Аутсайдер

Рвг Махарадзе
АННОТАЦИЯ




Шурша листками распечатки, отыскиваю  нужное место… ТЭК-с, «В помощь начинающему автору. Как писать аннотацию к книге».  Позиция номер один. Расскажите о жанре произведения. Жанр… Жанр у меня такой, какого ты, Читатель, давненько не пробовал и успел хорошенько подзабыть. Жили на Руси когда-то скоморохи и сказывали они людям былины богатырские. Вот одна из таких – перед тобой. Не о старых делах, мхом поросших, а о новых – не так давно бывших. Почему, сверкая пятками, ты должен мчаться и тратить своё время  на вещь, пока тебе безвестную? Потому, что сам часто перелопачивая тонны чтива, говорю: «Вот эта книга умна. Вот эта – красива. Эта – завораживает, как гипноз. Но всё это – написано автором для авторов. А где же книга, написанная для меня?» И вот такую то - Ты и держишь в руках, читаешь с монитора. Местами – она не умна, местами – не красива, но без приторного сиропа лести – эта книга написана для Тебя. Лично.
По крайнему моему разумению, на жизненных перекрестках, зачастую, нам не могут придти на помощь люди. Близкие и не очень. И вот тогда на помощь приходит Книга – Друг. Не знаю  как у вас, а у меня - такие есть. И книги-друзья. И даже книги-враги. Почему эта книга ЛИЧНО для Тебя? Потому, что каждый из нас оказывался в ситуации – «Один в поле воин». Один. В поле. И далеко не богатырь. И делать что-то надо… И, тогда в помощь тебе – герой последующих рассказов. И его рать. Которая, где зримо и ощутимо, а где неосязаемо – не давала ему пропасть… Где-то, когда автор прочёл: «Если твоё желание истинно, вся Вселенная будет стремиться придти к тебе на помощь». Заключая аннотацию, хочу лишь сказать. Пусть Ваше желание прочесть сей скомороший рассказ -  будет истинно. Пусть смех и грусть,постеснялся написать  слёзы – тоже будут истинны. Ведь труд мой закончен лишь наполовину. И его продолжение будет зависеть, во многом, от вас и вашего отношения к…смеху и слезам. К Правде. Говорить которую – легко и приятно. А вот писать – не всегда. Но я – старался. Для Тебя.
Об авторе.
В данное время ведёт отшельнический образ жизни в Сибири. Говорят – от призыва в богатыри скрывается. Но – врут. Просто Дом – там, где Сердце (подмигивает ТеТ).


Глава ПЕРВАЯ

«Время, твой извечный конвой.
Шаги судьбы за спиной…»
квази - аннотация

Достойным наследникам Венички Ерофеева (тот, который пропагандировал «Слезу Комсомолки») – посвящается.
Растекуся «мысию», «мысь» со славянского – белка, по дереву, припомню бытие единственного из многих – Васи Амбы.
Как многие из былинных героев, родился Вася в одном из безвестных «Карачаровых». Незнамской губернии, Неведомского района, в местности, в которой до сих пор – «кроме выпить – больше делать не ча!» Что и наложило, если не наклало, многовековой отпечаток на осёдлых и кочевых незнамцев. Что поделаешь, как сказал один брахман из тех мест, в дурке недолеченный: «Нога Судьбы…»
Вася был Василь Васильич и, папа Вася был не из последних «богатырей», трудивших в колхозе «Путь Ильича» (что символично. Как в песне: "Эй, не ходите за нами..."). В народные сказания и предания же добавил два анекдота из своей жизни. Чем и любезен сей повести.
Анекдот (anecdotes – греч., неопубликованный)  намбер  Ван.
Как то утром в абстиненции и в тракторе. Утром в поле. Задумали похмеляться механизаторА. Бутылка есть. Стакана нет. И где спасенье? Для несведущих - утренний тремор, а он бывает силён, можно укротить, прихватив край стакана зубами. Бутылочным же горлышком можно оные высадить… Видит око – зуб не ймет? Ещё как ймёт - так ймёт, что любо дорого! Папа Вася рассупонивает пропотевший бодунным потом опорок и сымает с него калошу (или Га-лошу?). То бишь – обувь. Ну да, кой - где в навозце. Ну да чернозём комочками и «дым отечества» до вышиба слезы амбрэ. Пропадать что ль?
Видение. Наполеоновскую гвардию, взяв в каре, окружили и предложили сдаться. Ватерлоо. Они ответили: - Гвардия погибает. Но не сдается. И с четырех сторон её из пушек. В пыль… Наливать и выпивать! Льёт папа Вася самогон в калошу, в сорок растоптанный размер. И, как сто грамм там бутылка выглядит! (Я не видел. Рассказывали.) Да выпивает! Не всё конечно, другим оставляет  «освежиться»…Но другие, матюгаясь уже бегуть в деревню за второй – себе за первой. И блаженно жмурясь, прихватывает Василий калошу, со стороны пятки зубами и «потягивает» не спеша: - Скусна и сладко. Яко роса на душу…
И ничуть не хуже «Слезы Комсомолки».
Намбер Ту неопубликованец.
Выпивал как-то папа Вася «сотоварищи» в летней амбарушке. Беседка, такая – когда жарко, спать приятно. А инструмент садово-огородный хранить и выпивать (разумеется!) – в любое время года! И, стало быть, как это бывает, после очередного «мерзавчика» и сигареты «Астра» без фильтра, захотелось папе Васе сплюнуть. Находясь во главе стола и некоторой…амбиции. На подвиги о, на подвиги всегда тянет русского человека после, во время, а некоторых, так и до!», испросил друзьёв закадычных:
- Отворите дверь. Я плюну!
Те открыли. Но, то ли встречный ветер был силен, то ли ослаб наш былинный папаша, вяленькое вышло «тьфу». Прямо скажем – хероватенькое и "ни ка косовое"! Что ничуть не смутило папу Васю; размазывая слюни по грудям, зычно молвил:
- Закрывай!
Дверь закрыли и налили. Давясь смехом и невысказуемым. С тех пор, в той части Руси, в которой я имел честь проживать, присловье «надраться» так, что «через нижнюю губу не плюдать», получило твердое историческое обоснование. Также имело хождение руническое выражение «Открой дверь, я плюну!» В том смысле, что - «Закрой за мной дверь – я ухожу».
Ох-хо-хой… Прямо звероящерами и античностью пахнуло, когда вернулся к началу и перечёл побасенки, имевшие место быть, в точности, как я их изложил… Вот такая вышла присказка. А теперь –

Сказания Васяамбы, рассказанные им самим
под Редакцией А.П.Баженова,санитара I-й городской психиатрической клиники

Зовут меня Александр Петрович Баженов. Так уж вышло, что не получив высшего образования и, взыскуя хлеба насущного, оказался я в доме скорби. Образовывался я в …ском Универе естествознания, на биологическом факультете, откель и был благополучно отчислен за бесчеловечные опыты над мышами и неисчислимые прогулы. Но. Но, выгнав меня из науки, изуверам из универа не удалось выгнать науку из меня! И я продолжил свои экспериментации. Уже на людях. «Маленький шажок для человечества. Качественный скачок для меня!» Да и «волчий билет» особо не располагал к массе выбора. «Хочешь сделать человека сильней? Лиши его выбора. И тогда – либо он погибнет. Либо…» Под таким девизом я и поступил в учреждение для скорбных душой, почти по Высоцкому: «…в волненьи жутком и с номерочком на ноге». Шучу.
Представление о психиатрии  к тому времени у меня складывались из прочтенного: Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки…» и «Занимательная физиогномика» Ломброзо Чезаре. В общем, каменный век. Что не помешало мне напялить на себя белый халат и гордо именоваться болезными  - Александр Петрович. Не смотря на юные лета.
Какой же дурак, в конце концов, пойдет работать в дурку? Ну, за очень смешную денюжку? Таскать ссаные матрацы на просушку из-под «мореплавателей», обколотых аминазином. Гонять стайку смирных депрессующих в пищеблок за больничным хавчиком в огромных алюминиевых котлах, которые надо тащить по скользким и узким лестничным пролетам на третий этаж «И не плескать! Сукины дети!» Следить за хитрыми алкашами, проспавшимися после внутримышечного фенозепама недельного. И, как о манне небесной, мечтающих о стопке водки на кадыке и бутылке, зашитой в подушку. А как же? Осмотр на колюще-режущие и прочие запрещенные "ингридиенты" быта, ежедневен и незыблем, как восход! Как сказал мне великий и ужасный зав. отделения И.П.Хонтов, прозванный, как выяснилось позже, "Хунтой". И больные, и персонал менялись. А "Хунта", уходя в очередной запой – всегда возвращался, грозно и неумолимо: "Стучать, держать и не пущать! Твои профобязанности!"
И, как всякий наисуровейший закон – смягчался необязательностью его исполнения.
"… Какой же дурак? Так, я этот дурак и есть! Свой среди чужих. Чужой среди своих. Кино и немцы, одним словом…"
Прекрасным февральским утром я шагнул за порог заведения, о котором метко сказано еще когда (!): «Не дай нам Бог сойти с ума! Уж лучше посох и сума…с ума…сума – не дай нам Бог!» Перво-наперво меня приятно поразила обстановка моего «корабля дураков». Широченные  "панорамные окна", правда, без ручек для их открытия; огромный "краснокожий" диван в фойе, на котором вмещалось до двух палат "болезных" – для просмотра "утвержденных" ТВ-передач. Фикусы в кадках, в "теньке" которых можно было предаться мыслям о вечном… Ну, или прикопать в кадушке фикусовой какую-нибудь, шибко "палевную" заначку! И даже (!) – даже библиотека, помещенная в пять книжных шкафов, расположенная наискосок от столовой и прямо напротив "пилюльной", где "окармливались" психохимией пациенты, три раза в день курсировавшие по курсу – столовка, "пилюльная", палата! Так вот, библиотека тоже была! "Писча" духовная пользовалась невеликим спросом, но. Но, поскольку располагалась между  мужским и женским отделениями, служила местом рандеву для маниакально депрессивных Гамлетов и невротизирующих Офелий. О, какие драмы и трагедии разыгрывались на фоне "корешков" томов Шекспира и Достоевского! Чернил не хватит излить слёзы отвергнутых и восторги радости, вкусивших взаимность!
А пока, пока я шагал "сторожким" шагом (как туарег в мещерских болотах), в сторону кабинета зав. отделения.

Из дневника ВасиАмбы

"Странное место эта больница. Хотя чему удивляться – дурдом. После выписки, врач велел принимать алзалам и паксил – таблетки. Также, вести дневник, записывать туда то, что тревожит".
Узнав цены на таблетки, сказал себе:"Обломись, Вася."
Да, и, в конце концов, если димедрол запивать водкой – эффект, приблизительно, тот же самый. Эт я так шутю. Мрачно. Короче. Купил я себе тетрадку, вот, сижу,  пишу.
А тревожит меня память. Память. И недоумение, как же все так получилось? Не в одночасье, но шаг за шагом, по вертикальной стенке я шёл в пропасть. Ангелы ли не дали пасть разом. Или их "конкуренты", замедляя падение длили муку. Но, когда мне показалось, что я "достиг" дна, мне постучали "снизу". Смешно. Но, доканало меня сердечко. Вытоптанное на снегу, перед домом. Ох, и давно это было! А дело было так.
Жил – был мальчик. И все у него было хорошо. А, что не хорошо, то – плохо. Жил мальчик, жил и вырос. Рос он в своем доме. У любящих родителей. За домом был огромный сад – яблони, вишни и пьянящие травы. В траве охотился на полевых мышей кот Барсик (по пачпорту - Барсукидзе). Дом сторожил большой и умный пес Чулим. Такой умный, ток, что разговаривать не умел! И вот, в это маленькое царство-государство проникла её величество Смерть. Чем провинились жители царства-государства – неизвестно. Перед ней? Или ещё перед кем другим. Да только стали они умирать, один за другим. Нелегко и не быстро. Первым ушел отец, год страдая от болей в спине. Ревматизм, и всякое такое. Оказался – рак. Мальчик почти не помнил, как он провёл год после смерти отца. Помнил только, что перед – готовился поступать в институт. Зарабатывал какие-то денежки и покупал отцу хорошие сигареты. Отец очень любил во время дождя выйти на крылечко, не спеша курить и рассказывать разные истории. А рассказывать он умел. Лучше – он только готовил. Владея каким-то волшебным секретом вкуса. Он мог так вкусно жевать самую обыкновенную корочку хлеба, что, когда делился ей, казалось, слаще ты ничего не пробовал! Так же – и с остальными яствами…
Деньги, оставшиеся от покупки сигарет, мальчик отдавал маме. Мама… «Настоящих людей не так много. Всё вы врёте, что век их настал. На Россию – одна моя Мама. Да, только, что ж она может одна…» (Спасибо Булат Шалыч! Эти слова я никогда бы не нашел. А они – самые точные).
Через пять лет после отца Ей поставили диагноз. Точно  такой-же. Как у отца. Онкология.
Сейчас, если и делаю что-то доброе – четко знаю, это Она. Вложившая Его в меня. Так же, и когда люди ко мне добры, я чувствую – это Она. Ведь у добрых людей – самые добрые мамы на свете! А значит – это Она.
Мама боролась дольше. И мучительней. А мальчик снова закурил, хотя пять лет, как бросил. Закурил, когда в одном из маминых писем прочёл: "… долго не получалось лечь в больницу. Но сейчас всё устроилось. В палате места не нашлось. И меня положили в коридоре. Но это ничего, сестрёнки твои мне приносят еду. Вкусную! Как проголодаюсь, возьму из холодильника кулечек, отвернусь к стеночке и, ем…"
Мальчику хотелось пешком выйти в тот город и разобрать голыми руками ту больницу по кирпичику… Но это только в кино любящие сыновья грабят банки, хирурги проводят чудодейственные операции и… В жизни сыновья скрежещут зубами наедине с собой. И становятся молчаливыми – на людях.
На какое- то время у мамы наступила ремиссия, и она даже вернулась домой. Казалось, всё пошло по-старому, но ужасающая мясорубка событий лишь дала передышку, а потом, завертелась с удвоенной, утроенной скоростью. Через полгода маме стало хуже. Она еле добралась обратно. До больницы. Химиотерапии, облучение, парик вместо волос…
А сын продолжал жить. Механически. Но твердя себе, что не имеет права сдаваться, пока не сдается мама. Он ходил на работу, кормил кота Барсика. Пса Чулима. И, это… Всё. Все заботы о матери взяли на себя старшие мудрые сёстры… Что им довелось вынести, он даже и близко представить не мог! Впрочем, как и они…
По утрам он доставал сборник японских стихов. Прочитывал одно хайку (или одну?) и, идя на работу, пытался полностью погрузиться в его созерцание и осмысление. Чтобы выдавить из черепа гнетущие и шуршащие мысли о матери…День за днём. До самой зимы.
Но Он оказался слабее матери. Как-то в воскресенье, у него сильно закружилась голова. "Ничего. Наверное, отравился," - подумал он – "пройдет".
В понедельник, идя с работы, Он едва не потерял сознание от головокружения. А во вторник, Он его потерял. Прямо на улице, во дворе своего дома. Лежать на обмерзлой и обледенелой земле было приятно. Прохлада приятно холодила кожу щеки, и шуршащая маетность мыслей почти покинула его голову. 
"Как хорошо! Спокойно и хочется уснуть…"
С тёмного неба звёзды роняли колючки своих лучей на его волосы, и через какое-то время они тоже заискрились на морозе. Мысли о смерти не смущали, а скорей были частью покоя, охватившего Его. Но, что-то ещё "скребло" его душу, не давая поуютней свернуться калачиком.
"Вот сейчас я замерзну" - спокойно думал он.
"А замерзну я быстро, поскольку верхней одежды на мне нет. (Пардон!) Выскочил в туалет на минутку, милая деревенская традиция, устраивать скворечник сортира на дворовом отшибе, и хоть +20, хоть -30 градусов… «Дела» сделать успел. И, вот, на обратном ходу – лежу. Как найдут, повезут в морг. Чтоб распрямить, будут подрезать сухожилия ног. Ну, какие кости ещё поломают, сам видел, чтоб ровней в гроб положить…"
"Стоп-стоп-стоп… А кто меня найдет? Мама!!!"
 Свято верилось, безумная надежда, что у мамы будет новая ремиссия. И вот она меня найдет. Скрюченного и задубевшего, как брикет хека в магазинной морозилке…
Вот такая сказочка.
Как потом сказали врачи:"Странное дело – ни язвы прободной, ни какой другой "перфорации". Просто в желудке нет "кожи", слизистая повреждена так, словно по ней прошлись наждачкой. Или кухонной теркой для овощей. Съел ты, что ли, изнутри себя?"
Наверное, да. А вдобавок, два литра крови. Массированное кровотечение называется.
Когда я понял, что мне «па-любому» надо встать, дойти до дому и войти в дом – крови в моих мышцах было…  Не было. Почти. Чтобы они, мышцы, хоть как-то сократились и донесли меня до порога и тепла, я материл себя самыми страшными словами, грозил небу и аду, но – ничто не помогло.
Молился ли я? Если и да, то не словами. И ещё, я знал, что не могу, не имею права – загнуться вот здесь и сейчас. Со смертью я согласился. С тем, что найдет меня мать – нет. И я встал. И дошел. Не знаю – как. Могу сказать, что в себе я тогда почувствовал. Не физическую Силу. А силу Духа. Что это? Это что-то легче воздуха. И прочней Алмаза. Не знаю, как точней сказать… Что-то приняло форму моего тела, наполнило опустелые вены не силой. Но мощью. И беспомощностью. Я понял тогда, насколько всю жизнь до этого я ослаблял Его. Дух и силу духа.
Перевалившись через порог и закрыв за собой дверь, я снова упал и потерял сознание. Придя в себя, дополз (здесь не фигурально - а буквально), до телефона и позвонил Другу. Друг поднял "всех" на уши. И меня спасли.
Может быть,  я бы и не выдюжил. Ночью, в первую ночь в реанимации, ко мне примчалась старшая сестра. За сто километров. И сказала так:" Я понимаю. Тебе сейчас тяжело. Но послушай. Маме вчера сделали операцию. И ты должен, просто обязан – выжить. И держаться. Сможешь?" Сказала она это устало и без пафоса. Глядя мне в глаза. Говорить было трудновато, но, собравшись, я ответил:"Всё нормально.Смогу".
Она побыла еще полчаса и уехала.
Восстанавливался я долго и трудно. Но я смог. Пришлось заново учиться ходить – долго лежал. Трудней всего было возвращаться в скособоченный, одинокий, нахохлившийся дом. Но я смог. Потому,  что – не для себя. Потому, что куча народу тащила меня наверх, с моей вертикальной стенки, по которой я чапал вниз. Друзья, сослуживцы, совсем незнакомые мне медсёстры и врачи, сёстры. И мама, ей наврали, для начала, что у меня желудочные колики. Многим я оказался жизненно важен и необходим. Да мне одной крови для переливания полведра сдали! Врачи "пожмотились", только четыреста грамм сделили! И тогда я себя спросил, а зачем меня вытащили? На этот вопрос до сих пор, вот живу и отвечаю.
Я снова вышел на работу. Снова по утрам созерцал хайку и киндайси. Курил чуть поменьше. Лекарств горстями – побольше. Тупел, стараясь уйти от себя. Возвращался к себе. И находил там – то же. Через полгода сёстры прислали письмо – «Не истери, не делай глупостей. Но счёт пошел на дни. Приезжай. Надо посоветоваться, где хоронить будем». Сказать такое по телефону – они не смогли…
Я заорал. Заорал так громко, как никогда в жизни не орал. Оглох от крика, держа в руке конверт и лист письма со страшными словами. Крик продолжался, но звука не было, и до меня как-то дошло – что это внутри меня. Я не издал ни звука за всё это время, и даже не дышал. Ноги вынесли меня на улицу, и я шёл по тротуару, шатаясь, как пьяный. И мне стало нестерпимо обидно. Когда проходящие мимо бабки сказали:" О, храпоидол – уже с утра – пораньше нарезался!"
- "Я не пьяный!!! У меня мама умирает!" – хотел выдохнуть я и…  Снова – ни звука.

***

Мама умерла в августе. Когда по письму сестёр «прилетел» к ним, она не захотела меня видеть. Сёстры утешали меня, как могли: "Она хочет, чтобы ты запомнил её… не исковерканной болезнью."
Умом я это понимал. Но мне было по-детски обидно. Правда, Мама!
Дальше, я вернулся домой. Дни, часы – их не было до звонка:" Приезжай. Всё." 
Дав на трубке отбой, я не ощутил полноты горя. Почти по-деловому стал соображать, где же взять шмотки? (Мы и до этого жили не богато, а в одиночном житье, я как-то совсем пообтрепался, да и носил то, в основном, в своей деревне штаны и куртки хаки. И в пир, и в мир, и в добрые люди). Ехать надо. А хоть и рабочая одежка, да и та – не стирана. "Совершим звонок другу" - подумал я, и совершил.
 "Славка, такие дела – мама умерла. Надо ехать, а у меня какая одёжка в стирке, какая рваная. Нужно – куртку, штаны, рубашку и кроссовки приличные… Подгонишь?"
Слава Богу, ни охов, ни вздохов, ни соболезнований не было. Как ни крути, а тошно. Да и побираться стыдно! Чего уж там.Через полчаса Славка протянул мне баул с одеждой.
" Если что, какая подмога нужна – звони, я на трубе."  И ушел.
Обрядившись в своё белье и чужие одежды, я купил билет на автобус, выкурил у вокзала три  сигареты и запылил на скрипящем "пазике" в сторону города.
Похороны состоялись 1-го сентября. Это я к тому, что мама, по второму высшему образованию – педагог. Символично. В чём-то. Или нет… После поминок, не смотря на уговоры сестёр, я уехал домой. Больше я на могиле у мамы не был. Почему? Наверное,  потому, что решил: "умерло тело и болезнь мамы. С собой они забрали горе пришедшее. И прошедшее. То, хорошее, что было в маме, чем она щедро делилась со всеми – живо во мне. А значит – жива и она."


***

Вы можете спросить, как эти записи, столь личного свойства, оказались у меня, Баженова А.П., простого санитара I-й градской психобольницы? Записи, столь личные, что должны быть либо на руках у пациента, либо в кабинете под замком у лечащего врача. При повторном поступлении больного, дабы оценить динамику заболевания…
Так вот. Я их – украл. Ну, верней, как – украл? Снял копии и вернул на место. Иначе бы – "оргвыводы" с занесением в "грудную клетку". Почему и зачем я это сделал? Как писалось мной несколько выше и раньше, несмотря на отказ государства обучать и образовывать меня, я продолжил самообразование и "некоторые" экспериментации, для которых был нужен уворованный материал… Ну. И уж если совсем честно – мне хотелось попробовать! Мильён из банка я, конечно, потырить не смог бы. А вот несколько папок из закрытого ящика письменного стола, после некоторой подготовки – запросто!
Знаете, такое подленькое желание пощекотать себе нервы. Опять же, блюдя клятву Гиппократа и заповедь «Не навреди» - записи в моих руках сохранили полную анонимность. Ну, почти. Теперь видите, как накладно и нехорошо воровать? Потом всю дорогу приходится оправдываться! Хоть в данном случае и перед самим собой… И перед вами – заочно!
Так вот. Одним из первых заданий, полученных мной на новом поприще было – сопровождение. Вновь прибывших – в корпус. "Старых" постояльцев – в ежедневный "пищеблоковый поход" за "ненагульным" больничным харчем. А тут еще "Хунта" изобрёл конкурс. Какая белка укусила его в мозжечок, неизвестно. Известно только, что объявившись как-то с утра в отделении до синевы выбритым и слегка под мухой (не наоборот!),  он объявил, что близится 150-летие больницы и,  в связи с этим, он призывает болящих и выздоравливающих принять участие в конкурсе. Снежных скульптур. Победившая команда, а что "ваятелем" должна стать именно – "команда", не обсуждалось – получала всякие преференции. Например, смотреть телевизор после двадцати двух нуль-нуль. А поскольку на носу был финал чемпионата мира по хоккею (а "наши" туда прошли!), и транслировали ледовые побоища  к полуночи - заполночь, "замануха" для мужского контингента получилась хоть куда. Женскому же отделению представлялась прекрасная возможность обозреть этот самый "контингент" в полном составе. Себя показать, на других посмотреть. Да и что тут скажешь – все эти "золотые рыбки", страдающие паническими атаками и прочим, законсервированные в собственном соку в "банке" отделения неврозов (кто на месяц, кто на "больше") – в первую очередь, и были: "рыбками", "зайками", "мусечками". Женщинами. Это мужик – в первую очередь, категория (больной - здоровый, настоящий - ненастоящий). А женщина – она и есть женщина.
Короче, был достигнут полный консенсус, и процесс пошёл. В силу творческих общих устремлений были сформированы шесть команд. К каждой из которых было приставлено два "конвоира" из санитаров и санитарш, для которых общие сигаретки на свежем воздухе и смотрение за снежными забавами убогих, были даже менее обременительными, чем их ежедневные заботы. Все предвкушали приятствия, а много ли их в заведениях подобного рода?
Внутренний больничный двор был поделен на шесть секторов. К разочарованию барышень, командам запретили пересекаться, но было придумано перебрасываться снежками, внутри которых – номер телефона. Чистая лотерея! Долетит, не долетит.  Чей – кому?
В центре двора стоял бюст – памятник отцу-основателю клиники – Юзефовичу Григорий Ивановичу. Памятник был похож на могильный бюст Хрущёва Н.И. Если не видели – полутораметровый шлифованный брусок черного гранита, равный в сечении голове, расположенной выше, на который же водружена хрякоподобная лысая башка, черная же – размером, с две обыкновенных. Автор – Э. Неизвестный. Не знаю, как у кого, а у меня он ассоциировался с жутким черным перстом, торчащим из промёрзшей земли. Угрожающе не шевелящийся, указующий в небо и, как бы, "говорящий":  "Ну, смотрите мне! Хреново слепите – ужо я вам!"
Моя команда палаты номер четыре, жалась вокруг меня в отведённом нам секторе. А я и близко не знал, что им сказать и как ободрить. Своих Роденов и Вучетичей.
" Ну, чего застыли, как не родные?! А ну, расчехляйте лопаты и совки и, за дело!" -  это, на помощь мне подоспел Николаич. Он был калач уже тёртый, и взял шефство не только над болезными, но и надо мной.
"Видал я и не такие конкурсы! Если наших дружков ещё и "весёлыми" таблетками подкормить…"
 "Дружочек", это у него присловье такое было, и обращался он с ним ко всякому: к больным, к приходящим, к ним – родным, к медперсоналу. Ко всем, кроме "Хунты", при котором, как говорил, проработал "два полцарствия". И которого побаивался. Впрочем, как и все.
"Ты, Сашок, главное дело – не побаивайся. Больница у нас, как больница. Не хуже, чем другие. Тут ведь главное, что? Кой чего знать. И кой чего делать. Но с точностью. Без шуму и пыли. Вот, к примеру. Как отличишь, кто псих и за кем поглядывать надо. А кто – просто душой скорбен? А-а, не знаешь! А всё проще пареной репы. По правилам, мы всех хворых должны под одну гребенку в больничное одеть. При поступлении, так и делаем. Приглядываемся. Врачи диагноз ставят. И потом, разрешают тем, у кого чердак в подвал не переехал, вместо пижамы – куртейку и штанцы спортивные! Смекай!"- наставлял он меня поначалу и, поскольку советы были дельные, впитывал я, как губка, его словеса – и добродушные, и, порой, ехидные.
"Присмотришься, сам увидишь, что и врачи, которые с головой дружат, гайки не затягивают и на все пуговицы не застегиваются."
" А что, есть такие, что и "не дружат"?" - спросил я.
" А как же? А как же? Ну, да тут ведь как? Быка - спереди, лошадь – сзади, дурака – со всех сторон боись! Есть!"
Меж тем, скульптурный экзерсис начался. А чего, какие ни есть, а русские мужики. Долго собираются, а собравшись – где с матюгами, где с перекурами – ваяют! "Хворобушки", как окрестил их Николаич, таскали снег, воду  для соединения сыпучего белого – в замерзший сероватый "рафинад". Смотрелось всё  это…  Честно говоря, не вполне нормально. Представьте, к примеру, мою команду. Четверо взрослых мужиков, если всё своими именами называть, играют в «песочек». С лопатками, ведёрками. А двое других - это мы с Николаичем,  за ними пристально наблюдают.
Но "скульпторам", после утренних таблеток и уколов, было по фиг, как кто сие оценит. А я на этом "заострялся", видимо, в силу своей неопытности и профнаивности.
Замысел проекта был следующий. Поскольку снег лепился плохо, руки мёрзли и вообще – главное не победа, главное – участие, к тому, что -  телевизор то один на всё отделение. И если его включат для "победителей" после 22-х, то, как говорится, "танцуют все" - Дурдом, всё же, решено было сделать дёшево и сердито. Огромную вазу, наполненную плодами тропических стран.
Верховодил всем Димка-художник. Он один из всех умел рисовать и, хотя бы приблизительно, представлял – как и что. К тому же, хитроумно придумал, как ускорить изготовление тропических "овощей". Легко и непринужденно развести с водой акварель из детских красок в разных посудах, и залить для последующей заморозки оную акварель в воздушные шарики и (пардон!) кондомы - огурцы, баклажаны и бананы  должны получиться! А вы о чём подумали?! Не успели?... Вот и моя "расстрельная" команда, хихикая, размышляла, как бы всё пофигуристей разложить. Чтобы "чё" потом не вышло.
Димка был оригинал ещё тот. Каждую осень, обосновывался на своём "законном" месте в четвертой палате. Днём предпочитал спать. Ночью же рисовал. Или бродил по коридорам отделения. Объяснялось это тем, что из сэкономленных или выменянных таблеток он составлял «коктейли» и расширял своё сознание до пределов, отпущенных природой. Придирчивый читатель может мне заметить, что приём "таких" лекарств осуществляется под присмотром персонала. И будет прав. Только, что мешает Диме, высыпав из пластикового стаканчика пилюли на ладонь, зажать пару таблетин меж пальцами. Остальные – в рот. Остамшиеся же – в копилку. Не к чему обучать таким кунштюкам! А им несть числа.
"А медикаментов груды – в унитаз, кто не дурак!"
Вот так - то оно правильнее будет!
"Закинувшись", Дима становился, печален и задумчив. Говорят, что в этом случае, зрачки расширяются. У него же не было видно белков глаз. Как будто в глазные впадины ему плеснули нефти – чёрной и маслянистой. То же, в плане цвета, и с волосами. Жирно и антрацитово-чёрно-блестящие. Бриолином он мазал их что ли?
Встретив такое чудо-привидение с мотором, новички, бывало. Не доносили то, что несли… Да, нет. Шучу. Просто, встретив ночью "такое", по пути в сортир, ты  то знал, что видишь. А вот, что видел он…  Какие уж тут шутки. 


***


Из дневника ВасиАмбы

Вернувшись с похорон, я остался совсем один. Друзья не знали, когда я приеду. Сёстры остались в городе. На работе дали отгулы. Я был один, я сидел дома, я смотрел телевизор. Но ничего не понимал. Ни слов, ни образов, мелькавших передо мной. Я силился вникнуть в происходящее, но ощущал всё, как шум ветра в кронах деревьев – ветки колышутся, листья трепещут, всё быстро меняется, но – ничего конкретного. Как прибой…
На похоронах я не проронил ни слезинки. Не сказать, что не хотелось. После своих "желудочных" приключений я обзавелся небольшим физиологизмом. Стоило мне хоть чуть (или не чуть), понервничать, желудок "показывал" мне "харакири". Мне одному. Боль, резкая и опоясывающая, как нож. Проходила посреди живота к хребту и обратно. Обследования, одно за одним – ничего не показывали. Лишь мне одному… Поэтому я и решил, держаться сколь станет сил. Сил хватило на похороны. И на две недели после них. Затем, в моих слёзных протоках, видно сломался какой-то краник, и слёзы начинали течь сами по себе. То есть, - я не рыдал, не хлюпал носом, не прихватывал воздух, пытаясь усилить или прекратить плач. Просто они текли. Слёзы. Час, день. Было, что и два дня. Соберёшься за хлебушком в магазин, выйдешь на улицу и, сразу обратно. Из глаз два ручейка. Из носа – третий (значит, всё-таки хлюпал!). Ничего бы и страшного! Только я это не контролировал. Никак. (Может и не корректный пример. Но другого не подберу. Как после «травки» - начнёшь хихикать и,  остановиться не можешь).
Возможно, я бы и заострился на такой странности. Но я был "слегка примороженный". И в голове нескончаемо шуршал прибой… Со временем, всё вроде бы сгладилось. "Внутренний Я" – продолжал лежать брикетом замороженного хека под колючими звёздами. "Внешний"- жил обыденной жизнью. Научась наново улыбаться, не съёживаясь от запоздалых соболезнований. (Небольшая параллель. Когда меня в "труповозке", кроме смеха, везли в реанимацию, я начал «уходить». Это ни с чем не спутаешь. Не видел ни тоннеля, ни врат, ни Петра при них. Ни чёрта лысого. Я проваливался внутрь собственного тела. Которое было, как резиновое. И упруго неживое. Я уменьшался в размерах, валился внутрь и сквозь себя, чувствуя, что скоро провалюсь «сквозь пол машины…» Сквозь ледяную корку убегающей дороги. Под которой мне мнилась зелёная трава. Сквозь которую я тоже – про-ва-люсь… В чём "параллель"? Да, похоже, моё тогдашнее житьё-бытьё – на Это).
Может и не стоит продолжать так, как хочу. Но без следующей маленькой смерти, оставшееся будет не по порядку.
Летом умер кот Барсик. Мамин любимец как-то сразу захирел без неё. Несмотря на то, что я сохранил его рыбно-молочный рацион, он повадился ходить к соседским бабушкам. У которых и умер в огороде. В парнике, возле огурцов, рядом с помидорами. Коих перепортил, в виде рассады, перед смертью – не меряно. Бабули, милейшей души люди, целую неделю не знали, как сказать мне о постигшем меня горе. Баб Маша и баб Валя, очень дружили с мамой. Может поэтому, целую неделю собирались ко мне с некрологом по любимцу Барсукидзе.
" Мы его на "нашей" стороне похоронили, но поближе к твоему забору. Место хорошее, сухое" - говорили бабули мне, как будто я собирался претендовать на место погребения скопытившегося котофея.  А у меня в голове крутилась жутковатого склада считалочка «Десять негритят – решили пообедать. Один, вдруг, поперхнулся. И – их осталось девять… споткнулся. И убился… напился – застрелился…» Считалочка заканчивалась так «… и не осталось – никого». 
(Кто следующий? Я лелеял тайную надежду, что всё же – я. Но, следующим был пёс. Тот самый, который настолько умный – только что разговаривать не умел. Чулим).
Как я жил, между смертью кота и смертью пса? У меня осталось только работа, которой я стал служить не за страх, а за совесть. Дома же меня ждали: вечная стирка, грязные тарелки, невесёлые мысли и японские стихи, заменившие мне молитвы. Да, пожалуй, я не мог примириться с Богом. И даже не за то, что отнимает. А за то, что подвергает такой муке. Маму, отца… Тогда. Не  мог.
Помимо ТОШНОТЫ ПУСТОТЫ, вечного взгляда в Небо; у меня ещё была Боль. Соединявшая меня воедино. Меня «Внешнего» и меня «Внутреннего». Сейчас,  даже смешно вспомнить, как малодушно я договаривался с самим собой(?), с жизнью(?).
Представьте. Огромное заснеженное поле, окружённое тёмной каёмкой леса. По полю бредёт по колено в снегу человек. Тащит на себе катушку, разматывая провод – от столба к столбу. Ливер человеку грызёт бешенный зверёк, который сидит у него в желудке. Зверьку тесна его "клетка" из мяса и слизи, он мечется, полосуя клычками и когтями стены своей "тюрьмы"...Между столбами – пятьдесят метров. Человек смотрит на часы. Пол десятого. И думает:" Вот если дойду до следующего столба – доживу до обеда." Это я. Это моя работа.

***
А потом пришла ОНА. О-на. Оо-нааа. Пробую на вкус звучание этого слова, пытаясь припомнить Её появление, и что это изменило. Да всё.
Хоть и лет мне в ту пору сравнялось и не много, но стал я страннейшим и угрюмейшим хмырём. Кот Базилио в одежде Франциска Ассизского. Фуа-гра с хреном. И вот, как-то мне звонит знакомая Л.
"Васенька, убивают "на дому", в кабаке, в смысле! Проблемы лошадиные, "вилы" кругом! Приходи скорей! Без тебя – никак." И прочий садово-огородный лексикон.
На свою беду, я имел неосторожность оказать ей услугу подобного толка. Но там – было дело "святое". Загулявший сосед (ейный) с собутыльниками всячески тиранили свою маленькую дочурку. Л. приметила, что малая не в школу, а третий день за водкой в магазин гоняет, попросила меня как ньть эту ситуёвину устаканить. Вот не вписался бы! Но подумал, что при живом отце – сирота. А сиротам – Бог заступник. А Бог – не в силе, а в правде. Ну, а за правду – грех не постоять. Эт к тому я, что – не Рембо я. И не Терминатор. Так, задохлик средней тяжести. И решил взять "их" (супостатов) – не силой, а напуском. Как зашли мы в ту "малину" - у меня всё пообмерло. Такие "лбы", два штука, за столом сидят, что «мама – ой-ё-ей!» Поперек себя шире. Поскольку вторжению нашему никто не удивился, я решил партию сразу перевести в «эндшпиль» и «цугцванг» - одновременно. Подойдя к столу, я плеснул в посудину сивухи, поднёс к губам и, поморщившись – выплеснул на пол. Ботинки бы на стол поставил – не заметили. А ТУТ…!
"Кореш, ты ***ню порешь! Щас мы тебя за подобные выкрутасы промеж рог, да канделябром бить будем!"
Эх. Ну, нельзя мне (тогда) было водяру пить. Так бы хлопнул стопарь и, незлобливым словом и табуреткой внедрил бы в их черепушки нехитрую мысль, что -  «алкагаль – злой яд». И что проживают они на этом белом свете не одни. И что их винные пары – "рабёнку свет застят". Пришлось ограничиться незлобливым словом. А на табуретку усесться. Пялют они на меня свои буркалы непроспатые, а я, тем временем, трубку телефонную достаю, тыркаю по ней первые попавшиеся кнопки и подношу к уху.
"Але! Сиплый? Тема такая. Возьмёшь троих бойцов и по адресочку вот сюда подъедешь. Биты, цепи бензопильные – брать. Стволы?" - Делаю вид, что задумался - "смотри сам. Да, чуть не забыл. Если ровно через минуту-две не перезвоню, всех музчин по этому адресу – закопать."
"Как-как!" - Ору в трубку - "Лопатами! Всё." (И даю отбой на трубке).
"Так, господа алкоголики. Поскольку времени мало – сразу о главном." Это я уже без передыху алколоидам  ошалевшим речугу двигаю.
"Минута у вас, чтоб по домам разбежаться и обеспокоенных граждан, которые меня побеспокоили, больше – не беспокоить."
"Дочка," - чуть обернувшись к остекленевшим у двери Л. и малой, говорю я – "подай-ка мне вон тот будильник со шкапа."
Получив желаемый хронометр и утвердив его на столе, я погружаюсь в созерцание циферблата. Внутри-и-и! У меня радостно поёт и от ужаса ёкает. Что-то. Какой Сиплый! Какие, на фиг, цепи! Вот он я – чудечко на блюдечке – один одинёшенек. Смотрю на секундную стрелку и с каждым "тиком" понимаю, что скоро будет – «так». Поэзия импровизации перетечёт в прозу жизни. Но не протекло! Первыми нервы сдали у винного и обвиненного во всех смыслах большинства.
"Слышь, братан – ну ты это… чё за кипеж? Выпивали культурно, никого не трогали… Чё за предъявы?"
И когда это прозвучало, не грозно, а чуть жалостливо, я понял – надо дожимать!
"Ребята, сами по себе – вы и даром не нужны. Но обеспокоены граждане…(пауза) Работа моя очень тяжелая работа, особенно когда цельный день работаешь …(пауза) Сами слышали……(пауза) Время выйдет – отбоя Сиплому дать не смогу...(пауза)"
"Знаешь, Михеич, пойду я, пожалуй "- не отрывая взгляда от циферблата, сказал собутыльник хозяину.  И быстро слился в туман. Хозяин же, предусмотрительно накатил себе стакан, выпил, не чокаясь и, сложив руки, как крылья на столе, рухнул на них тяжелой головой; уйдя в нирвану. Аль куда подальше.
Я вышел из переставшего быть нтересным дома и только на улице заметил, что до сих пор тискаю в пропотевшей  ладошке телефон. За мной семенила Л.
"Вась, а Вась… Ты позвони. А то щас приедут. А никого, кроме малой дома нету…"
Вот такой Шойгу…И Сиплый с пистолетом…


Вот под такую сурдинку и выманила меня "подлая" Л. Зная, что "извлечь" меня из дома, также реально, как зубами выдернуть гвоздь на 150 т, по шляпку вбитый в доску. Мысленно твёрдо сказав – "нет", в трубку я произнёс:"Ладно. Через пятнадцать минут буду."
(Вот терпеть себя не могу за подобные «форсоёрсы»! За своё – «ни два – ни полтора»). Утешился же тем рассуждением, что: "Либо повезёт. И кости разомну. Либо мне – "танго на рёбрах" исполнят. И буду "сопли потом жевать", рассуждая что… В общем – будет, чем себя занять."
Пока рефлексировал, натянул штанцы – хаки (широкие, чтоб ногами махать удобней). Кроссовки, с твёрдыми "носами" (а твердый мысок это что? Это то, чем если пустую бутылку, как футбольный мяч пнёшь, да вдребезги её. И мелкую щепочку). Тельняшку застиранную – полуистлевшую (а зачем? Ухватишься – порвется, а сдержать тебя – нет). Кепочку-малокозырку, чтоб обзор лучше (и за волосы  не схватить). Не Гудериан, конечно. Но – всё продуманно. И пошкандыбал себе по стриту в сторону злачного заведения.
Песня:
«Я старый стритовый пипл.
И к жопе моей прилипл
Пацифика знак горячий.
В глазах моих пляшет удача.
Мы мир этот на уши ставили.
А нас к орденам не представили.
И забыла Мать-Земля
Колдового Хипа!»
"Или голдового? - А-а! По фиг. Главное, звучит – славно."
Так, или примерно так, коротал я время в недолгом походе.


***

Пока в больничном дворе лепились "снеговики", морозились конкурсные "фрукты" в циклопической снежной вазе, я, от делать нечего, принялся "разглядывать" своих подопечных. Было любопытно сделать самостоятельный вывод о человеке и свериться, спросив у "аксакала" Николаича, верен ли он. Николаич, как мне тогда казалось, знал всё обо всех. А чего не знал – так о том догадывался. Одно слово – аксакал.
(Правды ради, сказать, что когда мне вместе с должностью выдали белый халат и, впервые в жизни стали именовать по отчеству – стыдно сказать, исцеляемые были для меня…слегка на одно лицо. Как китайцы. Лица всех покрывала какая-то серая дымка. Болезни что ли? И этот флёр скрадывал индивидуальность, как сумерки. Сумерки человечества…)
"Вот, к примеру, этот, который Димке всё время под руку лезет и мешает прилепить вензелюры по края чаши, советуя лепить их по серёдке. Среднего роста, сухощавый, бородища чёрной мочалкой торчит и при разговоре прыгает. Вверх-вниз. Волос на голове не чёсан, не мыт, колтырём стоит – а ля Всеволод большое гнездо. Одёжка – пальтишко доперестроечное, штаны флисовые "пасхальные", ботинки, чуть не кирзовые. Прям как поп – расстрига!"
"О!" - вскинув указательный палец к верху, восклицает Николаич.   "Один – ноль! Поп и есть – отец Михаил. Мёртвого зае…т своими советами; Когда в здравии…"
(Когда же у него начинала болеть голова, лицо его (ощутимо зрительно) сужалось, едва ли не в два раза. Видеть это мне потом, всякий раз, было жутко. Но привык. Когда минуту назад ясно мыслящий, с блеском в глазах человек – покрывался серым саваном болезни. У отца Михаила было какое-то редкое  нарушение мозгового кровообращения. И «кандидаты в доктора» изо всех сил старались состряпать из пилюль и уколов исцеляющий коктейль «Молотова». Получалось не очень…)
"Слушь, Николаич. Я вот чё спросить хотел (тут я замялся, боясь быть превратно истолкованным. Но продолжил)  вот, вроде близнецов среди них нет, а чего ж они все мне на одно лицо кажутся?..."
"Не журись! Это оно у тебя с непривычки. Ну, от страха, то есть. Боишься ты их. На всякий случай (тут Николаич хихикнул). Ты здоровый. Они больные. Всех скопом бояться – боялки не хватит. Вот ты их и обрядил в одну маску. Что б попроще опасаться было… Хотя, поработаешь – поймёшь, настоящий дурдом там (махнул он рукой), за воротами. А здесь – кому лечебница. Кому чистилище. Промежуточный уровень…"
"Ну, ты, Николаич, загнул! Прямо доктор Мышьякович!" – сказал я, чувствуя облегчение и смущение от объяснения своих "журилок", столь ясного и полного.
"Эт кто такой? Фрейда знаю, Юнга – знаю. Мышьяковского – не помню,"- спросил Николаич. "Из среднего отделения что ли?"
"Не забивай себе голову, Николаич! Мышьякович, Кошмарович – персонажи эпоса. Вот и ты щас, выдал… Ты лучше скажи, кто вот этот – за водой который пошёл. Идёт, словно на охотничьих лыжах едет. Эт его обкололи так? Или он по жизни такой?"
"Ну, считай, что – один-один, счёт равный. Не угадал. Обкололи! Это промежду прочим, тёзка твой! Сашка, больнично-палатная кличка Тракторист. Он, как в колхозе у себя месяц отбухается, ложится сперва на "ЗИЛ" (заведение, специализирующееся на выводе алкашей из запоя). А потом – к нам. В депресняке и с поражением центральной нервной системы. Вот бухать без меры будешь, гляди – чё будет!"
Я посмотрел на удаляющегося тёзку. Который брёл, как будто по какой-то своей, жуткой, известной и неизвестной всем планете. Я зябко поёжился, отнюдь не от холода. Верней, от холода, но,  от другого…
Четвёртый "персонаж" нашей "творческой бригады" выглядел, пожалуй, колоритней всех. Он мне, почему то сразу и безоговорочно напомнил Врублевского "Пана" - бога лесов, полей  рек. Весь он напоминал кряжистый пень, выкорчеванный из матушки-земли и перевернутый вверх корневищами, из которых образовались борода и шевелюра – седые и переплетенные. Если придерживаться "слога", также этот лешак (а именно так я про себя его "окрестил"!), напоминал картины Арчимбольдо. Нос – слива; глаза – киви; лицо, свободное от бородищи, изрыто оспинами. Руки – ноги короткие и крепкие, как толстые сучья вяза… Одет он был неожиданно опрятней всех остальных. Сопя и поругиваясь, он мусорным совком вычерпывал снег из сформированной чаши, освобождая внутренний объем.
"А этот монументальный дед - кто?" - спросил я Николаича, так и не сделав определенного вывода насчёт врублевско - арчимбольдовского Лешего.
"А это, дружбан мой – Елька…"
"Ка-а-к? Елька?"  - прервал я Николаича.
"Звать его – Энгельс. Ну, была такая мода в раньшие времена – девочек, скажем, Даздрапермами (да здравствует первое мая, если "перевести" на "человеческий"), называть, а мальчиков – Мирпами (мировая революция победит!).  Вот его – родители "облаготетельствовали"- Энгельсом. Я, как в восемьсот двенадцатом… (ну, шучу, шучу…)   в "каменном" веке сюда на службу поступил, так вот Елька уже тогда тут наши "пещеры" "осваивал". У него одна больничная книжка, как «Война и мир» - в четырёх томах. Начитался он, в своё время, умных книжек разных и стали терзать смутные сомнения – взойдёт солнце правды в его отечестве, ай не взойдёт. А поскольку в те времена за "смутные сомненья" в тюрьму уже не садили, определили его на "перековку" к нам. Ну, видать, кой-где "мозгу" ему и покорёжили. Психохимия, дружочек, Сандро Петрович, - страшная сила!"
Сказав это, Николаич закурил и продолжил:"Ты вот, в случ,  меня рядом не окажется, смело обращайся к нему. Если вопрос какой или непонятки о больнице, порядках и непорядках – он знает. Старожил места скорбей сего! Мужик он не злобливый, да умный. Хоть и "сдвинутый". Не по своей воле…"
"Ладно. Поваяли и  будя" - бросив окурок и затушив его каблуком, завершил он. Хлопнув в ладоши, Николаич воззвал к бригаде:" Мужики! Шабаш! Завтра снегурей своих долепите! На обед! На обед – пора!"
Подоспевший Сашка-"тракторист" (верней, пришаркавший), поставил вёдра на тропинку и спросил:"А вода?"...
"Вода – не водка, много не выпьешь! Лей, Сашок в чашу – крепче будет!"- посоветовал ему Елька, сделавший уже вполне приемлемую выемку в "вазоне". При слове водка, Сашок грустно вздохнул, пошевелил сжатыми губами (но, что делать?) и, аккуратно вылил воду в будущий шедевр.
Собрав замораживающиеся плоды в кучу, решили их никуда не таскать (авось никто не позарится). Затем, выстроились в колонну "по одному". С инструментом наперевес, болезные "засеменили" к корпусу. Тихие и послушные. Прелесть, а не работа!
***

От автора. Временами мне кажется, что я умер. Дышу, испытываю желания, чувства – радости, боли. Я есть, но меня уже нет. Я просто не успел ещё это осознать. Есть ощущение слепоты междумирья. И недоумение от несоответствия интересов; моих и окружающего мира.


***
Из дневника ВасиАмбы

Как несложно догадаться, со стороны Л. это был тупой "развод". Тупой, потому – максимально эффективный. Никаких "засад", "вил" и прочих "лошадиных" проблем вблизи «виножорского тупичка» и близко не было. (По "официальной" версии – захотелось ей, из благих побуждений, чтобы я воздусями подышал и развеялся. По "неофициальной" - был у Л. такой грешок, любила она меня показывать, как медведя ярморочного,  чудо - юдо «замурское». Я это понимал, но относился к этому снисходительно,  поскольку кой-чем был обязан импозантнейшей Л. Да и, признаться сказать, дурачить публику, представляясь то аббатом ТАРУ, то аббатом Фариа – мне тогда казалось забавным).
Возле "заведения", на открытой летней веранде, была накрыта роскошная «поляна» рыл на пятнадцать. Коии я и узрел, сделав «левый последний» поворот на пути в этот «жупел» демона Алкоголя.
Рыльца эти – "дамские" и "джентельманские", несмотря на то, что, судя по всему, ожидали моего появления – были удивлены. Не меньше меня. Вид то у меня – "Гудериановский". У них – чьи - то именины (чьи (?) я сразу забыл).
"Ёкарный бабай!!! Вот это я удачно зашёл…Ну, Л. – "верну" с процентами! Я те такую «вампукскую хрюрю» покажу – обрыбишься!"
Тем не менее, сделал "морду кирпичом" и, как ни в чём не бывало, уселся рядом с Л. С понтом, всё так и было задумано. (Исчо помню, про себя подумал:"Да и хрен "с ней"! Винца "бочонок" на халяву тресну, стану "невидим" и уйду "по-аглицки"…")
Л. же, прошипел, показав кулак под обильным столом:"Это как же вашу мать, извиняюсь, понимать?!"
"Шутка-нанайка! Типа сюрпрайз!" - хихикнула она.
Ну. Что тут скажешь? Чёрт, а не "ребёнок"! (Хотя, как показало дальнейшее, всё было так – да не так. "Яйца" в профиль, оказались не те, что в "анфас").
Чем больше повышался градус выпитого – тем больше возрастал градус моего красноречия. Мой "вокал", после очередного принятого бокала, дал понять празднующим, что блистю я не только фальшивым золотом коронки, расположенной неглубоко во рту, но и словом (где-то шестисотой пробы). Завладев вниманием публики, я позабыл о неуютии своего внешнего вида и, всецело предался пожинанию плодов мимолётной "глории"…
Когда дело дошло до тостов  в стиле: «Ну, за ирригацию Узбекистана!»- я понял, что момент настал и пора смываться. Благо, наступили сумерки, и многие достигли "невидимости" гораздо раньше меня. Улучив момент, когда джентельмены и лейди возжелали "поизучать" друг-друга на танцплощадке (под неувядающие «у-ляля, уля-ля!»), я выскользнул из-за стола и, как плащ графа Дракулы, слился с темнотой. В ближайшем переулке.
Не знаю, как у вас в городе, а в нашей "деревне" есть "сети" закоулков, достойных житья Минотавра. По которым, можно хоть два часа петлять, не встретив ни одного "сына Пасифаи". Причём, "знающий" чел, мог сократить дорогу (занявшую бы по центральным "бродвеям" время...)  вдвое. Ветер Свободы пел в моих ушах! Когда его резко оборвали.
"Вася! Подожди меня, пожалуйста!"
(Упссс… А счастье было так возможно! И вот так… А стало (быть) – вот так!)
Меня догоняла девушка в розовой курточке (большой привет Филе!). Она весь вечер смотрела на меня глазами Нади Крупской, что я отнёс на счёт своего краснобайства.
"Чего тебе?" - довольно грубо спросил я, когда она догнала меня.(Согласитесь – ведь неприятно, когда вас догнали. Хоть вы убегали…)
"Вась, я тоже – домой. Проводи меня, пожалуйста, а то мне одной страшно" - говорит она и, смотрит на меня глазами котейки, из мульта про Шрека.
Я призадумался. С одной стороны – "...если красивая женщина, так нам это только давай." А с другой – принцип (по которому я тогда жил), самурайский: «Живи сегодня так, как будто умер вчера. И если один из путей ведёт к смерти – выбирай его». Нарушать его не моглось. Да и не хотелось. С третьей (а была еще третья!) стороны – места кругом кафкианские и гофмановские. Ночь на дворе. (Да я и сам в те "дебри" без свинчатки в кармане никогда не совался. Кто знает, какому "шреку" мои ботинки приглянулись?)
"Ладно, пошли. Добро пожаловать на "борт" мадеумазель! Разрешите вас ангажировать. Не нарушая куртуазности поведения!" - силь ву пле и прочий вас из дас. И подставил барышне левую ручку «крендельком».
Барышню звали Лена. Это я услышал еще в кабаке. А по дороге она щебетала так, что я услышал» всю её жизнь в кратком изложении.
До Перестройки жили они в Прибалтике. (Папа ейный - генерал, отличившийся в "событиях" в Чехословакии и пользовавшийся за то почётом. Мама, модельер женской одежды. И она.  "Лилейная" школьница, изо всех сил мечтавшая стать стюардессой). Когда в девяностых Союзу пришёл трындец,  прибалты как-то сразу не залюбили русских вояк. И папа, смекнув, что по чём, на парах былой славы и уважения, выхлопатал себе не хилую пенсию и квартиру на родине предков. Мама, погостив в наших пенатах и сравнив европейский уровень жизни «там» и рабоче-крестьянский «тут», умотала к своей маме в город потолще. Папа, от такого счастья, неожиданно ему привалившего, отправился на дачную заимку, изобретать новые сорта самогона. Лена, к тому времени, училась в институте магазинных наук и, получив диплом товароведа, была снабжена "выхлопотанной" квартирой и скоропостижно выдана замуж. Таким образом, каждый получил свой и статус, и кво.
Мужа Лена любила (по её словам). Родила ему сына и, ничего не подозревая, работала в местном главснабстырьтресте. Пока не застукала своего "благоверного" с соседкой, при обстоятельствах фривольных и не оставляющих сомнений. Изменщику, железным тоном и пальчиком было указано на дверь, куда он до поры и вышел.
Слушая и не слушая её, я в "нужных" местах реагировал: "От ить как оно…ну надо же…да…кто бы мог подумать!"
(Согласитесь, история с такой развязкой не нова. И с настойчивой постоянностью имеет свойство повторяться. Хушь и в африканском племени мумба-юмба).
Долго ли коротко ли, а когда показался её дом – "избавитель", я пообещал ей позвонить (не взяв номер), поспешил ретироваться. Она поцеловала меня в щеку, и я канул в ночь.
(Вот режьте меня! Но я не могу понять, что могла найти во мне "лилейная" барышня. Алюминиевый крест на верёвке на шее, простодырый жаргон, рожа, как из-под топора (вечно небритая), хоть без пуза, но за сто кг «фигура»… Не понимаю. Тем не менее, не далее, как через день, началась ленинская осада бастионов Васи Амбы… Тогда то до меня и дошло, в чём заключался коварный подвох моей контрагентши Л.).
Как бы это поаккуратней сказать? Не сказать, что б Лена была "фестивальной дурой" (бытовал такой жаргонизм – "фестивалька", для дам со светлым колером волос). Не сказать, что б она не была симпатичной. Но… Я не даром упомянул Надю Крупскую. У обоих были огромные глаза – в поллица. Это и достоинство, и недостаток. Достоинство – когда в них тонешь. Недостаток – когда в них смотришь. Не проникая. Телосложение Лены – было его теловычитанием. (Гораздо позже, я её частенько "катал", посадив на локтевой сгиб правой руки).  При росте метр шестьдесят пять – 48 кг вес! Эт я к тому, что мне тогда нравились стервозные, умные брюнетки. С зелеными глазами. Без излишеств, но в теле. Карменситы! (Федор Михалыч Достоевский, как-то, стоя с петлёй на шее, изрёк сам себе и нам в науку: «За пять минут до казни, я совершенно чётко представил и понял – Как надо жить. И что изменить, чтобы это КАК – воплотилось. Свято верилось в перерождение души, если жизнь продолжит измеряться сочетанием минут и дней, а не отмерянными последними глотками воздуха… За пять минут до повешения, казнь Высочайшим помилованием отменили. И я продолжил жить! Жить! Но чем далее, тем всё более и более – всё шло по-старому…»)
К чему я это? Да к тому, что я тогда жил «с петлей на шее». В моей душе шаманил мрак. И я не надеялся на лучшее. Только – на "уход". Моя надежда на "перерождение" была связана только с ним.Поэтому, когда я почувствовал, что вокруг меня плетутся любовные сети, я лишь мрачно хмыкнул и сказал:"Ню-ню…"
Сперва мне был доставлен номер телефона. Я не перезвонил. Затем, она заявилась сама. И я практически выставил её за дверь, сказав, что сильно занят и не имею времени. Она обиделась, естественно. Но написала мне письмо. Прочитав письмо, я почувствовал некое подобие стыда, и по своей мужской дурости (а кроме женской есть ещё и такая!) решил с ней встретиться и объяснить ей всё по-человечески. Встретились. Я битый час объяснял ей свои кондиции. Что на данном отрезке «чучествования» - для меня существуют дамы "приятные во всех отношениях". И никак не дамы "сердца". И поскольку я её уважаю – заявляю ей об этом напрямик. Что я нищ и болен. И в ближайшие годы – это никак не изменится. Что у меня плохой характер и омерзительный нрав. Что порой я пью, сколько, двумя руками могу поднять. Что ей, в первую голову, надо думать о ребёнке. А не обо мне. Но, чем больше я распинался, тем больше понимал, что эффекта я добиваюсь вполне противоположного… (Тут то я и учуял свою "мужскую дурость" - взывать к разуму женщины и её женской логике! Идиот! Натурально – князь Мышкин!) Она смотрела на меня и соглашалась. Но смотрела, как бандерлоги – на ужика Каа…
Поняв, что до разума достучаться не получится, я решил попробовать "доказательство от противного". Тупо – "кувалдой" по сердцу. Включив свои драматические карабассбарабасские способности, я сочинил и поставил пьесу, в которой Лена меня застукала с другой. Поскольку "Другая" была использована мной "в тёмную", когда до неё "дошла" отведенная ей роль, сказала лишь:"Дурак. И не лечишься. Чё девку мытаришь?"
(Что ж, дорогая "Другая" - время показало, что в первой части утверждения, ты была абсолютно права!)
Верите? Нет? Не помогло! Через полчаса мне было передано письмо (чудесные времена! Люди друг другу письма писали...), которое гласило: «…я  знаю, что ты счастлив с другой. Но я не могу отказать себе в праве любить тебя…»
"Да сколько угодно. "Спектакль" отыгран. Кончен бал, погасли свечи", - подумал я и напился от греха подальше. "Мертвые сраму не имут".
Прошла еще неделя. Свободный в своей "несвободе", я и думать забыл об "амурных потрясениях" предыдущих дней. И вот, как-то вечером, в окно моего дома постучали. Я прекрасно "разбирал", как и кто из моих "прихожан" и "прихожанок" барабанит в окно. А тут – «дын-дын-дын» был  незнакомый. За окном лил дождь. К вечеру как-то слякотно и по-осеннему захолодало. Я откинул занавеску, пытаясь разглядеть, кому там, на ночь глядя, неймется. Стекло явило из себя полированный "антрацит" в потеках дождевых капель. И, ничего более. Пожав плечами, я зашторил окно и поплелся разъяснять – "кто там". Дойдя до закрытой калитки, я утвердился во мнении, что у «кто тама» должна быть, ну очень веская причина заставлять меня шляться по лужам в домашних тапочках. Ну – Очень! Иначе…
За калиткой множилась и разливалась всё  та же чернильная темнота ночи, обильно сдобренная мелким дождём. Дома за окном было сухо и тепло. Тут, за окном – неуютно и сыро.
"Кто тут?" - спросил я.
"Я…" - робко ответили мне.
Она стояла передо мной и по непокрытой голове, по волосам и лицу, стекали струйки дождевой воды. Впереди себя, словно защищаясь, она держала какой-то пакет.
" Тут огурцы и помидоры… с папиного сада-огороду…возьми, пожалуйст" - сказала она. И в голосе были и страх, и надежда, и что-то ещё…
Я смотрел на неё, замерзшую, промокшую до нитки. На дурацкий полиэтиленовый пакет в протянутых руках. На то, что стоит она, практически в луже – вода перед калиткой всё набегала и набегала…
И чувствовал, что на мне со звоном лопается какой-то "железный панцирь", долго, долгое время, сковывающий меня.
И звону этого железа, что-то звонко и пронзительно отозвалось навстречу.
"Да что я – Гитлер, что ли? Я, конечно, знаю про себя, что я сволочь. И фамилия моя – Хорошая! Но не до такой же степени!!!"
И сгрёб я Её в охапку, с помидорами и огурцами, с дождевой водой и слезами, которые она впитала в себя… И внёс её на руках  в свой дом. В свою жизнь. В своё сердце.
То, чему казалось, нет места в моей жизни – любовь, надежда, смех, не циничный, а по-детски чистый – ворвались в меня и наполнили; заставив поверить (пожалуй впервые в жизни) – по настоящему, до конца, что я – не человек "Ночи", рождённый для мук и страдания. А человек "Дня" - рождённый для света и радости.
(И можно было бы ещё долго разливаться соловьем "о прелестях разделенного чувства", но, как сказал классик с бородой: «Все счастливые семьи  счастливы одинаково. Все несчастные – несчастны по-своему». Прав был "глыба и матёрый человечище". Когда жисть поворачивает своеобычно, "по-своему", остаётся лишь позавидовать чувству – неразделенному.)
Не кончилась эта история словами «и жили они долго и счастливо». Со временем, мне, где очно, где заочно, были предъявлены все мои "грехи",  о которых я промежду прочим, заранее предупреждал. Но, обо всём по порядку…

***

Пояснение А.П.Баженова. Поскольку далее записи В.Амбы носят характер не только личностный, но и скорей интимный, по прочтении, я не счёл возможным снять с них копии для данной публикации. Поэтому далее следует полугодовой хронологический пропуск.

*** 
У кого как утро начинается. Ночью я спал, как бревно, чему и был рад. Сны зачастую выматывают не хуже трудильного дня. А мне – надо быть бодрячком. Конец рабочей недели, день отпахать, а вечером придёт Лена…Она до сих пор "прячет" меня от сына, боясь представить ему нового папу. И мы встречаемся, как пионеры - тайком и украдкой. Это и адреналинит и бесит.
"Ждать – это такое ждение и, от ждения такого можно выпрыгнуть в окно!"
У сына переходный возраст начался. От любой ерунды вспыхивает, как спичка.
"Потерпи – всё устроится!" - увещевала меня моя "царевна-Лягушка". Делать нечего – ждём.
Я встаю с дивана, вслепую завариваю кофе. Закуриваю сигарету и делаю первый глоток чёрного горячего "варева" из кружки без ручки и со щербинкой – уронил, как-то. Телевизор бубнит, микроволновка с завтраком урчит… Вращающийся в ней диск рождает в досыпающей голове ассоциации: диск в старой радиоле на деревянных ножках; с радио, настроенном на «Маяк»… Чёрный винил внутри музмашины приятно поскрипывает, а Джимми Хандрикс вытворяет такие чудеса гитарного сфуматто…
"Так. Не спать!" - приказываю я сам себе и в две затяжки докуриваю сигарету. Делаю громче звук телевизора, но еще продолжаю дережировать пультом, "дослушивая чудо-гитарку… Помимо всего прочего, мне надо покормить Чулимку. Замерз, поди, за ночь в своей конуре! Выхожу на улицу, как есть в майке и трениках. Беру собачью кастрюлю (аппетит у него – будь здоров! Пёс у меня не мелкий. Когда на задние лапы встаёт – спокойно мне в глаза смотрит! На одном уровне). 
"Чулимка!" - зову я, но тот не отзывается, и не вылазит из-под дома, где у него "угодье" и конура утеплённая, и лёжка, вырытая им самим в земле.
"Ну и ладно,"-  думаю,-" Ишь, разоспался!"  И бегу скорей домой, поскольку не май месяц. А февраль, последняя декада.
Я всегда мечтал о большой собаке. Восточно – европейский овчарец снился мне лет с шести. А "водились" - "дворяне" - "Шарики-Дружки", своей статью и "хвост-бубликом" - никак не напоминавшие аристократичного потомка волков – прародителей.
И вот, лет тринадцать назад – мечта сбылась! Случайно и на ходу узнаю, что у знакомых – ощенилась овчарка. Платишь рупь, при "раздаче" - порядок такой,  и, шесть пар, только что прорезавшихся глазёнок смотрят на тебя! Бегу туда! И вовремя. Щенят осталось всего двое. Врать не буду, гадал - какого. Но вот Он, как-то так умудрился глянуть мне в глаза, что я не сомневался. И не жалел потом ни минуты.
Он умещался на ладони. И в варежке. Тем более и у меня за пазухой! Это я его так «упаковал». Потому что, опять же – зима. И домой мне с версту по морозу петлять. После сарая, старого и осевшего, сложенного из обветшалых бревен, после сенной подстилки и тёплого мамкиного бока, мой дом, наверное, показался ему огромным и холодным. И он, поскуливая, жался к моей ноге, и смотрел на меня снизу вверх. А я, как в известном мультике:" Мамо, а я вам собаню принёс!"
Были шансы, что пошлют меня с будущим любимцем…обратно. Но он – глянулся и маме.
"Как же назовем "это", пока не лохматое и не очень уверенно-четвероногое?"- спросила меня мама.
А Чулька, то на трёх, то на четырех лапах, то на «пузе» кодылял по полу, от моих рук – к маминым.Сидя на корточках, размышлялось не очень. Я встал, походил по комнате и выдал: "А давай – Егорка! Смотри, какой потешный…"
"Ага. Этот «Егорка» через год с телёнка будет. Да и по местным обычаям, давать животным человечьи имена считается  не хорошо", - ответила мама.
Далее, были отвергнуты рексы, дики и трезоры.
"Вот. Давай назовём его – Чулим", - наконец предложила мама.
"А что это такое?" - спросил я.
"Имя. Единственное и неповторимое! Ни у кого такого не будет!"
Так оно и стало.Через (не помню сколько) щенок Чулим заболел. Перестал есть. Пить. А потом – вставать. Верней, когда я к нему подходил, он пытался, но "непослушные" лапы подводили. И он виноватыми глазами "просил" прощения.
Я метался. Я пытался найти ответ на вопрос: "Что делать?" Ветеринар сказал, что скорей всего у псёнка чумка и, посоветовал усыпить. Чтоб не мучить. «Звездодельные» знакомые советовали напоить его водкой. Мол, некоторым помогало. Я, взявший ответственность, за этот угасающий шерстяной комочек, с сухим горячим носом, тоже - нашёл ответ "из области фантастики". В память мою, накрепко врезался эпизод из одной хорошей индейской книги, читанной в детстве. Мальчик Сат-Ок (Длинное Перо) спасает своего заболевшего пса, скармливая ему печень свежей убоины (не то оленью, не то кроличью – не суть важно). Когда из надежд осталась только такая – сумасшедшая и единственная, я, несмотря на стыд, отправился к одному из друзей, у которого родаки "держали" хрюшек и, как раз, в "сезон", одну "хавронью" "приговорили".
(В чём стыд? Да времена  были голодные, и я смертельно боялся, что друже подумает, что я для себя прошу двести грамм печени.)
Добыв "лекарства" и нарезав его на маленькие кусочки, я кое-как "уговорил" щенка съесть несколько. Минут через двадцать он их срыгнул. С перекурами процедура повторилась три раза. Далеко за полночь, я "запихал" в Чулимку последние кусочки и уложил в корзинку с подстилкой из старых полотенец и, уже почти ни на что, не надеясь, пошёл спать. Утром меня разбудила мать. И я увидел, как стоя на трясущихся лапах, Чулим самостоятельно хлебает из миски холодную воду…
Много, гораздо больше, чем много произошло и весёлого, и грустного. За последующие годы совместного житья –  бок о бок, пса и нашего семейства. Да, нет. Пожалуй, Он стал его неотъемлемой частью. Когда приезжали дети – племяши на лето, они сразу начинали его делить. Буквально. Один, уцепившись за уши – другая за хвост. А огромный, с них ростом, зверь огорчался лишь тем и тогда, когда дети уходили вечером в дом. Было дело, гастрабайтеры, забравшиеся "на двор", были "удивлены" столь молчаливым и спокойным псом. Одному, он откусил хлястик пальто, потом нашли возле заборчика, и, пограбщик, понеся урон, удрал. Второму, повезло меньше. Добравшись до двери, он был "блокирован" Чулимычем. И, судя по всему, часа четыре простоял "столбиком", не шевелясь – напротив спокойного и молчаливого пса, "установившего" его стенки. Мама потом рассказывала. На обед приходила – всё спокойно было. А пришла с работы: "Батюшки-светы!" Но, даже в милицию сдавать не стала. Фиолетовый от холода "гастер" только молил: "Мамка, убери зверя, мамка, убери зверя…" Повезло басмачу, я бы нашёл – в морду дал, раз несколько. А мамино сердце подарило "залётному" свободу и здоровье.
Ещё Чулим дружил с Барсиком. И тот, этим умело пользовался. Навыпендриваясь где-нибудь в огородах на соседских котов, Барсукидзе, со всех четырёх лап мчался к другу-собакевичу и, всегда успевая, встав между передних лап Чулима, корчил противникам рожи, и «показывал» фиги…
Тем временем, утро, начатое Нескафе и сигаретой, продолжилось завтраком и приятно-трепетными мыслями о вечере. Телевизор молол положенную ему чушь, ложка сновала от тарелки ко рту, а часы на стене чуть слышно щёлкали длинной красной секундной стрелкой.
"Так, дорогой Василь Васильевич. А не худо бы вам ускориться," - подумал я, прикинув количество "щелчков" секундной стрелки, оставшихся до "заветных" восьми нуль-нуль. "Времечка, в аккурат, чтобы зашнуриться в высокие берцы (ботинки), обрядиться в армейский бушлат (утыренный неведомым прапором с военного склада, и по сходной цене, пополнивший мою "коллекцию" "зима-осень" - на местной "толкучке")."
Я оделся. Мимоходом, накрошил хлеба в чулимову кастрюлю. Туда же – остатки завтрака. Подумав, плеснул для "скусу" черпак супа, сваренного для себя с вечера. Чтобы в выходные – кухонная плита казалась мне дурным сном. Выходные – для человека! А не наоборот.
Проверив, в нагрудном кармане ли ключ от дома, я взял кастрюлю, погасил свет и вышел из дома. Сойдя с крыльца, я поставил кастрюлю на её "законное" место и, свистнув, озорства ради, позвал Чулима.
"Чего то он сегодня долго не вылазит" - подумал я, доставая сигарету из пачки.
"И, не тревожил бы, как лето. А так – еда в сталактит замёрзнет. Голодовать ему тогда до вечера. Когда ещё с дальнего кордона вернусь."
Попыхивая сигаретой и клубами морозного выдоха, я подошёл к лазу под дом.
"Чулим! Вставай, бродяга! Дембель проспишь!" - "выдал" я очередь слов, закутанных в облачка пара. Присев на корточки, я подергал за стылую цепь, уходящую в темноту лаза. Но и тогда не услышал её звон, и не увидел своего "галерника", тёплого и лениво-бестолкового со сна.
"Да что он там, замёрз что ли?!" - ещё беспечно подумал я. Достав из-за пазухи телефон, "поставил" его в режим фонарика и посветил под дом.
Два "изумруда" открытых глаз глядели глядели глядели глядели на меня. Чулим лежал на боку, рядом с конурой, в своей лёжке. Лапы, деревянными палками торчащие из туловища, не оставляли сомнений, но я всё равно запричитал, как бабка: "Чулим, ну ты что, дурашка, перестань!!!..."
Повалившись на колени, я двумя руками дёргал цепь, оканчивающуюся у него на шее ошейником. И, казалось, что он шевелится, что вот он сейчас очнётся, и получит от меня отменных матюгов. А потом, я буду чесать его меж ушами, как каждое утро, а он будет щуриться и хитро смотреть на меня, мол, здорово я Ваську разыграл…
Я стоял на коленях, держа в руках цепь, оканчивающуюся страшным грузом, и не знал, что мне чувствовать, и что делать. (Казалось бы, у человека должен быть набор "шаблонов" чувств – на все случаи жизни. Больно – кричи, радостно – смейся. И т.д. Но, я, наверное, какой-то моральный урод. И многих "шаблонов"- эмоций – у меня нет).
Умер друг Чулим. Ушёл, предпоследней частью моего, бывшего когда-то сказочного царства-государства. Теперь всё "царство" - это я. И нутро исходит слезами… Но я уже давно не плачу. Опять сломался "краник".
В "слезах" - "плавают" подлые вопросы: "Господи, да как же я его вытаскивать то буду?"Лаз узкий, по бокам укрепы фундамента… Господи, я же на работу опаздываю – "летучка" ждать не будет! Господи, вечером придет Лена (от одной мысли сердце делает радостный кувырок). Но, если она выразит мне своё фальшивое сочуствие (почему-то я не сомневался, что оно будет "фальшивым") – я ударю её по лицу…"
Выпустив цепь из рук, я смотрел в тёмное беззвездное небо, и всё повторял и повторял: "Господи…господи…господи…"
Может быть, Он и был рядом, но из-за того, что горе и "подлы" мысли с треском рвали меня, как лист бумаги, я Его не услышал.
"Потерпи, Чулимка, потерпи! Я сейчас, на работу схожу, и…"
Что – "И" - я не договаривал. А только встав, спиной пятился к калитке… Когда я её закрыл за собой, казалось – я закрыл дверь перед стаей бешенных псов, несущих на своих клыках безумие и смерть.
Достав трясущимися пальцами сигарету из пачки, долго мусолил её в губах… Глядя, как по тротуару семенят люди, спешащие на работу. Несущие в себе плохой растворимый кофе и "наскоряк" пережёванные домашние бутерброды.
Желудок резануло ослепительно резко и безжалостно: "****ь!" - безадресно матюгнувшись и "переломившись", на манер перочинного ножика, выдохнул я из себя струю пара. Словом «*****» я выплюнул изо рта неприкуренную сигарету, и теперь она бесполезно валялась в полуметре передо мной. На утоптанной снежной тропинке, ведущей к тротуару. Боль, резко хлестнувшая меня, так же неожиданно исчезла. Но, я всё равно боялся глядеть на сигарету, валяющуюся в полуметре от меня. Почему? Не знаю. "Глаза дадены, дабы видели." И, чтобы хоть что-то видеть, я посмотрел влево, на заснеженную площадку между домом и тротуаром. Снег, нападавший за зиму в полуметровый слой, был как-то странно истоптан.
"Что это?" - подумал я, видя, но, не понимая, что вижу.
На снегу, небольшими, а даже скорей маленькими следами, было вытоптано большое сердце. Мимо которого, я двинулся на работу.
(Лена, поздно возвращаясь от какой-то своей подружки, решила сделать мне вот такой утренний "пустячок-сюрприз". Мы очень любили "такие" пустячки-сюрпризы. Я догадался, а точно узнал потом, что это – Она. А тогда...)
За спиной у меня лежал умерший и замерзший пёс, которого надо похоронить. Прямо передо мной – сердце, мимо которого я иду на работу…
(Я как то писал, что доконало меня сердце, вытоптанное на снегу. Не знаю, так ли это, но увидев его, я навсегда утратил какую-то часть способности радоваться и горевать…)
На службе никто не заметил в фарш перекрученное моё нутро. Я даже шутил и, моим шуткам смеялись. Ну, и в самом деле, не сообщать же сослуживцам: "У меня пёс умер. И я в глубоком трауре и печали."
Словом, отработал я, как надо. Днём, сообразив, позвонил Лене (ну, не копать же ей со мной мёрзлую землю вечером) и, наврав что-то про неотложные дела, отменил вечернюю встречу. Она огорчилась, но затем хитренько поинтересовалась – нашёл ли я "подарочек"? На что я ответил: "Детский сад, младшая группа! Но приятно. Я в ту же "группу" хожу."
Ответил, поразившись – насколько легко и непринужденно соврал…
Выпрыгнув из "летучки" возле дома и махнув на прощанье камрадам, я, не торопясь, но и не оттягивая "момента", зашагал в сторону "дел неотложных". А скорей, "лежащих" под домом…
На усадьбе, под яблоней, широкой "снеговой" лопатой я расчистил "поле" будущей могилы. Немного поразмыслив, я расширил площадку, чтобы выкапываемую землю не кидать в сугроб. (Всю работу в своей голове я "разбил" на части – сперва - снег, затем – достать труп из-под дома. Потом – рыть). Площадка получилась большой, как для человечьей "ямки". В силу того, что живу в деревне, "ямок" этих для "людей" я вырыл десятка полтора и, опыт кое-какой имелся. Под яблоней же – потому что, почему то подумалось, что если "дуба врежу", чтобы Чулимкину могилку, по незнанию, под грядки не перекапывали.
Я не гнал себя. Но зимой день короткий. Да и "такие" дела надо делать по свету. Буквально "перешагивая" через себя, я подошёл к "предпоследнему" Чулимову пристанищу. Не зная и не представляя, КАК буду вытаскивать замерзшее тело через мелкий лаз.
"Господи, помоги!" - прошептал я, и ухватился за цепь, сжав зубы. Потащ-и-ил на себя, чувствуя тяжесть страшного "якоря". (Говорил я, что Бог не услышал меня. Но видно, всё же, что-то "разобрал"…Он). Когда показалось тело, я клянусь! Лапы у пса подогнулись,  и он легко вышел из темноты поддомья на свет. Я даже потрогал задубевшие в кол лапы, но они каменно застыв – не шевелились. Просто – не могли! Ночью около двадцати, днём – минимум 15ть мороза. Но, тем не менее.
"Спасибо, Чулимка," - прошептал я. "Твоя последняя помощь мне…" - сказал я и, освободив от цепи, стараясь не смотреть в открытые глаза, потащил его под яблоню…
Взяв из сарая лом, штыковую лопату и старый отцов плащ, я вернулся к Чулиму, лежащему у наметённого мной сугроба. Укрыв труп плащом, я почувствовал, как мне стало немного легче.
"Ну, что ж. Рад бы этого не делать. Но кроме меня некому," - подумал я, и приступил к работе.
Смерив, на всякий случай, Чулима лопатой, сверив "мерки" на площадке, я принялся её долбить. Лом, где со звоном, где со стоном, впивался в мёрзлую землю, отколупывая кусочки и куски мёрзлого грунта. Звон мне этот напомнил кадры из фильма «Табор уходит в небо». И я был рад наполнить голову киношными образами, а не тем. Чем я сейчас занимаюсь.
(Лойку Забар хоронит в степи друга Бубулю; весельчака и конокрада; спасшего его от эшафота. Руки Лойку в кандалах, в них – два кинжала. Стоя на коленях, он вздымает руки вверх, они чуть трепещут, как крылья взлетающей птицы и, застыв на мгновение, обрушиваются вниз, круша кремнистую "плоть" степи. Звенят кандалы, звенят; звенят кинжалы; звенит натянувшаяся до предела боли душа; по другу, отдавшему душу – «за други своя...»)
Земля промёрзла сантиметров на двадцать. И это, по меркам кладбищенских землекопов – «не четово». То есть, нормально и приемлемо. Минут за сорок я сдираю"земную корку", перекуриваю и, взяв штыковую лопату, копаю. Копаю. Ко-па-ю. Уже ни о чём не думая… Часа через полтора могила готова.
Глубиной – по горло, дальше нельзя – земля парит, а значит - вода грунтовая рядом. Широкая, с ровными стенками. Зачем широкая? Так ведь гроба нет. И опускать в могилу придется, взяв на руки. Стоя в могиле…
Дно устилаю тряпкой. В свободный угол ставлю кастрюлю с замерзшей едой. Рядом кладу мячик и изжёванного пупса – его любимые игрушки. Вроде бы всё. Собрал в дальнюю дорожку…
Через полчаса я стою над свежим холмиком чёрной земли и, не чувствуя горечи, курю, одну за одной, сигареты. Пока пачка не показывает мне дно. А небо – звёзды. Это всё – что я могу рассказать об этом.
***
В марте того же года от меня ушла Лена. Причина? Деньги. На дорогие лекарства больному сыну. На ремонт ванной. (Через некоторое время, через третьи руки, я узнал, что муж (а вернулась – ушла она к нему) купил ей новую шубу, золотую цепь и, внимание – барабанная дробь! Сделал ремонт в ванной. Как я издевальски на свой счёт пошутил тогда: "Вся твоя любовь и, весь ты Вася, стоишь тысяч сто – сто пятьдесят! Жигуль "ты ржавый, по цене, и – не боле"). Да оно бы и ладно. Ну бывает – «встретились-разошлись». Ничего особенного. Но мне было предложено еще – сохранить "субботне - воскресные" встречи… То есть, доставай Вася кишки, мы те их на кулак мотать будем! Так, как тогда, я над собой не смеялся никогда! (Но смех это был уже не здоровый…)
Далее, "весна" продолжилась. В мае меня сократили с работы. И, через некоторое время, я остался без средств к существованию. С умилением вспоминаю то время, когда в кармане у меня осталось тридцать рублей, а в холодильнике – бутылка кефира и полбанки консервов "Сайра" в масле! (Я приобрёл столь изящную стройность и лёгкость, от которой сейчас, увы, не осталось и следа!)
Осенью мне удалось восстановиться на работе, верней, это "старого" начальника вышибли с работы. А "новый", зная, что 5-й разряд я не на базаре купил – позвал обратно. Но ощущение того, что "фронт" располагается со всех сторон и я, которые "сутки" уже, без продыху "дерусь в окружении" - не покидало меня.
К новой зиме я перестал есть и спать. Мне казалось, что скоро меня начнут преследовать старые и новые "враги". Я стал бояться темноты. Понимая, что мой разум вот-вот откажет и "сдастся" "горю бедствий, поразивших его" - я принял решение. И сдался вам, доктор. В дурдом…
***
«Из учётной больничной карточки В.В.Амбы…/ …ндцатого числа…  ...того года обратился в   …ский психдиспансер. Откуда был направлен в I-ую градскую клинику. Копия предварительного обследования прилагается. Врач приемного покоя    …ский».

***

Когда мы с Николаичем привели снеголепителей с улицы в отделение, ко мне подошла старшая медсестра Мария Борисовна Конс.
"Одетый? Как раз! Звонили из "приёмного".  "Новенький" поступил, сейчас бумаги оформят… И не надо недовольные "козьи моси" строить! Если поторопишься, приведёшь – так и на обед с "покуришками" успеешь! Кругом марш!"
Можно было бы и возбухнуть на её "накачки". Но… Николаич – "старослужащий". Сделал вид, что его уже, в принципе, "тут" даже близко нет. А мне, "новенькому" - "по холодку", да за новеньким. Идтить. Никуда не денешься – Субординация…