Философ Филя

Виталий Валсамаки
Иван Степанович Троянов в Москву наведывался не часто. Всякий раз дни и часы пребывания в священном для русского человека городе старался насытить посещением театров, разных выставок и музеев, коими так богата столица.  В Третьяковке впервые довелось побывать довольно давно, в конце семидесятых, ещё в старом здании. Потом галерея была надолго закрыта – в Лаврушенском переулке несколько лет шла реконструкция: пристраивались новые залы и хранилище, благоустраивалась прилегающая территория.
Вот и на этот раз Иван Степанович прилетел из Хабаровска, остановился у своей младшей сестры, живущей вблизи от метро «Сокол».

Марина когда-то окончила Московский госуниверситет, успешно защитила диссертацию, вышла замуж за  молодого преподавателя, родила ему сына и дочь и совсем забыла дорогу в далёкий городок на берегу Амура, откуда в свои восемнадцать лет приехала на учёбу в столицу.

А сегодня, вскоре после завтрака, когда все домочадцы разъехались по своим делам, Иван Степанович первым делом направился по знакомому адресу. 

 В залах обновлённой Третьяковской галереи, как всегда, народу много, но гула нет. Искусство суеты не терпит – это, пожалуй, на подсознательном уровне  воспринимается всеми посетителями; даже бойкая детвора, которая, словно цыплята за квочкой, следует за искусствоведом, ведущим экскурсию, и та отчётливо понимает значительность происходящего действа: не отвлекается, не шалит, лишь сосредоточенно прислушивается к каждому слову худосочной пожилой тётечки.  Она их ведёт по залам и делает остановки у самых знаковых полотен мастеров русского искусства девятнадцатого века. Оно и понятно: обо всех картинах рассказать невозможно, надо заострить внимание школьников на творчестве мастеров первого ряда.

«Прекрасные детки, – подумал Иван Степанович, когда в зале, где висели полотна художников начала двадцатого века, его настигла стайка ребятишек. – Им очень повезло от рождения: в любой день могут приходить сюда и пить эту истинную красоту. Вон как глазки горят, и рты полураскрыты от изумления и восторга. А сколько в них непосредственности – расселись на паркетном полу полукругом, ножки под себя поджали и смирно восседают юными буддами, внимают каждому слову умной тётечки».

Он невольно отвлёкся от созерцания картин и залюбовался столь необычной для его глаз сценкой. Дети были по-настоящему красивы в своей пытливости, иногда задавали простенькие вопросы, потом дружно поднимались и шли за своей всезнающей наставницей в следующий зал. 

Иван Степанович присел на банкетку – решил дать ногам короткий отдых.  Перед ним, слегка наискосок, висела картина среднего размера: на фоне непритязательной красоты русского северного пейзажа шли двое мужчин  и о чём-то беседовали меж собой. Их лица сосредоточены, строги. Взгляды опущены. Понятно, что тема их беседы трудная. Тот господин, что постарше годами, одет в чёрный сюртук, его собеседнику на вид лет тридцать, и его тонкая стройная фигура облачена в какую-то странную длинную одежду, похожую на монашескую, но белую по цвету. Однако даже не одежда привлекла внимание Ивана Степановича, а лицо молодого человека. Оно показалось удивительно знакомым, где-то он уже его видел, встречал по жизни… Довольно необычное лицо: удлинённый нос, жидкие усики, худощавость и главное – задумчивость.

«Откуда я его знаю? Где мы встречались? Где?.. Не должны бы, а точно встречались.  Экое наваждение…» – подумал Иван Степанович и подошёл к полотну почти вплотную. На этикетке прочитал: 
«М.В. Нестеров. «Философы». 1917г.»

«Бог ты мой! – тихо изумился Иван Степанович и сразу всё вспомнил. – Но почему семнадцатый год?!  Почему?! Ничего не понимаю!..  Да, это он! Это его чуть сутуловатая  фигура, его удлинённый нос, знакомый профиль, глаза… Всё один в один, и даже кличка: «философ». Но в семнадцатом году Фили-философа и в проекте не существовало, да и Нестеров умер давным-давно. Чертовщина какая-то…  Надо, надо разобраться».
Он ещё пару часов бродил по залам Третьяковки, рассматривал картины, возвращался несколько раз к Валентину Серову, к Михаилу Врубелю, к Александру Иванову и, когда вконец «объелся» впечатлениями, вышел отдохнуть в скверик перед зданием галереи. Присел на лавочку в тени. Солнце светило как-то празднично, но жары в это послеобеденное время не было.


На квартиру сестры вернулся под вечер, поужинал и сразу поспешил к компьютеру. В «Google» набрал фамилию художника и название картины. «Вот оно что: оказывается, Нестеров написал Сергея Булгакова и Павла Флоренского, – опять изумился Иван Степанович. – Тот, который в белом одеянии, и есть Павел Флоренский. Очень знакомая фамилия. Помнится, что-то о нём читал в конце восьмидесятых в литературных журналах, в «Огоньке», ещё где-то… На слуху эта фамилия оставалась давно, но специально им не интересовался. И всё же такое удивительное сходство – откуда оно? Надо бы подробнее  ознакомиться с его биографией».

Опять обратился к поиску. Слава Богу, пришло время, когда не нужно бежать в библиотеку: вся необходимая информация есть в интернете – копай, сколько сдюжить сможешь. За скупыми строчками жития опального философа стояла не только его личная трагедия, но и беда всей нашей науки, всего народа. Страшное было время и подлое…

С 1919 года научный интерес Флоренского от богословия стал смещаться в область физики и техники. Читал лекции в Академии художеств. В 1927 году учёного выслали в Нижний Новгород, а в начале 1933 года арестовали и впаяли десять лет по самой распространённой на то время 58 статье. Вскоре после суда врага трудового народа отправили отбывать наказание на Дальний Восток в лагерь «Свободный» (какое иезуитское название!) В ту пору руками и горбами зэков «БАМлага» начиналось первое строительство Байкало-Амурской магистрали. В зиму с 1934 на 35 год работал на мерзлотной научно-исследовательской станции в Сковородино, на самом холодном поясе Амурской области. Сказано, что он успел добыть какие-то ценные результаты своих научных поисков. В 1935 году переведён на Соловки, а через два года вновь осужден, но теперь уже приговорён к расстрелу.
«Неужели!..» – изумился Иван Степанович, припоминая свой давний ночной разговор с философом Филей...


В молодом  городке со статусом Всесоюзной комсомольской стройки бездомного и безродного бродягу Филю все уважительно называли философом, но жалели его за большой и необычный ум, от которого, якобы, он и свихнулся слегка.  Совсем чуток, почти незаметно. Но всё же… Мужику тридцать лет, а ни кола, ни двора, ни жены под боком нет. «От большого ума все несчастья», – так вполне искренне считали многие его знакомые. Но Филя, похоже, к несчастливцам сам себя вовсе не причислял. С давних пор он приучился довольствоваться самым малым: было бы что-то на себя надеть да чем утолить голод. Какую-то пенсию по инвалидности, видимо, получал, но тратил её предельно экономно. Никогда не пил крепких напитков и не курил. Даже на автобусе по городку не передвигался. При случае подрабатывал на копке огородов, запасался в тайге ягодой и грибами. Летом – на удочку, зимой – на «махалку» ловил  разнорыбицу и слыл среди заядлых рыболовов довольно удачливым добытчиком.

Всякий год в сентябре его кто-то нанимал на осеннюю путину. За два десятка браконьерских ночей имел и пару ведер красной икры, и бочку засоленной кеты. Успевал ещё и вяленой рыбы заготовить.

Про себя рассказывать не любил – прошлое упрятал в тёмный чулан памяти. Зачем чужим людям лишнее знание? Пусть секрет  хранится в одной голове: так надёжнее. Когда чья-то тайна становится известной двоим, она перестаёт быть секретом.

 Говорят, один мужик  всегда брал его напарником на осеннюю охоту. Первый раз пригласил и не пожалел: в решительный момент Филя избавил охотника от когтей медведя, после чего спасённый счастливчик не раз утверждал, что лучшего промысловика на всю округу не сыскать.

Где Филя хранил своё добро, никто не знал. Но где-то хранил. Где-то мылся в бане, иногда стригся, обстирывался. Скорее всего, помогал какой-то одинокой старушке по хозяйству, а в знак благодарности имел пристанище.  Впрочем, так оно и было на самом деле. Иван Троянов узнал об этом позже, когда после  окончания школы устроился простым работягой на стройку.

А вот Филя нигде не работал. Да и кто бы его принял при такой мутной репутации?
Зная о его «сдвинутой крыше», милиция бродягу не цепляла, да и сам он для придирок ничем повода не давал: со всеми оставался подчёркнуто вежлив и доброжелателен. От споров и скандалов умел мягко уходить в сторону, встречную  агрессию не принимал. Не трусостью угнетался – предельную осторожность соблюдал.

В шестидесятые годы ещё не в каждой семье имелись телевизоры, а потому в клубы и кинотеатры народ по вечерам валом валил – Иван Степанович то время помнил отчётливо.
Задолго до начала вечерних сеансов, в надежде купить билет на какой-нибудь новый фильм, у клуба «Строитель» гуртовались подростки. Очередь к окошку кассы всегда тесная и длинная. Если удача не улыбалась, каждый шалопай пытался прошмыгнуть в зрительный зал мимо билетёрши тёти Кати. Иногда такая дерзость осуществлялась без ловли за шкирку или за ухо. Устроившись на полу, удачливые пацаны смотрели киношку на халяву. А уж когда в афише значилось: «дети до 16 лет не допускаются», такое халявное счастье в масштабе удваивалось.

Перед началом киносеанса у парадного входа по обыкновению священнодействовал наш  бродяга.  Филя оставался предметом восхищения желторотых юнцов и простоватых граждан Всесоюзной комсомольской стройки. Всех зевак очаровывал густой баритон, когда Филя  начинал читать радиообращение Наркома иностранных дел Вячеслава Молотова от 22 июня 1941 года к советскому народу. Текст он декламировал наизусть, причём голос незабвенного диктора Левитана имитировал почти в точности. Левитан в те годы ещё был жив, работал диктором всесоюзного радио, а потому его интонации в выступлении Фили узнавались безошибочно.

– Граждане и гражданки Советского Союза! – со скорбной торжественностью вещал Филя, и в глазах зажигался священный блеск. – Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких- либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на  нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.
Далее следовал весь текст выступления наркома иностранных дел, который заканчивался словами:

– Правительство Советского Союза выражает твёрдую уверенность в том, что всё население нашей страны, все рабочие, крестьяне, интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочён и един, как никогда.

А завершалось выступление на высокой ноте:
– Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё плотнее сплотить свои ряды вокруг нашей большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.   

– Вот здорово! – восхищались пацаны и просили: – Филя, а теперь почитай Пушкина!
И Филя начинал наизусть читать главы «Евгения Онегина». Читал долго. Настолько долго, что некоторые забывали про желание без билета попасть на киносеанс.  В изумлении распахнув рты, стояли и слушали историю любви юной Татьяны Лариной к великосветскому баловню судьбы Евгению Онегину.  Читал Филя в высшей степени выразительно, словно сам сочинил это детище восхитительной фантазии. До конца романа в стихах добраться не получалось – уже небо темнело, и надо было спешить домой на ужин.

– Ну ты даёшь! – восхищались слушатели. – Да наши учителки вот так наизусть не шпарят, им мозгов не хватает, а ты… У тебя – не башка, а Дом советов! Поди, в школе учился на одни пятёрки?
– Всяко учился, – уклончиво с хитроватой улыбкой отвечал Филя и пощипывал жидкую бородёнку. Своё прошлое он никому не открывал. 
«Шизики, они шибко умные», – жалостливо думали иные особи женского пола и вздыхали, и расходились по домам, сожалея о пропадающем мужике.


В декабре 1965 года ударили морозы под тридцать градусов.
Иван Троянов к тому времени школу уже окончил и устроился на стройку. В комплексной бригаде приходилось на все руки мастером быть: и бетон укладывать, и арматуру вязать, и скважины зимой для взрывников бурить.
Ещё с осени на строительный участок пригнали бытовку для рабочих – вагончик на колёсах с водяным отоплением. Чтоб батареи не разморозить, печь приходилось топить круглосуточно. На ночную смену назначался дежурный истопник. В одну из таких ночей очередь Ивана подошла.

Накидал в печь поленьев и, когда в бытовке стало жарко, завалился на длинную лавку с «Роман-газетой» в руках. «Один день Ивана Денисовича» из дома с собой прихватил. Скандальная повесть. К тому времени её из всех библиотек уже в приказном порядке тихонько изъяли.

Хоть работа и «не бей лежачего», но спать нельзя: дрова прогорят, котёл с водой остынет, и трубы перемёрзнут, полопаются.  На всякий случай завёл будильник, чтоб через два часа прозвенел. Его кто-то принёс в бытовку именно для контроля. Коль дежурного сморит сон, в нужное время он «кукарекнет».
Прочитал несколько страниц, ещё раз подкинул дровишек в топку, и тут в дверь кто-то постучал. Скинул крючок – Филя лыбится. Ушанка инеем покрыта, на плече небольшой рюкзачок висит.

– Привет! Пустишь?
– Заваливай, бродяга!
Филя всю зиму ночами кантовался по бытовкам. Никто его не гнал. Он всегда оставался немногословен и в воровстве не был замечен – чист на руку абсолютно.  Приходу этого чудака Иван даже обрадовался, теперь точно знал: Филя подстрахует, коль сон одолеет.  Визиты Фили случались не раз и в прежние дежурства Ивана. Да и собеседник он удивительный: внешне замкнутый, но если его расшевелить, многому можно изумиться...

– Раздевайся, у меня жарко. Задубел, наверно?
– Ничего, терпеть можно. Там, где я родился и вырос, морозы случались и под пятьдесят градусов.
– А это где? – удивился Иван.
– А на севере Амурской области, в Сковородино.
– Сейчас чайник поставлю для согрева. Крепче чая у меня, извини, товарищ философ, ничего нет. Да ты, говорят, водку вовсе не пьёшь.

– Ага, правильно говорят: не пью и на хлеб не мажу, – загадочно улыбнулся он, скидывая овчинный полушубок. Обмёл веником снег с валенок, прошёл к длинному столу, за которым обычно в часы перерывов мужики костяшками домино стучали.
Иван налил в чайник воды, поставил на печь, достал из сумки домашние пирожки с капустой и картофелем – мать сунула ему на пороге.

– Ты, вижу, время зря не тратишь. Кого читаешь?
– Солженицына.
– Жаль мужика, – вздохнул Филя. 
– За что – жаль? – не понял Иван.
– Загрызут его и косточки выплюнут. Всё как положено – клеветник!..
– Я бы так не сказал. Он правду не прячет, историю не лакирует. Был ХХ съезд, и было честно сказано: миллионы людей пострадали безвинно.

– Об этом, дружище, я знаю не понаслышке: и отца убили, и мать не пощадили. Но я не об этом. Жуткая правда давно всем известна, а его всё же загрызут. Лысого разоблачителя турнули, теперь тихонько можно Сталина оживить. Вроде бы незаметно, но возня чувствуется повсюду. Среди писателей и прочих деятелей всё чаще странные делишки наблюдаются. К каждой гайке ключики подбирают. Подлость, бесстыдство, каинство – вот что ныне в почёте. Опять, как при Сталине. Большинство наших «инженеров человеческих душ» не очень-то похожи на жрецов. Привыкли в патоке лжи удобно жить, с барского стола сытно жрать. А тут вдруг из небытия появляется какой-то бывший зэк и нагло ломает забор их личных убеждений. Непор-р-рядок, понимашь! Солженицын собой заслонил мно-огих высоколобых классиков, под сомнение поставил их «бессмертные» труды. Кому эдакое понравится? Зря, что ли, они намастрячились играть на всех дудах?!
Иван поразился: слова Фили остры и точны, как удар шпаги. «Похоже, ночка будет оч-чень даже интересной», – подумалось ему.   

Из носика чайника повалил пар. Заварника не имелось, щепотку грузинского чая Иван сыпанул в кипяток, достал с полки пару кружек, ложечку и литровую банку с сахаром. Наполнил кружки, подвинул ближе к гостю пирожки:

– Угощайся, Филя! На меня не смотри – не голоден. Мать испекла. С вечера плотно поужинал.
– Спасибо! Давненько я домашней стряпнёй не лакомился. Если быть точным, уже полжизни прошло.

– Извини, я о тебе ничего не знаю – ты же не рассказываешь. Сегодня вдруг узнаю, что родителей твоих убили. Случай не исключительный, конечно. В моей семье тоже были «враги народа». Тут дело привычное: с кем ни поговори, в каждом доме найдётся злая доля: кого-то раскулачили, кого-то врагом народа объявили или пособником фашистов. Миллионы попали в плен, но виновниками – сам знаешь – оказались не те, кто обещал разбить агрессора малой кровью и на его же территории, а простые мужики, которые иногда шли на танки с одной винтовкой на двоих. Почему так произошло?
Филя пил чай с пирожками и хмуро молчал, словно и не слышал вопроса. После долгой паузы промолвил:

– Это была расплата.
– Не понял…
– Погоди! Об этом – потом…
Он потянулся к своему рюкзачку, извлёк из него объёмную бутылку вьетнамского ликёра «Дон-Тхапп», два кольца копчёной колбасы, булку серого хлеба, жестяную банку сайры и большую головку чеснока.

– Люди говорят неправду: один раз в год я всё же выпиваю. Водку не пью – она горька, как моя судьба. Люблю сладкое. Сегодня ликёр купил. Он очень сладкий, но, зараза, кре-епкий!.. Коль не против, полакомимся… Возблагодарим при этом родную нашу партию и правительство за неустанную заботу о комсомольцах. Даже в Хабаровске такой ликёр не продаётся, а на нашей комсомольской и очень ударной – по-ожалста!..
Он говорил и при этом орудовал ножом: резал хлеб, колбасу, вскрыл банку рыбных консервов.

– У тебя день рождения? – спросил Иван. – Поздравляю! Извини, не знал…   
– Вот и я многое понять не могу, – продолжал Филя, не обращая внимания на виноватый лепет Ивана. – Я про расплату… Сам хочу понять, да знание негде взять. Ты сто раз встречал меня в библиотеке.  Хожу туда не русские народные сказки читать и не басни Михалкова – изучаю историю России. Пытаюсь до истины докопаться, почему страна, которая к началу первой мировой войны имела наивысшие темпы развития промышленности и сельского хозяйства, уже через пять лет была ввергнута в хаос. В начале 19 года, – так мне когда-то рассказал один старый большевик, – Свердлов получил телеграмму прелюбопытного содержания:

«Яшка, возьмём Москву, первым повесим Ленина, вторым – тебя за всё то, что вы сделали с Россией».
Знаешь, кто эту телеграмму прислал? Зиновий Свердлов – родной брат Якова. Он в ту пору у Колчака служил. Вот так, и не меньше! Вижу, тебя очень смущает такая голенькая правда, но ты парень хотя и молодой, но не глупый. Стучать, надеюсь, не побежишь: вот, мол, философ Филя ищет причину катастрофы великой страны… 
Наконец он налил ликёр в кружки. Чокнулись, выпили.
Закусывал Филя медленно, как-то слишком сосредоточенно. Затих, с ноткой сожаления выдохнул:

– Разоткровенничался я… Пойду пару чурок расколю, чтоб до утра дровишек хватило.
Накинул полушубок, взял топор, вышел.
Стукачество Иван, конечно, презирал. В силу молодости и неопытности ещё не испытывал страха перед КГБ, но крамольные мысли философа Фили ему казались очень даже опасными и одновременно привлекательными…
Наконец дверь распахнулась, холодный пар веером ворвался в тёплое помещение, по полу расстелился. Иван поспешил закрыть дверь за Филей, а тот бухнул на пол у печи тяжёлую охапку поленьев.  Разделся, повесил полушубок, присел к столу.

– Ну и… повторить?
– Не спеши, успеется. Ночь длинная…
– Может, ещё чаю плеснуть? – спросил Иван.
– А почему бы и не побаловаться! – улыбнулся Филя. – Уж очень вкусные пирожки у твоей мамы.

Сам потянулся к чайнику, налил в кружку горячий золотистый напиток. Пил не спеша, согреваясь.
– Последний раз, – это было в пятьдесят втором на Рождество, – моя мать испекла пирог с повидлом – сказал задумчиво. – Запомнился её пирог. После того случая ни пирогов не видел, ни матушки своей… Пришли по темноте слуги Лаврентия Палыча и увели её навсегда в студёную ночь.

– Что ей предъявили?
– А какая разница, в чём обвинили!.. Кругом виновата: еврейская кровь имелась, врач-убийца, космополит, а тут ещё и мой дед не того происхождения… Не бедным когда-то был человеком – считался хорошим специалистом в области психиатрии.  Короче говоря, полный букет! Как её раньше не арестовали – удивляюсь! Видимо, на хорошем счету была – она почти двадцать лет там, в Сковородино, отработала в лагере. Зэков лечила…

– А сколько тебе было в ту пору?
– Школу заканчивал.  Большой уже, потому и в детдом не угодил. Одному Богу известно, какой ужас я пережил в одиночестве. Ночи длинные, а думы ещё длиннее… Я годами стал старше самого себя вдвое…

– Ты веришь в Бога? – спросил Иван.
 Людей, верящих в Бога, он считал неразумными, даже отсталыми. Как можно верить в того, кого никто и никогда не видел?! И вдруг последовал неожиданный ответ:

– Вера в Бога – это способность человека работать над своими недостатками. А ты, конечно,  веришь в коммунизм. «Нам солнца не надо – нам партия светит, Нам хлеба не надо – работу давай!» У китайцев есть древняя поговорка: «Не ловите луну в воде». Ставить недостижимую цель – глупое занятие. Разинь глаза!.. За оставшиеся пятнадцать лет до обещанного коммунизма ни материального изобилия не создадим, ни человека новой формации не слепим. Наш человек  - особенная проблема.  Не суждено нынешнему поколению советских людей жить в земном раюшнике. Скорее всего, нас поджидает гадюшник слишком серьёзных потрясений.

– Ты в армии служил?
– Я инвалид. Точнее: инвалид советской власти.
– ??? – Иван недоумённо хлопал глазами.
– После всего, что сделали с моими родителями и со мной, извините…  Я у этой злой мачехи, у советской власти, ничего не занимал. Отдавать ей долг, длиною в три или четыре года, как-то слишком не хо-хо!

– Говорят, ты лечился…
– Ну и пусть говорят! Мне такие разговоры даже нравятся. Я после ареста матери кое-что успел извлечь из учебников по психиатрии. Полезная наука! Очень помогает при наличии актёрства. В армию не взяли – шизохреник!..

Он поднял бутылку, рассмотрел на свет. Какая-то думка пришла, головой покачал:
– Вот и наша кровушка такая же густая, сладкая и пьяная… Любимый напиток чекистов. И не только…
Налил в кружки.

– Давай выпьем за живых и мёртвых – за наших родителей.
Посмотрел долгим взглядом в глаза Ивана, ничего не добавил и выпил.

– А твой отец, он – кто? – спросил Иван.
– Мне мать имя отца даже боялась называть. Берегла от чего-то. Хотелось бы знать, чем же он так советской власти насолил. Только однажды сказала, что он был очень умным и предельно порядочным человеком. А ещё сказала, что рядом с ним она была счастлива.

– Тогда расскажи про мать.
– Зачем тебе это знать? Я всё забыл там, в психушке. На десять замков закрыл своё прошлое.
– Похоже, успел натерпеться всякого. Злым не стал – почему?
–  Уж лучше быть обиженным, чем терзать других.
– А почему ты так живёшь? Разве нельзя по-другому?
– Зачем не такой, как все – ты это хочешь знать? Я живу отдельно. Страна меня не замечает, я её тоже стараюсь не беспокоить.

Умолк. Мял кулаки и, похоже, гадал, стоит ли выворачивать душу. Опыт подсказывал: Иван внутри имеет стержень.
– Мне такая страна не нужна. И я ей не нужен. Мы – квиты!
– Не боишься говорить – такое?
– Не боюсь. В тебе не чую гнилой крови. И твои мысли тоже бывают своевольны, не знают запретов. Это, дружище, – нормально!  Внутренняя чистота человеку необходима. Пусть наши мысли контролирует только совесть. Если не контролирует, тогда – беда!
Глянул остро и продолжил:

– У нас украли всё: свободу, совесть, плоды труда, самых дорогих людей, историю и правду. В нас дух ломают!.. Власти любезны молчаливые и покорные граждане и при этом от нас требуют любви и верности.

От беды ли, от вина глаза Фили слегка затуманились, засветились слезою.
– Стоит только высказать какое-то пустяковое недовольство, сразу вопрос в лоб: «Тебе советская власть не нравится?» Всякое беззаконие именем якобы народной власти бесстыдно прикрывается. Зачем мне такая демократия?! Само понятие этого слова с насилием не уживается. Демократия, она или есть, или её нет. Всё, хватит! И пить – хватит! Ты, Иван, вались на лавку, а я пока за порядком прослежу. Спи, под утро разбужу.
Утром, уходя, сказал:

- Спасибо тебе! Забудь всё, что слышал. Иногда жизнь бывает серой и грустной, а встретишь хорошего человека и – похорошеет на душе. Я светлым людям многим обязан. Слуги государевы давно бы меня загрызли, кабы не наши простые мужики да бабы. Где ещё в мире такой народ есть?! Нигде нет!
– И всё же, Филя, будь осторожнее с этими мыслишками. Не разбрасывайся ими, где попадя – чекисты могут подобрать…
– И ты побереги себя, не дёргайся напрасно.
– Ага! Попробую притворяться…  Пусть все думают, что я навсегда влюблён в советскую власть.


Иван Степанович оторвался от экрана компьютера, взволнованно заметался по комнате.
«Неужели… Неужели тот самый Павел Флоренский и есть родной отец философа Фили?!  Откуда столько совпадений?.. Всё может быть. Всё может быть!.. Но истину никто и никогда не узнает. Только Богу она известна», – думал он и растерянно тёр пальцами седые виски.