Нинка появлялась у нас на хуторе каждое лето, в начале июня. Снимала комнату в хате у Вальки Молдованчихи. Хата у Вальки хлипкая, забора, можно сказать, не наблюдается. Так, не забор, а его подобие – покореженная сетка-рабица. Удобства все в огороде.
Нинку же это ни сколечко не смущало, даже не смотря на то, что дамочка она была не простая.
Приезжала Нинка к нам не откуда-нибудь, а из Санкт-Петербурга, за что и получила у хуторян прозвище «Ленинградка».
- А Ленинградка-то эта далеко не первой свежести девка. – ехидничали наши бабы. - Понаедут тут и крутють окороками.
Нинка «окороками» не крутила. Каждый ее день начинался с зарядки на свежем воздухе, то есть во дворе, прекрасно обозреваемом хуторянами. Несмотря на «не первую свежесть», Нинкиной фигурке можно было позавидовать. Она об этом, видимо, знала, потому и щеголяла с утра до вечера в неприлично-коротких джинсовых шортиках и цветных лифчиках.
- Раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре… - громко считала Нинка, делая наклоны вперед, повернувшись при этом спиной к покосившейся сетке-рабице.
Наши хуторские мужики, все как один, на период Нинкиного отпуска, сходили с ума. Начиналось это массовое «умасхождение» с изменения их каждодневного маршрута. На работу и с работы они старались идти мимо хаты Вальки Молдованчихи и никак иначе. Особый ажиотаж наблюдался в часы обеденного перерыва. Если ртуть в термометрах поднималась выше сорока, Нинка загорала во дворе на раскладушке, отбросив в сторону один из своих разноцветных бюстгальтеров.
- Срамотень какая. – орали Нинке бабы. – Совсем стыдобу потеряла.
Нинка же, не обращая на них никакого внимания, спокойно наслаждалась солнцем, свежим воздухом, овощами с грядки и мужским вниманием. Уж чего-чего, а последнего было предостаточно. Смотрела Нинка на наших мужиков свысока. Максимум на что они могли рассчитывать, так это на Нинкин кивок головой и ласковое:
- День добрый.
Исключением стал лишь Леха Салазкин. Никто так и не понял, за какие заслуги перед отечеством, Нинка обратила на него свой взор, пригласила на чашку чаю, а потом еще и уединилась с ним в съемной комнатушке. Только после всего этого стал наш Леха настоящим героем.
Лехина бабка, не переставая, жаловалась направо-налево:
- Улюбилси, окаянный. Да в кого! В Ленинградку енту! Люди-добрые, что же делается! Кормилец он у мене один! А теперече усю получку на енту куклу трате!
- Леха! – подстегивали парня друзья. – Ну, хоть расскажи, как она там, Ленинградка эта?
Леха молчал и каждый вечер, отработав смену на свиноферме, вымывшись и выбрившись, отправлялся к Нинке.
- А начепурился-то! – орали в след Лехе бабы. – Для Таньки так не прихорашивался.
К Таньке Леха охладел, как только Нинку впервые увидел. Хоть и была она девка видная, розовощекая, пышногрудая да ко всему прочему – выпускница кулинарного техникума, но куда ж ей до Нинки.
- Леха! – подпоили как-то Леху пацаны. – О чем ты хоть с ней разговариваешь? Ни о свиньях же своих рассказываешь.
- Дурни вы. – махнул рукой Леха. – Бабу нужно уметь слушать! Вот я и слушаю! Умная она. У музее работает. Понятно вам?
В конце июня, Нинка уезжала, а Леха оставался ждать следующего лета. Вздыхал, страдал, худел и пил не просыхая месяца три от Нинкиного отъезда.
Так должно было быть и в этот раз, да только вот проводив, Нинку восвояси, Леха вернулся в хутор с четким решением, что следующим летом он ее ни в какой Санкт-Петербург не отпустит. Решил наш Леха, что пора ему жениться.
- Она же делать ничего не умеет. – орала Лехина бабка.
- А че ей делать? – бурчал Леха. – Пусть себе загорает с мая по октябрь. А там уж поглядим.
В общем, непростая жизнь простого скотника Лехи, обрела новый смысл. Починил сарай, завел бычков, свиней и индюков.
- Выращу и продам! – говорил он. – Свадьбу хочу хорошую.
Весь хутор был в предвкушении торжественной церемонии, да только вот Нинка в июне не приехала. Не приехала она и в июле, и в августе. Леха напился, перебил всю посуду в своей хате и всю посуду в хате Вальки Молдованчихи.
- Что ж ты, унучек, делаешь? – вопила бабка. – Одно горе нам от ентой Ленинградки.
- А может это Танька наколдовала, из ревности? – осенило вдруг разбушевавшегося Леху. – Убью колдунью…
«Колдунью» он не тронул, но посуда в столовой, где работала Танька, изрядно пострадала.
К сентябрю, Леха продал всю свою живность, получил премию, купил костюм с бабочкой и билет до Санкт-Петербурга.
Провожали Леху всем хутором. Отговаривали:
- Ты ж фамилии ее не знаешь!
- И что?
- Адреса не знаешь!
- И что?
- Где будешь искать?
- В музее!
- В каком?
- В самом главном! – важно произнес Леха, сев в поезд в новеньком костюме с бабочкой.
Вернулся он ближе к зиме. Вернулся без костюма, в куртюшке с чужого плеча да стоптанных сапогах на два размера больше. Мужики наши его напоили хорошо. А если бы не напоили – не выпытали бы. Добирался до родного хутора на перекладных, денег на билет не было. Нинку так и не нашел.
- Я ее… Искал-искал. По всем музеям... – досадовал Леха в пьяном угаре. – Нету нигде! Нету.
Через год Лехины страдания забылись. Женился он на Таньке. Дед Денисыч ляпнул раз:
- Хороша твоя Танька, да зад разъела, скоро в дверь не пройдет.
Леха шикнул на деда:
- Ты, Денисыч, Рубенсовых баб не видал. А Танька моя, что надо! Кустодиевская женщина. Понял?
- Тьфу! – плюнул в ответ Денисыч. – Нахватался словечек у своей Ленинградки.
Леха насупился, ничего деду не ответил. Тут и ребятня набежала:
- Дядь Леш, расскажи про Питер.
Леха важно уселся на лавку, закурил и произнес:
- Иду я значит по Эрмитажу…