Посёлок как посёлок

Влад Вол
18+



Из цикла "Заметки на полях".
Оговорюсь - здесь не стоит искать умных мыслей или точных примет того или иного времени, заметки - это заметки и есть. Нацарапано что-то карандашное и уже не очень разборчивое на полях жизни, а когда - кто знает?


                Часть первая.



                Пить, петь, на луну глядеть, вить плеть, на коне лететь,
                Бить в медь ночи напролет -
                Кто-нибудь услышит, кто-нибудь придет...
                А.Козловский.


                I.



Восход, великодушно индульгирующий ночные грехи - это ещё и красиво. И никакие промышленные пейзажи его не испортят.
Солнышко, словно котёнок, следящий из-за угла за бумажкой на верёвочке и больше всего на свете боящийся спугнуть весёлую игру, сначала выглядывает из-за заводских труб одним глазком… Можно предположить, что оно так же выгибает невидимую спинку и прижимается к земле. Чтоб последующий толчок резко распрямлённых лап был мощнее.
Так оно и есть…
Сейчас? Сейчас… Сейча-ас…
Ах, вот и он, прыжок! Горячие лучи достигают уровня глаз, нетерпеливо сощуренных свету навстречу. Словно ты нырнул в озеро с горячим воздухом.
Здравствуй-здравствуй, Солнышко! Приветствую тебя, Новый День!
Я ещё жив…
И я ждал вас, мои дорогие…

 
                ***


Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. Кто ведает, как они появляются, эти тысячи? Да ещё в этаких местах… По-разному, точно. То ли чей-то начальственный ноготь оставил приказную царапину на городской карте, а, может, и не было никакой карты… Может, место такое - чистая случайность. Живописное слияние двух речушек, бывших некогда полноводными, а сейчас - смехотой болотной. Благодаря металлургическому заводу. Но благодаря этому же заводу посёлок до сих пор жив. Посёлок - пожалуй, громко сказано, две улицы, совершенно непроходимые после дождя, и три-четыре десятка нахохлившихся разномастных избушек. В центре же испокон века возвышался двухэтажный барак для счастливых семей металлургов. Собственно, с этого-то барака всё и начиналось… Разве что название у посёлка необычное - Двенадцатый. А так... всё как везде. Как в Одиннадцатом, если где-то есть и такой, как в Десятом, Девятом, Восьмом…

          Иван.

Иван - дурачок. Обычный поселковый дурачок Ванька Кривой. Непонятного возраста, как большинство дурачков. Наверное, каждый из нас хоть раз в жизни сталкивался со схожим типажом. Приклеенная к покрытой каким-то несуразным пушком физиономии непонятная и кривая улыбка, более напоминающая ухмылку, хаотичные движения скрюченных рук, застиранные штаны невероятного возраста и бессмертный жёваный пиджак. И походка неуверенная, словно Ванька-дурак только что с парохода или набрался до поросячьего визга. Кривой жил в покосившемся домике с бабкой Матрёной. На самом краю посёлка. Нет, Матрёна дурачку не родная, родни у Ивана поблизости вроде как не имелось. Болтали, что мать Ванькину как-то в городе видали, но, скорее всего, врут, никто её толком не помнил. Она и в посёлке-то раз только была. Переночевала у добросердечной Матрёны, а поутру пропала. Как и не бывало её. Оставив после себя мальчонку-дурачка, который намедни притащился с ней же, пуская слюнные пузыри и не отрываясь от юбки.
На посёлке Ивана жалели. Но не все. Кто-то, понятно, ядовито кривился, бормоча вслед - небо коптит почём зря, нарожают, мол, невесть что... А бездетная Зойка Акиньшина непреложно добавляла - лучше б нормальным бабам Господь детишек дарил, чем… ну, вы поняли. Нет-нет, в целом-то Ивана оберегали, обстирывали по очереди, пускали в баню после всех и стригли, как могли. Одевался же Кривой сам. На свалке, где ещё? Да и харчевался там же, умудряясь ещё и бабку подкармливать. Поскольку Матрёна в последние год-два всё больше лежала, Ванька время от времени пытался помочь ей по хозяйству. Дров наколоть, огород вскопать, воды наносить. Да где там… Толку в таких делах от дурачка немного, инструмент из искорёженных рук валится. Того и гляди ногу себе отрубит.
Одним словом - не забижали Ваньку, нет.
Хм, разве что…
Исключение составляли пацаны. Мальчишки, известно, народец жёсткий, если не жестокий, слабостей не прощают. А у Ваньки, как на грех, страсть одна имелась. К курению. А где папирос-то взять? Подойдёт, бывало, к огольцам местным, собирающимся в аккурат у слияния Песчанки и Чернушки, и стоит, смотрит, слюняво ухмыляясь.

- Курить хошь? – пацаны, пыхая вонючим дымом, Кривого не гнали, пусть смотрит, жалко, что ли? Дурачок - он безобидный.

Ванька утвердительно мычал, совершая диковинные движения руками, кисти которых от избытка эмоций загибались под самым невероятным углом.

- Покажь, как Матрёна ссыт! - кричал шестилетка Илюха Охлопков под одобрительное ржание остальных.

Ванька, крутя головой и изображая скрюченными руками задираемый подол, неловко пытался присесть и обычно падал. Череда его неуклюжих попыток подняться вызывала новые вспышки хохота.   
Ваньке нравилось веселить людей. Его доброжелательная улыбка становилась ещё шире, а голова помимо воли принималась неудержимо трястись от восторга.

- На! – щедро бросали пацаны папироску на землю. Поднять её тоже было задачей не из лёгких. Веселье продолжалось.


                ***
 

Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. С запада проказник-ветер доносил ароматы вечночадящей городской свалки. С восточной окраины, всего в километре, вызревал серый чирий шлакоотвала. Шлакоотвал - это тоже свалка. Техногенная. Этакая гора из отходов металлургического производства. По рельсам, проложенным на вершине горы, дважды в день карабкался тепловозик, толкающий небольшой поезд из чаш-шлаковозов. Строго в одиннадцать утра и в шесть вечера. А потом происходило нечто... К чашам подключался электрокабель, и они начинали медленно наклоняться, с шипением извергая оранжево-белый раскалённый шлак, похожий на лаву, ту, что в библиотечных книжках. Иногда шлак оказывался полузастывшим и его приходилось выбивать. Здоровенные глыбы мячами прыгали вниз, натыкались на другие, более ранние глыбы и разлетались на части, осыпая округу фейерверками ярких искр. Зимой, когда в шесть вечера уже смеркалось, зрелище просто завораживало...

          Игорь.

Игорем его никто и никогда не звал. Только Игорьком. В крайнем случае - Рыжим. Игорёк когда-то был нормальным мальчишкой, огненным и весёлым. Но лет с семи окружающие стали замечать в нём странные перемены. Игорёк перестал расти...
Нет, не так.
У Игорька перестал расти скелет. А голова и внутренние органы рост продолжали.
Игорьку недавно исполнилось тринадцать. Лицезреть большеголового карлика, казалось, должно быть тоскливо и больно... Огненно-рыжего большеголового карлика.
А вот и нет, самое удивительное, что Игорёк, которого родители в прямом смысле слова затаскали по врачам, в конце концов бросив это пустое дело, ничуть не потерял присутствия духа. Более того, в нём развилось просто-таки чудовищное чувство юмора. Граничащее с цианистым сарказмом. И своей неминуемой смерти он ничуть не боялся. "Вот когда моё сердце перестанет умещаться в груди, и я умру…" - так начинал он, наверное, треть своих фраз…
Вынесенный пацанами на свежий воздух и заботливо усаженный на изрезанный дермантин стула, найденного на свалке, Игорёк со странным выражением лица взирал на глумление над Ванькой. Пальчики маленьких рук невольно сжимались в кулачки, жалость в его бесцветных глазах то и дело сменялась злорадством, а злорадство - жалостью. И лишь когда комедия затягивалась, он негромко, но твёрдо произносил "хватит!"
Несмотря на то, что Игорёк был беспомощным инвалидом, мальчишки его слушались. И Зяма, и Енот, и Миха Степанов, даже семнадцатилетний Карабас. О более младших и говорить нечего, они Игорька боготворили. Наверное потому, что тот был чрезвычайно умён. Кроме того, что Рыжий знал фантастическое количество захватывающих историй и мог играючи поведать их таким образом, что у окружающих, как правило, удивлённо отвисали челюсти, он по справедливости решал все спорные вопросы, возникающие между пацанами. И постоянно придумывал что-то новое, что могло бы, на его взгляд, хоть как-то улучшить существование односельчан, никогда не кичась этим, напротив - охотно перекладывая славу на пацанов. Вроде как они сами додумались.
Когда поселковые огольцы впервые потеребили контейнеры-пятитонники с тушёнкой на соседней железнодорожной станции «Завязовская», Игорёк рассвирепел и потребовал немедленно и надёжно спрятать всё в Козьем логу. И не трогать до его особого распоряжения.
Через два дня в посёлок нагрянули менты. Они обошли все дома, присматриваясь и принюхиваясь. И на всякий случай увезли с собой Кирьку-уголовника, которого через день отпустили - не взял на себя вину Кирька. Вернулся, правда, злющий и пьянствовал аж три дня, громче обычно горланя на всю округу свои похабные песни.
Тайник был вскрыт где-то через пару недель и разделен между всеми жителями посёлка, причём Кирькиной семье досталась двойная пайка. А Игорёк строго-настрого запретил впредь даже приближаться к станции, в другой раз, мол, так просто не открутиться, подозрения неминуемо падут на поселковых, а этого допустить ну никак нельзя…
 
- Вот когда моё сердце перестанет умещаться в груди, и я умру, делайте, что хотите… - секунду подумав, с улыбкой добавил Игорёк.
 
    
                II.


Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. Люди, поселившиеся в нём, были эвакуированы сюда, на Урал, во время войны. О прежних местах проживания этих людей говорили разве что названия улиц - Харьковская, Калужская… В этих названиях - тоска по родным местам и осознание невозможности возвращения - некуда было возвращаться, да и не к кому, все, кто живы, здесь… Тоска по близким и просто знакомым, сгинувшим либо разбросанным войной по всем окраинам страны, большей частью - неведомо куда.  И грусть, которую приходилось глушить работой - работали как звери, пьянкой - пили до умопомрачения, драками - дрались до крови, песнями – пели до хрипоты, любовью -… Серый промышленный мегаполис сумел принять десяток предприятий, спешно начавших ковать победу. С людьми же было сложнее. Обеспечить их жильём город был не в состоянии. Вот тогда и начали образовываться рабочие посёлки. Алгоритм один - наспех скиданный барак (…два, три, пять) с удобствами во дворе. Остальные дома строили сами. Из чего придётся и на диком энтузиазме. Государство возводило домны, а из остатков строительства горновые и сталевары ладили себе дома. Подле свиного корыта завсегда прокормятся несколько воробьишек.
 
Жителям Двенадцатого ещё повезло. Если на какой-то мартеновской печи начинался ремонт, к шестичасовому шлакосливу собиралось практически всё население посёлка. Строительный мусор, доски, ломаный огнеупорный кирпич, обрезки балок и швеллеров, клёпаную-переклёпаную транспортёрную ленту - при определённой доле везения всё это можно было найти здесь, это летело с крутого склона в едком шлаковом дыму.
Некоторые мужики, как горные козлы, прыгали с глыбы на глыбу, уворачиваясь от катящихся сверху чёрно-красных ядер и откидывая стоящим внизу жёнам всё более или менее ценное. Те складывали трофеи в специально изготовленные для подобных целей длинные сани. Это было опасно, ведь иногда срывалась и летела вниз целая чаша. А может, не срывалась, может, их специально сбрасывали. Дело в том, что периодически вместе со шлаком в чашу попадал металл. И, остыв, становился с ней одним целым. Эти слиткочаши называли "козлами", кстати, "закозлить" - весьма серьёзный проступок для металлурга. Так вот, чаша катилась вниз, увлекая за собой глыбы остывшего шлака и образовывая натуральный горный обвал. Короче, шли на такое лишь особо рисковые, а... А рисковыми на посёлке были все! Я уже говорил, драться - так до крови, работать - так до потемнения в глазах, пить - так до умопомрачения… Это повелось со времён основания посёлка. И традиции неукоснительно соблюдались, на то они и традиции.
Даже малышня, жившая своей жизнью, тем не менее, покуривала тайком и хрипло материлась, подражая родителям. Когда их, предков, не было рядом, разумеется. Сейчас эта самая малышня, "боящаяся оставаться одна дома", грелась у остывающей шлаковой лавы, знакомилась, играла и ссорилась. А потом, впрягшись в тяжёлые сани вместе с родителями, тащила добычу домой. В хозяйстве всё пригодится…

По другую сторону посёлка расположилась городская свалка. Чего скрывать, там было гораздо интересней! В каждом пацане жила надежда найти что-нибудь сногсшибательное. Легенды о том, как "один мальчишка" нашёл здесь золотые часы без крышки, а другой - взрослый велосипед без шин, не умирали, витая в воздухе и ускоряя кровь. Никто ничего не делил, никто никого не гонял, ни разу не видели на свалке и никаких бомжей. Странные личности, конечно, порой присутствовали. Но с местной шпаной предпочитали не связываться, отираясь где-то там, на задворках полигона. Пацаны с одного взгляда определяли, из какого магазина приехала машина или из какого учреждения. Домой тащили всё подряд, представляющее хоть малейшую ценность, пусть не материальную, но эстетическую, забивая этим подполья и сараи... Родители, ворча, выбрасывали хлам на другие помойки, те, что за огородами. Не тут-то было. Вездесущие пацаны шмонали и их. Вещи вроде "чуть-чуть" разбитого аквариума или треснувшей аляповатой вазы, выброшенные ранее из одного дома, непостижимым образом оказывались в другом…


                ***


Тот, "синий", у Степановых поселился. С месяц уж как. Хахаль Нинкин, не иначе, не брат же, больно уж блатной, вон - все руки исколоты. Странно немного, ведь Нинка - культурная, библиотекарем в городской школе, а этот... Даже Кирька-уголовник его побаивается. А чего удивительного? Лагерей вокруг - хоть отбавляй, метзавод - и тот зэками отстроен. Отсидел-отмаялся, вышел, а ехать некуда. И не на что, да и зачем? Работы кругом полно, что для честных людей, что для воров.

В этот раз ментов образовалось куда больше. Говорят, повторно обнесли станцию. Перевернув весь посёлок, снова повязали Кирьку.

- Это не о-о-н! - размазывала сопли по щекам Наталья, Кирькина жена. Прошла неделя, а о муже ни слуху ни духу. В углу тесноватой и полупустой барачной комнаты испуганно подвывали сопляки-погодки. - Как жить-то тепе-ерича-а?



- Оставь покурить… - Мишка, старший из Степановых, протянул дрожащую руку. Другой рукой он старательно прикрывал лицо. - Где старшаки?
- На свалке. Щас придут уже… Ты чё, Миха? - вытаращились на него салаги, загорающие у реки. - Опять с синяком своим цапался?
- Убью его… На-кось, выкуси! - истерично рявкнул Мишка, резко оборачиваясь и обращая в сторону далёкого барака исконно отечественный жест, состоящий главным образом из согнутой в локте руки.

Дошколята Вовка Охлопков и Илюха Смышляев, оставив игру в коробкИ, ахнули - половина Мишкиной физиономии превратилась в один сплошной синяк. Левый глаз фактически отсутствовал, утонув в багрово-синей опухоли.

- Паша этот, козлина, неделю бухает уже. С ещё одним таким же ублюдком. Водка покупная, не брага, охренеть, откуда бабки? Жратва опять же… горами… Сука-а-а… - Мишка, опустив голову, застонал от бессилия.
- Да не ной ты, Миха. Подумаешь, фингал…
- При чём тут... Он мамку побил. Та второй день встать не может. А другой… - Мишка поднял заплаканное лицо и зло, по-звериному оскалился. - Снасильничал её ночью. Сожгу их, бля буду, сожгу… Вместе с вонючим бараком… Дайте спичек. Ну! Спичек, говорю, дайте, оглохли?
- Миха, ты дурак?

- Э, шкеты, в парашу эту занырнуть не западло?

Пацаны дружно вздрогнули и обернулись. Мужики подошли неслышно и незаметно. В одинаковых пижонских картузах, светлых рубахах и брюках, заправленных в сапоги. Их лица несли несмываемую печать зоны. Кого-кого, а бывших зэков на Двенадцатом умели распознавать с одного мимолётного взгляда.

- Чё языки в жопу? Глянь, Хома, у фрайерков-то очко слилось… - усмехнувшись, выдал Паша, Нинкин сожитель, и принялся расстёгивать рубаху. Его приятель, здоровяк с бульдожьей физиономией, едва держащийся на ногах, пробурчав что-то, уселся на обрывистый берег Чернушки, свесив ноги и с трудом удерживая голову в вертикальном положении. 
- Станция - твоих рук дело? - неожиданно подал голос Игорёк. Пацаны снова вздрогнули. Они на какое-то время даже забыли о существовании Рыжего.
- Ты, ёпть, - качнувшись, удивлённо уставился на Игорька Паша, - ботало окурковое, ты кто таков?
- Человек из-за тебя сидит.
- Кто? Челове-ек? - Паша презрительно сплюнул, сверкнув золотой фиксой, а потом стянул рубашку, ошарашив мальчишек куполами-крестами-мечами-цветами-звёздами и разнообразными надписями. "За мамины слёзы" - синело у него на груди. - Кирька? Ты вольтанулся, огрызок? Человек, твою мать, как же, челове-ек. И вы люди, ага. Тьфу! Дерьмо собачье. Гниль. Вот ты, опарыш дефективный, ты ж никому нах…
- Заложу… - с трудом выговорил Игорёк, задыхаясь и синея. - Заложу, клянусь…
- Ах ты, стукачо-ок... -  Паша осёкся и уселся на землю перед стулом, с любопытством наблюдая за приступом. - Думал труху вытряхнуть, да нахера, сам окочуришься. Чё такое, ты?
- Ему помочь надо! - надрывно выкрикнул Мишка, бросившись к Игорьку.
- Стоять! -  вызверился Паша, неуловимым движением выхватив из-за голенища финку и выбросив руку в сторону подбежавшего мальчишки. - Стоять-бояться, чушонок! Зрячий шнифт береги...

Игорёк захрипел. Пальчики сжались в кулачки, а голова судорожно запрокинулась. На посиневших его губах показалась пена.

- Уроды… - набычившись, выдавил Мишка. Надо как-то отвлечь эту сволочь от Игорька. Как? Ка-ак? - Слышь, ты, а тот, жирный, полюбовницу твою... поимел.
- Да ты чё? - деланно округлил глаза фиксатый, смеясь. - Полюбовницу... Мамку твою, значица? Э, Хома, так ты в натуре мою овцу разломал, беспредельщик? Ха-ха...

Паша неожиданно выронил финку и завалился набок, вытаращив глаза. Позади него с увесистым камнем в неловкой руке стоял Ванька Кривой. Ухмыляясь по обыкновению.

- Игорёк! Игорёк… - Мишка приложил ухо к узкой груди Рыжего. - Чёрт, не бьётся… Игорё-ёк! 
- Ыыыыыыы! - пронзительно и пискляво взвыл дурачок и, упав на колени, принялся наносить камнем удары по Пашкиной голове. Остервенело и куда придётся. - Ыыыыы…
- Стой! - холодея от непоправимости произошедшего, Мишка кое-как отобрал у Кривого окровавленный булыжник и, не раздумывая, бросил его в реку. Дурачка трясло так, что, казалось, он сейчас рассыплется. Мишка же, переполняясь ужасом и непонятной злостью, загнанно оглянулся по сторонам, не видел ли кто…
- Ыыыыы… - тоненько и горько скулил Ванька, уткнувшись лбом в землю.
- Ты, говнюк…-  всхрапнув, слегка пошевелился Хома, тот, второй. - Хавло завали, гнилая рыба…
- Помогите… - выдохнул враз осипший и побледневший Мишка в сторону притихших малышей, Илюхи и Вовки, быстро связал за спиной руки Хоме Пашкиной рубахой, а потом мальчишки столкнули сонное и оттого ещё более грузное тело в реку. - За мамины слёзы...

Игорька хоронили всем посёлком. На Двенадцатом всякого усопшего хоронили всем посёлком. А потом мальчишки, захватив трёхлитровую банку браги, отправились на то самое место, где сливались две реки.

- Ванька! Покажь, как Матрёна ссыт! – ни с того ни с сего развеселился Илюха Охлопков. И тут же огрёб звонкую затрещину от Мишки Степанова. - Чё-ё-ё?
- Концерт окончен… - хмуро сказал Мишка и протянул дурачку пачку папирос. - Угощайся, Иван! Шестилетка - шестилетка и есть. Не обращай внимания…


                ***


Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. Михаил Степанов, сидя на изрезанном стуле и блаженно щурясь, любовался закатом, сулящим ночную прохладу. Надо сказать - это безумно красиво. И никакие промышленные пейзажи испортить закатную красоту не в силах. Солнышко, словно ковш, наполненный жидким металлом, плавно опрокидывалось у горизонта, разливая огонь по верхушкам елей, будто по изложницам. И даже дымок от свалки как нельзя кстати...
До встречи, Солнце! Обещай, что завтра вас снова будет двое, ты и Новый День!
Я ещё жив…
И я буду ждать вас, дорогие мои…
Пока сердце моё умещается в груди...



                Часть вторая.



                Нет холода в доме, пока есть вода и заварка,
                Пока для гостей ни того, ни другого не жалко,
                Копи - не копи,  все равно не успеешь потратить… Нам хватит!
                А.Козловский.



                I.



"Если бы на свете существовала гора высотой в тысячу миль, и каждую тысячу лет над её вершиной пролетала бы птица, лишь слегка задевая крылом, через недоступное разуму время гора обратилась бы в пыль. Но даже это время - ничто по сравнению с Вечностью…"

Почему-то именно это умозаключение "неизвестного философа", используемое Стенли Вейнбаумом в качестве эпиграфа к его «Нулевому Кольцу», каждый раз приходило в голову при взгляде на бескрайнее заснеженное поле с торчащими тут и там одинокими будыльями. Ни дать ни взять - символ Вечности.
И каждый раз тяжело наваливалось грустное осознание скоротечности жизни.
Равно как и её бесполезности.
А, действительно, в чём польза?
Оставить след? Неужели человек, оставляющий безобразные карьеры-шрамы на лице голубоглазой красотки Земли, безумно полезен ей?
Где-где? А, в памяти людей... Ну да, ну да...
Знаете, психика человеческая устроена таким образом, что наиболее глубоко в истории людской прописываются одиозные личности, оставившие резко отрицательные "аффективные следы", а это… Хм, сами понимаете...
К чему это я?
А не стоит долго смотреть на заснеженное поле, равно как и в бездну, о ней-то помните? Старайтесь как можно дольше любоваться полем цветущим.
Как можно дольше!
Чтоб хватило на всю зиму...
На всю жизнь...
О скоротечности которой, тем не менее, забывать не стоит. Для чего и существуют будылья, тут и там торчащие из снега...


                ***


Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. Нормальные-то люди в этаких медвежьих углах не задерживались, получали от предприятий квартиры в панельно-продувных городских новостройках и торопливо переезжали туда, но…
Дело в том, что квартиру можно было ждать и двадцать лет, всё зависело от места работы…
В опустевший дом тотчас вселялся кто-либо из соседей - продать самостройную хижину было невозможно, а держать дачей… Ну что, скажите на милость, за дача в окружении свалок и задворок промышленных предприятий? Когда западный ветер угощает невыносимыми ароматами чадящего мусора, восточный - разноцветными дымами мартеновских труб, северный - тошнотворной вонью огнеупорного производства, а южный... Ну, а южный и не дул никогда, не заточена местная роза ветров под южный.
Кстати, по духу, преобладающему в жилище, легко угадывалось место работы главы семейства. У Савельевых, к примеру, резко пахло лако-смоляной смазкой, которую щедро наносили на сталеразливочные изложницы. Когда Прохор Савельев устало брёл с работы, волоча за суконной сталеварской курткой шлейф этого уникального амбре, пустобрехие поселковые псины потрясённо смолкали, словно опасались нечаянно вдохнуть полной  пастью столь дивный смрад. У Ильичёвых огнеопасно разило мазутом, а у Савченко, всё семейство которых трудилось на "лакокраске", так густо фонило олифой, что нахождение в их барачной комнатушке дольше пяти минут было чревато полной дезориентацией во времени и пространстве. В конце концов уставшие от вечных глюков соседи по бараку вне очереди отселили "вонючее" семейство в освободившуюся кривобокую избушку.

               Зяма, он же Фриц.

Валерка Замятин обитал у бабушки, но не постоянно, время от времени, причём Зямин возраст был прямо пропорционален величине временных отрезков его пребывания на Двенадцатом. Чем старше - тем дольше, если по-простому, "малые детки - малые бедки..." и далее по тексту. Галина Степановна Замятина, Валеркина мама, жила в городе и занимала какую-то хитрую должность в горисполкоме, предпочитая разрешать внеслужебные проблемы самым радикальным образом. Она постоянно моталась по командировкам в противоположные концы Союза, а однажды угодила аж в саму Японию, что по тем временам даже звучало фантастически. На время командировок, японского вояжа и периодов внезапно нахлынувшей страсти к какому-нибудь настойчивому существу мужеского пола "проблемный" Валерка становился полноправным членом поселково-мальчишеского сообщества. А как могло быть иначе, свой в доску - двоечник и хулиган, потрясающий своей наглостью. Думаю, следует оговориться - курить и халкать брагу Зяма наловчился уже здесь, сдружившись с местными сорви-головами.
Невысокий, из породы "пучеглазых", знавали, наверное, таких - с бесцветными и навыкате глазами, вылитые Альгимантасы Масюлисы в детстве. Второе прозвище прицепилось к Валерке, когда поселковые пацаны осуществили культпоход на "Щит и Меч". Оберфюрер Вилли Шварцкопф поразил шалопаев до глубины души. "Гы, Зяма…" - то и дело пробегал приглушённый смешок по ряду, лизингованному зрителями с Двенадцатого. В следующую поселковую ссылку Валерка прибыл с обалденным никелированным револьвером, привезённым заботливой мамой из дальневосточно-островного круиза, чем окончательно зафиксировал справедливость импортной половины погоняла. Кстати, оружие буквально поражало своей схожестью с настоящим и небывалой педантичностью исполнения - даже барабан крутился! А что самое удивительное - в него заряжались пластмассовые патроны с резиновыми наконечниками. И можно было стрелять! И было довольно больно… По крайней мере, на ляжках точно оставались внушительные синяки.
А ещё у Зямы были золотые руки. Он мог часами копаться в каком-нибудь мопеде, но так и не дать тому безмятежно отправиться в мир иной. Наверное, поэтому Зяма был вхож в компании городских парней гораздо старше его. Эти великовозрастные дружки даже приезжали на посёлок пару раз. Просить Зяму починить очередное магнето. И Валерка чинил. Сначала бескорыстно, а потом…

А потом на Зяму круто наехал второгодник Малеев, появившийся в классе с очередным сентябрём. Он был двукратным второгодником, то есть пацаны Валеркиного класса оказались аж на два года младше этой лохматой каланчи. И, соответственно, на две головы ниже. Малеев, а по-простому - Паштет (его звали Павлом) заедался на всех, даже на девчонок, но притеснять Зяму повадился особенно. Ему страшно не нравились Валеркины выпуклые "зенки", и каждый удобный момент он, резко выбросив руку, тянулся растопыренной пятернёй к Зяминой физиономии, шипя что-то типа "...выдавлю, падла". Поначалу Валерка шарахался, а потом попытался защищаться, отбрасывая цыпушную длань обидчика. Не тут-то было. Малеев, ловко ухватив слабую Валеркину ладонь, принимался методично выворачивать пальцы, отчего тот приседал и корчился со слезами на глазах. Так вот, Зяма в конце концов не выдержал и пожаловался взрослым дружкам - мне, мол, лохматый намедни все пальцы вывихнул, какой отныне из меня моторист?
На следующий день Валерка вошёл в класс с крайне загадочным видом.

- Чё лыбисся, ты? - раздражённо взревел жаждущий хоть какого-то конфликта Малеев, с трудом выбираясь из-за явно тесноватой парты. Его намерения были примитивны и прозрачны - "...выдавлю, падла".
- Задохнись, гнида… - спокойно ответил Зяма, засунул в парту портфель и неторопливо вышел из класса.

Тишина, повисшая в аудитории, в два счёта довела бы до восторженного инфаркта любого преподавателя, такой тишины не знавал ни один предмет и ни одна годовая контрольная. Но спустя несколько секунд шок прошёл. Сшибая всё на своём пути, Малеев бросился следом. Выскочив в коридор, рагневанный Паштет узрел, как Зяма трусливо шмыгнул в туалет и, рыча нецензурщину, ринулся за ним…
Никто точно не знал (и, пожалуй, уже не узнает), кто именно поджидал Паштета за испинанными дверями школьного туалета, но месяц класс от него отдохнул. Малеев в это время покорно принимал жидкую пищу через надёжно сцепленные проволокой зубы. Вот с тех-то пор Зяма и стал наглым до безобразия. Нет, на посёлке-то он, конечно, вёл себя достойно...
Посёлок, затерянный среди карьеров и заводов - это вам не проспект Ленина, а местная братва - не изнеженные чморики городских кварталов, отнюдь.


                ***


Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. Двенадцатый, разумеется, входил в состав райцентра. Но начальство городское такие поселения жаловало не очень, говоря проще - обходило стороной. Живут какие-то там и живут, на кой усугублять? Лишние проблемы не нужны никому. Секретарь райкома припылил как-то на чёрной "волге". Застрял, конечно, в "белазовских" колеях, вышел. Надеялся, что тут же окружат сознательные граждане, горячо благодарные родному правительству и мудрой партии за дела их славные, за заботу неустанную и внимание чуткое. Какое там… Мужиков нет. Бабы, которые не на работе, заняты у детских кроваток, у печей и на огородах, припорошенных пылью мартеновских выбросов. Пацаны же, те, кто не на свалке, лениво метали свинцовые биты, состязаясь в "чику". Направился было секретарь к игрокам, но, услышав мудрёный и звонкий мат, передумал и залез обратно в машину. Кстати, о дорогах - метрах в трёхстах от посёлка пролегала разбитая заводскими самосвалами пыльная грунтовка с загаженной металлической конурой, обозначающей автобусную остановку, и упирающаяся в заболоченные Ольховские пруды... Но проще встретить Гришина, Громыко, Кириленко, Кулакова, Кунаева, Пельше и остальных членов Политбюро, шагающих с первомайскими транспарантами по вышеупомянутой дороге, чем обычный рейсовый автобус. А отказывались водители ехать из-за состояния дороги и всё тут, поэтому общественный транспорт до Двенадцатого постоянно числился сломанным. Поселковые доезжали на электричке до станции «Завязовской» (благо - вторая от города, билеты можно не брать), а потом бодро шагали три километра.
Через свалки, шлакоотвалы и пустыри...
По грязи, болотине и по колено в снегу...

               Енот.

Это - Славка Ерохин, получивший своё оригинальное прозвище благодаря нелепой случайности. Впрочем, ничего абсолютно случайного в подлунном мире не бывает. Дело в том, что Славка очень любил животных. И читать. Эти два его пристрастия порой ассимилировались, материализуясь в виде толстенных и нудных справочников на тему всесоюзной фауны, выпрошенных "на недельку" у соседки, бывшей учительницы биологии. Информация, подчерпнутая Славиком из вышеупомянутых фолиантов, самым невероятным образом перемешивалась в его белобрысой голове, выдавая на-гора весьма эклектичные умозаключения.
Как-то раз, рыбача с пацанами на Песчанке, Славик узрел бурундучка, деловито снующего практически под ногами.

- Енот! - восторженно выдохнул семилетний Славик. - Пацаны, енот!

Ено-о-от... Пацаны с полчаса валялись, дрыгая ногами. Вопрос с кличкой разрешился более чем оперативно и как-то сам собой.

Енот не любил шариться по свалкам. После того, как поздним августовским вечером обнаружил там несметное богатство - три коробки с варёной колбасой. Коробки были тяжеленными, а те два батона, что Славка захватил с собой, пришлось скормить поселковым собакам, с почитанием встречающим его на окраинах посёлка. На следующее утро собаки молча валялись по всей территории Двенадцатого, краснея глазами и маясь, словно с глубочайшего похмелья. Даже не лаяли, хрипели, провожая злобными взглядами горячо обожаемого (ещё накануне) кормильца. Так и сгнила колбаса на свалке, не тащить же эту отраву в посёлок. Славик тогда сильно переживал по поводу недуга любимых подопечных. И был несказанно рад, когда уже на следующий день те, задрав хвосты и высунув языки, снова энергично облаивали каждого встречного.
А ещё Енот где-то постоянно подрабатывал и подворовывал. Справедливо сказать иначе - подворовывал там же, где подрабатывал. Но сколько раз Славка попадался, столько раз его отпускали. Никто даже не подозревал, что за детским личиком с ангельски-правильными чертами лица и чисто-голубым наивным взглядом весьма комфортно существовал отчаянный до безрассудства характер. Кстати, налёт на станцию - его идея. А однажды Ерохина чуть не исключили из школы, когда он на спор прогулялся по карнизу четвёртого этажа. Школа была построена буквой П, Славик шагал как бы внутри этой буквы. А из учительской, где как раз проходил педсовет, на него испуганно таращились бледные лица учителей и красное - директора.
Тем не менее, учился Енот хорошо, постоянное чтение всё же не прошло бесследно, но значился жутким пакостником. Карманы синего школьного костюма были постоянно набиты карбидом и проселитренной бумагой, а в портфеле вперемешку с учебниками, тетрадями и косточками для любимых собак ждали своего часа рулоны огнеопасной киноплёнки. Короче, всё что могло гореть и взрываться, аккумулировалось именно у Енота. Просить у Славки закурить, и то было опасно, папиросина если не взорвётся, то, как минимум, вспыхнет, опалив брови…
А когда появилась мода на магниево-марганцевые бомбочки, ммм…
Самое же потрясающее заключалось в том, что Славик уже год строил ракету. В качестве ракетного топлива должна была служить та самая горючая нитроцеллюлозная кино- и фотоплёнка. Клепанная метровая морковка из обрезков листового металла, найденных на шлакоотвале, с кривой надписью «Восток-1», выполненной половой краской, была нанизана на кривую швеллерную направляющую и украшала собой неприметную поляну метрах в пятистах от посёлка. Запуск откладывался из-за недостатка топлива, ведь Славик не хотел бездарно дарить своё детище и без того перегруженной околоземной орбите, его, обожающего Протазановскую "Аэлиту", манил Марс. И марсиане.
Нет, не смейтесь, Славик был не настолько наивен,чтобы полагать, что клёпанное ведро на плёночном топливе долетит до Марса, через шлакоотвал бы перелетело...
Но...
Да, пацанам выпало жить и взрослеть в забытом богом и начальством посёлке, но, скажите, разве это могло отнять у них право на Мечту?

 - Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперёд от звезды до звезды… - мурлыкал Енот, отрывая и осторожно поджигая кусочек стыренной или выклянченной где-то плёнки. А как иначе узнать, годится она для топлива или нет? -  На пыльных  тропинках далёких планет останутся наши следы…


                II.


Посёлок как посёлок. Один из многих тысяч подобных, присосавшихся к мало-мальскому городу. Да, окружённый свалками и заводами, но разве он один такой? Поселковые без дела не сидели, некогда. Приходя с работы, мужики степенно и основательно ужинали. Под бражку, разумеется. Особо зажиточные - под самогонку. А потом шли на огород, обнесённый шатким пряслом, и копались там практически всю короткую летнюю ночь. Время от времени прямо в огороде и ночуя, банка-то с ядрёной бражкой неизменно сопровождала хозяина на сельхозработы. Слышишь, блажит мужик, завывая какие-то странные песни - всё в порядке, работает, окучивая или перекапывая чего. Замолк - тоже беспокоиться не стоит, спит. Умаялся. Но с первыми лучами солнца поднимется, умоется холодной водой и, надев чистую рубаху, отправится на работу. Объединяясь на выходе из посёлка с другими такими же мужиками. Так, гурьбой, паруся широкими штанинами, они и шли несколько километров через свалки и поля. Компания постепенно редела, кто сворачивал на цементный, кто на лакокрасочный, а кто шагал и до самого металлургического…   


                ***


Галина Степановна Замятина предпочла бы, чтоб сын её добирался до городской школы на машине. Её служебной, разумеется. Но Зяма наотрез отказался. Сказав, что будет, как все люди, ездить на электричке.
Если вы надеетесь услышать в этом месте нечто в духе старого анекдота, гласящего: "…что ж, сынок, раз такое дело, я продала немного яблок (...картошки, персиков, помидоров, нужное подчеркнуть) и купила тебе электричку, езди, как все люди…", то зря. Валеркина мама облегчённо вздохнула. Со служебными автомобилями и использованием их в личных целях тогда была напряжёнка.

- Двадцать пять минут до отправления… Двадцать пять! - недовольно ворчал Зяма, усаживаясь у окна и глядя на станционные часы. - И чё так рано припёрлись, а, животное?
- Спи… - пожал плечами Енот и достал из портфеля потрёпанный томик сэра Артура Конан Дойля.

"…Чтобы добыть необходимые для моих очерков факты, я решил переодеться нищим. Еще будучи актером, я славился умением гримироваться. Теперь это искусство пригодилось. Я раскрасил себе лицо, а для того, чтобы вызывать побольше жалости, намалевал на лице шрам и с помощью пластыря телесного цвета слегка приподнял себе губу. Затем, облачившись в лохмотья и надев рыжий парик, я уселся в самом оживленном месте Сити и принялся под видом продажи спичек просить милостыню. Семь часов я просидел не вставая, а вечером, вернувшись домой, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что набрал двадцать шесть шиллингов и четыре пенса.
Я написал очерк и обо всем позабыл. Но вот некоторое время спустя мне предъявили вексель, по которому я поручился уплатить за приятеля двадцать пять фунтов. Я понятия не имел, где достать деньги, и вдруг мне пришла в голову отличная мысль. Упросив кредитора подождать две недели, я взял на работе отпуск и отправился в Сити просить милостыню. За десять дней я собрал необходимую сумму и уплатил долг. Теперь вообразите, легко ли работать за два фунта в неделю, когда, знаешь, что те же два фунта можно получить в один день, выпачкав себе лицо, бросив кепку на землю и ровным счетом ничего не делая?"*

- Люди добрые! Сами мы не местные… - приятели синхронно повернули головы в сторону голоса. Как и все остальные пассажиры. В вагон вошла бедно одетая женщина с ребёнком, которого она прижимала к себе одной рукой, в другой же позвякивала пустая поллитровая банка. - Несчастье у нас… Мама умерла в поезде. Денег на дорогу и пропитание нет. Помогите, кто чем может!
- Горе-то какое! – вставая, громко воскликнул пожилой мужчина, сидящий подле входа. - Да что мы - нЕлюди, что ли?

И сунул в банку червонец!
Червонец!
Народ неохотно зашевелился, вынимая монетки и купюры. Енот же внимательным взглядом проводил щедрого мужчину, внезапно засуетившегося и спешно покинувшего вагон, не преминув виновато улыбнуться соседям. Забыл что-то, не иначе.

- Зяма, идём!
- Куда? - похоже, Валерка уже задремал. Засоня хренов... Ведь только что башкой крутил!
- Идём, олух! – упрямо тянул его Енот.

В следующем вагоне почти не было свободных мест.

- Ёпрст, нормально ж сидели… - продолжал ворчать Зяма, усаживаясь с краешку и выставив ноги в центральный проход. - А сейчас что?
- Тс-с… Смотри…
- Люди добрые! Сами мы не местные… - в раздвижных вагонных дверях возникла та же женщина с ребёнком. - Несчастье у нас…
- Горе-то какое! - вставая, громко воскликнул пожилой мужчина, сидящий подле входа. - Да что мы - нЕлюди, что ли?

И сунул в пустую банку червонец!
Народ зашевелился, вынимая монетки и купюры. Мужчина, виновато улыбнувшись соседям, звиняйте, мол, склероз, выскочил в тамбур. У Зямы отвисла челюсть и ощутимее обычного выпучились глаза. Енот же, вскочив, увлёк товарища в следующий вагон.

- Люди добрые! Сами мы не местные…
- Товарищи! - звонко возопил Енот, взбираясь на сиденье и сверкая голубыми глазами. Даже белокурые вихры его, казалось, встали дыбом от возмущения. - Товарищи, не верьте! Это спектакль! И вот тот, - указующий Славкин перст нацелился в пожилого мужчину, сидевшего у входа и уже приготовившего червонец, - её сообщник!

Сбой в раз и навсегда отработанной процедуре явно загнал попрошайку в тупик. Она так и осталась стоять, протянув пустую банку в направлении подельника, шея которого густо и неуклонно багровела. Позаботиться о плане "Б", судя по всему, концессионеры не удосужились.

- Ты чего такое брешешь? - одёрнула Славку женщина, сидящая рядом. - Йэ-эх, и не стыдно? Куда с ногами? А ну, слазь!
- Тётя, я не брешу. Они и в других вагонах...
- Батюшки, а енто не Зойки ли Вахрушевой дитё? - перебив Енота, поднялась какая-то бойкая старушка, бесцеремонно заглянула в лицо ребёнку, а потом озадаченно обернулась к пассажирам. - Оно ить! Зойка, та, что на вокзале пивом торгует да пирожками…
- Чепуха! Дети все на одно лицо… - начал было какой-то хлипкий мужичок в железнодорожной форме, но старушка так гневно глянула на него, что тот замолчал и отрешённо уставился в окно. Не моё, мол, дело эти ваши разборки.   
- Она и на прошлой неделе здесь побиралась! - выкрикнула женщина из другой половины вагона, кривя губы. - И раньше...
- Откель у неё дитё-то чужое?
- Точно! Видела, как она ребёнка у вокзальной торгашки берёт. За деньги...
- Мошенники!
- Э-э-э, глаза бесстыжие...
- Милицию надо вызвать! - рявкнул пузатый мужик, сидящий напротив Зямы. - Пусть она разбирается!
- Пошли-ка, покурим, - масляно щурясь, шепнул Валерке Енот, будто непричастный к разразившемуся скандалу, - всё лучше, чем ор этот слушать.

Электропоезд, покачиваясь на стрелках, набирал ход. Зяма, подставляя заспанную физиономию рассветно-осеннему ветерку, присел на ступеньку и целился из японского револьвера в проплывающие безлюдно-индустриальные пейзажи, морщась от табачного дыма - в то время на отстойных направлениях вовсю курсировали электропоезда не с автоматическими, а обычными дверьми. Не иначе, Валерка ощущал себя одним из славной четвёрки "неуловимых", а проплывающие мимо тёмные холмы - скачущими за пролетарским поездом белогвардейцами. Славка тоже закурил и снова полез в портфель. За книжкой. Правда, тут ехать-то пятнадцать минут…

- Этот? - с ошалелым грохотом ворвался в тамбур какой-то усатый тип, хватая Зяму за шкирку.
- И этот тоже, - вытирая пот со лба, следом появился щедрый на червонцы пожилой мужчина, - они парочкой, говнюки…

Зяма, так и не успев сообразить, что к чему, вылетел из вагона после чудовищного пинка. Усатый разъярённо обернулся к Еноту, но тот оказался проворнее. Ухватив в портфеле первую попавшуюся бомбочку, Славка торопливо чиркнул запал и, бросив заряд под ноги усатому, спрыгнул с электрички сам, успев приметить каким-то заднебоковым зрением яркую и весьма шумную магниево-марганцевую вспышку.
 
"Только бы не в столб… - пронеслось в голове. - Только бы не в столб..."


                III.


Зяма жалобно и тонюсенько поскуливал, валяясь в траве под высоченным откосом. Тонюсенько, словно побитый щенок.

- Жив? - спросил Енот, бросая на землю грязный портфель и вытирая кровь, заливающую глаза. Со столбом при прыжке не встретился, повезло, но болоневую куртку разодрал в клочья и, судя по всему, довольно прилично рассёк лоб. Про количество синяков и шишек даже думать страшно.
- Пипец, бля… - предельно лаконично и ёмко подытожил пережитое Зяма, перестав скулить и переводя мутный взгляд на свою же вывернутую ногу. - Сломал. Руку, похоже, тоже… И башкой, сука, треснулся так, что до сих пор воробьи в глазах…

Енот огляделся. Они были как раз на середине пути между городом и "Завязовской", девять туда и столько же в обратную сторону. Справа дымил и ухал металлургический завод, а левее, ближе к городу, за песчаным карьером и бесчисленным количеством техногенных мазутных луж белели гусеницы кооперативных гаражей.

- Крови нет? - Енот, вздохнув, внимательно осмотрел ногу, осторожно подсунул свой портфель Зяме под голову и выпрямился. - Лежи. Я за помощью. Мне тебя по этим косогорам не утащить.
- Славка… - тихонько произнёс Зяма вслед. Енот оглянулся. - Ты точно вернёшься?
- …Точно… - чуть помедлив, проворчал Енот, с трудом подавив желание послать этого придурка Зяму куда подальше за подобные мысли. - У тебя же портфель мой. Карауль, отвечаешь!

Славик поднял с земли револьвер, обтёр его о траву и, прихрамывая, тяжело побежал в сторону гаражей, над которыми царственно восходило солнце.


                ***


- Дяденька, помогите!

Надо же, как удачно. Практически все гаражи были закрыты, лишь у одного наблюдалось движение. Молодой мужчина, можно сказать - парень, выгнав оранжевый "москвич", неспешно запирал ворота.
Услышав крик, парень перевёл взгляд в сторону подбегающего Енота и от неожиданности выронил ключи.

- Ё-моё, ты откуда такой?
- Дяденька… помогите… - затараторил запыхавшийся Енот, боясь, что тот сейчас сядет, газанёт и умчится. - Там, за карьером… пацан… разбился... ногу сломал… помогите...
- За карьером? - парень действительно уселся в машину. Но дверцу пока не закрывал. - А как я туда проеду?
- Если по той... дороге, - суматошно замахал руками Енот, - то мы... близко подъедем... донести можно будет…
- Так-то некогда, брат…
- Поехали! - ужасная мысль, что парень сейчас уедет и спровоцированная этой мыслью злоба плеснулись в мальчишеской душе с такой силой, что Енот даже прикрыл глаза. На мгновение, чтоб не стошнило. Рука сама собой выдернула из кармана никелированную игрушку, которая тут же упёрлась в лоб водителя. - Поехали, сказал!
- Ни хрена се… - хмыкнул тот, улыбнувшись и пытаясь рассмотреть оружие, отчего шкодно скосил зрачки к носу. - А с первого взгляда - приличный мальчик... В войнушку играли, что ли?
- Игра-али? - задохнулся от запоздалой адреналиновой атаки Енот и угрожающе взвёл курок. Тугая пружина, больно плюющаяся пластмассовыми пульками, выразительно щёлкнула. Славику всегда казалось - очень натурально. - Играли? Он настоящий!
- Садись… - коротко ответил парень, кивнув на пассажирское сиденье.

Славик, засунув оружие за пояс и торопливо обежав машину спереди, чтоб она не рванула, сел.
 
- Показывай дорогу… - покосился на него парень. Уже без тени улыбки. - И давай на "ты". Как звать-то, налётчик?


                ***


Парень, которого, оказывается, звали Николаем, умело наложил Зяме шину и закрепил вывихнутую руку, примотав её к туловищу, а потом, сорвав с заднего сиденья "москвича" жёлтый бархатный чехол, они вдвоём донесли раненого до машины.

- На посёлок! - по-хозяйски скомандовал Енот, усаживаясь.
- Ку-уда? - вытаращился Николай. - На Двенадцатый? Зачем? Ты - совсем дурак или наполовину? В город поедем, в травму. Кстати, тебе б тоже не мешало там показаться. В крови весь, как поросёнок недорезанный...

Енот, фыркая, умывался в туалете поликлиники, когда туда вошёл Николай.

- Пусти… - парень быстро ополоснул руки.
- До вокзала не подбросишь? - буркнул Енот, не поднимая глаз. - Торопишься?
- Ну, ты наглец… - улыбнулся Николай, одобрительно взъерошил мальчишке белокурую шевелюру и взглянул на часы. - Теперь уже не тороплюсь, опоздал везде, где только мог. Подброшу… Этот-то, как его? Зяма?
- Валерка.
- Валерка, он дружок твой?
- Ну... Да. Слушай, позвони его матери, а? В горисполком. Вот телефон.
- А двушка где? Ха-ха, шутка. Позвоню.

Выйдя у вокзала, Енот замялся у водительской двери, грустно посмотрел на неумолимо клонящееся к горизонту солнце, а потом с заметным усилием выдавил:
- Это… У тебя дети есть?
- Угумс… Пацан… Но он маленький ещё. Не хулиганит, как некоторые. Кстати, ствол у тебя реальный. Если б не армия и Афган, точно принял бы за настоящий. В штаны бы наложил и всё такое...
- Не хулиганит? - Енот решительно вытащил из-за пояса револьвер и протянул его Николаю. - Держи… Японский! Классный, правда? Пацану твоему. У Зя… У Валерки ещё коробка запасных пулек есть, он тебе их потом передаст.
- Ты чего? Зачем? Да не на…
- Держи! - Славик буквально всучил игрушку парню. - И это… Спасибо тебе. Будешь у нас, на Двенадцатом...
- Лучше уж вы к нам... - улыбнулся Николай, плавно трогаясь с места. - Бывай здоров, Славик!
- Стой! - звонко выкрикнул Енот. Подбежав к водительской двери, он уткнулся своим чисто-голубым взглядом куда-то в переносицу Николая. - Слушай, ты горючую фотоплёнку можешь достать?


                ***


Нет, не стоит долго смотреть на заснеженное поле. Старайтесь как можно дольше любоваться полем цветущим.
Как можно дольше!
Чтоб хватило на всю зиму...
На всю жизнь...


* © Артур Конан Дойль, "Человек с Рассеченной Губой".