Глава 7 из книги По страницам моей памяти продолже

                Глава седьмая.
Первые годы военной службы. Военно-морское училище.
Снова в Перми. Поступление в училище. Курс молодого матроса. Сомнения остаются. Служба-учёба. Окончание. Распределение. 
   Началом действительной службы в Вооружённых силах, которым я отдал тридцать лет жизни, согласно действующим документам, следует считать дату  вызова в военкомат или получения соответствующей «повестки». Таким образом, в моём личном деле этот факт зафиксирован 17 июля 1954 года. Это был мой добровольный выбор (и это тоже зафиксировано в личном деле), выбор с раннего детства, я и сегодня отдаю себе и Вам отчёт, жизнь показала, он не стал ошибочным. И так, всё по порядку.
В Пермь выехали с отцом, он решил сопровождать меня и, одновременно, после многолетней разлуки повидаться со своей мамой, моей бабушкой, и близкими родственниками, там проживавшими. Однако наш путь лежал через республиканский военкомат города Саранска, где формировался окончательный состав общей группы кандидатов в количестве 10 человек. Оперативно закончив все дела в военкомате, вечером, того же дня, мы отбыли в Пермь. Ребята в группе подобрались из разных районов республики, из городов и деревень. Народ собрался разный, по возрасту от 17 до 21 года. Были те, кто мечтал поступить и не очень желающие,  с временными отсрочками от службы и, по разным причинам отчисленные из институтов. Мне это сразу бросилось в глаза, потому что в ходе длинного конкурсного марафона в районе я сталкивался совсем с иной категорией ребят, и потому сразу обратил внимание на этот факт и теперь, ещё в поезде, засомневался в уровне и качестве выбранного училища, в которое ехал. Я не увидел ничего особенного в новых товарищах, конкурентах на поступление, но первый микроб недоверия появился. За время следования мне удалось ближе всего сойтись с Олегом Мясиным. И  хотя мы с ним во многом разные люди, и по способностям, и по характеру, но все годы учёбы наши кровати в кубрике, места в столовой и на занятиях были рядом. После окончания училища вместе убыли служить в одну авиационную дивизию Северного флота  и одновременно окончили службу, по жизни не раз приходили друг другу на помощь.
По прибытии в Пермь мы с отцом, прямо с вокзала, отправились к своим родным, я  кратко пообщался со всеми, а вечером  убыл к месту сбора, в училище. Нас отметили в списке прибывших, «погрузили» на огромный катер, имевший кличку «галоша», и отправили на другой берег реки Кама.  Именно, здесь, как выяснилось, располагался учебный технический комплекс-полигон училища, включающий и полноценный аэродром. Там же нам предстояло сдавать вступительные экзамены,  пройти двухмесячный курс «молодого матроса» и подготовиться к принятию военной присяги.
Нас разместили в больших армейских палатках, в них жили, знакомились и готовились к экзаменам. Уральское лето было доброжелательно к нам, оно было тёплое и мало дождливое, рядом широкая, освежающая красавица-река Кама.  Режим дня, со всеми его элементами, был твёрдый, на каждом шагу давали понять, что отклонения от общих правил и их нарушение фиксируются и любые из них могут повлиять на решение приёмной комиссии. Конечно, всевозможные слухи, как неотъемлемая составляющая любого конкурса, возникали и успешно распускались. Этого следовало ожидать. Первоначальный конкурс составлял 2-3 человека на место, а это означало, что съехалось нас примерно полторы тысячи. Народ поделили на группы. Первым экзаменом  был диктант. Он не вызывал у меня страха, я его не боялся, помнил наставления Александры Васильевны, она готовила нас надёжно. Текст оказался, действительно, сложным, на редкость длинный, с довольно непростым синтаксисом, была и прямая речь. Сразу после первого  экзамена (все группы писали диктант в один день и час) по вывешенным спискам отчисленных абитуриентов стало ясно, я справился успешно, но оценки не  обнародовались. Оказалось, что абитуриентов, не справившихся с экзаменом по родному языку и не допущенных  к дальнейшим испытаниям, по результатам первого экзамена было так много, что сдача последующих превратилась в чистую формальность. Таким образом, по итогам экзаменов из 10 человек «мордовского» набора только  двое не захотели участвовать в конкурсе. Им было по 17 лет, как и мне, они имели два резервных года до призыва в армию, так что оставалась реальная возможность попытать счастья на экзаменах в каком-нибудь институте. Ещё один не сдал математику, остальные были приняты. Как ни странно, но «мордовские» ребята оказались грамотнее многих остальных. Какую-то особую строгость медицинской комиссии я  на себе не испытал и не почувствовал. В училище было два факультета, «авиационно-технический» и «тыловой» (интендантский). Набирали две роты «техников», по 150-180 курсантов в каждой, и одну роту «тыловиков», около 200 курсантов.  Размер общего набора учитывал естественный отсев, предполагаемый в дальнейшем, в ходе учёбы. Мандатная комиссия применила странный принцип заполнения факультетов. Тех, кто более успешно сдавал экзамены, без опроса зачисляли на технический факультет, остальных опрашивали. Меня направили на «технический» без опроса, видимо, я сдавал неплохо.
В этом месте позволю себе сделать краткое отступление. И так, приказ о зачислении подписан, и я стал курсантом. Однако  до момента принятия присяги у меня оставалось законное  право, в любой момент написать рапорт на отчисление, и вернуться домой. И таких ребят, действительно, оказалось немало. Кое-кто из них, кто такое решение для себя принял, этим правом действительно  воспользовались. Мне было 17 лет, и у меня было в запасе два года до официального призывного возраста. При желании можно было повторить попытку (и не одну)  для поступления в институт или вернуться к варианту с выбором другого училища. Но я, однако, принял  решение окончить первый курс и только после этого окончательно определяться с выбором. Ясно было одно, что, хотя, в любом случае, меня ожидает здесь очень непростой год службы и учёбы, я смогу  проверить себя на пригодность к такому образу жизни, о котором мечтал с детства. Как показали дальнейшие события, моё решение оказалось  правильным и вот почему. Начиная с 1953-го, резко подскочили конкурсы во все гражданские и военные ВУЗы страны и, по логике вещей, гарантия лёгкого выбора желаемой профессии, тем более, с получением высшего образования, скорее всего, могла стать проблематичной и иллюзорной. Я понимал, моё зрение за эти два года не могло качественно улучшиться,  и вероятность стать подводником оставалась ничтожной. Поэтому, следовало отбросить детскую наивность и  использовать имеющийся шанс, уже реально полученный.
Жизнь подтвердила правильность моего выбора и решения, только так следовало поступить. Между прочим, впоследствии у меня было немало  примеров перед глазами. Юра, мой московский брат, окончивший школу в том же году, вынужден был поступить сначала в техникум, окончить его, пойти работать и только после этого поступить и окончить институт (вечернее отделение). Совершенно неожиданным для меня было известие от Иры. Оказывается, она прекрасно сдала все вступительные экзамены, набрала 24 балла из 25  и не прошла по конкурсу, была страшно расстроена, впоследствии, вынуждена была поступить и с отличием окончить «техническое училище», год проработать, а уж только потом оказаться в институте, причём не в том, о котором мечтала. По-разному складывалась у всех нас дальнейшая судьба после школы, с этим приходилось считаться, а с чем-то и мириться. Здесь уместно вспомнить судьбу героев художественного фильма «Разные судьбы», очень популярного в те годы.
Полагаю, если бы руководство нашего, теперь уже, училища своевременно проинформировало абитуриентов, с чем мы в дальнейшем столкнёмся, что нас ожидает и ради чего следует потратить многолетние усилия, конкурс был бы иным, а энтузиазм желающих скромнее. Вот, в результате, сам и ответил на свой вопрос.
Училище, которое я по праву мог назвать теперь своим,  имело славную историю. Оно существовало с 1930 года, а год спустя, в 1931 году, его посетил нарком Советского правительства, правая рука Сталина,  В.М.Молотов, кровать и тумбочка почётного гостя, как атрибуты «почётного курсанта», находились в нашем корпусе. Выпускники училища успешно воевали и служили на всех флотах и флотилиях страны в разных должностных категориях, многие из них оказалось репрессированными в тридцатые годы. До недавних пор в училище было несколько факультетов, но специалистов радиотехнических специальностей теперь перевели и готовили в рижском филиале, а «электронщиков» и специалистов по вооружению («вооруженцев») на Украине, в городе Новоград-Волынск. В Перми (на «авиатехническом» факультете) остались специалисты по «планеру самолёта и авиационным двигателям». Кроме того, за год до нашего поступления, были введены новые программы подготовки и увеличен срок обучения (официально,  с двух лет до трёх). И так, училище имело достойную историю, мы получили красивую форму одежды и приготовились к  приобретению профессии, совершенно непонятной нам. Примерно через две недели после нашего заезда  приёмная страда, достаточно либеральная, закончилась, и начался «инкубационный» период.  Накануне, в лагерь   прибыла группа курсантов второго курса Либавского военно-морского училища спецсвязи,  расформированного приказом Главкома ВМФ. Их автоматически зачислили к нам на первый курс для продолжения учёбы по новой для них (как и для нас) специальности, равномерно распределили между ротами и взводами всего набора, назначив на должности «младших командиров». Решение, наверно, было правильное, но, как показала наша дальнейшая действительность,  не каждый из них готов был соответствовать такой должности и не всякий с ней справился.
Сразу после отъезда последнего отчисленного состоялось общее собрание всего набора, руководитель мандатной комиссии (заместитель начальника училища) довёл до нас основные требования пребывания, режима и порядка в лагере. Нас «развели» по факультетам и ротам. Знаю, что во всех ротах поступали аналогично, поэтому поделюсь  своими наблюдениями, расскажу, как было с нами. Нашу учебную роту, номер 7, построили строго по ранжиру (по росту), разделили на три равные части, получилось три учебных взвода. По тому же принципу разделили каждый взвод  на два равных «учебных класса», а класс на два «учебных отделения». Закончив деление, нам представили командира и старшину роты, командира взвода (офицера) и его помощника, старшину класса и командира отделения. Я оказался в первом отделении первого взвода. Вообще-то, наш класс оказался, в основном, из ребят, призванных из кировской области и от мордовского, татарского, башкирского регионов России. Однако  в национальном отношении он оказался  ещё более разнородным. Среди нас были русские, украинцы, татары, башкиры, евреи (я был не один) и ни одного мордвина. И никто, ни при каких обстоятельствах, никогда и ни разу не услышал даже упоминания о принадлежности к какой-либо национальности, а настоящую, крепкую дружбу рождали трудности бытия, которые нас не выбирали, и грузили всех одинаково.  В течение двух-трёх дней нас приводили в порядок и к однообразию, постригли наголо (первый и последний раз, для чистоты первого листа), выдали комплект робы синего цвета  без воротника-гюйса, яловые ботинки, нижнее бельё, носки, бескозырки без ленточек,  берет и противогаз. Переодевшись, вмиг стали все на одно лицо, смеялись друг над другом, с трудом узнавали. Каждый получил личный номер, мне достался «5», всё упорядочилось, а мы стали пронумерованными. Свой полный номер теперь красовался у каждого на кармане рубахи, мой был «7-71-1-5» (7-я рота, 71-й класс, 1-е отделение, 5-й личный номер, теперь, точно, не потеряешься). Кроме того, на всех элементах одежды у каждого появился такой полный номер, собственноручно  «вытравленный» хлоркой. Нас разместили в тех же палатках, но поменяли названия, кровати на  «койки», тумбочки на «рундуки» и, всё остальное, в том же духе. На первых порах методы воспитания применялись самые изощрённые. Например, разговоры после отбоя наказывались несколькими кругами вокруг стадиона, причём, в составе всего класса,  и после пробежки говорить уже не хотелось. Сразу определили место каждого в строю и с этого момента без строя ни шагу. Начались ежедневные строевые занятия, изучение уставов, физическая подготовка, несколько позднее подключилось оружие и противогаз. Кстати, несколько слов о физической подготовке. В учебном городке были прекрасный стадион и плавательный бассейн. На стадионе имелись всевозможные гимнастические снаряды, лабиринты, штанги, волейбольная и баскетбольная площадки, хорошие гаревые беговые дорожки, все условия для занятий. Бассейн открытый, 50-метровый,  имел вышку для прыжков (до десяти метров) и пять дорожек, но почему-то был запущен, кое-где у бортиков зеленела молодая трава. Так, на первое плановое занятие по плаванию наш класс привели, посадили у бортика на скамейки. Инструктор по плаванию, капитан, опросил каждого из нас, выяснил,  умеем ли   плавать. А накануне гуляла очередная «утка», что кто не умеет  плавать, будет отчислен. До меня все ответили «да», и когда подошла моя очередь отвечать, я поддержал компанию, а уже через 2-3 человека после меня,  не умеющих плавать  оказалось пять-шесть человек. Мне отступать было поздно и некуда. Инструктор оставил «слабаков» на скамейке, остальных повёл прямо к вышке. Я удачно преодолел метровый трамплин, прыгнул  и, быстренько, к бортику, обошлось. Теперь тех, кто прыгнул, отправили выше, на 3-метровый, и мне пришлось подниматься. И, опять, прыгнул и прямо к бортику. Остальные, после прыжка, хотя бы треть бассейна плывут, а я нет, сразу закругляюсь, может не хватить умения. Прыгающих осталось менее десяти, нас повели на 5-метровый. Не помню, как я его преодолел, но остался в строю, и... к бортику. Выше я уже не пошёл, а на вопрос инструктора, почему отплываю к борту, ответил, что дальше не умею. У него был такой вид, думал, убьёт, но он смолчал и отправил меня на скамейку к «дельфинам». Впоследствии оказалось, что это  был старший преподаватель по плаванию на кафедре физической подготовки училища, он и учил потом нас (таких же, как я)  плавать.
Теперь утро для нас начиналось с подъема, в 6.30, и зарядки. Оголённые до пояса, мы в любую погоду пробегали 4-5 кругов по стадиону, затем следовало разучивание  и  выполнение гимнастических упражнений, после чего шли к турнику на подтягивания. Весь этот комплекс был обязателен для каждого. Что касалось выполнения различных элементов и упражнений, связанных с силовыми нагрузками, мне давались легко. Я легко и много раз подтягивался, держал «уголок», свободно прыгал через «коня», вдоль и поперёк, но хуже обстояло дело с разного рода переворотами на турнике и брусьях. В воздухе, находясь вниз головой, по не понятным мне причинам, терял ориентацию, видимо, сказывались последствия падения с качелей в детстве. Мне не раз приходилось страдать из-за этого, но обращаться к врачам не хотел. Выкручивался, как умел. При выполнении некоторых упражнений (на перекладине, брусьях, кольцах) приходилось обходиться сниженными оценками. После умывания следовал завтрак. Питание трёхразовое. Кормили, как на убой, наваристые супы и каши, всегда много мяса, душистое сливочное масло,  хлеб, чёрный, без ограничений, и белый. Однако нагрузки были такие, что вначале частенько все равно не хватало. Тогда после столовой, если бывали деньги, бежали в буфет за колбасой и белой булкой,  а деньги были далеко не всегда и не у всех. Помещение столовой было просторное, по периметру под потолком огромные окна с форточками-фрамугами, всегда открытые для вентиляции, в которых всегда торчали головы любопытных лошадей, моих любимых животных (настоящих, живых, конечно), заглядывающих к нам. У входа в столовую стояли две огромные бочки с разведённой хлоркой. Под неусыпным контролем старшины каждый опускал туда обе ладони, тут же висели полотенца для рук. Так было трижды в день, и не увернуться. Запах стоял ужасный, но, как говорил старшина, здоровье дороже. В столовой для каждого класса выделялось два длинных стола, полное самообслуживание осуществлялось своей дежурной службой, к приходу класса всё было накрыто в горячем виде. На каждый приём пищи отводилось время, по команде одновременно садились, по команде и вставали. С первого дня в пять часов вечера в лагере проводился развод суточного наряда. По очереди назначались дежурный по роте (из младших командиров), дневальные по роте (по одному от взвода), «гальюнщик» (уборщик в туалет) и служба в столовую (по два человека от классного отделения). Все эти люди освобождались на текущие сутки от других занятий, но они обязаны были учить наизусть те главы устава внутренней службы,  которые во время дежурства  предстояло выполнять (а, точнее, закреплять на практике). И такой порядок, кроме наряда на «камбуз», сохранялся в дальнейшем всегда, в  течение всех  лет пребывания в училище.
Буквально с первых же дней, наряду с общевойсковой подготовкой, регулярно стал применяться оригинальный метод привыкания к так называемой, «черновой», а попросту, «грязной», работе. На песчаном берегу реки, когда в сухое летнее время песок особенно сыпучий, проводились соревнования по рытью глубоких окопов, почти в рост человека. Для этого класс разбивался на «пятёрки». Сначала две такие группы, соревнуясь между собой, выкапывали свои окопы, затем две следующие их закапывали и, как на конвейере.  Береговой песок не земля, сам труд напоминал «мартышкин», но мозоли на руках стали образовываться успешно. Был и ещё вариант, хорошо мне запомнившийся, вероятно потому, что я участвовал в нём только в качестве наблюдателя, как неумеющий плавать. В Каме плавало немало «топляков» (плавающих брёвен после сплавов), испачканных (очень мягко сказано) мазутом, река же судоходная. Они выглядывали из воды в 20-30  метрах от берега. Соревновались отделения класса,  одно отделение вытаскивало из реки  на берег 3-4 бревна, затем  другое  возвращало их назад и т.д. Учебных дней в неделю было шесть, воскресение отводилось на приведение в порядок формы одежды, на стирку робы (на берегу), и на другие разные мелочи. Иногда в этот день демонстрировались кинофильмы, как правило, военной тематики, ну и, конечно, писались письма (другого времени для этого не было), я писал пока только домой. Телефон общего пользования отсутствовал, «мобильники» не придумали, их не было даже в чертежах у конструкторов. А так хотелось поплакаться маме, но не было такой возможности. Вероятно, мы специально были оторваны  от мира, в интересах нашего  привыкания. Через месяц начали фотографироваться, и  я послал домой такое любительское фото, посмотрев на которое,  в ответном письме мама написала, что «в гроб кладут именно такие лица и даже краше». Мой последний гражданский обмер показывал: рост-175 см, вес-75 кг, теперь я, думаю, стал килограмм на пять стройнее. Постепенно втягивались в режим, в текущую жизнь, в общем, привыкали. Напротив нашего полигона,  на другом берегу реки находился оборонный завод, на котором велись разработки и испытания ракет для катеров. Опытные стрельбы проводились по графику, но почти ежедневно, причём, всё это летело  в нашу сторону, так что «болванки» через наши головы пролетали регулярно, мы уже к этому привыкли и перестали обращать внимание, хотя вначале было жутковато.
Так подходил к концу учебный период, мы, конечно, очень изменились, поближе узнали друг друга. В последних числах августа предстояли зачёты по всем дисциплинам, переезд  в  училище, размещение и подготовка к принятию присяги. Наши преемники, 7-я рота, уже со дня на день ждали приказа Министра Обороны о выпуске и присвоении офицерских званий, мы должны были их заменить и полностью занять их помещения. Всё так и произошло, и мы  присутствовали при этом торжественном событии. Не верилось, что так (или примерно так) будет происходить когда-то и с нами. За неделю до принятия присяги мы прибыли в училище, получили подробный инструктаж по порядку проживания и поведению. Каждому из нас вручили полный комплект обмундирования (формы № 3 и 4), началась его тщательная подгонка, за каждым закрепили личное оружие, карабин нового образца. Тут следует подчеркнуть, что морская форма, матросская и офицерская, проверенная  веками и продуманная до мелочей, к тому же   очень красива. Но только тогда, если внешне находится в идеальном состоянии.  Командиром нашей роты был назначен майор Кузнецов, отважный стрелок-радист в годы войны. Командиром взвода стал лейтенант Степанов Андрей Андреевич, в прошлом, авиационный механик, участник войны, окончивший наше училище два года назад. Старшиной роты стал старшина сверхсрочной службы Виктор Панкратов. Все  трое, они  на протяжении всех лет нашего обучения находились непосредственно рядом, требовали, помогали, в общем, терпеливо и настойчиво «ломали и лепили»  нас. Я  и сегодня прекрасно помню их, и, хотя они уже ушли из жизни, низко кланяюсь им. И конечно, отдаю им должное, как отчёт, за их невероятные усилия, трудности и заслуги этих людей. Командиром второго взвода стал старший лейтенант Першин. Самоуверенный (точнее, самодовольный), с маленькими бегающими глазками и рыжими, вечно не причёсанными волосами, он всегда был чем-то не доволен. Когда ему приходилось оставаться ответственным офицером роты, его отвратительные   флюиды распространялись повсюду, где он появлялся, и одинаково действовали на всех. У меня было немало друзей из второго взвода, и я знал точно, что должного контакта с подчинёнными он не имел, неприязнь там была взаимная.  Продолжалось это, к счастью, недолго, в средине первого года обучения его перевели куда-то, больше мы все его не видели. Его уходу предшествовали события, которые, вероятно, стали решающими. Я писал выше, что нас приучали к несению караульной службы, в том числе и внутри училища. Для этой цели ещё задолго до нас на внутренней территории было оборудовано «караульное помещение» с оружейной комнатой и местом отдыха, небольшой столовой и  гауптвахтой. Там же постоянно жила, подобранная когда-то и где-то, умная и добрая собачка, дворняжка  без родословной, ярко рыжей окраски. Мы все её любили, она, с лёгкой подачи курсантов второго взвода нашей роты, получила кличку «Першин» и прекрасно на неё реагировала. Причём, при подходе к ней строевым шагом она не пугалась и не шарахалась в сторону, а садилась и, глядя тебе в глаза, протягивала одну из лап, поза напоминала ответ на приветствие. Всем это доставляло большое удовольствие. Першину либо сказали об этом, либо он сам стал свидетелем, но он начал искать автора и, буквально, истязал свой взвод, используя порой недозволенные приёмы. Лопнуло терпение, доложили обо всём командиру роты, и командование решило судьбу офицера не в его пользу. Но, вероятно, главной причиной всех придирок Першина по отношению к курсантам стала его навязчивая подозрительность. Ходили разговоры, что будучи командиром взвода роты, выпущенной перед нашим появлением в училище, один из его курсантов (он в течение двух лет исполнял обязанности  «оповещающего по тревоге») увёз на Северный флот его молодую жену-красавицу. Першин был старше её на много лет, очень любил, ревновал и прятал от всех, а тут не сберёг. По рассказам, очень переживал и резко изменился по  отношению к курсантам, так что финал был закономерным и предсказуемым. На его место прибыл  Герой Советского Союза старший лейтенант М.Д. Сметанин, окончивший наше училище 3-4 года назад, участник  первой группы солдат, форсировавших Днепр накануне общего наступления, и закрепившихся на той стороне. Командиром третьего взвода стал старший лейтенант Кичуткин, пришедший с должности помощника военного коменданта крепости  Кронштадт, с ярко выраженными качествами, в полном соответствии с прошлой должностью. Наш помощник командира взвода, Жора Едленко (из «либавцев»), такой же курсант, как и мы, успешно выдержал испытание временем, продержался на своей должности до окончания училища, а старшина класса и командиры отделений  в процессе учёбы не раз менялись. Пятого сентября 1954 года я принял присягу на верность Родине и встал в строй её защитников. И ни один пункт Присяги никогда, на протяжении всей службы, не тяготил меня, хотя, конечно, не безгрешен, нарушения бывали. За долгие годы мне  не однажды доводилось сталкиваться с не стандартными служебными обстоятельствами, которые сами провоцировали  нарушения. Однако,  я и сегодня, спустя  много лет,  не жалею и не считаю ошибочным шагом свой добровольный выбор офицерской судьбы. День принятия присяги ежегодно в училище отмечался, как общий праздник, нам было впервые разрешено коллективное увольнение в город. Ни один из нас не прошёл мимо «настоящей» городской фотографии, каждому хотелось оставить  память о тех событиях и заказать фото. Есть оно и у меня, и хранится до сих пор, мне тогда ещё не было 18  лет.
По случаю поступления в училище я получил от родителей подарок, ручные часы марки «Победа», о чём с детства мечтал. В то время они считались очень дорогим, далеко не каждый мог позволить их иметь, тем более курсант.  Кстати, с первых же дней  в классном отделении завели неписаное правило, ежемесячно «сбрасывать» деньги во внутреннюю кассу на  приобретение каждому  из нас чемодана, электробритвы и часов. Командир взвода такую инициативу одобрил и поддержал. И, таким образом, в течение  первых 10  месяцев учёбы,  полный  «джентльменский» набор  появился у каждого.  Во время первого года службы и обучения мы получали скромное денежное содержание, в размере 125 рублей (в том измерении это было немного), из них 25 рублей выдавалось облигациями займа, а такие мелочи, как носки, крем для бритья, одеколон, зубную щётку и порошок,  щётку для обуви приходилось приобретать самим. Тот, кто курил (а таких было большинство), обеспечивался махоркой и папиросами «Казбек» бесплатно и без ограничения, некурящим это компенсировалось сахаром или деньгами. За стрижку в парикмахерской училища платили «копейки», но тоже из своего  бюджета. Туалетное мыло  для умывания получали у старшины, а простое «хозяйственное» для стирки – еженедельно, в банный день. Нижнее бельё (тельняшки, трусы) можно было менять в бане, но желающие иногда стирали  сами и там же сушили. Баня была прекрасная, с «парилкой», но без веников. Все текущие бытовые вопросы решались инициативно и быстро, через старшину. Наш ротный отец, «Панкратыч», очень внимательно следил за внешним видом каждого, в этом у него не было  мелочей,  а нас  в роте  было немало, 180 курсантов. Каждый из нас гордился своей формой,  старался  содержать её в идеальной чистоте, отглаженной и безукоризненно подогнанной.   Повседневной одеждой являлась «роба» (рабочая одежда), а  формы № 2 и №3 одевали только при несении службы и  увольнении в город, эти виды одежды хранились у старшины в «баталерке» (для этого у каждого была своя ячейка) и выдавались по необходимости.
Конечно тех денег, которые мы получали, было маловато. Мои родители попытались присылать, но получив один раз, я написал, что этого делать не следует. А когда получил вторично, вернул, понимая, что им  тяжело отрывать эти деньги от скромного домашнего бюджета. Но от посылок не отказался. Во-первых, они позволяли подышать воздухом родного дома, а, во-вторых,  мама периодически баловала меня своей «выпечкой», халвой и домашним салом, отказаться от этого не хватало сил. Наше почтовое отделение работало в таком режиме, что посылки, почему-то, приходили перед обедом,  все они тут же вскрывались и шли на общий стол. Я оставлял  себе  халву (она продавалась в нашем буфете, и, при наличии денег, не была дефицитом) и часть домашнего сала, всё остальное делилось на всех. Мамину выпечку ребята знали и  всегда ждали её посылок.
Казарменное помещение нашей роты находилось на третьем этаже огромного четырёхэтажного корпуса, построенного (или перестроенного) на берегу Камы ещё в конце двадцатых годов. С прилегающими к зданию территориями оно занимало целый квартал улицы Орджоникидзе. Значительную часть  внутреннего  двора занимали открытый спортивный городок с множеством гимнастических снарядов, игровых площадок, и большой плац для общих построений училища и занятий строевой подготовкой. В одном из «крыльев» здания размещались санчасть и лазарет, там же, рядом, располагался  магазин военной  торговли. Изначально в кубриках было тесновато, размещались повзводно, койки двухъярусные, но к этому привыкли быстро. В помещениях поддерживался идеальный порядок и чистота, вся внутренняя жилая территория была поделена на «места заведования», которые были закреплены за конкретными курсантами. Во всём было полное самообслуживание. Повсюду поддерживалась идеальная чистота, нигде не должно было быть ни пылинки. Думаю, редкой и не каждой хозяйке удаётся удерживать своё жилище в такой чистоте, как это было у нас. Безработных не было, у каждого имелось место для проявления энтузиазма и рвения по службе. Утром, после подъёма и зарядки, каждый, прежде всего, бежал к своему участку, наводил там необходимый порядок, а уж затем приводил в порядок своё спальное место и себя. К  началу ежедневного и обязательного утреннего осмотра  дневальные принимали помещения, а старшина роты проходил и ставил оценки за качество приборки. Например,  отметка на пыльном месте («2» или «3»), оставленная старшинским пальцем, означала, соответственно, «два» или «три» внеочередных  наряда. Эти наряды предназначались  ответственному «хозяину» конкретного места, и отрабатывать их приходилось только в личное время. Но, чаще, в субботу, иногда, даже вместо увольнения в город. Так постепенно, все обучились не только следить за своим внешним видом, но и мыть до блеска полы (драить палубу), чистить гальюн. Наглядным образцом первичного обучения был, как правило,  сам старшина. Он спокойно и без всякого стеснения снимал китель, засучивал рукава тельняшки, приносил швабру,  воду и, перед строем  курсантов преподавал урок (как сейчас говорят, устраивал мастер-класс),  отмывал, для примера, участок деревянного пола, размером «метр на метр». Таким же образом, шло обучение очищению кирпичом кафельных стен в гальюне и т.д. После таких показательных выступлений он имел моральное право потребовать и, действительно, умел это делать тактично, обучая без унижения.   Вскоре это всё быстро вошло в привычку и уже не вызывало трудностей, а, главное,  давало возможность отлавливать «сачков» и любителей спокойно существовать за счёт других, такие «умники» тоже были. Температура в кубриках поддерживалась не ниже 18 градусов, на зиму сами утепляли окна, помещение всегда хорошо проветривалось, за этим следила дежурная служба.
В торцевой части помещения казармы было отведено значительное пространство для спортивных снарядов, там были установлены турники, брусья, «конь», штанга, многочисленные гири и гантели, прекрасное место для «накачки» силы. Вечером, за час-полтора до отбоя, здесь  всегда занималось много желающих, и это очень приветствовалось. Напротив спортивного уголка располагалась «бытовая комната», где стояло пять столов для глажки обмундирования, и эти места тоже не пустовали.
Но местом особой заботы и  внимания, с первых же дней, стала «оружейная комната», где хранилось наше оружие. Не реже, чем раз в три дня, старшина лично (и очень придирчиво) проверял чистоту и смазку карабинов. Даже незначительные нарушения по уходу за оружием предполагали самые серьёзные наказания.
В целом, постепенно приучали ко всему. Спустя  всего месяц-полтора, уже почти каждый из нас научился  распределять своё время так, что на всё хватало, если этого хотел. Вечером, в любую погоду, ежедневно, кроме выходных и праздничных дней, проводилась прогулка. Поротно с песней на специальном плацу или  по городу, не менее часа, «гуляло» всё училище, исключение составляли роты, дежурившие по гарнизону. Перед отходом ко сну бельё складывалось на «баночке» определённым образом, так, чтобы внезапный подъём роты и построение не занимал более 23-25 секунд (время горения спички). Вечерами и ночью регулярно проводились тренировки, офицеры  или старшина оценивали общий сбор роты.  Курсанты, не справляющиеся с нормативом, сдавали «зачёт» в субботу. Не меньшее внимание обращалось на заправку коек, строго по линейке и  «по рубчику», её правильность и однообразие. Наши бушлаты («коротенькие шинельки», как их называли генералы-инспекторы уральского военного округа, когда училище попало под их подчинение в 1956 году) висели левым рукавом наружу в открытом шкафу рядом с противогазами, в строгом  соответствии с личным номером каждого. Все эти «незначительные мелочи» (и многое другое) было предметом непрерывного обучения и отработки до автоматизма на протяжении всех лет нахождения в училище, вплоть до момента получения офицерских погон. И они  не только демонстрировали образцовый порядок в помещении, но и, самое главное, обеспечивали высокую мобильность и готовность подразделения, приучали, быстро и без излишней суеты, организованно действовать в экстремальных условиях, когда всё необходимое находилось «под рукой». Не реже, чем раз в месяц, взвод заступал в суточное противопожарное дежурство по гарнизону и, однажды, действовал в городе в  реальных условиях, а классное отделение – во внутренний или гарнизонный караул и нёс такую службу. Ежеквартально, а иногда и чаще, но не нарушая учебного процесса, потому, как правило, в ночь с субботы на воскресение, проводились внезапные подъёмы по учебно-боевой тревоге, нередко с последующим  «броском» на 20-30 км, в полной выкладке и с оружием (а зимой и с лыжами). В зимний период  в первой половине дня каждого воскресения, если не мешала погода, на заснеженной Каме проводился лыжный кросс на 10-15 км, иногда такие мероприятия проходили в парках города, участие было обязательным для каждого курсанта (исключение составляли больные и дежурная служба). А если к этому добавить шесть часов ежедневных лекционных занятий по сложнейшей профессиональной программе и три часа самоподготовки в день, при шестидневной рабочей неделе, то можно оценить ту физическую нагрузку, которую испытывал каждый из нас. Все вопросы, касающиеся конструктивной части самолёта и двигателя, приходилось заучивать наизусть, в полном смысле, любой элемент конструкции находить и объяснять его работу с закрытыми глазами. Помню, однажды утром  Олег Мясин мне рассказал, как я во сне докладывал устройство сложнейших узлов шасси самолёта. Конечно, такая нагрузка посильна только в том возрасте, в котором мы находились. Но были и художественная самодеятельность, и поручения по линии комсомола,  и потребность письмо написать, и почитать (в училище была богатейшая библиотека, я прочитал там всю зарубежную классику), и новый кинофильм посмотреть в отличном кинозале училища. Всё было чётко расписано, и только твёрдый режим мог позволить и обеспечить исполнение такого количества ежедневных занятий и дел. Умение организовать свой труд  сохранилось у меня на всю жизнь, оно и сегодня при мне, и, не один раз,  пригодилось. Поэтому, я благодарен  всему, чему нас учили тогда, и ниже я ещё не раз сошлюсь на исключительную пользу того опыта. Понятно, умение научиться грамотно и правильно организовать свой труд в интересах дела, и чтобы это вошло в привычку (как почистить зубы утром) требует времени, но непременно окупается сторицей, чем бы человек ни занимался впоследствии.
Естественно, начиная с первых же дней учёбы, кафедра физической подготовки приступила к обучению плаванию своих «дельфинов» (неумеющих). Ежедневно, сразу после обеда, во время «адмиральского часа», отведённого в Военно-морском флоте для дневного сна и отдыха, нас отводили в бассейн, с нами занимались опытные методисты, и, к моменту окончания первого курса, моя давняя мечта, наконец,  осуществилась, мы успешно сдали все нормативы по плаванию на дальность и скорость.
На протяжении всех лет учёбы у нас было прекрасное  трёхразовое питание. Кормили питательно, вкусно (разнообразные супы, много мяса, питательные каши, подливы, малосольные овощи на закуску, сладкие компоты из сухофруктов и т.д.).  Курсантам полагалась 9-я норма питания, она приравнивалась к норме матроса-подводника. Мы это почувствовали сразу, как прибыли из учебного отряда. Училище имело большой зал-столовую, курсанты всех рот питались одновременно, примерно, полторы тысячи человек. И, представьте, стояла тишина, с нами, одновременно,  питались все командиры, дежурные офицеры и старшины рот. У нас были столики со свежей скатертью, на 8 человек, сервированные хорошей посудой. Рядом с нами стояли столики на 4 человека для китайских офицеров, они питались вместе с нами, с того же котла. Пищу готовили гражданские профессионалы. До её приёма курсантами из общего котла снималась обязательная проба дежурным врачом и заместителем Начальника училища, пища  подавалась  всегда горячей. Для тех ребят, кто был выше 180 см ростом (у нас в классе такие были), полагалась двойная порция «второго» блюда, это условие было непререкаемым. На приём пищи отводилось не менее двадцати минут, вошли в столовую, сели по команде, покушали, по ней же встали и вышли. По столикам пищу развозили в специальных металлических крытых бачках, за это отвечали дежурные от класса, назначаемые по очереди специально для этой цели. Через год очередная диспансеризация показала, две трети курсантов имела избыточный вес, некоторые поправились на 5-10 кг, но многие и заметно подросли.  Далеко не каждый из нас имел в домашних условиях подобный режим и такое качественное питание, так необходимое растущему организму в этом возрасте. Я и сегодня уверен, что состоянием здоровья обязан, не в последней мере, именно тому периоду жизни.
Попрошествие первых двух месяцев пребывания в училище,  медики санчасти нам устроили тщательное  обследование, с рентгеном, провели вакцинацию и сделали прививки от каких-то заболеваний (потом это делали ежегодно, сразу после возвращения из  отпуска). За время учёбы я посещал санчасть только  во время плановых диспансеризаций  и проводимых прививок, но ни разу не болел и не брал "освобождений", моё закаливание в детстве пригодилось, я по-прежнему продолжал спать в кубрике, при любой температуре, укрываясь одной простынёй вместо одеяла, а спали мы по форме № 0.
Может показаться, что меня окружали идеальные условия, в которых проходила моя служба-учёба. Да, наверно, со стороны это так и выглядит, но всё так было на самом деле, с нас много требовали, но нам всё и давали.
Меня теперь волновала одна проблема, это нашего, совершенно неясного, будущего, всё остальное было понятно и расписано за нас. Поступив и проучившись уже около пяти месяцев, большинство из нас так и не могло окончательно представить себе свою будущую профессию и своё место в ВМФ. В чём мы были  твёрдо  уверены,  так только в том, что в случае успешного окончания,  нас ждут офицерские погоны. Кроме  насыщенной программы по общевойсковой подготовке, одновременно  шло изучение специальных предметов по курсу авиационного техникума с почасовой учебной нагрузкой авиационного института. На это было отведено полтора календарных года.  Попробую выделить основные дисциплины, которым уделялось  наше главное внимание. Это  высшая математика (в объёме вузовской программы), физика, техническое черчение, начертательная геометрия, сопромат, теория полёта, аэродинамика, теоретические основы термодинамики, электротехники,  электроники и радиотехники,   материало - и металловедение, химия ГСМ, теория химического и ядерного оружия, история партии, политэкономия, научный коммунизм  и т.д. У нас даже не успевало родиться ясное понимание, где  на практике может пригодиться такой разносторонний объём  знаний,   что  из них является самым важным,  чему следует уделить особое внимание.  Мы не успевали «переваривать», а главное, отсутствовала  ясность,  кого из нас так усердно пытаются готовить. Каждый преподаватель, буквально, внушал нам исключительную важность своего предмета, и требования были достаточно высокими. При всём этом шла жесточайшая борьба за качество учёбы, признавались оценки «4», «5» и «2». «Тройка» считалась полуудовлетворительной и  ставилась чрезвычайно редко. По результатам каждого зачёта и экзамена подсчитывался «суммарный балл отделения и класса», шли всевозможные соревнования. Ограничений для получения права на увольнение в город, в субботу вечером и в воскресение, не было, но такое право получали курсанты, не имеющие взысканий и текущих «2», которые можно было исправлять в последний день учебной недели. А, главным образом,  до сих пор  было не совсем  понятно, почему,  при такой насыщенной программе, статус училища продолжал оставаться «среднетехническим», а не высшим.
В лабораториях училища стояли «живые» самолёты-истребители (с четвертичным вырезом), мы подробно изучали устройство кабины лётчика, бывали в двигательных лабораториях на пермских заводах, обучались  сварке, пайке, механической клёпке, тросозаплётке, работе со всеми видами металлов и  на всех видах обрабатывающих станков, в мастерских училища и на практике. И бесконечные зачёты, зачёты.
На первом году учёбы во всей роте я был один из немногих  счастливчиков, кто имел возможность, хотя бы иногда побывать в домашней обстановке. Местных коренных пермяков среди курсантов  училища были единицы. У меня тут жили очень близкие и родные мне люди, бабушка, дядя, тётя со своей семьёй, мне всегда было приятно видеть их. Поэтому я старался в субботу или воскресенье, если был в увольнении, обязательно, хоть на пару  часов заскочить к ним, даже просто так, повидаться,  и всегда видел, что мне тут рады. Иногда я заезжал даже с друзьями. Нередко со мной бывали Юра Поликарпов, Жора Баумштейн, но чаще других, Олег Мясин. На первых порах всем нам очень не хватало простого (даже краткого) домашнего уюта, я его здесь получал и, как аккумулятор, «напитывался» на неделю. Даже сейчас я вспоминаю то время и благодарен  Вам, мои дорогие.
Ясность всего происходящего в училище наступила лишь после окончания первого курса. За первые, неполные полтора календарных года, мы «закрыли» теоретическую программу двух лет обучения, далее планировалось, при не менее напряжённой  теоретической подготовке,  разносторонние практики и стажировка.
Окончание нашего первого курса  совпало с инспекторской проверкой всего училища высшим командованием ВМАУЗ ВВС ВМФ (Военно-морские авиационные учебные заведения авиации ВМФ). Комиссию возглавлял сам Начальник военно-морских авиационных учебных заведений ВМФ генерал-лейтенант авиации И.В. Шарапов. Запомнился он хорошо и, особенно,  своим ярко выраженным высокомерием. Это был огромный и внешне неприятный детина, хотя, наверно, хороший и заслуженный в прошлом, лётчик. Проверяли буквально всё, и свирепствовали, никого не жалея. Только за время работы этой комиссии из нашей роты было отчислено в общей сложности около тридцати человек, причём, большинство из них за пустяки, такие, как, например, низкая, ярко выраженная, посредственная учёба, или наличие 2-3-х неснятых взысканий и, конечно, за личное нежелание продолжать обучение. Безусловно, командование училища воспользовалось случаем и освободилось от неугодных.  «Тайфун» отчислений особенно и  наиболее остро коснулся всех трёх рот первого курса. Сам процесс  сопровождался унизительным фарсом для отчисляемого. Каждого из них переодевали, я подчёркиваю, в солдатскую форму второго срока носки,  и «прогоняли» перед строем роты за ворота училища в сопровождении барабанного боя, желая вызвать к нему полное отвращение, и больше мы их не видели, Своей цели добились, страха нагнали, но   реакция  остающихся имела, чётко выраженный, обратный характер. Многих отчислили, абсолютно не учитывая их личные желания, поэтому пострадавших было  жалко, и от всего этого оставался тяжёлый осадок. Забегая вперёд, скажу, когда, после окончания училища, я оказался на Северном флоте, встречал двоих из нашей роты в Сафоново  (точнее, в базе «губа Грязная»). Они глубоко сожалели о случившемся, но  вынуждены были продолжать служить срочную службу. Им даже время пребывания в училище не включили в общий срок службы.  От них узнал всю их дальнейшую историю. Как выяснилось, такие репрессии были вызваны реорганизацией, в соответствии с которой училище передавалось в полное подчинение Уральскому военному округу. Округ возглавил вскоре «великий полководец и военный стратег» маршал Жуков Г К., бывший Министр Обороны, известный своим крутым характером и нравом, ненавидевший политработников и ВМФ и, скорее всего, недопонимающий решающей роли морской авиации в составе Военно-морского флота. Чиновники-инспекторы главного штаба округа в званиях полковников и генералов вмешивались во все мелочи нашего, отработанного годами, флотского быта, они не воспринимали его. Поговаривали, что перед инспекторами была поставлена задача, понизить численность личного состава училища. По моему мнению, маршал успел запомниться лишь одним «правильным» послевоенным приказом (за его подписью), вводившим обязательный, ежедневный «час физической подготовки» для всех категорий личного состава Вооружённых сил страны, включая офицеров и генералов (по образцу индийской армии).  В результате такой реорганизации, в нашей роте осталось около 150 человек, в других ротах было что-то подобное, и  таким составом мы подошли к выпуску.
В сентябре сдали сессию и отправились в отпуск, но не все одновременно. За месяц до сессии я ушёл в «самовольную отлучку» на несколько часов, факт стал известен, получил 7 суток простого ареста. А на первом экзамене,  по «теории полёта» не взлетел, а  срезался и, чтобы избежать «3», попросил пересдачу в конце сессии. Пересдача экзамена предшествовала отбыванию наказания (аресту), но всё это было за счёт отпуска, который фактически сократился теперь на восемь суток. Так что уехал только на 21 день. вместо положенных 29. На экзамене получил «4». Одновременно, приобрёл опыт пребывания на гауптвахте, так необходимый для понимания дальнейшей жизни и службы, и, одновременно,  получил время для обдумывания  совершённого проступка. 
За два месяца до окончания первого курса пошла на убыль, а, затем, и    приостановилась, по моей вине, наша переписка с Ириной. В последнем письме она сообщала, что стресс от неудачи с поступлением в институт прошёл, теперь успешно окончила ТУ, с отличием,  получила квалификацию «мастер ОТК авиационной промышленности», и готовится к работе на механическом заводе в Тушино, недалеко от дома. В это время я и домой не писал, было даже тревожное письмо родителей командиру взвода. Причины были достаточно уважительны и, главным образом, в том, что всё свалилось сразу: занятия стали отнимать всё время, свободного совсем не оставалось. Резко возросли нагрузки, надвигалась серьёзная сессия за курс, зачастили гарнизонные противопожарные дежурства взвода (в одном и нам пришлось принимать активное участие по спасению людей и материальных ценностей), караулы и патрульная служба по гарнизону, началась подготовка к итоговому конкурсу самодеятельности, а тут ещё, совершенно внезапно, наметилась поездка в колхоз.
 Ещё в мае, во время переговоров по спортивным делам с бюро ВЛКСМ медицинского института, я случайно  услышал знакомую фамилию. В юные годы у отца был приятель, оба были Соломоны, они когда-то  вместе гоняли голубей. Но друзья выросли и разъехались, а голуби разлетелись. Друг стал театральным чиновником, оказался в Перми и давно уже руководил коллективом Драматического театра. У него подрастали три дочери, с одной из них, старшей, Соней, моей ровесницей, мы были знакомы, когда я учился в 8-м классе и жил в Перми. Она училась в параллельном классе женской  школы №22, мы занимались волейболом в школьных командах, познакомились и часто виделись на площадках, нередко бывали вместе на городском катке,  на совместных вечерах, в общем, дружили, как могли дружить, в то время,  пятнадцатилетние подростки и  школьники. Она, видимо, поделилась с отцом, рассказала ему обо мне  и назвала мою фамилию, так я от неё узнал историю юношеской дружбы наших предков. А вскоре, после окончания 8–го класса, я уехал из Перми, наше общение прекратилось, мы не обменивались адресами и не переписывались. Теперь, услышав фамилию, я заинтересовался, и выяснилось, что Соня, действительно, учится на первом курсе стоматологического факультета мединститута и играет в факультетской волейбольной  команде. Найти её не представило какого-то труда, встретились. Встреча после почти трёхлетнего перерыва  обрадовала обоих,  мы начали иногда бывать вместе, и, даже, увлеклись. Однако встречи были нечастыми. Как выяснилось позднее, причина была в том, что  судьбой дочери достаточно твёрдо руководили её родители, и, главным образом, мама. Они спешили выдать её  замуж за жителя Ленинграда (там были давние, как оказалось,  родительские договорённости), всё шло к её свадьбе. Она вынуждена была вскоре перевестись в ленинградский институт и уехать. Моя самовольная отлучка была связана с её отъездом, и, хотя мне это стоило недели отпуска, на том дело и закончилось. Помню свою беседу  с командиром взвода (точнее, его со мной) после этих событий, он видел мои переживания, и,  как умел,  пытался поднять мой дух, даже написал письмо моим родителям, поделился (я им ничего не писал), а отец спрашивал в ответном письме, не выслать ли мои спортивные снаряды (рельсы), чтобы отвлечься. Это было и причиной моего сбоя на первом экзамене. Вылечили время и дела. Раскачивание прекратилось, я принял окончательное решение, училище следует заканчивать, непременно.
Во время этих отношений я не имел права обманывать Ирину (хотя у нас не было тогда никаких взаимных обязательств, мы были просто хорошими друзьями), и я решил не писать ей об этом. Как легко, оказывается, объяснять события задним числом, когда за плечами 54 года совместной жизни. 
В начале августа, две  роты, в том числе и нашу, отправили  в колхозы (по области) на помощь сельским труженикам. Тогда же командир роты принял решение оставить 4-5 человек  для подготовки программы участия в итоговом конкурсе художественной самодеятельности училища, я оказался в их числе. И нам за три недели удалось сделать немало. С Веной Красногоровым, моим товарищем по отделению, мы за эти дни написали поэму в стихах «Курсанты», срежиссировали для неё больше десятка постановочных сцен из нашей курсантской жизни, я написал стихи к песне  «Офицерский вальс», спланировали ещё ряд номеров. Для участия в исполнении сценок, впоследствии, привлекли около ста курсантов роты, сразу после их возвращения с полей,  и 20-25 студенток  фармацевтического и медицинского институтов города, с которыми постоянно поддерживали хорошие связи. Постановками сцен занимались мои друзья, а в качестве чтецов выступили мы сами, с Колей Касатовым и Веной Красногоровым. По возвращении роты мы доложили командиру свои наработки. Полной  уверенности, что наши планы командование роты поддержит, не было, но всё получилось здорово, и через 3-4 дня начались репетиции. В результате, нам удалось сразить комиссию массовостью участников и режиссурой сцен, понравилось и наше стихотворное сопровождение. Один экземпляр поэмы «Курсанты» я сохранил себе на память. Через два-три года после нашего выпуска мне  на Север пришло письмо от моего бывшего командира роты майора Кузнецова, где он, почти дословно,  писал, что  «сегодняшние курсанты на что-то подобное не способны». Это, конечно, льстило. Он просил выслать, если сохранился, экземпляр этой поэмы, я отправил. Гена Дзюба (из второго взвода) написал тогда на мой «Офицерский вальс» прекрасную музыку, в сопровождении аккордеона и  двух гитар его великолепно исполнил в одной из сцен наш бессменный командир взвода Степанов Андрей Андреевич. Командиры других взводов тоже поучаствовали в сценках. В результате, рота безоговорочно завоевала первое место, а мы получили призы и подарки, у меня где-то на даче хранится до сих пор, как память, шахматная доска.
И так, впереди предстоял отпуск и, рассчитавшись с сессией и отсидев свои семь суток (ходил под конвоем, таскал такелаж на пирсе), я уехал домой. По дороге заехал в Москву, но, с учётом укороченного отпуска, пробыл всего 2-3 дня, повидался с родственниками, мы погуляли с Юрой по городу. В новом статусе и форме я в столичном городе появился  впервые, но чувствовал себя достаточно уверенно, хотя пришлось однажды (в присутствии Юры) у метро «Сокол» пообщаться с московским военным патрулём, мы остались довольны друг другом, всё обошлось.
Прибыл на Потьму и прямо на вокзале попал в руки солдат конвойного полка, причём того, который был расквартирован у нас на Молочнице.
В те далёкие времена к людям, одетым в матросскую форму, здесь, как и везде тогда, а особенно в сельской местности, относились с ярко выраженным уважением, я это сразу почувствовал на себе по тому вниманию, которым был окружён. Двое из солдат любезно предложили мне прокатиться с ними в специальном вагоне, в котором, как они пояснили, сопровождают четверых заключённых с необычной судьбой.
 В 1955 году вышел и с успехом демонстрировался на всех экранах страны художественный фильм «ЧП» (Чрезвычайное происшествие). Фильм рассказывал о трагической и, одновременно,  героической судьбе экипажа советского танкера, захваченного 23 июня 1954-го года разведкой гоминдановского режима китайского Тайваня в Южно-Китайском море, в 125 милях от острова. Наши газеты писали, что такое провокационное нападение, действительно, имело место, и его совершили китайские пограничные службы острова Тайвань, которые  продолжают удерживать экипаж танкера «Туапсе» и сам корабль. Я успел посмотреть этот фильм раньше, ещё в училище, два или три раза, он поразил меня сюжетом и игрой актёров. Отчётливо понимая, что это художественная версия события, фильм прекрасно передавал атмосферу, в которой творились бесчинства профессиональных разведчиков по отношению к безоружным людям.
Мои новые товарищи, солдаты-конвойники, явно хотели чем-то удивить и  блеснуть перед флотским ровесником, я не отказался,  поднялся к ним в вагон  и ждал необычной встречи. Вскоре мы тронулись, «теплушка» шла со скоростью 20-25 км в час, так что в моём распоряжении было минут 40-45. В специальном зарешеченном купе вагона (для охраны) один из них сразу показал мне четыре папки (уголовные дела) и спросил, хочу ли я познакомиться с необычными заключёнными. Я, конечно, не был уверен, совпадают ли наши желания, но согласился, раз уж поехал с ними. Один солдат вышел из купе, а второй поинтересовался, видел ли я этот, названный мною выше, фильм. Мне ничего не оставалось, как честно признаться, что знаю его наизусть. Он показал первую папку, она была заведена на одного из членов того экипажа, три другие ещё на трёх человек. По сюжету фильма несколько человек из экипажа  не выдержали бесчеловечных издевательств и согласились на  «отказ от Родины» (т.е. «добровольно» стали предателями), их через французское консульство сразу же вернули домой, а с остальными, несгибаемыми, продолжали свои эксперименты. Так, или почти так, было, оказывается,  на самом деле. Солдат показал мне все папки, там я успел увидеть только фотографии «преступников» и приговоры Верховного суда СССР, статья 58. Меня поразила  молодость заключённых. Их возраст оказался соизмеримым с моим, старший из них был, кажется, 1930 года рождения. Минут через 5-7 конвоир привёл одного из них, мы несколько минут говорили, но нас разделяла решётка. Из короткого разговора с ним я узнал, что этот фильм им смотреть не довелось. Но, по рассказам видевших, они знали его содержание и удивлялись правдоподобию событий и фактов, показанных в нём, насколько они реальны. Помню, как он сказал, «жаль, что показано далеко не всё». Встреча оказалась, действительно, не обычной, но его, совсем ещё молодое и,  не по возрасту, печальное лицо я помню и сейчас.
При сборе и подготовке материалов к написанию своих воспоминаний я обратился в Интернет. Мне удалось легко найти подробности этого события, которые только подтвердили правильность моего изложения.
Моя короткая поездка окончилась, я вышел из вагона на «Молочнице», и  через несколько минут  уже оказался в объятиях  родных, родителей и Бори, которых не видел почти полтора года. И каких года.
  Войдя в дом, я обнаружил, что родители сидят, в полном смысле,  на чемоданах. Оказывается, всего две недели назад был подписан приказ о переводе отца на другое лагерное отделение, на Явас, в поселок, в котором я учился в 9 и 10 классах и жил в интернате. На следующий день мы уехали, родители только ждали моего приезда. Там уже ждала  однокомнатная квартира в центре посёлка на улице Базарной. Мои железнодорожные рельсы, исполнявшие когда-то роль спортивных снарядов, и когда-то аккуратно сложенные у нашего подъезда, пришлось оставить.
Явас для меня был родным местом, я знал здесь всё и всех, здесь проживали друзья моих последних  школьных лет (правда сейчас жили их родные и близкие, а они все где-то учились). Шла вторая середина сентября, мои сверстники-студенты (а поступили практически все, за исключением единиц) после  «колхозной практики» были на каникулах, так что почти две первые недели я редко бывал  дома. Повидался со всеми, было о чём поговорить, купались на речке,  опять, как в детстве, совершали набеги на сады. Мои однокашники разъезжались раньше меня, к октябрю,  у меня оставалась неделя, которую я полностью провёл дома со своими близкими.   
Уезжал в училище без сожаления, хорошо отдохнув, был  полон впечатлений от встречи с близкими и друзьями. Но впервые, уже к концу отпуска начал ощущать нехватку курсантского общения. Время не прошло даром, появилась постоянная его  потребность, трудности бытия очень сближают людей. В Москве был всего один день, утром приехал,  вечером уезжал на Пермь, провожал брат. На Курском вокзале собралась большая группа наших курсантов, съехались со всех сторон, радовались встрече, будто не виделись годы. Каждый из нас имел литер на плацкартное место, поэтому была задача  занять третью, самую верхнюю, полку. Приобретённые билеты оказались только у двоих-троих, поэтому входили попарно, бросали бескозырки на полку и выходили, передавая билеты следующим, так заняли места почти двух вагонов. Уже в пути, с «отпускным билетом» в руках, контролёрам объясняли,  что опаздываем, а билетов в кассе не хватило. Так и добрались. Железнодорожная бригада поезда была пермская, они наше училище знали, отношение к нему в городе (до определённого момента, о чём ниже) оставалось хорошим.
Сразу после отпуска нас ознакомили с программой второго курса, мы начинали подробно изучать самолёт ИЛ-28, и, ознакомительно, ещё  МИГ-15 и 17. Однако вскоре стало ясно, что этот план устарел, авиация ВМФ начала переходить на новый самолёт, ракетоносец ТУ-16, и нам предстоит его освоение. Первыми оказались две роты, теперь уже третьего курса, наша очередь за ними. Тогда, глубокой осенью, с центрального испытательного полигона ВВС в училище прилетел самолёт ТУ-16, полностью выработавший ресурс в дальней стратегической авиации, теперь пилотируемый заводскими лётчиками-испытателями. Они посадили его на Савинском военном аэродроме (под  Пермью), оттуда самолёт сплавлялся  по Каме к нам, на наш учебный аэродром. Встречей и разборкой его  в Савино занималась другая рота, на долю нашей выпала его сборка, уже непосредственно на нашем аэродроме, которая успешно закончилась через год, и мы сдавали выпускные экзамены на «живой» технике. Даже не верилось, что наша сборка  (под руководством опытных инженеров и инструкторов) позволит когда-нибудь собрать и отладить безупречную работу всех систем самолёта и двигателей, причём, до такого уровня, что, в дальнейшем, станет возможным, «оживить» его полностью. Конечно, мы знали, что этому самолёту не суждено больше летать, но мы его  знали прекрасно, вплоть до мельчайшего винтика. Как выяснилось позднее, нас готовили для его обслуживания в авиачастях ВМФ.
Возвращаясь к первым месяцам учёбы, можно повториться, мы слепо учили одинаково всё, так как каждый преподаватель пытался внушить, что без знаний его предмета двигаться дальше невозможно. Кстати, и программы построены были так, что сведения из разных предметов, действительно, пересекались, и часто это приходилось учитывать, так как при опросах преподаватели постоянно требовали от нас объёмных знаний и ссылок на сопутствующие дисциплины.
Параллельно с нами, в училище проходили подготовку офицеры авиачастей ВМФ КНР. Это был отдельный взвод, которым командовал офицер, старший лейтенант Глотов (мастер спорта СССР по гимнастике, он, впоследствии, пришёл к нам, помощником командира роты). Это были какие-то «неземные» люди, рвущиеся к знаниям, с необыкновенной трудоспособностью, терпением и усидчивостью. К тому времени (китайские офицеры прибыли к нам в училище  за полгода до нас) они уже самостоятельно писали конспекты на русском языке по всем предметам, в том числе, и по марксистко-ленинским дисциплинам. Правда, коряво, не всегда грамотно и красиво, но по-русски и сами. Преподаватели помогали им, во всём шли навстречу и надиктовывали основные разделы материала. Среди них не было ни одного слушателя, получающего по каким-то предметам «3», даже текущие. Нам часто, как образцовые примеры, демонстрировали их тетради по специальным предметам. Им было по 30 и более лет, а на спортплощадке они выглядели моложе нас. На них всегда великолепно сидела офицерская форма тёмно синего цвета. Они были исключительно вежливы по отношению к нам, хотя были офицерами и немолодыми, по сравнению с нами. Мне не приходилось видеть среди них курящих. Они всем своим видом выражали благодарность нашей стране за возможность повысить качество своего профессионального образования. Мы встречались с ними ежедневно, но, чаще всего, в столовой. И всегда дружелюбно приветствовали друг друга, это было совсем несложно,  столики их ряда находились по соседству с нашими. Мне не раз, дежуря по училищу в качестве «помощника дежурного», приходилось принимать от них рапорт о прибытии из увольнения, они твёрдо докладывали, на хорошем русском языке. Даже от такого случайного общения с ними оставались хорошие воспоминания. Однако думаю, «культурная революция», вскоре постигшая  Китай, вряд ли уберегла их от  репрессий  и сохранила им жизнь.
Фактически вся учёба на втором курсе была направлена на отработку и привитие  нам практических навыков и умений по обслуживанию и текущему ремонту авиационной техники на земле.   Теоретические дисциплины подходили к завершению. Постепенно приходила ясность нашего будущего, на первом этапе каждый из нас должен будет  возглавить наземный технический экипаж самолёта (в составе трёх человек, включая его командира)  и осуществлять его постоянное техническое обслуживание, в том числе,  вести непосредственный контроль  деятельности специалистов всех служб, обслуживающих его системы. В течение всего второго курса мы скрупулезно, почти наизусть, изучали все необходимые руководящие документы (эпиграфом к ним было выражение, что «эти документы написаны кровью»). Сдали по ним зачёты и экзамены, получили необходимые «допуски», на любой вопрос по эксплуатации авиатехники могли дать однозначный правильный ответ, «как надо...», понимая, к чему может привести отступление от правил. Но мы уже стали понимать (пока интуитивно) и то, что таким малочисленным наземным экипажем  применить пунктуально эти функции к самолёту ТУ-16 просто невозможно.  Однако,  как показала, в дальнейшем, практика, оказывается, в жизни, и даже в условиях Заполярья, возможно всё. Но  только в ущерб качеству и, нередко, ценой жизни лётных экипажей. Никакой объём проводимого контроля работы систем самолёта не может гарантировать стопроцентную безотказность работы бортовой техники, он способен минимизировать, но не  исключить её безотказность. Хотя, если очень нужно, то можно. К тому же, экономия на офицерских единицах, заложенная в штатных расписаниях, дорого обходилась и не раз приводила к  неоправданным жертвам лётных экипажей. Однако, каждый раз выводы, следовавшие  из таких, совсем не единичных  фактов, заставляли закрывать глаза и продолжать надеяться и ждать очередного  случая.  Учебный процесс изначально наводил нас на такие мысли, но «витиеватые»  ответы инструкторов на них не   удовлетворяли наше законное любопытство, мы стали понимать, что это вопросы «большой политики». Нас всегда пытались отсылать  к опыту последней войны, но никто не смог ответить, каковы были аварийность  и гибель лётных экипажей  в воздухе за войну от неисправностей техники (хотя такая статистика должна быть), к тому же техника тех военных лет давно ушла в прошлое.
В общем, мы уверенно продвигались в своих знаниях по утвержденным программам. Теперь, в соответствии с учебными планами, многие недели мы проводили непосредственно на аэродроме, постепенно постигая опыт эксплуатации. Тут уж инструкторы ни в чём не жалели нас, а буквально издевались. Учебный аэродром представлял собой «живую копию» стоянки  боевой единицы - эскадрильи самолётов ИЛ-28. Он имел  пять (или шесть) площадок,  оборудованных всем необходимым. Мы были закреплены по два-три человека за каждым самолётом, наши роли внутри экипажа ежедневно менялись  от механика, техника до старшего техника. Трудиться было интересно, вся техника была работоспособная,  правда, не всегда, по нашей вине, исправная, и, порой даже казалось, могла взлетать. Во всяком случае, выруливать со стоянок и двигаться по земле, по рулёжным дорожкам, самолёты могли беспрепятственно. Многократно выработавшие свой ресурс, двигатели работали на земле устойчиво, но они не могли  гарантировать безопасную работу в воздухе. Поэтому, самолёт в целом представлял высококлассный макет со всеми функционирующими системами, пригодный для обучения, мы привыкали к нему, считали его «живым» и понятливым. Это позволяло успешно осваивать полный объём предполётной подготовки самолёта к реальному вылету, послеполётный осмотр и  весь комплекс регламентных работ. Наш недельный план заканчивался тем, что мы искусственно «заполняли» самолёт различными неисправностями, обнаружить и ликвидировать которые, было задачей очередной «тройки» курсантов. Такая учёба много давала. При  всём этом, мы уже знали, что нам после выпуска из училища предстоит общение с другим типом самолёта, более сложным и современным, и нас огорчало, хотя и временное, его отсутствие. В это время, параллельная  рота разбирала «наше железное будущее» в Савино и готовила к отправке на наш аэродром. Нам предстояла его сборка.
Одновременно с нами, на аэродроме проходили практику и слушатели училища, наши коллеги, китайские офицеры. У них, вероятно, в то время тоже находились морские авиаполки наземного (берегового) базирования, имевшие на вооружении ИЛ-28. Вообще-то, ИЛ-28, как фронтовой бомбардировщик, технически был очень надёжным и, одновременно, мощным боевым средством для действий на относительно небольших удалениях мест базирования от целей. Он обладал прекрасными тактическими боевыми возможностями, качествами и вооружением, экипаж состоял из трёх человек (лётчик, штурман, стрелок-радист). Мы были свидетелями, с каким упорством наши китайские друзья осваивали его, им доставалось не менее чем нам, но мы (снова подчёркиваю) были молоды. Особенно запомнилось, как они отрабатывали «прогон» двигателя со снятием параметров для каждого режима его работы. Во время контрольных испытаний двигателей на земле такая характеристика является необходимой. Она позволяет определить точку достижения двигателем суммарной максимальной мощности («полный газ»), необходимой для разбега и взлёта. Но удерживать самолёт такого типа ножными тормозами при этом режиме опасно, неудобно и практически невозможно. Чтобы избежать неприятностей, на этом типе самолёта предусматривался «стояночный тормоз», который вручную включался непосредственно перед запуском двигателей. Лётчик, в момент начала разбега самолёта, должен был плавно нажимать обеими ногами на тормозные педали, тем самым сбрасывал «стояночный тормоз», и, затем, начиная разбег,  постепенно  отпускал тормоза. Такая операция была характерна для ИЛ-28 и  не только. Любой пассажир гражданского воздушного судна испытывает то же самое состояние в момент начала разбега самолёта. Нас этому учили, мы её отрабатывали и легко справлялись. Мне такое испытание приходилось делать не раз. Ощущаешь, как через штурвал и рычаги газа тебе передаётся состояние самолёта с «ревущими» двигателями, готового сорваться с места в любую долю секунды, оно, по воспринимаемым ощущениям, ни с чем несравнимо. Так вот, оказалось, что у большинства тех китайских офицеров напрочь отсутствовала  координация движений рук и ног. Они, отжимая от себя рукоятку «газа» (тем самым, увеличивая тягу двигателей), одновременно, нажимали на педали тормозов и сбрасывали «стояночный».  За этим, естественно,  следовал резкий рывок самолёта вперёд (аналогично началу разбега), он срывался с места  и процедура, как правило, заканчивалось неприятностями (поломка, травма людей и т. д., это в самом лучшем случае). Так должен поступать лётчик, взлетая, а не техник, проверяющий работу двигателей и тормозов. И это у них (и, практически, у всех) повторялось без конца.
Постепенно, после каждой недельной практики и, появляясь в училище на одну – две недели, мы уже стали приобретать чувство гостя, но, главное, и большой уверенности. Теоретический учебный процесс во всём начал уверенно смещаться в сторону практики. Теперь много часов стало уделяться строевой и физической подготовке, изучению личного оружия, уставов и специальных инструкций по эксплуатации техники. Часто и много стали стрелять из автомата и пистолетов ПМ и ТТ. Регулярными стали тревоги, «броски»,  и дежурства по гарнизону в составе роты.
Шёл 1956-й год, в Европе становилось всё менее спокойно, приближались известные «венгерские» события. Как-то, находясь в очередном карауле на гарнизонной гауптвахте, мы познакомились с солдатами, чудом уцелевшими и вернувшимися  оттуда живыми. Как они рассказывали, там в событиях участвовал их полк, до того постоянно дислоцирующийся в Перми. От их роты вернулось только трое счастливчиков, остальные погибли. Нас такая информация очень встревожила, мы даже стали предполагать, что в связи с этими обстоятельствами и  нас начали готовить к ускоренному выпуску. К счастью, с нами это не произошло. Позднее, анализируя вслух ту ситуацию, пришли к выводу, что мы там были просто не нужны. Домой писать о таких настроениях не хотелось, да и оснований не было, потому и,  вообще, писать стал не так часто, как раньше.
Увольнения в город стали реже, 3-4 раза в месяц. Да и те, что выпадали, нередко приходилось «добывать» с трудом. Для этого, в субботу после ужина в конце коридора, расположенного вдоль кубриков, обязательно устанавливался спортивный снаряд. Это был «конь» (он, правда, больше напоминал кобылу), причём его «ноги» выдвигались на максимальную высоту. Начиналось унизительное испытание для желающих получить увольнение в город. Командир роты, или один из командиров взводов с лыжной палкой в руках регулировал  своевременность и правильность подскока, иногда «помогая» палкой, а старшина роты с увольнительными записками в руках  находился у места приземления испытуемого.  Не всегда хотелось участвовать в этом  унизительном спектакле, но, порой, приходилось.
Я, как и многие другие, наметил себе на ближайшее время серьёзную культурную программу, и начал последовательно её выполнять,  стал регулярно посещать театры города, дворцы культуры, киноконцертные залы, за год прослушал и посмотрел весь репертуар оперного и драматического театров. Продолжил начатое на первом курсе чтение классики и другой литературы, благо, её было в достатке, и днём, когда возникала такая возможность, пропадал в читальном зале. Теперь, после окончания ежедневных занятий по плаванию, получил, наконец, право обязательного дневного сна («адмиральского часа») и строго соблюдал его. Вообще, когда, после сдачи последних экзаменов по теоретическим дисциплинам  эта тяжёлая ноша свалилась с плеч, наступила некая расслабленность во всём. Вероятно, сказывалась общая усталость, накопившаяся за время учёбы, темп её был очень высокий, и процесс усвоения материала контролировался ежедневными опросами, нас просто загнали.
Зима была довольно мягкая, и каждый выходной у нас начинался с лыжного кросса на Каме. Я сейчас вспоминаю, любая возможность на какое-то время покинуть стены училища, даже такая, как лыжный кросс, вызывала огромный прилив энергии.  Нередко бывали такие недели, когда спасала только  вечерняя прогулка, оставаясь главным источником чистого воздуха. К тому же, нам было по 18-20 лет, хотелось естественной юношеской свободы, она ограничивалась во всём, и тут мы постоянно испытывали зависть перед своими ровесниками, студентами. Позднее, спустя несколько лет, пришлось столкнуться с ситуацией, когда, в соответствии с постановлениями Правительства в Вооруженные силы стали призывать офицеров запаса, окончивших вуз, имевший военную кафедру. Это стало началом разгрома офицерского корпуса всех видов ВС. Теперь молодых людей, прошедших странную программу «вузовской» военной подготовки, решили приравнять во всех правах (в оплате за выслугу лет, по стоимости воинского звания, при начислении стажа на пенсию и т.д.)  к офицерам, прошедшим полный курс военного училища и приспособленным к особенностям такого образа жизни. Полагаю, им всем, без исключения, следовало прослужить прежде не менее двух лет в качестве рядовых, познать все «прелести» казармы. Только  после этого, некоторые из них, добровольно и по желанию, могли бы сдавать экзамены экстерном при военном училище соответствующего вида ВС и получать первичное офицерское звание. А военные кафедры вузов нашли бы себе более достойное применение. Жизнь показала, КПД от их подготовки студентов по военным дисциплинам выше 5-10% не поднимался, они позволяли неплохо устраивать «нужных», но бесполезных для армии, дипломированных «сынков». Не берусь судить обо всех, кто так легко влился в кадровый состав Вооружённых сил, но помню и знаю, сколько кровушки они попили у командиров, «валяя дурака»  свои 2-3 года и имея льготы наравне со всеми. Доходило до полного абсурда и маразма. Так,  один из бывших студентов, Анатолий Квашнин, вырос до Начальника ГШ ВС РФ, генерала армии, впервые в истории ВС страны, не имея первичного военно-офицерского образования и воспитания.  Его «успешный рост» своевременно не был остановлен, что позволило ему, находясь на этой  ответственной должности, организовать оппозицию Министру Обороны внутри генералитета штаба,  приведшую к параличу деятельности главного «мозга армии». Будучи снятым, но благодаря «непотопляемости», оказался в депутатском корпусе государственной думы, занимался вопросами безопасности государства, затем какое-то время  являлся официальным представителем Президента страны в одном из федеральных округов. Когда-то, в репертуаре Аркадия Райкина был показан персонаж, образ  «умельца», который одинаково ловко ремонтировал телевизор, не отличая его от швейной машинки,  и боролся с клопами, не умея ни того, ни другого.
Все события 1956-го  в стране, начиная с февраля, были, так или иначе, связаны непосредственно, с ХХ-м съездом КПСС и документами, опубликованными по результатам его работы. Равнодушных не было. Главный документ съезда, доклад Н.С. Хрущёва, обсуждался всюду, началось его изучение и у нас, до комсомольского актива он был доведён сразу. Многие вопросы, затронутые в нём, мне, хотя и косвенно, были известны ранее, что-то слышал ещё дома от взрослых и близких друзей семьи, немало видел своими детскими глазами в Мордовии. О многом  догадывался и раньше, но, наверно, как и многие другие, не понимал и не верил до сего дня, в чём вина главного нашего кормчего, а теперь стала понятна и его роль во всём происходящем. Слушая доклад, вспоминал тех знакомых детей-колонистов, что в голодное время конца сороковых годов за те несколько кочанов капусты лишались свободы и детства на долгие годы, тех женщин, что заставляли себя  опускать глаза, чтобы не заплакать от боли за свою судьбу, и ещё-то многое, что видел сам.  Доклад давал какую-то надежду, что это не повторится никогда, а, иначе, зачем всё это. Под впечатлением происходящего, как и многие мои друзья, написал  в ротную парторганизацию заявление с просьбой о приёме меня кандидатом в члены партии, и начал собирать  необходимые рекомендации.
Учебную программу второго курса, в целом, удалось освоить, экзамены сдал вполне прилично. Отпуск проходил в летнее время, провёл его дома, на Явасе, встречался с однокашниками. В связи с событиями в стране на лагерном отделении ждали больших перемен и изменений, но я их не заметил, а точнее, не застал. А они были и очень серьёзные, множество заключённых покинули это ужасное место, но не все сразу. Представляю состояние людей, находящихся в тревожном ожидании пересмотра дела, как  чуда.
Здоровье родителей, на тот момент,  не вызывало опасений,  Боря пропадал в своей самодеятельности, ощущал себя артистом и, по-моему, связывал своё будущее, именно, только  с этим занятием. Маме его увлечение нравилось, а отец был откровенным противником и не скрывал этого, он связывал эстрадную профессию с ненормальным образом жизни артиста такого жанра. Я поддерживал мнение отца, но вслух не говорил об этом, в том числе и  Боре, понимал, что у него впереди ещё достаточно времени для размышлений и принятия окончательного решения. Меня больше беспокоило, что  учёбе он не уделяет нужного внимания, хотя и был способным. Он уже успел отфильтровать  себе перечень предметов школьной программы, сохранил, главным образом,  гуманитарные  и отделил   «ненужные» для будущей профессии.  «Лишние» отбросил и стал чётко придерживаться такого деления.
Навстречу последнему курсу уезжал хорошо отдохнувшим  и  с новыми впечатлениями. Следующий  приезд домой и встреча с родными предстояли уже в ином статусе, который был очевиден, но, до сих пор, плохо предсказуем. Возвращался в училище, как и ранее, через Москву, пару дней погостил у своих.  Юра поработал в студенческой бригаде на строительстве главного спортивного комплекса страны в Лужниках и уже готовился к  работе над дипломом. Ирина работала на заводе и вновь готовилась к поступлению в институт, но мы снова с ней не увиделись.
В Пермь поезд прибыл во второй половине воскресного дня, отпускное время истекало в 24.00, поэтому, побросав вещи в кубрике, дружной толпой, растянувшейся вдоль всего Комсомольского проспекта, вся курсантская масса направилась к Центральному парку  на танцы. Стояла чудесная летняя пора, и от цвета наших летних «форменок» и бескозырок проспект стал белоснежным. В парке, с учётом увольняющихся (там оказались  курсанты младших и старшего курсов), собралось, наверно, более 200 человек. Все были возбуждены, обрадованы встречей, делились впечатлениями. Но внезапный крик с танцевальной площадки нарушил нормальный ритм отдыха. Все, кто в это время оказался рядом, бросились к площадке, а там произошёл небывалый случай, пустяковая ссора между курсантом-выпускником и гражданским парнем внезапно окончилась откровенной поножовщиной. Курсант был ранен ножом, тяжело и опасно для жизни. Это происшествие, само собой, спровоцировало большую драку. Она началась на площадке, а, затем, перекинулась на  весь парк. Кто-то успел своевременно вызвать «скорую помощь» (только это и спасло пострадавшего) и милицию. Одновременно и не сговариваясь, вся эта курсантская масса  начала «прочёсывать» парк, включая «тёмные» его места. Такой массовой драки между военными и гражданской молодёжью в городе ранее не бывало. Отлавливали исключительно хулиганов, имеющих при себе ножи, которые, как потом выяснилось, оказались «шаберами» заводского изготовления. Было видно, драка кем-то была спровоцирована заранее, к этому событию в городе серьёзно готовились.  Против тех, у кого такие ножи были обнаружены, и где это требовалось, применялись флотские ремни с  открытой «бляхой», других средств не было. Парк находился напротив городской военной комендатуры. Поэтому, уже через несколько минут,  её наряды   прикладывали все усилия, чтобы успокоить дерущихся и своевременно гасить новые очаги агрессии, то и дело, продолжавшие возникать в разных уголках парка. Через час «побоища» в парк на машине прибыл начальник училища, и с помощью мегафона сначала пытался успокоить ситуацию, затем начал уговаривать курсантов, и, в конце концов,  отдал приказание курсантам всех курсов вернуться в расположение своих рот. Патрульным нарядам с этого момента было запрещено вмешиваться в событие, они отошли и контролировали медленное успокоение дерущейся толпы. Основная часть курсантов стала покидать парк, но, на пути к училищу, «посетила» соседний с парком «Дом чекистов» и там (за одно) «навели порядок». Дежурный по училищу и его помощник, принимая доклад от каждого курсанта, прибывшего из увольнения, тщательно осматривали его внешний вид и состояние  «бляхи». Не знаю как, но на следующее утро на столе начальника училища лежало 38 (точно помню!) ножей, отобранных у хулиганов. На месяц всё училище было посажено на карантин и лишено увольнений в город. Через пару дней мы узнали, что один из инициаторов драки (кстати, секретарь комсомольской организации одного из пермских заводов) от полученных ран скончался в больнице, раненного курсанта спасти удалось. Увольнение разрешили только по истечении срока месячного наказания, и только группами, не менее 5  человек в каждой. А вскоре все ограничения были полностью сняты, обстановка успокоилась, отдыхать  стали всюду и всегда,  и больше ничего подобного не происходило, до самого нашего выпуска всё везде было спокойно. Года через три-четыре к нам в эскадрилью пришли два офицера, выпускники последующих выпусков, они поведали, что им известно о том событии, в городе о нём помнят и, кому следует, стараются напоминать. В училище старались о нём не говорить.
1956 год для вооружённых сил был ещё знаменателен тем, что, впервые, за последние 10 лет, произошло значительное сокращение армии, на 600 тысяч. Мне трудно судить, как этот факт отразился на безопасности страны (сейчас понимаю,  за счёт появления стратегических сил она, безусловно,  должна была  повыситься), знаю, морской авиации он практически не коснулся. А, вообще, тогда нас волновали совсем иные проблемы, учёба приближалась к завершению.
Жизнь потекла в обычном режиме и темпе, учёба, служба, как всегда и ранее. Мы стали старшими в училище, нам стали чаще напоминать именно об этом факте. «Приплыл» наш самолёт, разгрузка его была доверена третьему взводу, и,  пока подошла наша очередь, он находился на берегу. Так что к сборке его мы приступили, фактически, первыми. Работали «вахтенным» методом (как газовики-нефтяники), выезжали взводом, двумя классными отделениями на неделю, следующие две недели учились и несли службу в училище и гарнизоне, затем выезжали снова. Так продолжалось до самого отъезда на стажировку. Учёба шла в том же режиме, кто-то начал подправлять будущий «диплом», пересдавать экзамены по некоторым предметам, другие просто подбирали «хвосты» в знаниях, это всё приветствовалось. Я решил не заниматься таким занятием, хотя основания для этого были. Да и свободное время  у меня стало ограниченным, меня назначили «оформителем личных дел офицера» на каждого курсанта нашего взвода. Работа велась только в личное время, была очень ответственная, требовала большого внимания, все сведения на каждого тщательно проверялись и обычным почерком  вносились во все три экземпляра «дел», командир взвода выбрал меня за высокую грамотность, как он считал, и красивый почерк, исправления не допускались. Так что, полгода я прослужил ещё и взводным писарем. В это время, параллельно, мне  удалось неплохо познакомиться с кадровой деятельностью в большой организации. Нас курировал начальник отдела кадров  училища, офицер, очень опытный в этих вопросах, что-то потом по жизни   пригодилось. Но, главное, кроме того, мне удалось помочь многим ребятам взвода и класса сделать желаемый  выбор флота для дальнейшей службы, в том числе, и себе. Право выбора имели только отличники, мне удалось это право значительно расширить. В молодые годы, иногда, кажется, что не стоит забивать голову излишней, казалось бы, информацией, но, чаще всего оказывается, это не так. Мне,   будучи лейтенантом, пришлось возглавить строительство жилого дома, далеко, не самого худшего из того, что мы тогда видели, в котором мы прожили четыре года в условиях Севера, и он сохранился у нас на семейных фотографиях того времени.
Где-то в августе-сентябре 1956-го года меня приняли кандидатом в члены партии, для вступления потребовалось три рекомендации: одна от комсомола, две другие дали командир взвода Степанов и преподаватель марксистско-ленинского цикла подполковник Попов, я все годы у него был отличником. До нового года кандидатами стали все в классе. В целом, учёба на последнем курсе мало, чем отличалась от предыдущих лет, но выглядела она, более целенаправленной. Я, по-прежнему, регулярно ходил в театры, иногда с ребятами, но бывал и один, часто приезжал к своим на «Сталинский».  С приходом весны началась подготовка к стажировке.
 Ещё ранее, нам успели снять мерки для пошива всего комплекта офицерской формы одежды, а теперь, и сфотографировать в пошитой и готовой к первой примерке. Интересно было ощутить себя в новом качестве, между прочим, эти фотографии были использованы, как первичные, в личном деле каждого из нас. Помню, как вкладывал их в наши досье.
Сборы оказались недолгими, во второй половине июня 1957-го года наш взвод отправился в город Быхов, под Могилёвом (Белоруссия), там дислоцировалась авиационная дивизия Балтийского флота, в составе которой были 170-й и 240-й морские штурмовые полки на самолётах ТУ-!6, мы направлялись в 170-й. Третий взвод ехал на Север, в Североморск, куда отправили второй взвод, не помню. Старшим у нас был майор Антонов, офицер из отдела эксплуатации, далёкий от воспитательных дел,  до сего дня, не работавший с личным составом. Отношения с нами у него не сложились с первого дня. Он оказался страстным любителем спиртного (его выдавал красный, прямо сизый, нос), мы его видели раньше на учебном аэродроме. Поэтому, фактически, все организационные вопросы пришлось решать помкомвзводу, Жоре Едленко, такому же курсанту, как и мы, а нам, в интересах дела, помогать ему во всём. Забегая вперёд, скажу, что стажировка прошла хорошо, все её задачи решили успешно, но, не благодаря, а  вопреки  присутствию Антонова. Ехали все в одном вагоне, других пассажиров с нами не было. Добирались с пересадкой в Москве, прибыли в столицу утром, наш поезд уходил на Белоруссию вечером, так что имели возможность весь день гулять и осматривать город. Из вещей у нас у каждого был вещевой мешок и противогаз, который лежал в мешке. Среди нас не было «москвичей», но было несколько человек, таких как я, ранее бывавших в Москве, или имевших родственников, поэтому все с удовольствием и восхищением рассматривали город, мы даже успели побывать на какой-то (не помню) экскурсии. В общем, на следующий день мы были на месте.
Благодатная и благодарная Белоруссия встретила нас тёплой и сухой  погодой. Для проживания нам выделили большую площадку на окраине аэродрома, недалеко от него, на весь взвод получили четыре большие палатки, по две на классное отделение. Пару дней занимались благоустройством, знакомились с ближайшим окружением. Повсюду, вокруг аэродрома, огромные территории, занятые садами, летний аромат от цветущих  яблонь, вишен, слив. На довольствие нас определили в матросскую столовую, тут мы в полной мере ощутили разницу с условиями в училище, трудно было к этому привыкать, но не мы тут заказывали музыку. Думаю, если бы с нами  ехал настоящий руководитель, мы осуществили бы своё законное право питаться в столовой для офицеров технического состава, статус нашего продовольственного  аттестата позволял на этом настаивать, но  было то, что было. В этой столовой было неуютно, грязновато, несытно и невкусно, а, главное, непривычно после училища.
И так, нас определили в 170-й авиационный полк Балтийского флота. Дивизия, в полку которой мы стажировались, входила в состав авиации КБФ. Меня определили  стажёром и одновременно, дублёром старшего техника авиационного корабля старшего техника-лейтенанта Скулина Михаила. По своему назначению самолёт имел бомбовый вариант, а по устройству и конструктивной начинке был точно такой, как и наш на учебном аэродроме, отличие заключалось в том, что он решал боевые задачи и на нём летали живые люди. Это принципиально отличало его от «нашего», игры закончились, всё приобретало совершенно иной характер, всё становилось явным и  настоящим. Своего руководителя я видел постоянно в рабочем комбинезоне и без погон, поэтому как-то не задумывался, в каком звании (выглядел он лет на 40-42, т.е. по возрасту годился мне, почти,  в отцы). Это был очень спокойный, замкнутый и малоразговорчивый человек, но прекрасно знавший всё, что касается самолёта и правил его эксплуатации. Две недели он скрупулёзно возился со мной, спокойно подсказывал и доучивал, быстро стал доверять ответственные задания. Удивлялся, что я неплохо знаю конструкцию самого самолёта, его двигателей и системных агрегатов, даже умудрялся подсказывать ему, но все работы мы делали либо вместе, иногда самостоятельно, но под его контролем. Через две недели мне были доверены подготовка и выпуск самолета (но с его подписью в «контрольном листе»), юридическая ответственность, естественно, оставалась на нём. Свой первый выпуск запомнил. Я испытал чудовищный страх и находился в этом состоянии,  пока самолёт благополучно не приземлился, а когда, наконец, выслушал похвалу от командира лётного экипажа (не было замечаний по работе техники в полёте), был очень горд. Первый самостоятельный выпуск, как первый прыжок с парашютом, всё в тумане и ничего не понятно. Последующие выпуски,  уже осознанные, и отношение к ним совсем  иное. Как только самолёт взлетел, начинаешь анализировать, всё ли осмотрено и сделано, все ли лючки и люки закрыты, не забыт ли на рабочем месте инструмент, весь ли топливный отстой на месте и т.д. А потом ждёшь возвращения, пытаешься чем-то отвлечься. Я старался наблюдать за своим инструктором, учился у него, он всегда внешне оставался абсолютно спокойным, мне это придавало уверенности. За время стажировки пару раз готовил  и выпускал самолёт полностью сам (конечно, с механиками) и с обязанностями справился. По завершению стажировки получил характеристику с общей  оценкой «отлично». А главное, приобрёл совершенно необходимую уверенность,
По соседству  с нашими стоянками  находился 240-й полк, входящий в состав нашей дивизии, но  имевший принципиальное отличие в своём назначении, он являлся носителем ядерного оружия.  К тому времени он ещё не брал на борт ядерного боезапаса, но обучался этому и летал с «балванками», спрятанными в своих бомболюках. В интересах полной секретности нам было категорически  запрещено даже посещение  их стоянок, но мы были рядом и, конечно, не раз наблюдали за ними. Как-то раз, мы были свидетелями,  как один из самолётов того полка  попал в грозовое облако и только по величайшей случайности не развалился в воздухе на части, у него отказали все системы пилотирования и посадки. Хорошо, что хватило на борту топлива для неоднократного захода на посадку, и в последний момент стойки шасси встали на замки. Но главное, на борту не было «своего» штатного оружия. Самолёт садился у нас на глазах и потом проруливал мимо наших стоянок, мы отчётливо видели, плоскости его крыльев напоминали пчелиные соты, он  весь был, как раздетый,  представлял страшное зрелище. А потом  ещё долго стоял на ремонтной стоянке, со всех сторон подпёртый специальными подъёмниками,  лётный экипаж, наверняка, где-то переживал и праздновал своё второе рождение.
На свои стоянки мы ходили мимо участка ПДС (парашютно-десантной службы), там под открытым небом были установлены катапульты с точной копией сидений лётчика в кабине. Нам не один раз пришлось наблюдать со стороны, как лётный состав отрабатывает методику покидания самолёта. Среди нас тоже нашлись желающие попробовать, правда,  не много, но я оказался среди них, мы попросили инструктора ПДС, испытать нас. Повторить эту «приятную» процедуру меня не заставишь теперь ни за какие коврижки. Попробовав раз, мне стало понятно, она может иметь успех, когда выбор между жизнью и смертью однозначен. Позднее, уже будучи офицером, при очередной катастрофе  в полку, я представил себе состояние членов экипажа, оказавшихся перед подобным выбором, и, заранее, стало как-то печально за их судьбу.
За день до отъезда начались сборы, место нашего проживания следовало привести в исходное состояние, сдать палатки, мебель, получить аттестаты. День отъезда совпал  с выходным (кажется, с субботой), кто хотел, вечером ушли в увольнение на танцы в соседнюю белорусскую деревню, но основная масса осталась. Машина, выделенная нам для доставки на вокзал, пришла, настало время отъезда, а троих из нашего класса нет (Гены Балакина, Толика Бродского и Олега Горюнова). Ждём дополнительный час, потом началась паника, надо искать, а может и спасать. Вдруг появляются, но только двое. Оказалось, возвращаясь с танцев, ещё в деревне, они решили сократить дорогу, и, не доходя до калитки, перемахнуть через забор.  Двое это проделали успешно, а третий, Олег Горюнов, с весом 120 кг, сел на кол и разорвал всё, что там было. Друзья потащили его, истекающего кровью, в медпункт, иначе бы он просто погиб. Первая помощь ему была оказана, однако, в связи с серьёзностью раны они вынуждены были оставить его там. Весь взвод погрузился на машину, мы помчались на вокзал через деревню, нужно было что-то решать с Олегом. Его  не застали, он был оперативно отправлен в ближайший военный госпиталь,  мы уехали без него. Кстати, в госпитале, где он проходил лечение, ему оформили инвалидность и негодность к продолжению службы. Впоследствии Олег был демобилизован, и приехал в училище через месяц-полтора за дипломом и документами на увольнение. Как говорится, хорошо погуляли и отдохнули.
Наш путь на Пермь лежал по Белоруссии от Могилёва через Оршу на Москву, затем домой. Но это был 1957-ой год, год шестого международного фестиваля молодёжи и студентов, который открылся в Москве 28 июля. Так, в первых числах августа мы отправились на Оршу, там предстояла наша первая пересадка. До следующего поезда в Орше пришлось ждать 2-3 часа, но эта остановка пролетела, как один миг. Одновременно с нами на соседний железнодорожный путь прибыл поезд, из которого вышла большая чехословацкая делегация. Народ в ней был, в основном, пожилой, они увидели большую группу матросов, и всё своё внимание уделили нам. Сами, первыми, подошли, начали знакомиться и обо всём расспрашивать на ломанном русском языке, угощали нас какими-то национальными «вкусностями» и, хотя были настоящими иностранцами, совсем не выглядели шпионами. Такая тёплая встреча растрогала и нас, мы разобрали их вещи, проводили в привокзальный скверик, к памятнику Константину Заслонову. Встреча продолжалась более часа, они вели себя так искренне, как могли это делать родные люди. А когда подошёл наш поезд, тепло прощались, и потом ещё долго махали друг другу руками. Эта встреча очень тронула нас, я её помнил долго. Как-то, спустя очень много лет, мы проездом оказались в Орше на вокзале, я постоял на том же перроне, где совершенно случайно состоялась та встреча, вспоминая её приятные детали. В Орше нам стало известно, что в связи с фестивалем въезд в Москву для транзитных военнослужащих ограничен,  и нас отправляют на Калугу, так что нам предстояла дополнительная пересадка. В Калуге  пришлось провести несколько часов, но мы успели познакомиться с замечательным, очень чистым и зелёным городом, запечатлеть на фотографиях наше пребывание  и оставить добрую  память об этом русском городе. От Калуги нас всё-таки пропустили в столицу, приехали мы рано утром, а наша «Кама» уходила вечером, что позволило во всём величие посмотреть нарядную фестивальную Москву и  её многочисленных разноцветных гостей. И опять, не доехав до Кирова, наш поезд был остановлен и задержан в открытом поле, пару часов ждали прохода «скорого» Москва-Пекин с отъезжающей с фестиваля  делегацией КНР. Народ расслабился, разбрёлся, а поезд, издав скромный гудок, тронулся, садились на ходу в любой вагон и на крыши. Я, впервые в жизни,  до Кирова ехал на крыше, держась за трубу,  можно представить, как мы выглядели, будучи одетыми в белые «форменки», хорошо, что в Пермь прибыли вечером.
И так, стажировка завершена, мы снова у себя, на месте, во втором доме. Предстояло сдать государственные экзамены. Этому предшествовало трёхсуточное учение для выпускных рот, к которому мы и начали подготовку сразу по возвращении.
Учение проходило на территории  аэродрома. Первые два дня на полигоне, примыкавшем к аэродрому, рыли окопы, наступали (ходили в условную атаку), оборонялись (с контратаками). Много стреляли из пистолетов и карабинов, патронов (холостых) не жалели, имитировали «потери», выносили «раненых», в общем, игра, но интересная, здорово устали от множества условностей.  Третий день отводился на подготовку самолёта в условиях применения ядерного оружия по аэродрому и ПХЗ (противохимическая защита) с проведением дезактивации  и дегазации местности, техники и личного состава. Интересно было наблюдать яркую  имитацию ядерного взрыва, впечатляющее зрелище. На удалении двух километров от нас взорвали какое-то чудовище, огромный чёрный столб густого дыма поднялся к облакам и развернулся в безразмерную шапку, имитация получилась стопроцентная, было полное впечатление, что взрыв настоящий.  Учение закончилось общим построением с подведением итогов, главное, ни кто не пострадал.
На государственные экзамены вынесли историю КПСС, конструкцию самолёта и двигателя (применительно к ТУ-16), эксплуатацию самолёта и двигателя и руководящие документы (главным образом, НИАС) и СУФ (строевая подготовка, Общевойсковые и корабельный уставы, физическая подготовка). Экзамены сдавались, на удивление, легко, знания мы получили достаточно прочные. Ко  дню последнего экзамена из могилёвского госпиталя прибыл Олег Горюнов, чувствовал он себя неплохо, но сдавал экзамены уже после нашего выпуска. На этом наша учёба завершилась.
Однако, ранее, ещё в день возвращения со стажировки, в училище нас ожидала ошеломляющая новость, которая выбивала из нормальной колеи многих из нас, в том числе, и меня.  Оказывается, в соответствии с приказом Министра обороны, морская авиация подпадает под реорганизацию Вооружённых сил и выходит из состава ВМФ, т.е. теряет статус одного из главных родов флота. Тем же приказом, формой одежды для неё устанавливается действующая форма общевойсковой  и дальней авиации. В связи с этим, пошитая для нас офицерская форма аннулируется, а нам уже готовится новая в соответствии с нашими размерами. Это сообщение было, как гром среди ясного неба. Возмущению не было предела, люди отказывались от примерки, писали рапорта об отчислении. И это были не одиночки, а целые группы. Для меня такое решение тоже было не приемлемо, я поступал  в военно-морское училище, причём, добровольно и знал, что  связываю свою служебную деятельность с морской авиацией и только в составе ВМФ. Теперь под сомнением были наши «направления» мест дальнейшей службы.  Получалось так, что одним росчерком пера нас  поставили перед фактом, обманули, а защиты не было ни какой. Разгорался серьёзный скандал. Засуетились политработники и местные «гэбэшники», начались персональные уговоры. Командованию удалось несколько успокоить ситуацию, подтвердив места наших   «назначений», согласовав, вероятно, этот вопрос с Главным управлением кадров. Назревал срыв графика выпуска, к тому же, налицо был факт коллективного неповиновения офицерского состава, со всеми вытекающими последствиями. Шум был достаточно большой, недели на две сдвинули дату вручения офицерских погон, дипломов и кортиков (их все-таки уже успели поменять на общевойсковые). Нам спешно выдали пошитое обмундирование нового образца, повседневного и парадного назначения (частично, для торжественного случая), остальное «отрезами». Через два-три дня  брюки к парадному мундиру  демонстративно у всех оказались расшитыми до необходимой ширины, а фуражки перешитыми по флотскому образцу.  Командование закрыло на это глаза, оно должно было отчитаться, что инцидент исчерпан. Как и ежегодно, в столовой было общее построение училища. Заместитель начальника зачитал приказ МО о присвоении всем выпускникам первого офицерского звания, лейтенант, и каждому были вручены погоны, кортик и диплом об образовании. Нам было приказано переодеться в офицерское обмундирование и построиться на плаце для торжественного прохождения. Предстояло прощание со знаменем училища. На этом первая,  официальная, часть закончилась. Продолжение торжества состоялось вечером в помещении той же столовой, там были накрыты столы, и разрешалось немного выпить. До наступления банкета следовало получить документы (отпускной билет с указанием места прибытия, аттестат, финансовую  книжку, документы на кортик, проездные талоны), деньги из расчета оклада по минимальной офицерской должности и званию (что-то около 1000 рублей в исчислении того времени, окончательный пересчёт производился по месту службы) и  «приданное» (вещей было много).
 Накануне выпускного дня пришла директива ГШ ВМФ о необходимости отправить часть выпускников, направленных в распоряжение Командующего авиацией СФ,  немедленно, без отпуска. Я в этот список не попал, но этот факт подтверждал, что наши направления не изменились. Из моего класса уехали трое (принцип отбора нам был не известен и остался для всех загадкой). Позднее, уже на Севере, мы обсуждали эту тему, оказалось,  разведывательному авиационному полку, недавно  сформированному, для участия в зачётных учениях Северного флота, срочно требовались офицеры нашего направления, за ними сразу закрепили самолёты, а в декабре, после окончания учения, они уехали в отпуск. В принципе, ничего удивительного в этом не было, не очень ясно было, как их сразу допустили к самостоятельному обслуживанию, кто-то очень рисковал, но, главным образом, лётные экипажи. Слава богу, всё тогда обошлось без происшествий.
 Подводя итоги, скажу откровенно, завершающая часть выпускного процесса получилась горькой  и  «смазанной», в том числе и сам торжественный вечер, о котором каждый мечтал, начиная с первого курса. Приглашённых гостей оказалось значительно меньше, чем бывало раньше. Нам самим было стыдно за свой внешний вид и гадко на душе за всё происходящее. Я наблюдал два предыдущих выпуска, видел их выпускные вечера, мне были понятны их чувства гордости за свою форму, и потому сегодня хотелось, чтобы быстрее всё закончилось и в поезд.
Настал день прощания. Жарко прощались, каждого провожали группами. Были и мужские слёзы, разъезжались по разным флотам, вероятность скорых встреч была  не велика. Так и произошло.  События, происходившие в стране, и  касающиеся армии (сокращения, увольнения, уничтожение боевой техники и т.д.), в ближайшие годы привели к тому, что  через 3-4 года «на гражданке» оказалось две трети выпускников класса (практически все, кто выбрал Черноморский и Балтийский флоты), а остальные, за малым исключением, в начале 70-х годов. «Умные» головы руководства государством затеяли осуществление экспериментов в армии, в результате которых Черноморский и Балтийский флоты, включая их авиационные соединения, стали годиться лишь для парадов на мелководной и малозначительной речушке.
Сутки  провёл у своих родных пермяков (кстати, в эти дни самостоятельно довёл до ума некоторые элементы новой формы одежды, в частности, перешил свою фуражку на флотский манер) и уехал домой, постоянно думая, как и чем объяснять свой маскарад. До Москвы в купе ехали вдвоём, с кем-то из наших (не помню, с кем), грустно было. В соседнем купе вагона оказалась старушка, совершенно древняя. Она несколько отвлекла от мыслей и даже развеселила нас. Через пару часов после отхода поезда, она постучала в дверь нашего, между прочим, открытого купе и обратилась к нам со словами: «Господа офицеры, не желаете партию в преферанс?». Мы  переглянулись, я не играл, он, как оказалось, тоже, вежливо отказались. На что она сказала: «Как Вам, господа, не стыдно, Вы же офицеры» и недовольная ушла к себе. Мы долго смеялись, но я поставил себе задачу, коль признан офицером, обязан в ближайшее время освоить эту карточную игру.  Данное себе обещание выполнил, но только, спустя  4 года (об этом ниже). В Москве задержался на пару дней, спешил домой, хотелось освободиться от совершенно не свойственной одежды, настолько она внушала какое-то отвращение, да и вещей было много. Согревали только первое «удостоверение личности офицера», кортик и «диплом об образовании». От Юры узнал, что Ира успешно поступила в институт, искренне порадовался за неё. Решил, приеду на флот, обустроюсь и откровенно напишу ей, поделюсь всём накопившимся.
И так, я дома на Явасе. По-моему,  близкие ничего и не поняли, им не передались  мои личные разочарования и огорчения, так что муссировать эту тему с ними не имело смысла. Для них я окончил учёбу и нахожусь дома, впереди целый месяц совместного пребывания. Месяц был осенний (октябрь), студенты-одноклассники на учёбе, так что почти всё время был с родителями и Борей, несколько раз побывал в школе, повидал и пообщался с учителями. Оказалось, Женя Оносовский, успешно окончив три курса своего института (холодильной промышленности), как один из лучших студентов, уехал, по плану обмена студентами, в Прагу для продолжения учёбы. Володя Яковлев поступил в рязанский радиотехнический институт, окончил два курса и начал пить. Теперь, уже не расставаясь с аккордеоном,  пропадал в кафе и ресторанах города, играл и пел, а его поили. Дело кончилось тем, что двери института для него закрылись, его выгнали, и он вынужден был вернуться «под крышу дома своего», на Явасе устроился электриком и вскоре умер от передозировки водкой. Я не пошёл к его родителям, мне было бы очень больно видеть  слёзы и слушать их, они виновники его ранней гибели, такой талантливый парень был.  Виталий Анненков сразу после окончания школы женился на младшей дочери Александры Васильевны, Наташе, рано стал отцом, но не справился с новым статусом, запил, попал в какую-то криминальную историю и вместе со своей компанией сел в тюрьму. Володя Калиничев окончил офицерскую школу МВД и служил на одном из лагерных отделений ГУЛАГа, кстати, тоже чрезмерно пил. Вот как, несправедливо,  сложилась судьба моей дружной «четвёрки».
В один из дней я собрался побывать на соседнем лагерном отделении, до меня дошли сведения, что  Гена Клюев демобилизовался и вернулся домой, он проходил срочную службу в танковых войсках в Средней Азии. Поехать решил на дневной «теплушке», купил билет (касса располагалась внутри вокзала) и устроился в ожидании поезда,  находился в парадной форме, другой пока не было. Спустя некоторое время, обратил внимание, что меня внимательно и пристально рассматривает заключённый, судя по одежде, бесконвойный, сидевший напротив. Мне стало неуютно и  неприятно, я был совершенно уверен, мы не знакомы. Однако меня  заинтересовало, чем я привлёк его внимание, потому,  первым подошёл к нему, поздоровался и поинтересовался, чем вызвано его внимание по отношению ко мне.  И в ответ услышал его короткий рассказ, события которого потрясли меня и потом, ещё долго не выходили из головы.
Во-первых, он сразу же объяснил, что  смотрел он не на меня, а любовался моей формой (знал бы он, как я её в тот момент ненавидел), и на него нахлынули воспоминания. Как следовало из его рассказа, он в 1940-м, за год до начала войны, успешно окончил лётное училище, стал лётчиком-истребителем, получил назначение в один, из авиационных полков Западного округа. Женился на девушке, за которой ухаживал несколько лет, со школы, оба были счастливы. Накануне войны жена, будучи в «интересном положении», уехала к маме (в Минск, или Киев, не помню), там её и застала война, а он с первой минуты войны в бою. Успешно воевал, имел уже два ордена за сбитые самолёты врага. В течение всех военных месяцев, не имел ни каких сведений о жене, она должна была оставаться в оккупации. В последний месяц 1941-го года был сбит, однако, выбросился с парашютом, и  упал на территорию, занятую противником. Неудачно приземлившись, получил тяжелое ранение,  чудом остался в живых, но  оказался в плену, Как и сотни тысяч других честных, но несчастных, брошенных Родиной, советских солдат и офицеров, разделил судьбу изменника и предателя. До самого окончания войны находился (как выяснилось потом) в списках, пропавших без вести, а, на самом деле, работал на подземных заводах, в штольнях РУРа, строил мосты и переправы по всей Европе. С окончанием войны оказался в плену у американцев, которые, после тщательной проверки, передали его советским войскам. А дальше, его ждал короткий суд, 58-я статья и максимальный срок за измену Родине. Он не смог ничего доказать, документы были утеряны. Десять лет (до 1956 года) находился в лагерях Казахстана, северной Сибири, впоследствии Потьма, пытался искать семью и хлопотать, доказывая свою невиновность, настаивал на пересмотре дела, но тщетно. В 1956-м году (после двадцатого съезда партии) Верховный суд и Военная Коллегия сочли возможным рассмотреть его дело и, не признав его невиновным, сократить оставшийся срок наказания в два раза. Тогда же его расконвоировали, но  оставили «досиживать» ещё  7,5 лет, вместо 15. Вот такую жизненную трагедию поведал мне офицер - лётчик, увидевший во мне себя, того молодого. Мы проговорили минут сорок, у меня не было оснований, не верить ему, хотя слышал раньше немало подобных рассказов, в том числе, и  о невиновности. А что мог на это сказать я, с виду, успешный офицер, только посочувствовать. Но я ему поверил. Подошла моя «теплушка», и мы тепло расстались, однако я не посмел подать ему руку. В его глазах я увидел человеческую благодарность за то, что я его выслушал и поверил ему. У меня всё горело внутри. Я видел его личный номер на куртке, но, конечно, не спросил ни имени, ни фамилии, наши пути, в полном смысле, тут же разошлись. Но, как оказалось, не навсегда. Также, совершенно случайно, мы встретились с ним  снова. Это произошло спустя два года, и опять, у того же вокзала, он, по-прежнему, продолжал работать экспедитором грузов. Встреча,  конечно, произошла совершенно случайно и неожиданно для нас обоих. Будучи как-то снова, на Явасе,  у вокзала,  я первым увидел и узнал его. У меня всегда по жизни была прекрасная зрительная память, в том числе, и на лица, он и не предполагал такую встречу, тем более, я уже был в другой форме. Не окрикнув, я первым подошёл к нему,  как к старому знакомому. Он какое-то время всматривался, потом, вероятно, вспомнил, и разговор наш продолжился, как будто не прерывался. Его новости  порадовали меня. Во-первых, нашлась его семья, жена и семнадцатилетняя дочь, уже приезжали к нему на свидание, и теперь они ждут пересмотра дела и его полного освобождения (прямо фантастика). Далее, документы его в работе, но уже восстановлены  права на ордена, так что мучиться, считает он, осталось недолго. Общались мы несколько минут, он поблагодарил меня за память, на что в ответ я пожелал ему быстрее выбросить всё, случившееся с ним, из головы, хотя понимал, сделать такое не возможно. Теперь у меня хватило смелости,  протянуть ему руку и мы тепло попрощались. Эти две короткие встречи оставили в моей жизни заметный след,  особенно отчётливо помню первую с ним встречу, его пустой взгляд, худое, измождённое лицо со шрамом  и глубокими морщинами. Я и сейчас мог бы его узнать, даже, в толпе. Дай Бог ему восстановиться и оставшиеся годы прожить счастливо.
Ещё находясь дома в отпуске, по радио и из газет узнал о работе октябрьского  пленума ЦК КПСС, на котором Г.К.Жуков, к великой моей радости, был освобождён от должности Министра Обороны.
Здесь, полагаю, будет уместно моё короткое отступление.  Я был просто счастлив и благодарил судьбу за справедливое возмездие «заблудшему», воспринял это известие, как спасительный крест. Не знаю, почему, но чутьё подсказывало благоприятный исход событий и удачу. Я никогда ранее не считал Жукова великим полководцем, но моё мнение о нём утвердилось ещё более, когда столкнулся с изучением документов о Великой Отечественной войне, он полководец, но не «великий». 
Теперь у меня появилась надежда,  поднялось настроение, я начал «рисовать» и строить свои личные жизненные планы. И не ошибся. На Северном флоте, куда я вскоре прибыл для офицерской службы, меня ждали добрые вести.

                Сентябрь 2012 г.