Весна была ранней, бурной. Солнце припекало по - летнему, освобождая от снега луга, поля, холмы, покрывая их зеленью и затопляя окрестность, талыми, грязными водами. Лед набухал, серел и грозно треща по ночам, предупреждал любителей экстрима об опасности.
Ефим Новичков, длинный, сутулый, рябой, будто оспой переболел, но лицом привлекательный, сидел на ступеньке крыльца, курил и грелся под ласковыми лучами, поглядывая на реку, где гурьба детворы играла в хоккей. На нем фланелевая в красную клеточку рубашка, теплое трико и глубокие калоши. Жена его, Клава, круглолицая, миловидная, небольшого росточка, веселая и безобидная женщина, завернувшись в Ефимов полушубок, сидела рядышком и с любопытством выспрашивала:
- Как там на ферме – то? Люся с моей группой справляется? Не заморила чай? - Клава уже месяц не работала, находясь в декретном отпуске. Скучала по коровам. С тёлочек их подняла… Переживала.
- Как, как! - неохотно отвечал Ефим. - Всё также… Грязь кругом непролазная… Трактор вязнет. - Он с минуту помолчал, тяжело вздохнул, выдавил: - Живы твои коровы. Что им будет…
Ефим был своенравен, упрям и вечно недоволен жизнью, - каждой бочке затычка, кто, по его мнению бил баклуши, или отступал от эстетических норм, «а для него, это была, большая часть села», любил поучать: «Тут не так… Тут не этак… Это надо переделать». Он не стеснялся поучать ни старших, ни младших, даже начальство. Накупит журналов в районном киоске, вычитает что – то интересное для себя или увидит по телевизору и достает сельчан.
- Надо побелить коровник известью, - пристал он к зав – фермой. - Что он у вас прям… У меня сартир в три раза лучше выглядит. Дояркам надо белые халаты выдать. Заразу же разносят, как вы думаете?
- Нет сейчас извести. Нет! - нервничал зав – фермой. - Заказ сделан. Привезут - побелим. Тебя приглашу в первую очередь, как эксперта. Оценишь. А халаты у доярок, есть или ослеп?
- Они же синие?
- Да, какая к чёртовой бабушке разница! - терял терпение, зав – фермой. - Главное, чтоб чистые были. - И отступая от наседавшего Ефима, говорил:
- Не отвлекай… Не досуг мне сейчас, чепуху молотить…
Особенно доставал доярок:
- У каждого коровника, должна быть клумба с цветами, - говорил он, - а в коровнике, играть музыка задушевная. Всякое живое существо, млеет от вдохновения и красоты. Хотите надой? Дерзайте… Нет… Так и будете по уши в дерьме и без молока. В Европе, давно это на вооружение взяли. И показатели у них… от восторга закачаетесь!
- Пошел ты со своей Европой, в ж…! - огрызались уставшие от работы доярки. - Мы сами Европу, засунем, куда нам надо… и нечего нас поучать! Лучше вон за транспортером смотри. Вечно он у тебя, поломан, поэтому и грязь у нас в коровнике по уши. С лежанок счищать некуда. «Ефим был прикреплен к ферме. Обслуживал и ремонтировал транспортёр, вывозил навоз на поля. Подвозил солому, сено, фураж. Без Ефима, с его ДТ – 75 – никуда, а особенно в ненастную, дождливую или зимнюю, непролазную от сугробов, погоду».
- Идеальная чистота тогда будет… - огрызался Ефим. - Когда руководство новый транспортёр купит. Он у меня тоже, как ком в горле… Все нервы вымотал. А коровам все - же нужно вдохновение.
- Может им каток залить? - ерничали доярки. - Чтоб фигурным катанием занимались? Или бассейн выкопать? И на чемпионат мира по плаванию… а? И, на каком языке прикажешь нам общаться с коровами: на английском, итальянском или немецком. Они у нас всех пород, - за границей куплены.
- Смейтесь, смейтесь! - Ефим махал злобно рукой и уходя, кричал: - Дерёвня! Сами себя не уважаете!
- На счёт музыки ты не к нам обращайся, а к председателю, пусть проводят… - кричали в след доярки.
В посёлке Ефима недолюбливали за его нравоучения и попрёки и за глаза называли «Полудурком».
- Уйми ты своего «полудурка»… - жаловались доярки Клаве. - Достал ведь. Здесь и так с пяти утра, как белка в колесе… Руки от вёдер и лопат отнимаются… Он ещё со своими замашками.
- Возьмите, да скажите… - обижалась на них Клава за «полудурка». - Ваши мужья не умней. А я Фиму поддерживаю…
- Ещё б ты и не поддерживала… - злились доярки. - Постель – то одну делите. Не зря говорят: «Муж да жена, одна сатана». Возьмите тогда и займитесь цветочками, да ягодками, а здесь, в своём огороде некогда порядок навести.
Клава умолкала и уходила. Уходя, обиженно, тихо, как бы невзначай, говорила:
- А ваши мужики, не то что полудурки, а полные дураки!
Один не вытерпел, высказал Ефиму в глаза, всё то, что о нём думал, « это был родной брат Клавдии, Виктор», Ефим от обиды не сдержался и результат для него, оказался плачевным, за два выбитых зуба, пятнадцать суток впаяли. Клава была на стороне мужа, знала безобидный характер Ефима и была уверена, что Ефим, просто так не ударит. Сказать, что угодно, скажет, но чтобы ударить?! А раз не ударит, - виноват Виктор.
Дом Виктора стоял в середине порядка и, Ефима бесило, когда он проезжая к своему дому, стоящему в конце улице у неширокой речки, объезжал разваленные брёвна у дома Виктора, а особенно в непогодь, оставляя глубокие колеи от гусениц, после которых, людям, хоть на вертолёте летай. Из – за этих брёвен они и разругались. В начале оттепели, увидев слегка поддатого Виктора, Ефим спокойно, но требовательно, попросил:
- Убери брёвна с дороги, из – за них, всю улицу техникой изуродовали. Людям и в болотниках не проползти, в колеях тонут. Самому – то, не совестно перед народом?
- Щас! - сделав реверанс и артистично разведя руки в стороны, ответил раздраженно Виктор. – Загорелось! Только в грязь этим и заниматься! К спеху что ли? Подсохнет – уберу. Не городские… Проползут.
- Не уберёшь… я их, гусеницами в грязь закатаю.
- Попробуй! Я тебя тогда, самого закатаю… Каток выискался! Все молчат, только тебе «полудурку», всё не так, да ни эдак.
- Кто я?! - рассвирепел Ефим, чувствуя, что от обиды и злости начинается трястись нутро и чесаться кулаки. Тут бы может повернуться да уйти, но слухи, которые он про себя слышал, когтями скребли душу.
- Полудурок…вот кто. И как только сестра с тобой живёт? Ты как заноза в одном месте. Всех достал своим нытьём о прекрасном, да загранице. - Если она тебе так нравится, то катись отсюда!
От кого угодно мог стерпеть такое оскорбление Ефим, но только не от родственника, с которым жили все эти годы, душа в душу и сунул ему кулаком в зубы, освободив два новых места для вставных, за что и получил пятнадцать суток. Оно, быть может и обошлось всё, если бы не участковый, живший напротив Виктора и видевший эту заварушку: мужик принципиальный, несговорчивый, а больше показушник и лычкарь, как говорят в армии; тут же протокол состряпал, а Виктор со злости подмахнул. У Ефима после этого и в голове не укладывалось, что накатило на Виктора и кто его, настроил на такой разговор? Выяснять не стал, думал: «Захочет, сам расскажет. Но Виктор молчал – хуже того, общаться не хотел, а если и общался, то, как – то брезгливо, с натягом, будто принуждали его.
Отсидев заслуженные деньки, Ефим взял на вооружение древнюю мудрость, «С дураком свяжешься, в дураках и окажешься». Терпел. А душою был с Европой и её новаторами.
Любил Ефим эстетику и порядок. Свой дом содержал в идеальном состоянии и жену заинтересовал. Она, тоже увлеклась покупаемыми Ефимом журналами и частенько сама, перекраивала в своём доме, что по её понятиям, не соответствовало эстетическим нормам. Ефим от этого, летал в небесах. Кругом всё было выкрашено в приятные тона, вымыто, прибрано и подметено. Во дворе тропинки из речной гальки, по их краям зеленели газоны, у забора клумбочки с цветами, яблони с побеленными стволами и обрезанные под шарики, кусты смородины. В небольшом, но чистом, побеленном внутри известью, сарайчике, десять кур. Скотину держать не хотели, да и не любили. «На кой мне корова со свиньями, - отвечал Ефим любопытным. - Я что, молоко ведрами пью или мясо килограммами жру? Нам трехлитровой банки молока и кило мяса хватает на неделю, а то и больше. Кончится - купим. Для этого фермы существуют. Приближать деревню к городу надо. Создавать красоту, условия для жизни и отдыхать, как европейцы, - на Канарах. Жить в гармонии с душой и природой, а не насиловать себя за копейки.
Большинство недоумевали: «Как – так, жить в деревне и покупать продукты - идиотизм»? Некоторые соглашались с его доводами, а иной, просто брезгливо морщился и спрашивал: «Зачем тогда живёшь в деревне? Кати в город. Там, многие так думают. А когда поймешь, почем фунт лиха, расскажи им при случае: что красотою сыт не будешь». - Отчуждённо махал рукой и шёл прочь. Ефим всё это понимал, но стоял на своём.
Погрузившись в свои мысли, Ефим притих. Потом покачав черной, как смоль головой, неодобрительно выдавил, поглядывая на реку:
- Вот дурак малахольный! - и, бросил прицелено окурок в урну, стоящую рядом с крыльцом.
- Ты про кого? - приподнялась со ступеньки Клава, тоже с любопытством осматривая реку, поддерживая одной рукой, свой округлившийся, тяжёлый живот, другой придерживаясь за плечо мужа.
- Да вон, брательник твой, Витька… тридцать с гаком, а дурак - дураком! И куда только Светка смотрит… Как дитё малое! На льду воды по уши, а они… Да-а-а…
- А что такого - то? - улыбнулась Клава, - Сам – то, давно ли бросил клюшкой размахивать? - И, присев, поставив локти на верхнюю ступеньку, откинулась назад, подставив лицо солнцу, затем добавила. - С зимой прощаются.
- Мне, и тридцати нет… - пробурчал Ефим, - А ему… Дурак - дураком! Лучше б около дома порядок навёл. С улицы брёвна убрал. По всей дороге раскатились, не проедешь. Да забор починил, смотреть противно! - затем ухмыльнулся и выдавил: - Хрен беззубый! Штрихи к его портрету… Все хоккеисты беззубые.
Он посмотрел на умолкшую жену, на её блаженно - расслабленное лицо подставленное солнцу, на разведённые в стороны колени и, погладив своей жилистой пятернёй, её шарообразный упругий живот, грубовато и в тоже время любяще, приказал:
- Подъем! Застудишься... Через часок, ещё можно погулять.
Клава нехотя, с наигранным укором, посмотрела на мужа.
- Посидеть не даст! Только разогреешься, он и... - И довольная заботой мужа, тяжело посапывая и опираясь на его плечо, поднялась.
Уже заходили в дом, как на реке заскрежетало, зашумело, будто бульдозерами старые строения сносили. Завизжали дети. Ефим обернулся и увидел ужасную картину. Река вздыбилась, ощетинилась, будто ёж перед хищником. Ниже по течению, на сужающем повороте, образовался ледяной затор. Запертые затором льдины вставали на ребро и с неудержимой яростью наползали друг на друга, сметая на своем пути, все преграды.
Все, кто был ближе к берегу, успели покинуть лед, а Ванька, семилетний мальчуган, стоявший на воротах ближе к середине, растерялся, замешкался и пока раздумывал, лед перед ним разошёлся, а льдина, на которой он оказался, подпираемая другими льдинами, медленно и устрашающе, поднималась на попа, готовая вывернуться и унести Ваньку в пучину. Он успел подползти к её вздыбленному краю, уцепиться за скользкий излом и повис, как комбинезон на верёвке, не в силах со страха, крикнуть. Лед надвигался медленно, с паузами, с перекуром: двинется – встанет - тишина. Снова затрещит, захрустит, дернется и опять гробовая тишина. И в этих паузах было что-то страшное, мощное, непредсказуемое.
По берегу бежали перепуганные люди, махали руками, кричали:
- Прыгай! Отцепляйся! Убегай! Накроет!
А куда прыгать? Под Ванькой всё трещало, бурлило, накатывало. Он оцепенел и не в силах был пошевелиться.
К берегу спотыкаясь и падая, без платка, с растрёпанными волосами, будто сумасшедшая, бежала женщина, завывая с горя и прося о помощи.
У Ефима перехватило дыхание и учащенно забилось сердце, когда он увидел среди этого хаоса напуганного ребенка, пытавшегося удержаться за вздыбленный край льдины.
- Е-о-о! - выдавил он. - Вчера на тракторе проезжал, лед и не зыблелся… Сколько живу, такого ещё не было. - Он поспешно отстранил стоящую на пути Клаву и бросился в сени, сорвал с гвоздя бухточку веревки, и чуть не сбив второпях жену, кинулся по отлогому, грязному, парящему на солнце берегу, к реке.
- Фима! Фимочка! Ты куда? - закричала Клава, понимая, задумки мужа. Эти задумки, её отнюдь не радовали. Живот заболел, его будто бы разрывал ножками ребёнок, ей стало плохо и жутко.
Бегавшая по берегу женщина, рвалась на лед - её удерживали - она выла и вырывалась, не сводя глаз с дитя, а лед с неудержимой мощью, наползал и трещал. Люди в панике сгрудились кучкой и шли друг за другом вниз по течению, как стадо баранов, гонимые пастухом.
- Мать вашу! - кричал Ефим, расталкивая зевак, - волосы у него вздыбились, ноги и руки тряслись. - Малыш гибнет… А вы… А ты что стоишь, тренер - хренов?! - Крикнул он Виктору. И не долго, думая, кинулся к воде.
- Куда тебя «полудурка» понесло? - кричали из толпы. - Ребенка не спасёшь и сам сгинешь!
Небольшого роста, толстый, будто колобок, Виктор, ухватил его за рубашку и, надрываясь, орал:
- Посмертно героем стать хочешь?! О своём подумай! О жене!
Пошёл на … - заревел Ефим и ненавистно саданул его в грудь кулаком.
Виктор завалился на грязный берег и взвыл:
Совсем ополоумел?! Опять на нары хочешь?! Устрою!
Ефим, на ходу обвязал вокруг пояса верёвку, бросил бухточку Виктору и грубо крикнул:
- Не удержишь… На том свете достану!
Поймав верёвку и двигаясь вместе с подвижками льда, Виктор, трясущимися руками, сбрасывал кольца верёвки, давая слабину, и встревожено наблюдал, как Ефим, своими длинными, будто журавлиными ногами, перешагивал с льдины на льдину. Он шагал, прыгал, скользил, падал на четвереньки, поднимался, балансируя на льдине, как эквилибрист на проволоке и надрывно, перекрикивая скрежет льдов, кричал ему:
- Следи за Ванькой! Случай что, кричи мне…
Народ на берегу затих с разинутыми ртами, и с тревогой наблюдал за происходящим. Казалось: что с этими раскрытыми ртами, замерло всё живое, даже вороны перестали летать и каркать и только холодные громады льда с треском, скрежетом, хлопаньем и хлюпаньем, лезли друг на друга и на берег, отгоняя людей всё дальше и дальше от воды.
«Не поспею, - стучало в висках Ефима. Льдину с Ванькой поднимало на ребро, её давило, тащило по течению, - Ещё напор и она накроет его, тогда всё впустую. - думал Ефим… - Господи! - взмолился он, - Не дай погибнуть невинной душе! Затормози время. Ну, хотя б на мгновенье! Господи»!..
Грязное месиво вперемежку со снегом и мусором, перекатывало через заторы и несло по течению. Льдина с ребенком встала торчком, но её будто бы ангелы держали, не давая, завалится. Ванька цепко держался за её скользкий, холодный край. Ефим подбирался всё ближе и ближе. Лед трещал, его ворочало, выдавливало. Сдвиг, и Ефим скользит по поднимающейся льдине в ледяную воду, упал на живот, ухватившись за край, даже глаза закрыл, чтобы не видеть, как ребенка накроет. Вода бурлила по льдине, забираясь под одежду. Слетели калоши и тонущими корабликами ушли под лед. Ефим этого не заметил. Когда открыл глаза, Ванька находился в том же положении.
- Есть ты Господи! Слава тебе! - крикнул радостно в небеса Ефим и на четвереньках, как собака, побежал по шатающемуся льду. Потом поднялся и запрыгал уверенней, только брызги искрами разлетались из - под его ног. Держись! - кричал он Ваньке. - Я иду! - тот вцепившись будто клещ, ничего не понимал и не соображал, только поскуливал, как напуганный кутёнок.
- Накроет! - кричал, Виктор Ефиму. - Опомнись! У тебя дите будет, и машинально, сам, наверное, не понимая почему, удерживал верёвку.
Ефим скользил мокрыми носками по льду, пытаясь добраться до ребенка, но верёвка в руках Виктора его не пускала.
- Ослабь… - орал Ефим, - Убью курву! - и тянул верёвку, вместе с испуганным, неуклюжим Виктором.
- Фимочка… Миленький! - Шла по берегу, шатаясь, будто пьяная, Клава, зажимая и поддерживая болевший живот. - Да что же это такое… Господи?! Выбирайся миленький! - От усталости и переживаний, она беспомощно, обессилено, опустилась на парящую, зелёную проталину и затихла, безучастно и безжизненно, уставившись на прыгавшего по льдинам мужа. Казалось, она со - всем смирилась и чувство безутешной тревоги, овладело ею.
Перепрыгнув на параллельно плывущую с Ванькой льдину, Ефим с трудом дотянулся до ног обезумевшего ребёнка и с силой сорвал его с холодной поверхности, поймав в воздухе. Подержал в объятьях, обдумал и, с вымеренным расчётом, прыгнул на рядом плывущую, большую, устойчивую льдину, крикнув Ваньке:
- Крепче держись за шею и не бойся.
Ниже по течению затор рассосало и лед пошел, легче и быстрей. Льдины расползались, расстояние между ними с каждой минутой увеличивалось.
- Твою – то! - процедил Ефим и попытался развязать с пояса веревку, сковывающую движение, но намокшая верёвка не поддавалась.
- Тяни! - заорал Виктору, - и с разбега, на свой страх и риск, прыгнул, на небольшую льдину. Удержался. Затем на другую, на следующую. С последней, «опасаясь, что её отнесет дальше от берега», спрыгнул и ушел по пояс в ледяную жижу, поднимая над водой мокрого и стучащего зубами поскуливающего Ваньку. Из воды, передал ребенка Виктору. Тот матери. Мать, смеясь сквозь слёзы, целуя и прижимая к себе свое сокровище, поспешно повела его к дому, не забывая в наказание, отвешивать ему подзатыльники. Радостная толпа последовала за ними, обсуждая случившееся. Про Ефима забыли.
Ефиму, тоже было не до них. Он выбрался на берег и, широко вышагивая своими длинными худыми ногами, хлюпая мокрыми носками по влажной, грязной земле, кричал Клаве:
- У нас пацан родится! Так Господь поведал! - И промокший до нитки, усталый, трясущийся от холода, кинулся к сидевшей, и поджавшей под себя ноги, измученной жене. Поднял её с холодной, влажной травы, обнял, прижал и, целуя в губы, щеки, лоб, гладил нежно и бережно её располневший живот. Гладил, целовал и с отдышкой шептал: - Николаем назовём… Николаем. Николай - Угодник, мне сегодня снился… Хорошо - снился…
Счастливая Клава, обвила руками его шею и, тоже, как и мать Ваньки, рыдая от счастья, покрывала его лицо поцелуями.
- Ты у меня и впрямь, «полудурок»! - всхлипывая, говорила она. - Мой самый – самый… любимый «полудурок»! Как я тебя люблю! - Потом опомнилась и потащила его за собой в горку к дому. - Идем скорее, а то застудишься.
Не впрямь… А самый что ни на есть… - ухмыльнулся, Виктор, собирая в кольца верёвку. - Только таким и везёт… А в особенности с жёнами.
- Каким это, таким? - стуча зубами от купания, усмехнулся Ефим.
Виктор исподлобья посмотрел на счастливую пару, отдал верёвку мокрому и трясущемуся Ефиму и серьёзно сказал:
- Пентюхам мокроштанным… каким же ещё?
Они посмотрели друг на друга и весело расхохотались. Особенно, хохотала Клава, лицо её сияло, глаза лучились, и в этих бездонных светло синих глазах, отражалась вся её боль и любовь к Ефиму.
- Я калоши утопил, - посмотрев на грязные, мокрые носки, сказал Ефим и по его скорбному выражению, можно было подумать, что для него в данный момент это самое важное и ценное.
- Да ну тебя, - обиженно, с порицанием, сказала Клава. - Нашёл о чём жалеть. Пошли быстрей. - И, настырно, потянула его за руку, приглашая брата. - Пошли к нам, для согрева, по рюмочки выпьете.
Ефим улыбнулся, обнял её за располневшую талию и, по извилистой тропинке быстро пошли к дому. А через минуту, забыв обо всём, они говорили только о ребёнке, предсказывая ему светлое будущее. Им больше ни о чём и не думалось; не зря же Николай – угодник снился Ефиму… Виктор, улыбаясь, плёлся сзади и, то ли удивленно, то ли восхищенно, поматывая сивой головой, смотрел на Ефима, что - то бурча себе под нос.
А где то в посёлке, всё это время звучала музыка и её красивая мелодия, долетала даже сюда, на реку.