Мой приятель из дружественного нам издания (назовём его Ивушкин) – такой же, как и я, разведенный холостяк. Обычно мы встречаемся в чебуречной на Брестской улице.
Калмычка-буфетчица, стриженная под Гавроша и выкрасившая волосы в алюминиевый цвет, завидев нас, сразу ставит на поднос бутылку водки из морозильника, два стакана с грейпфрутовым соком, тонко нарезанные телячьи язычки с зеленым горошком и хреном, и селедку с холодным отварным картофелем, политым пахучим постным маслом. «Мальчики, - кричит она нам, пока мы устраиваемся за свободным столиком, - вам на горячее как всегда – жареные пельмени?».
В это время в чебуречной не протолкнешься. Конец рабочего дня, завсегдатаи тянутся сюда вплоть до 9 вечера, а новенькие уже через час становятся завсегдатаями. Я как-то встретил здесь знакомых девчонок из пресс-службы Совета Федерации: «Вас-то как занесло на Брестскую?» - «Ивушкин порекомендовал» - «И что?» - «Ты знаешь, здесь главное не то, что всё дешево. Главное – что всё вкусно!».
С этим не поспоришь, конечно, хотя по духу – в прямом и переносном смысле слова – мне эта чебуречная виделась как чисто мужское заведение. Дым столбом вперемешку с пивными парами и ароматами свежеподжаренных чебуреков стоит здесь до глубокой ночи, «оттеняясь» по мере приёма публикой пива или водки громкими непечатными выражениями, которые, правда, чуть ли не ежеминутно перекрываются непринужденным бельканто буфетчицы: «Кто-о-о заказывал чебуреки с баранино-о-й шесть шту-ук! Маа-льчики, возьмите ваше пи-иво! Два горшочка соляночки гото-овы!».
Она почему-то только нам делала исключение – не звала, не кричала, а самолично приносила заказанное на стол, по ходу убирая переполненную пепельницу. В дни аншлага, когда посетители сидели чуть ли не друг на друге, буфетчица сажала нас за столик с вечной табличкой «заказано». А если случалось, что и заказанный столик был уже оккупирован, она отводила нас в зал для некурящих, традиционно пустой, и ставила на стол пепельницу, зная, что мы все равно будем курить и будем всаживать окурки в перевернутую донышком вниз водочную пробку – густо, как дротики в десятку, с рассыпанием пепла по всему столу и не устоявших в десятке окурков.
Однажды, польщенный повышенным к нам вниманием, я пошел к стойке, чтобы расплатиться, и так, как я это могу и чувствую, то есть с выниманием души из самого себя, я ей сказал: «Вы очень красивая!». Нежные щупальца моей души, вынутой на мгновение из заскорузлых, пропитых и прокуренных моих же глубин, сотворили обыкновенное для духовного чудо искры, переходящей в мощный разряд, от которого одновременно падают оба сердца – мужское и женское. Правда, из-за перегородки тут же возник муж буфетчицы и по совместительству хозяин заведения, которому явилась острая нужда разобраться с пивными краниками. «Спасибо», - сказали глаза буфетчицы моим глазам. «Но это правда», - ответили мои глаза, бесстыжие по части щедро рассыпать иллюзии налево и направо. Меня, однако, всегда оправдывала моя же непререкаемая истина: каждый человек имеет право на полусекундное счастье, поскольку наша жизнь очень бедна на яркие воспоминания. А ведь только они способны делать нас возвышеннее и чище. Хотя бы на срок сотворения искры.
Другое дело, как выяснилось, калмычка-буфетчица с одинаковым теплом относилась ко всем, кто приходил «с Гошей», потому что очень уж она «уважала Гошу».
К Ивушкину, при том, что его звали Андреем, «Гоша» намертво прилип из-за его некоторой схожести с актером Баталовым, когда тот сыграл в незабвенном оскароносном фильме каких-то лохматых годов. Я слабо помню детали этого фильма, тем более мне всегда интересны женские образы, нежели мужские. Но в Ивушкине действительно что-то было от Гоши, даже кепка, которую он со времен своей провинциальной молодости носит до сих пор.
Кепку вообще можно считать «вершиной» эклектичности Ивушкина, сочетающего в себе малосочетаемые по нынешним временам вещи. Начиная от мужественного имени со смешной фамилией, чего уже не переделать, и заканчивая его полузабулдыжным обликом работяги с завода твердых сплавов имени Соловьева. При том, что Ивушкин, как он говорил, был «описателем», газетчиком редкой теперь специализации по человеческим судьбам, что предполагает особо тонкие настройки души. И – неплохим «описателем», с чем даже соглашались знавшие Ивушкина бульварные щелкопёры, ярые его оппоненты и циники 999-й пробы.
Всё это вместе, а может, и по отдельности, как компоненты винегрета, ещё не смешанные в салатнице, но уже являющие собой разнообразие, думаю, подспудно подвигало людей к более упрощённой идентификации Ивушкина. «Вон Гоша идёт. А где Гоша? Главный зовёт Гошу к себе». И все знали, о ком речь. Как и знали о том, что Гошей Ивушкина можно было называть за глаза, дабы не нарываться на негромкое и жесткое: «Я вам не Гоша, я сам по себе Андрей. Учитывайте это, пожалуйста».
В тот вечер, когда я отходил к барной стойке чебуречной и разве что успел сказать буфечице, что она красивая, тут же нарвавшись на её мужа, Ивушкина почему-то слегка колбасило на манер, если б кто-то опять обозвал его Гошей. Обычно собранный, готовый обсуждать любые темы – от текущей политики (пока трезвый) до бытовых неурядиц ( в подпитии), он был рассеянным и отвечал невпопад, поглядывая на экран вывешенного в зале телевизора. В плоском плазменном ящике извивалась, что-то лопоча, «ви-джей» - девица, не отказывающая себе в чревоугодии, на что указывали её явно неспортивные формы. Она очень старалась, читая телесуфлёра, чтобы очевидная пурга, которую вещал телесуфлер, вступала в некую гармонию если не с телесами «ви-джея», то хотя бы с её движениями.
Кстати, хоть я лишь изредка постреливал взглядом на экран, мне тоже было любопытно: состоится гармония или нет. Впрочем, судя по всему, о гармонии творцы телевизионного чуда не только не помышляли, но и никогда не слышали. А если и слышали, то, скорее всего, в искаженном, в «гАрмональном», виде
Ну точно, стайка горных орлят за соседним столиком уже пощелкивает пальцами, словно на их кончиках та самая великая сила, способная развернуть «ви-джея» на 180 градусов, чтобы раскрыть прелести её широкого крупа в формате 3D. Формата не получается, и это заводит орлят, которые при прищелкивании пальцев их ещё и подкручивают, чтобы «ви-джей» показала свои роскошные сиськи в профиль. Ну, ребят понять можно – в Москве все и во все времена оттягивались так, как нельзя было оттянуться дома в силу тех или иных зашоренностей или запретов, незаметно, но убедительно продиктованных нравами конкретной местности. Милости просим на нашу свободную от предрассудков территорию! Где вы ещё увидите на фоне вихляющей не в такт откормленной овцы бегущую строку, типа: «Парень ищет парня для встреч. Телефон…», «Семья познакомится с семьей для взаимного секса. Телефон…», а это вообще гениально: «Обожаю мужчинс длинным и толстым мужским достоинством. SMS…»!
- Ивушкин, - сказал я Ивушкину, подозревая, что экранные действа выводят его из равновесия, - люди деньги зарабатывают, не мешай им. Давай лучше выпьем!
И мы, разумеется, выпили. В конечном итоге не состоялось того, чего я особенно не люблю в людных местах - когда говорят громко. Так громко, что на твой столик начинают обращать внимание со всех сторон.
Как-то раз мы с Ивушкиным пили водку в одном из многочисленных ресторанчиков торгового центра «Европейский», что на Киевском. Вдруг ни с того, ни с сего он говорит:
- Вон Барби!
За условной границей ресторанчика, у эскалатора атриума, стояла нарядная девица лет 20, похожая на куклу Барби разве что ногами, которые начинались у неё от подбородка.
- Барби – вообще-то блондинка, - сказал я Ивушкину, - а эта – шатенка. Мало того, что прическа у неё более замысловатая, чем у Барби, так ещё и взгляд осмысленный. Нет, друг мой, это – не Барби.
- Ты плохо её разглядел, - заупрямился Ивушкин, помрачнев, что обычно означало: мысль его истолкована неверно.
Меня это слегка подзавело: что такого я не мог разглядеть в девице, если она была всего метрах в десяти от нас, можно сказать, как на ладони? Стоит, слегка облокотившись на никелированную оградку атриума. Ножки – циркулем, словно бы она собирается закинуть одну на другую. Голова чуть наклонена набок, отчего длинные, пышные и причудливо уложенные волосы срываются на грудь и на плечи. Грудь, кстати, моего любимого размера – четвертого, которая полностью входит в ладонь. И всё! Ничего более заслуживающего внимания в её облике нет. Возможно, она ждет кого-то…
- Смотри, она ждет, - подтвердил мою догадку Ивушкин. – Она ждет, и сейчас дождется…
Пространство перед атриумом густо напичкано бутиками с иностранными названиями. За стеклянными витринами бутиков бьет ключом обычная торговая жизнь. К немногочисленным покупателям липнет, как мошкара, персонал. «Чем я могу вам помочь?» «У нас сегодня акция – 20-процентная скидка на все товары.» «Каждый, купивший два предмета, третий получает в подарок».
Нарядные дамы и господа фланируют из бутика в бутик. Пакеты, коробки, коробочки… Кто-то уже навьючен ими, как верблюд. Кто-то, пробуя пальцами ноги воду, сейчас войдёт в товарное море. Сначала по колено, затем по грудь, пока не скроется в волнах лейблов, ценников, примерочных и прикидочных с головой.
- Смотри, дождалась! – говорит между тем Ивушкин.
Мимо девицы прошло, в общем, немало всякого народа. Кто-то вообще её не заметил, кто-то только сделал вид, что не заметил. Несколько хлыщей, без которых жизнь «Европейского» трудно себе представить, и вовсе пытались с ней заговорить, но не удостоились даже её взгляда. А вот тщедушный господин в джинсах и светлом, изрядно помятом пиджаке, кажется, притормозил сначала по инерции, как притормаживают у знака «Проезд без остановки запрещён», который при близком рассмотрении оказывается знаком другого свойства - оказанного внимания. И точно: девица, смотревшая на господина сверху вниз, поскольку тщедушность господина, увы, отразилась на его росте, мило и томно ему заулыбалась, и господин прочно встал на прикол у никелированной оградки атриума.
- Брючница? – предположил я, разливая из графинчика водку.
Было когда-то такое веяние среди наших барышень – шляться по барам, по кабакам, по тусовкам с целью познакомиться с потенциальным «спутником жизни». Чтобы это не так было, как на унылых и заорганизованных вечерах «Тем, кому за 30», на которых собирались, в основном, участники Куликовской битвы. И не так, как это проворачивали в предшественнике нынешних брачных агентств – службе знакомств, листая тома анкет, выполненных, словно под копирку. А непринужденно, по сценарию «получится – не получится», под бокал вина, если он поспособствует, под спокойный танец, если он состоится, под воркование с глазу на глаз, если бармен приглушит стонущего Эмиля Димитрова.
Тогдашняя пресса, поголовно стерильная по части нравственности, конечно, бичевала «брючниц», находя это занятие аморальным и чуждым советскому человеку. Но пути поиска счастья, особенно женского, были во все времена неисповедимы, и кому какое дело, чем может быть устлан этот путь – терниями или пухом лебяжьим, сколько в нём широких проспектов, упирающихся в зарю коммунизма, или кривых дорожек, с альфонсами и донжуанами за каждым поворотом?
- Ты прав, конечно, - согласился со мной Ивушкин, словно услышав мои мысли. – Никому никакого дела до того, как каждый человек строит свою жизнь, нет и быть не должно. Помнишь финна, приехавшего в Россию познать новую Россию (тут Ивушкин перешел на акцент горячих финских парней, пародируемый нашими не менее горячими парнями): «Эта страна с каждым прожитым в ней днём кажется мне всё более удивительной и загадочной. Однажды я попросил у знакомого русского немного денег взаймы. Он мне сказал: «Иди накУй!». И вот тут я понял истинный смысл поговорки: «Каждый сам кузнец своего счастья!»
- Но вот что любопытно, - продолжил Ивушкин, забыв про финна и финский акцент, - счастье всё меньше и меньше подразумевает любовь. Самую обыкновенную любовь. Мужчины к женщине, женщины – к мужчине. Ей на смену, по-моему, пришло что-то вроде партнерских отношений: ты – мне, я – тебе. И наоборот. Это не правильно, что бриллианты – лучшие друзья девушек. Лучшие друзья девушек – обладатели толстых кошельков, являющиеся по совместительству и обладателями девушек. Я наталкиваюсь на них иногда в Интернете. В никнеймах обязательно присутствует что-то вроде «биг-мачо» или «каза-гранди», аватарка соответствующая – крупный разухабистый персонаж, хотя по жизни за всем этим стоит что-нибудь мелкое и тщедушное, как вон тот тип, которого сняла наша Барби. Но ведь это такая безделица по сравнению с потенциальным денежным содержанием! Как, собственно, и любовь.
Барби, кажется, наступила на любимую мозоль Ивушкина, образовавшуюся ещё в середине девяностых. По настоянию жены (это был первый и последний случай в их совместной жизни, когда Ивушкин уступил Кире в принципиальном вопросе) они перебрались из Тулы в Москву. Относительное финансовое благополучие Ивушкиных, образовавшееся на провинциальных хлебах, в первопрестольной, понятное дело, пошатнулось. И мир полетел в тартарары.
Однако мы, думаю, ещё вернемся, если не к объяснению, то хотя бы к описанию причин, навеки разделивших Ивушкина и Ивушкину, но прежде я хотел бы себе самому ответить на некоторые вопросы, которые мучают меня если не последние годы, то, во всяком случае, последние месяцы.
Мне всегда было любопытно: вот люди любят друг друга, живут друг с другом и, вроде, друг без друга не мыслят своего существования на этой земле. И вдруг – раз, и расходятся навсегда. Я понимаю, внешних причин, чтобы разойтись навеки, может быть воз и маленькая тележка. Но как, каким образом в их душах сходится или складывается некий пазл из заведомо отторгающихся, полярных, абсолютно не стыкующихся вещей – глубинной, всепрощающей, всепонимающей, до конца не познанной, себе не объясненной и не имеющей материального выражения любви и собственной интерпретации поступков любимого? Пазл, который ставит решительный крест на этом любимом, хотя у того сложился (волне возможно) собственный пазл.
Мне моя бывшая жена, спустя почти год после нашего развода, так это объяснила, Но - по-женски, ибо, ожидая что-то услышать про пазл, я услышал другое:
- Я долго терпела твои выходки, ещё дольше терпела твои похождения по бабам, но когда ты меня ударил – всё. Словно задвижка шлюза опустилась. Или, если хочешь, - нож гильотины.
Я себя не оправдываю за то, что в ходе очередного скандала с женой с воплем: «Заткнись!» ткнул её ребром ладони в ключицу. Тем более что я был изрядно пьян, что, как известно, является отягчающим обстоятельством. За более чем два десятка лет, что мы прожили вместе, это был второй случай, когда я поднял на неё руку. Давным-давно, в студенчестве, когда мы ещё не были мужем и женой, я дал ей пощечину за то, что она пьянствовала с мужиками-однокурсниками (я был на два курса младше, поскольку служил в армии). Шлёпнув её, я, откровенно говоря, пришёл в ужас от содеянного, хотя так и не обуздал не только инерцию сиюминутной ярости, но и цветшую тогда во мне махровым цветом восточную ментальность.
- Теперь - ты, - сказал я ей, тем не менее, пребывая в ужасе от того, что эта женщина потеряна для меня навеки.
И она, плача, нанесла мне со всего размаха удар – сначала левой ладонью, затем правой, затем опять левой.
Искры, сыпавшиеся из моих глаз после каждого увесистого шлепка, как и положено искрам, запалили пламя, дотла выжегшее вынесенные мною из восточной колыбели представления о том, что женщина – всего лишь друг человека. Что ей надобно помалкивать и исполнять прихоти своего господина. Что её стезя – поддерживать огонь в очаге и растить детей. И что у неё нет никаких прав, кроме права послушания, права уважать своего мужчину, жить для него и ради него…
Нет, не европейское воспитание и образование, данные мне родителями в моей восточной колыбели вдруг стали бороться с образом жизни вокруг этой колыбели, которая оставила свой отпечаток на моей ментальности. Не моя заскорузлая грубость и убежденность, что грубость и сила правит миром, иначе ты не мужик. Но что же? Любовь. Которая отнимает ноги, когда ты чувствуешь, что любят тебя. Когда ты вообще чувствуешь всё – даже прохождение пищи в кишечнике любимой женщины! И любишь эту пищу, готовый сглотнуть её, как продолжение кишечника. Когда ты до миллиметра исследуешь губы, ушки, линию шеи, плавно переходящую в грудь, исследуешь грудь, каждую в отдельности, находя их совершенно разными по отзывчивости, прослушиваешь внутренности, реагирующие на твои исследования звуками сердца и движением кровяных пузырьков. Ни один самый совершенный томограф не способен поймать электричества любви, если любовь есть. А её не может быть, если её не зажжет мужчина. Но разве возможно разжечь любовь в бессловесной скотине, в скотину же обращенную мужчиной?
И, тем не менее, хоть и не ударил я жену, а только ткнул ребром ладони её в ключицу, я поднял – во второй раз – на неё руку. Для неё – рухнула задвижка шлюза. Пазл сложился, что так и не дало ответов на мои вопросы. Более того, вопросы умножились. Время от времени, хотя мы жили уже отдельно друг от друга, бывшая моя жена стала интересоваться, не хочу ли я сделать себе педикюр.
- Педик… чего? – шутливо злобствовал я.
Наконец, понимая, что предложениями сходить на педикюр, меня не пронять, она сказала откровенно:
- Мне не безразлично, как ты будешь жить дальше. Хоть мы уже и не муж и жена, ты остаешься для меня родным человеком, и я беспокоюсь за тебя. Я записала тебя на педикюр. Но записала для того, чтобы ты познакомился с женщиной, которая тебе более всего подходит. Её зовут Джамиля.