Лишь бы отстегивали.
- Ладно, я пошла. Мне до девяти нужно успеть.  Звони, если чё, - махнула Яна и побежала.
Она бежала до остановки автобуса, создавая свой собственный ветер, как ей показалось, теплый, радостный. Ничего ведь страшного не произошло, только лишь две вещи – она стала взрослой – это круто, и у нее есть деньги – это тоже круто. Много денег. Ноги легко отталкивались от земли, скорей, скорей, к своей мечте - она совсем уже раскалилась и жгла душу.
Двери в торговый центр разъехались перед Яной. Балетки заскользили по сверкающей плитке пола - в ней все отражалось: и витрины, и люстры, и люди – красивые, уверенные, только отраженное сверкало больше, будто там был другой мир – лучший. Ей не терпелось подняться на второй этаж, но эскалатор не спешил, полз еле-еле. Сердце стучит так громко, что Яна не слышит ничего вокруг, кроме ударов в ушах. Еще чуть-чуть. Вот и ступени сложились, приглаженные гребенкой. Она не дожидается, перепрыгивает на кафель, бежит. Вот раскрытые двери, а за ними магазин электроники, мобильники рядами стоят на прозрачных полках. У Яны есть теперь деньги на крутой мобильник. Но она бежит мимо. Вот баннер у бутика косметики обещает подарок каждому, кто сделает покупку на три тысячи. Можно, конечно, купить себе легендарные «Шанель № 5» - Яна пробегает сквозь бутик парфюмерии, тормозит у полки с духами и довольно принюхивается. Нет, потом. Некогда сейчас. И она опять бежит, лавирует среди посетителей торгового центра. На бегу улавливает запахи новизны и попкорна. И вот пластиковые ворота перед ней открыты. Ворота в рай детства. С полок на нее удивленно смотрят плюшевые звери, почти как настоящие. Куклы распахивают объятия. У стеллажей стоит робот-динозаврик, качает головой, рычит. Рядом – то садится, то ложится огромный механический пес. Она успевает погладить его. Ну, же, ну… мечта все ближе, расстояние до нее измеряется шагами. Вот она, в красивой прозрачной коробке, в шикарном свадебном платье. У нее светлые длинные волосы, большая грудь, осиная талия. Она самый прекрасный эталон. И даже руки и ноги сгибаются.  И она всего одна такая.
- Больше нету, последняя, - сказала продавщица, когда Яна вчера зашла в магазин просто так, как на экскурсию, - это настоящая Барби-невеста, коллекционная серия, стоит дорого, мы много таких не возим. Между нами, девочками… легче китайскую подделку продать.
Яна еще маленькой девочкой увидела Барби в рекламе по телевизору и сразу же  влюбилась в эту королеву всех кукол, она мечтала о ней, собирала наклейки от жвачек с ее фото. Кому-то из подружек покупали настоящих Барби, а у Яны были как раз подделки, воняющие резиной. А эта… эта – подлинник. Она хочет быть на нее похожей, отращивает волосы, не ест после шести, подкладывает в бюстгальтер поролоновые подушечки. Стыдно признаться, в 13 лет глупо все еще мечтать о куклах. Ну и пусть. У каждого свои заморочки. Сердце разогналось от восторга – вот-вот выскочит из груди. О господи! Теперь Яна держит куклу в руках. Она идет на кассу. Охранник с подозрением разглядывает девчонку в застиранных джинсах. Считыватель штрих-кодов пикает, купюры отсчитаны, с гордостью положены на прозрачное блюдце.
Теперь Яна не спешит, прижимает коробку с куклой к груди. Не забыть бы, в ларьке у торгового центра купить жвачку, там она дешевле. На эскалаторе она разглядывает свою купленную мечту и обещает – то ли Барби, то ли самой себе – стать такой же красивой, дорогой и успешной.

ОДИН ДЕНЬ НА ЗЕМЛЕ
- Мишаня, смотри, сколько тут пузыриков шевелится! – Савка склонился над кустиком с колючками. По шершавым листочкам неторопливо ползли малюсенькие, почти прозрачные жучки.
Мишаня забурчал что-то невнятное в ответ и потянул Савку за майку. Тот послушно побрел за братом. Савка замерз, пятки заледенели, как тогда, когда он простоял наказанным в туалете всю ночь на холоднючем  полу. В тот раз он ревел, а теперь не пикнул, обещал ведь брату – ни слезинки, а то вернет его Мишаня назад к воспиталкам, а те снова побьют так, что голова закружится, и запрыгают перед глазами маленькие разноцветные мячики.
Савка старался ступать по шпалам, чтобы не попадать на мокрую траву между дощечками, но все равно промахивался. Мишане проще, он выше, проворнее, вон как перепрыгивает с дощечки на дощечку, а еще ловко  шагает по рельсу. Савка так попробовал, но пятки еще больше захолодели.
- Куда ты полез! – возмутился Мишаня. – Ноги застудишь, кашлять начнешь! Где я тебе аспирину найду? – И добавил с умным видом: - Ступай по дощечкам, дерево теплее железа.
- Но ты-то вон ходишь! – засопел Савка.
- Я больше тебя, у меня организм крепче! – твердо заявил Мишаня.
Закончился лес, и началось поле, солнышко больше не пряталось за  деревьями, стало теплее. Мишаня торопливо шагал по шпалам, размахивал руками, оборачивался, прикрикивал на брата, чтобы тот догонял, но Савка не спешил, все вглядывался вдаль, там рельсы сливались в тонкую нитку, тянулись, тянулись и исчезали совсем. Мишаня говорил, как только закончатся рельсы, сразу появится город. И Савка ждал, что вот-вот, еще чуть-чуть и вдали покажутся большие дома, как в книжке с картинками про Москву. Но дороге все не было конца, словно какие-то злодеи там вдалеке растягивали рельсы, как жвачку, чтобы братья никогда не смогли добраться до города. А еще Савка все время оборачивался, боялся, что их догонит большой поезд с пузатыми вагонами, он все время забывал, как они правильно называются, то ли цисэрны, то ли тысэрны. Поезда и вправду часто догоняли мальчишек. Как только вдали показывалась черная змейка, Савка кричал «Атас!», и Мишаня стаскивал брата с насыпи. Поезда мчались мимо и гремели так, словно везли в вагонах грозу.
- Скоро еще до города? - заныл Савка и тут же замолчал, вспомнил, что обещал не скулить.
Мишаня обернулся.
- Давай-давай, двигай лапами! Лучше бы я тебя не брал! Смотри, опоздаем из-за тебя, всех мам и пап разберут, нам с тобой ничего не достанется.

Когда солнце уже высоко взобралось на небо, раскалилось и пекло, из рельсов выросли еще рельсы, дощечки стали каменными, и появились высоченные столбы, между которыми кто-то натянул прямо над дорогой толстые черные веревки.
- Это же сколько одеялок и трусов можно тут поразвешать! – восхитился Савка. – Мишаня, а кто ж тут живет? Великаны?
- Почему великаны? – удивился Мишаня.
- Веревки вон как высоко! – теперь испуганно произнес Савка и завертел головой. А вдруг и взаправду из-за леса выйдет какой-нибудь великан?
Мишаня дернул Савку за руку, стащил с насыпи, сбил с ног и прижал к земле.
- Что с тобой, Мишаня? – захлопал глазенками Савка. – Мне же больно!
Он хотел показать брату свезенный локоть, но Мишаня шепотом приказал:
- Молчи!
Откуда-то сверху послышалось шуршание, потом голос, он напевал:
- Стоит над горою Алеша, Алеша, Алеша…
- Это он про нашего дворника поет? – обрадовался Савка.
- Тихо! – цыкнул Мишаня.
 Вскоре голос умолк. Стало тихо, только птички щебетали, да кузнечики играли на скрипках.
Мишаня поднялся, огляделся и махнул Савке:
- Вставай, пошли!
На рельсах появились сцепленные вагоны, от них пахло по-разному. Савка принюхивался, пытался определить по запаху, в каком вагоне что везли, и вдруг наступил на что-то мягкое и вскрикнул.
- Ты чего? – подбежал к нему Мишаня и посмотрел под ноги. Перед ним лежала дохлая собака, на ней кишели зеленые мухи. Мишаня раздобыл палку и постучал по собаке. Савка закричал: из раскрытой пасти собаки выбралась мышь, засеменила по насыпи, потом скатилась вниз и пропала в траве. Савку вырвало. Мишаня снял с себя майку и утер брату лицо.
- Я тоже так умру, да? – заревел Савка. – И мыши во мне норки прогрызут?
Мишаня задумался, раскрыл рот и протянул:
- Ааа… мм… – и больше ничего не сказал.

Мальчишки снова зашагали по шпалам, вагонов на путях становилось все больше. Братьев теперь часто обгоняли электрички. Савка пробовал сосчитать вагоны, но сбивался на пяти, а Мишаня подгонял брата:
- Ох, опоздаем мы из-за тебя, смотри, вон сколько людей поехало, не достанется нам родителей!
И Савка прибавлял скорость, представлял, как едет на трехколесном велике, за который не раз приходилось драться, ведь детей в группе много, а великов – только три. Педали крутились, велик мчался, Савка даже обогнал брата. Вскоре впереди показался такой большой дом, что у Савки дух захватило. Таких огромных домов он еще никогда взаправду не видел. Над рельсами согнулся железный скелетный мост. Через их речку, Жерелку, мост куда меньше, а тут все высоченное – не дотянуться.
- Это город? – спросил Савка.
- Сам ты – город! – усмехнулся Мишаня.
И добавил важно:
- Это вокзал.
На вокзале все сверкало – и потолок, и полы, а людей оказалось так много, что Савка поначалу оробел, как же тут можно отыскать новых маму и папу? Мишаня достал из кармана штанишек листок, на нем что-то было написано, а у белого домика стояли красивые дядя и тетя и улыбались. Мишаня утверждал, что на них похожи новые мама и папа. Мама с картинки Савке понравилась, а вот папа – так себе, но что поделать, старший брат лучше знает, какими должны быть родители.
- А они нам будут киндур-сюрприз покупать? – поинтересовался Савка.
- Будут, - уверенно заявил Мишаня, глядя то на листок, то на людей вокруг. А Савка крутил головой: повсюду вдоль стен были прозрачные кубики с книжками и  шоколадками, а впереди - просторный зал с блестящими креслами, там сидели люди с сумками, похожими на коляски. «Неужели в них детей перевозят? – испуганно подумал Савка. – Ведь они там задохнутся!»
Мальчишки обошли весь вокзал, но дядю и тетю с картинки так и не нашли.
- Может, они тут не водятся? – расстроился Савка.
- Маринка сказала, что тут, - вздохнул Мишаня и вдруг вскочил и побежал к дверям, потом на улицу. Савка за ним. Над платформой возвышался щит, на нем была наклеена Мишанина картинка, только во много раз больше. Савка пригляделся: новая мама тут еще красивее, да и новый папа уже ничего, сойдет.
- Вот! – гордо заявил Мишаня. – Я же говорил, что они тут. Надо еще поискать!
- Это когой-то вы собрались искать, оборванцы? – услышали братья за спиной.
Мишаня обернулся и дернулся бежать.
- Савка, беги!
Но Савка только забуксовал на месте - его обхватила чья-то рука. Мишаня заметил, что брат попался, и затормозил.
- Ну, иди, иди сюда, не бойся! – громыхнул чужой голос Савке в ухо. – Иди, не съем. Просто поговорим.

Мальчишки сидели на высоких стульях в большой зеленой комнате, Савка разглядывал потолок – он был в желтых пятнах, похожих на крокодила и грузовик, а Мишаня дожевывал булку и болтал ногами.
- Квасику бы! – пробормотал он набитым ртом.
В соседней комнате без двери, за столом у окна восседал дядя милиционер, а перед ним, на стуле, сидел другой дядя, только в костюме. Вентилятор крутился под потолком и шумел, заглушал разговор, поэтому Савка не мог разобрать то, о чем говорили дяди. Милиционер выложил на стол Мишанину картинку и развел руками, дядя в костюме замотал головой.
- Что они говорят, ты слышишь? – спросил Мишаня.
Савка пожал плечами:
- Не-а, вертилятор жужжит.
Дядя в костюме подошел к мальчишкам.
- Пошли, босяки, домой вас отвезу. Вы ведь интернатовские?
Савка насторожился, а Мишаня перестал жевать и насупился.
- Так и есть, - пригляделся к мальчишкам незнакомец, - я вас помню, вы еще у меня жвачку выпрашивали, когда я вам елку зимой привозил. Вот тебя, ваще, хорошо запомнил, - он склонился над Мишаней, - ты уже не первый раз бежишь, прошлой осенью еще девчонка с тобой была, худющая такая, рыжая.
Мужчина развернулся и доложил милиционеру:
- У меня память на лица хорошая, меня в спецотдел звали. Эх, если бы не травма! Ладно, отвезу я их. Мне все равно в Прохоровку надо заехать.
- Мы никуда не поедем! – решительно заявил Мишаня.
- А что так?
- Не поедем! – поддержал Савка брата. – Нам нужно новых родителей найти!
- Вот оно что, - задумчиво произнес незнакомец. - Ну, так сейчас уже поздно, скоро ночь. Да и потом, кто ж в таком виде родителей-то ищет? Вон, ноги все черные, фотомордочки, как у кочегаров! Надо сначала умыться, одеться. Выучиться уму разуму. Вы в школу-то ходите?
Мишаня головой замотал.
- Тем более! Кому ж вы такие глупые, да замарашные нужны? Родителям требуются дети умные. Так что сначала подрасти нужно, кое-чему подучиться. А уж потом и мамку с папкой искать.
Незнакомец грустно вздохнул и снова обратился к милиционеру:
- Я пацанов сейчас отвезу, а завтра разберусь с ихней директрисой. И чего дети все оттудова бегут?
- Давай-давай, разберись, - буркнул, подойдя к дверному проему,  милиционер, - твой участок.
Дядя в костюме взял Савку за руку и попытался стащить со стула Мишаню, но тот увернулся, подбежал к столу и схватил свой листок.
- Идем, - строго сказал незнакомец. – Карета подана.

Солнце скрылось за вокзалом, тени расползлись по асфальту. Незнакомец подвел братьев к мотоциклу с коляской, усадил их в люльку, накрыл горячим кожаным покрывалом.
- Значит, вы пешком, да босиком почти десять километров? – удивился дядя в костюме. – Это ж надо!
Мишаня надулся, шепнул Савке:
- Все равно убегем.
Савка загрустил, но ненадолго. Вскоре заревел мотор, мотоцикл полетел по дороге, обгоняя медленные машины, мимо домов, сложенных будто из кубиков. Мелькали деревья, столбы, потом начался лес, темный, бесконечный.
 - Держись, пацаны! Скоро будем дома! – крикнул незнакомец мальчишкам.
- Не хочу я домой! – чуть не плача, отозвался в ответ Мишаня.
Незнакомец, не отрывая взгляда от дороги, снова крикнул:
- Я понимаю, без мамки и папки плохо, и детдом – не санаторий. А что делать? Родину, брат, не выбирают, и родителей… мать их! Уж какие есть. А там придумаем что-нибудь!
- А что такое родина? – крикнул Савка.
- А?
Савка снова крикнул, что есть силы:
- Что такое родина?
В ответ громыхнул по всему небу гром.
Мальчик вздрогнул.
- А родина, брат, вот это все, - незнакомец на секунду оторвал от руля руку и начертил ею в воздухе полукруг.
Савка закрутил головой по сторонам - вокруг была огромная цветная родина. И он вдруг испугался, что до конца жизни так и не успеет всю ее рассмотреть, хотя… когда наступит конец - кто же его знает? Взрослые говорили, что ему жить да жить, значит, еще ой как долго мыши не прогрызут в нем норки. Савка вздохнул с облегчением и прижался к Мишане, тот запрокинул голову - разглядывал низкую пузатую тучу, жмурился и моргал, а в его голубые глазенки теплым летним дождиком сыпалось небо.

 
 
Подарок на Рождество
Ранним утром сквозь туман в большой черной машине ехал Человек, у которого было все и не было ничего. Спешил на совещание. Потом снова спешить – в аэропорт. В небе он проводил больше времени, чем на земле. От долгого сидения ноги занемели. Сейчас бы кофе, да круассанов, но только тех, что пекут в Париже. К французской выпечке его приучила мама. Когда-то давно по утрам она ждала посыльного из булочной, где работал кондитер-француз, расхаживала по дому в прозрачном розовом пеньюаре, курила длинные тонкие сигареты, просматривала почту и никогда не садилась завтракать, пока не получала свежие круассаны. Мама умерла несколько лет назад от передозировки снотворного. На сонные таблетки она подсела давно, как и на антидепрессанты, и вот итог – вечный сон, ни проблем, ни горя, ни сожалений. Возможно, в тот момент, когда мама засыпала навсегда, его самолет красным огоньком мигал  в небе над ней.
Машина остановилась.
- Что там, Гейб? – спросил Человек, у которого было все и не было ничего.
- Похоже, пробка, сэр, – ответил водитель. - Такой туман, наверняка где-то впереди авария.
Мимо проехали полицейские на мотоциклах, пытавшиеся пробраться по узким коридорам между машин.
- Да… - задумчиво произнес водитель, - кто-то, возможно, не дотянул до Рождества.
Мм… Рождество… - поежился Человек, у которого было все и не было ничего. - Поскорей бы опять в небо, подальше от Земли!
Журнал и газета были прочитаны, радио с веселой музыкой раздражало, нервные вскрики автомобилей тоже. До совещания оставалось чуть больше часа.
- Гейб, - я пройдусь пешком, а потом поймаю такси. А ты подъезжай к офису, - сказал Человек, у которого было все и не было ничего, и выбрался из машины в сырое облако тумана, спустился в подземный переход, перебрался на другую сторону улицы. Чем  дальше он углублялся в квартал, тем прозрачнее становился туман, и можно было разглядеть вывески на домах через дорогу. У перекрестка, около небольшой церкви, монашка и ряженый Санта собирали пожертвования.
- Сэр, сделав пожертвование, вы осчастливите детей из приюта святого Бенедикта, - обратился к прохожему Санта Клаус.
Человек, у которого было все и не было ничего, не занимался благотворительностью и никогда не нарушал правила: всегда говори «нет» женщинам и детям.
- Сэр, у вас есть шанс хоть раз в жизни сделать что-то хорошее, – не унимался Санта.
Человек, у которого было все и не было ничего, замедлил шаг. Однажды он сделал кое-что хорошее – разрешил дочери появиться на свет. И чем это закончилось: маленькая дрянь выросла и развернула целую кампанию против его корпорации, видите ли, в защиту мира!
 - Не подаю, - буркнул он.
 - Вам не жаль сирот? – вмешалась монашка.
Человек, у которого было все и не было ничего, и сам являлся сиротой. Еще с детства. Отец умер, а мама постоянно пропадала на каких-то аукционах,  благотворительных собраниях, подолгу жила в Африке - спасала детей от голода и болезней. Друзей у мальчика не водилось, приставленные к нему телохранители отпугивали других детей, прислуга держалась на почтительном расстоянии. А многочисленные игрушки, хоть и составляли на время компанию, все же были неживыми.
- Вы же не хотите оставить сирот без подарков к Рождеству? -  привязался Санта и зашагал рядом.
- Ненавижу Рождество, - заявил Человек, у которого было все и не было ничего.
В его семье Рождество превращалось в рекламу сказки, доброты и сострадания. За неделю до праздника дом заполнялся рабочими, садовниками, скульпторами, дизайнерами. В парке появлялись ледяные замки, горки и сани с оленями, на которых восседал снежный Санта. Гостиная оформлялась декораторами в каком-нибудь модном стиле, посуда покупалась на элитном аукционе, елку наряжали дизайнерскими игрушками, повар из лучшего ресторана составлял меню. Как-то Ребенок, у которого было все и не было ничего, своими руками вырезал из картона фигурку, раскрасил, приклеил к ней крылья из фольги и повесил на елку. А мама гневно сорвала  ангела с ветки:
-  Что это за уродство? Самоделке не место среди шаров от Тиффани!
В канун Рождества в дом привозили детей из приютов, наряжали в костюмы от кутюр, рассаживали вокруг елки, раздавали подарки. Потом счастливых и перепачканных шоколадом гостей снимали на камеру для телевидения. Ребенка, у которого было все и не было ничего, никогда не принимали в эту игру. Он одиноко сидел на кухне, кто-то из прислуги мимоходом вручал ему коробку со сладостями и бросал:
- Подарок от Санты.
Как же хотелось оказаться там, под елкой, среди всех этих малышей с разноцветным свертком в руках, улыбаться и заслужить мамин поцелуй.
Подростком Человек, у которого было все и не было ничего, уже смело высказывал маме:
- Чужие дети волнуют тебя больше, чем я.
На что она отвечала:
- Да как ты можешь так говорить! Ты спишь в теплой постели, ешь, что душе угодно, носишь дорогую одежду. А у многих детей нет даже крыши надо головой.
После праздников тишина снова поселялась в доме, и даже можно было услышать дыхание одиночества.
Ребенок, у которого было все и не было ничего, вырос и понял: женщины предают, а дети  мешаются у всех под ногами.

Ряженый Санта вернул его из прошлого на перекресток у церкви:
- Сэр, вы же можете кому-нибудь помочь. Возможно, один доллар спасет жизнь какому-нибудь ребенку.
- Я же сказал: не подаю! Отвяжитесь! – разозлился Человек, у которого было все и не было ничего. И поспешил на другую сторону дороги.
Туман вскоре скрыл его. Где-то неподалеку раздался визг тормозов автомобиля…

Стильно одетая девушка и парень с телекамерой на плече мерзли около старенького грузовичка на стоянке перед забегаловкой.
- Кит, мы точно ее не пропустили? – спросила девушка.
- Господи, Лиз, сколько можно спрашивать?! Если  машина тут, значит, она еще не вышла.
- Эй, отвалите, - раздалось сзади.
Кит и Лиз вздрогнули, обернулись: перед ними с большой спортивной сумкой в руках стояла девушка в ярко-красной шубе из искусственного меха.
- Отойдите же, дайте дверь открыть!
- Э-э… мисс Блэйчард…
Лиз начала робко, а продолжила уже с напором:
- Несколько слов для нашего канала новостей.
Кит включил камеру и направил объектив на девушку.
- Господи-боже! Я уже боюсь на толчок садиться, вдруг вы оттуда выскочите! – возмутилась та и загремела ключами. – Я не даю интервью! И откуда вы про все узнаете?!
- Простите, мисс, только пара минут, - жалостливо взглянула Лиз.
- Господи, что еще? – мисс Блэйчард устало прислонилась к машине. – Ладно. Два вопроса.
- Кит, ты снимаешь? – Лиз выпрямилась, поправила челку и изобразила печаль на лице. – Вчера трагически погиб оружейный магнат Роберт Блэйчард. Но его сердце будет биться в теле другого человека. Дочь магната - Бони Блэйчард, тоже приняла в этом участие, она дала согласие на пересадку органов. Наши соболезнования, мисс Блэйчард. Ваш отец слыл суровым человеком, из оружия, что производила его империя, было убито столько людей,  и вдруг такой жест.
Лиз поднесла микрофон к губам Бони.
- Господи-боже! Какой пафос! Ваш канал что, для идиотов?
- Я понимаю, у вас горе, но спасена жизнь другого человека, и, как мы узнали, операция по пересадке сердца прошла успешно, - невозмутимо продолжила Лиз.
- Господи-боже, счас разрыдаюсь. В какую камеру плакать? – выдала Бони. – Да мне плевать на моего папашу. Последний раз я видела его еще из колыбели.
- Но вы же дали разрешение на пересадку.
- Господи-боже! Я просто подписала какой-то документ. И что? Доктор сказал, что это может спасти кому-то жизнь. Моя мама умерла от рака, а  этот урод, мой папаша, ничем не помог, даже ни разу не навестил ее в клинике. Он ненавидел людей. Пусть хоть теперь кому-то будет полезен.
Лиз немного опешила.
- У вас все? – Бони открыла дверь грузовичка. – Кажется, я ответила больше, чем на два вопроса.
- Да, спасибо, мисс Блэйчард, - Лиз посмотрела в камеру. –  Что ж, сердце магната Роберта Блэйчарда стало кому-то отличным подарком к Рождеству. Это была Лиз Тэнулла и Кит Перельман для канала новостей.
- Эй, - высунулась из грузовичка Бони. - Что там, говорите, пересадили? Сердце? Неужели у моего отца было сердце? Хм, странно. Вы уверены?
Бони завела мотор.
- Ты снял, Кит? – спросила Лиз. – Все. Выключай камеру. Поехали на студию, а потом ко мне, обещаю накормить тебя запеченным гусем с яблоками. Все-таки Рождество. 


 
Снег
Нюша сидит у окна, а на улице снег идет. Небо еще вчера прохудилось, рассыпало белоснежность. Нитки птичьих качелей побелели, прогнулись. Сладкий ли снег? Нюше так хотелось узнать. «Мм, мм, - мычала она, потому, что всегда мычала. А все думали, что Нюша только и знает одну букву М. На самом деле, Нюша мычала обо всем, что думала, а думала она о многом. О бабушке часто думала, как та руками махала и охала. И Нюша вздыхает и руками машет, но руки не слушаются, будто сами по себе. «Прямо, как ангелы, - мычит Нюша, - улетели бы, да не могут. Боженька их к плечам пришил». А на окне любимые бабушкины занавески, на них озера, и лодочки все плывут, плывут, а берега нет. Только розовые облачка повсюду. «Да… - опять вздыхает Нюша, - вот и нет больше бабуленьки». Даже запаха не осталось. Бабушка так и говорила, пока жива была: «Когда в доме не останется моих запахов, значит, я уже у боженьки».
 «Ага, -  теперь горестно мычит Нюша, - боженька-то на небе. А  бабуленька в землю легла. Все из-за маки!»
Нюша видела, как мамка дяденькам заплатила, чтобы они бабушку закопали. Как Нюша плакала! Эх, если б сказать могла! А мамка с отчимом Нюшу связали и уколами обтыкали. У Нюши все замерло – и руки, и ноги, она только видеть и слышать могла, и думала, может, то же самое и с человеком после смерти происходит? Неужели никто не понимает, что хоронить людей в земле нельзя - они же задохнутся там. Нужно под небом положить. На третий день боженька придет, так бабушка рассказывала, и заберет к себе.
 Нюша разревелась - за что ж они так бабуленьку? Пироги бабушкины ели, нахваливали всегда. Вареники лопали. А бабушка сядет, смотрит на них и вздыхает:
- Послал же бог дочку непутевую, да зятька – балбеса!
«Бабуленька моя, миленькая, - всхлипнула Нюша, - прости, что я не спасла тебя. Эх…»
Всхлипнула еще пару раз и успокоилась, все равно никто не слышит. Слова бабушкины вспомнила: плакать одной, что в реку воду лить. Нюша все смотрела и смотрела на снег, и ей начало казаться, что он падает уже и в комнате… Во сне она медленно шла по бесконечному полю, по ромашкам. Наступала осторожно, останавливалась, наклонялась, а лепестки цветов были из снега.

Дверь хлопнула. Нюша дернулась, открыла глаза и никак не могла понять спросонья, куда же делись ромашки.
- Вот и мы пришли, соскучилась? – в комнату вошла мамка Нюшина, толстая и маленькая, как пингвин. - Смотри, че дядя Женя тебе принес, - радостно сказала мамка и поставила перед Нюшей на подоконник стеклянный шарик. Нюша вздрогнула и с опаской покосилась на него.
- Ммм…
 В шарике был домик – маленький-маленький, в крупинках белых. Мамка тряхнула шарик - снег пошел. Надо же! И за окном снег идет, и там, над домиком кружится. Как же красиво! Нюша заулыбалась, но вдруг про бабушку вспомнила, как ее в землю зарыли: бабуленька моя любимая... И еще вспомнила, как на поминках соседка, тетя Дуся, глаза страшно вытаращивала и шепелявила:
- А мать твоя – кукушка. Смотри, девка, скоро придут за тобой люди в белых халатах, и будешь пятый угол искать.
И Нюша ждала людей в белых халатах, каждый день ждала. И умирала от страха, чуть только дверь входная скрипнет.

У мамки пузо еще больше раздулось.
«Ну, разожралась», - тихо бурчала Нюша. А дядя Женя радостный по дому прохаживался. Остановился около мамки, ухо к ее пузу приложил и довольный заявил:
- О как! Папку-то по башке!  Вишь, как твой брательник дерется, Нюш, не хочешь послушать?
А мамка глаза закатила, как блаженная, и гладила свое пузо.
«Оборванцы!» - мычала Нюша.

Завтра пришел незнакомый дядечка, сначала все на крыльце топтался – Нюша из окна видела, у дядечки рот дымил – прям, как паровоз на картинке в книжке. Нюша напугалась, замерла, слушала – вдруг это за ней пришли. Когда дядя Женя открыл паровозному дядечке дверь, Нюша завопила свое: «Ммм…». Мамка заорала в ответ:
- Да заткнись ты, дура, покупателя напугаешь!
Паровозный дядечка зашел в бабушкину комнату, мамка и дядя Женя за ним. Потом они что-то бормотали, греметь стали и потащили бабушкино трюмо. Бабушка говорила, что трюмо ей от прадеда досталось - черное такое, резное, в лепесточках, а зеркало все в рыжих пятнах было, как руки у тети Дуси. Как же Нюшу пугало это зеркало! Бабушка рассказывала, что в нем живут отражения людей, которых больше нет на свете. Жуть! Раньше Нюша трюмо не любила, а теперь жалко стало, до слез. Разве ж бабушка разрешила трюмо выносить?! А вдруг она все видит, разозлится и станет по ночам приходить? Житья не даст никому, особенно Нюше за то, что не углядела за трюмо.
Нюша дернулась, что было силы, и на пол свалилась, но не заревела. Заворочалась, как в кино Ихтиандр, чтобы дядечку покусать, пусть убирается отсюда!
- Это кто у вас там? – испуганно спросил паровозный дядечка.
- Да не обращайте внимания, это дочь моя, она не в себе немного, - доложила мать и дверь в  комнату Нюшину захлопнула.
«Бабуленька, прости», - громко плакала Нюша.
И ночью не спала. То форточка заскрипит, то холодильник заворчит, точно голодная дворняга у миски с костями. А Нюша боялась, прислушивалась  - уж не бабушка ли заявилась.
«Не ко мне, бабуленька, я тебя любила. Иди вон к этим… они в твоей комнате. Слышь, как храпят»!

Снег все сильнее за окном, небо с землею срослось. Бабушка говорила в такую погоду: «Вон как у Госпожи Метелицы перина запылилась, весь день ее вытряхивает и вытряхивает»…
Летом бабушка, бывало, вытаскивала Нюшу на улицу, на крыльцо сажала. Солнечные зайчики по двору прыгали, с кошкой в догонялки играли, - весело было. А зимой никогда на улице Нюша и не гуляла. Зимой у бабушки руки болели, а Нюша тяжелая, не поднять.
Только однажды зимой приехала за Нюшей врачиха на белой горбатой машине, помогла одеться, и повезли их с бабушкой в поликлинику. Шофер курил в окошко, ветер свистел, трепал волосы. Нюша захлебывалась жгучим воздухом.
- Хорош морозец-то нынче! – выкрикивала врачиха.
В поликлинике Нюшу по разным комнатам носили, раздевали, взвешивали.
-  Двадцать один килограмм, - сказала врачиха бабушке.
- Двадцать один килограмм моего несчастья, - потом часто говорила бабушка, когда брала Нюшу на руки.

Дверь хлопнула, потом во дворе мотор зарычал, наверное, мамка и дядя Женя опять куда-то на машине поехали. Но вскоре вернулись. Затопали, загремели. Ветер заколыхал занавески – это холодок пробрался в комнату и прильнул к печке. Затем что-то зашуршало. Дядя Женя и мамка довольные в комнату зашли и поставили посреди комнаты санки - новые, большие, полосатые. А затем мамка сверток бумажный на кровать положила, развернула, а там куртка, шапка и валенки оказались.
- Вот, Нюш, теперь гулять пойдем. Дядя Женя тебя на санках покатает. Хватит, насиделась, чай, дома-то, - хлопнула в ладоши мамка. - А потом еще бабушкину мебель продадим, она старинная, за нее хорошо дают. Купим к лету братику твоему коляску. И тебе. Будем гулять все вместе. А, Нюш?
Они так радостно улыбались – и дядя Женя, и мамка.  Наверное, и братик Нюшин у мамки в пузе тоже улыбался.
А потом все отправились на улицу. Как же красиво там было! Снег щекотался,  а санки летели вслед за дядей Женей – ух, как быстро и страшно до радости! Нюша запрокинула голову и ловила ртом снежинки, такие холодные, но зато сладкие-пресладкие.


 
Успеть
Нинка всегда спешит. Ни минуты просто так не выкидывает из жизни. У нее три мобильника, которые не умолкают, трезвонят и днем, и ночью. С друзьями встретиться некогда, то отпуск с семьей в Майами, то ужин с деловыми партнерами, то подписание контракта, фитнес, каток, еще уроки французского, английского, модный показ, плюс командировки во Францию, Италию, Бельгию… Она облетела почти весь мир и даже завела глобус, на котором фломастером раскрашивала те страны, где уже побывала.
- Похоже, нога твоя не ступала только на льдины Северного ледовитого океана, - сказала я как-то Нинке.
- Ага, - согласилась она, - вот только арендую ледокол и сразу туда, если конечно, там мужики водятся.
- Да ты прямо «Энерджайзер»!
- Некогда рассиживаться, - твердила Нинка, - жизнь не даст взаймы ни секунды. Уж я знаю.
С этим не поспоришь. Именно жизнь однажды Нинке это доказала.

Утро начиналось с трезвона бешеного будильника. Он дребезжал и катился, подпрыгивая, по столу, пока не умолкал. Мать и отец неторопливо потягивались, поднимались с постели, сумрачные и молчаливые брели – кто в ванную, кто в туалет. Нинка сползала с постели на пол, становилась на колени, клала голову на одеяло и так досыпала еще несколько минут. Потом, когда мама начинала греметь на кухне чайником и кружками, Нинка поднималась и плелась умываться. За завтраком молчание родителей изредка прерывалось никогда не меняющимися фразами: во сколько придешь? хлеба купишь? Потом отец и мать так же молча собирались на работу, а Нинка в школу. Дверь запирал отец, и все семейство гуськом спускалось по лестнице, гулко разлетались звуки шагов по пустому подъезду.
Родители Нинки все реже были вместе и лишь при дочери изображали отношения мужа и жены. Но взрослые думают, что детей обмануть легко. Напрасно. Любящие друг друга мама и папа не станут спать под разными одеялами. Нередко мама, разговаривая по телефону, запиралась в ванной, но Нинка все равно слышала, как она с ненавистью обвиняла в чем-то отца, говорила, что больше видеть его не может. А вскоре мама перестала скрываться в ванной и болтала по телефону в открытую, при муже и дочери, и все грозилась развестись. Молчание между родителями становилось плотнее, пожалуй, можно было легко наткнуться на стену безмолвия и разбить об нее лоб.
Как-то за ужином Нинка спросила у матери:
- Почему ты больше не любишь папу?
Мама напряглась, вскочила со стула, швырнула в стену тарелку с макаронами и сосиской, крикнула каким-то незнакомым Нинке голосом, диким, словно от нестерпимой боли:
- Да потому что козел твой отец! Кобель е…!
Отец опустил глаза и проговорил:
- Перестань, Ир, не при ребенке же, да еще матом.
- А я уже не ребенок, - заявила Нинка, и сильно зажмурилась, чтобы не заплакать.
Нинка любила отца, но мать так часто плакала. Неужели хороший папа  заставит маму страдать? Да никогда! – решила девочка. Потом все так же из телефонных разговоров она узнала, что из-за отца маме пришлось делать аборт.
- Что такое аборт? – спросила у мамы Нинка.
Та сначала ответила:
- Не твое дело.
Но, подумав, объяснила:
- Это когда детей не родившихся убивают.
Нинка не совсем поняла, как это можно убить не родившихся детей, однако усвоила для себя другое: отец – убийца. Поэтому стала его бояться, и не хотела оставаться с ним наедине.
- Вот видишь, даже дочь тебя видеть не желает, - подмечала мать.
Потом отца выселили поближе к Нинкиной кровати, на раскладушку. Девочка не могла спать, опасалась – вдруг отец притворяется, ждет, пока она заснет, а потом убьет ее ножом, припрятанным под подушкой. Мама рассказывала, что убийцы режут хороших людей ножами.
Как-то отец проснулся ночью, заметил, что дочь раскуталась, подошел поправить одеяло. А Нинка не спала, испугалась и закричала так громко, точно пожарная сирена. Отец опешил, а мать вскочила с дивана, схватила дочь и, не разобравшись в чем дело, набросилась на мужа с обвинениями:
- Ты, сволочь, скотина уродливая, что ты делаешь?! Жеребец вонючий! Катись к своей… этой…
- Я уже попросил прощения за это, и сделал свой выбор, Ир, остался с тобой. Ну, сколько можно?! Нинку истеричкой сделаешь. Если простила, то давай жить по-человечески. А нет, так… - отец плюхнулся на раскладушку.
- Ненавижу тебя! Как я ненавижу тебя! – медленно проговорила мать.
- Тогда зачем пыталась меня вернуть?
Нинка выбежала из комнаты и забралась в шкаф в прихожей. Пальто и шубы приглушали голоса родителей, они долго еще ругались. Потом громко хлопнула входная дверь. Девочка разревелась, когда мать вытащила ее из шкафа и уложила в постель.
- Он бросил нас, - сказала мама и разревелась тоже.
Но отец вернулся утром, как ни в чем не бывало, зашел в кухню, налил себе чаю, намазал масло на хлеб. Мама сварила Нинке пельмени, сама села за стол. Все как обычно, вся семья на своих местах. Только теперь тишину заглушало радио. Диктор сообщал об успешной посевной. Отец допил чай, ушел в комнату, гремел там чем-то, потом спросил:
- Ну, что, проводит меня кто-нибудь, а?
Мать не ответила. А Нинке почему-то так жалко стало отца. Всю ночь шел дождь, папа вернулся домой промокший, с грустными глазами. И, может, он совсем не убийца, к тому же она проверяла, под подушкой не было никакого ножа.
- Попутного ветра! – вдруг крикнула мама.
- Нинон, иди хоть тебя обниму, - попросил надорванным голосом отец.
Нинка посмотрела на мать, та отвернулась к окну и сказала тихо:
- У тебя больше нет отца.
Девочка услышала, что мама всхлипывает. Нет, хороший мужик никогда не заставит женщину плакать, – так подруга мамина, тетя Галя, часто говорила. Нинка проткнула вилкой пельмень и не сдвинулась с места.
- Мы, наверное, долго не увидимся, Нинон, - сказал из прихожей отец. – Я в командировку еду.
- Долго?  - Нинка испугалась. Не слезая с табуретки, обернулась и заглянула в прихожую. Отец уезжал и прежде в командировки, она всегда ждала его, любила, когда папа возвращался вечером, подходил к ее кровати, колол бородой и говорил: «Я соскучился жутко!» Нинка делала вид, что уже спит, и слышала, как папа клал рядом с ней какой-нибудь подарок. Теперь подарки ни к чему! И командировка – наверняка, просто отговорка. Отец никогда не уезжал с такими пасмурными глазами и большим чемоданом. А значит, он уходил навсегда. И предавал ее. Она воткнула вилку в пельмень еще сильнее, даже тарелка скрипнула, и неожиданно для самой себя крикнула:
- У меня нет больше отца!
Из коридора раздался грохот.
- Что там еще! – бросила мама и решительно направилась в прихожую. Нинка выглянула в дверной проем: у шкафа, на полу, лежал отец.
- Прекрати притворяться, - нагнулась мать, - уходишь, так уходи!
Отец не отвечал и не шевелился.
Мать присела рядом с ним, наклонилась к груди, затрясла за плечи, вдруг вскочила, влетела в кухню, схватила дочь и потащила в комнату, потом закрыла дверь и велела не выходить. Что было потом, Нинка не видела, только слышала. Мама вызвала неотложку по телефону. Вскоре чужие голоса раздались за дверью. Девочка так напугалась, понимала, произошло что-то страшное, но любопытство заставило ее приоткрыть дверь. Папа все так же лежал на полу, две тетеньки в белых халатах разговаривали между собой, мама сидела рядом с отцом на коленях и приговаривала:
- Я же любила тебя, сволочь, что же ты наделал!
Тетеньки в белых халатах попытались поднять ее, но мама не поддалась, тогда одна из тетенек раздраженно пробурчала:
- Да что ты будешь делать! Успокойтесь, женщина, он вас не слышит. Он умер.
Нинка выскочила в прихожую, хотела взглянуть на отца, но не успела, мать схватила ее и затолкала обратно в комнату.
- Скажите папе, что я люблю его! - закричала Нинка и заколотила в дверь кулаками. - Скажите ему, что я люблю его, и он очнется! Пожалуйста!
Она очень надеялась, что отец просто притворяется мертвым, чтобы напугать ее и маму. Однако за дверью так и не зазвучал больше голос папы, слышались только шум, возня, чужие возгласы, а потом грохот двери…

Когда хоронили отца, накрапывал дождь, странно смотрелись разноцветные зонты на фоне серого неба. Родственники и друзья отца окружили могилу, тихо говорили между собой:
- Молодой ведь еще мужик.
- Да. И на здоровье никогда не жаловался, и на тебе.
Нинка заглянула в яму, та оказалась заполнена водой, поежилась: как же там должно быть холодно, - и заметила чуть в стороне, у ограды, промокшую девушку без зонта. Когда опускали гроб в яму, незнакомка  подошла к Нине, заглянула к ней под зонт и тихонько сказала:
- Твой отец очень сильно тебя любил. Ты прости его, если не сейчас, то потом, когда вырастешь.
Незнакомка подняла воротник плаща и одиноко побрела по кладбищенской аллее.

Нинка долго не могла простить отца, за то, что заставил ее и маму страдать, за то, что умер, не спросив разрешения. Не прощала и себя за многое. Не могла.  Словно на прощение было наложено табу. А совсем недавно простила. Может, просто повзрослела, а, может, научилась любить. И теперь, даже если уходит из дома на пять минут, целует мужа и сыновей крепко-крепко.
- Вот дышу, радуюсь и думаю, - как-то сказала мне она, - а ведь каждая минута, возможно, последняя. Слышишь, как сердце бьется? Обратный отсчет пошел. Все. Надо бежать.
И Нинка бежит по своему личному глобусу. И будет бежать. Пока бьется сердце. Чтобы успеть сказать всем, кто дорог: «Я тебя люблю».

Цикличность

Часть первая

Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
Басё.

Клоп жила в поселке, на улице Садовой, в доме номер восемь, и была девочкой. Имя свое Клоп потеряла. Оно существовало только на зеленом листике, который мама как-то показывала тете в белом халате и дяде милиционеру. Дядя милиционер часто заходил, сильно ругался с мамой:
- Смотри, стрекоза, скоро и дочь пропьешь.
А сегодня пришел и ругался еще страшнее:
- Будешь выеживаться, девку твою в детдом сдам!
Клоп лежала на печке за шторкой, затаившись, - боялась дяди милиционера и детдома. Ей почему-то казалось, что детдом – это как больница, в которой довелось не раз побывать, а там уколы, горькие колесики, и небо в квадратиках, и холодная каша с комочками, и злые тети.
Клоп очень хотела писать, но дядя милиционер все не уходил, кровать скрипела, и Клоп думала, что мама и дядя прыгают – кто выше.
- Это разве для взрослых игра? – тихонечко ворчала она. – Кровать сломаете, где спать будем?
У Клопа была единственная подружка с большущими глазами, которая жила тоже на улице Садовой, в доме номер восемь, только в маленькой круглой коробочке со стекляшкой. Клоп назвала подружку Алей и часто с ней разговаривала и играла. Иногда в маленькой круглой коробочке жила мама. Маму звали Вера, она где-то пропадала днем, домой возвращалась затемно, часто с дядей Толей, или дядей Гришей, или дядей Сашей, или дядей Юрой, реже с дядей Леней и дядей Гиви. А еще приходили дяди, имен которых Клоп не знала, поэтому просто обзывала их: дядя Красный, дядя Дырка, дядя… ну, как уж там? Или никак не называла. Мамины дяди громыхали посудой, выкрикивали нехорошие слова, от которых у детей отваливался язык, и опять прыгали на кровати. Если взрослые очень долго прыгали, Клоп тоже кричала нехорошие слова, уж больно кровати было жалко, а вот язык так ни разу и не отвалился. Зато мамкин кулак никогда не промахивался мимо Клопиного лба.
Еще с мамой и Клопом жила бабушка. Она, как слышала от кого-то Клоп,  впала в детство, наверное, потому, что тоже забыла свое имя, писалась в штаны и тащила в рот все подряд. Если мама возвращалась домой засветло, то вытирала лужи на полу, потом оттаскивала бабушку за печку, где та спала на раскладушке, колотила ее и кричала:
- Тварюга ты! Выкину я тебя под забор и подыхай там!
Самое обидное, что бабушка съедала картошку, хлеб и ириски, оставленные для Клопа. Девочке приходилось голодать до самого вечера, впрочем, вечером ей тоже мало что доставалось, если только горбушка или килька, которые перепадали от маминых дядей. Клоп сначала жаловалась на бабушкино воровство, и тогда мама била бабушку кочергой, особенно за найденную и выпитую ею горькую водичку, что была припрятана где-нибудь в доме. Без горькой водички ни бабушка, ни мама прожить не могли, и обе становились чудными, если водичка заканчивалась. Бабушка ползала на четвереньках и громко скулила. А мама орала и била все, что попадется под руку, больше всех доставалась Клопу.
- Ах, ты, жучара колорадская! Ах ты, клоп матрацный! Спиногрыз недоделанный! Где мамкино лекарство! Убью! – и тоже колотила Клопа кочергой.
Однажды, пока все спали, Клоп утащила кочергу и спрятала в кустах за домом, но это не спасло – кулаки-то у мамки никуда не делись.
Была еще беда - бабушка отрывала от кукол головы и куда-то утаскивала их. Клоп, обыскав весь дом и, ничего не найдя, со слезами жаловалась маме.
- И чё? – раздраженно отмахивалась та. – Иди вон, попроси боженьку, чтобы поскорее прибрал твою бабку.
Но Клоп боялась боженьки, тот очень строго смотрел на нее с картинки, что висела над столом, словно упрекал – я все вижу и знаю, как ты бабку по пузу бьешь за то, что она сахар твой ворует. И Клопу ничего не оставалось делать, как похоронить кукол без голов за сараем. На могилки укладывались цветочки и конфеты, которые потом съедались со словами:
- Божа, прости меня, ты не думай, я не жадная, я съем только одну конфетку. Ладно?
За сараем, подле кучи дров, было секретное местечко Клопа. Там хранились ржавая коляска без колес, дырявый кораблик, веревки от качелей, безногая деревянная лошадка и пустой телевизор. Клоп сама придумывала для него картинки – клала цветы, камушки, фантики от конфет, и получалась сказка – то печальная, то радостная, но в ней всегда у лошадки вырастала новая нога, коляска ездила, кораблик плыл, а качели весело раскачивались в саду на ветках яблони.
Наступила весна, и бабушку переселили в сарай. Мама еще грозилась:
- Будешь свинячить, и тебя с бабкой запру.
Бабушка часто плакала, будто скулила. Если кто-нибудь из людей, проходивших мимо дома, спрашивал: «Кто у вас все время скулит?», мама отвечала: «Да это сука какая-то приблудилась и выродила кутят». И предлагала: «Щенок не нужен?» Щенки никому не были нужны, и люди шли дальше. А Клоп подходила к сараю и сквозь щели высматривала собачку.
- А где собачка, мам? Где кутята? Покажи мне.
- Чё? Какая собачка? – не понимала мама. – Пошла отседа, тварь колорадская!
Однажды Клоп обнаружила дверь в сарай открытой. Бабушкина раскладушка была перевернута, одеялко скомкано, миска с супом не тронута, воняло так… фу. И никого. Ни в доме, ни на дворе бабушки не нашлось, а калитка была заперта на щеколду.   
Клоп испугалась и растолкала спящую на терраске маму:
- А кто бабушку утащил?
- Чё?
- Кто бабушку утащил?
- Черти уперли бабку твою. Будешь плохо себя вести, и тебя упрут.
- А как?
- Чё как?
- Как упрут?
- Вот если воронку свою не закроешь, то прям счас и упрут, - обещала мама. – Отвали!
И Клоп молчала три дня. Боялась чертей. Это они в печке живут – жуть! Пришлось накидать туда печенья, чтобы не вылезли.
Искать бабушку не стали. Да и зачем, черти ведь насовсем людей утаскивают. Только осенью дядя милиционер заинтересовался ею, даже обещал объявить розыск, но после того, как выпил горькой водички с мамой, ушел и больше не приходил.

Клоп играла во дворе, за калитку не выходила, так как там, на улице, жили злые собаки-людоеды.
- Слышь, лают, - говорила мама, страшно округляла глаза и сама прислушивалась. – Вот таких клопов вонючих, как ты, и жрут. Ага. Чё? Не веришь? Ну, иди, иди, сходи. Как  бошку тебе оттяпают, так и узнаешь.
Собаки и, правда, лаяли где-то за забором. Поэтому со двора Клоп – ни-ни. Если она не играла за сараем, то наблюдала за соседским двором. Там жила принцесса – маленькая девочка с золотыми косичками. Она надевала самые красивые платья и туфельки. И дом, в котором она жила, походил на дворец - весь такой белый, высокий, с большими блестящими окнами и красной крышей, как в книжке Клопа, которую как-то принес дядя милиционер. Принцессе не нравилось, что Клоп наблюдала за ними.
- Тебе чего тут надо? Это наш забор!
- Нет, наш! – не отступала Клоп.
- Наш!
- Наш! Потому что в нашем огороде!
- Нет, в нашем! – настаивала принцесса. – Уходи отсюда!
Клоп не уходила. Тогда принцесса кидала в нее камушки и грозилась позвать папу - короля. Было больно, когда некоторые камушки попадали в голову, но Клоп загораживала лицо руками и все равно никуда не уходила, и обычно побеждала – принцесса в слезах убегала в свой дом. А Клоп терла ушибы и совсем не злилась, даже хотела, чтобы ее звали так же сказочно, как принцессу, – Веста.
Однажды со стороны соседей начали выкладывать кирпичный забор, причем дяденьки в синих штанах, больших сапогах и варежках строили его быстро, и царство принцессы исчезало. Вскоре остался лишь квадратик, потом полквадратика. Клоп каждый день наблюдала за строительством.
- Во, опять пришла, - сказал дяденька.
- Кто? – отозвался другой дяденька.
- Да девчушка. Стоит тут, как статуя на кладбище.
- Ну, ты сравнил!
- Да ты глянь на нее - тоща. – И дяденька рылся в кармане, доставал ириску и протягивал Клопу.
- Сам жри, жучара колорадский! – выдавала она, наклонялась, загребала в кулак земли и бросала в дяденьку.
- Э! Да ты… чё! Собака такая! Я тебе счас! Тварь!
А Клоп убегала за сарай и пряталась там.
Однажды в заборе не осталось даже щелочки – сплошь кирпичи - от земли до неба.

Летом небо прохудилось, лили дожди. Клоп хотела заштопать тучки, но ни иголки, ни ниток в доме не нашла, поэтому до осени просидела дома, лишь изредка выбираясь на двор.
Осенью, наконец, выглянуло солнце, но Клоп заболела и долго пролежала на печке.
Потом пришла зима, мамкины дяди заходили каждый день, съедали и выпивали все, и громко орали песни. Дрова закончились, и тогда пришлось отламывать доски от сарая. К концу весны от него остались только две стены.


 
Часть вторая

Уродливый ворон -
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
Басё.

Весною у Клопа выпал первый зуб, наверное, во сне, потому что, проснувшись, она не нашла его, и испуганная побежала к маме.
- Мыши чё ли утащили? Вот я им всем! Все сожрали, кровососы! Убью!
В доме никого не было, а вот на терраске, за столом, сидел чужой дядя с улыбкой во всю улицу, он тетиным голосом спросил:
- Это кто? Как тебя зовут?
Клоп надулась.
- Не знаю.
- Как это не знаю?
- Веста, - соврала девочка.
- Да Клоп ее зовут, - послышался за спиной голос мамы. Она села за стол и водрузила на скамейку авоську с картошкой и хлебом. – Водки нема, продавщица – сука, не продала. Хватит те, грит, водку жрать. А х…? Мне-то чё? Теперь в дальний магазин придется тащиться.
Клоп тоже села за стол и уставилась на незнакомца.
- Клоп, значит? – сказал он. – А меня Надя зовут.
- Дяденек так не зовут, - возразила Клоп.
- А я не дяденька.
Так в доме появилась Надя, которая совсем не хотела быть тетей.
- Я еще не старая, чтобы меня тетей называть, - все время возражала она.
Надя носила штаны, клетчатую рубашку и дядькины ботинки, духарилась одеколоном «Саша» и заставляла Клопа умываться по утрам. С ее появлением в доме стало чисто. Горькую водичку Надя не пила и не раз упрекала маму:
- Вер, бросай ты это. Я же смогла. И ты давай.
Она укладывала маму спать, укрывала ее одеялом, а если мама совсем болела, то тащила ее в баню, приговаривая:
- Что ж ты делаешь, дура! Дочь ведь на тебя смотрит. Хочешь такую же оторву вырастить?
У Клопа появились новые платья и колготки, и еще туфельки – белые, блестящие. Стоило их надеть, как сразу хотелось кружиться и танцевать. А на столе как-то появились карандаши, краски и фломастеры в красивых разноцветных коробках, пахнущие так сладко – хоть в рот клади!
- Откуда же это? – выспрашивала у всех Клоп.
- Чё? – отвечала мама.
А Надя улыбалась.
- Наверное, домовой зарплату получил.
Надя притащила в дом большое стекло, и Клоп с удивлением обнаружила, что Надя и мама забрались туда, а с ними и девочка Аля из маленькой круглой коробочки. Клоп тут же рассорилась с ней.
- Ты чего боишься зеркала? – спрашивала Надя. - Иди, посмотри, что у тебя на голове. Прямо взрыв на макаронной фабрике. Расчесаться надо.
Но Клоп ничего не отвечала, злилась на девочку из стекла за то, что та надевала ее платья. И лишь потом, когда узнала от Нади, кто на самом деле живет в стекле, стала часто наряжаться и туда заглядывать. Уж больно ей нравилась кривляка-принцесса с рыжими завитушками на голове. А Надя ругалась:
- Как все запущено, Вер! Дочь твоя не знает, что такое зеркало!
Надя все время спала с мамой на кровати, но иногда забиралась на печку и устраивалась рядом с Клопом, рассказывала ей всякие сказки о том, как жила-была одна принцесса по имени Вера, которая попала в страшный замок, где водились злые волшебники – вертухаи. Историй было множество, но в них всегда добрый принц спасал принцессу и в конце женился на ней. А ночью Клопу снилось, как черные и зубастые вертухаи лезли в окна и пытались украсть маму. Клоп просыпалась, зареванная, а Надя вытаскивала из-под нее простыню и матрац, ворча:
- Ну, вот, поплыли!
Горькой водички в доме больше не водилось. Мама стала хорошо пахнуть, уходила на работу и приносила оттуда яйца, куриные лапы и дохлых цыплят. Надя привезла доски и починила сарай, а когда выпал снег, принесла в дом душистую елку.
- Будем праздновать Новый год, - сказала она.
- А как это - праздновать Новый год? – спросила Клоп.
- Фига се, как все запущено! – опять возмущалась Надя.
И научила Клопа праздновать Новый год. Много было еды, и еще приходил Дед Мороз, от которого Клоп спряталась на печку, но тот не рассердился и оставил под елкой подарок – шоколадки, конфеты и мандарины. От мандаринов на руках у Клопа высыпали красные пупырышки.
- Этому Деду Морозу надо очко мандаринами заткнуть, - сердилась потом мама, когда натирала Клопа вонючей мазью.
- Да иди ты! Откуда ж я знала, что у нее аллергия, - огрызалась Надя.
Но все равно праздник Клопу очень понравился.


 
Часть третья

Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.
Басё.

Надя уехала на все лето зашибать деньгу, и в дом снова зачастили мамкины дяди, стало шумно, дымно и опять заскрипела кровать. Клоп перебралась жить в сарай после того, как дяденька в картинках забрался на печку, пристроился рядом и стянул с Клопа трусики. Она испугалась и закричала, а мама стащила дяденьку на пол, уселась на него и зашептала то, что детям повторять нельзя.
Ночью в сарае было страшно, зато дяденька в картинках не заходил туда. На досках и полу шевелились чудовища, под раскладушкой кто-то шуршал, Клоп накрывалась одеялом с головой и просила солнышко поскорее проснуться.

Мамы не было давно, два раза включалось солнце, и столько же раз выключалось. Клоп искала маму повсюду – в шкафах, чулане, в погребе и холодильнике, обежала весь двор, просила у боженьки прощения за то, что не слушалась, плакала на печке, не помня сколько, и когда уже решилась выйти за калитку и поискать маму там, вернулась Надя.
- Ничего себе Содом и Гоморра! – возмутилась она, пытаясь пробраться к печке через ворохи тряпья и осколки битой посуды. – Где ж мамка-то?
- Черти утащили, - ревела Клоп.
- Не боись, мамка твоя чертям не нужна. Они б еще и приплатили, чтоб от нее избавиться.
Надя затопила печку, прибралась в доме и отнесла Клопа в баню помыться. И тут во дворе раздались голоса. Клоп встрепенулась:
- Мама!
- Сиди тут! – строго приказала Надя и ушла.
За окошком стемнело, в животе урчало, очень хотелось пить. Клоп ладошками зачерпнула из бака воду - брр! Надя не возвращалась…
На дворе кто-то кричал. Клоп одежды своей не нашла, поэтому надела мамкин халат и босая отправилась в дом.
В комнате горел свет, там был дядя милиционер и еще какие-то чужие дяди, но ни мамы, ни Нади не было.  Тогда Клоп отправилась на кухню, но и там маму и Надю не нашла, только чайник валялся на полу в красной лужице. Клоп ахнула и побежала в комнату, встала на пороге, руки в боки, плаксиво крикнула:
- Дядьки-киньдядьки! Кто разлил мои краски?!! Ну?!
Все дядьки замолчали, потом кто-то спросил:
- Ребенок тут откуда?
Дядя милиционер ответил:
- Да это дочка хозяйки. – И взял ее подмышки.
Пол стремительно удалился, аж дух захватило, цветочки на обоях замельтешили, холодок шаркнул по телу. Голос рявкнул в ухо:
- Ребенка кто-нибудь заберите!
К дяде милиционеру подбежал другой дядя, перехватил Клопа и понес за калитку. Девочка завизжала:
- Там собаки! Нельзя! Собаки!
Но дяденька не слушался, все равно вышел на улицу и усадил Клопа в машину. Мотор заурчал, кабину затрясло, за окошками замелькали огоньки…
      

 
Часть четвертая

Бабочкой никогда
Он уже не станет… напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.
Басё.

В зале ожидания было людно и шумно, но монотонность гула и тусклый свет усыпляли. В телевизоре, висевшем на стене, беззвучно болтали рекламные красотки, перед телевизором, на креслах, сидели две девушки – одна худенькая, маленькая, в куртке на два размера больше, чем нужно, вторая девушка была высокой и тоже худой, но с большим животом, смотревшимся неестественно при такой фигуре. Я сидела рядом, удаляла старые эсэмэски в телефоне и слушала их разговор. 
- Ну, чё, не передумала? – спросила девушка с большим животом. – В Москау, значит?
- Бабки нужны. Опять поступать буду, - ответила девушка в большой куртке.
- Ага, счаз, прям тебя там и ждут, Айболитша, блин.
- А я все равно поступлю.
- Ну, давай, давай. Будешь жопы мажорам вылизывать. Тока, как ни крутись, мы все равно для них быдло сраное.
- Да хоть жопы, мне домой нельзя возвращаться, там отчим, - девушка в большой куртке прислушалась к объявлению диспетчера. – Твоя электричка.
Я убрала телефон в сумочку.
- Ну, что? Пора?
Поднялась и направилась к перронам. Оглянулась: девушки со своими потрепанными сумками и пакетами шли за мной.
Я знала обеих давно, и Ирина - та, что в большой куртке, и Люба – та, что с большим животом, выросли в нашем детдоме, где я работала воспитателем. Обе они повзрослели, и теперь, выбрав свои маршруты, разъезжались. Провожать я никого не обязана, но Люба была на последнем месяце беременности, чувствовала себя неважно, поэтому я и решила проводить ее до дома, благо, ехать недалеко - три станции на электричке.
У дверей в вагон электрички мы с Ирой обнялись, ее поезд отходил через полтора часа.
- Ты пиши, хоть по праздникам. Звони, если что.
Она отвернулась, не хотела показывать слезы, потом попыталась обнять Любу, та отстранилась, но это не удивило меня. Люба не была ласковой девочкой, всякие проявления нежности вызывали в ней будто душевную аллергию, она сначала задыхалась, потом бледнела и напрягалась, точно леденела изнутри.
- Люб, слышь, может, вместе, а? Как в детдоме, помнишь? Мы с Тамарой ходим парой. – Ира улыбнулась.
Люба хмыкнула.
- Давай, вали, сказала! Как моромойкой была, так моромойкой и останешься! Просрешь все, ко мне не приезжай! Слышь?!
Голос Иры испортился, заскрипел:
- Сама такая!
Она, шурша сумкой и пакетом, поспешила в подземный переход.

Электричка остановилась вдоль узкого перрона, выдавила из себя дачников с корзинами, тележками, собаками и детьми. Когда толпа рассеялась, на платформе остались лишь я, да Люба.
- Ну? Ты знаешь, куда дальше? – спросила я.
Она пожала плечами, огляделась, потом кивнула в сторону тропинки, ведущей к березовой рощице.
Отдалялся маленький облупленный вокзальчик и бесконечные товарные составы. Мы шли по лугу, потом мимо деревьев, накрытых, будто кружевными зелеными абажурами. Теперь уже где-то за рощицей тихо просвистела электричка. Впереди показался поселок, над ним висела сотканная из голубого неба, диких яблонь и стареньких домишек тишина. От колонки, обходя лужи и островки слякоти, с парой наполненных водой ведер шла женщина. Люба спросила:
- Я правильно иду, это Садовая улица?
Женщина кивнула.
- А дом…
Но Люба не досказала и устремилась на противоположную сторону улицы, к большому кирпичному забору, постояла возле него и направилась дальше, за угол, за ним оказался другой забор - из колышков, и сутулый дом в зарослях сирени.
Я оглянулась, женщина с ведрами все еще стояла на дороге и с интересом рассматривала нас.

На дворе отовсюду выпирал сухой бурьян, а веранду дома опутывал еще мертвый вьюн. Люба замерла, дыхание ее оставалось ровным, но по взгляду я поняла – моя подопечная волнуется.
Она миновала дом и свернула к сараю, его накренившиеся бока подпирали костыли из досок. Около сарая валялись сидушка от коляски, безногая лошадка и корпус от телевизора, в котором спала рыжая кошка. Люба спугнула ее, пошарила рядом, в песке, ногой и откопала разноцветные бутылочные стеклышки.
- Мы в детстве тоже делали такие секретики, только под стеклышки прятали фантики или фольгу, - сказала я, дабы хоть как-то растормошить напряженную Любу, но поняла, что ей сейчас не до меня, она помрачнела, будто пришла на могилу своего детства.
Дом внутри оказался прокопченным и еще больше сутулым, чем снаружи. Как только мы вошли в комнату, дверь скрипнула и сама закрылась за нами, пыль ту же мусорными кроликами запрыгала по полу. На кровати с железными спинками – такие часто можно встретить в казенных заведениях, лежала тетка в драном халате, на ногах ее были резиновые сапоги с кусками засохшей грязи. По бугристому дивану, не боясь дневного света, который, впрочем, с трудом проникал сквозь мутные стекла в оконных рамах, медленно передвигались здоровенные тараканы. На столе и на полу под ним стояли пустые бутылки, стаканы, и валялись пакеты из-под чипсов.
Сетка на кровати скрипнула, тетка зашевелилась:
- Это ктой-то?
Она сощурилась и попыталась подняться… раз, еще раз… но провисшая сетка кровати все время увлекала женщину в свою воронку. Я понаблюдала за их поединком, наконец, тетка, выкарабкалась. По лицу ее, мятому и черно-желтому, видимо, от синяков, трудно было определить возраст.
- Чё надо? Бражки седня нет, - прохрипела она.
Люба нашла за печкой стул, вытащила его на середину комнаты и села.
- Ты кто? – снова спросила тетка и заглянула в стаканы на столе. – Все выжрали, гады!
- А ты не узнаешь? – ответила Люба.
Тетка подошла к ней, пригляделась.
- Из магазина чё ли? – сложила из пальцев фигу и сунула непрошеной гостье под нос. – Во! Ни хрена нету. Поняла? А телик не отдам!
- Я не из магазина.
- Чё?
- Я Люба.
- А я Верка. И чё?
- Я твоя дочь, -  Люба покосилась на меня и хмыкнула, - мамаша, блин.
- И чё? – уставилась на нее тетка.
- Жить я тут буду, вот чё!
- Ничё не понимаю, - тряхнула головой тетка и посмотрела на меня. – Дочке моей пять лет было.
- Значит, вы – Вера, мать Любы? – вмешалась я, обращаясь к хозяйке дома, но поймала гневный взгляд своей подопечной и решила не вмешиваться. Устала, сесть бы, но садиться на диван с тараканами я брезговала.
Тетка опять уставилась на Любу, оглядела ее, потом вдруг выпрямилась и процедила сквозь черную щель улыбки:
- До-оченька! Клоп!
Люба вскочила и, тяжело грохая ногами по полу, выбежала из комнаты.
- Чёй-то она? – не поняла тетка. – Может, в магазин сбегать? У тя полтинник есть?
- Разбирайтесь теперь сами, только не поубивайте друг друга,  - ответила я и вышла на улицу. 
Пахло арбузными корками и сырыми опилками. Я увидела Любу, сидящую на пустом корпусе телевизора у сарая.
- Я ее отсюда выживу, суку эту! – глядя в небо, кому-то обещала она.
А в небе блестела пулька самолета, облака плавно двигались, задевая брюхами крыши соседних домов, и исчезали вдали, за верхушками деревьев. На земле, где-то в канавах под забором, журчал апрель.


 
Улыбка Деда Мороза
Протискиваюсь в вагон и тут же плющусь от духоты. На лицах людей гримасы отвращения, они стараются не прижиматься друг к другу, отвоевывая миллиметры личного пространства. И я тоже отвоевываю. Отталкиваю попой того, кто за спиной, аккуратненько так, и все ближе подхожу к сиденьям. Нервничаю и злюсь, особенно когда наступают на ноги. Туфли на мне не из дешевых, да и одета я в платье из последней коллекции Джей Ло. Нелепо, конечно, выгляжу, вся такая оранжевая в цветочек, воздушная, шифоновая. И все норовят меня раздавить и выдрать клок платья. Чувствую себя креветкой, попавшей в банку с протухшими сардинами. Все дело в том, что еще два часа назад я ехала в такси на корпоратив в центр Москвы, где должна была петь, но, что не удивительно для мегаполиса, попала в пробку. Колонна машин медленно продвигалась, время утекало, я жутко опаздывала. Как только такси поравнялось с ближайшим переходом метро, я тут же воспользовалась ситуацией, расплатилась с водителем и спустилась под землю.
Хоть в метро и не бывает пробок, но ехать до нужного места пришлось с пересадками, так что я все равно никак не успевала к назначенному часу. Организаторы праздника обзвонились, хорошо еще сеть пропадает периодически, а то так и пришлось бы бесконечно оправдываться. На одной из станций толпа пассажиров неожиданно схлынула из вагона. Наконец, можно сесть, я больше не в силах выдержать многочасовую пытку каблуками-небоскребами. Смотрю на схему метро – ехать еще восемь остановок – обалдеть! Успею вздремнуть, но прежде, чем закрыть глаза, замечаю, что напротив меня сидит… Дед Мороз. Хотя… в подлинности деда я сомневаюсь. Просто это так неожиданно, на дворе середина августа, а тут – нате. Уж не проспала ли я до Нового года? Никто из пассажиров не удивлен столь странным несоответствием Деда Мороза лету. Впрочем, фриков в Москве нынче развелось достаточно и солнечный свет их не пугает.
Дед Мороз же из-под шапки с искусственными завитушками внимательно разглядывает меня. Просто, я бы сказала, нагло.
- Что? Что-то не так? – спрашиваю, стараясь перекричать шум колес.
- Да нет, - громко баритонит он, - просто мне кажется, мы как-то с вами оба выделяемся из общей серой массы.
- Да уж, вы особенно.
- Не, я не придурок, я нормальный, - оправдывается Дед Мороз. – Просто я…
- Да ради бога, - перебиваю и отмахиваюсь я, закрываю глаза - не люблю разговоры с незнакомцами на улице и в транспорте. Но фальшивый новогодний дедуля не собирается умолкать. Он продолжает:
- Я хотел девушку свою с Днем рождения поздравить. Думал, как-то надо необычно…
- Н-да, вы огромнейший оригинал! – издеваюсь я.
- Глупо, конечно.
 Глядите-ка, он соглашается!
- Не, я принес ей коробку пломбира.
- Ого! И что же?
- Ее не интересует пломбир, она предпочитает бриллианты.
- Все понятно, пломбир она не съела и отправила вас на добычу  алмазов. Только метро, знаете ли, не слишком подходящее место, тут уже все изрыли.
- Вы не прорицательница, случаем?
- В общем, классическая блондинка.
- Что?
- Да не я, а ваша девушка.
- Крашеная.
- К чему вы это все мне рассказываете? Хотите сочувствия? Ничем не могу помочь, платок дома забыла.
- Что вы! Я просто пытаюсь вам понравиться. Мне сказали, что женщины любят жалостливых мужчин.
- Не мой случай.
Дед Мороз стащил с головы шапку и бороду, превратившись в растрепанного парня лет 30, не слишком симпатичного, с обычным таким лицом, да и глазами обыкновенными, серыми. И тут он улыбнулся, но так широко, искренне, тепло, что захотелось еще раз увидеть его улыбку.
- Надо же! Оказывается, Дед Мороз умеет улыбаться! Никогда не видела.
- На самом деле я дизайнер, - сказал он.
- По костюмам?
- Ха… к счастью, нет.
Двери открываются и закрываются, окна темнеют и снова включают изображение станций. Я смотрю на часы, боюсь, что организаторы праздника уже похоронили меня и с удовольствием бросили по комку земли в воображаемую могилу. Вагон опять набился пассажирами, но сквозь просветы между телами вижу, что Дед Мороз по-прежнему не сводит с меня глаз.
- Что вы, в самом деле, все пялитесь? – не выдержала и спросила я на одной из станций, когда в вагоне на несколько минут стало посвободнее.
- Нравитесь вы мне! – бесцеремонно заявил он и пересел на освободившееся рядом со мной место.
А вот я от него не в восторге. Ну, не красавец. Совершенно нет. Однако  его улыбка… она мне определенно нравится.
- Вы слишком спешите? – интересуется он.
Спешу, жутко спешу. И могла бы сегодня хорошо заработать. Хотела накупить себе шмоток.
- Может, отметим Новый год, я знаю одну милую кафешку на Старом Арбате, - предлагает Дед Мороз.
Он снова улыбается. Вот, черт возьми, как же идут некоторым людям улыбки!
Телефон дрожит и выдает из крошечных динамиков самбу, на этот раз звонит мой напарник Толик, тоже певец, с которым мы сегодня вместе работать должны. Представляю, как он, взбешенный, станет бурить мне мозги: «Детонька, ёпан зи дойч, я тут один вкалываю! Где ты шляешься, протри перископы, ты видела, который час»! Н-да… Может, свалить к чертовой бабушке, к тому же пить и есть хочу зверски. И устала. Денег, конечно, жалко. Как ни крути, деньги имеют нас. Но! Если выпадает шанс, нужно хоть раз оказаться сверху. Я улыбаюсь Деду Морозу в ответ и отключаю телефон.
- Ведите меня в свою кафешку, дедуля!

Первый рассвет
Свет ударил в глаза. Джекоб зажмурился, приподнял голову. В тумане какой-то человек гремел ключами - отпирал дверь. Черт, голова… Этим лязгом можно воскресить мумию Тутанхамона! Глаза Джекоба заслезились, но, наконец, привыкли к свету. Полицейский, исчерканный прутьями решетки, все еще возился с замком.
- Вставайте, Олдмен. Жена внесла за вас залог.
- Что? Да кто ее просил об этом?!
- Я.
- Ну, конечно же, Бру, как о тебе-то я мог забыть! Ты же терся с моей женой в старшей школе. Вы и теперь, небось, жметесь по углам? А? Бру?
Джекоб скинул ноги с кушетки и уперся в пол, точно хотел продавить его.
Полицейский прикрепил ключи к связке, что болталась на ремне.
- Не пора ли остановиться, Джек? Обратись к специалисту. Хочешь, дам визитку одного врача? Он помог мне. И… я не пью уже лет пять.
Джекоб навис над Бру, хотел выругаться, но сдержался. Просто хлопнул его по плечу и сказал с издевкой:
- Да ты герой, парень!
У ресепшена в холле стояла заспанная блондинка в тонком трикотажном платье с большим декольте.
- Куда это ты так вырядилась!? На маскарад шлюх? – громыхнул Джекоб.
Блондинка ответила:
- Прекрати, Джек, можешь обзывать меня, как хочешь. Я теперь не твоя жена.
- Насколько я помню, мы еще не разведены, - оскалился он.
Дверь в холл распахнулась, тяжело дыша, на пороге появился шериф с хот-догом в руке.
- А… - обрадовался Джекоб, - сэр Пузырь. Ты уже нашел похитителя моей дочери?
- Как видишь, Джек, все настолько заняты поисками твоей дочурки, что некому сесть за ресепшн, - с ухмылкой доложил шериф.
Джекоб приложил палец к виску и выстрелил слюной через сомкнутые губы:
- Пуфф….
- Олдмен, - шериф перегнулся через стойку ресепшна, оторвал клок бумажной салфетки, - я не посмотрю на твое горе и внесенный залог, и отправлю тебя обратно в камеру.
- Да пошел ты!
Блондинка взяла Джекоба под руку и потянула в холл, подумала - тяжеловат, однако, будто к нему привязан невидимый тягач.
- Мои вещи? – рявкнул Джекоб.
- Я их забрала.
- А водительское удостоверение? – остановился он.
Шериф неторопливо достал из кармана зубочистку, разорвал упаковку и принялся ковыряться в зубах. Сказал, шепелявя:
- Тебя задержали за вождение в нетрезвом виде, Джек. Теперь суд решит, что делать с тобой и твоими правами. Но, скорее всего, ты их лишишься. Так что советую поискать хорошего адвоката.
Джекоб оттолкнул жену и бросился обратно к ресепшну, но шериф схватился за кобуру на боку.
- Еще движение Джек, и я подстрелю тебя за нападение на офицера полиции при исполнении.
- Ты, ублюдок! У меня даже нет оружия!
Шериф убедительно расстегнул кобуру.
- Ладно, - отступил Джекоб, - если бы вы с таким упорством искали убийц, вместо того, чтобы вдалбливать мне, что я алкоголик, то я бы обвешался американскими флагами и полетел в космос. А пока я, мать вашу, буду подтирать ими задницу!
Блондинка рванула его за руку и потащила к дверям.
- Идем, Джек. Они делают все возможное.
- Два года?! Два года, Джил!
- Эй! Олдмен! – крикнул шериф. – Все-таки советую нанять адвоката.
- Я сам себе адвокат, придурок! – сказал Джекоб отражению шерифа на стекле двери.
Джекоб Олдмен был успешным адвокатом, занимался разводами толстосумов. И получал не зря за свои труды - уважение, космические гонорары и… ненависть. День и ночь он проводил в своем кабинете. День и ночь в архивах. День и ночь опрашивал свидетелей. День и ночь в мире, где не было места для жены и дочери. А какого черта? Он обустраивал им жизнь – огромные дома, отдых в лучших отелях у океана, одежда только из последних коллекций, новенькие машины, учеба в элитной школе. Пресмыкался, утирал ядовитые слюни клиентам. А его домашние, чем они ему отплатили? Его тыл. Спокойствие. Его запланированный рай. Джил завела себе любовника, какого-то таксиста из Вегаса. Брала у него – Джекоба, деньги, его деньги! – и мчала в Вегас, якобы развеять депрессию, накопившуюся за зиму, а сама развлекалась с любовником. Стерва! А Фрэнни? Его некогда ласковая малышка-дочурка, голубоглазый ангелочек, скинула пушистые перышки и превратилась в нечто, изрыгающее:
- Папочка, ты придурок!
В день, когда Фрэнни исчезла, они поругались за завтраком. В последнее время завтрак не обходился без ругани. Жареная ветчина плюс «гаденыш». Тосты плюс «придурок». Кофе вприкуску с «заткнись». Или круассаны с начинкой «папочка, трахни меня и успокоишься» - вот это на десерт от дочери. Приятного аппетита!
В то утро он, невыспавшийся, залил воду в кофе-машину, уселся за стол и раскрыл газету. Сверху спустилась Джил.
- Я проверил твой счет, - не отрываясь от газеты, начал Джекоб, - он почти на нуле. На что ты потратила столько денег?
Она в ответ загремела чашками.
- Я разговариваю с тобой, Джил, или с воздухом?
- Я уже не имею права тратить деньги?
Он отложил газету. Джил втянула голову в плечи.
- Так куда ты потратила деньги?
Кофе-машина заурчала, разливая кофе в кружку.
Джекоб поднялся, подошел к жене и сжал ладонями ее голову.
- Дорогая, да будет тебе известно, я не печатаю деньги, сколько вздумается.
- Я дала их в долг сестре, - созналась она, высвобождаясь из тисков его ладоней.
- Сестре? Твоей шлюхе сестре? – закипел он.
С недавних пор он ненавидел сестру Джил - Пэнни.
Однажды на вечеринке он перебрал лишнего и подкатил к Пэнни, затащил ее в ванную комнату. За последние годы он спал с женой так же редко, как их дом посещал нанятый для Фрэнни Санта Клаус. Джил все чаще ссылалась на мигрени, облачалась в какие-то монашеские прикиды, которые она называла «модной классикой в стиле 40-х». А туго обтянутая голубым стрейчем попка Пэнни не давала ему покоя весь вечер.
Итак, в ванной комнате, Джекоб запер дверь и прижал Пэнни к стене. Девчонка не сопротивлялась, ее пальчики ловко расправлялись с пуговицами на ширинке Джекоба, ему же пуговицы на юбке Пэнни не поддавались. Разозлившись, он задрал юбку, трусиков на Пэнни не оказалось. Джекоб скользнул ладонью по гладковыбритому треугольнику между ее ног, но Пэнни вдруг вцепилась ему в волосы, точно хотела выдрать их вместе с черепом.
- Да ты что! – взвыл он.
– Думал, я стану куролесить под боком у сестры? – усмехнулась она.
- Ах ты, дрянь!
Он ударил ее локтем в живот. Пэнни согнулась от боли, но еще сильнее потянула его за волосы.
Тогда он саданул ей по руке, пожертвовав клоком волос ради свободы.
- Попробуй только скажи об этом Джил!
Пэнни усмехнулась и продемонстрировала выдранный трофей.
- Сохраню на всякий случай, как доказательство.
И зажала волосы в кулаке. Джек попытался разжать кулак, но за дверью раздался голос Джил:
- Пэнн, ты здесь?
Пэнни приложила палец к губам и выскользнула из ванной комнаты.
С тех пор, каждый раз, как Джил встречалась с Пэнни, что было редкостью, Джекоб боялся, как бы та не разболтала о том, что произошло между ними на вечеринке. А вообще, ему некогда было даже завести любовницу, требующую уйму свободного времени и финансов. Последние стали для него религией. Деньги – вот бог, существование которого давно доказано.
Джекоб родился в бедной шахтерской семье. Отец каждый день спускался в шахту, работал часто по две смены, мать обшивала весь городок, чтобы выучить сына. Он сам с 13 лет начал подрабатывать: разносил газеты, мыл полы в морге, работал официантом. И откладывал деньги. Девушки, вечеринки – все это прошло мимо. Он знал, что сначала выучится, найдет хорошую работу, разбогатеет. А потом купит себе таких девушек, которых парни этого городка даже и в раю не встретят.
Джекоб поступил в престижный университет. Учился на отлично, получал стипендию. На последнем курсе познакомился с Джил Гарриет – девушкой из состоятельной семьи. Он знал, что нравится ей, и ничего не стоило уломать ее. А потом, как это часто бывает, девушка узнала, что беременна. Все шло по плану. Как честный парень Джекоб отправился к родителям Джил просить ее руки. Семейство Гарриет не слишком обрадовалось выбору дочери, но деваться было некуда. Затем была свадьба, довольно пышная, с венчанием на берегу океана. Сразу после свадебного путешествия в Париж, где молодожены не вылезали из отеля, потому, что Джил постоянно рвало из-за токсикоза, тесть устроил Джекоба в престижное юридическое агентство в Сиэтле. Работа. Работа. Рождение дочери. Работа. Работа. Счет в банке рос. Правильнее сказать, бог Джекоба Олдмена с каждым годом все больше материализовывался. А семья превратилась в красивый добротный фасад. За ним - 16 лет семейной жизни – каждодневная бойня.
Джекоб «резал» жену словесной бензопилой:
- Еще раз узнаю, дрянь, что ты дала деньги своей шлюхе-сестричке…
- Ну? Ну?  Что ты сделаешь мне, сволочь? – выстреливала дробью слов Джил.
Он заносил руку и, словно столкнувшись с невидимым препятствием, останавливался. Жена, приготовившись к удару, смело смотрела благоверному в глаза. Она знала, деньги – лишь повод объявить войну. Не деньги, так Джек завелся бы от сериала «для тупых домохозяек», разговоров по телефону, недосоленной еды, слишком яркой помады, ну, или глянцевого журнала. Да, в конце концов, от чего угодно. На что ни брось взгляд в этом доме – все взрывоопасно.
Таким было и то утро. Утро того дня, когда пропала Фрэнн. Да никаким особенным оно не было. Кофе-машина орала о готовности. Кофе отторгало тепло немощным дымком из чашек. Растрепанная Джил уворачивалась от руки Джекоба.
- Дрянь! Шлюха! – кричал он.
Сверху по ступенькам спустилась дочь в ночнушке с Микки Маусами и потребовала:
- Прекратите, придурки!
Схватила с комода фотографию – на ней «счастливое» семейство Олдмен на отдыхе в Майами 12 лет назад, вытащила снимок из стеклянно-картонной оболочки, четвертовала и запихнула его в измельчитель для отходов. Разбуженный агрегат заурчал - позавтракал.
- Что б вы сдохли, твари! – затряслась Фрэнн. – Я вас ненавижу. А особенно тебя, папочка! Умри!
Она встала перед Джекобом на колени и тихо молила:
- Пожалуйста, папочка, сдохни… пожалуйста…
Рубашка Джекоба промокла от пота. Джил заплакала.
Утро всеобщей любви и спокойствия.
Это было их последнее «семейное» утро. Вечером Джекобу позвонила жена и сказала, что на обочине дороги в Сиэтл нашли брошенный автомобиль с правами их дочери. Машина была полна крови. Саму девочку не обнаружили.

Спустя два года после исчезновения Фрэнни Джекоб ехал в машине жены из полицейского участка, где он провел полдня и чуть не разнес весь участок к чертям собачьим. Никто не шевелился в поисках похитителей его дочери, ни местный шериф, ни ФБР. Два гребаных года он покупал помощь горожан, летчиков-спасателей, чтобы они по два раза в день поднимались в небо и просматривали оттуда город и его окрестности, а так же лес вплоть до границы штата. Сколько денег было перечислено на счета частных детективов! Тщетно. Даже задобренный пожертвованиями Иисус наплевал на мольбы Джекоба.
После исчезновения дочери Джекоб переменился, словно очнулся после небытия. В детстве он провалился в старый канализационный колодец недалеко от железной дороги, вдоль которой часто ходил к отцу на шахту, и застрял в трубе, по которой попытался выбраться. Он кричал, барахтался, но только больше застревал, а затем почувствовал, что задыхается. Свет же, до которого можно было дотянуться рукой, постепенно мерк, будто кто-то гасил его, как лампы в кинотеатре, пока не наступила тьма. К счастью, Джекоба обнаружили дети, что играли неподалеку. Они услышали крики и вызвали спасателей. Когда те примчались, Джекоб уже был без сознания. Очнувшись в больнице, он долго не мог понять, в каком мире находится. Точно так же Джекоб чувствовал себя и сейчас, как будто застрял в узком колодце жизни, и задыхался.
Порой ему виделась Фрэнн, как она лежит еще живая на заднем сидении машины с перерезанным горлом, сдавливает рану руками и хрипит:
- Папочка, за что?
Джил все больше начала его раздражать. Она рыдала. Слезы стали ее обычной реакцией на все – боль или радость. А Джекоб потрошил своего денежного бога, устраивал поисковые экспедиции по лесам штата.
- Заткнись! – Колотил он жену, когда та доставала его плачем и истериками. – Я хоть что-то делаю, в отличие от тебя.
- Бедная моя девочка. Ей пришлось умереть, чтобы ты о ней вспомнил! – как-то сказала Джил.
Клиенты тоже стали бесить Джекоба. Паршивые уроды. На сочувствие они вежливо отводили пару секунд, а потом отравляли воздух мечтами о дармовом наследстве. Открывали рты и смердили расчетом и равнодушием. Джекоб стал замечать, что пахнет так же. Сначала мылся по нескольку раз в день, обливался одеколоном. Напрасно. Вонь шла изнутри. И он начал пить. Алкоголь хоть на какое-то время приглушал смрад.
Денежный бог Джекоба тоже оказался бесполезным, он напыщенно молчал. Можно купить все. Кроме успокоения души.

Мерно тикали «дворники» - размазывали дождь по стеклу.
- Этим ублюдкам наплевать на всех, а Фрэнни, быть может, заперта в соседнем подвале, - гневно возмущался Джекоб.
- Джек, успокойся, - просила Джил. – Смирись. Нам ничего не остается, как просто ждать.
- Что ты там мямлишь? Тебе всегда было плевать на Фрэнн. Сначала ее воспитывала твоя мать, потом няньки. Ты занималась только собой.
- Джек, прекрати! – заорала она. – Я не хочу больше этого слышать! А где был ты? Утешал брошенных женушек и богатых вдовушек в их квартирках на двадцать третьей авеню?
Он залепил жене пощечину. Джил резко вывернула руль и съехала на обочину. Автомобиль тряхнуло. Джекоб выскочил на улицу: кругом лес, да редкие светящиеся пули машин на дороге. Он открыл дверь, вытащил Джил, дождь тут же вымочил ее платье.
- Прости, я не хотел. Ты вывела меня из себя, - извинялся он, а сам злился еще больше.
- Ты чертов ублюдок! Я из-за тебя уехала с вечеринки! Ты не представляешь, как она важна для меня, Джек! Ты все портишь!
«А она еще ничего», - оглядел он жену и уставился на ее губы. Джил заглатывала дождь.
-Тывсегдавсепортишьимояжизньвылетелапсуподхвостиззатебя!
Почему-то злость начинала раззадоривать Джекоба, к тому же намокшее платье отчетливо выделяло округлости жены. Джил прекратила сыпать ругательства, испугалась звериных глаз мужа, которые лихорадочно блестели.
Он открыл дверь и втолкнул жену на заднее сиденье – Джил легко поддалась ему, точно не имела ни мышц, ни костей, – и сам нырнул вовнутрь, навалился на нее, задрал на жене платье и запустил руку в ее трусики.
Джил решила уступить ему. Она чувствовала, что лучше не сопротивляться. Джекоб сейчас был коброй, готовой к удару, хоть одно движение, и его зубы окажутся в ее теле и выпустят яд. Главное замереть, и все обойдется.
- Не ври, Джил, ты же хочешь меня, - злился он, расправляясь с ее трусиками.
Она представила, что на приеме у гинеколога, и тот, облачив руку в перчатку, забирается к ней в вагину. Почувствуй разницу между сексом с мужем и просто осмотром у гинеколога… За 16 лет совместной жизни Джил не нашла ни одного отличия. Джекоб задергался, быстрее, еще быстрее... зверел, злился до дрожи, словно под ним была не Джил, а вся его жизнь.
- Ну, давай же, давай, давай! - требовал он.
Жизнь смотрела на него пустыми глазами жены. Плоть не взрывалась.
Губы  Джил зашевелились:
- Ты ведь никогда не любил меня, Джек.
Он дернулся и замер, точно получил удар в ребра.
- Ты никогда не любил меня, Джек, - повторила Джил.
Словно не ее голос. Что он, по большому счету, знал о ней? Кто она такая,  женщина с рыжими волосами? – вот, пожалуй, и все.
Джекоб вскочил, стукнулся головой о потолок, выбрался из машины.
- Отвези меня туда, где нашли машину Фрэнни, - потребовал он, натягивая джинсы.
- Зачем, Джек? Там уже сто раз все обыскали.
- Отвези меня, и ты свободна.
- Что? Ты дашь мне развод? – с неверием в голосе спросила Джил, выбираясь из машины. – Ты серьезно дашь мне развод?
Джекоб подошел к ней, но жена отпрянула.
- Ладно. Садись за руль, Джил.

Через несколько километров она остановила машину, Джекоб вышел. Обошел автомобиль и постучал в стекло. Джил приоткрыла дверь.
- Что ты будешь делать?
Он пожал плечами.
- Какая тебе разница.
- Но ведь темень такая и дождь.
Он прислонился к машине.
- Не знаю, что ты задумал, но ждать тебя я не буду. Мне нужно ехать.
- Иди к черту, Джил! – Захлопнул он дверь. – Нас обоих отымела жизнь, мы квиты.
Она опустила стекло и сказала:
- Нет, Джек, это ты поимел меня! И знаешь что? Лучше бы ты умер вместо моей девочки.
- Взаимно! – крикнул он вслед удаляющейся машине, спустился с обочины и шагнул в лес.
Вот старая секвойя с бугристыми ветвями, под ней нашли зажигалку Фрэнни. При Джил она не курила, только при нем. Точно назло. Знала, что получит пощечину, но закуривала и дефилировала перед Джекобом в трусах и майке.
Как-то неожиданно у Фрэнн появилась грудь, и попка округлилась. Он не знал, как теперь обращаться с дочерью, можно ли прикасаться к ней, или это будет неправильно растолковано. А когда нашел в ее школьной сумке презервативы, понял, что связь между ними потеряна навсегда. И была ли она?
Вот маленькая Фрэнни, большущие глазенки, пушистые кудряшки. Она прижимается к нему, щекочется, шепчет на ухо, и так сладко от ее дыхания:
- Папочка я тебя горячо-горячо люблю.
- Как горячо? – отмахивается он, придерживая рукой документы на столе – как бы Фрэнн не помяла их.
- Так же, как солнышко.
А потом Фрэнни пошла в школу.
По вечерам она дожидалась возвращения Джекоба с работы. Крадучись, поднималась за ним по лестнице, но скрип ступеней выдавал ее. Он оборачивался - дочь сжимала в руках плюшевого кролика, да и сама была, словно плюшевый кролик, – кругленькая, растрепанная.
- Ты забыл меня поцеловать на ночь. Теперь ко мне придет Бугимен.
- Никакого Бугимена нет, - раздраженно бурчал Джекоб, - опять тебе мать дурацкие сказки нарассказывала. Фрэнн, иди спать.
И не целовал ее перед сном. Никогда.
В отместку Фрэнн однажды сложила в ящик все подаренные отцом игрушки и подожгла их на лужайке перед домом.
Четырнадцатый день рождения Фрэнни. Она мечтает о пони. У Джекоба есть деньги и на племенную лошадь. Но не слишком ли много хочет его дочь? В ее годы он думал о том, как заработать себе на учебу. Дочь в истерике швырнула в него коробку с золотыми часиками, что он выбирал для нее. С трудом выкроил время. Съездил в лучший в городе ювелирный магазин.
- Зачем тебе пони? – возмущался Джекоб.
- Чтобы было кого любить.
- А как же мы с мамой?
- Не вижу никого в этом доме, кого можно любить, - заявила Фрэнн.
А в свой шестнадцатый День рождения Фрэнн выбросила торт, приготовленный к праздничному ужину,  на помойку за домом и впервые напилась где-то у друзей, потом пришлось забирать ее из полицейского участка, куда она угодила за дебоширство в торговом центре.

Джекоб злился, раздвигая упрямые ветки кустов, сквозь которые он пробирался дальше, и думал о том, что никогда не перестанет искать дочь или хотя бы то, что от нее осталось. Все сдались. Всем плевать. Но не Джекобу. Надо нанять добровольцев. Нужны еще деньги? Подавитесь! Только ищите, ищите, ищите! Недели, месяцы, годы… Впрочем, что он хочет этим доказать? Поглядите, мол, какой замечательный отец, муж, член общества.
Ублюдок, купивший себе лучшее местечко на городском кладбище.

     Лес редеет, теперь с шумом дождя спорит грохот водопада. Вдалеке возвышаются темно-синие холмы. Кажется, стоит взобраться на них, и ты уже в небе. Опять Джекобу вспомнилась машина Фрэнн, кровь повсюду, казалось, что там расчленили десятерых. Пока эксперты проводили анализ крови, оставалась надежда. Но потом шериф «убил» Джекоба и Джил известием – кровь в машине принадлежала их дочери.
Мир накренился и покатился в пропасть, только медленно, иногда содрогаясь. Пуповина, коей была Фрэнн между Джекобом и Джил, больше не подпитывалась, высыхала и однажды треснула. Впрочем, все проходит. Да только вот от боли невозможно избавиться. К ней просто привыкаешь.

За кустами что-то промелькнуло. Джек замер. Прислушался. Странные шорохи. Может, ручей шевелит траву? Треск веток. За спиной. Совсем близко. Дыхание.
- Фрэнн? – машинально окликнул он.
Рычание. Джекоб вздрогнул и медленно обернулся - сзади его обступила стая волков или одичавших собак – трудно разобрать в темноте. Звериные глаза огнями святого Эльма светились и подрагивали в воздухе.
- Ну, же, хотите сожрать меня? – решительно произнес Джекоб. - Валяйте, не очень-то и расстроюсь. Только сделайте это побыстрее.
Псы тяжело дышали. Один из них подошел к Джеку, уткнулся носом в ногу, слегка хватанул за штанину. Обошел вокруг. Отстал. Рыкнул. Стая тоже рыкнула и рассыпалась в темноту.
- Куда же вы? Эй! Я вам противен?! – крикнул он.
Двинулся дальше. Что в действительности ему нужно в лесу? Как-то на автозаправке он слышал разговор подростков. Толстяк с бугорками прыщей на лице уверял дружков, что уже много водителей видели призрак девушки в том месте, где исчезла Фрэнсис Олдмен. Дескать, она стоит посреди дороги, раскинув руки, будто бы хочет поймать машину или обнять кого-то. Джекоб, как ребенок, решил попробовать чудо на ощупь, много раз приезжал на место похищения, однако никого и ничего не видел. Только туман.
И вот он снова в лесу. Снова ждет чуда. Джекоба пытались обнять ветви деревьев. Злые объятия. Он сопротивлялся. Деревьям удавалось лишь выудить из него воспоминания.
На ветке клена повисло воспоминание о дне, когда Джекоб застукал дочь в гараже с каким-то парнем. Тот сидел на верстаке и покачивался, а Фрэнн пристроилась у него между ног.
- Ты что делаешь? – закричал Джек. – Дрянь такая!
Парень вскочил и, натягивая на ходу штаны, выскочил вон из гаража.
Фрэнни подошла к отцу. На ней была лишь юбка. Джекоб стыдливо отвел взгляд.
- Разве ты не видел, что я делала? – Вытерла рот Фрэнни. – То, что ты должен делать с мамочкой, хотя бы раз в месяц.
- Ты м… маленькая шлюха!
Он отвесил Фрэнни пощечину. А на следующий день потащил ее к психотерапевту.
- Я побеседовал с вашей дочерью, - сообщил тот. – Вы зря беспокоитесь. Она не извращенка. Просто ей не хватает вашей отцовской любви. А поведение? Таким образом она пытается обратить на себя внимание. Похоже, все пристойные способы ею уже перепробованы. Скажите, мистер Олдмен, а сколько времени вы проводите с дочерью?
Он задумался. И не смог ответить.

Опять лес. Похоже, он мстил Джекобу за Фрэнн. Веткой, быть может, ясеня распорол ему щеку. С кровью выудил еще одно воспоминание о дне исчезновения дочери.
Джекоб был в кабинете, дожидался важного клиента. Секретарь сказала, что звонит Джил. Он поднял трубку, жена задыхалась, с трудом проговаривала слова, приправляя их слезами. Дочь пропала - так она ему сказала. Джекоб обещал приехать, положил трубку, подошел к окну, которое в тот момент показалось ему большим аквариумом с небом вместо воды. Опять нужно выбираться туда, за стены кабинета. Нет. Там не его стихия. Какого черта! Не ко времени известие. В конце-концов, Джил не маленькая девчонка. Разве не может во всем разобраться сама? Наверняка Фрэнн свалила с очередным дружком и развлекается с ним где-нибудь в придорожном мотеле по примеру мамочки. Палец Джекоба опустился на кнопку селекторной связи.
- Да, мистер Олдмен, - раздался монотонный голос секретарши. Не она ли в свободное от работы в его офисе время объявляет рейсы в аэропортах?
- Отмени встречу с мистером Скоттом.
- Да, сэр.
- Хотя…
Он не отменил встречу. Протянул время. Теперь понял – почему. Боялся увидеть Фрэнни мертвой. Жену в истерике. И не знал, что с этим со всем делать.

Лес закончился. Джекоб вышел к озеру. Холмы, что проглядывали между деревьями, выросли, навалились синевой.
Из чего состояла его жизнь? Из обязательств, долга, работы. Церковь по воскресеньям. Звонки родителям на Рождество. Он не видел, как они состарились, не заметил, что их не стало. Зато его денежный бог был всегда с ним, благоухал новенькими чеками. Джекоб мог подержать его в руках. Бог заменял тепло Джил и Фрэнн. Те же, когда Джекоб к ним прикасался, будто покрывались льдом.
Он передернулся. Черт! Это не они были ледяные, это он заражал их холодом.
Когда Джекоб подъехал в тот вечер на место происшествия, заглянул в машину и дотронулся до перепачканных кровью сидений - они показались ему теплыми.
А потом слезы Джил на его плече, они были горячими.
Туман стелился над озером, сгущался, вплетая в себя все новые облака. Джекоб лег на берегу. Трава мокрая, да и черт с ней. Прикрыл глаза ладонью.
«Ты никогда не любил меня, Джек», - вспомнились ему слова Джил.
Любовь… Он никогда ею не болел. Даже не ожил, когда увидел, как Фрэнни появляется на свет. Он ни разу не сказал «я тебя люблю» своей матери. Не сказал этого отцу. Жене. И дочери. Никому. Любовь - табу в его сердце. Губы сводило, как только он пытался произнести вслух «я тебя тоже люблю» кому-нибудь из близких в ответ, пусть и просто так.
Джекоб сел. Туман, хоть и нельзя пощупать, но можно увидеть и ощутить. Вакуум, как оказалось недавно, состоит из каких-то там частиц. Его дочь стала легендой-призраком. А он – никто. Пустота.
Время таяло вместе с туманом, дождь закончился, солнечный диск проступил на небе. Рассвет, первый рассвет в жизни Джекоба, обжигал глаза. Конечно, рассветы были всегда, заглядывали сначала в окна дома его родителей, потом в окна его дома, заливали стекла, но ему было все равно. Он зажмуривался и стирал их шторами. А теперь, у озера, плакал от ожогов рассвета.
- Прости меня, Фрэнни. Прости, что не любил тебя.

* * *
Спустя еще два года Джекоб сидел в кресле своего нового кабинета во Фриско, ждал первого клиента. С разводами толстосумов покончено. Теперь только обыватели с их обычными проблемами.  Когда-то в детстве, очень, очень давно, он хотел просто помогать людям.
В дверь постучали. Вошла чернокожая женщина лет пятидесяти, в растянутых брюках и заношенной толстовке. Пожалуй, в этом одеянии успел пощеголять весь округ Мишин.
- Слушаю вас, миссис…
- Паллоу. Мне нужна помощь.
Она села в кресло, сложила руки, переплела пальцы – они стали похожи на розовую косичку.
- Слушаю. Смелее, мэм.
- Мой сын… э-э… - она осеклась.
- Говорите, не бойтесь.
- Я… мм… я хотела бы прежде узнать… Сколько у вас проигранных дел?
Джекоб задумался.
- Одно.
- И какое, если не секрет?
- Моя жизнь.


 
Поворот
Небо почему-то в трещинах, да еще красных. Как-то неожиданно картина пред глазами сменилась, а только что был голубой небесный сатинчик с облачками. За рулем, на приборной доске, оказался листок, исписанный с двух сторон фразой: я ненавижу Валеру. Марго где-то прочла в женском журнале: если хочешь кого-то забыть, то внуши себе ненависть к нему. Она не понимала, где находится, но ощущала, что сидит, и, вроде бы, в машине, но почему-то в одном ухе голос ее босса спрашивает:
- Синицкая, что вы там натворили в релизе?
А в другом ухе кричит Валера:
- Ну, ты и тупая! Не зачет!
А потом вдруг она оказывается перед высоким и закругленным, как труба, зданием, где находится офис ее фирмы.
- Блин! Чертов крематорий! - выругалась Марго и оказалась на своей кухне.
Она вернулась с похорон подруги, которая от рака умерла, двоих детей и мужа оставила. Валера, как обычно, пялился в телевизор и переключал каналы, не задерживаясь ни на одном больше полминуты. Марго села на диванчик рядом.
- Вот умру, и никто даже не поплачет обо мне.
- И что? – пробурчал Валера. – Зато тебе не за кого бояться.
- Ну, как же не за кого? А ты?
«А ты? – повторила она про себя, - кто ты?» Ни муж, ни друг, ни брат – так, сожитель. И грустно стало. Кому она блюда вкусные готовит, стирает, тапочки подает? Кому? Дядьке чужому?
- Лесников, а когда уже мы с тобой поженимся? – спросила Марго.
Он, не отрываясь от телевизора, возмутился:
- Опять? Завела шарманку. Десять лет живем. Нормально ведь живем, паспорта штампами не мараем. Свобода! Иди куда хошь! Плохо разве?
«Свобода какая-то односторонняя, мужская!» - возмутилась про себя Марго и заявила:
- А я не хочу свободы, и не хочу никуда идти, я хочу с мужем.
- Блиннн… - закипает Валера, швыряет пульт на стол. – Опять тебе, что ли, лекцию прочитать о преимуществе гражданского брака?
- Гражданский брак – это когда в ЗАГСе зарегистрирован, а у нас с тобой сожительство.
- Так. Стоп. Отставить! – Валера раскаляется, а когда он злится, то вспоминает словечки из эпохи своей воинской службы. – С подругами, что ли, натрепалась? Отставить, женщина! Ты же знаешь, я не терплю командирства над собой. Я мужик, и я начальник. А ты – или подчиняешься, или валишь отседа.
Марго отвернулась к стене, заплакала. Еще лет пять назад она легко останавливала слезные приступы, теперь же все чаще сдавалась, и слезы лились, голос блокировался, и в беспомощности она отступала перед натиском Валеры в другую комнату. Хватала сигарету, припрятанную в шкатулке с драгоценностями, и назло ему закуривала прямо в доме, хотя знала, что сожитель не выносит табачного дыма. Но сегодня Марго быстро проглотила комок слез в горле. Почему нужно «валить отседа», из своей же квартиры? Валера тут приживал, а не она.
- Минералки принеси! - крикнул Валера.
- Нет, Валер, давай поговорим, - Марго решительно ворвалась в комнату, отодвинула стул и села.
- Минералки принеси, сказал!
Поговорить Валера никогда не был настроен, только покричать, а что чаще, покомандовать. Марго посмотрела на него. Мужик-то видный, конечно, не зря всегда боялась – чуть что не по его, уйдет, и любая свободная бабенка подхватит. С мужиками нынче сложно, хоть в красную книгу заноси. Но сейчас пусть уходит, не жалко. Что-то вдруг сломалось у нее внутри, там, сегодня, на кладбище. И ведь словами не объяснишь, что именно случилось. Будто в душе взорвали атомную бомбу и все выжгли. Болело нестерпимо, правда, боли-то как раз Марго и была рада. Ну, и пусть болит, зато все теперь пусто, а значит, не нужно выносить из души мусор.
- Все, Валера, - заявила она. – Пару часов тебе на сборы. Чемодан в шкафу, в прихожей. Ты человек военный, хоть и бывший, конечно, но соберешься быстро. И катись-ка ты…
Он опешил, никак не ожидал такого приказа от тихой и податливой сожительницы. Даже от телевизора взгляд не оторвал, не шелохнулся, только сказал:
- Валерьяночки накапай себе, мадам.
Марго поднялась.
- Я пока по городу проедусь, а когда вернусь, надеюсь, тебя уже не будет.
И она вышла из квартиры, дверью, правда, не хлопнула, но руки и ноги тряслись от страха. Спускалась по лестнице и боялась, что сейчас почувствует удар в спину. Нет, прежде Валера ее не бил. Руками. Только словами. Колошматил так, что живого места не оставлял.
Марго вышла из подъезда, подошла к машине, отключила сигнализацию, села на капот и взглянула на свои окна – рамы давно не крашены, потрескались, надо бы на пластиковые заменить, да и жизнь неплохо бы… Через месяц стукнет сорок, а жизнь, как оказалось, пуста. Ни мужа, ни детей, ни собаки. Квартира и машина – вот все, что нажила. Немаловажные  детали по жизни, но… С ними-то не поговоришь по душам, не поревешь на плече. Поди, вон, прижмись к капоту, поплачь, как тут же сердобольные соседи неотложку вызовут и в психушку. Марго погладила свой «ниссан».
- Вот и остались мы с тобой одни на целом свете, - вздохнула она.
Села в машину, завела мотор и поехала. Хотела понять, сожалеет ли о том, что сделала. Прислушалась к себе: больно только по-прежнему, и все.
Ехала неизвестно куда и думала о прожитых годах, о двух абортах – то Валера не работал, то работал, но получал мало, то болел - куда уж там, не до детей, вспомнила об этих вечных «отставить, дура», «подай, женщина». А ведь раньше не резало слух, не обижало, не напрягало, даже с радостью все подавала. И счастлива была отдавать, отдавать… И ничего взамен. Так мама учила: любишь – люби от всего сердца, бескорыстно. И ведь любила.
Вот уже и за город выехала. Машин мало. В будний день, да после часа пик, дорога опустела, это в пятницу горожане по дачам разъезжаются, словно спасаются от шума и суеты, да только миф все это, шум и суета все равно в нас остаются, и нет нигде покоя.
Что-то приборы забарахлили. Марго засмотрелась на мониторы, подняла голову и увидела, как машину заносит на отбойник…
Опять небо в трещинах. Руки вцепились в руль, а в голове циклится: куда вывернуть руль, направо или налево? Направо или налево? Направо или налево?.. Откуда-то сбоку чужой голос сказал:
- Живы? Как вас зажало-то! Сейчас скорая будет, потерпите.
- 876… 56… 56…12, - произносит Марго и сама не понимает, что это за цифры.

Неизвестно, сколько прошло времени, но, на мгновение придя в себя, Марго поняла, что превращается в мумию - большая белая фигура, будто с волчьей головой, заматывала ее в бинты.
- Ты Анубис? Пришел за моей душой? – спросила Марго.
Фигура дернулась, и непонятно откуда громыхнул голос:
- Рано тебе еще к Анубису, деточка.

Боль сверлами впивалась в  тело. Марго увидела тонкую светящуюся ниточку над собой, и ей захотелось взлететь к свету, там хорошо, там поют ангелы… Обман. Перед глазами четко вырисовался белый потолок и диск лампы. Марго дернулась и поняла, что привязана ремнями к каталке, в руку воткнута игла от капельницы. Полет отменяется. Да и рай не для нее. Что поделать, грешки…
Потом вдруг пустота. Марго, благодаря коротким вспышкам сознания,  запомнила женщину в белом, которая улыбалась, быть может, как стюардесса во время крушения самолета, заставляющая пассажиров поверить, что посадка будет мягкой, и смотрела на Марго так, словно ждала в ответ бурных аплодисментов за проявленное мужество, и постоянно приговаривала: «Молодец! Молодец! Все заживет! Все будет хорошо!»
А еще Марго вдруг увидела лицо Валеры, какое-то искаженное, будто  с картины Босха, и закричала: «Настоящий ад – это сон!»
А потом появился мужчина в белом, телефон на тумбочку положил, похоже, что ее мобильник, красненький такой, раскладушка.

Утро расстелило коврик из солнечных зайчиков на полу. Почему утро? Марго, открыв глаза, задумалась первым делом именно о том, сколько сейчас времени, попыталась нащупать рукой будильник, который Валера всегда в изголовье кровати ставил – чтобы матрас заглушал тиканье, но не нашла будильника и огляделась. Вокруг зеленые стены, кровати с железными спинками, тумбочки, заплатка из кафеля у двери, а под ней треснутая раковина с гудящим краном, из которого тонкой, но стремительной струйкой, удирала вода. А перед ней сидела женщина в цветастом платье, с веером в руке.
- Ну, слава богу, проснулась, - радостно сказала она и замахала веером, - будить тебя не хотелось, а мне уж бежать пора.
Марго всмотрелась в лицо женщины – не узнала, потом еще раз оглядела ее целиком. Ноги незнакомки были в носках, а туфли стояли чуть в стороне. В памяти запахло масляной краской, да так сильно, что Марго затошнило. Вспомнила! Это же ведь Женька – малярша из ЖэКа! Она еще лет… боже мой, дай памяти… десять назад ремонт в квартире Марго делала. Приходила после работы и каждый раз, разуваясь, от тапочек отказывалась, и надевала носки, объясняя это тем, что так ей удобнее и привычнее.  Марго всегда с интересом наблюдала за тем, как Женька в белых носках расхаживала по грязным от обойного клея и краски полам. Во время ремонта она подружилась с маляршей, и контачила с ней, пока не появился Валера. Тому не нравились простые люди, как он говорил, из низших слоев колхоза.
- Ненавижу обувь, ты же помнишь, - сказала женщина, перехватив взгляд Марго, - как захожу куда, так сразу носки надеваю, хоть мороз, хоть жара. Если не могу разуться, так прямо ноги крутить начинает.
Марго кивнула и теперь, наконец, себя оглядела: все конечности на месте, только на правой ноге гипс, и нащупала - лоб пластырем заклеен. Возмутилась  почему-то: «Это я что, в больнице?! Бли-ин!»
- Как тебя угораздило в отбойник-то вписаться? – поинтересовалась Женька.
- Отбойник? – Марго тряхнула головой и, точно вернув извилины мозга туда, где им и положено быть, сразу вспомнила про машину, барахлящие приборы, отбойник… И не по себе стало. – О, боже!
Марго рассказала свою версию произошедшего, потом выслушала рассказ Женьки о том, что у нее теперь свой бизнес – туристическое агентство. Сначала муж этим занялся, а потом и Женьку привлек.
- А ты все там же работаешь? – спросила она. – А то мне агент нужен, место освобождается, девочка замуж за финна выходит и к нему на ПМЖ улетает. Помнишь, ты все путешествиями бредила? Все хотела денег накопить, чтобы каждое лето по миру разъезжать?
Марго вздохнула:
 - Н-да…
Миром у нее был Валера. Целой планетой с меридианами и параллелями.
- А ты как тут оказалась? – вдруг удивилась Марго.
- Да мне из больницы позвонили, сказали, что женщина в аварию попала и все просила позвонить по номеру 876-56-56-12. А это ж мой номер. Врачи подумали, что я родственница. Ну, приехала, дабы опознать. Смотрю – да это ж Рита! А мама твоя где? Муж? Валера, кажется?
Марго разревелась.

Перед ужином примчался Валера, швырнул на кровать пакет с вещами и, ни слова, кроме «Дура, идиотка, машину разбила!» ни говоря, ушел. Марго отвернулась к стене и прорыдала, пока не заснула. Проснулась от боли, нога ныла так, что хотелось ее отрубить, стон вырвался из горла.
- Что ж ты так стонешь-то, дорогуша? – услышала Марго за спиной, повернулась, опять застонав, и увидела женщину в белом халате со стетоскопом в кармане.
- Больно, - зло выдавила Марго.
- Что там у тебя, нога? Да это ж разве больно! – присела на край кровати докторша. – Ты рожала?
- Нет.
- Ну, тогда ты и понятия не имеешь, что такое больно, - важно заявила докторша. – А с твоей-то ногой через месяц стрекозой прыгать будешь. Вон у меня, полчерепа заштопано, штыри в ногах, руках, ни одного зуба своего. И что? Шестьдесят шесть уже через месяц.
- Сколько? – теперь Марго приподнялась, опершись на локти. – Вам меньше по виду.
- Раскисать не надо никогда – вот секрет долголетия, - ответила женщина и представилась: – Меня Мария зовут.
- А по отчеству?
- Да без отчества. Мария, и все.
- А с вами что случилось? – Марго оглядела женщину – все, вроде, в порядке, только лицо ассиметричное, странное. – Вы же, вроде, сказали, что полчерепа у вас…
- Да это давно было! – вздохнула Мария. – Я тогда только что ереванский медицинский техникум закончила и с коллегами врачами в рейд по дальним аулам поехала. Нам грузовичок выделили с открытым кузовом, вот мы на нем и тряслись, дороги-то тогда без асфальта были, камни летели, гляди, того, в голову попадут, но ничего, мы не жаловались. Молодые, горячие, хотели людям помочь…
Мария улыбнулась чему-то своему.
- Когда по горному серпантину проезжали, камнепад случился, и шофер не справился с управлением, грузовик вылетел в пропасть. Все пассажиры погибли, и шофер. А  я, да хирург, мальчишка совсем, живы остались. Да как живы, все переломались. У хирурга этого, Костя его звали, обе ноги сломаны оказались, он как мог, перевязал их, и меня перебинтовал моей же рубашкой. Я сознание то и дело теряла, а он все тормошил меня: «Не спи! Замерзнешь! Не спи!». День заканчивался, а ночи в горах холодные. Костя мне анекдоты рассказывал, сам бледный весь, а все подбадривал, мы еще, мол с тобой, на танцы сбегаем, ты мне, говорит, белый танец будешь должна. Вот уж и ночь наступила, а нас никто и не ищет, словно и не было нашей команды, а Костя твердил: «Ты верь, нас найдут, обязательно найдут!» А на небе звезд было! И так близко, будто мы не на дне пропасти лежали, а по космосу летели. Костя мне про созвездия рассказывал.
Мария снова улыбнулась.
– Я замерзать стала, Костя меня к себе прижал, грел. Но холод и сон одолели. Утром меня пастух нашел, буркой своей укрыл, а вскоре люди из аула приехали. Меня в машину погрузили, а парней и девчат, что со мной вместе ехали, сложили у дороги в ряд. И вот тогда я поняла, что мертвы они, а я жива, потому что боль невыносимую почувствовала, и весь путь до больницы кричала так, что голос потеряла и долго потом разговаривать не могла. Врачи и не надеялись, что я выкарабкаюсь, спорили, можно ли меня в Ереван перевозить. Большинство сошлось на том, что не довезут, по дороге скончаюсь. А один врач, жаль, имени его не запомнила, молоденький совсем, сказал: «Оставить ее тут, в районной больнице, точно умрет. В Ереван везти – может, умрет. Я бы рискнул». И рискнул. – Мария замолчала, раздумывая, потом продолжила, заметив заинтересованный взгляд Марго. - На вертолете меня отправили в Ереван. А там профессор какой-то знаменитый был, он и собрал меня, сшил. Еще и шутил: «Как новенькая теперь! И улыбка у тебя добрая!» Конечно, добрая, беззубая! Смотрела я на себя в зеркало и рыдала. Мне едва двадцать исполнилось, кому ж я такая нужна буду! Лицо перекошено, глаз один не видит, хромая на обе ноги.
- А как же Костя? – нетерпеливо перебила докторшу Марго.
В глазах Марии темно стало.
- Когда я после операции в себя пришла, интересовалась, что с ним. Но мне сказали, что такого парня не было среди погибших, да и я вспомнить не могла, хоть кого-нибудь похожего на него из нашей бригады. Игорь был, Савелий Петрович был, Армэн Георгиевич тоже имелся. А Кости – ни одного.
- Так что, он вам привиделся? – опешила Марго.
- Кто его знает, - с грустью сказала Мария. – Даже если он мне и привиделся, то все равно меня спас.
Марго снова приподнялась на локтях. Соседки по палате спали, а жаль – ей так хотелось, чтобы все услышали эту историю.
- И как же вы потом? Как жили?
Мария поднялась с кровати.
- Не унывала. Я же заново и сидеть, и ходить научилась. Потом институт закончила, после аспирантуру, работаю вот, конструкторы из людей собираю, - тихо засмеялась она. - Только вперед! – вот мой девиз. Еще столько успеть нужно! Хочу вот с парашютом научиться прыгать.
     - А дети у вас есть? – поинтересовалась Марго.
     - А как же, и дети. И мужья были. Но все не то. Уж больно им всем хотелось объездить меня. Никак им не понять, что у женщины тоже душа есть, помимо сердца, и что душа эта тоже кушать просит. Не бытом единым жив человек, - изрекла Мария.
     - Значит, вы тоже в поиске того единственного? - вздохнула Марго.
     - А как же, с той аварии в горах и ищу. По крайней мере, я знаю, как его зовут. Если в этой жизни не встречу, так в следующей обязательно. А пока мне нужно освоить парашют. Чего время зря терять!
     Мария направилась к двери:
     - Разболталась я с вами, больная! Скоро полдник, а я еще не все палаты обошла!
     Нога у Марго по-прежнему болела, но теперь стонать почему-то стало стыдно, и Марго мысленно запела песню о монтажниках-высотниках, именно она всегда лезла в голову в любую трудную минуту.
     А ночью ей приснился Костя – худой, бледный, в белом халате, и еще много-много звезд. Марго кричала: «Мария, вот же он! Он существует!»
 
     На следующий день заявился Валера, небритый, пропахший потом, в мятой футболке и грязных брюках.
     - Ты чего приперся? – удивилась Марго. – Я же тебе не звонила.
     - Я много думал, - заявил он, - не спал, не ел два дня… Не о том я. Уговорила. Давай поженимся.
     У Марго ничего в душе не шевельнулось, хоть и ждала она этого столько лет. Да и чему шевельнуться – выжжено все там.
     - Что, некому супчик сготовить? – усмехнулась она.
     - Ты прости меня, Ритуль, - шмыгнул Валера носом.
     Глядите-ка, Валера просит прощения! Нет, в такие чудеса Марго больше не верила. Идти ему некуда, вот и решил подлизаться.
     - Простила бы, - ответила она, - но не могу, потому что не умею любить. Научиться еще надо. И, начну, я, пожалуй, с себя.
     Валера непонимающе глазами захлопал.
     - Иди, иди, - попросила она, - тебе еще вещи собирать. Ключи не забудь вернуть.
     Он замешкался – шаг к двери, обратно. Пообещал:
     - Ну, я подожду, пока ты выпишешься, может, надумаешь… Подожду.
     - Да, я хочу, чтобы меня кто-нибудь ждал. Но не ты.
     После того, как Валера ушел побитой собачонкой, Марго не торжествовала. Она нервничала, решала, как быть. Жалко сожителя, слишком сильно врос в нее, корни пустил. Всплакнула, набрала номер Валерки, но, услышав его голос, отключила разговор, сказала себе:
     - Нет, пожалуй, любовь потом. Сначала весь мир.
     И набрала номер Женьки.
     - Жень, ты говорила, у вас там место агента освобождается?


 
Полуночный ковбой
Полуночный ковбой,
Милый мой, неземной.
Полуночный ковбой,
Я иду за тобой.
Бесприютный мой странник,
рожденный мечтой,
Полуночный ковбой.
(из репертуара Анжелики Варум)


Мне часто приходится петь на различных торжествах, в основном престижных и гламурных. Миллионеры, звезды, выпавшие с небосклона шоубиза, попадались мне частенько. И хотя мой клатч неприлично растолстел от визиток небожителей, о дружбе и, тем более, замужестве с ними я никогда не мечтала. Ибо разум подсказывал, что сердца мегамажоров вынуты из груди и спрятаны в сейфах какого-нибудь швейцарского банка. Но увы – мы, женщины, чаще всего слушаем не разум, а свое сердце, а оно, как известно, слепо.
На одной из вечеринок, в честь уже не помню кого, я заметила его – печального мужчину. Окажись вы тогда на моем месте, то увидели бы в его глазах огромную вселенную, наполненную черными дырами. В одну из них меня и затянуло. Элегантность, высокий рост и одиночество – он сразу мне понравился. Такой классический бизнесмен, какие задумчиво улыбаются на страницах глянцевых журналов неизменно в костюмах от Хьюго Босс или Армани, в белых рубашках, с игривыми платочками на шее, и рекламируют самолеты или виски.
Он несколько часов подряд стоял у окна с бокалом шампанского и разглядывал подсвеченное московское небо. Девушки иногда игриво дотрагивались до его плеча, что-то шептали ему на ухо, громко смеялись, но он даже не улыбался в ответ и мрачностью своей отталкивал всех охотниц за телами и душами олигархов.
- Не знаешь, кто это? – поинтересовалась я у организаторши вечеринки, дамы за 40, весьма привлекательной, но с претензией на все.
- Как, ты не в теме? – начинает она. – Это же Вадим…
Все, отключаю уши, и так понятно, что дальше следует: «владелец заводов, газет, пароходов» и почти всея московской недвижимости. В общем, бомондный прынц. Теперь бы знать, на что ведется этот самый прынц. Конечно, я каждую светскую вечерину пребываю в боевой готовности, но тут явно базукой обаяния не обойтись. Вон, какие шикарные девицы, что крутились рядом с ним, оказались в пролете. Можно, конечно, провздыхать весь вечер за его спиной – вдруг, да и растает от моего взволнованного дыхания. Правда, вероятность того, что меня вообще заметят с высоты примерно метр девяносто, ничтожно мала. Поэтому решаюсь на атаку. Подхожу к задумчивому Вадиму, прислоняюсь к стеклу  и рассматриваю с ним гламурно-розовые облака над высотками. Потом говорю:
- Когда я была маленькой, мне казалось, что облака тяжелые и сделаны из чего-то, что можно пощупать, и боялась, как бы они не упали людям на головы. Поэтому всегда выходила гулять с зонтиком. Думала, он меня защитит от удара, как шлем или каска.
- Серьезно что ли? – неподдельно удивился он.
Я многозначительно промолчала.
- Блин, значит, я тут не один чокнутый, это радует, - сказал он.
- А в чем, простите, выражается ваша чокнутость?
- Я скучаю на светских вечеринках.
- О да, случай для психотерапевта. А, может, у вас просто затяжная депрессия?
- От всего этого, - тоскливо оглядел он гостей, - скоро фобия разовьется.
- Или аллергия, - заключила я.
Он замолчал и снова уставился в окно. Так, кажется, я его теряю. Надо еще о чем-то поговорить. Ох, как трудно всегда дается разговор обольщения. Пококетничать, что ли? Но как это сделать так, чтобы не выглядеть блондинкой? Тогда надо для начала понять, для чего мне нужен Вадим. Скоротать ночь в его, наверняка, шикарной квартирке? – вот уж точно цель для блондинок с большими, но не мозгами. Может, прикинуться маленькой девочкой, которой страшно возвращаться домой по ночной Москве? Глупо. Красные Шапочки привлекают только асоциальных мужчин. Ладно, по ходу решим, чего я хочу от Вадима.
- Я тоже ненавижу вечеринки, - говорю я, - особенно, когда я пою, а все трескают чего-нибудь, гремят бокалами и сидят ко мне спиной.
Он соизволил обернуться.
- Сочувствую.
И тут где-то в середине холла образовалась возня, потом гости расступились, и прямо к нашим ногам повалилась девушка, от толпы отделился мужчина с внешностью тарантиновского героя-ублюдка, подошел к ней, схватил за волосы и кулачищем ударил по лицу. Гости выдохнули встревоженное: ааааахх… Но никто не сдвинулся с места. А-ля тарантиновский герой-ублюдок снова замахнулся и ударил девушку еще раз.
- Эй, да вы что! – вступилась я, мне ж обычно больше всех надо.
Но разве слон расслышит писк комара? Девица распласталась по полу, ублюдок пнул ее в бок с таким удовольствием на лице, будто смаковал Шардоне за тысячу евро. В толпе гостей появились охранники, однако не спешили приступить к своим основным обязанностям, полагая, что и без них все уладится. Я с надеждой осмотрела толпу: неужели ни один мужчина не заступится за избиваемую женщину? А впрочем, о чем это я? В бомондных джунглях мужчины не водятся, только самцы и метросексуалы. Может быть, Вадим окажется первым человеком среди светской фауны? Мне бы так этого хотелось. Пожалуйста, услышь меня, гламурный бог!
Когда а-ля тарантиновский герой-ублюдок попытался снова схватить девицу за волосы, Вадим оттолкнул его к стене. Ну, слава гламурному богу, еще не перевелись правильно брутальные мужики! Ублюдок свалился на колени, однако и не подумал сдаться.
- Ты че, мужик! – двинулся он на Вадима.
- Нехорошо женщин бить, разве мама тебе не говорила?  - ответил тот, готовясь к удару.
- Эта шлюха заслужила, - не унимался ублюдок.
В общем, мужчины, как водится, подрались, и лишь на третьей минуте непроизвольного раунда охранники лениво поспешили на помощь.
Ублюдка под руки вывели из зала, Вадим отделался разбитым носом, я провела его сквозь опять затанцевавших гостей до туалета, дала свой платок, помогла умыться и привести себя в порядок. Как же я им гордилась, нет, не зря он мне понравился. Вот настоящий герой! С ним точно некого и нечего бояться.
- Едем отсюда подальше, - неожиданно предложил он.
Я не спросила куда, ибо готова была пойти за ним в любую точку земного шара пешком, босиком и без принуждения.
Мы едем по городу на «бумере» Вадима с личным шофером. Из окна фешенебельной машины старые улицы Москвы кажутся блеклыми, узкими. Сначала мы молчим. Лично меня смущает водитель. Вадим кладет руку сзади меня на спинку сиденья, я отодвигаюсь ближе к краю – не так скоро, милый. Я, конечно, сдамся, но для порядку поломаюсь. Он, естественно, будет настойчивым, но, надеюсь, не наглым, положительные герои всегда порядочны.
- Представляешь, - говорит он, - вся моя жизнь проходит вот в этой машине, или на борту самолета, или в офисе. Порой кажется, что я нахожусь внутри большого симулятора, где за окнами просто меняются пейзажи. Вот скажи, у тебя есть мечта?
Нет, не люблю я этот вопрос. Мечта у меня всегда водится и не одна, просто мои мечты такие примитивные и, как правило, должны исполняться немедленно.
Пожимаю плечами.
- Как?! – возмущается Вадим. – Нет мечты? Много же ты потеряла в жизни. Только осуществив мечту, можно быть по-настоящему счастливым.
Ох, уж эти мужские амбиции – если нет трудностей, значит, надо их изобрести. Придумать бога и с мечом заставить людей в него поверить, развязать войну, дабы повысить свою самооценку, затеять драку, чтобы самоутвердиться… Я молчу в ответ и улыбаюсь. Поскольку, как любая рядовая женщина, умею быть счастливой каждую секунду из-за всякой невидимой мужскому глазу ерунды. Вот сейчас сижу рядом с мужчиной, который мне определенно нравится, и от этого приятно и тепло, адреналин вырабатывается с тройной силой, и даже не обязательно забираться на вершину Джомолунгмы.
- А что у тебя за мечта? – интересуюсь.
- Хочу в космос слетать, - с серьезным видом выдает он.
Смешно.
- Я думала, мальчики перестали бредить космосом.
Он отвернулся. Обиделся что ли? Психологи утверждают – хочешь понравиться мужчине, восхищайся им. Да, бедненькие мужчины, как же хреново жить, осознавая все время, что ты не самый лучший. Тут точно не до сиюминутного счастья.
- Нет, ты не понял, - успокаиваю я, - ты смелый. Решиться залезть в ракету, зная, что можешь в любой момент поджариться, это круто!
- А ты циничная девица, - обидчиво высказал он.
- Ты правильно определил диагноз, я заразилась цинизмом от большого города. А как у тебя с более примитивной мечтой?
Он серьезно задумался.
- Пожалуй… я бы сейчас натрескался чипсов.
Вот, все-таки, есть в нем что-то человеческое, а то космос…
- Так в чем дело? Давай найдем магазин, купим чипсов, и трескай себе на здоровье. Вон как раз супермаркет на перекрестке.
Вадим попросил водителя остановиться, достал из кармана пятитысячную купюру и протянул ему.
- Не, так не пойдет, - возразила я. – По твоим правилам счастье можно испытать только, преодолев трудности. Значит, надо самому добыть чипсы.
Вадим нерешительно открыл дверь, посмотрел на меня:
- Может, бог с ними, с правилами? Я сто лет в магазине не был.
- Нет. Только сам.
 Настоящие герои всегда принимают вызов. Вадим выбрался из машины, и мы отправились на добычу чипсов. Приятно наблюдать за мужчиной, который уверенно добивается своей цели, смело проходит мимо стеллажей с рыбой, полуфабрикатами, молочными продуктами, выпечкой, крупами, чаем, печеньем, консервами, спиртным, лимонадом и соками, сухими завтраками и, издав победный клич: «Вот!», останавливается у полки с чипсами и хватает пять пачек. Потом пробирается к кассе, атакует очередь, грудью прокладывая дорогу, я же прячусь за его широкой спиной и мне тут безопасно, тепло, уютно и мухи не кусают. С каким экстазом он кладет деньги на блюдце! Мужчина добился своего, он счастлив. Я счастлива за него.
Потом мы бредем по улице и грызем чипсы.
- У-у-у, я уже и забыл, что они такие вкусные, - хрустит Вадим. – Если бы мне кто-нибудь подарил на день рождения билет на речной трамвайчик, пакет чипсов и бутылочку «Буратино», помнишь, такой лимонад был в детстве? Хотя… откуда тебе помнить? Вот это – кайф!
Надо же, он умеет ценить банальное. Уважаю.
Вадим смотрит на часы:
- Гляди-ка, уже полночь, - потом добавляет: - Я и по улице-то вот так просто давно не ходил, - сознался он.
- А что так? Боишься папарацци?
Он усмехается:
- Девочка, я никого не боюсь.
Смотрите-ка, добыл самостоятельно чипсы, и тут же подхватил манию величия! А впрочем, пусть повыпендривается, жалко, что ли? Вечер такой замечательный, не по-апрельски теплый, симпатишно идем, беседуем, чипсы трескаем. И теперь совсем близко друг к другу остановились под фонарем. Вадим обхватывает мою талию, молчит, сантиметра два до того, как я узнаю вкус его губ. Где-то внутри тела начинается необратимая химическая реакция, кажется, что кровь закипает, еще чуть-чуть и - взрыв. Но по тротуару бежит человек в спортивном костюме, он препятствует детонации наших тел. Пробегая мимо, мужчина случайно задел плечом Вадима. Дальше случилось то, чего я никак не ожидала. Вадим схватил меня за плечи, резко развернул и вмиг выставил впереди себя, точно щит. Водитель, что все время следовал на «бумере» за нами вдоль тротуара, быстро затормозил, выскочил из машины, догнал бегуна и сбил с ног, потом обыскал и, ничего не найдя, сказал:
- Он чист.
Тогда Вадим разжал руки и отпустил меня. Опешивший бегун поднялся с земли и выругался:
- Вы че, блин, придурки! - Но на всякий случай перебежал на другую сторону улицы.
Вадим совершенно спокойно предложил:
- Поедем ко мне, выпьем, у меня есть хороший виски, стресс снимем.
- Нет, спасибо… я на метро, тут недалеко. Мне вставать рано… завтра, - выдала я ничем не прикрытую ложь.
Полуночный герой возражать не стал. А я, все еще чувствуя неловкость, перешла на другую сторону улицы, свернула на набережную, за углом поняла, что сжимаю в руке пакет с чипсами, но есть их не стала, выбросила пакет в урну около магазинчика «Подарки для дорогих людей». В конце-концов, чипсы – не моя мечта.


 
Тысячи километров иллюзий
Я влюбилась. Не впервые, конечно. Мишенью Амура я становлюсь легко и часто. Но на этот раз все было серьезно, просто какая-то болезненная привязанность - два года мучений и слез, истерик и вспышек восторга. Звали возбудителя любовной инфекции, поразившей меня, – Тим.
Ничем не примечательная история: познакомилась я с Тимом в ресторане, в котором пела, и куда он часто приходил ужинать, когда прилетал в Россию по делам фирмы, а жил Тим в краях Леди Свободы, в Нью-Йорке. Каким он был? Да таким, как и все мужчины из девчачьих грез. Сначала мы улыбались друг другу при встрече, затем перебрасывались фразами приличия: Здравствуйте! Как дела? Потом перешли на дружеское «привет». Кстати, Тим отлично говорил по-русски. А уж после, совершенно незаметно как, наши души зацепились друг за друга. И по правилам любовной истории последовали: долгие полуночные беседы за барной стойкой, провожания, вздохи под неоновым небом, наши тени на асфальте, держащиеся за руки; поцелуи на мостах, в лифтах и номерах отеля… В общем, любовь. И все такое…
Вскоре я поняла, что пропала совсем – жизнь без Тима скучна, ничтожна, однобока. Показалось, аналогичные чувства возникли и у него… Нам было здорово вместе. Как же! О вкусах мы не спорили, так как слушали одну и ту же музыку, обожали одно и то же кино, тащились от итальянской кухни, предпочитали одеваться в «Next», мечтали о доме в колониальном стиле… И, если бы наши мысли можно было измерить, то они совпали бы с точностью до миллиметра.
Когда Тим был в Америке, мы общались в основном с помощью телефона и электронной почты. И, чем дольше мы не виделись, тем чаще случались ссоры. Тогда я писала гневные письма, или кричала в трубку это извечное женское «ты меня не любишь!», и зарекалась больше не заводить междугородних любовей. Тим советовал не беситься и отправлял меня к психотерапевту. Я же плакалась своей близкой подруге Марго, та с видом психоаналитика, владеющего универсальным ключом ото всех шкафов со скелетами, спокойно изрекала: «Ерунда какая! Помиритесь ишшо». В сердце постоянно штормило, порой цунами моих чувств выплескивалось наружу и накрывало Тима с головой, он даже как-то сказал, что хочет купить себе спасательный жилет.
Приближался день моего рождения. Тим обещал какой-то невероятный сюрприз, но вдруг пропал. Я посылала письмо за письмом, однако послания пропадали в сети без ответа, словно бы их тут же проглатывал виртуальный паук. На звонки тоже никто не отвечал, трубка депрессивно гудела. Сколько слез безысходности было пролито на плече Марго, хоть жилетку выжимай. Она сначала успокаивала: ну, подожди, мало ли, дела какие у парня. Потом убеждала: не переживай, он все равно человек не твоей породы. И, наконец,  хладнокровно прогнозировала: все, он больше не появится, забудь о нем. Но мы всегда оправдываем тех, кого любим - таких замечательных, уникальных, в общем, самых что ни на есть лучших в этой вселенной и во всех ближайших космосах. Не иначе, как случилось что-то трагическое – думала я и не находила себе места.
А тут еще ко всему 11 сентября. В новостях по телевизору показывали, как горели, а потом стремительно рушились небоскребы-близнецы в Нью-Йорке. Я умирала вместе с ними - Тема работал в Северной башне Всемирного торгового центра.
Когда Марго, возвращаясь с работы, обнаружила меня в полумертвом состоянии на площадке у своей квартиры, она сказала:
- Все, хватит закатывать себя в асфальт заживо, летим в Нью-Йорк.
Полетели в Большое яблоко мы не скоро. Я не помню, что происходило до получения визы, но не забыла молчание Тима.
И вот мы в небе над Нью-Йорком сидим рядом – невменяемая амеба, замученная бессонницей, и Марго, восторгающаяся небоскребами:
- Смотри, смотри, железобетонные сталагмиты!
- Да ты поэт, - вздыхала я.
В аэропорту нас встречала давняя знакомая Марго, Лена – крупная, полная женщина за 50, в мятых брюках и огромной футболке - прямо настоящая американка.
- Соболезную вашей трагедии, - сказала я.
Лена неожиданно выдала:
- Да так и надо этим америкосам, а то зажрались.
Как оказалось, Лена, хоть и прожила двадцать семь лет в Нью-Йорке,  так и осталась в душе русской, Америку она ненавидела от Вашингтона до самых до окраин, просто ей уже не к кому было возвращаться на родину, в Россию. По дороге на Брайтон-бич, в такси, она рассказывала о своих бывших мужьях – американцах, и ругала их на неформальном русском так эмоционально, что я немного развеселилась.
- Они тут все обрезанные, не только евреи. Сволочуги! – размашисто жестикулировала Лена. – И мозги у них такие же обкромсанные с рождения.
Лично я ничего не имею против американцев, но, как мне показалось, возражать Лене - опасно для здоровья.
К дому сердитой жительницы Нью-Йорка мы добрались уже затемно, отправляться на поиски Тима не имело смысла, пришлось дожидаться утра.
И снова бессонная ночь. В окне виднелись опоры виадука, но даже монотонный шум проходивших по нему поездов не смог убаюкать меня.
Утром аромат кофе и поджаренного хлеба витал по дому, но было не до завтрака. Захватив блокнот с адресом Тима, все еще в полубессознательном состоянии я выскочила на улицу, поймала такси и отправилась в Квинс. Господи, пусть только с Тимочкой  все будет в порядке!
По дороге меня подташнивало от волнения, болел живот, кружилась голова. Такси застряло в пробке, было душно, кондиционер в машине не работал, кэбби открыл окна, впрочем, и это не помогло, с улицы нахлынул запах пропекшегося бетона и асфальта. Я не выпускала из рук мобильник и все набирала номер Тима: возьми, наконец, трубку, пожалуйста, умоляю, ну же… А сердце как будто поднималось лифтом по трахее к горлу.
И вот, такси свернуло на улицу, где прилипли друг к другу одноэтажные, в основном белые, небольшие домики, обитые сайдингом, с лужайками и вязами у дороги. У серо-голубого дома кэбби остановил машину и сказал:
- Приехали, мисс. Вас ждать?
С английским у меня проблема – школьный курс, да и все. Но этого хватило, чтобы сконструировать ответ:
- Да, подождите немного.
Сверившись с адресом на почтовом ящике и в блокноте, я нерешительно подошла к дому. Не помню, как нажала на звонок и ждала, мне казалось, что от страха тело мое сжалось до размеров бактерии.
На пороге, за дверью с москитной сеткой, появился Тим…
Наверное, я умерла на несколько секунд, а потом воскресла, чтобы увидеть за спиной Тима девушку с грудным младенцем на руках. Она сказала что-то по-английски, сюсюкаясь с ребенком. Но я не пыталась разобрать сказанное и смотрела на ошеломленного Тима. Вот же он, стоит передо мной, любимый, и нет больше тысяч виртуальных километров между нами. Но, тем не менее, под ногами пропасть. Тим чужой, с обручальным кольцом на левой руке.
Небо высасывало душу из тела в нереальную синь, чтобы потом трансформировать ее в облако. И я бы уплыла, охотно, без промедления, как можно дальше отсюда. Однако тело не двигались, мозг снова и снова приказывал ему идти, орал, взрывался. Я стояла.
Девушка опять что-то сказала и плечом толкнула дверь, видимо, приглашая меня войти. Ребенок заплакал.
Наверное, программа в мозгу перезагрузилась, я развернулась и направилась к дороге.
- Куда же вы? – крикнула вслед девушка.
Не помню, как открыла дверь такси, как села,  почему-то вдруг назвала адрес - Таймс-сквер, не помню, как рядом очутился Тим, и машина поехала. Он был близко, я слышала его дыхание. Я же, не дыша, сказала:
- Я боялась, что ты умер.
- Просто ребенок родился, ну, ты понимаешь, колики, плач, бессонные ночи.
Бессонные ночи… как мне это знакомо.
- А ты… ты все такая же красивая.
- Давно женат? – спросила я и не узнала свой голос, бесцветный, искусственный, таким говорят терминалы по оплате мобильной связи.
Тим нервно стучал кулаком по стеклу.
- Пять лет.
- Зачем врал?
- Ух, ты, прямо, как на допросе! - попытался улыбнуться он, губы дрожали.
- Для чего привязал меня к себе?
Я ждала, как последняя дура на Земле, ждала, что он скажет: потому, что я тебя люблю. Но Тим ответил:
- Мон забеременела, мне пришлось жениться, у нас все было не так гладко, ведь я не любил ее, а потом… потом второй ребенок… А ты… ты появилась в моей жизни так неожиданно, как… первый снег на Рождество, он здесь, как чудо, ты знаешь… Ты стала моей отдушиной, антрактом в этой гребаной семейной жизни…
- Да уж, тот еще спектакль ты разыграл, - произнесла я, силясь сдержать слезы.
- Прости… - выдавил он.
- За что? Спектакль-то вышел хреновый.
- О чем ты? – не понял Тим.
- Ружье не выстрелило.
- Какое ружье?
- Твоя любовь, Тим, которой на самом деле не было. Остановите машину, - попросила я водителя и сказала: - Уходи, пожалуйста, и не беспокойся. Ты приручил меня, но за это не в ответе.
Я надеялась, что он еще немного посидит рядом, как-то повинится, попросит о свидании, наконец, встанет на колени и даже расплачется, потом выйдет из машины и побежит за ней вдогонку, и будет кричать что-то вроде: ты – единственная, кого я по-настоящему любил. Мы, женщины, склонны к офигенно-нереальным фантазиям. Тим же выбрался из такси, ни слова не говоря.
- Ну, что, едем? – поинтересовался кэбби.
Я кивнула. Оглянулась – мужчина моей мечты возвращался к своему дому, отдалялся, уменьшался, еще и еще, и, наконец, превратился в точку. В тот момент мне хотелось, чтобы Тим погиб вместе с башнями Всемирного торгового центра, но, увы, те, кого мы любим, не умирают. До тех пор, пока мы сами живы.


 
Лиля
Бамс-c… Вот ё-моё, банка с кофе рассыпалась. Как некстати. Придется хлебать кипяток. Можно, конечно, и чай заварить… Нет, ненавижу чай. Вечно эти чайные пленки и ободки на кружке, что остаются после. Как следы от высохших горных озер на стенах пещер.
Нужно бежать. Скорее. Опаздываю.
Лиля уже спускается по лестнице. Всегда ровно в семь тридцать. По ней можно часы сверять. Она живет на двенадцатом, я на пятом. Каждое утро, вот уже почти два года, мы бегаем вместе в скверике. А познакомились в подъезде. Случайно, конечно же.
Я выходила из лифта, а девушка в спортивном костюме гремела ящиком для почты.
- Никто не пишет, - грустно удивлялась она. – А раньше ящик по швам трещал от писем.
- Это вы мне? – в свою очередь удивилась я. Странная девица. Разговаривает с пустым ящиком.
Она обернулась. Миленькое личико, глаза узковаты, но зато цвет обалденный – январское небо в ясный день.
- Тоже бегаете? – спросила она, оглядев мой беговой прикид.
- Угу.
- И я. Можно к вам присоединиться? Так веселее. А то вечно бежишь одна, как мамонт по тундре.
Я улыбнулась:
- Мамонты вымерли.
- Один остался, - усмехнулась она. – Меня Лиля зовут.
Я задумалась. В Москве я недавно, но общения мне хватает. И так все вечера на телефоне вишу – подружки там всякие, случайные амуры, что номерочек мобильного в метро выпросили. Днем в офисе болтология с клиентами – вот вам 5 звезд на Кипре, а вот 4, но за ту же цену на Мальдивах. Выбирайте, дорогие. И так с 10 до 18. Утро – единственный кусок времени, когда я могу, наконец, побыть одной. Во время бега хорошо думается. Можно по сторонам поглазеть. Город просыпается. Точно снимает вуаль сумерек. Проступают краски, звуки. Каждое утро я была с городом наедине. Полный интим. Но Лиля посмотрела на меня так, будто я единственный человек, которого она встретила после долгого скитания по опустевшей Земле.
- Ладно. Бежим вместе, - согласилась я. – Меня зовут Наташа. Можно просто Таша.
- Спасибо. Только мне нужно успеть в больницу.
- Вы там работаете?
- Да.
- Врачом?
- Нет.
- Медсестрой?
Лиля засмущалась.
- Что-то в этом роде. Помогаю людям.
С тех пор мы не расставались. Бегали в любую погоду. Когда было холодно и слякотно, Лиля согревала меня улыбками - огромными, искренними. Кажется, раздень ее – никто не заметит наготы, все будут смотреть только на ее улыбку.
Я и не помню, как привязалась к Лиле. Со временем она стала моим психоаналитиком и живой кладовкой с секретами, энциклопедией с ответами на все вопросы. Все, что случалось со мной днем, все, что беспокоило меня, не находило решения, я с нетерпением вынашивала до утра, чтобы выдать Лиле на дешифровку. Как легко она справлялась со всеми жизненными иероглифами!  И почему мы не познакомились с ней раньше? Ох уж эти многоквартирные высотки! Проще в космосе отыскать братьев по разуму, чем встретить соседа по лестничной клетке.
Каждый раз после пробежки я возвращалась домой – принять душ, переодеться. А Лиля бежала в больницу прямо в спортивном костюме. Вечером она мне не встречалась. Говорила, что работает допоздна. Сколько было попыток с моей стороны затащить ее к себе в гости или в кафе. Бесполезно.
- Прости, я очень занята, - с неподдельным сожалением в голосе отмахивалась она.
А телефона, как она утверждала, у нее не было.
- Телефоны, мобильники! Повсюду звон, реалтоны! Мир изуродован радиоволнами и проводами. А тишину теперь записывают на диски и продают! – возмущалась она. – Кошмар! Настоящей тишины нет нигде. Я бы отключила все звуки. Может, тогда бы мы смогли услышать любовь. Нет уж, никаких звонков!
Странно. Но всякое бывает.

Сегодня мы бежим по осеннему скверику. Свежо. Ветер навстречу, нагло впивается в щеки и губы. Ему можно. А вот мужчинам, что попадаются навстречу,  остается лишь тоскливо пялиться на наши буфера и оборачиваться.
- Взгляд гейши, - смеется Лиля и еще больше расстегивает молнию на груди, - и они наши. Все до одного – от дворника до президента.
- Помнишь, я рассказывала тебе про парня из нашей фирмы? Про Эдика, – напоминаю ей.
Она бежит вровень со мной. Кивает.
- Вчера он осмелел, наконец, и пригласил меня на ужин.
- Ты не пойдешь, - даже совсем не задыхаясь, заявляет Лиля.
- Это почему же? – не поняла я. – Пойду.
- Нет. На ужин-то ты пойдешь, но не с Эдиком.
- Почему это?
- Эдик явно тебе не подходит. Ты сама говорила, что он эгоист, надменный бронтозавр.
- Да это я от злости, что он на меня не смотрит, - оправдываюсь я.
- Нет, Эдик – не тот, кто тебе нужен, - настаивает Лиля.
- Да почему же? – обижаюсь.
- Эдик – тот, что зимой и летом носит черную джинсовую куртку?
Останавливаюсь. Лиля оборачивается:
- Догоняй.
- А ты откуда знаешь?
- У него проблемы. Трехминутная готовность. Отсчет пошел, - она смеется.
- Не пойму, о чем ты?
- Ну, Таш. Соображай. Ну… Постельные проблемы. Быстрый стрелок. И лечиться явно не станет.
- Ты с ним встречалась? – удивляюсь.
Подруга мотает головой.
- А-а… - задумываюсь я, - очевидно, он лежал в той больнице, в которой ты работаешь?
Лиля только улыбается в ответ. Улыбчивая вспышка – и тусклый сквер освещен на пару секунд.
- Послушай, - преграждает она дорогу и бежит задом, - если ты вообще хочешь пойти сегодня на ужин хоть с кем-нибудь, пожалуйста, надень свое белое пальто. Пли-из…
Глаза Лили теперь, как у приблудной собаки, что бежит за прохожим и умоляет взглядом взять ее с собой.
- А если не надену? – удивляюсь я просьбе подруги.
Она загадочно пожимает плечами.
- Засиделась ты в девках, Таша.
Машет мне рукой. И убегает. Через перекресток. Потом постепенно исчезает в подземном переходе. Пропадает в метроизмерении.
А я поворачиваю домой.
Как ни странно, слушаюсь Лилю. Облачаюсь в белое пальто, новое, только вчера из магазина. И бегу на работу. Ну, думаю, спасибо, Лиля, что про Эдика мне рассказала. А то мучайся потом всю жизнь. Да и не нравится он мне так, чтобы увидеть его – ах – и с катушек.
Душ Шарко из грязи отбросил меня на шаг назад. Прохожие, что стояли рядом, завозмущались, побросали вслед удаляющемуся «пежо» пики ругательств.
- Понакупали права и дорогие машины, вот и ездят, как уроды, - сказал кто-то из толпы.
- Наверняка девка за рулем, - раздался еще голос за спиной, - насосала, небось, на машинку-то.
- Лучше бы мозги себе вшила, - присоединилась я к дискуссии.
Ну, Лиля, подружка, спасибо тебе. От всей человеческой души. Мое пальто теперь, что шкура леопарда-бомжа. Настроение ушло на минус.

Весь день в тоске по пальто. В химчистку. А если не поможет? Грязь-то в Москве ядовитая. А пальтишко недешевое. Убейте меня, пристрелите. Придется новое покупать. А это значит – месяц диеты на крысах. Да. Только мышеловок не хватает. Ничего. В подвал спущусь, так наловлю. Вам-то смешно-о. Казёл на «пежо»! Что б ты в пункт ГАИ врезался!
В обед ко мне подошел Эдик. Сел напротив, ноги расставил – типа, не сдвигаются из-за артефакта в ширинке. Улыбается, того гляди, улыбка за пределы лица расползется. Нет, не урод, конечно. Милый. Слегка. Да мужчине и не обязательно быть принцем заморским, да распрекрасным. Главное что? Н-да. С главным как раз и проблемка.
- Про ужин не забыла? – подмигнул Эдик.
Наверное, стоит с ним сходить. Я ж не тьма деревенская, чтобы верить предсказаниям. С пальто-то вон как вышло. Хотела кивнуть Эдику, но вдруг закололо в груди. Впрочем, мягко сказано – закололо. Неимоверно резкая боль. Точно кто-то незаметно оплодотворил мои легкие Чужим, и теперь эта тварь прорывалась наружу. Я схватилась за грудь, а Эдик продолжал улыбаться.
- Кажется, у меня сердце, - простонала я. – Есть валидол?
Он пошарил в карманах, но, похоже, больше для важности. Достал две пачки с презервативами.
- Какие на вечер прихватить? С пупырышками или классические? – спросил он на полном серьезе.
- Комаров, мне плохо. У меня сердце.
Он пересел ко мне на стол, нагнулся:
- Смирнова, ты чё? Хорош ломаться. Не хочешь пойти, так и скажи. Давай лучше массажик сделаю, мож, полегчает?
- Придурок! Мне пло-о-хо! «Скорую»!

Кажется, я упала в обморок.
Когда пришла в себя, то обнаружила, что лежу на диванчике в кабинете босса. Он присел на краешек дивана.
- Ну, ты и напугала нас, Смирнова. Беременная что ли?
- Тьфу-тьфу-тьфу, Андрей Константиныч.
- Тогда спишь мало. Вы, молодежь, поди, все по ночным клубам шастаете?
- Не, я… нет.
- Вот тебе валидол, под язык положи, - босс щелкнул он упаковкой с таблетками. - Голова кружится?
- Нет, вроде.
- Иди-ка ты домой, Смирнова. Отдохни. А завтра ко врачу. Я разрешаю.
- Но я нормально себя чувствую, - возразила я.
- Сегодня нормально, а завтра – инфаркт. Иди.
- Спасибо, Андрей Константиныч.
Собрала вещи. Прошла мимо Эдика. Он рассказывал клиентам, как рыбачил на берегах Адриатического моря. На меня не взглянул. Ну, и рыбачь себе дальше, Трехсекундная готовность.
Только второй час, а я на свободе. Иду по улице. Солнце в каждом капоте, перекатывается по стеклам автобусов. Мне бы радоваться. Но пальто…  Хорошее настроение превращается в реквием. Смотрю в витрины - за ними манекены, разряженные в бренды. А вот как раз и верхняя одежда. Вот это пальтишко ничего. Особенно цена. И ведь знают же глаза, куда смотреть! Лучше уж закройтесь ставнями. Такую сумму мне не потянуть. Эх, Лиля, Лиля… И зачем я тебя послушала!
- Присматриваете новое пальто? – услышала я голос с тембром Адриано Челентано.
Рядом стоял мужчина, не слишком высокий, но весьма симпатичный. С глазами, такими же, как его рубашка – брусничными.
- О-о, да вы жаркий, - ответила я. – Все-таки октябрь на дворе. А вы без куртки.
- Да я на машине, - он кивнул в сторону.
Я оглянулась – «пежо». Серебристое. Уж не то ли самое? Нервы ощетинились.
- Вы проезжали утром мимо метро «Петровско-Разумовское»? – спрашиваю.
- Да. Это я вас обрызгал, - не смущаясь, заявляет он. – Надо же, совпадение! Я тут… и вы… Увидел вас сейчас из машины и вышел.
- Зачем? Хотите грязь отчистить? – подняла я полы пальто.
- Ножки у вас ничего, - нагло заметил он.
- Не увиливайте от ответа.
- Просто хотел извиниться. И помочь.
- Извиняйтесь, - потребовала я.
- Я на вокзал спешил. Мне друга нужно было отвезти.
- И часто лихачите?
- Редко. В исключительных случаях.
- Ну, и как вы собирались мне помочь?
- Могу купить вам новое пальто.
- А вы миллионер?
- Нет, я дизайнер. Ну, так что? Идем? – протянул он правую руку. Надо же, без кольца. Неужели свободен?
- Куда это? – отодвинулась я.
- Покупать новое пальто.
- Для начала отвезите меня в химчистку. Если не поможет, то…

В химчистке мы уселись на диванчик и болтали, пока пальто отстирывалось в специальной машине, сушилось, и потом отпаривалось. За полтора часа общения мы сблизились, как это часто бывает, перешли на «ты»,  узнали имена друг друга.
- Наташа.
- Паша.
И вскоре его имя хотелось катать в ладошках, как кусочек облака. Повторять. Паша придвигался все ближе, настолько, что уже можно было ощутить его тепло. У него свое дизайнерское бюро. Он придумывает интерьеры для квартир и домов. Он рассказывает, как рождаются образы. А я изучаю его лицо. Только полтора часа, а оно уже родное. Его не терпится потрогать, прикоснуться губами и узнать на вкус.
Пальто вручается мне в целлофановом пузыре. Паша расплачивается и требует, чтобы я спрятала свой кошелек.
- Может, поужинаем? – предлагает он. – Пальто, кажется, в порядке. Так что осталось возместить моральный ущерб.
За ужином мы насмеялись так, что разболелись животы. Пока город одевался в вечер, пока улицы пустели, мы дожидались жаркого по-домашнему, пили сок. Паша за рулем, а я из солидарности. Между нами натягивались нити, переплетались, образовывали узоры, все теснее привязывая тела друг к другу. Души тоже соприкоснулись и пригрелись.

Когда подъехали к моему дому, Паша вдруг мистически умолк, заглушил двигатель, открыл дверь машины и помог мне выбраться. Губы близко. Холодок дыхания путешествует по шее. Не все сразу. Оставим поцелуи на десерт. На послезавтра. Или на завтра.
Всю ночь не сплю. Скорей бы утро. Не терпится рассказать Лиле о Паше. И вдруг осознаю - как Лиля догадалась про новое пальто? Я ведь ей не сказала о покупке. Мистика какая-то!
Утром специально вышла пораньше. Дожидаюсь Лилю у почтовых ящиков. Семь тридцать. Она спустилась. Растерянная, грустная. Но я первым делом спросила:
- Как ты узнала? Про пальто? Оно же не лежало в твоей больнице, как Эдик.
Лиля слабенько улыбнулась.
- Эдик тоже не лежал в моей больнице.
- Да брось заливать! Ты что, ясновидящая? Поначалу я разозлилась на тебя. Прости. Ну, думаю, подруженька, посоветовала пальто надеть. А меня грязью на перекрестке обдали. А потом…
Лиля внимательно слушала, светлела, но прервала мой рассказ:
- Я рада, что ты не одна теперь.
- Да. Паша мне уже позвонил и пожелал доброго утра. А вечером обещал за мной заехать. Лилька, - я обняла ее, - Пашка такой классный. Что бы было, если б я тебя не послушала? Пошла бы с этим уродом Эдиком на ужин.
Я вспомнила Эдика - презервативы с пупырышками или классические? Н-да, дружок… а натянуть-то ты их успеешь? Представила его почему-то в семейниках в горошек и передернулась:
- Ужас.
Лиля обняла меня.
- Я переезжаю.
- Куда? – почему-то испугалась я, в легкие, словно лифт, опустился холод.
- Мне нужно.
- Не понимаю, куда? Зачем?
- Я не могу тебе сейчас все рассказать, - Лиля по-матерински погладила меня по голове. – Потом как-нибудь все объясню.
- Скажи хоть – надолго?
Она опять загадочно пожала плечами - в своем репертуаре. Посмотрела на часы:
- У-у… мне пора. Бежим скорее!
Во время пробежки я попыталась разузнать еще хоть что-нибудь о неожиданном Лилькином переезде. Напрасно. Тайна погребена под толстым слоем молчания.
На перекрестке Лиля опять обняла меня и сказала:
- Ты мне нравишься, Таша. Правда. Очень. Ну, наверное, я люблю тебя, по-женски, по-подружески. И что бы ни случилось, знай это. Я тебе доверяю. И нисколько на тебя не злюсь.
Загадка на загадке.
- Подожди. Может, нужно помочь, вещи собрать, погрузить?
Но Лиля только махнула мне рукой.
- Может, позвоню как-нибудь.
И, как обычно, скрылась в подземном переходе.

Я весь день просидела пред бубнящим телевизором. Слезы заливали изображение. Как же я теперь буду без моей Лильки в этом огромном чокнутом городе? Стало очень холодно. Я не могла согреться. И главное, еще сильнее меня замораживала необъяснимость ее отъезда.
Вечером заехал Паша. Он обнимал меня, чувствовал, что мне плохо и одиноко. Просто сидел рядом и молчал. Теплый и нежный.
- Может, объяснишь, в чем дело? Уж не во мне ли?
- Нет, что ты, - я в доказательство прижалась к нему, - просто подруга, близкая подруга, переезжает. И не говорит - куда. Точно в секретной организации работает. Ну, знаешь, как в кино, - тайное общество по истреблению вампиров. Мне ужасно будет ее не хватать.
- Соболезную. А знаешь, - прошептал он мне на ухо, - я не стал вчера тебе говорить. Не только наша встреча – совпадение. Когда-то я тоже жил в этом доме. Я и моя жена.
- Что? Ты женат?
- Успокойся. Был женат. Вот женщины, вечно вы улавливаете то, что только вам важно. Почему тебя не удивляет, что я жил в том же доме, что и ты? – Паша заглянул мне в глаза. Его глаза залились сумраком.
- Почему же, удивляет, - решительно возразила я. - Вот уж совпадение, так совпадение. Хочешь – не хочешь, а в чудо поверишь.
- Точно чудо. Судьба, - констатировал он факт.
- А твоя жена, она где? Надеюсь, ты разведен? – лукаво улыбнулась я.
- Она умерла.
- Прости.
- Да не извиняйся. Ты ж не знала. Лучше я расскажу тебе все, чтобы потом не было неясностей.
Паша поднялся и подошел к окну.
- Мы жили на 12-ом. Видишь скверик? Там она любила каждое утро бегать.
- Что? На 12-ом?
А вот это уже не смешно. И даже не расчудесно. Я опрокинулась на спинку дивана, прислушалась: сердце разгонялось. Паша продолжал:
- Ее сбила машина, на перекрестке, где я тебя обрызгал. Потом она долго пролежала в коме, в больнице. И там умерла.
- Д…давно? – с трудом выговорила я.
- Почти два года назад. Я с тех пор ни с кем не знакомился. Забыть ее не мог.
- Ты любил ее?
- Да. Я и сейчас ее люблю, но… - он вернулся на диван и обнял меня, - люблю, как приятное мгновение, как… солнце. Жизнь идет. Вчера тебя увидел, и… От тебя такое же тепло, как от нее. Такое редко чувствуешь в людях. Я вдруг понял, что снова смогу полюбить.
- Постой, - перебила я. – У тебя есть ее фотография?
Паша похлопал по карманам брюк, вытащил бумажник.
- Извини, но по привычке ношу, - он протянул мне снимок.
На фото улыбалась Лиля. Ярче солнца.


 
Маленькое Катёнкино счастье
Катенку не везло с мужчинами. Первый сожитель, футболист, удрал после девяти незарегистрированных лет совместной жизни. На вопрос «Почему?» ответил «Мне жена нужна, а не болельщица!». Эх, напрасно Катенок на футбол ходила, напрасно выучила правила игры, напрасно терпела пивные вечеринки и даже отпаивала чаем фанаток, немножко беременных от ее мужа.
Катенок загрустила, но ненадолго, так как завелся у нее новый сожитель – мерчендайзер, страдающий альпинизмом. С ним была покорена ни одна крымская гора, а целых две. Спустя пять лет и он ушел. Незаметно. Прихватил с собой все альпинистское снаряжение, Катенкину заначку и алюминиевый чайник. Через год переводом честно вернул из ворованных пяти тысяч – пятьсот рублей, и прислал письмо, в котором благодарил за все, просил прощения. И еще приписал: ты слишком хорошая.
Тогда Катенок решила доказать всему миру, что она – дрянь, стерва и… в общем, девица, закаленная всеми стихийными бедствиями, и без очереди влезла в вереницу претенденток на руку, «Порше» и пентхаус шефа компании, в которой она работала. Коллеги по работе оживились – как же, весело, «Санта-Барбару» не включай,  шоу в прямом эфире. Господа и дамы делали ставки – быть или не быть свадьбе, ведь боссу сходить в ЗАГС, как слетать в супермаркет за пивом, – уже четырем женам алименты выплачивает. Шеф был порядочный… человек, засады из обещаний не строил, купил шубу, путевку на море, торт, бутылку шампанского и запланировал наследника в следующем квартале. Катенок радовалась – быть плохой девочкой оказалось выгоднее. Правда, не дольше, чем хорошей. Поздно вечером восьмого марта шеф затащил Катенка в свой кабинет, упал перед ней на колени и клялся в любви, а десятого марта сообщил, что женится… на Ирочке – своей давней знакомой. Нокаут Катенок выдержала с достоинством и удалилась с ринга по собственному желанию. Никто не возражал.
Помыкавшись в поисках работы, устроилась она в магазин к подруге, торговать ношеной одеждой из Европы. Бедняга провела там долгие зимние месяцы и чувствовала себя молью, наевшейся нафталина. Зато появилось время для врачевания души у психоаналитика, доктора Драйва.
- Я купила дорогущее седло, хлыстик и попону, - досадовала Катенок. – Я скакала на этих дурацких лошадях, потому что шеф перся от конного спорта. Вон, синяки до сих пор не проходят. И что? Он, видите ли, встретил Ирочку!
И она рыдала в бумажные салфетки.
Доктор кивал.
- Мне так одиноко, - всхлипывала Катенок. – Меня никто не берет замуж.
- Замужество – не убежище от одиночества, - почему-то раздраженно убеждал доктор. – Одиночество – продукт не только внешних обстоятельств. Человек, окруженный любовью и заботой, тоже может чувствовать себя одиноким. Просто вам скучно с самой собой. Поэтому и людям рядом с вами неинтересно. Что вы из себя представляете? Где вы, Катя? Я не вижу вас.
Катенок пугалась и косилась в зеркало, что висело на стене сбоку, будто проверяла – отражается ли.
С утра до ночи повторяла она слова доктора: нельзя проживать чужую жизнь, создайте свою. Но на следующую доверительную беседу не пошла. Заклинания-то все равно не действовали, мужчины проходили мимо.
Зато интернет кишел потенциальными женихами, как морская военная база – подводными лодками. И совершенно неожиданно одна из них всплыла. В жизни Катенка появился Марат, инженер по безопасности с далекого севера. Вот уж кто был отличным разбрызгивателем нежных слов и клятвенных обещаний, любил рыбалку и обожал пироги. «Моя», «боготворю», «малыш» посыпалось на изголодавшуюся по любви женщину, она расплющилась, накупила книг о рыбах и по кулинарии.
Катенкины пироги покорили Марата, преодолевшего сотни километров, чтобы познакомиться с невестой из интернета, и вместо запланированных двух дней он остался у нее на весь отпуск. Катенок водила суженого по гостям, знакомила с подругами и восхищалась его великолепным умением закидывать удочку. А глаза горели – вот, значит, не бракованная я, есть и у меня мужик. 
И пошел год за годом. Марат уезжал на север, пропадал там с осени до осени, звонил редко - строго в промежуток с восьми до шести, по выходным на звонки и электронные письма не отвечал, утверждал, что занят заколачиванием денег для их будущего совместного счастья, и лишь две недели отпуска в сентябре проводил у Катенка. В подарок привозил рыбу. Проедал Катенкину зарплату и восхищался:
- Вот, что значит настоящая женщина. Из топора кашу сварит!
- Он женат, - в голос утверждали подруги, когда Марат пропадал на севере. - Ты типичная русская баба, не можешь без страданий. Даже в раю черта отыщешь и станешь с ним мыкаться. Не любишь ты себя, Кать!
Катенок вздыхала. И думала: «Зато его люблю».
И снова тянулись долгие зимние месяцы. Малахов-старший советовал от простуды куриный помет, младший Малахов потрошил шкафы со скелетами. Кармелита выходила замуж. Судья Елена Дмитриева выносила приговоры. Даша Вертинская и Таша Строгая наряжали провинциальных дурех. На Одноклассниках добавился девяносто восьмой друг. В магазине сделали ремонт, покупателей прибавилось, в том числе и мужчин, кое-кто даже пытался выпросить телефончик.  Марат не звонил. А Катенок каждый вечер проходила мимо танцевальной студии - с детства мечтала о красивом платье с перьями и стразами, высоких изящных каблуках, о галантном партнере во фраке… и все не решалась купить абонемент на занятия. Дома усаживалась на диван с пакетом чипсов, раскрывала энциклопедию, изучала рыб. Вот приедет Марат, будет о чем поговорить.
Марат заявился в сентябре. Позвонил с вокзала. Катенок тут же отэсэмэсила радостную весть подругам.
- Дура ты! – звонили они наперебой. – Какой самоуверенный! Год пропадал, эсэмэснул раз по обещанию, и тут приперся! Даже не подумал, что у тебя мог кто-нибудь появиться! Гони его!
Катенок слушала, соглашалась. И пекла пироги.
 
Марат, располневший за зиму и отпустивший бороду, по-хозяйски развалился на диване, ел пироги и снова рассказывал про пингвинов и тюленей, про гигантскую рыбу и эскимосских женщин, попутно ругал своих бывших, правительство и попов. Называл Катенка манюськой, хрюнькой и зайчонком, а о самом главном - молчок. Катенок все ждала слов, от которых дуреют даже нобелевские лауреатки, слух напрягала, от сосредоточенности в животе урчало, вдруг сейчас, вот-вот. Ну! А Марат читал стихи о севере и его обитателях.
Лишь в постели она робко спросила:
- Марик, ты жениться-то собираешься?
- Женюсь, если кто-нибудь докажет, что любовь есть.
Слезы наворачивались на Катенкины глаза: а как же я? Доказываю тебе, доказываю... Но молчала. Боялась спугнуть свое счастье. И только гладила его по голове:
- Маленький ты мой.
Марат отворачивался к стенке, не любил, когда его маленьким называли. Комплексовал из-за небольшого роста и часто с досадой говорил о себе: вот спасибо маме и папе - забомбили карлика. Может, из-за этого и злился на весь белый свет. А Катенок в мыслях возмущалась: «Эх, дурак, нашел из-за чего переживать, вон - сколько баб по тебе сохло!» И выведывала:
- А почему ты ко мне все время возвращаешься?
- Почему-почему? Потому. Удобно с тобой, Кать, - бурчал Марат через плечо.
Катенок шла в ванную и там тихо плакала.

Пока Марат проживал у Катенка, она скрывалась от подруг – не отвечала на звонки, не включала интернет. Так лучше, никто не укажет на изъяны сожителя. Да и зачем, она сама знает все его бугорки и трещинки.
Марат привез в подарок кофточку, с размером не угадал, конечно, - велика. Но она все равно ее наденет, когда пойдет в ресторан. А потом? Потом в шкаф – и аминь, вечная память. Сама же купит кольцо и подругам соврет, что от Марата. И еще расскажет про рыбалку, как научилась ловить плотву на «геркулес» и материться.

Марат уезжал с пирогами, на перроне обещал свозить Катенка на север, покатать на скутере – вот уже в сто первый раз. Катенок верила. Даже хранила в шкафу пуховик, купленный специально для северных морозов еще три года назад. Суженый неподдельно всплакнул на подножке вагона, она, как водится, помахала вслед удаляющемуся поезду. По дороге с вокзала позвонила подружкам. Собрала их вечером у себя. Похвасталась кольцом и  кофточку померила.
Девчонки смеялись:
- Уж не с трупа ли своей бывшей он кофточку снял?
Катенок тоже смеялась. Потом подруги пили чинзано, обсудили все органы Марата от мозга до прочих конечностей, наслали проклятий в адрес сильной половины человечества.
«Все, с понедельника начну новую жизнь», - обещала себе Катенок.
А девчонки не унимались:
- Суши сухари, Катька. Увезет тебя твой чукча в тундру, будешь пасти оленей!
- Он не чукча, он татарин, - возражала Катенок.
И думала – пусть смеются, они же не со зла. Зато она знает, что где-то там, на севере, бродит ее маленькое небритое счастье, которое у нее никто не отнимет.


 
Пазлы будней
- Подай воды, - говорит он повелительным тоном, каким говорил и десять лет назад, требуя у меня: подай свою жизнь.
Потом разложил ее географической картой у себя на коленях, закрасил все в белый, нарисовал заново материки, острова. Запланировал, где и когда засыпать песком пустыни, пробурить скважины, построить города и озеленить земли. И не обозначил ни одной горы и ни одного океана. Зачем? Горы мешают на пути. А океан – это своенравная стихия, неподвластная человеку. Только все равно, спустя несколько лет, из карты выперли горы с острыми хребтами, и вода, соленая и маслянистая, пробила тектонические плиты и выплеснулась на поверхность, все больше и больше затопляя землю.
За окнами леса, поля расстилаются, зеленые, весенние. На заднем сиденье в детском кресле спит сын. Наш. Мы такие разные, взрывоопасные при столкновении, а в нем мы оба как-то вот уживаемся, и не просим друг друга подвинуться.
- Смотри, какое дерево посреди луга живописное, - говорю я, оборачиваясь, и, следя за тем, как отдаляется луг с конопушками одуванчиков, насыпь  железной дороги,  дерево, утягиваются за горизонт облака.
Он молчит, сосредоточенно всматриваясь в пустую дорогу. Не любит разговаривать за рулем, волнуется, наверное. Не так давно стал водить машину. Хочет, чтобы все было хорошо. Он так всегда хочет, чтобы все всегда было идеально правильно. Перфекционист.
- Нет, не выйдет из тебя толку, - постоянно говорит он с видом прожившего на земле миллиарды лет человека, - не умеешь ты доводить дело до конца. Вот чего ты достигла в свои тридцать пять?
Я устала спорить, я вздыхаю в ответ. А разве ты, все еще желающий меня, и спешащий после работы не в сауну с друзьями и не в лес с любовницей, а домой, разве наш сын, спящий на заднем сиденье, такой милый, словно ботичеллевский ангелочек, разве это ничего не значит? А, впрочем, ты прав: семейное счастье – это вечный полуфабрикат. Вот когда я буду на смертном одре, вокруг меня соберутся дети, внуки, и ты, тогда и можно поставить точку в моей карьере под названием «Семья». Мне не дадут ни медалей за заслуги, ни званий, ни Нобелевской премии. Нет, я не была тут боссом, я тихо готовила завтраки по утрам, поправляла одеялки, когда вы спали, подносила таблетки со стаканом воды к постели, когда вы болели, незаметно утешала и вдохновляла на подвиги. Нет, я не босс. Я исполнитель. Уборщица, что наводит каждый день чистоту еще до того, как клерки приходят в офис. Они заходят и видят – чисто, и все. А как и кто это сделал, никому не интересно. А еще я урна для всевозможных грехов и  горничная ваших душ.
Ты можешь крикнуть:
- Дура!
И я соглашусь. Пусть буду дурой, лишь бы не развязывать войну в нашем мирке. Тихо, не кричи. А то от колебания воздуха поднимется пыль, что я не успела вытереть сегодня – устала, как собака. Зачем нам лишние разбирательства? Ты не веришь, что я устаю? Куда уж мне – сидеть в офисном кресле и печатать сообщения в аське, параллельно что-то чертя на экране компьютера, работа не для тупых женщин, тяжелая и непосильная. Мозг мой всего этого не выдержит, застучит, как старый карбюратор, или движок, или что там стучит у машины? Куда проще сопереживать твоим неудачам, нервничать из-за того, что ты обещал придти в пять вечера, а приходишь в пять утра. Да не важно, что в пять утра, главное - живой.
- Подай воды, - опять просишь ты, притормаживая у развалин старой церкви.
Красные кирпичи покрыты черным налетом, то ли штукатурки, то ли плесни – отсюда, из машины, не разобрать. Развалины… Я все время рисую развалины, когда думаю о нас с тобой. Что происходит? Фундамент еще крепкий, а фасад уже гниет, в рамах нет стекол, ветра задувают. Меня вот-вот сдует ветер, весенний, решительный, нежный. Удержи! – я кричу. Ты даже не оглядываешься, уже далеко, с камерой в руках перебираешься за обломки стен и исчезаешь в тени богом забытого храма. А когда-то мы шли по улицам, держась за руки.
- Ну, что ты, маленькая, что ли? - отдергиваешь руку ты теперь, когда я пытаюсь протиснуть свою ладонь в твою, зажатую.
Да, я маленькая. Разве ты не замечаешь? Впрочем, сама виновата, внушила, что я сильная, заслоню собой всех: тебя, нашего сына, людей, что дороги. Что спасу родину и эту вселенную от нашествия всяких тварей. А на самом деле я маленькая, слабенькая, во-от такусенькая. Обними, а?
Почему умирает нежность? Может, стоило ее законсервировать еще десять лет назад, пока ласки было в избытке, как смородины в июле на дачных кустах? С кислинкой немножко, и что? Можно ведь и сахара добавить. Я кричу, ты кричишь. Смородина осыпается. На земле, среди пожухлых листьев, плесневеет, высыхает. Вот и нету больше горячих ночей. Осенний холодок по коже.
Я высматриваю тебя среди темных проемов церкви, давно уже ушел. Не видать. Хотя… вон, вспышки фотоаппарата. Как вспышки моей любви к тебе. То ночь, то молния, снова ночь… «Как хороши, как свежи были розы…» - поется в голове. Любовь при смерти. Я пока еще могу контролировать процесс ее жизнедеятельности. Бросаю угли в огонь, мышиные лапки, стебли чертополоха, корень мандрагоры. Колдую. Варю из пепла и воды зелье будней. Только ты не хочешь больше этого напитка. Отворачиваешься.
- Там фрески сохранились! – с восторгом заявляешь ты, садясь в машину.
А я хочу, чтобы ты восторгался цветом моих глаз, как тогда, прежде, когда на моей карте еще были не исправленные тобою острова и материки, когда океаны ты пил с моих губ…
Сын проснулся. Как научить его верить, что любовь есть, если нежность умерла? Обнимаю сына.
Дорога исчезает под капотом. Туман запутался в травах на поле. Я молча кричу: «Спаси! Это же и в твоих силах!» Развалины храма, в котором больше не живет бог, архитектурным реквиемом  звучат в небе, отдаляются. Ты молчишь, опять сосредоточенно вглядываясь в дорогу, муж – самый родной и самый чужой человек на свете. Все больше чужой…


 
Паспорт
Сергей стоял в дверях, руки тряслись. Лампочка раскачивалась под потолком, тени стремительно перемещались из одного угла комнаты в другой. Под ногами быстро растекалось бурое пятно, на полу валялись осколки стеклянного плафона от люстры, посреди кухни лежала женщина в полинялом ситцевом халате. Когда она падала, задела головой об угол буфета.
- Что стоишь?! Проверь, жива ли, - приказал Санек, парень лет 25, роста небольшого, с разноцветными глазами, обритый наголо.
Сергей очнулся, попробовал наклониться, только ноги тут же подогнулись, и он рухнул на колени. Приложил пальцы к шее женщины, пульса не нащупал.
- Да вроде отмучилась.
- Смотри, в кровь не вляпайся, - гаркнул Санек. – Дай сам проверю.
Санек был студентом медицинского университета, а вел себя так, словно отсидел на зоне. Сергей же, как из интерната вышел, так и не занимался ничем. Полгода назад друганы свели его со студентом Сашей, тот искал напарника для одного сомнительного дела.
- Да не дрейфь, - уговаривал Санек, - заказчики хорошо платят, а наше дело помочь бабулькам и дедулькам отчалить в мир иной. Я вкалываю им дозу, после вскрытия ничего не найдут. Типа инфаркт – и все чисто. Твоя задача – втереть, что мы из поликлиники. Мне говорили, язык у тя, вроде, хорошо подвешен, и физия твоя доверие внушает.
Сергей опять отключился, словно загипнотизированный, поднялся и сел на табурет. Убивать раньше никогда не приходилось, обычно со стариками справлялся Санек, четко, быстро, «клиенты» и вскрикнуть не успевали. Но на этот раз  бабулька оказалась догадливой. В квартиру она, конечно, их впустила, даже предложила чаю, выслушала. Но как только студент достал шприц, бабулька указала на дверь и пригрозила, что пойдет к соседям и позвонит в поликлинику. А когда поняла, что гости при любом раскладе так просто не уйдут, испугалась и быстро заковыляла к двери. Санек кивнул Сергею и тот преградил женщине дорогу, она молниеносно схватила со стола стеклянную пепельницу и ударила парня в лицо, на что он взвыл от боли и разозлился, а после в ярости толкнул старушку.
- Да уж, не бабуленция, а ниндзя оказалась, - усмехнулся Санек, заворачивая пепельницу в газету. – Теперь надо следы заметать.
- Я убил ее, да? – дрожащим голосом спросил Сергей.
- Не ссы. Видишь, скока бутылок повсюду, бабулька, поди, алканавтка была, менты все на бытовуху спишут, они не станут алкашней заниматься,  - успокоил Санек. – Иди лучше бабло поищи. Хотя… откуда тут бабло. Тока перчатки надень. Ну!
Сергей с трудом поднялся - ноги ватные, сделал шаг, словно на мат в спортивном зале, что в интернате был, наступил. Квартира действительно оказалась завалена пустыми бутылками и пивными банками. Кое-где к засаленным обоям прилипли раздавленные тушки тараканов, на полах из орголита краска была затерта, в прихожей на вешалке висела заношенная одежда. Чаще всего в таких панельных норах и жили их клиенты – так называл стариков Санек.
Сергей начал поиски денег с туалета, часто люди прячут сбережения в сливных бачках или в шкафах среди баночек и бутылок с бытовой химией, но ничего - ни в ванной, ни в туалете не нашел, побрел в комнату. Руки все еще дрожали, легкие будто скукожились, он задыхался.
- Ты скоро? – крикнул из кухни Санек.
Сергей не ответил, во рту пересохло. В углу комнаты стояла кровать с железными спинками, он открутил набалдашники, проверил там – ничего. Посмотрел в серванте, заставленном бутылками и гранеными стаканами – денег тоже не нашел. Отчаявшись найти хоть что-то, все же заглянул в шкаф. Под ворохами кое-как сваленного тряпья обнаружил паспорт в засаленной обложке. Сергей открыл паспорт  - между страницами лежали деньги. Три десятки, не густо, но он все же сунул купюры в карман и посмотрел на фотографию. На ней была убитая им только что женщина, сбоку от снимка он прочитал: Смирнова Галина Юрьевна. Задумался. Потом пролистал страницы и в графе «Дети» увидел: сын Смирнов Сергей Михайлович, 12 ноября 1984 года рождения. И оторопел. Бросился на кухню, сунул паспорт студенту под нос, тот взял его, просмотрел.
- И что?
- Видел, что написано в графе «Дети»?
- Что?
- Сын Смирнов Сергей Михайлович.
Санек нашел нужную страницу в паспорте.
- И что?
- Это же мое ФИО. И дата рождения сходится.
- К чему ты это, не пойму? – Санек вернул паспорт Сергею. – Положи на место.
- Мать мою звали Галина. Вот что. Она меня в детский дома сдала, когда мне пять было.
- А ты прямо запомнил, как ее звали, пацан же был еще! – удивился Санек. – Лучше скажи, нашел чего?
- Мать никогда не забывается, - заявил Сергей.
- Так че ты ее сразу не узнал?
- Я внешне смутно помню, потом лет сколько прошло… Мне сказали, что она умерла.
- Погоди, - Санек обошел пятно крови на полу, - заказчики божились, что квартира чистая, бабка одинокая. Сынок ее давно загнулся. Да и ты, будь у тебя мать с хатой, имел бы угол по закону. Забей. Просто совпадение. Мало ли на свете Смирновых.
- Странное тогда совпадение.
- Пошли, валить надо, - студент аккуратно, чтобы не задеть, перешагнул через тело женщины. – Перчатки снимай! Эй!
Сергей  приоткрыл дверь на лестницу и прислушался.
- Идем.
Парни шагнули в кромешную тьму. Сергей заранее вырубил свет на щитке внизу подъезда. Если уж кто и встретится им по дороге, то в темноте ничего не разглядит.
На улице Санек, не попрощавшись, побежал к остановке автобуса, Сергей направился к метро. В большом городе просто затеряться. Тут и умрешь незамеченным, даже если будешь валяться у всех под ногами. Сергею раньше хотелось узнать, каково это – убить человека. Подростком он насмотрелся боевиков и мечтал стать киллером. Ему казалось, что киллеры принадлежат к  верхушке преступного мира, их все боятся, в том числе и крутые мафиози. Сейчас же он отдал бы все на свете, чтобы отмотать назад время. В голове вертелись слова знакомого - афганца, с которым он как-то выпивал вместе: «Не важно, в который раз ты убиваешь, все равно страшно». Тошнота подступила к горлу. Сергей резко свернул к стене подземного перехода, его вырвало. Прохожие оборачивались и брезгливо обходили его. Вытерев рот рукавом, он спустился вниз, в метро. Опускаясь на эскалаторе все глубже под землю, Сергей силился вспомнить отчество матери, но так и не смог. Зашел в вагон, сел в угол, натянул капюшон на голову. Поезд дернулся и помчался в туннель. За окнами исчезли огни станции, стало темно.


 
At present this operation is impossible,
repeat later
Мой друг Макс Ковалев редко выбирался на улицу, поскольку работал на дому - ремонтировал компьютеры. Половина квартиры Макса напоминала бункер, выстроенный  на случай стихийного бедствия: на кухне - под столом, в шкафах и на шкафах выставлены пирамиды консервов, на подоконнике баночки с быстрозаваривающейся китайской лапшой. В хлебнице полно сухарей с плесенью, а еще в ней прописались тараканы. Макс смеется:
- Пригодятся, если в стране начнется голод.
В раковине Пизанские башни из тарелок и чашек с застарелыми ободками жира.
- Мама мия! – не перестаю возмущаться я, когда прихожу к нему в гости. – Тут все окаменело! Пропал сервиз на двенадцать персон!
- Не переживай, - заверяет Макс. – Я его побрею.
В туалете залежи веревок и стальных тросов, автомобильных аптечек, журналов по компьютеру; в ванной нет раковины, а сама ванна завалена какими-то  баночками из-под чернил для принтера и еще не пойми чего.
Вторая половина квартиры похожа на «Навуходоносора» - корабль Морфеуса из «Матрицы»: все в железе, как в буквальном смысле, так и в компьютерном. Кресла со стальными подголовниками, даже страшно садиться, того и гляди, в голову воткнутся провода, и ты тут же окажешься в виртуальном мире. Шкафы, полки – металлические, разве что диван мягкий. А на окнах вечно закрытые алюминиевые жалюзи. Впрочем, если их открыть, то перед глазами предстанет не слишком-то живописная картина – панельная стена соседнего дома без окон и дверей.
Макс жил в виртуальных мирах сутками. Все необходимое заказывал через интернет-магазин, в том числе и одежду, а одевался он всегда в одно и то же. Друзья так и прозвали его – Макс-Елочка, та, что зимой и летом одним цветом. Девушек Макс любил исключительно виртуальных, водились у него две постоянные зазнобы на одном сайте для взрослых. Короче, влюблялся Макс по скайпу, дружил в основном в аське. И чем больше он обитал в своем панельном «Навуходоносоре», тем реже к нему заглядывали реальные, из плоти и крови, друзья. А вот мама навещала его каждое воскресенье и снабжала провизией на неделю. Окинув взглядом квартиру, она вздыхала и произносила неизменную фразу:
- Ой, смотри, сынок, так всю жизнь и просидишь.
- Жизни нет, ма. Все это матрица, - отвечал Макс.
Как-то на одном социальном сайте Макс познакомился с девушкой, судя по фотографии, она была худенькой, миленькой, зеленоглазой и улыбчивой. К тому же сама проявила интерес к моему другу, часто ему писала, заводила беседы на умные темы, чем и подкупила его. Между ними завязалась дружба в цифровом пространстве, потом девушка выпросила номер телефона Макса и стала названивать ему по вечерам. Голос ее был приятен, даже порой усыпляюще мурлычен,  он гипнотизировал, проникал в подсознание, туда, где не действовали законы разума, и, наконец, сотворил революцию в организме моего друга. Сердце Макса забилось там, где обычно обитал холодный рассудок. Мир вдруг изменился, словно черно-белая раскраска, которую разноцветными фломастерами разрисовал ребенок. Жалюзи все реже загораживали окна, потому что Максу нравилось теперь болтать с девушкой по телефону и рассматривать то, что на улице, то светящуюся мозаику окон в доме напротив, то зимнюю белизну утра, зацепившуюся за антенны, балконы и фонари. Любимый, копившийся годами хлам в квартире неожиданно начал раздражать Макса. Он отнес на помойку давно ненужные вещи. И все шло замечательно, пока девушка не спросила: «Когда же мы, наконец, увидимся в реальной жизни?» «Да хоть завтра», - брякнул, не подумав, Макс и вдруг испугался. Чего? И сам не мог понять.
Всю ночь он не спал, ворочался, как положено всем перед первым свиданием, придумывал, что скажет. Днем лежал на диване, нервничал, разглядывал на потолке трещины и кусал губы, потом долго смотрел на себя в зеркало, подтягивал трико, отчищал засохшее пятно на футболке и с ужасом вспомнил, что надеть на свидание нечего. Загрустил. Потерялся в пространстве. А что там – в будущем? Земля в аду. Наверное, так же себя чувствовал Нео, выдернутый из матрицы. Сердце выстукивало морзянку – мол, успокойся, это всего лишь девушка, живая и теплая. Боже мой! – трепетал очнувшийся от спячки мозг, - это же terra incognita! И потом, женщины - зло. А если посчитать, сколько людей пострадало от женщин во все века!
Макс ходил по комнате, сидел на диване и раскачивался, как медведь в клетке. Наверное, на улице холодно. Он взглянул в окно: мира не оказалось, его почти целиком сожрала белизна. Пропали кусты, тротуары, скамейки, неровности, грязь, следы. Белизна уничтожила все темное, подобно операции delete на листе Word в компьютере, и откуда-то, словно из другого измерения, на землю сыпал снег. Все чужое, замерзшее. Неожиданно обнаружилась бездна причин, чтобы не выходить из дома: террористы, падающие самолеты, отголоски фашизма, бандитские разборки, искрящие провода, пьяные подростки, орущие младенцы, поезда, сошедшие с рельсов, автокатастрофы, голодные собаки. Да еще астероиды, космические станции, наконец, кирпичи, падающие на голову. Нельзя ничего обещать, - закивал своему отражению в стекле Макс, - кто знает, сколько мне осталось, а она понадеется, потом припрется ко мне жить, разбросает тут свои тапочки. Ну, уж нет!  И какова вероятность добраться на свидание живым? А вдруг и ей не повезет, провалится в открытый люк, а мне потом отвечай. Конечно, мысли были глупыми, Макс и сам это понимал, но почему-то в тот момент верил, что так все оно и есть.
«Я в аду», - заключил он и снова посмотрел в окно. Внизу, вдоль улицы, по белой реке дороги проплыл троллейбус, в желтых аквариумах окон застыли силуэты людей. «Вот пусть эти ненормальные и мерзнут, и мучаются, пусть им на голову падают кирпичи, а мне ваши катаклизмы ни к чему», - решил мой друг. Троллейбус удалялся,  вскоре его проглотила белая мгла. Макс поежился, задернул жалюзи, отключил телефоны и уселся на диван. Дома было тепло и привычно тихо, лишь где-то наверху, у соседей чуть слышно бубнил телевизор. Макс положил ноутбук на колени. На экране уютно светился маячок Windows.


 
Арлекин
Сколько раз я обещала себе завязать. Сколько раз клялась мужу – все, последние гастроли. Звездой мне уже не стать, причин несколько: отсутствие продюсера, больших денег, шикарной внешности, сговорчивости, да и возраст уже за 30. За окнами автобуса зеленые поля, а в лесу все еще лежит снег, зима упорно не сдается. И я. Еду в небольшой городок с концертом от филармонии. Звезды не ездят во всякие там Задрюпински. А что, в маленьких городках тоже люди обитают, им, как и жителям мегаполисов, необходима смена декораций и острота ощущений.
Сегодня я сижу в отдалении от всех артистов, они смеются, показывают картинки в телефонах, обмениваются мелодиями, продумывают, как эффектнее выйти на сцену. Я же утром узнала о кончине своей бабушки. Никому не говорю об этом. Своих коллег мало знаю. И так каждый раз – новый концерт, новые артисты. Поэтому никому нет дела до личных проблем. Я очень любила бабушку, но поехать на похороны не могу, всю неделю – концерты, большинство номеров в программе мои. Вот и не смогла отказаться, организатор гастролей не успел бы так быстро отыскать другого исполнителя. Ответственность берет верх над чувствами. А впрочем, близкие перестали на меня обижаться – все праздники и выходные я пою. Что поделать, таков мой мир. Родные понимают – иначе жить я не смогу. Сцена - это болезнь, зависимость, с которой нельзя слететь в один миг, как с иглы. Можно только излечиться, если сам больной того хочет. А я не хочу. Пока не хочу. Бабушка умерла, я не провожу ее в последний путь, потому что еду в какие-то там Дальние Запупени. Меня ждут те, кому необходимы мои песенные откровения, и эти люди еще живы.
Вечером выхожу на сцену. Полный зал. Зрителям маленького города по большому счету все равно, кто перед ними – мега-звезда или я, никому не известная певица. Главное, что про них, живущих вдали от цивилизации,  не забыли и приехали дарить радость и праздник. И я их люблю. За простоту, искренность. За все эти «спасибо» и «приезжайте к нам еще». За детские рисунки, что дарят вместо цветов потому, что цветы дорого стоят. За кулисы приходят зрители, иногда за автографами, осторожно дотрагиваются до меня, при случае делятся переживаниями, жалуются на жизнь и нередко говорят: «Вы прямо за душу взяли, когда пели. И жить стало легче, зная, что я не одна такая со своей бедой». Всем кажется, что я пою про их судьбу.
После концерта, как правило, работники ДК приглашают за стол. Собрали, что могли: картошечки кругляшом, свои огурчики маринованные, соленые помидоры,  вареную колбасу, сало, чай с «Коровкой». Хочется посидеть с артистами-то из области, водочки выпить. Как же! Для них мы все равно знаменитости. А уж после третьего стакана оказывается, что мы обыкновенные люди, и проблемы те же – мужья, жены, болезни детей… Работники ДК пьют с артистами на брудершафт, расслабляются. Значит, жизнь в порядке, если уж ого-го какие артисты не застрахованы от катаклизмов судьбы. Я не пью много, пока никто не видит, разбавляю водку водой. По душе проехался грейдер и ободрал все, до крови, сгреб воспоминания о бабушке. В голове не умолкает колыбельная, что она пела мне на ночь «Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни…». Бабушка болела год до смерти и все ждала моего приезда, хотела повидаться. И я обещала - приеду, но свадьбы, концерты, гастроли, семья… Не успела. 
- А что вы грустите? – поинтересовалась директор ДК. – Устали? На сцене-то вон как красиво улыбались. Давайте-ка еще грамм по пятьдесят?
- Да просто спать хочу, - говорю.
Кому тут интересна история про мою бабушку? Люди умирали, умирают и будут умирать.
- А как вы справляетесь с горем? – спросила меня директор. – Ведь бывает же и у вас горе?
- Я пою, - ответила я.

Свадьба в самом разгаре. Тамада опять вытащила гостей танцевать. Хреновая тамада, уже на ногах не стоит, пьяна до омерзения! И когда только успела? Да и гости тяжелы на подъем, все куда-то разбредаются, играть не хотят. Вот и приходится объединять их на танцполе. Пою уже часов пять подряд. В перерывах выхожу в туалет, запираюсь в кабинке и реву. С мужем рассорились окончательно, хоть беги в ЗАГС за разводом. Да еще задержка две недели. С утра три теста подтвердили беременность, завтра ко врачу идти. Боюсь. Жить негде, квартира съемная. Муж требует работу сменить, не понимает, что сцена – это аппарат искусственного дыхания, к которому я подключена. Сказал – или семья, или работа. Вот как тут ребенка рожать?
В кабинку туалета стучат. Промакиваю глаза салфеткой. Открываю дверь: подружка невесты стоит, ревет, девчонки успокаивают ее. Везет же, простым людям можно реветь, сколько хочешь, а мне нельзя, нужно петь, ведь плачущая, даже от души, певица никому не нужна. И я иду на сцену, беру микрофон, еще проигрыватель включить не успела, как гости выскакивают на танцпол, требуют веселья.
- Завидую вам, артистам, - говорит мне на ухо один из гостей, забравшийся на сцену, чтобы поздравить в микрофон молодоженов, - у вас не жизнь, а вечный праздник! Не то, что у нас, простых смертных, каждодневная каторга - с восьми до шести.
Я улыбаюсь. И снова пою. Под конец торжества заряжаюсь от всеобщего счастья. Это моя доза.

Перед сольным концертом в ночном клубе меня и ребят ди-джеев, с кем вместе делали концертную программу, везут на радио. Чувствую себя пассажиром корабля во время качки. Два месяца беременности, конечно, ерунда, однако штормит иногда. Радиоведущий откатывается в кресле к стене, кладет ноги на стол:
- Смотри, «Вранглеры» се прикупил вчера за три штуки на распродаже, круто, да?
 Джинсы, как джинсы, а у меня голова раскалывается. Погода меняется. Вчера было плюс 20, сегодня пять градусов тепла. А беременные чувствительны к перепадам погоды, табачному дыму и грубому обращению. В пепельнице догорает сигарета, глаза тут же слезятся, наушники не регулируются, спадают с головы, радиоведущий нервничает, пытается посадить меня как-то по-другому, все бесполезно, наушники снова падают на стол. Тогда он несдержанно рычит на меня. В такие моменты жалею, что не знаменитость, а то разнесла бы всю эту радиорубку матерным ураганом. Или пусть меня стошнит прямо на «Вранглеры».
В эфир запускается реклама. Секунды пошли: раз, два, три…
- Добрый вечер всем, кто присоединился к нам! А  у нас в гостях пока что малоизвестная, но талантливая певица… - представляет радиоведущий и спрашивает: - Как настроение?
- Замечательное! – улыбаюсь я.
Вечером выхожу на сцену ночного клуба. Прожектора светят в глаза. Публика меня видит, а передо мной лишь клубы тумана от дымомашин. Задыхаюсь от сигаретного дыма, вытяжки плохо кондиционируют воздух. Голова кружится. Страха нет, лишь немного волнения, но за 20 лет певческой карьеры я научилась с ним справляться и даже получаю от мандража наркотическое удовольствие.  Слышу аплодисменты, и как выкрикивают мое имя из зала. Зрители ждут, требуют моих песен. Надо же, не ожидала, что столько людей пришли для того, чтобы послушать и увидеть именно меня! Динамики содрогаются, выбрасывают музыку, которая заглушает публику. Тошнота опять подкатывает к горлу, голова вот-вот лопнет. Может, у меня температура? Немудрено, ведь вчера был концерт на уличной эстраде, пришлось три часа проторчать на ледяном ветру. Но сейчас, хоть умри, но уйти не могу, столько людей зависит от меня. И я, прежде чем запеть, подхожу к стойке, беру микрофон и улыбаюсь. Моя улыбка, мой голос, моя душа – не принадлежат мне, пока я на сцене. Это товар, за который мне платят деньгами, признанием и любовью. А на них я покупаю свое счастье.


 
Дорога к морю
Мы с Нинкой собрались ехать на юг. На море не были уже с детства. Да и как были-то? Обе обгорели и неделю пролежали на пузах, намазанные сметаной, в лагерных домиках «Артека», а вечером украдкой ковыляли на пляж. Но зато нам запомнилась огромная луна, что отражалась в волнах и заманивала идти по блестящему, словно из жеваной фольги, морю – до самого неба.
И вот, за сорок дней были куплены билеты на поезд в Крым, в купе, - поедем, как белые люди в шоколаде. Мы собрали чемоданы и всю неделю до отъезда созванивались: ну, как там погода, не смотрела в новостях? брать ли свитер? а джинсы? Выгребали из шкафов все, что может привлечь внимание необремененных семейным положением отдыхающих, понятно, какого пола. Крема для загара, от загара, после загара, молочко для увлажнения кожи закуплены, хоть еще лишний чемодан бери, но теперь-то мы уж не обгорим. Никак нельзя выпадать из обоймы потенциальных невест. Нам по двадцать пять, возраст, сами понимаете, какой подошел, – критически-брачный, и мы уж постараемся, чтобы мир повернулся к нам человеческим, симпатичным мужским лицом.
Итак, я и Нинка в полной боевой готовности едем в автобусе до Тулы, оттуда ровно в 17.00 отходит наш поезд. К морю, солнцу, приключениям! Лето, черт возьми, долгожданное лето наступило!  Вон уже - прожаренный июль за окнами. Нинка довольно так чавкает жвачкой, плеер в ушах, ветерок задувает в приоткрытую форточку. Автобус полон пассажиров, всем тоже на поезда, к морю - кому в Анапу, кому в Сочи, кому в Геленджик. Чувствуется, как салон все больше заполняется положительной энергией и, если приглядеться, то можно увидеть мечты, что чуть ли не лампочками загораются в глазах у каждого пассажира. И вдруг… вдруг автобус ломается. Мотор как-то странно урчит, кашляет и умирает в судорогах.  Шофер еще что-то пытается сделать, но, поняв, что все бесполезно, звонит по мобильнику в диспетчерскую.
- Скоро подъедет другой автобус до Тулы, - успокаивает он, - и всех заберет.
- Как скоро? – спрашивает кто-то из пассажиров.
Водитель, прищурившись, смотрит на часы:
- Минут через сорок.
- Сколько?! – подпрыгивает на сиденье Нинка. – У нас поезд через полтора часа, а еще час ехать!
Нинка, точно катализатор взрыва, взбаламутила всех пассажиров – им ведь тоже необходимо успеть на свои поезда. Попутчики громко завозмущались, зашуршали чемоданами и пакетами, и пожелали водителю, автобусу и всему российскому транспорту… в общем, аминь, вечная память.
- Сорок минут, слышала? – толкает меня подруга. – Зашибись!
Она нервно пытается прилепить жвачку к сиденью, по ее взгляду можно прочитать - все пропало: пляж, луна, море, а в нем половозрелые отдыхающие в сомбреро. Почему в сомбреро – не знаю, это ж Нинкины мечты.
- Идем! – решительно выталкивает она меня с сиденья и пропихивает наши чемоданы по проходу.
- Куда ты? – послушно пробираюсь за ней я и выражаю глупую надежду: - А, может, еще починят автобус?
- Ты что, хочешь задохнуться в этом параллелепипеде на колесиках, а потом всю оставшуюся жизнь рыдать по безразвратно проведенному лету?
Нинка уже спрыгнула на землю, разбудив придорожную пыль.  Я отмахнулась:
- Фу! Ну, и пылища! Так, что теперь? Пойдем пешком до Тулы? Считаешь, что успеем за полтора часа? Хотя… если включить реактивные двигатели, то… но у нас их нет…
- Что ты там буровишь? – Нинка ставит чемоданы на обочину и, соблазнительно оттопырив попу, вглядывается вдаль. – Ничё, сейчас тормознем авто.
Да уж, проехать мимо Нинки – это преступление.
Из-за поворота появляется зеленый «жигуленок».
- Не «феррари», конечно, - бросает мне через плечо Нинка, - и хрен с ним, на безрыбье и рак рыба.
Я не смотрю на машину, смотрю на подругу, ну, не Нинка, а прямо Афродита в шортах. Конечно, не стоило и сомневаться, «жигуленок» врезался в выставленный ею кордон обаяния.
И вот мы едем на зависть всем  бывшим попутчикам, они прильнули к окнам, разглядывают нас. Водитель «жигулей», весьма симпатичный паренек, немного смущен. Еще бы! Нинка уселась рядом с ним на переднее сиденье в коротеньких шортах, от нее духами разит – прямо парфюмерная атака.
- Как вас зовут, водитель? – кокетливо спрашивает она.
Тот еще больше засмущался, закашлялся.
- Андрей.
- О, Андрей! – радуется Нинка. – Мое любимое мужское имя.
На самом деле все мужские имена у Нинки любимые. Впрочем, как и все мужчины от сорока, не жмоты, без вредных привычек и с большим интеллектом при одном месте.
- А чем вы занимаетесь, Андрей?
- Да я системный администратор.
- О-о-о, люблю умных мужчин, - флиртует Нинка.
Я надеваю наушники и включаю плеер, лучше послушаю всякие милые песенки, все равно ничего особо нового и интересного из беседы подруги и Андрея я не узнаю, к тому же методы Нинкиного пикапа мною изучены досконально. Так, что там у нас? «Dire straits». Хорошо. Моя любимая группа, но, блин, это «Romeo and Juliet» - песня, под которую я танцевала на школьной дискотеке с… с… как его? Он мне еще шибко нравился, а потом разочаровал жутко… Стоп! Перемотаем-ка этот неприятный эпизод. Вычеркиваем! Аминь, вечная память! Такая погода замечательная, мы едем к мо-рю! Что там дальше? «Why worry». Отлично, то, что надо. Бас-гитара вибрирует в голове, барабаны бум-ц… бум-ц… Я погружаюсь на самое дно музыки и закрываю глаза.

- Приехали, - растолкала меня Нинка.
Я открыла глаза: кругом полно машин, так тесно припаркованных друг к другу, что троллейбус, проезжающий мимо, с трудом протискивался, чтобы подобраться к остановке.
- Что, уже? – спрашиваю.
- Давай-давай, вылезай, у нас 15 минут до поезда, - отвечает подруга.
Все, что я вижу вокруг, пока еще окутывает сонный туман, но зато я отчетливо вижу Нинкины глаза – они печальные, будто что-то случилось. Глаза Андрея тоже померкли, а так блестели еще час назад, когда мы сели в машину.  Что же произошло за этот час, пока я спала? Нинка вытащила на улицу сумку, дождалась, когда Андрей достанет чемоданы из багажника. Он спросил:
- Помочь?
Не успела я открыть рот, что – да, здорово, помощь завсегда не лишняя, чемоданы-то тяжелые, но подруга опередила и категорично выдала:
- Нет. Спасибо, Андрей, езжай, тебя ждут.
- О-о, вы уже на «ты»! – улыбнулась я.
Андрей нерешительно отступил к машине, потом сделал шаг вперед и схватил Нинку за руку.
 - Не надо, Андрюш, - отвернулась она, - это не имеет смысла.

В поезде Нинка достала мобильник и принялась названивать родителям, многочисленным подругам и друзьям, а потом, наговорившись, надела наушники, включила плеер, забралась на свою верхнюю полку и замолчала. Я пыталась выведать тайну того часа, что  проспала, но она ничего мне не сказала, отмахнулась только:
- А-а-а…  Фигня. Не бери в голову.
Молчание подруги еще больше заинтриговало меня, так как сожительство Нинки  с секретами обычно не бывает долгим. Да ничего не поделаешь, помру, не узнав тайны. Я поправила подушку, выключила свет, разглядывала ночь, что отражалась в зеркале на двери и слушала, как подрагивают стаканы в подстаканниках на столе. Вагоны же, не умолкая, перестукивались колесами – тудук-тук-тук… тудук-тук-тук…

Отпуск прошел так себе. Нет, конечно, с погодой нам повезло, мы успели надеть все свои платья, сарафаны, бриджи с туниками и топами, однако наши молодые и загорелые тела с большими глазами, увы, не привлекли ни одного достойного кандидата на руку и сердце. Нинка, естественно, умудрялась отыскивать большое космическое приключение почти на каждую ночь, я же предпочитала тишину, спокойствие и крепкий здоровый сон.
Ночи за две до отъезда, натрескавшись мороженого и, надегустировавшись крымского вина, мы с подругой спустились на пляж. Там уже никого не было. Море, тоже пустынное,  блестело черным шелком, прошитым красными стежками – огоньками бакенов. Катамараны были выставлены на берегу, мы забрались на один из них.
Случаются такие моменты в жизни, когда вдруг не пойми откуда взявшиеся чувства переполняют тебя, и даже становится трудно дышать. Кажется, мы обе заразились этим состоянием. От моря что ли? Или от ветра?
- Я люблю тебя, Нинк, - говорю я.
- Чего? – не поняла она.
- Не, не бойся. Я по-подружески тебя люблю.
- Прости меня, - неожиданно всхлипнула Нинка.
- За что? – удивилась я.
- Знаешь, это я тогда украла у тебя ту куклу, ну, Лиану, помнишь?
- Да? Мм… А… и хрен с ней. Главное, что мы с тобой подружились, когда проводили расследование по ее исчезновению.
- Ага. Ты говорила еще, что это, наверное, ее черная молния утащила.
- Точно! А ты возражала, что черных молний не существует.
- А, оказывается, они существуют.
- Кто?
- Да черные молнии. Я по телевизору смотрела. Это такие шаровые молнии, которые в горах встречаются. Редкое природное явление.
- А-а-а…
- Ты номер не запомнила? – опять всхлипнула Нинка.
- Какой? –  я недоуменно вгляделась в Нинкино лицо.
- Машины Андрея.
Я напрягла память.
- Не-а.
- Вот блин, а… Зашибись!  Ты же обычно номера запоминаешь.
- Обычно да. Мало ли что. Вдруг ограбят, изнасилуют, или убьют, то можно всегда в милицию обратиться и номер сообщить, но… Андрей не показался мне подозрительным...
- А как это? – перебила меня Нинка.
- Что как?
- Если убьют, как ты тогда в милицию позвонишь?
- Ммм?.. Посмертно.
Нинка задумалась, потом засмеялась, да так заразительно, что и я присоединилась к ней. Насмеявшись до боли в животе, мы вдруг обе разревелись.
- Ты чего? – первой спросила я.
- Кажется, я втюрилась в этого Андрея, как дурочка. Представляешь, никогда такого не было, чтобы две недели прошло, а я все время о ком-нибудь думала. А он из головы не идет. Что делать-то?
- Что ж ты телефон у него не взяла? Обычно ты вся такая – без комплексов.
Нинка пожимает плечами и всхлипывает.
- Он женат…  Знаешь… тот час, что мы ехали с ним до Тулы… Это был самый лучший час в моей жизни, понимаешь?
Я киваю и тоже всхлипываю за компанию, но только от счастья, и мне стыдно, что у подруги горе, а я счастлива. Счастлива, что сижу у моря с Нинкой, как будто мы опять маленькие девочки, и нет никаких взрослых проблем, к которым мы приговорены теперь пожизненно. А над нами луна, только почему-то уже не такая большая, как была в детстве. 


 
Дышать
Я не могу дышать. Всю неделю хороню любовь. Выселяю из сердца эту приставучую субстанцию со всеми ее пожитками. Мир сжался, давит лазуритовым небом. Солнце сияет так ярко, что хочется его выключить, а дожди шумят слишком громко. Зажимаю уши. На Земле примерно семь миллиардов миров и все они внезапно стали враждебными, хотя неделю назад я могла впустить в свою душу кого угодно без стука. Боюсь света и все чаще прячусь в темноте, дома задергиваю шторы, гулять выхожу по ночам на балкон. Поговорить не с кем, друзья - не самые надежные сейфы для хранения тайн, мой психотерапевт заболел - не исключено, что впал в депрессию после нашей последней встречи. И только единственный дружественный мне мир, Марго, все еще терпит мои: что делать? как быть? да и вообще, быть или не быть? Она тоже влюблена всерьез и надолго, жаль, что ее избранник не знает об этом.
Я записываюсь в тренажерный зал, три раза в неделю пытаюсь на беговой дорожке убежать от любви, разочарований и боли. А заодно от морщин и лишних килограммов. Жиры сжигаются, излишки жидкости выжимаются вместе с потом, любовь же, как ни старайся, никуда не испаряется.
Что же происходит? Я, будучи счастливо замужем, имея сына и дом, как со страниц «Elle-декор», схожу с ума – ужасно хочу любить, уже любя!  Думаю об этом, ненавижу себя за предательство и все бегу, бегу, да только проблемы зацикливаются, подобно ленте на тренажере. 
Ночью, в объятиях мужа, мне хорошо.
Но потом наступает утро. Ем мюсли с молоком и слезами. Снова одна. Тоска сгущается, хоть отрезай ножом и намазывай на хлеб.
Чтобы не думать о том, как выбраться из западни, втыкаю наушники в ухо и загружаю контейнеры мозга песнями с любимой радиостанции, и… реву, потому, как мне кажется, что все песни на свете написаны про меня.

Я и Марго обедаем в суши-ресторане - нашем излюбленном местечке, тихом, с приглушенными светильникам над столами, едим роллы и запиваем их саке. Слова подруги – ты не первая и не последняя – не слишком-то утешают меня. Хочу быть единственной и любимой.
- Такой возраст, - говорит Марго, - критический. Это пройдет. Сама увидишь, как скоро все станет понятнее и проще.
Ей легко говорить. Она старше, мудрее, закаленнее. Ему, как и Марго, 45, и он, наверняка, так же, с улыбкой, смотрит на то, что мне сейчас кажется Армагеддоном.
- Может, не звонит просто потому, что занят, - успокаивает подруга.
Ага, не звонит потому, что садист, сам живет себе спокойно, спит, ходит, ест. А я задыхаюсь. На лбу у меня шишка от граблей жизни размером с купол собора Василия Блаженного, однако, я опять на них же и наступаю. Люблю – вот и все оправдание. 
- Вот скажи, - спрашивает Марго, - готова ли ты взять на себя все его проблемы и грехи?
Прямо не подруга, а священник у алтаря.
Проблем у него много. Мы видимся с ним раз в месяц, да и то всего лишь невинно держимся за руки и смотрим друг другу в глаза. Мы оба понимаем, что между нами границы – наши семьи, стоит лишь единожды нарушить закон, как тут же захлебнемся вседозволенностью. Это тяжело, так жить нельзя – видеть друг друга, любить, хотеть и не сметь дотронуться всем сердцем.
Хочу, чтобы все прошло, забываю и не хочу забывать.
- Может, как раз подходящий момент? – говорит Марго, подливая мне саке.
Подходящий момент для чего? Чтобы умереть от любви?
- Или, может, подождать, - предлагаю я, - оставить все, как есть, пока любовь не умрет.
- Любовь не умирает естественной смертью, любовь умирает от голода, - изрекает Марго.
- Так что теперь, уморить ее равнодушием?
- Просто не думай о нем.
- Просто?!
Просто выпить мышьяка, проползти на животе от Москвы до Магадана, полететь на солнце, оказаться в эпицентре ядерного взрыва, пройтись по проводам под напряжением в тысячу вольт.
Марго нахваливает роллы с угрем. Я не чувствую вкуса ни угря, ни вассаби, ни риса. И ничего не чувствую, будто заморожена, лежу в снегах Антарктиды.
У меня звонит телефон. Я в совершенно белом пространстве медленно тянусь за трубкой в сумку, достаю мобильник, не смотрю на экран – боюсь, вдруг это не он, не хочу разочаровываться хотя бы еще несколько секунд. Воздух высосан из легких и вообще отовсюду. Включаю «разговор». Он говорит:
- Привет! Ты меня уже, наверное, потеряла? У жены брат умер, мы ездили на похороны, я впопыхах забыл взять свой мобильник…
Мне больше не важна причина недельного молчания, я слышу его голос, я дышу. Женщина - это вдох, мужчина – выдох.
- Соболезную, - говорю в ответ, а сердце вот-вот взорвется.
Я выхожу на улицу. Мир цветной, движется, он опять стал большущим. Как ярко светит солнце, значит, скоро весна! Оттуда, откуда он звонит, тоже солнечно. Надо же, солнце одно на двоих! И небо, и земля… Я слушаю его - свою отдушину, свой антракт в семейных буднях, и какой замечательный антракт! Мы говорим, как прежде, когда разговаривали по телефону каждый день по полчаса, обо всем на свете. Я знаю, что из этого ничего не вырастет – ни большой любви, ни грандиозной дружбы, но в то же время я знаю, что эти наши каждодневные тридцать минут разговоров по душам - самые искренние и счастливые полчаса моей подлинной жизни.
Я дышу!


 
Инстинкт забвения
Таше было одиноко. А когда она чувствовала себя одинокой, то ехала на окраину Москвы в крупные торговые центры, не останавливал даже пустой кошелек. Да и не шопинг привлекал, а люди. Таша садилась на скамейку или в большое мягкое кресло в холле и часами разглядывала посетителей мега-молла. Они проходили мимо, яркие, с возбужденными лицами, в витринах двигались полуразмытые отражения, и на душе у Таши становилось спокойно – все-таки, не одна в этом мире. И еще утешало то, что одиночества боятся абсолютно все люди. Но не сегодня. Сегодня одиночество захватило мозг, сердце, душу и ныло нестерпимо во всем теле. Никогда не думала Таша, что так прихватит. Всякое бывало, и пустота одолевала, когда добьешься определенной цели, испытаешь счастье победы, а потом депрессняк, пока не отыщется новая цель и новый способ, как расшибить себе бошку в поисках счастья. Но долгое время Таша жила одна, ни за кого не отвечала, ни от кого не зависела, ни перед кем не отчитывалась. Одна, и все тут. А потом появился он, а с ним возникла привычка – нести ответственность, жить не только для себя, спешить домой, где вечерами горит свет, свистит чайник на плите, постель согрета и тебя ждут. И вдруг свет погас, чайник замолк, постель холодна, а в квартире опять прописалась пустота, и казалось, что не выпишется больше уже никогда.
Таша дождалась закрытия торгового центра и побрела на парковку, белую от снегопада, и думала, что если хочешь быть счастливым всю жизнь, то лучше не знать, что такое любовь. Ведь именно любовь делает человека уязвимым, будто открывает внутри души что-то вроде ларца Пандоры, только со страхами, слезами и болью. И маленькой надеждой на самом дне. Как ни странно, из всего этого можно сотворить счастье. Пока любишь.
Как больно и тяжело было Таше, будто атмосферный столб увеличил давление на тело, даже ноги не сдвинуть. И ладно бы резкая боль – дернуло – и все, так нет же, она пульсировала, и приступы с каждым днем усиливались. Таша сейчас очень хорошо понимала смертельно больных, которым уже и обезболивающие не помогают. Понимала, почему они согласны на эвтаназию. Таша не верила в бога, а раз нет бога, то, скорее всего, нет и души. Тогда что же болит у нее в животе, под ребрами? Врачи бы точно нашли этому объяснение, да вот только излечить то, что выдирает нервы из души без анестезии, вряд ли кто сможет.
Думы думами, а тело замерзло. Мороз сильный. Неподалеку была остановка трамвая, туда Таша и отправилась, хотя время позднее, вероятность дождаться трамвая ничтожно мала, но до метро далековато. Она решила подождать минут пять, ладно, десять. Чуть в стороне от остановки, под фонарем, женщина в тонком демисезонном пальто громко разговаривала по телефону. Снежинки кружили наверху в столбе света и зажигались звездами в ночи ее распущенных длинных волос.
- Перестань истерить, - говорила в трубку женщина, - все переживешь, все забудешь. Человек такая тварь живучая и не зря наделен инстинктом забвения. Вот. Все, не реви. Завтра приеду, поговорим.
Женщина сунула мобильник в сумку и спрятала руки в карманы.
- Холод собачий, - сказала она Таше.
Таша кивнула:
- Трамвая не дождешься.
- А может до метро? – предложила женщина. – Я одна боюсь в темноте, вдвоем-то веселее дойдем. А куда вы шли, может, вам другой дорогой, а я тут пристаю?
- Не знаю. Минут пять назад думала, что иду топиться.
- Юмор у вас черный. Впрочем, как и у меня. Не все понимают.
Женщина сделала шаг в сторону от остановки:
- Ну, что, идем?
Таша ничего не ответила, пошла за незнакомкой.
- А почему топиться?! Вода – градусов пять! Какой-то нечеловеческий способ – сигать в воду в мороз! – без капли иронии в голосе возмутилась незнакомка.
- А вам-то какое дело? Вы что, Фрейд на прогулке? - злобно выдала Таша, потому что ненавидела, когда незнакомые люди лезли к ней в душу.
- Понятно. Любофф, значит… - женщина вдруг остановилась, задумалась, потом решительно зашагала дальше. - Знаешь, ну, ее - любофф эту, лучше абсентику почуть. Извини, что я уже на «ты».
Вокруг безлюдную улицу, крыши, балконы, деревья, припаркованные машины укутывал снег, Таша заметила, что они первые, кто оставляет следы на белом тротуаре.
- Ладно, - замедлила шаг женщина и бесцеремонно взяла Ташу под руку. - Валяй, рассказывай, что там случилось у тебя. Не стесняйся. Я – профессиональная жилетка. Давай, если хочешь, излейся. Привыкла я уже, миссия, видать, у меня такая на этом свете. Может, тебе повезло. Не всем потенциальным самоубийцам попадаются случайные прохожие.
- Случайные прохожие – профессиональные жилетки, - поправила Таша. –  А, в общем-то, и я жилетка.
- Приятно познакомиться, - улыбнулась женщина.
Таша поежилась. Сжала кулаки, словно схватилась за невидимую опору и вдруг, сама того от себя не ожидая, выложила перед незнакомкой свою мозолистую душу, вытряхнула и запихнула обратно, под ребра. Женщина ничему не учила, не давала советов, не осуждала, просто слушала и кивала, а Таше как-то легче стало. И абсент не нужен.
Спускаясь  в подземный переход, женщина  сказала:
- Быстро мы с тобой дошли, - посмотрела на часы, задумалась. - Полчаса всего, метеоры прямо.
- Еще бы, от холода и не так побежишь, - поежилась Таша, прижимаясь ближе к стене, к решеткам, откуда поднимался теплый воздух из метро. Тело совсем заледенело, зато душа отогрелась и пела песню, что еще с утра к Таше пристала. Про любовь, естественно.
На эскалаторе женщины выяснили, что им в одну сторону, и даже выходить на одной станции, а потом оказалось, что и живут они на одной улице, и мало того, в одном доме, только в разных подъездах.
- Надо же! – удивилась незнакомка. – Чудеса случаются! А я роман пишу о том, как две женщины переписывались в интернете, а потом узнали, что живут в одном городе и работают в одной фирме, в соседних кабинетах. Чувствую себя прорицательницей.
- Индийское кино прямо, - улыбнулась Таша, когда голос из динамиков привычно произнес «осторожно, двери закрываются», и поезд дернулся, помчался в туннель.
- Меня Маргарита зовут, - представилась женщина. – А родилась я на Патриарших, в том доме, напротив которого Берлиозу голову отрезало.
- Прямо-таки и Берлиозу? – опять улыбнулась Таша.
- В жизни всякое бывает, - лукаво улыбнулась попутчица.
Когда поднялись на поверхность, где снег совсем разбушевался, Таша спросила:
- А как у тебя-то с жизнью?
Маргарита задумчиво ответила:
- Да вот, час назад хотела напиться абсента. А тебя выслушала и поняла – у меня тоже такое было. Только уж все забылось давным-давно – и плохое, и хорошее.
- Инстинкт забвения?
- И правильно. Зато появится место для нового хорошего.
- И нового плохого.
Маргарита вздохнула:
- Ну, это само собой. Жисть.

Дома Таша засыпала, будильник тикал так громко, словно время ковыляло по комнате на костылях. Раньше это ее раздражало, а теперь наоборот, радовало, точно дома есть еще кто-то живой, кроме нее. Как приятно растянуться в теплой постельке зимней ночью, когда вьюга за окнами. Хорошо бы еще заснуть на чьем-нибудь теплом плече. Нет плеча, так и подушка сойдет. Таша все еще грустила, но больше одинокой себя не чувствовала, ворочалась, взбивала ногами одеяло, представляла, как утром выпьет чашечку своего любимого кофе с лимоном, который уже давно не покупала потому, что у того, кого она любила совсем недавно, была аллергия на цитрусовые. «Все-таки, нет худа без добра. Вот! Непременно завтра на работу надену свой любимый свитер, который он терпеть не мог», – подумала Таша, потянулась и закрыла глаза. И еще ей хотелось, чтобы снег поскорее растаял.
И снег скоро растаял. В начале апреля…


Энерджайзер
Перебивать Толика бесполезно. Лучше просто идти и слушать его соло, иначе диалог будет выглядеть так:
- Не, не покупай там диски, они голимые! – бесспорно утверждает он.
- Да я и…
- Лучше сходи в «Кругозор», там магазинчик есть.
- Да я и…
- Я себе беру только там, еще ни разу не натыкался на дерьмо.
- Да я и…
- Вчера там пластинок прикупил, аргентинские ди-джеи, круто!
- Да я…
И так все время, и еще обязательно без конца звонит телефон. Толик, не извиняясь, отвечает на звонки, а после никогда не забывает, о чем шел разговор и продолжает:
 - Композиции офигенные, настоящие, растаманские! Ты послушаешь, и не захочешь больше всех этих псевдоаргентинских мелодий.
И снова звонит мобильник…
В метро, утром, если услышишь на станции Шаболовская чей-то громкий голос – не ошибешься, это Толик, спешащий по делам, болтает по телефону. Люди в вагоне затихли, значит, слушают, как мой приятель в трубку рассказывает о том, как в прошлую пятницу завалил в подсобке ночного клуба наширявшуюся девицу, и теперь боится, не болен ли СПИДом. Пассажиры брезгливо отодвигаются, освобождают диваны, а Толик с удовольствием занимает свободное место и, не отрывая от уха мобильник, продолжает восхищаться искусным минетом, что делала ему наширявшаяся девица. Ему нравится каждому, кто бы ни позвонил, втирать о своих любовных подвигах. Он обязательно упомянет о том, что очередная девица от него без ума и по утрам со слезами выползает из его постели. Со слезами счастья, естественно, и удовлетворения.
- Эта уже пятьдесят первая! – гордо заявляет Толик и чуть ли не бьет себя в грудь, как орангутанг после совокупления.
После таких россказней, кажется, что все девушки в Москве, да и во всем мире, пронумерованы. Невольно разглядываю себя, нет ли и на мне номера. А то в прошлую пятницу я пела в клубе вместе с Толиком, и набралась так, что ничего не помню. Мало ли что.

Сегодня на вечеринке Толик в ударе. А, впрочем, он всегда в ударе. Голосище у него - Шаляпину в гробу надоело подпрыгивать! Толик отпел свое отделение, и в сумку, за мобильником - миллиард пропущенных звонков. Перерыв уже прошел, а он все еще стоит на улице, по-хозяйски облокачивается о свадебный лимузин, и болтает по телефону.
На сцене, на пюпитре, он разложил свои замусоленные и помятые листы с текстами песен, слюнявит палец, перелистывает их, откладывает.
- Как ты в этом хаосе разбираешься? – удивляюсь я и раскрываю свою папку с файлами, куда вставлены пронумерованные странички с текстами.
- Вот если бы у меня все было, как у тебя, аккуратненько, то ни фига бы не нашел, - отвечает он. И тут же говорит кому-то в трубку:
- Да, детонька, я занят. Извини, у меня вторая линия.
Толик нарасхват. По несколько корпоративов в день. Такую популярность можно сравнить разве что с «Ласковым маем» в 90-е. Он еще не допел на одном сборище, как ему звонят с другого, или из бани, или с Рублевки, или просят срочно прилететь в Питер. Толик сваливает мне в сумку ворох своих листов с текстами и диски:
- Детонька, я сумочку у тебя конфискую до завтра, а то мой Бенеттон порвался.
И бегом в аэропорт.
- Какие наркотики принимаешь? Или гладишь себя утюгом по утрам? – интересуюсь я, когда на следующий день Толик в бодром состоянии, со светящимися глазами, благоухающий неизменным ароматом от Армани,  приезжает на очередной корпоратив.
 - Самый лучший наркотик – это секс, - важничает он. И понеслось: мне в подробностях сообщается про то, как он кувыркался с виновницей торжества в Питерской сауне, по мобильнику обещается кому-то приехать в субботу на дачу, переключается на вторую линию и просит прощения.
- Я козел, детонька, ты же знаешь. Убей меня. Полностью с тобой согласен.
По улицам Толик проносится кометой, случайно попавшей в плотные слои атмосферы. Задевает стеллаж с журналами у ларька, роняет, поднимает, раскладывает все на места, не важно, что вверх ногами. Обходит прохожих, но ветер от него так велик, что те покачиваются и с трудом удерживают равновесие. А между ухом и плечом у него зажат телефон.
В мега-моллах Толик в серебристой куртке мелькает зарницами то в одном бутике, то в другом, то в третьем…
Берет с вешалки футболку и кричит на весь магазин:
- Эска есть?
Продавщица несет из подсобки футболку нужного размера. Толик, ладонью прижав к уху мобильник, идет в примерочную и на ходу бросает продавщице:
- Вам идет синий цвет.
И тут же в трубку:
- Тебе идет синий цвет, детонька, бери однозначно синюю блузку.
Вы не бывали у Толика дома? Там все чисто, почти пусто, только необходимая мебель, но стильно. А вот стены в хаосе – увешаны фотографиями, где Толик запечатлен в обнимку с какими-то тетками в цветастых платьях, фотомоделями, известными певицами, со смешными  девчонками-подростками. Еще повсюду стопы фотоальбомов со снимками приотельных вольеров Египта или Турции, на фоне которых хозяин квартиры тоже в обнимку – с обслугой, мальчиками-спасателями, стриптизершами или толстопузыми соотечественниками.  Толик уверяет, что со всеми, кто на фотках, дружит. Я верю. Безоговорочно. Ибо телефон неумолкающий это подтверждает.
Новогоднее безумие в городе: люди-елки, люди-коробки, люди-авоськи повсюду, не скрыться от них, не спрятаться, толкаются, очередятся в магазинах у прилавков и касс. Толик с пакетами среди них.
- С наступающим! – кричит он в трубку и кивает мне, мол, и тебя тоже. Киваю благодарно.
- Кому столько подарков? – спрашиваю, уже не обращая внимания на то, что Толик с кем-то болтает. Если ждать свободной минутки, чтобы вклиниться в разговор, то помрешь от голода или разрыва мочевого пузыря, или превратишься в мумию.
- Машке, Ленке, Сереге, Ольке, Лехе… - перечисляет он.
- Ты в этот Новый год  работаешь?
Он мотает головой.
- Нет?! Как это?!
- Апельсины лучше бери на рынке, - отвечает он в трубку.
- Я отдыхаю, - это Толик уже мне докладывает. - Все достало, взял тайм-аут. Отмечу в дружеском кругу.
На следующий день Толик улетел в Сочи, еще перед Новым годом сделал себе подарок – купил у старого приятеля яхту, о которой давно мечтал, и теперь решил отметить это дело. Утром второго и я прилетаю к нему обмыть материализовавшуюся мечту. С трудом нашла причал. Снега на пляже нет, но море темное, словно с черно-белой старой фотографии, а яхта, водруженная на рельсы, стоит на берегу. С опаской перебираюсь по трапу на палубу - высоко. В каюте тесно, но не от гостей, просто тесно. Кровать, столик, привинченный к стене, и стул занимают все пространство. А на стенах уже знакомые фотки, где Толик в компании всевозможных людей. Он же сидит на кровати и пялится в малюсенький доисторический телевизор. В углу и под столом не распакованные пакеты с продуктами.
- А где же пиплз? – удивляюсь я.
-  Пиплз хавает в семейных кругах.
- А ты звал хоть кого-нибудь?
- Звал, - обреченно отвечает Толик. – Никому не нужен я, даже с белой яхтой.
- Ну, почему же, мне нужен, я же прилетела.
Я сажусь рядом с ним на кровать, вытаскиваю из пакета шампанское.
Толик обнимает меня по-дружески:
- И что я расскажу об этом Новом годе? Представляешь, первый раз решил на все забить, отметить с друзьями. - Он вздохнул.
- Расскажи, что отметил его с шикарной девицей.
Толик сомнительно хмыкнул.
- Да, на шикарную я не тяну, согласна, - грустно улыбаюсь.
- Я не к тому, - отнекивается он. – Ладно. Расскажу, как я с тобой…
- Нет, вот об этом не надо. Номер пятьдесят два я не буду.
- А сто два?
- Тем более, - улыбаюсь.
- Хорошо, будешь самой. Единственной.
- Уговорил, - соглашаюсь я, вручая ему бутылку шампанского.
Мобильник Толика лежит на столе. Неподвижно. С темным экраном. Мертвый. Достаю из своей сумки коробку с гарнитурой, говорю:
- Подарок тебе.
Он берет.
- Спасибо, конечно, - грустно улыбается. - Мне проще вшить это в мозг.
- Угу, - киваю, расставляю стаканы. – Ты уже не изменишься, противный!
- Тогда чего ты прилетела? – откупоривает он бутылку.
- Людей надо любить такими, какие они есть.
- А ты меня любишь?
- Ужасно ненавижу, - смеюсь я и закрываю уши руками.
Хлопок. Струя вырывается из бутылки. Яхта чуть покачивается от сильного морского ветра вместе с телевизором, фонтаном шампанского и нами двоими, точно не стоит замотанной тросами пленницей на берегу, а уплывает все дальше в открытое море. Вроде меня не укачивает, и не пьяна, но что-то происходит со мной непонятное. Посылаю запрос в мозг – объясни! Он чудит и выдает мне иероглиф за иероглифом. А в моем сердце новый пассажир. Я все больше это чувствую, придвигаясь к Толику. Запах от его тела такой родной, словно мы знакомы миллиарды лет – с тех пор, как я и он появились на Земле.


 
Окно
Я открыла окно в лето и увидела твои глаза. В них бурлила Амазонка, сверкали льды Антарктиды. Стеклышки калейдоскопа перемешивались, и менялся узор – вот солнечный Сингапур, а вот необитаемые острова Атлантики. И вдруг закружил листопад, потом замерзли дожди и посыпались на землю льдинки. Я брала зонт, бродила по мокрым улицам, лица прохожих растворялись в толпе, машины ослепляли фарами. Где-то там, глубоко в твоих глазах, я отыскала дом, в нем тоска завывала в трубах, тишина продрогла, и я ушла, мне там было слишком тесно и холодно.
  Я долго не открывала окно. Краска облупилась на нем. Но однажды я содрала чешуйки с рам, как воспоминания, и покрасила окна в модный нынче индиго. Солнце все чаще стало заглядывать ко мне по утрам на чай, капель напрашивалась в гости, барабаня по подоконнику. И я открыла окно. Там был апрель.


Пожиратель улыбок
Каждое утро мы просыпаемся и видим перед собой одни и те же стены. В зеркале, в ванной, нам кривит физиономию одно и то же сонное лицо. Чай мы наливаем в неизменную чашку. Неизменную до тех пор, пока она не разобьется. Скучно. Сколько раз мы давали себе слово начать ремонт, чтобы, наконец, избавиться от надоевших обоев. Сколько раз проходили мимо новых чашек в магазине, но все как-то денег жаль. Сколько попыток было поменять заношенные тапочки. Нет-нет, хоть и старые, но удобные! Да что вещи? Как избавиться от других привычек – людей, которых мы больше не любим? Подождать, пока они разобьются на кусочки, как опостылевшая чашка, чтобы потом собрать осколки и выкинуть в мусор? Но ведь можно и пораниться, пока собираешь осколки. И тогда будет больно. А боли мы боимся жутко. Поэтому опять каждое утро одни и те же стены перед глазами, а в зеркале уставшее, сонное лицо.
- Улыбнись, тебе так идет улыбка!
Не могу. Улыбки собрал пожиратель улыбок. Тише, не буди его! Тсс…
Разговор с дождем
Ночью, когда все спали, с ней говорил дождь.
В темноте все казалось безупречным – обои, абажур с бахромой, скатерть, плед... И даже он. Только она замечала, что обои давно выцвели, и на них -  сальное пятно от его волос, бахрома на абажуре спуталась, скатерть прожжена утюгом и залита кофе, плед, за свою долгую жизнь успевший согреть четверых: его, ее и детей, - весь в катышках.
На стекле ночь в звездах дождя. Она никогда не занавешивала окна, любила смотреть, как мир там неподвижен.
Он проснулся, засопел, закашлялся. Подошел к окну и стер космос на стекле шторой. Снова лег.
Ночи - сколько их было - таких долгих, бессонных. Дети плакали, она им пела. За окнами звенели трамваи, шуршали шины последнего автобуса. А дверь молчала, не гремели ключи. Только три тени отпечатывались на обоях.
 Обои она подбирала сама, обежала весь город, все магазины. Сварила клей, до утра клеила их на стену. Надеялась, что жизнь станет такая же пестрая, как рисунок на обоях.
  А сколько слов повисло на абажуре! Ей думалось, что все они теплые, но это грела лампочка в патроне.
  Скатерть когда-то была белой. Они вместе ее выбирали. Начинался апрель, моросил дождь, снег скукоживался. Троллейбус плевался грязью из-под колес. В универмаге выбросили импортный товар. Она отстояла очередь, почти полдня. Он опоздал. Сжал ее руку в своей: «Замерзла?» Из всех цветочных и цветных, белая скатерть ослепила. Она представила, как хороши будут на ней зеленые стебли и алые бутоны. Но скатерть видела лишь пепел, да хлебные крошки.
  Когда холодало, она пряталась под пледом, долго не могла согреть ноги, прибегали дети, забирались к ней под бок, засыпали на ее подушке. Он прижимался к стене.
  А потом она опять ждала, когда загремят ключи, и таких ожиданий становилось все больше, как морщин в уголках глаз. Она все еще рисовала в воображении зеленые стебли и алые бутоны, а скатерть все темнела от пепла и пролитого кофе. Дети выросли. Плед все чаще согревал ее одну.
И только дождь разговаривал с ней.
Вторжение
Я постучусь. Ты пустишь меня в свою жизнь? Не бойся. Я тихонечко пройду и расположусь в дальнем уголочке твоей комнаты тенью от гитары. Зазвенели струны. Прости. Я случайно задела их. Впрочем, ты даже не обернулся. И вообще ничего не услышал. Слишком громко в твоем мире металлопластиковым котом урчит компьютер.
Пусти к себе. Я осторожно. Тюлем загорожу твои окна от электрических взглядов города-вуайериста. Или незаметно внедрюсь в музыку, что звучит в наушниках, звуком саксофона я вырвусь из динамика и запутаюсь в твоих волосах.
Разреши аккуратно пройтись по стеклышкам твоей памяти. Обещаю, что сниму туфли. Только босиком. Не пугайся. Я легкая. Не раздавлю. И не трону экспонаты воспоминаний. Просто хочу узнать – есть ли я среди них. Как печально. Все люки в мозговой процессор задраены.
Ладно. Давай я обращусь в садовую лилию. Открой окно. Приятный запах, правда? Неужели ты не чувствуешь? Морщишься. У тебя насморк.
Что ж… Попробую превратиться в капельку воды. Тебе ведь необходима вода. Налей себе чаю, как ты любишь, без чаинок. Ну вот! Почему ты такой неловкий?! Опять все разлил.
Кем же мне еще стать? Снежинкой? Не-а, боюсь, что растаю, даже не успев тебе понравиться.
Или принять облик фонаря? Световой бритвой я разрежу стекло в окне и проникну в щель, а потом… Задвигаешь жалюзи?
Кажется, придумала! Воплощусь в компьютерную мышку. Ну, обними меня, пожалуйста! Да что ж такое! Сдохли батарейки. У тебя нет новых? Сходи же в магазин!
Пожалуй, пора прекратить эту игру, и стать собой. Ты совсем рядом, можно тебя потрогать. И оцарапаться. Что ты ворчишь? Я всего лишь загляну в твои глаза, хочу понять, какой ты. И куда же я попала? Брр… Неужели в твою душу? Здесь так темно и холодно, как на дне Марианской впадины. Продвигаюсь наощупь, кажется, наткнулась на выключатель. Вспышка. И снова тьма. Похоже, лампочка перегорела. Что ты все дергаешься? Не нервничай. Уже выхожу. О да, это твоя жизнь, и она священна.
Извини за вторжение.
Июль
Июль за городом, прохладный, простуженный. Небо чихнуло и прослезилось. В доме печка теплом дышит, на окнах мухи пригрелись, не жужжат, а за окном поле травянистые волосы на бигуди накрутило – все в валиках сена.
Дымок стелется над баней, прячемся в ней от дождя и пасмурности, вдыхаем аромат веников, философствуем. Вода убегает меж половицами вместе с нашей грязью, печалями и радостями.
После ужин на крыльце – шашлык, пиво. Все откровенничают. Найден смысл жизни. Хотя бы на этот вечер. И счастье присело рядом, опрокинуло рюмашку. Все его щупают, ловят фотоаппаратами.
  А утром все угрюмо молчат, лишь пожилой дом кряхтит половицами. Никто и не помнит, что было счастье. А на заднем дворе хохочут дети, они играют с ним в догонялки.


Лампа
Наступает вечер, в саду туман. Последние летние деньки догорают. Мотыльки вьются над лампой. Опять шашлык подрумянивается на углях, пивные бутылки в пупырышках – только что из холодильника. Веселые голоса не смолкают, отпугивают тоску, что притаилась в сумраке. И вдруг мир замирает вокруг, выходит из-под контроля время. Все замолкают. Сейчас каждый один на один с августом. А старинная керосиновая лампа горит, дрожит пламя. Сколько лиц отражалось в стекле ее плафона!
Когда-то был август. Так же надвигался  туман, качалась лодочка у мостков, озеро сверкало. А я смотрела в небо, там дрожали от космического холода звезды. Так хотелось взлететь и посмотреть весь мир. Нет, я не боялась заблудиться, ведь я знала, что всегда на веранде горит огонек старой лампы, который будет мне маяком. 
Пройдет много-много лет, кто-то однажды тоже достанет из чулана эту лампу, бережно сотрет с нее пыль, зальет керосин, разожжет огонь, и, быть может, увидит отражения наших счастливых лиц на плафоне.               
Неделя первого снега
Понедельник

Утро. Стук часов – это время склевывает крошки сна. На экранах окон пасмурный день. Греюсь в ванне, душ расстреливает вчерашнюю прическу. В слив утекают намоченные запахи и ощущение прикосновений. Из кухни чайник кричит о помощи…
Выхожу на улицу, там небо припудривает снегом морщины земли.
Двести четвертый день без тебя.

Вторник

Сердцебиение машины под капотом прекратилось – у бедняжки случился инфаркт. Не выдержав скорости, она умерла. Прощай! Оплакиваю ее кончину в троллейбусе.
На балконе высотки три сигаретных огонька, словно три бакена в ночном море - это мои подруги курят. По их мнению, табак – валиум от скуки. Слова, слова, слова… Вечер, словно пылесос, вытягивает откровения. Я расправляю крылья и лечу, голоса все тише, дома, точно кубики, разбросанные гигантским ребенком. Сверху хорошо видно, как снежный раствор скрепляет пазлы кварталов. А на круглых ушах антенн оседают наши тайны.

Среда

Прислоняюсь к стеклу, трогаю разноцветные мармеладки окон. Слезы прозрачными маслинами скатываются в рот. Пробую на вкус мои беды.

Четверг

Осень терлась о мои щеки вымокшей кошкой.
Пятница

Тень пришита к подошвам ботинок, она со мной, но все равно одинока.

Суббота

Бармен нечаянно утопил кончик мизинца в моем коктейле – добавил ингредиент себя. Парень и девушка у стойки заказали мартини со льдом, их губы – две слипшиеся бабочки. Басы музыки во мне дробят воспоминания. Брожу по залу, ищу киллера, хочу заказать свое одиночество.

Воскресенье

У киллера глаза цвета дождя, он растаял быстрее, чем первый снег, не оставив ничего, кроме запаха своих снов на подушке. Жаль, что у сновидений нет отпечатков пальцев.
Подбитое одиночество приходит в себя в реанимации под капельницей с раствором тоски.
Всю неделю зима носила снежные унты.


 
Счастье
Счастье – продукт натуральный и скоропортящийся.
Вот иду я по улице, по обычной такой улице, в совершенно обычном городе, каких миллион на земном шаре. Лето, скинув облачка, жарит голубое тело на солнце, хилые травинки пробивают асфальт, голуби купаются в фонтанах. В общем, все абсолютно обычное – и лето, и день, и люди, обычные такие человеческие люди, снуют туда-сюда, туда-сюда… А я заглядываю в тонированные стекла припаркованных машин, на мне платье дурацкое, в цветочек, на голове три волосины, даже ветру потрепать нечего. А я себе нравлюсь. Хоть убейте, но нравлюсь. Счастье…
Или, к примеру, дождь плюется – противный, злой. Бульвары покрыла мозаика из зонтов. Рыдает все: и окна, и столбы, и афиши на столбах, и даже провода. А я шлепаю по лужам, размахиваю сумкой и удивляю прохожих. Нет, я не сошла с ума. Просто я знаю, что в этом городе есть человек, который мне очень-очень нужен. Счастье…
Сколько дней после детства прошло, точно не знаю, много. Я опять в городе, по которому когда-то мама и папа водили меня за руку. Тут я поняла, что мир гораздо больше, чем кажется. Я стою в море, маслянистые волны трогают меня за ноги, а где-то в глянце воды все еще отражается мое детство. Счастье…
Целый день я хожу, вывернутая наизнанку. Все раздражает. Сын мельтешит из комнаты в комнату. Как бесконечные позывные, раздаются «почему, да почему…» Неудачно пересекаются наши с ним пути в прихожей. Меткий удар по попе, и внутри ребенка срабатывает ультразвуковой механизм. Каюсь, не права. Обнимаю сына, говорю: «Прости». А он отвечает: «Ну, что ты, мама, я же знаю, ты меня все равно любишь». Счастье…
Каждый день, неважно, что там на небе – солнце или тучи, я просыпаюсь рядом со счастьем. Я целую его в губы. Я трогаю счастье руками. Большое такое, вредное для здоровья. Скоропортящееся.

 
СОДЕРЖАНИЕ

Где-то всегда есть солнце…………………………………………….. 3
Кукла………………………………………………………………………. 5
Один день на земле……………………………………………………. 11
Подарок на Рождество……………………………………………….... 18
Снег………………………………………………………………………... 23
Успеть……………………………………………………………………… 27
Цикличность……………………………………………………………… 32
Часть первая……………………………………………………… 32
Часть вторая……………………………………………………… 37
Часть третья………………………………………………………. 40
Часть четвертая………………………………………………….. 42
Улыбка Деда Мороза…………………………………………………… 47
Первый рассвет …………………………………………………………. 50
Поворот……………………………………………………………………. 65
Полуночный ковбой…………………………………………………… 75
Тысячи километров иллюзий………………………………………… 82
Лиля………………………………………………………………………... 87
Маленькое Катёнкино счастье………………………………………… 98
Пазлы будней…………………………………………………………….. 103
Паспорт……………………………………………………………………. 106
At present this operation is impossible,  repeat later…………………. 110
Арлекин……………………………………………………………………... 113
Дорога к морю…………………………………………………………… 117
Дышать……………………………………………………………………… 123
Инстинкт забвения………………………………………………………... 126
Энерджайзер……………………………………………………………….
130
Окно…………………………………………………………………………. 135
Пожиратель улыбок………………………………………………………. 135
Разговор с дождем……………………………………………………….. 136
Вторжение………………………………………………………………….. 137
Июль………………………………………………………………………… 138
Лампа………………………………………………………………………... 138
Неделя первого снега…………………………………………………… 139
Счастье……………………………………………………………………… 141















 
Наталья Климова

ДЫШАТЬ























Подписано к печати 11.03.2012 г. Формат 60х84/16.
Бумага ксероксная. Гарнитура Ариал.
Усл. печ. листов 9. Тираж 100 экз.















Отпечатано на оборудовании частного предприятия «ПолиЦентр».
155900, Ивановская обл., г. Шуя, ул. Свердлова, 5.
Тел. 8(49351) 3-23-54